Карат появился в нашем доме в качестве дара за удачное лечение, проведенное мною жене одного из знакомых охотников. Жена женой, но ценность щенка, взятого от хороших родителей, иногда заставляет некоторых супругов критически осмыслить ценность собственной половины. Короче, щенок из всего помета мне был отдан самый никудышный и, к тому же, больной. Напутствуя меня и отданного мне щенка, его бывший уже хозяин коротко резюмировал: "Ты доктор - ты и вылечишь! "Я был бессобачным, и потому, выбора у меня не было. Другого, мне не дали забрать. Спасибо и на этом. Двухмесячный пёсик, которого я нёс через дорогу к себе домой, нескладно болтал голенастыми ногами и недостаточно окрепшими в хрящах, несколько великоватыми для лайки ушами. Хвостик его безвольной верёвочкой качался в такт моим шагам, и ничуть не напоминал недельной давности бодрой, крутой, заложенной на крестец бараночки. Тусклые глаза щенка слезились и были покрыты грязновато-серой плёнкой гноя. Не подарок, надо сказать! Меня несколько обижала подобного рода плата за мои труды, тем более что она была оговорена заранее. Вялое существо, поставленное на лапы в прихожей моей квартиры, грустно огляделось, сделало под собою лужу, и мягко, словно тряпка, растянулось рядом с ней, положив лобастую голову на вытянутые перед собою передние мосластые лапы. Миска с едой, и чашка с молоком, выставленные перед его носом, остались нетронутыми. К вечеру, щенок, названный мною, как и его отец, Каратом, на лапы уже не поднимался, и безучастно глядел перед собою мутноватыми карими глазами. Моя жена, критически посмотрев на больное животное, констатировала смысл его появления в нашем доме по-народному мудро: "На тебе, Боже, что нам не гоже! - И добавила: - Лечи теперь, или хорони". При создавшейся ситуации начинать, конечно, стоило с первого, чем я и занялся. Через неделю жалкое подобие собаки, шатаясь, вышло из нашего подъезда, и тут же растянулось на прогретой солнцем тёплой бетонной плите тротуара. Первый этап лечения был закончен. Я с завистью смотрел через дорогу, в сторону дома, из которого мною был взят Карат. Около него бойко крутился его родной брат, выглядевший как элитный экземпляр: плотно сбитое тело, короткие торчком ушки, крутая баранка хвоста, и, главное, необыкновенная резвость, с бьющим через край темпераментом. Бывший хозяин Карата, бросал на дорогу щепку, за которой стремглав устремлялся брат Карата, подхватывавший её с земли на полном ходу, отчего его тело заносило вбок, и вот он уже снова несётся к хозяину и со всего разбега тычется мордой в его колени. Хозяин гладит щенка, отбирая другой рукой зажатую зубами щепку, приучая его возвращать поноску. Как-то с Каратом сладится, и сладится ли? Ещё через неделю, хвостик Карата изогнулся, слегка напоминая о породной принадлежности хозяина, а шерстка потеряла тусклость. Присуща ли была Карату когда-нибудь щенячья игривость и непосредственность, я так и не узнал, так как с момента выздоровления он рос собакой несколько замкнутой, не склонной к играм и бурным проявлениям чувств. Взгляд его карих глаз всегда был слегка, как бы, в себе, и только позднее, на охоте, в нем появился и азарт, и злоба, и огонь возмущения и нетерпения. Но всё это появилось потом.
Я ли испортил собаку, или в её характере с рождения существовало нечто, определившее на всю дальнейшую жизнь манеру поведения, но Карат вырос, в конце концов, в замкнутого, обидчивого, своевольного типа, который сам определял, сколько, на кого и как ему охотиться, когда ему отдыхать, сколько и что ему есть, и, вообще, это он определял степень виновности перед ним хозяина, и время, которое наступало для его прощения (хозяина, разумеется). Он был полон противоречий и непоследовательности. Будучи малоежкой, он мог за один присест съесть 2-3 суточные нормы, если рядом оказывался соседский пёс, которого мы специально подзывали для стимуляции аппетита у Карата. В то же время куски мяса, брошенные одновременно перед ним и другой собакой, могли в нём не вызвать никаких эмоций до той поры, пока вторая собака не расправлялась со своей порцией и не оставался один - Каратов кусок, из-за которого он обязательно вступал в драку, а из неё, он, по причине своей субтильности, выходил победителем далеко не всегда. Впрочем, это для него значения не имело, так как, будучи только что побеждённым, он снова и снова бросался в бой, что вынуждало и более сильных противников отступать от него; подавись, мол, жадина, своим куском. В нём странным образом переплетались: долг и эгоизм, азарт в работе, и полное равнодушие к её результатам, неразборчивость в пище, и гурманство, не раз приводившее к моим с ним конфликтам, безрассудная отвага, и лисья осторожность, игнорирование печального опыта, не раз ставившего его на грань гибели, и замечательная память. Чёрт знает что, а не собака! Но с ним было интересно!
Впервые я взял полугодовалого Карата на утиную охоту, к которой, впрочем, приучать его не собирался, решив, пусть, мол, он поболтается по тайге, обнюхается в ней. Не считая недавнего выезда всей семьей за брусникой, которую мы собирали на склонах приколымских сопок, это был его второй выезд в тайгу. Первый же закончился его собачьим самоутверждением, которое он разрешил в драке с 8-9 месячным, весьма крупным псом-подростком. Чёрный, беспородный кобель, стати которого больше подходили для уже взрослого пса, ещё в лодке, на которой мы переезжали Колыму, начал "ставить Карата на место", демонстрируя права хозяина, определяющие главенствующее положение. Возникшая в лодке свара мною была остановлена применением силовых методов внушения к нарушителям порядка. Выход же на берег ознаменовался изрядной потасовкой, в результате которой Карат был бит более мощным соперником. Хозяин барбоса посоветовал мне не вмешиваться в собачьи дела, объяснив, что в компании собак главным всегда бывает более сильный. Уже достаточно знакомый с повадками Карата, я пожал плечами: "Хорошо! Пусть разбираются сами - я вмешиваться в их дела не буду". Пока все мы медленно поднимались по крутому склону сопки, мощный противник Карата ещё дважды сбивал его с ног, заставляя его тело скатываться по скользкому, в каменной осыпи сопочному склону. Карат при выходе на место сбора ягод слегка покрутился возле нас, и уже несколько минут спустя, затрусил в сторону моего приятеля, около которого находился его пес. Минуту спустя, оттуда послышалось рычанье, визг и лязганье зубов, а из-за кустов был виден черный клубок двух собачьих тел, продолжавших выяснение отношений. Я счёл за благо не вмешиваться в собачьи дела, и продолжал сбор ягод. Затихшая было драка, пару минут спустя возобновилась вновь. Через некоторое время опять, и опять. На мой зов Карат упорно не отзывался и ко мне не шел. Он был занят неотложным делом. Спустя 40-50 минут мой приятель взмолился: "Забери ты своего чёртова Карата, он моему барбосу уже жизни не дает!" Подхожу и вижу двух оскалившихся псов, глядящих друг на друга с ненавистью, и рычащих в очередной угрозе, предшествующей драке. Мой призыв к Карату, возымел обратное желаемому действие - он бросился первым на своего, возвышающегося почти на голову над ним противника, и каким-то чудом сбил его с ног. Опять клубок рычащих тел. Приятель остановил мою попытку разнять их.
