Понедельник - день тяжелый. Это я понял, когда шёл утром в школу и сын гулящей матери-одноночки Манук сказал мне:
--
Дай пятнадцать копеек.
Пятнадцать копеек я давать ему не хотел и ответил:
--
Нету. Есть рубль, но рубль я тебе не дам.
Вдруг из-за школьного угла вынырнул волосатый тип лет восемнадцати в клетчатых штанах и с красным лицом, приятель Манука. Подошёл, схватил меня за шиворот и рявкнул:
--
Давай рубль!
--
Не дам, - фальцетом крикнул я, оглядываясь вокруг в надежде, что прохожие меня спасут. Но спешащие на службу угрюмые дядечки и тётечки шли мимо, опустив глаза, старательно не замечая меня и волосатого типа.
Волосатый тип съездил кулаком по моей скуле. В моих глазах вспыхнули искры и рубль, который отец утром сунул мне, оказался в кулаке волосатого. Посмеиваясь и победно поглядывая на меня, Манук и волосатый пошли во дворы. А я, глотая скупые слёзы, терпя безграничную обиду и тупую боль в скуле, поплёлся на урок. Обидно было не то, что у меня отобрали папин рубль. Я не находил в себе сил догнать и побить этих двоих. Мне было очень страшно. Так страшно, что тряслись руки и ноги. Рядом со школьным крыльцом, напротив окна директорского кабинета, стояла кучка подростков, ребят и девчонок. Они торопливо затягивались перед уроком, передавая друг другу драгоценную сигарету. Директорская секретарша, готовясь к прибытию босса, мастера спорта по пинг-понгу, включала в розетку электрочайник. Посмотрела на меня, на курящих и отвернулась.
В школьном холле царила невообразимая толчея. Школьники спешно переобувались, торопясь успеть до звонка. Я примостился в уголочке, достал сменку. Но когда я запихивал сапоги в мешок, который сшила мама, меня кто-то больно толкнул в спину. Я упал и услышал за спиной чей-то смех. Кое-как отряхнув свою "Аляску", я направился на урок. Одолел кордон дежурных, проверявших наличие сменки, повесил куртку в тихом дальнем уголочке раздевалки, чтобы когда уроки закончатся и школьники пойдут домой, куртку не сорвали, не бросили на пол, не растоптали. Чтобы она висела целая и чистая. Я вынул из карманов мелочь, а семечки оставил. Они были прогорклые и мне хотелось, чтобы какой-нибудь Манук, их взял во время обычной обчистки чужих карманов и отравился ими.
Первым уроком была алгебра. Её вела наша класуха. Она не любила меня - мои родители не носили ей презенты. Она вызвала меня к доске, долго мучила и поставила четвёрку, хотя отвечал я хорошо.
--
Ну и хер с тобой, - подумал я. Видимо мои мысли отразились на моём лице и класуха это заметила. В её глазах пробежали недобрые искорки.
Кое-как отсидев урок, на перемене я напился воды из фонтанчика. Она была ледяной и охладила обиды. Мне полегчало.
Зоология началась весело. То, что я увидел в цветочной кадке, напрочь прогнало из души остававшуюся в ней черноту. Я толкнул локтём соседа - Когтева.
--
Ром, глянь на наш цветок.
Роман обернулся и дико заржал.
Две недели назад биологичка Бизюлька в наказание за плохое поведение, заставила меня и Романа прийти после уроков и вымыть шваброй её класс. Мы честно пришли, взяли ведро, набрали воды в туалете, отмыли от песка тряпку, выдраили пол. А когда собрались идти домой, выяснилось - Бизюлька закрыла класс и нас вместе с ним.
Мы уныло ходили по классу, меряли его шагами, как Дзержинский тюремную камеру. Рассматривали банку с заспиртованным гекконом, рваные плакаты с амёбой и эвгленой, кадку с тощей азалией, живой, но какой-то застывшей в течении многих лет, пластмассовый скелет без черепа, чучело совы и треснувший олений рог. Время шло, а Бизюлька всё не появлялась. Мне захотелось в туалет. Не мудрствуя долго, я расстегнул брюки и излился в кадку с азалией. Ромка обрадовался моей выдумке и проделал то же самое. Так мы убили сразу двух зайцев - облегчились и отомстили Бизюльке.
Она пришла как раз тогда, когда я заканчивал застёгивать брюки. Придирчиво осмотрела пол и помещьичим кивком разрешила нам, крепостным, идти домой.
И вот, сегодня, мы обнаружили, что наша азалия расцвела! Видимо, ей не хватало азота. Я написал короткую записку с объяснением причины цветения и отправил её Олегу. Олег передал дальше. Весть мгновенно облетела класс.
Вошла Бизюлька, мы встали. Она заметила азалию, всплеснула руками так, что покосилось японское пенсне на её переносице и воскликнула:
--
Ребята, вы только посмотрите на эту восхитительную красоту!
Потолок едва не рухнул от гомерического хохота. Бизюлька обиделась, открыла журнал и стала вызывать к доске. Одноклассники бросали на меня короткие восхищённые взгляды. Я забыл утренние обиды, став героем на час, воспрянул духом.
