Каждому ли из вас хоть однажды в жизни приходилось писать письма, не имея надежды на то, чтобы узнать их судьбу, не зная реакции адресата на них, без надежды на получение хотя бы ответного намёка на ознакомление с ними? Если нет, то вам крупно повезло, тем более повезло, если в какой-то временной отдалённости ответ на своё послание, пусть косвенный и просроченный, вы всё равно получите, но, увы, - уже не удовлетворитесь им. Слишком поздно! Наша страна являет собою обширное поле для загадок, главной из которых является запрещение использования человеческого общения, вроде бы возможного, но, у определённой группы лиц непозволительного, с точки зрения некоторых государственных органов. Мне понятна была бы их озабоченность, прояви эти органы такого рода предосторожность для сохранения некой государственной тайны, вполне возможной при цензорном просмотре почты поднадзорных, но, чтобы здоровье ЗК становилось тайной, да, притом, тайной для самого ЗК - это уже слишком, и совсем оно слишком, когда становится понятным нежелание надзорных органов попечительствовать выздоровлению заболевшего ЗК. Для пояснения моего смущения подобным решением неких "государственных задач", в которых мне пришлось принять невольное участие, мне следует вернуться в конец семидесятых годов, к годам моей работы в больнице, пациентами которой были люди - лишенные свободы, в том числе и т.н. диссиденты, один из которых мне запомнился своей неординарностью поведения, невольно вызвавшего у меня к нему чувство сочувствия, и безусловного уважения.
В один из дней, того самого времени, о котором я пишу, меня вызвали в кабинет начальника режима нашей больницы, и хозяин этого кабинета, без обиняков, приказал мне заняться лечением только что этапом прибывшего пациента, которому, предположительно, требовалась операция.
- Не затягивайте с этим вопросом, - сказал он мне, - т.к. отныне этот - ваш пациент, доставленный к нам из Киевского отдела Г.Б. может своим присутствием у нас, доставить нам массу неприятностей, обсуждать которые с вами - я не буду. Надеюсь, вы меня правильно поняли, и сделаете всё возможное, из того, о чём я вас прошу.
- Послушайте, - обратился я к оперативнику, - для того, чтобы говорить с вами на тему лечения прибывшего к нам пациента, мне, хотя бы, нужно знать его диагноз, в соответствии с которым я буду решать вопросы целиком и полностью связанные с возможностью радикального лечения. Нужно провести должное обследование, которое требует определённого времени, и, если понадобится, время на предоперационную подготовку больного. Приказами - не лечат! - закончил я наш разговор.
- Бог с вами, делайте что нужно, но, ещё раз прошу вас, - не затягивайте сроков лечения!
Выйдя из кабинета оперативника, я невольно задумался над тем; что это за причина такая, которая заставляет оперативника проявлять нечто, похожее на суету, обычно, - не свойственную ему - ленивому кабинетному сидельцу. Заинтриговал меня и сам мой будущий пациент, прибытие которого в нашу больницу было обставлено тоже не совсем обычно. Час назад, из окна ординаторской, во дворе нашей больницы я увидел небольшую процессию, состоящую из трёх человек: двух вооруженных солдат, один из которых нёс перед собою стопку книг, и идущего перед ними заключённого, тоже несущего несколько томов, достаточно объёмных изданий. Вещей с ним: либо - вовсе не было, либо, я пропустил кого-то ещё, с кем они были перенесены. Такого раньше мне видеть не приходилось. ЗК, из ведомства КГБ, изредка попадавшие в нашу больницу, в ней помещались в отделении, называемом "режимное", будто все остальные отделения таковыми не были, но оно отличалось от остальных отделений тем, что состояло сплошь из палат - одиночек, камерного типа, окна которых были забраны почти глухими "намордниками", в щели которых увидеть что-либо, кроме узкой полоски неба, - возможности не было. По этой причине, в этой, с позволения сказать, - палате, царил постоянный полумрак, подчёркиваемый тусклым светом покрытой пылью маломощной лампочки, что, в свою очередь, крайне затрудняло осмотр больных, находившихся в ней. В одной из таких палат мне и предстояло общаться с тем человеком, появление которого в больнице вызвало не совсем обычную реакцию нашего начальника по режиму. Спустя час, я впервые навестил своего нового пациента, знакомство с которым на меня произвело довольно тяжелое впечатление, и оставило осадок, похожий на фрустрацию; впервые давшее ощущение ошибочности своего пребывания в этой больнице, в которой нарушены все принципы гуманного подхода к тем, кого я призван лечить. Мне тут же вспомнилась моя первая встреча с одной из хирургов нашего отделения, не один десяток лет отработавшей в этих - весьма специфических условиях. В качестве вводной, призванной научить меня обращению со своими пациентами, она, словно главу устава, выдала: "Хирург, работающий у нас, прежде всего, должен быть чекистом, и только уже затем - врачом!" Как эта, - жестокая по самой сути, установочная, на мою дальнейшую деятельность, фраза - диссонировала с тем, что вложено было в меня в годы учёбы в институте, и что предваряло моё поступление на работу. В рассказе "Вдвоём", мною приведён фрагмент моей беседы с хирургом торакального центра В.П. Медведковым, предупредившим меня о том, чтобы я ни в коем случае не пытался нарушить любую из врачебных заповедей, в которых, чекистским установкам - места нет. Чуть успокоила меня встреча и разговор всё с тем же В.П. Медведковым, который советовал мне не перегружать свою совесть тем, чего я не могу собственными силами исправить.