- Пусть твой Карат заполучит своё! Надоел уже своими приставаниями! Но получилось совсем иначе. Здоровый барбос моего приятеля выскочил вдруг из-под Карата, и кубарем, поджав хвост, бросился от него вниз по склону сопки к лодке. Спустя пару минут Карат вернулся к нам и до конца сбора ягод от нас уже не отходил. При обратном возвращении домой на лодке уже он контролировал положение в ней, рычанием давая понять своему противнику, кто здесь хозяин.
В день открытия охоты на водоплавающую дичь мы с приятелем решили отправиться на приколымские озера, на которых нашего брата охотника не так густо посеяно из-за дальности расстояния от поселка. Загрузив лодку всяким нужным в таких случаях бутором, запасом бензина в канистрах, и необходимой снедью, в неё, наконец, втащили упирающегося всеми четырьмя лапами Карата, поводок которого я укоротил, намотав его себе на кулак, чтобы он не сумел в последний момент выпрыгнуть из лодки. Отчалили, отталкиваясь от берега веслом, правя к центру мелководной протоки. Карат беспокойно озирается и нервно зевает. Наконец мотор истошно заголосил, лодка от включения скорости судорожно дёрнулась, заставив Карата ткнуться носом ко мне в колени, и секундой спустя ровный, воющий на высокой ноте звук мотора поглотил все другие звуки. Накренившись, лодка сделала крутой поворот влево, вырвавшись с медленного течения протоки на основное русло Колымы, выход на которую сопровождался ещё двумя-тремя резкими поворотами румпеля, позволившими проскочить лодке между намытыми течением песчаными косами. Дальше дело пошло глаже. Лодка неслась вниз по течению следуя всем прихотливым изгибам русла реки и её изменчивого фарватера, точность которого установленные створные знаки не всегда определяли. Первые осенние ночные заморозки уже выжелтили кое-где прибрежные тальниковые заросли, придав угрюмым берегам вид более красочный, соответствующий нашему настроению. На утиных охотах, да ещё при открытии их, делового настроения у охотников не бывает. Добыча утки - это праздник, а не мясозаготовка. Совсем иное дело охота по зверю, когда и сами охотники, и их собаки полны серьёзности и деловиты, словно исполнители некоего долга. Сидеть на румпеле тяжело: руки на холодном ветру быстро стынут, а лицо, не защищенное лобовым лодочным стеклом, дубеет, быстро приобретая буровато-красный оттенок. Солнечное тепло в бьющем в лицо холодном ветре совсем не ощущается. Напарник свободной рукой делает выразительный жест, не оставляющий сомнений в требовании соблюдения традиций. Достаю из рюкзака фляжку, и в стакан, добытый из лодочного бардачка, плещу заветные пятьдесят граммов. Передаю стакан приятелю и готовлю ему закуску. Выпив водку, он морщится, и сплевывает за борт: "табуретовка" Магаданского разлива - дрянная штука, и приятных эмоций не вызывает, разве что своими последствиями. Но традиции выезда на первую охоту, соблюдены и мною. Фляжка завинчена, и теперь до вечера; ни-ни! Лодка, тем временем, плавно огибает белесоватые, вытянувшиеся чуть не до середины Колымы песчаные косы с торчащими из них стволами замытых топляков, несётся вдоль скального прижима, у которого вой мотора удваивает свою мощь, протискивается узким фарватером под самым нависающим над водой невысоким береговым обрывом с торчащими из него прядями растопыренных и обмякших корней, уже наклоненных, и готовых вот-вот окунуть в Колыму свои кроны деревьев. Приходится время от времени огибать торчащие копьями над поверхностью воды верхушки деревьев с замытыми галькой корневищами. Верхушки эти не стоят спокойно, а, подталкиваемые быстрым течением, размашисто кивают, своим оголенным хлыстом резко ударяя по воде, словно не в меру разошедшаяся деревенская баба, на камне пластающая вальком холстину. Нужно быть предельно внимательным и осторожным около этих древесных копий. Встреча с ними в темноте или по невнимательности, стоит самой жизни. В расширяющейся приречной долине Колыма вдруг рассыпается на несколько почти одинаковой ширины рукавов, обманчиво суля беспроблемное плавание в широких спокойных протоках. Нет, туда лучше не соваться. Протока в конце её может быть почти замыта, и тогда тащись по длинной отмели пешком, подталкивая или волоча за собой нагруженную лодку. Она может быть и полностью перекрыта многоэтажным древесным завалом, с достаточно быстрым течением под ним. Упрямое следование своей ошибке может стоить очень дорого. Лучше выбирать путь, казалось бы, самый неразумный. В одной из проток бьется перекат, с вытянутым, ниже по течению клином сходящихся двух валов, образованных подводными скалами, ограничивающими фарватер. Вот туда, в самый центр кипения воды, и надо править, ни в коем случае не сбрасывая газ. В лицо плещут пригоршни жгуче-холодной воды, нос лодки, подброшенный ударом снизу водяным горбом, поднимается и затем с размаху бьет о воду, поднимая тучу брызг, взлетая на следующий водяной бугор, которых по перекату не считано. Бум, бум, бум, бум - глухо и дробно бьет подбрасываемый нос лодки, опадая на воду. Лодка, будто норовистая лошадь, поддает крупом своим седокам в зад. Впечатлительный лодочный мотор отзывается тоскливым криком: вау-у, вау-у, вау-у - словно ему больно, и вдруг, начинает ровно и гулко завывать на одной ноте. Перекат пройден! Пока лодка скакала по перекату, Карат стоял, и теперь, нервно облизываясь, смотрит мне в лицо карими с желтыми искорками глазами. Лодка пошла ровно, и Карат, словно извиняясь за проявленную им слабость, тычется носом в мои колени.
