- Страх, - говорю я в телефонную трубку. - Неуверенность.
У каждого чувства есть привкус, у этого - кислый и терпкий, сводит губы и язык, тяжелая волна адреналина прокатывается по телу сверху вниз, кончики пальцев неприятно покалывает, напоминая о статическом электричестве.
- Снова страх. Понимание. Ярость.
Вкус соленый, точно у крови, губы пересыхают, пальцы сводит судорогой. Слишком сильно, нужно снизить интенсивность.
Перед глазами возникает знакомая картина - большой железный вентиль, со следами ржавчины и облупившейся зеленой краски. Мысленно поворачиваю его влево, ослабляя поток входящих данных. Остроумное решение, психологам из центра очень нравится, когда я рассказываю про вентиль. Им раньше и в голову не приходило, что способности, подобные моим, можно поставить под контроль с помощью воображаемой ржавой железки.
Чужой страх теперь течет по моим венам медленно, тонкой струйкой, как вода из почти перекрытого крана. Так легче дышать.
- Спокойствие. Обреченность. Готовность...
У обреченности - особый вкус, горьковатый и металлический, на этот раз - с тонкой, едва различимой ноткой чего-то горелого. Пепла.
Готовность - к чему?
Оператор на другом конце провода терпеливо ждет.
- Готовность к смерти, - быстро выпаливаю я, сообразив. - Он сейчас убьет себя. Возможно, взорвет. Я отключаюсь.
Если оператор и пытается протестовать, я его уже не слышу, поспешно опуская трубку на рычаг.
Переживать чужую смерть - удовольствие ниже нулевого. Спасибо, приходилось уже.
Телефон звонит снова, меньше чем через минуту.
- Ты молодец, - говорит смутно знакомый голос. - У него действительно была бомба.
Это уже не оператор - это мой куратор. Едва ли я вспомню сейчас, как его зовут; едва ли он представляется мне своим настоящим именем.
- Отлично, - устало бормочу я в трубку. Мне все равно, на самом деле. Клиент при визуальном контакте казался вполне приличный юношей, а оказался смертником. Кого-то из агентов я сегодня спасла, объект же - почти наверняка погубила. Мне все равно, но следует проявить хотя бы тень эмоциональной реакции, иначе они забеспокоятся, повезут на внеплановое обследование. Пожилой доктор будет смотреть сочувственно и снисходительно, как на редкое животное, заточенное в клетке зоопарка, предлагать леденцы и новые бессмысленные тесты. Что толку? Ничего нового я в итоге не услышу. "Невроз. Социофобия. Социопатия. Неудивительно, при ваших, гм, особенностях".
Что вы знаете о моих "особенностях", доктор? Вас не накрывало в общественном транспорте волной чужих противоречивых эмоций, не раздирало на части чужой злобой, ревностью, завистью, не придавливало к земле тысячетонной глыбой юношеской апатии и старческой усталости, не взрывало изнутри ураганом бушующих гормонов подростка, стоящего в другом конце вагона... и все это одновременно.
Я не люблю людей, доктор, это факт. Я слишком хорош их знаю. Нет, не знаю - чувствую. Годы ушли на то, чтоб научиться не делать этого ежесекундно. Да, спасибо, я вызову такси. В метро? Ха-ха, смешно. Очень.
И тем не менее, иногда после успешно отработанного "клиента" хочется выйти на улицу, просто чтобы перебить впечатления. Особенно, если соскочить с "крючка" удается за пару секунд до смерти. Поэтому к вечеру я обнаруживаю себя за столиком полупустой кафешки где-то на отшибе.