- Делай честно свою работу, не стараясь исправить систему, которая тебе не под силу! - сказал он. - Следуя моему совету, ты принесёшь больше пользы, чем своим разовым, - пусть, и благим поступком, за который тебя выпрут с работы в первый же день его обнаружения.
Едва отворилась дверь камеры - палаты, в желтых, от слабо светящей лампочки, сумерках помещения я увидел фигуру худощавого мужчины, тут же поднявшегося с койки, на которой он до этого сидел. В своей руке я держу пустые пока листы истории болезни, которую мне ещё предстоит заполнить. Здороваюсь с ним, и, пригласив его сесть на койку, сам сажусь за куцый металлический столик, прижатый к стене, на который выкладываю листы истории болезни, готовясь к её заполнению. Молчим пока оба. Сбор анамнеза, как известно, требует множества задаваемых вопросов, начало которым дают вопросы, сутью которых является элементарное знакомство с пациентом. Поочерёдно задаю вопросы общеознакомительного характера, - обычные для любого врача, вступающего в первичный контакт с пациентом.
- Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество, - прошу я, и на каждый мой вопрос, сидящий визави человек - вскакивает с кровати, и, словно рапортуя, но, глядя не на меня, а на стену, произносит поочерёдно: Стус, Василь, называет год рождения, статью, по которой осуждён, и срок. Каждый свой вопрос я вынужден задавать раздельно, и ответы на каждый из них, я тут же заношу на первую страницу истории болезни, после чего, следует следующий мой вопрос. Отвечая на каждый из них, Стус снова и снова вскакивает со своей койки, вытягиваясь передо мною "в струнку", и держа руки по швам. Стоит он так, пока я, вновь и вновь, не приглашаю его сесть на своё место. Нарочитость поведения моего нового пациента - быстро утомляет меня. В его поведении, я вижу издевательскую подоплеку, в смеси с презрением ко мне, как к механизму противостоящей ему политической машины.
- Не мучайте себя, и постарайтесь не оскорблять меня! - наконец, не выдержав, обращаюсь я к Стусу. - Вы для меня являетесь обычным больным, к которому у меня не может быть никаких претензий: ни общечеловеческих, ни политических. Часть своей жизни, я, как и вы, - вынужден проводить за решеткой, с той лишь разницей, что вечерами, но - не в дни дежурств, я могу вернуться к себе домой, а вы - нет. Я буду вашим лечащим врачом, и, вполне возможно, при необходимости оперативного лечения - буду оперировать вас. К вашему нынешнему положению, я отношусь с сочувствием, и, хотя бы, поэтому, вам не нужно тратить своих сил на демонстрацию мне обиды на наше политическое устройство. В настоящее время, я надеюсь; моё и ваше желания - совпадают. - Заметив у пациента в выражении его лица признаки недоверия моим словам, - я уточнил свою последнюю фразу. - Меня, как и вас, в настоящее время волнует только ваше здоровье, за сохранность которого я несу моральную ответственность.
Остальная часть моего первого дня контакта со Стусом, протекала обычным путём, т.е. не была отмечена чем-либо необычным. Следующий мой рабочий день вновь начался с вызова в кабинет нашего режимного начальника, раздражение которого на этот раз, было более ярко выражено.
- Вы знаете, что сотворил вчера ваш новый пациент? - с нескрываемым возмущением спросил он меня. По выражению моего лица, он, конечно, понял, что вопрос его ко мне звучит не вполне уместно. - Он написал письмо в один из иностранных журналов, и, хорошо ещё, что оно никуда отсюда не ушло! Мне только писателей здесь не хватало!
- Надеюсь, ко мне оно отношения не имеет! - Ответил я.
- Имеет, и будет иметь, если вы не поторопитесь с лечением Стуса!
- Что вы хотите от меня, если процесс обследования больного имеет свои сроки, ускорить которые я не имею возможности. Надеюсь, вы понимаете, что в Киеве, имеется, не меньше чем у нас, хирургов, готовых выполнить весь объём нужных больному обследований, и, при возникшей необходимости, готовых выполнить нужную ему операцию. Что-то же заставило отправить больного к нам, доставив вам некоторые неудобства, в которых обвинять меня не стоит.