- Скоро, уже скоро, - оглаживая его голову, говорю я.
Будто что-то понимая, Карат успокаивается, и ложится в моих ногах. После часовой езды, у очередного поворота лодка делает крутой вираж, и влетает в длинный затон, на берегу которого громоздится старый завал с выбеленными солнцем бескорыми стволами деревьев. Приехали! Двигатель выключен, и в наступившей вдруг тишине стал слышен звон бегущей воды под днищем скользящей по инерции лодки. Наконец шорох скребущей по металлу гальки, пока мягкий тычок в берег не остановил окончательно движение нашей посудины. С ошейника Карата я снял поводок, и, освобожденный от него, он выскочил из лодки, отряхнулся, словно сбрасывая с себя наваждение недавнего грохота и страха, и тут же исчез в кустах, заинтересовавшись чем-то. Через минуту с другой стороны завала раздался его возбужденный визгливый лай, который стал быстро удаляться от реки.
- Зайца, должно быть, вспугнул, - прокомментировал приятель. Мы стали выгружать лодочную кладь, готовить место под палатку, и рубить колья для нее. Короче, - хозяйничать! Получасом позже чёрная морда Карата показалась из кустов рядом с нами, но, ничего интересного для себя не увидев, он тут же скрылся - до вечера. Кое-как обустроившись, и наскоро перекусив, мы отправились к ближайшей старице промышлять уток. Короткое дело, - вечерняя осенняя охота. Быстро сменяемые полной темнотой вечерние сумерки заставили нас торопиться. Звать Карата не стали - будет мешать. Отправились налегке, прихватив с собой только патроны и спички. Местной выводковой утки было порядочно, и мы довольно быстро набили их с дюжину. По густеющим сумеркам двинули к табору, рассудив, что для прилетной утки в окруженном лесом старичном озере не место. С утра пойдем на открытые озера, где и местной, и перелетной утки можно добыть достаточно. А на сегодня и этого хватит. Возвращаясь к лодке, неожиданно обнаружил рядом с собой бегущего Карата, который довольно равнодушно обнюхал протянутую к его носу утку и отвернулся. Его она явно не заинтересовала ни как объект охоты, ни как гастрономический изыск. Пока на костре варилась шурпа, мы быстро, благо тушки уток были ещё тёплыми, обтеребили их и выпотрошили, чем хотели ублажить своих жен, не очень благоволивших нашему увлечению, если не сказать большего.
Ужинаем в полной ночной темноте, а затем ставим единственную сетку в горловине затона. Ложимся спать рано, так как вставать нужно будет ещё по темноте. За пологом палатки слышна возня укладывающегося Карата и попискивание какой-то живности в ожившем к ночи завале. Слышно, как Карат встаёт со своего места, хрустя галькой, трусит к завалу и несколько раз тявкает в подзавальную черноту. Всё опять смолкает, и мы засыпаем. Ночь прошла беспокойно. Около трёх часов ночи Карат взбулгачился, заметался, оглашая окрестность звонким лаем, эхом возвращавшимся от скал противоположного берега. Быстро встаем. Нащупываю фонарик, но отлёженная занемевшая рука его не удерживает, и я роняю фонарик себе под ноги. В сутолоке маленькой палатки наступаю на него, после чего он гаснет.
- Где твой фонарь? - спрашиваю приятеля.
- В лодке оставил.
- А, чтоб тебя!..
Вылезаем из палатки в глухую черноту, нащупываем навешенные на кол, поддерживающий палатку, ружья и разбираем их. Ни зги не видно! Босым, только в носках ногам на покрытом инеем галечнике холодно. Зябко передергиваемся и стучим зубами. Карат, отбежав от нас метров на пятьдесят-шестьдесят, заливается в кустах лаем. Слышен какой-то хруст, рычание Карата, переходящее в щенячий визг, потом что-то грузное, словно раздвинув глухую темень и даже, как мне показалось, самый воздух, с шумом и треском проломилось мимо нас за кустами и высоким завалом. Лай Карата сместился за этим звуком и вскоре стал звучать глуше и почему-то с другой стороны реки.
- Он за протоку ушел, - прокомментировал это явление мой товарищ.
Мы слышим только эхо. Вернулись в палатку, но сон был уже нарушен. Остаток ночи дремали уже вполглаза, боясь пропустить утреннюю зорьку. С наступлением утренних сумерек, выбрались из палаточного тепла в промозглую влагу утреннего заморозка. Ополоснув ледяной речной водой лица, согнали с себя остатки сонной одури. Чёрная тень Карата, мягко скрипя галькой, притрусила к нам. Погладил его, а он отряхнулся всей своей шкурой столь энергично, словно я его в грязи вывалял, и тут же опять растворился в темноте. Распалили костер и стали разогревать завтрак. Собачья миска полупуста, но каша, сваренная накануне, ледяной лепешкой примерзла к её дну. Поставил чашку ближе к костру и добавил в неё остатки тушенки, которую Карат очень уважал. Завтракаем все вместе - Карат, вылизывая миску, гоняет её языком и носом по скользкой гальке, поднимая неприятный звон пустой металлической посуды. Пара кружков колбасы слегка остудила его пыл. Разбираем оружие и проверяем целостность убитых накануне уток, которые кучкой сложены за палаткой прямо на гальку и накрыты ветками тальника. Все на месте. Оставив Карата за сторожа, отталкиваем лодку от берега и на веслах подгребаем к сетке. Снимаем после её проверки, сеть. За ночь попалась средних размеров нельма и пара небольших чиров, не считая 3-4 щук да налима. Сеть и рыбу забрасываем в нос лодки и заводим с десятого пинка двигатель. Откашлявшись и оставив после прогрева над водой голубовато-серую плёнку дыма, двигатель заработал ровно и деловито. С берега за нашими действиями смотрит Карат. Смотрит безо всякого беспокойства, как уличный зевака. Но вот лодка тронулась, и Карат затрусил по берегу, сопровождая её выход из затона на течение реки. Он явно стал волноваться. Мне видна его разевающая пасть морда, вздергивающая вверх нижней челюстью при всяком очередном гавке, но я его не слышу. Переправляемся через реку и пристаем к противоположному берегу. В наступившей тишине теперь отчетливо слышен лай Карата, сопровождающийся подвыванием. Нечего тебе, дружок, делать с нами. Сторожи табор! Переваливая вершину холма, последний раз оглядываюсь. Черная фигурка Карата трусит в сторону палатки. Успокоился! День обещал быть тёплым, безветренным, ярким и солнечным - почти летним. Наступившее утро взблескивало всходящим солнцем в алмазной осыпи росы в обмякших паутинах, густо облепивших тенетами голубичные кустики. Мошка уже отошла, а единичные вяловатые к осени комары настроения не портили. Под ногами мягко похрустывала багровая брусника, алыми фонтанчиками забрызгивая сапоги и обесцветившуюся, отмершую веточную заваль, занесённую в ягодники Бог знает в какие годы и каким ветром. Где-то у подножья недалекой сопки тоскливо прокричала желна, и сразу чуть дальше ее вторая отозвалась четкой дробью по сухой лесине, одной из тех, что перстами указующими в голубую небесную прозрачность там и сям возвышаются на бывших горельниках среди изрядно уже подросшей, свежей поросли лиственничника. Ягодники идут сплошными зарослями. Низинки заняты голубичником и жимолостью, голубеющими еще не осыпавшейся ягодой. Чуть выше их, на старых гарях, с торчащими из них черными выворотнями, воздетых растопыренными пальцами к небу корней, алеют брусничные россыпи и рубиново светятся на солнце перезрелые, хваченные морозцем ягоды шиповника, плантации которого тянутся иногда на километры по следам былых лесных палов.