Здесь обшарпанные стены и безбожно дорогие закуски, зато довольно тихо. И музыка не раздражает - приятный сюрприз, вместо магнитофона со стандартным набором "шоферских хитов" здесь живой скрипач. Ему отведен освещенный угол в дальнем конце зала. Я запиваю вином неистребимый привкус пепла и смотрю на старика со скрипкой. У него безупречная осанка, изрядно потертый, но некогда элегантный костюм, длинные пальцы, и взгляд настолько отсутствующий, что поначалу мне кажется, будто он - слепой. Но, повернувшись случайно в мою сторону, он замечает мой пристальный взгляд, и несколько мгновений наши зрачки недвижно прикованы друг к другу. Этих мгновений и моего расслабленного состояния оказывается достаточно, чтобы я "зацепилась" за его сознание. Собственно, именно так я и устанавливаю обычно связь с объектом - внимательно смотрю некоторое время, слежу за его движениями, размышляю отвлеченно, о том, что скрывается за внешней оболочкой... встречаться взглядом совершенно не обязательно, но это сильно помогает.
Музыканты в этом плане - объекты очень удобные. На сцене они раскрываются почти полностью. Если это, конечно, настоящие музыканты, а не пластилиновые поп-дивы, пляшущие под фанеру. Но этот старик, несомненно, был из тех, кто не мыслит жизни без своего занятия. Потому что, даже после того, как я отвела взгляд, ругая себя за неосторожность, скрипка уже звучала внутри меня. Это было удивительное, тонкое ощущение, словно крылья взлетающей птицы раскрывались в груди, но птица так и не поднималась в воздух - то был не полет, но бесконечное его предвкушение, самоотверженная готовность к прыжку в сияющую бездну.
Похоже, что скрипач когда-то немало выступал перед публикой - я не ощутила в нем ни капли страха или неуверенности. Он почти не замечал людей вокруг, не замечал убогости своего нынешнего "концертного зала". Возможно, его грели воспоминания о былой славе, а может быть, он и вовсе не способен был думать ни о чем, кроме музыки - я не умею читать мысли, только ловить отголоски чужих душевных бурь, поэтому я просто слушала, затаив дыхание и не пытаясь анализировать.
Но стоило мелодии закончиться, на мои плечи в ту же секунду словно обрушилась тяжесть прожитых - чужих - лет. Заныли суставы, несильно, но неприятно сдавило сердце. Левая рука отозвалась привычной - не для меня, но для него - болью. Артрит или что-то в этом роде? Как же он играет, интересно?
Музыкант ссутулился, неловко поправляя пиджак. Сразу как-то стало очевидно, что ему уже лет семьдесят. Что старые друзья умерли или покинули его, дети забывают звонить, денег на лекарства не хватает, и прочее в том же духе - не знаю, как я могла это чувствовать, потому что все вышеописанное выходило далеко за рамки моих обычных способностей. Раньше столь глубокой связи у меня никогда не получалось. Мои нынешние работодатели здорово обрадовались бы, узнав, насколько хорошо я, оказывается, могу влезть в чужую шкуру. Конечно, если бы мне хватило дурости им об этом сообщать.
Техническая сторона вопроса меня никогда не интересовала - один раз мне пришлось выслушать длинную лекцию на тему каких-то торсионных полей и квантовой запутанности, но я, разумеется, заснула на ее середине. Есть у меня такое полезное свойство.
Что-то там было о том, что каждый человек, со всеми своими потрохами, веснушками на носу и извечным кукишем в кармане в сторону соседа, является, по сути волной, всего лишь колебанием неведомой струны, со своей, уникальной и неповторимой, частотой. А я умею входить в некий резонанс, вот и все.
Посетители никак не отреагировали на прекратившуюся музыку, а вот бармен за стойкой начал что-то жестами сигнализировать скрипачу. Напоминал о необходимости отрабатывать ежевечернюю плату, что ли?
Старик кивнул ему, неспешно, с достоинством развернулся, вновь укладывая скрипку на плечо. И легкие крылья неведомой птицы вновь затрепетали в моей груди.