После урока ко мне подошёл Волков:
--
Ты придёшь сегодня на вечер?
И тут я вспомнил, что сегодня будет вечер памяти Высоцкого, организованный по личной инициативе двоечника Волкова. И ещё я вспомнил, что обещал туда прийти.
--
Что-то не хочется, - ответил я, мне так не хотелось никуда идти из дома в шесть часов вечера. А вдруг мне по дороге опять попадётся Манук? Мой дом, моя комнатка, были единственной крепостью, в которой я мог спрятаться от Манука, от толчков в спину и от всего остального мира, который пока не очень-то тепло принимал меня в свои бескрайние объятия.
--
Напрасно, - ответил Игорь, - на вечер много ребят придёт, ты бы стихи Высоцкого почитал.
--
Посмотрю, может быть, приду.
Начался урок истории. Эльвира Мусаевна с порога объявила, что сегодня, в день освобождения родного города от фашистов, в нашей школе пройдёт городская викторина знатоков истории и что участвовать в ней торжественно поручается мне. Викторину организовывал комсорг Лугин, который на прошлые ноябрьские праздники напился "Ркацители", вынес на школьный двор бюст Ленина и помочился на него. А потом принёс бюст обратно в ленинскую комнату и поставил на видное место. Так он выразил своё недовольство курсом КПСС. Но покинуть свой комсоргский пост он не посмел, так как учился в университете на вечернем и когда учеба не клеилась, ссылался на свою чрезмерную комсомольскую занятость. Это всегда действовало - тройки ему ставили автоматом. Отказываться от участия в викторине было глупо. Только за участие я уже получал в четверти "четыре". Я согласно кивнул и подумал, что же я там буду рассказывать?
Отсидев русский и литературу, я удрал с физкультуры и отправился домой. Отец уже пришёл на обед. Он сидел в кресле, в расстегнутой гимнастёрке и читал "Аргументы и факты" - что-то про Берию. Он напомнил, что вечером по телевизору будет фильм про Высоцкого, который снял Рязанов - аж три серии. Сегодня покажут первую. На столе лежал номер "Советского экрана", целиком посвящённый Высоцкому. Отец гордо показал журнал мне.
--
Вот, - сказал он, - в библиотеке украл. Я же говорил, что Высоцкий - есть Высоцкий! Целый номер и весь о нём! Вот какие времена начались. Ты вот послушай, что про Берию пишут.
--
Не хочу, - буркнул я в ответ.
--
Да нет, ты послушай...
--
НЕ ХОЧУ! - крикнул я так, что кровь ударила в голову и закрылся на кухне.
Конечно, как всегда в последнее время - на обед были щи из квашеной капусты и жареная на маргарине картошка. Щи я терпеть не мог. Пожевал картошки с хлебом и салом, сорвал стрелу проросшего в банке из под майонеза зелёного лука, съел. Захотелось ещё лука, и я ободрал все зелёные стрелы. Лук растили специально для еды. Зима, автиаминоз, это полезно. Другого всё равно ничего нет. Везде пусто. Так что ешьте, что есть. К тому же - это профилактика гриппа. Это мама так говорила и я вспоминал её слова, когда доедал лук. После обеда я почувствовал дикую жажду. Компот был не сладким, противным и кислым, потому что январские талоны на сахар мы отоварили ещё в начале года, к моему дню рождения. Сахар пустили в торт и подали к чаю гостям. Поэтому в доме сахара оставалось только на то, чтобы утром и вечером каждому члену семьи пить по кружечке чая. Мама зорко следила, чтобы я клал в чай три ложки. Но мне хотелось сладкого и я почти всегда успевал тайком подсыпать себе четвертую. И хотя мама строго настрого запретила пить компот с сахаром, я насыпал в стакан целых три ложки, быстро размешал, пока отец не пришёл на кухню и не увидел, выпил и зажмурился от кайфа. Всё-таки сладкий компот - это вещь!
Учить уроки совершенно не хотелось. Я лёг на диван, завернулся в ковёр и быстро уснул. Перед сном я подумал о том, что вчера был у бабки и увидел у неё в мусорном ведре порванный портрет Сталина. Он стоял в бабкином серванте столько, сколько я себя помнил. А вот теперь оказался в ведре. Портрет было жалко - хорошая, оригинальная открытка! Напрасно бабка его порвала. Лучше бы мне отдала. Для истории.
Спал я долго и едва не проспал викторину.
Проснувшись, я почувствовал дикий голод. Отец уже ушёл. Я наскоро доскрёб со сковородки последнюю картошку. Выпил ещё одну кружку компота с сахаром и побежал в школу. По пути я всё ждал, что вот, сейчас, из-за угла выйдет Манук. Но Манука не было и до школы я добрался спокойно.
Оказавшись среди знатоков истории из других школ, я стушевался, забился в угол и сделал хмурое лицо. Комсорг Лугин попросил меня быть немножко более открытым, по-комсомольски участливо хлопнул по плечу и сел рядом.
--
Алёша, - начал он таким тоном, будто собирался открыть важную государственную тайну, - мы хотим тебя в комсомол двигать. Этой весной.