К озеру, круглым голубым оком неожиданно выглянувшему сквозь обрамляющие его заросли тальника, вышли как-то внезапно. Нам казалось, что идти до него и идти, а тут - вот оно, рядом. Разделились, и я, поднявшись старой тропой к подножию сопки, её краем вышел на противоположную сторону заросшего по краям тростником водоёма. Первым и стреляю в выплывшую из тростника пару шилохвостей, вспоров тишину грохотом повторенного эхом выстрела. Ожило казавшееся пустым озеро. Свечой взмывали вверх из тростников утки и, ошалев, летели к другому краю озера, где окончательно терялись, встреченные выстрелами моего приятеля. Отяжелевшие, раскормившиеся к осени, утки смачно шлепаются с высоты в прибрежное болото или озеро, поднимая при падении в воду фонтанчики брызг. Подранки корабликами бороздят поверхность озера, пытаясь укрыться в качающейся камышовой стене. Торопливо добиваем их и бредем по прогибающемуся под ногами ковру колышущегося в такт шагам дёрна, сквозь который, бурча, вылезает желтовато-бурая жидкая грязь. Около двух часов тратим на поиски упавшей в траву дичи и на доставание её из озера. Солнце уже разогрело воздух, высушило кусты и крылья насекомых, тучи которых носятся теперь в воздухе, наполняя его звуками всех тональностей. Наконец, вся добыча собрана, и нет ни нужды, ни желания продолжать охоту. Бредём снова через ягодники. Поминутно наклоняясь, срываем с кустиков брусники пригоршни ягод и отправляем их в рот, пока не ощущаем оскомину стягивающую скулы. Усаживаясь в лодку, вижу на противоположном берегу деловито снующего от палатки к завалу и обратно, Карата. Интересно, чем он там занят? С расстояния в пару сотен метров видно, как он усиленно разгребает лапами галечник под завалом, тычется мордой под завал, а затем вдруг возвращается к палатке, что-то за ней делает и снова от неё бежит, то ли опять к завалу, то ли в прибрежные кусты. Пока сидели на лодочном носу и курили, ведя неспешный разговор на отвлеченные темы, Карат несколько раз повторил свой поход от палатки до кустов или завала.
- Чем, все-таки, он там занимается? - спрашивает меня мой приятель.
- Подожди, приедем - спросим! - в тон ему отвечаю я.
Ночной недосып и солнечное тепло вконец разморили нас, и хочется спать. Садимся в лодку, и быстро возвращаемся в свой затон, надеясь на отдых. Карат встретил нас. Любопытствуя, он, сунув нос поочередно в оба рюкзака, и тут же исчез, видимо посчитав свою функцию охранника исчерпывающе выполненной. Нам не до него. Пусть шляется, а мы пока отдохнем. Переносим рюкзаки с птицей и рыбу, вынутую из лодки, в холодную тень куста, куда намереваемся перенести накануне добытых уток. Но их нет. Ветки тальника за палаткой разбросаны, а уток как не бывало. Начинаем догадываться о сути перемещений Карата, наблюдаемых нами с другого берега. Следов на галечнике ноль. Под кустами тонкий слой земли густо заляпан его следами - поди, разберись, что да как? С трудом разыскали три запачканные песком утиные тушки, но больше, сколько мы не бились, найти не смогли.
- Негодяй! - подтвердил и я, и мы отправились спать.
Солнечное тепло разогрело стенки палатки, и мы провалились в сон, словно в нас выключили нечто, регулирующее все функции организма.
Пару часов спустя мы проснулись почти одновременно. Палаточное полотно уже не желтело в солнечной подсветке, а вздувалось серым пузырем над нашими головами от дующего в откинутый полог холодного ветра. Высунули головы за полог и приуныли. Небо затянуло низкими сизоватыми облаками, от которых, кроме дождя, ждать нечего.
- Давай-ка к дому ближе, - предложил я, - это надолго, и всерьёз.
Молча и буднично стали собираться, время от времени, подзывая Карата. Но его словно чёрт языком слизнул - не видно и не слышно. Наконец, когда уже всё было собрано, появился и он собственной персоной, но в каком виде! Весь мокрый, с иголками торчком торчащей шерсти, в которую набилось полно прилипшей к ней желтой лиственничной хвои.
- Где тебя черти носили, паразит? - в сердцах спрашиваю его и подношу к его мокрому блестящему носу кулак. - У-у-у, варначина!
Карат отворачивает свою морду от кулака, и безучастно смотрит на реку, будто я не к нему обращаюсь, и моё возмущение его вовсе не касается. Опять силком, на привязанном к ошейнику поводке втягиваю Карата в лодку, и заталкиваю его в носовой отсек, подальше от холодного ветра - ещё, не дай Бог, простудится. На первом же кривуне нас настигает дождь, и уже через 15-20 минут мы промокаем до последней нитки. Мимо нас проплывают берега с потускневшими и посеревшими красками осеннего леса, стекающими с его листьев промозглой сыростью. Застревающий в плотной пелене обложного дождя звук мотора глух и монотонен, словно зубная боль. Ёжимся под дождём, и швыряемыми ветром в лицо пригоршнями срываемых с разыгравшихся волн ледяных брызг. Лодка бешено скачет по вздыбившейся вдруг волнами речной воде, выбивая дробь своим днищем: однообразно и противно, будто какой-то старательный слесарь пытается выбить из него все заклёпки.