Мелодия оказалась неожиданно знакомой. Быстрое, как вспышка, воспоминание - кухня нашей старой квартиры, залитая солнечным светом, на стене потрескивает радиоприемник. И эта мелодия. Адажио, как же его... Альбиони. Или Альбинони. Что-то созвучное, в общем.
"Кто-то умер", - говорит сестра, небрежно вытирая полотенцем вымытую тарелку. Я замираю, оторвавшись от чашки с молоком, смотрю на нее с недоверием - откуда ей знать?
"Эту песню всегда передают, когда актер какой-нибудь помрет. Или певец. Слушай, сейчас объявят, кто. Это ре-кви-ем. Реквием по артисту. Похоронная, значит, песня".
И я, семилетняя малявка, замираю от какого-то мрачного восторга, сраженная тем, как красиво и величественно звучит чужая смерть.
Здесь и сейчас, старик играл ее иначе - в исполнении одной скрипки мелодия звучала пронзительней и чище. "Как же он не боится ее играть", мелькнула в голове дурацкая мысль. "Это же реквием по артисту... по нему, значит?"
Скрипач не знал о странный цепочке ассоциаций в моей голове. Он не боялся смерти. Сейчас, в эти мгновения, играя, он был бессмертен.
Музыка носилась по залу испуганной птицей, билась в запертые окна, билась в запертые наглухо ставни чужих равнодушных глаз. Посетители жевали и смеялись, не чувствуя дыхания Смерти, стоящей за левым плечом и насвистывающей все то же адажио. Кто-то скорчил недовольную гримасу и пробормотал, что музыка мрачновата - вот и вся реакция.
Я и не сразу поняла, что по моему лицу текут слезы - может, слишком много было сегодня вина, а может, мне давно стоило вспомнить свой незаменимый ржавый вентиль, и повернуть его до упора влево, закрывая путь этим ощущениям, этой музыке, этой безымянной птице, что готовится взлететь. Но я не стала.
- Все бессмысленно, - шептала я, и фигура скрипача двоилось в моих глазах, причудливо преломляясь в капельках мутной влаги, застилающей взгляд.
Все это бессмысленно, зачем я, зачем ты? Зачем мне слышать чужие безмолвные крики, если я не умею на них отвечать? Мир наполнен чужой болью, болью, помноженной на равнодушие, и не в моих силах хоть кому-нибудь помочь. Я не позволяю себе любить людей, это правда, потому что, если бы я их еще и любила, меня бы разорвало от ощущения собственного бессилия.
Я - приемник, идеальный приемник, а ты - передатчик, вдохновенно звучащая космическая струна, чью мелодию заглушает чавканье окружающих нас потребителей.
Все бессмысленно; знаешь, дед, we"re already dead. Мы осколки так и не состоявшейся эпохи, ты в своем нелепом костюме, что еще помнит времена, когда было модно казаться меньшими скотами, чем мы есть на самом деле, и я, почти пьяная и почти бессердечная, коллекционер оттенков чужого предсмертного отчаяния. Я, может быть, единственный человек на Земле, кто по-настоящему умеет слушать, а в твоей груди живет сумасшедшая птица, которая никогда не взлетит. В наш просвещенный век победившего капитализма и охреневшего постмодернизма мы - девятое чудо света, реликты, наше место - в кунсткамере, и как же безумно жаль, что я не смогу тебе все это рассказать.
А ведь я не могу, это правда. В свое время я не раз экспериментировала, с одним и тем же результатом. Я не могу общаться с объектом, которого хоть раз мне удавалось "прочитать", не могу даже надолго приблизиться к нему на расстояние, превышающее пару метров. Мне объясняли и это, снова про какие-то поля, приводили аналогии про две частицы с одинаковым зарядом, который неизбежно отталкиваются. Мое поле запоминает рисунок его колебаний, как-то так. Все мои попытки в итоге заканчивались ничем, или же глубоким обмороком, если я достаточно упорствовала.
