Впервые, когда я решила заглянуть в собственную альма-матер, меня не пустили. Бородатый охранник, убедившись, что перед ним не ученица и не родительница, без слов указал: "Выхов сзади".
Но пройтись по школьным этажам хотелось до невозможности. Хотелось забрать оттуда все свои эмоции, которые продолжали жить там собственной жизнью и мешали полноценному существованию. "Школьные" сны преследовали по ночам, пугая до холодного пота. Ууу, каторга, - думалось, когда просыпалась во тьме. И жалела, жалела нынешних школьников. А потом собралась-таки и нагрянула. Средь бела дня. Во время урока.
В школе висела напряженная тишина, ежесекундно готовая взорваться. За знакомой белой дверью в квадратиках советского древообрабатывающего изящества звенел и покаркивал знакомый голос: Сепёга. Ее всегда звали Сепёгой. Разве что в детстве и юности по-другому. По крайней мере, мои мама и папа только под этим именем ее и воспринимают, а уж потом - как Нину Сергеевну. Она учила их, уже став Сепёгой. Что поделать - сипит, когда сердится! Чаще буйствовала, пожалуй, только русистка Лидия Александровна, в простонародье просто Лидка. Та измывалась над учениками покруче любого злодея. На втором этаже, если свернуть от Сепёгиного кабинета направо и подняться по псевдомраморной лестнице на второй этаж, слева окажется ее кабинет. Тихо. Пусто. Та же выцветшая коричневая доска, о которую Лидка лупила головой Володьку Ликина, когда он не выучил какое-то русско-язычное правило. У Вовки случилось маленькое сотрясение мозга, его мама прибегала тогда к директору, жаловаться на злодейскую училку, и маленький и важный Александр Николаевич старательно "отмазывал" коллегу, мол, она у нас бывшая блокадница, нервы, знаете ли... На что родительница резонно заметила, что этаких блокадниц вдали от детей надо держать. Тем более от четырехклассников. В больницу ее надо, чтобы поправила ослабевшие нервы, да там и осела - от греха подальше... Лидка в больницу не захотела. Она и впрямь была неплохим знатоком русского и, в особенности, литературы, о которой часами ворковала своим прокуренным голосом самозабвенно. Ее вдохновение гасло лишь при виде "непорядка" вроде мальчишечьего пиджака, накинутого на девичьи плечи, длинных волос или блестящей лысины у пацанов. Она мгновенно багровела, подходила к провинившемуся и лупила по голове тем, что под руку попадалось: стопкой тетрадей на краю стола или учебником. А потом разражалась длинной тирадой о падении нравов и отупении народонаселения. Потому мы старались на ее уроках выкладывать то, что полегче и особенно из ряда вон не выделяться, чтобы потом не было мучительно больно. А то вон раз Башарин заявился свежевыбритым, так она его месяц вызывала к доске, требуя "осветить" своей светлостью ту или иную тему.
А вот на этом огромном и кривом от наслоений белой краски подоконнике я в том же четвертом классе переписывала сочинение на тему: "Самый счастливый день в моей жизни". Написала, как впервые в жизни совершила вояж за город на красивом белом авто последней модели. К нам тогда приехал дядя Кузя - муж сестры моей покойной бабушки и пригласил на дачу, в деревню. Там речка буквально в тридцати шагах журчала, тишина глушила шелестами и стрекотами... Но самое главное - я уехала на супер-современной машине, каких в городе насчитывалось штук десять. Пацаны - друзья и соседи - обзавидовались. Мы ехали просторно, вчетвером, при открытых окнах и ветерке, ласково трогавшем лицо... "Ты, Лазарева, бестолочь! - провозгласила тогда Лидка, размахивая тетрадкой перед лицом всего класса. - Все ученики написали про помощь взрослым, про подготовку к грядущему пионерству, а ты: "муж сестры моей бабушки"!" Но я до сих пор не знаю, как иначе называются эти семейные узы! К тому же другие-то писали по наводочке, а я - правду!.. Она дала мне полчаса и ушла обедать. Или полдничать. За полчаса я сочинила какой-то патриотический бред, сдала ей бессмысленный текст и ушла домой, потеряв наивную веру в правоту и честность советского учителя.
В мрачном коридоре, долгое время дипломатично называвшемся актовым залом, хоронили физрука, "сгоревшего на работе". Даже первоклашки знали, что у Александра Иваныча в крохотной каморке в углу физкультурного зала всегда был "тайник" со свежей бутылкой водки. А то и не одной. Александр Иваныч слыл спокойным, небуйным пьяницей. От него постоянно пахло чем-то сладко-алкогольным. Особенно, когда он, пытаясь стать незаметным, костлявый и нескладный, брел во время уроков через весь зал от своего укромного места.
"Сгоревший" физкультурник был выставлен в черном гробу перед всеми школьниками и педагогами, и каждый обязан был подойти по вившейся вокруг него цепочек и чмокнуть сине-опухшее нечеловеческое лицо, стыдливо задекорированное цветочками.