- Да, ладно! Это я так, - со злости! Надо мною, тоже ведь - начальства хватает, которому наши заморочки - ни к чему. Поторопитесь всё же, с этим Стусом! - ещё раз напутствовал он меня.
Часом позже, когда я рассматривал снимки рентгеновского обследования желудка Стуса, диагноз: язвенная болезнь 12- ти перстной кишки, стал для меня бесспорен. Огромная язвенная ниша, обнаруженная на снимках, давала чёткое представление о тех мучениях, которые ежедневно, и, почти постоянно переносил мой пациент. Впрочем, само это обследование только подтверждало то, что мне стало ясно при первичном знакомстве с больным. До завершения полного обследования, ему мною была назначена терапия, ни в коем случае не исключающая радикального, в данном случае, оперативного лечения. Со Стусом я встречаюсь ежедневно, но, теперь уже без признаков негативного ко мне отношения с его стороны, которое он продемонстрировал в день нашей первой встречи. Я ни разу, в разговоре с ним, не коснулся темы его заключения, вынеся её как бы за скобки наших отношений. Сомневаюсь в возможности продолжения их, случись мне затронуть эту тему. Проявление, с моей стороны, излишнего любопытства, могло быть воспринято негативно, и потому, оно способно было разрушить налаженный мною контакт с пациентом. Прежде, имени Стуса, - мне не приходилось слышать, а от излишнего любопытства, мне, в своё время, советовал воздержаться доктор Медведков. Этого принципа, я и старался придерживаться все годы работы в нашей больнице. Тем не менее, именно этот пробел в наших, - сугубо деловых, отношениях, разогревал моё любопытство, которое лишь в день нашего расставания, едва утолил сам Василь Стус, да, и то, высказав его только полунамёком. Впрочем, Эзопов язык мне был знаком с детства, оттуда же пришло и умение читать (также, и слышать) между строк. До поры же, даже этот способ полулегального для меня ознакомления с деятельностью Стуса, был долгое время невозможен. Частично, я ознакомился с ним только спустя двенадцать лет.
Около недели, подгоняемый ежедневными напоминаниями: ускорить завершение лечения больного, - я готовил его к операции, и, накануне её, встретился со Стусом, которому изложил план предполагаемой операции, сколько возможно, успокоив его, в плане её исхода. Василь был взволнован, и с трудом пытался скрыть это своё волнение. Вопреки своей привычке: не давать излишне бодрых заверений пациенту, решительно гарантирующих обязательное выздоровление, Стусу это обещание - я дал, чем, пожалуй, успокоил его. Со снотворным, ночь он провёл спокойно, и утром, в день операции, он выглядел вполне сносно. В операционную, находившуюся этажом выше, я поднялся вместе с ним, и там же дождался момента, пока не начал действовать наркоз. В целом, операция прошла штатно, но она имела сложности технического характера, с которыми мне, не без труда, удалось справиться. Откровенно говоря, мне никогда не приходило в голову быть небрежным в исполнении любой из операций, но именно, - этот мой пациент заставил меня быть максимально внимательным во всех её моментах. Что-то вроде знака качества мне захотелось оставить ему на память, и не последним, в этом моём желании, было желание доказать ему, что название: "тюремная больница" относится только к её стенам, но, отнюдь, не к врачам этого учреждения. О коллеге, всё ещё работавшей рядом со мною, той, - для которой врачебная наша специальность всегда была вторичной, - уступившей первенство чекистской её натуре, я, в этот момент, - старался не думать. Как бы то ни было, послеоперационный период у этого моего больного протекал гладко, а проведенное послеоперационное обследование, выполненное ему на исходе второй послеоперационной недели, подтвердило его излечение. Пришла пора нам прощаться, и с известием об этом я посетил Стуса в его палате. Наше прощание уже ни чем не напоминало дня нашей встречи, а его последние слова, наконец, чуть приоткрыли мне специфику его профессии, объяснив возможную причину содержания Стуса в "нежных" объятиях нашего К.Г.Б.