Мелодия наконец заканчивается, и я понимаю, что мне нужно уползать домой, пока я еще в состоянии. Расплачиваясь с официантом, кладу поверх меню мятую стопку купюр, нашаренную в кармане.
- Передайте ему, - кивок в сторону музыканта. - От благодарных слушателей.
Ошарашенный взгляд парня безо всякой эмпатии рассказал мне, что он обо мне подумал. Конечно, я сумасшедшая, разве я спорю? А дедушка пускай купит себе лекарства, в конце концов.
Проследив взглядом за официантом - чтоб он донес деньги по назначению - выскакиваю из кафе, чтобы не встречаться взглядом со скрипачом. Я и без прямого контакта каким-то непостижимым образом уже чувствую, что за лекарствами он не пойдет. Он потащит свою скрипку к мастеру - там, вроде бы, где-то трещина. Или намек на трещину. Или ему кажется, что он видел намек на трещину. В любом случае, лучше перестраховаться.
Я не одна здесь сумасшедшая, думаю я с грустной улыбкой, опускаясь на сиденье такси.
И весь вечер неведомая птица трепещет в моей груди, предчувствуя полет, и ноющая боль скручивает пальцы левой руки. Может, это артрит, а может, это сердце, а может, и то и другое. Но мне не хочется отпускать его. Завтра утром, честное слово, я сделаю это завтра. Может быть, уже завтра мне придется всматриваться в пустые зрачки нового "клиента". А потом ехать домой, падать в кресло, снимать трубку и добросовестно транслировать оператору все происходящее в его душе. Злость, зависть к более успешным особям, презрение к менее успешным. Похоть и жажда власти. И липкий, противный страх, когда его поймают, прижмут к стенке, угрожая оружием, или размажут точно подобранными фразами на переговорах.
Никогда и никто больше не подарит мне ощущение, будто в груди раскрываются крылья, готовые к полету. И этот вкус на губах... похоже на озон. Как свежесть после грозы. Тонкий, почти незаметный. Вкус музыки?
... Я просыпаюсь посреди ночи от острой боли в груди. Чертов упрямец, лучше б ты купил себе лекарство, думаю я растерянно. А может, и не в этом дело, может, ему и лекарства никакие не помогут. Все однажды устают жить, это закон природы. Рано или поздно, всем пора на покой. А моему нынешнему внеплановому "клиенту", видимо, уже сейчас. Мне слишком хорошо знакомо ощущение приближающейся смерти, и оно значит - пора удирать. Но я почему-то медлю.
Мне и правда невыносимо жаль, что я - лишь приемник. Не передатчик. Что я не могу послать ответный сигнал. Первый, первый, я второй, "земля" вызывает "сокола". Ты не один со своей болью, все ее чувствуют, у каждого она своя, но если взлететь достаточно высоко, можно научиться не различать оттенков, ты не один, слышишь, ты не один, как слышно, прием?
Боль не отступает, дыхание перехватывает. Перед глазами совершенно самостоятельно всплывает знакомый до отвращения вентиль. Надо же, у меня уже рефлекс выработался, размышляю я отстраненно, а в голове нарастает противный звон - наверное, от недостатка кислорода.
Я приемник, только приемник, что я могу?
А что, если провернуть эту железяку вправо? До упора? Может быть, получится забрать его боль? Всю, без остатка.
Я не сильна в физике, во всех этих полях и колебаниях. Чужие эмоции я представляю себе, как воду. Мутную, грязную воду, что течет по ржавым трубам.
Мысленно наваливаюсь на вентиль, налегаю всем телом, поворачиваю его вправо. Он скрипит, но поддается. Вот и все, мне больше нечем дышать.
В последние мгновения я слышу, как звон в ушах превращается в мелодию. Далекая скрипка играет "Адажио" Альбинони, едва уловимо дребезжа на низких нотах - возможно, из-за маленькой, незаметной трещины в корпусе.