В 1991 году я был первоклассником, ходящим за дедом Марленом. Ходил на двух ногах я уже как три года, но за дедом ходить – это другое, это словами не описать. Но я попробую.
Дед ходил танцующей походкой инвалида по классу Альцгеймера. Дед орал: «Альцгеймер – та ещё сволочь! Это он мне эту болезнь устроил! Отравил! Завистник! Сальери!». Закавыка была в том, что «Альцгеймер» – лагерное прозвище его двоюродного брата, моего второго деда – Хаима (Хазана по-отцу, в исламе Хасана, по-жене Исаева). Чем один кузен насолил другому – подлому отравителю, – я узнать так и не смог. Каждый раз, когда дед уже почти вспоминал причину вражды, он остро хотел в туалет, после которого опять ничего не мог вспомнить. Что касается Альцгеймера, то его история – дело тёмное; и вообще, маменька моя, Альфия Хасановна, слишком чтила его память, чтобы вот так, короче говоря, вернусь к тому с чего начал.
Заболел дед Марлен после ухода жены своей, Агафьи Лыковны, в тайный древний скит в Ханты-Мансийском автономном округе. (Перестройка, гласность и ускорение имели свои побочные явления – духовные.) Семейное предание гласит, что бабка, увидев нечаянно нового генсека по телевизору, вдруг закричала: «Сбылось пророчество! Меченный! Скоро, скоро, детушки, забьют фонтаны огненные! Застрекочут птицы райские! Вскроется купель слёзная и правда Божья обнаружится!». И в чём была – в чехословацком спортивном костюмчике и кедах «Ромика», – в том и улетела на вертолёте с группой геологов, то бишь вернулась в родной соглас.
Я в ту пору только родился и помню деда уже танцующим. А ведь это был серьёзный человек! Марлен Кивович Переделкин – ровесник советской власти, коммунист с горячим стажем, атеист, воинствовавший ещё в отрочестве. И бабкин поступок, конечно, повредил его рассудок – но, стоит заметить, не дух.
И много я ходил за танцующим дедом по разным встречам – с депутатами Верховного Совета СССР от нашего края, с профсоюзниками-машинистами, с ударниками-металлистами, с ответственными работниками и прочими советскими людьми. Деда уважали! Ему всегда давали говорить. Он обычно был немногословен, но многоречив. Пяти предложений из пяти-семи слов ему хватало на десятиминутную речь. Дед менял слова, слога и отдельные звуки местами, щедро скрепляя всё кряхтением и чвяканием; но никогда в его предложениях не терялся смысл.
Как-то раз, перед самым красным днём календаря, мы пришли на встречу к активу крайкома. Нас встретил большой товарищ с красными лицом, со стеклом в глазах и с золотом в зубах, – весь он искрился радостью и счастьем. Проведя нас к трибуне, он велел всем «завалить хлебала» с тем, что «пришёл сам Мэрлин Куевич Самоделкин, старейший член и герой стыда!», – и зал тут же взорвался хохотом и аплодисментами. Дед, как впрочем и я, не придал значения оговоркам товарища: дед не слышал никого, кроме себя, а я мало что понимал, так как стал разбирать слова всего как два года.
Дед с трибуны говорил без бумажки:
«дорогие товарищи это самое счастье не за горами а главное следовать единственно верному учению маркса-ленина именно вам оказана честь увидеть коммунизм и пусть кто не хочет тот не видит как говорится горбатого могила исправит вот так вот следовать товарищи могила не за горами счастье и честь дорогие учение горбатого кто не видит коммунизм так тот хочет маркса-ленина это вам самое главное единственно верное именно вот…» (Продолжительные аплодисменты. Приглашение к закускам.)
Смысла в речах деда Марлена было тем больше, чем меньше он пил таблеток. Именно из-за них мне и поручено было ходить за ним.
«Сева! – говорила маменька. – Я работаю с утра до ночи, чтобы кормить тебя и одевать. Сева же хочет джинсы – да? Сева же хочет жвачку – да? Поэтому следи за дедом Марленом, чтоб таблетки пил. Папа всё из Киева привезёт…»
(Я, признаться, радовался джинсам. А то старшие сёстры мои, погодки-комсомолки, любили шутить. Например, старшая, Майя, говорила: «Мама за тётей, я за мамой, Лизавета за мной, а Сева будет за Лизаветой донашивать… Не пропадать же фирменным вещам! Перешьем как надо!». Я же юмора такого в те годы не понимал. Меня шокировала подобная перспектива. Причина была проста: я чуял, что от Лизаветы едва уловимо, но постоянно, тянуло селёдкой. И когда стало совсем нестерпимо, я собрался со всеми силами и сказал (а говорить я научился всего как год): «Я не буду данашиват за Лизаветой! Не хачу рыбкой ванят!». Тут Лизавета меня и приложила головой к радиоле. (С тех пор я говорю легко и складно, кстати. Как диктор.))
Однако следить за дедом я не мог. Следят за врагами! Так меня учило советское телевидение. А дед мой не враг, а коммунист и мой дед. Поэтому, когда дед выбрасывал таблетки мне в лицо, крича: «Подлый Альцгеймер решил отравить меня руками моего родного внука! Своего ублюдка подослал!», я не спорил, а собирал розовенькие таблеточки в коробочку с конфетками.
О, я сам не заметил, как начал их чередовать – конфетки и таблетки. Запивая очередную «конфетку» компотом из школьной столовой, я представлял, что бросаюсь на амбразуру, будучи бессмертным роботом. Проходило время, и уже на уроке, когда учительница обращала на меня внимание всего класса: «Опять не все Володи на месте! Сева! Всеволод! Переделкин!», когда кто-то из одноклассников подхватывал: «Винтиков не хватает!», – тогда уже и я смотрел на себя будто бы со стороны. И правда, робот роботом – и я этим роботом могу управлять! «Робот, встань!» – Встаю. «Робот, иди!» – Делаю пару металлических шагов. «Робот, говори!» – Электрическим голосом произношу: «Хреново!». И тут же извергаю из ротового отверстия струю токсичной смеси и – прямой наводкой покрываю ею новые замшевые сапожки учительницы. (Сейчас я задним умом понимаю, что таблетки деда Марлена имели побочные явления – они вызывали диссоциацию и рвоту…) С того случая за мной закрепилось прозвище – «киборг-самоубийца». Киборг-самоубийца даже не заметил, как научился читать и писать.
Незадолго до Нового года случилось обращение меченного, после которого с Кремля спустили красный флаг с серпом и молотом. Дед исцелился: он замкнулся, перестал танцевать и больше не хотел никуда выходить. Сидел и смотрел в одну точку, широко раскрыв глаза, точно что-то увидел. И мне так стало грустно, что я выпил разом все скопившиеся конфетки…
Нет, я тогда не умер. Однако врачи говорили, что я должен стать дураком.
Что ж, долг – дело чести! Так меня учило советское телевидение.