- Встреча с вами, Дмитрий Юрьевич, подарила мне надежду, которой я был лишен в период своего пребывания в гэбэшных застенках. Вы, как и обещали, действительно, продемонстрировали мне, что гуманизм для вас, не пустое слово, а является сутью вашей профессии. Обещаю, что обязательно напишу о вас поэму, и, надеюсь, она до вас дойдёт. Правда, я не уверен в скором исполнении этого своего обещания, поскольку, свободу мне обещали вернуть, только в обмен на отказ от своих убеждений, чем я не могу поступиться. Убеждениями не торгуют! -
Довольно обстоятельно Василь интересовался у меня диетологией, применяемой в послеоперационном периоде, при язвенной болезни, завершившейся резекцией желудка. Рекомендации ему - я дал, но предупредил о том, что они могут оказаться не нужными, в тех, безусловно, специфических условиях, в которых ему предстоит длительное время быть. Завершая нашу прощальную беседу, Стус спросил меня: смогу ли я ответить на его письмо, если оно будет касаться исключительно его здоровья. В этом, я не видел проблем для себя, и ответил ему утвердительно. Наша обоюдная наивность, как оказалось, пределов злобности пенитенциарной системы - учесть не могла, а та - пределов не имеет. Чтобы исключить любую возможность обвинения меня в незаконной переписке с заключённым, при расставании, я посоветовал Стусу писать на мой рабочий адрес. В правовом плане, это не могло позволить нашему режимнику инкриминировать мне медицинские рекомендации, как запретную связь с политзаключённым. Так мне казалось, но то, что подвластно логике обычного человека, исключается логикой режимных учреждений.
Почти месяц прошел с той поры, как я расстался со Стусом, и однажды утром я был вновь вызван в кабинет блюстителя нравственности работников нашей больницы. На его столе я увидел распечатанное письмо Стуса, конверт которого был перевёрнут адресом вниз, а текст письма, капитан придвинул ко мне, с рекомендацией - ознакомиться с ним. Не вступая в объяснения, читаю письмо, в содержании которого не нахожу никакого криминала, кроме просьбы перечислить список препаратов, которые он может попросить жену выслать ему. По поводу моих рекомендаций диетического порядка, данных мною при расставании, Стус осторожно намекнул мне о приблизительном месте своего пребывания: "С молочными продуктами в наших местах весьма скудно. Разве что, витаминами мы богаты: брусникой, да клюквой." Дело прошлое, но именно эта его фраза, как мне показалось, должна была насторожить хозяина кабинета. Однако, именно она не обратила на себя его внимания. "Что вы на это скажете?" - спросил меня капитан.
- Мне кажется, - ответил я, - мне нужно ответить человеку, которого волнует его здоровье, тем более что именно я его оперировал, а он ждёт от меня ответа".
- Мне, в отличие от вас, - ничего не кажется, но я знаю точно, что всякая переписка медперсонала нашей больницы с заключёнными - запрещена нашим внутренним уставом, и, естественно, я не буду тем человеком, который закроет на это глаза. У Стуса есть ваш домашний адрес, или вы действительно предполагаете, что подобного рода переписку, в стенах нашей больницы можно не только не замечать, но и поощрять?
- Но он же ждёт от меня врачебного совета, а не инструкцию, которая регламентирует поведение людей, находящихся по разную сторону колючей проволоки, - ответил я.
- Адреса Стуса я вам, естественно, не дам, а любое его письмо, направленное в ваш адрес, здесь же - в моём кабинете и останется. Считайте, что тему вашей переписки с заключённым Стусом - мы с вами закрыли.
Были ли другие письма от В. Стуса в мой адрес - я не знаю, но уже после того, как я покинул нашу больницу, оказавшись в Магаданской области, - я затеял переписку с начальником нашего торакального центра: Гринблатом Арнольдом Ильичём - человеком во всех отношениях вольным, но переписка наша завяла быстро, так и не обозначившись, как следует. Ни одного ответа на свои письма, от Арнольда Ильича - я так и не получил, и сам перестал писать ему. Через восемь лет, находясь в отпуске, я приехал в Ленинград, и первым, кого захотел увидеть, был Арнольд Ильич. Оба мы, почти в унисон, попеняли друг другу несостоявшейся перепиской. "Разбор полётов", предпринятый нами - был короток: ни он, ни я - оба - писем не получали, хотя - оба писали их. Мне так и осталась не понятной длительная, сверх всякой меры, опека наших гэбэшников, - теперь уже нас обоих: что они хотели найти в наших письмах? Если не ошибаюсь в сроках и датах, которыми перегружена моя память, в 1991 году мне на глаза попался выпуск Литературной газеты, на одной из страниц которой я обнаружил статью, под названием: "Профиль у него был орлиный", а в ней было дано краткое жизнеописание моего давнего пациента. Из этой же статьи я узнал, что жизнь свою он закончил в неволе, а лагерное литературное наследие В. Стуса - исчезло вместе с ним. Что можно сказать по этому поводу? Мне искренне жаль этого незаурядного человека - борца за отстаиваемые им идеи, часть которых я, возможно, не смог бы поддержать. Суть - вовсе не в этом. Любые убеждения, любого человека, сколь бы ошибочными их не признавали оппоненты, - нельзя насильно изъять из человеческой души. Их можно только загнать внутрь; превратив оппозиционера - во врага. Его история лишний раз продемонстрировала мстительность органов политического сыска ко всем инакомыслящим, не заканчивающейся даже после смерти этих людей.