--
Не пойду в комсомол, - огрызнулся я, - я в Бога верю.
--
Сейчас это можно, - продолжал Лугин.
--
Всё равно не пойду. Я взносы платить не люблю.
--
Всего две копейки, - пролетарски открыто улыбнулся Лугин.
--
Всё равно жалко.
Разговор обещал быть долгим - Лугин в подобного рода беседах всегда проявлял незаурядный активистский напор. Но прозвенел звонок и началась викторина. К удивлению всех собравшихся и меня самого, я оказался единственным, кто ответил на все вопросы, я даже вспомнил, что настоящая фамилия Молотова - Скрябин и потому оказался победителем. Мне торжественно вручили грамоту и роскошное издание материалов XIX партийной конференции на мелованной бумаге, переплёт из красного сафьяна, шелковая закладка, цветное фото Горбачёва без родимого пятна на форзаце. Я быстро раскланялся, буркнул что-то благодарственное и поспешил домой. Уроки давно закончились. Горел только дежурный свет и гулкое эхо моих шагов по-казённому уныло терялось в пустых коридорах.
Проходя мимо кабинета истории я услышал, как кто-то под гитару поёт песню Высоцкого. Я вспомнил про вечер, удивился, что упиваясь своей победой на викторине, совершенно забыл о нём и открыл дверь.
Класс был погружён в темноту. Только на двух передних партах горело в подсвечниках несколько свечей. Парень из девятого "Б", которого я почти не знал, пел про птицу Сирина, которая жалобно скалится. Пел плохо, без мотива и чувства. Но атмосфера таинственности, создаваемая свечами, полумраком и силуэтами ребят, сидящих за дальними партами, завораживала, неотступно притягивала. Я стоял и не мог оторвать глаза. Все сделали вид, что меня не заметили и вдруг я услышал совсем рядом шёпот Волкова:
--
Заходи.
Я осторожно прошёл.
--
Ты чего опоздал? - он спросил меня так, что я сразу понял - он единственный, кто имеет право разговаривать на этом концерте. И если говорит со мной, если я ему отвечаю, значит и я удостоен какой-то великой чести, всю значимость которой ещё не осознал.
--
Я на исторической городской викторине первое место выиграл, - прошептал я в ответ.
--
Молодец! Пошли на последнюю парту.
И мы уселись на последней парте возле стены. В окне, словно небесные звёздные миры, сияли огни далёких многоэтажек. У доски, в ореоле мягкого свечного сияния сидел парнишка из девятого класса и пел Высоцкого. А мне представлялось, что это настоящий Высоцкий поёт нам, а мы - не школьники, а известные люди, актёры театра на Таганке, литераторы, поэты, и вечер этот - самый настоящий подпольный концерт шестидесятников... Я был совершенно очарован действием, полтора часа пролетели совершенно незаметно.
Когда вечер кончился, я вручил сияющей историчке, она тоже сидела в классе, свой диплом -пусть повесит на стену, или заберёт на память. А книжку оставил себе. Она мне нравилась. Ребята расходились неимоверно счастливые. Мы пили и не могли напиться счастьем, черпая его в разговорах о Высоцком, в сиянии глаз друг друга, в мистической тайне братства участников вечера.
Школу мы с Игорем покидали последними. Я не понимал, почему Волков тянет, мне хотелось домой, а он всё твердил - подожди, подожди... Всё стало ясно, когда мы наконец, завернули за угол школы. Игорь достал аэрозольный баллон с белой краской и крупно написал на стене, возле которой я сегодня утром получил по скуле:
В. С. ВЫСОЦКИЙ - 50 ЛЕТ
1938 - 1988
Это был настоящий смелый вызов обрыдлости и пасмурности сегодняшнего дня. Игорь писал, а я... А я просто стоял рядом. Нет, не так. Я не просто стоял. Я знал - если кто-то нас увидит - секретарша директора, сосед, или учитель вдруг, случайно оказавшийся здесь, про нас скажут: "Это они написали на стене школы". ОНИ. Не Волков, а именно ОНИ, вдвоём. Если нас заставят убрать надпись - я откажусь. И буду твёрдо стоять на своём. Почему? А потому, что жизнь какая-то пасмурная. Как январский серый день. И если бы в ней не было Высоцкого, она была-бы совсем неинтересна. Можно было-бы сойти с ума от Манука, отсутствия сахара в доме, вечных скандалов с отцом, от жареной картошки и лука на кухонном окне, от "Аляски", в которую я еле влезал, от водоворота непонятных, неосознанных чувств и постоянного желания обладать женщиной, от матери, которой надоело всё, которая орёт из-за любой мелочи на меня, отца и Катюшку, от постояных слов по радио, в газетах, по телевизору о том, что всё у нас плохо. Всё плохо. Кроме Высоцкого. Вот и пусть те угрюмые дядечки и тётечки, которые завтра утром пойдут на работу, увидят на стене эти слова. Пусть они вспомнят его песни. Пусть откроют в своей душе чугунную заслонку и впустят внутрь хоть немного доброты и участия.
--
Ну, давай пять, до завтра, - сказал Волков, вытирая ладони снегом.