К берегу причалили ещё засветло в компании таких же, как и мы, бедолаг, которым, кроме того, еще и с охотой не повезло. Карата укачало, и он стоит на берегу, расставив лапы, тупо глядя в землю мутными глазами. Затем его стошнило, и он укоризненно посмотрел мне в лицо, словно виновником его неприятностей был именно я.
- Ладно, старина, не горюй - пройдет и это! - словно Соломон, увещеваю я его.
Получасом позже, он на кухне нашей квартиры обсыхает у включенного рефлектора и исподлобья смотрит в мою сторону - не ябедничаю ли я, выдавая его похождения хозяйке. Жена подталкивает к его носу миску с едой, но Карат отворачивает морду в сторону.
- Сыт! С чего бы это? - возмущенная его реакцией, спрашивает она.
Следующая глава жизни Карата, много короче предыдущей, но была для него основополагающей, решившей всю его дальнейшую судьбу. Карат рожден был лайкой, и делом всей его дальнейшей жизни, должна была стать охота, что требует определённого целенаправленного обучения ей. Кроме натаскивания по определенному зверю, - объекту промысла хозяина лайки, что часто определяется самим характером собаки, и её природными данными, как-то: чутьё, злобность, вязкость, определённая степень собачьей отваги и т.д., нужна ещё её чисто специфическая подготовка. Иначе говоря, собака должна добытого охотником пушного зверя "принимать" мягко, без закусов и других видов порчи шкурки добытого животного. Собака, используемая в смешанных охотах: троплением и с капканами, должна особенно "уважительно" относиться к последнему виду охоты, так как излишнее любопытство, неразборчивость в пище, и, просто, её тупость, могут стоить ей либо жизни, либо, при сердобольном хозяине, лапы, оставленной в капкане, которая быстро, на 40-50-градусном морозе замерзает, после чего, её остается только ампутировать. Много таких собак бегает по приколымским посёлкам. Кстати, родной брат Карата, который вызывал во мне чувство восхищения, через год прыгал на трёх лапах. Далеко не у каждого охотника поднимется рука лишить жизни своё лохматое сокровище. Вот и скачут они - трёхлапые, по улицам и помойкам, вызывая своим видом жалость. Предупреждая именно такие последствия, я и начал обучение Карата с того, что отпустил слегка на огне пружину капкана-двойки, и обмотал его дужки несколькими слоями бинта. Капкан тросиком прикрепил к дереву, насторожил его, и поставил у входа под навес, специально для этой цели построенный мною. В дальний конец сооружения, далеко за капкан, я бросил кусок колбасы, которую Карат очень любил. В день обучения Карат был с утра не кормлен, и, спущенный с поводка, довольно быстро разобравшись, откуда исходит соблазнительный запах, прямиком направился к его источнику. Сунув морду под навес, Карат наступил на пятак капкана, который, моментально сработав, зажал его лапу. Карат завизжал от боли. Я выдержал несколько минут истошного визга Карата, после чего подошел к нему с тальниковым прутиком, и довольно ощутимо отходил им любителя дармовой колбаски. Я не очень хорошо себя при этом чувствовал, но других методов ускоренного обучения собак - я не знаю. Вновь настораживаю капкан, прикрыв его веточками и хвоей, а сам, отойдя на приличное расстояние, издалека наблюдаю за Каратом. Тот довольно долго лизал свою лапу, обиженно косясь на предательский навес, под которым всё так же благоухала приманка. Голод, - не тётка, а аппетит, возбуждаемый соблазнительным запахом, у голодного Карата разыгрался не на шутку. Он осторожно, и, как-то крадучись, начал описывать круги вокруг навеса с приманкой, каждый раз приближаясь к нему всё ближе. Наконец, видимо решившись, он вновь потянулся за приманкой, вытянув при этом шею, и, пытаясь не наступить на капкан. Длины шеи явно не хватало, и Карат, забывшись, переступил лапами ближе к навесу. Хлопок капкана, и истошный визг Карата, яснее ясного объяснили ситуацию. Я вышел из укрытия с прутиком в руке. Карат бился в капкане, грыз его, оставляя кровь на стальных дужках, и жалобно визгливо скулил. Стоя над Каратом, я ругал его, на чём свет стоит, сопровождая ругань изрядной дранкой прутом. Экзекуция длилась на этот раз достаточно долго, после чего Карат был выпущен из капкана. Обиженно скуля, он отбежал в сторону, и уже больше не подходил к капкану ни на шаг. В другие дни попытка повторить этот опыт ни к чему не приводила. Карат упорно обходил не только сам капкан, но и всякую железную дребедень, валявшуюся на дороге. Теперь можно было быть спокойным, по крайней мере, за сохранность его лап, а чего лучше, и самой жизни. Интересно другое: к соболю, или какому другому животному, сидящему в капкане, он подходил совершенно спокойно, нисколько не опасаясь последствий. Неужели в его собачьей голове что-то было такое, что позволяло ему интерпретировать ситуацию со сработавшим уже капканом, как безопасную для себя? Для меня это так и осталось загадкой.
Все, вроде бы, складывалось хорошо, но охотничьей собаке нужна охотничья практика, иначе, она останется домашним пустобрёхом, каких и без него, - пруд пруди. У меня как на грех в этом году отпуска не предвидится, и для Карата сезон может пропасть. Штатные охотники уже укатили на свои участки, и нужно было искать какого-либо покладистого охотника-сезонника, который и собаку не погубит, и не припрячет её от меня, сказав, что она погибла. Всякое бывает. Случай сам сделал приглашающий жест. В один из последних, исхлёстанных дождём дней сентября под окнами нашего дома остановился знакомый мне в прошлом, но оставивший хлопотное занятие штатный охотник - пожилой уже мужчина. Знакомство наше было едва ли не шапочным, но среди охотников, и такое ценно. Несколько неуверенной походкой он подошел к нашему подъезду, и уже через минуту дверной звонок оповестил, что пришедший шел по моему адресу. Приглашаю пройти в квартиру, гадая, что ему от меня нужно.