А вот кабинет Семядольки - биологички. Та добродушно считала, что лучше всего ученик узнает предмет, если перерисует все картинки из учебника в особую тетрадь - ярко и красочно, со всеми положенными подробностями. Мы успешно пользовались ее заблуждениями, пачками неся на уроки тетрадки, благодаря чему до сих под мало что усвоили по биологии, зоологии и анатомии. Разве что сами заинтересовались впоследствии.
А здесь наша классная Нина Никифоровна усаживала полкласса под доской - анализ сдавать. Девочек, мальчиков выстроила - всех. "Садитесь, говорит, в коробочки какайте. А что? Что естественно, то не безобразно. Коробочки я вам принесу. Садитесь, садитесь! Домой никто не уйдет, пока вы не нагадите и в медпункт не отнесете!" Кстати, незабвенной Нине Никифоровне я обязана своей боязнью арифметических действий. После третьего класса придя к новому классному руководителю круглой отличницей, я проболела три недели и отстала от программы. Добрая математичка, вызвав меня к доске, выставила мою некомпетентность на посмешище и заявила во всеуслышание: "Ты никогда не будешь знать математики! И вообще, максимум, на что ты способна - среднее образование. Даже не средне-спецуиальное, его тебе не одолеть". Вот тогда я разозлилась по-настоящему т решила: только университет примирит меня с ее слепотой! Она патологическую робость и застенчивость приняла за беспросветную тупость. Когда я увидела кошмар моих уроков математики после университетского курса, она была ошарашена настолько, что, будь рядом стул, рухнула бы, не задумываясь. Она смотрела сквозь меня и - не верила. Как? Обман органов чувств? Или все-таки она ошиблась в своих прогнозах?!
Кабинет истории. Ольга Александровна объясняла предмет, благостно сложив ручки на тощем животе и повизгивая голосом. Однажды, проходя тему восстание Спартака, я попыталась внести свою лепту в изучение предмета. Прочитав книгу "в тему" - "Спартак" Р. Джованьоли, решила добавить, отчего все-таки распалась армия великого гладиатора. Долго тянула руку, горя желанием ответить на вопрос: основная причина поражения. Наконец, она кивнула мне разрешительно. "Главным виновником поражения, - затараторила я, - явился заговор! Куртизанка, безумно любившая Спартака, но отвергнутая им"... Историчка досадливо махнула рукой, не дав договорить: "Садись. Кто скажет?".Больше она вообще меня не поднимала с места..
Через весь коридор, поворот направо - дверь с надписью "Физика". Здесь царил маленький щуплый и добродушный директор. Сколько помню, он сидел на трибуне, за кафедрой - только голова с огромной залысиной виднелась, зажав между верхней губой и кончиком носа ручку или карандаш. Он очень любил нашу Марину Глухову - чистенькую и самоуверенную. Она знала себе цену, выходя по его требованию, чтобы сгладить впечатление от чего-то недоброго, грустного или скрасить пасмурный день. Возможно, А.Н. просто тихо любовался ей, не отдавая себе отчета. Едва Марина вступала на кафедру, он начинал слабо сиять улыбкой, ронял карандаш на стол и благодушно объявлял: "Садись, Глухова. Пять". Осечек не случалось.
К слову сказать, маленький Соколов обладал изумительными ловческими качествами. Раз на перемене, увидев мечущегося меж кабинетами первых классов мышонка, он храбро ринулся на него и в доли секунды растоптал его каблуком, оставив на память кровавое пятно на истертом каменном полу и на синей стене.
К чести его, он помнил всех своих выпускников. Когда наведалась в альма-матер лет через шесть после окончания, меня с трудом вспомнили мои классные руководители. К тому же изменилась внешне довольно ощутимо, поменяв имидж серой мышки на журналистское всезнайство. Историчка вовсе не признала, Сепёга долго всматривалась, а А.Н. сразу опознал: "Пришла, Лазарева? Не ждали, не ждали". Я от него тоже не ожидала и слегка оторопела. А он спокойно и уверенно начал расспросы: где училась, как работаешь? С кем живешь? Мужчина без комплексов.
Оба этажа огласились звуками басовитой английской речи: в преддверии перемены распахнула двери английского Галина Павловна - Иерихонская труба. Она и нас учила, широко раскрыв рот, четко и правильно произнести цифру "СРИ". Хорошо, что отец увлекался музыкой, и у него собралась огромная коллекция англоязычных исполнителей. Когда Галину Павловну сменила хрупкая, бойко лопотавшая по-английски Наталья Ивановна, я услаждала ее слух своим "шведским акцентом", благоприобретенным у "АББЫ".
Полчаса блужданий по пустынным коридорам хватило, чтобы вспомнить ужасы школьного детства и отрочества. Я не стала дожидаться, когда прозвенит звонок и преподаватели выйдут из кабинетов, лавируя в броуновском движении тел. Зачем портить себе ностальгию? Все равно не вспомнят. Да и не слишком я их люблю, чтобы стремиться к общению. Так, побывала, в очередной раз собрала остатки собственных эмоций, и отправилась восвояси...
Может быть в личном негативе кроется причина моей жалости к нынешним школьникам. И когда кто-то взахлеб рассказывает, как прекрасно пролетели его школьные годы я скептически улыбаюсь и прямиком посылаю его: "Да поди ты... к альма-матери!"