- Я по делу, - с порога, говорит он мне, - на охоту, Юрьевич, собираюсь. Тайга-то продолжает манить. Никак от неё не оклемаюсь.
- Что ж, - говорю, - тайга - дело хорошее. Охота ведь пуще неволи!
Гость вяло улыбается.
- Дело, видишь ли, у меня вот какое: бессобачный я. А у тебя, Юрьевич, я слышал, собачка, вроде, путевая завелась.
Он наклоняет голову под стол, где свернувшийся калачиком Карат, вроде бы, дремлет. Однако глаз его косит в сторону гостя пытливо, будто что-то соображая.
- Ты-то сам, я слышал, на охоту в этом году, вроде, не собираешься?..
Вопрос повис в воздухе, и я не тороплюсь отвечать, в уме прокручивая все сведения о человеке, пришедшем ко мне с такой просьбой. Меня, прежде всего, интересует его отношение к собакам. Дело ведь не только в том, как он будет её кормить. Главное - это то, как он к ней относиться будет, не превратит ли к концу сезона, по сути дела, щенка в забитое существо, неспособное к работе; трусливое, и чересчур осторожное. Отнекиваюсь, ссылаясь на младенческий возраст Карата, на его необученность, чрезмерную вольность поведения, дрянной характер и т.д., и т.п. Понимая, видимо, меня, гость улыбается и говорит, что собак он любит, никогда не обижает, что сам, мол, не поест - собаку накормит, и всякое такое прочее, в том же духе. Для вящей убедительности говорит: "Да у меня все собаки от старости сдохли - ни одна брошена не была, ни одной не убил!"
Я сдался, тем более что, по имевшейся у меня информации, последние его слова полностью подтверждались надежной справкой от надежных людей. Ударили по рукам, но при условии, что, как бы Карат ни работал, возврат его в мой дом должен быть гарантирован. Всё! Точка! Привязываю поводок к ошейнику Карата и передаю его в руки гостя.
- Владей до поры!
Гость откланивается и выходит со спокойно идущим на поводке Каратом, который в дверях несколько недоуменно оглядывается на нас. У сыновей моих вытянутые лица, да и мне как-то не по себе. В окно смотрим, как Карат выходит из подъезда на улицу, брезгливо ставя лапы в разъезжающуюся под ними грязь. Коротко он ещё раз глянул на дверь нашего подъезда, но натянувшийся поводок заставил его засеменить за своим поводырём.
Мы расстались до весны. Мне, в конце концов, неожиданно повезло, и два месяца: ноябрь и декабрь я провел в тайге, промышляя соболей капканами, но без собаки. Такая охота не доставляет полного удовольствия. К новогодним праздникам я вернулся домой в ожидании каких-либо слухов о Карате. Как-то он там? К Новому году большинство охотников появляется ненадолго в поселке, сдавая заготовленную пушнину и пополняя свои припасы. Временного хозяина Карата в этот раз среди них не было, но я слышал разрозненные слухи, что собачка моя - рабочая, пошла по белке и соболю. На первом-то году жизни - это хороший знак. Втайне горжусь им, и переживаю; а вдруг слухи не подтвердятся. Встречаю на улице сына ушедшего с Каратом охотника. Разговорились.
- Нет, - говорит,- толка от вашей собаки, и слухи о ней пустые. Ни на что она не ходит.
Словно обухом по голове. Однако я уже учён некоторым премудростям, и отвечаю собеседнику в том духе, что, мол, Бог с ней, с собакой, какая есть, такая есть, пусть, отец твой не забудет её мне вернуть, а я сам разберусь с ней, что она значит в охоте.
Была ли та встреча с сыном охотника случайной, и случаен ли был тот разговор, - я не знаю, но он меня насторожил. Что-то нехорошее шевельнулось во мне, и я стал с нетерпением и тревогой ждать конца промыслового сезона - первых чисел марта. Прошел март. Минул апрель. Сын охотника, которого я отлавливаю по поселку, меня явно избегает. Уже май просушил солнцем дороги, оставив пока что нетронутыми пятна снега в лесной тени. Нет, как нет мужика с Каратом. Продолжаю искать его сына. Отловил, наконец, и, прижав его к стенке, напрямик спрашиваю: "Где твой отец и Карат"?
- Отец в Магадане,- говорит он, - а Карат ушел под весну на соседний участок, и не вернулся. Так-то вот!
В аэропорту узнаю у знакомых вертолетчиков дату вылета охотников с Коркодонского участка, спрашиваю их, не видели ли они черной лайки с белой грудью и с белыми "носочками". "Нет, - говорят, - не видели!" Узнаю, что соседом по участку, на котором охотился тот мужик с Каратом, был его родственник, который остался до лета на своей базе. Мне многое становится ясным. Карат у него может быть спрятан на базе. Снова иду к сыну этого охотника, уже на его работу, и требую вызвать отца из Магадана.
- Зачем? - спрашивает он.
- Верните собаку!
- Так ушла она!
- Ищите!
- Ну, возьми за неё деньгами!
- Верните собаку!
- Хвостами (соболями) расплатимся!
- Собаку! Понял меня?!
Я уже не очень контролировал себя, и мой собеседник, наконец, это понял.
- Хорошо! Я переговорю с отцом. Он прилетит.
В начале июня в кухонное окно я увидел подходившего к дому охотника. Рядом с ним бежал заматеревший Карат. Наконец-то! Я вышел на улицу, не желая свидетельства жены и детей, моего разговора с этим человеком. Нет нужды этот разговор пересказывать - он был далек от светской беседы, как по содержанию, так и по тональности. Больше мы с тем охотником не встречались, и, слава Богу, наши с ним пути не пересекались. Нет нужды говорить о том, что и сам охотник, и его сын были далеки от справедливой оценки рабочих качеств Карата, цену работы которого я узнал осенью того же года, в совместной с ним охоте. Занижая его способности, они пытались вызвать во мне ощущение незначительной ценности собаки, предполагая во мне только меркантильный интерес. Скорее, это они себя оценили, и свое отношение ко всему окружающему. Они иначе как деньгами, видимо, мерить уже ничего не могли.
Половину лета Карат провахлачничал в поселке. Не привыкший к домашней неволе, он проявлял чудеса изобретательности в способах побега из неё, раздражая и меня, и мою жену этой своей изобретательностью. Он мог вылететь в окно прямо через стекло, умудрялся вылезать в узкую форточку окна, не имеющего подоконника, подтягиваясь на лапах за нижний край этой форточки, которая от пола была на почти двухметровой высоте. Иногда, он днём доводил своим воем наших соседей до исступления, и они открывали нашу дверь, чтобы выпустить его на улицу. Придя с работы домой, я начинал свой отдых с его поисков. Однажды его похитили, и я несколько дней бегал по поселку, заглядывая в каждый двор, пока не обнаружил его сидящим на цепи. Всё это мне надоело. Тем более что содержать в доме охотничью собаку - не дело. Я решил отправить Карата с попутным вертолетом на свой охотничий участок, к хорошему приятелю, который на созданной геологами в тайге базе делал для них балки на полозьях. Пётр, мой приятель, жил и работал там вместе с напарником, годами не появляясь в поселке. Предыдущий его напарник, которого я знал, погиб минувшей зимой, а сейчас готовился к засылке в тайгу его новый напарник, с которым я и хотел договориться отправить Карата. Пусть до моего прилёта на охоту живет в тайге.
В начале августа в нашем доме появился высокого роста костистый плосколиций мужик, с обритой наголо головой и лопатообразной бородой. Осклабившись щербатым ртом, он с порога прогудел: "Хозяин, твою, что ль, собаку я должен отвезти на Булун?"
В доме повисает густой запах перегара. Карат, не мигая, уставился на гостя, слегка прижав уши.
- Мою, - говорю, - собаку надо везти.
Сам разглядываю незнакомца. Что особенного разглядишь за минутный визит. Мужик и мужик, каких пруд пруди в любом геологическом отряде.
- Когда, - спрашиваю, - летишь?
- Завтра с утра.
- Вот утром и приведу собаку в аэропорт. Там и передам тебе.
- Давай, хозяин, сейчас. Мы с твоей собачкой пока обнюхаемся, то, да сё...
- В тайге обнюхаетесь! Приведу в порт! - повторяю я, давая понять, что разговор окончен.
Немного ещё потоптавшись, и басовито погудев что-то себе под нос, мужик уходит, крепко на прощанье, двинув дверью. Ладно, думаю, у Петра, моего приятеля, Карат будет, как у Христа за пазухой жить. Сам-то мужик, назвавшийся, как мальчишка, Сашкой, доверия почему-то не вызвал. Глаза его, пока он стоял у порога, всё время не стояли на месте - елозили по сторонам, даже когда он говорил со мною. Не люблю таких глаз! Не беда, уговариваю сам себя, полётные два часа ничего не решат, да и выхода другого у меня нет.
Утром почти двухметрового сорокалетнего Сашку нахожу в аэропорту, на летном поле, сидящим среди тюков и ящиков с бессмысленными, ничего не видящими глазами. Пьян, "до изумления", как говаривали в старину. К одному из ящиков привязана обшарпанная дворняга, с глазами, полными тоски. Ищу вертолетчика из экипажа, который полетит на Булун и втолковываю всё, что касается Карата, накручивая одновременно на его руку поводок.
- Держи, иначе уйдет!
Молодой вертолётчик добродушно смеётся, принимая собаку.
- В воздухе не уйдет! - и он идет со слегка упирающимся Каратом через лётное поле к своей машине.
Вижу, как он подхватывает Карата на руки и исчезает в вертолёте. Ухожу на работу, а на душе кошки скребут. Прохожу мимо Сашки, который уже лежит поперек тюков, и смачно храпит. Здороваюсь с кем-то из геологов, который задумчиво смотрит на спящего Сашку, видимо не зная, что с ним делать.
- Работничек! Мать его...- наконец кивает он в сторону спящего головой, и, сплюнув на землю, направляется к стоящей в стороне машине. Теперь ему предстоит грузить самому и груз, и "нагрузившегося" работничка. Дела!
В октябре оформляю отпуск за три года и ухожу на охоту, на всю зиму, до первого марта. Пока что собираю вещи, необходимые на охоте, и налаживаю свои новые капканы: удаляю обильную смазку, выкидываю кошмарные цепи, прилаженные к ним производителем, для которого что соболь, что собака, видимо, различий не имеет, поэтому цепи на капканы делают с десятикратным запасом прочности и соответственно веса. Заменяю цепи на тросики. Меняю и вертлюги, своим убожеством способные разочаровать даже папуасов, сожравших Кука, ставя собственного изготовления примитив, который, однако, будет надежен в работе. Лишний раз убеждаюсь в том, что нашей стране безработица не угрожает: один болван сделает г...но, другой, - будет его "изделие" переделывать. Все при деле! Пока что, продолжая сборы, ищу патроны, подшиваю валенки, привожу в порядок лыжи и вещи, в которых буду ходить по тайге. Работы непочатый край. Трудно с продуктами, т.к. всё - дефицит, всего недостаток. (1982 год!) В конце октября с попутным геологическим вертолётом улетаю на свой участок, до которого от поселка более двухсот километров по прямой. Низко висящее пасмурное небо серой бесформенной массой лежит на вершинах заснеженных сопок. Вертолёт долго летит над руслом покрытой льдом Колымы, затем, делает вираж, и уходит распадками к притоку Коркодона - Булуну. На какое-то время машина ныряет в сплошную облачность, затем, спустя 5-10 минут, проваливается вниз, и вдруг, ослепительное солнце бьёт через иллюминатор прямо в глаза. Над нами синеет первозданной чистоты небо, а над дальними сопками горит оранжевое холодное солнце. Над долиной Булуна летим низко. Я жадно вглядываюсь во все его изгибы, отмечая в уме места пробившихся из берегов и парящих на морозе наледей. Знакомые места. Наконец, заглядывая через плечо сидящего в проходе кабины между пилотами техника, вижу прямо по курсу два стоящих вертикально столба дыма из труб пока еще невидимых нами зимовий. Поднимающийся дым на небольшой высоте пластается в серую лепешку, выглядящую как грязное пятно на чистом белье. Замечаю двух копошащихся у готового сруба людей, а недалеко от них - чёрную точку, быстро смещающуюся от реки к срубу - Карата. На душе делается легко и покойно. Я на месте, и со мной мой Карат. Сели мягко, подняв снежную пургу вокруг машины, отчего, всё вокруг скрылось в снежной мутной мгле, и даже солнце на время исчезло. Винты вертолёта остановились, и в полной тишине прогудела отодвигаемая дверь. В салон вертолёта ворвался холодный воздух, лай Карата и голоса людей. Разгрузились быстро, отнеся подальше от вертолёта лёгкие вещи, чтобы при взлёте машины их не подняло в воздух вместе со снегом. С вертолётчиками идем к дому Петра: пить чай и перекусить чем Бог послал. Карат непривычно возбужден. Он с разбегу тычется мне носом в колени, подставляя затылок под мою руку. Чуть отбежав, он снова возвращается и, прижимаясь боком к моим ногам, мешает мне идти. Глажу его свободной рукой и что-то говорю. Глаза собаки светятся желтоватыми искорками, которыми густо усеяны его коричневые радужки. Пожалуй, впервые он проявляет столько эмоций. Соскучился, видно, собачий сын! Коротко погостевав, улетели вертолётчики, которым в дар за доставленные от родственников посылки двумя лесными жителями были выданы лесные и речные деликатесы: копченые ленки, ягоды, сохатина. Все остались довольны друг другом. Втроём мы быстро перетащили к зимовью Петра мои вещи, разложив их под навесами, в пристройке и частично в доме. Оружие я сразу вывесил на гвоздях, вбитых в стену зимовья, при входе в него. В дом оружие вноситься не должно, так как конденсат, который появляется в нём, при выносе на мороз может служить причиной отказа оружия. Пётр и Сашка ушли каждый в своё зимовье разбираться с присланными им посылками. Я уже второй сезон останавливаюсь в зимовье Петра, где у меня имеется сколоченный ещё в прошлом сезоне топчан. Напарник Петра живет в своем балке, стоящем на другой стороне впадающего в Булун ручья. Пётр здесь за начальника, и в его избе стоит рация. Кроме двух домов: вместительного - Петра, и обычного балка Сашки, на участке имеется внушительных размеров баня, в которой мылись когда-то геологи и рабочие стоявшего в этом месте отряда, да небольших размеров сруб без окон, в котором стоит дизельная станция, дающая электричество для освещения, и работы циркулярной пилы. На вертолётной площадке стоят две большие ёмкости с горючим для дизельной станции, и аварийной дозаправки прилетающих сюда вертолётов. Здесь же: начало, и конец моих охотничьих угодий - нечто вроде базы, и отсюда мне предстоит, смещаясь вниз по течению Булуна, обставлять капканами его берега, берега его притоков и распадки, одновременно, обустраивая себе жилье в палатках, так далеко от базы, и одно от другого, чтобы хватило сил и дня для перехода от одной палатки до другой. Сюда же, я буду приходить раз в неделю для банных нужд, и для стирки, ремонта капканов, пополнения продуктового запаса, связи с поселком. Рано, до сумерек, в связи с моим приездом, Пётр свернул свою работу и занялся приготовлением ужина. За стол сели втроём, отметив мой приезд захваченным мной припасом, ценность которого в тайге необычайно высока. Я договорился с Петром и Сашкой о помощи в доставке на снегоходе "Буран" моих вещей, к местам установки палаток, о самой их установке, и заготовке дров на месте. На карте крестиками обозначил размещение палаток, куда со следующего утра наметил себе бить лыжный путик, с попутной расстановкой капканов, и охотой из-под собаки. Часть капканов ещё в конце прошлого сезона была мною поднята на ветки деревьев, и я надеялся их найти, и расставить по тем же местам, которые год назад отличались хорошей добычливостью. Встал чуть свет. Серая сумеречность окон неуютно светила во тьму зимовья, создавая ему вид угрюмого берлогова. Похмельный Пётр ещё выводил носом рулады, когда я, попив чаю, и наскоро перекусив, встал на лыжи. Карату предстояла, как и мне, тяжелая работа; торить себе путь рыхлым снежным целиком. Перед выходом, кормлю и его. Когда мы вышли, до полного света было ещё далеко. Уже в конце первого километра пути я мокр - хоть отжимай. Капканы нахожу там, где я их оставил прошлой зимой. Не забыл. Ставлю их в создаваемые из снега домики, похожие на эскимосские иглу. При этих остановках мороз схватывает ледяной коркой промокшую от пота ветровку, под которой даже свитер кажется кинутой за шиворот ледышкой. До следующего капкана бреду медленно, проминая каждым шагом лыж глубокую, до 30-40 сантиметров колею в сыпучем сухом снеге. Кое-где, схожу с берегового борта на лёд, и идти становится легче, так как снег с него частично сметен ветром, а частично, уплотнен так, будто его укатали катком. Около десяти часов утра слышу треск "Бурана". Невидимый мной, он проносится где-то по другому берегу Булуна, по заболоченной, тундровой его части, и еще минут 15-20 слышен его удаляющийся треск, пока полностью не исчезает за скальным выступом речного кривуна. Карат от меня ушел достаточно далеко вперёд, и я уже с полчаса его не вижу и не слышу. Огибая скалу у берегового прижима, я вдруг где-то рядом слышу звонкий его лай с визгливыми интонациями. Торопясь, иду по его следу, и, неожиданно с радостью замечаю, что след Карата сдваивается со следом соболя. Ровный и размеренный ход его, сменяется на прыжки: пошел "по зрячему" - отмечаю я про себя радостно, и, забыв про усталость, почти бегу по их следам, пока не упираюсь в береговой невысокий обрыв. Вижу снеговой оползень по следу взбиравшегося на берег Карата, и, сняв лыжи, лезу на береговой борт. В редком, мелком лиственничнике вижу сначала Карата, задравшего голову к вершине 10-12-метровой корявой лиственницы, а затем, и сам объект его интереса - сжавшийся темный комочек, неподвижно замерший в развилке дерева. Сердце радостно забилось. Соболь! Первый соболь сезона, и взял его Карат! Успокаивая себя, подхожу, одновременно медленно снимая с себя тозовку, и загоняя из магазина в патронник патрон. Соболь блестящими бусинками глаз смотрит на меня, затем, резким броском быстро взбирается на тонкую ветку, расположенную выше предыдущей. Он явно обеспокоен моим появлением. Работа Карата по соболю довольно своеобразна. Дождавшись меня, он замолк было, но возбуждение соболя передалось и ему, и он стал с разгона прыгать на ствол слегка наклоненного дерева, грызть от злости его кору, оставляя на ней следы крови с ободранных десен. В него словно бес вселился. Соболь заинтересованно перегнулся через ветку, разглядывая беснующуюся собаку, и в это время голова его чётко легла на мушку тозовки. Сухой щелчок выстрела, и тело соболя, скользнув по ветке, и мягко ударившись о нижний сук, упало к подножию дерева, где тут же было подхвачено из снега Каратом.
- Дай, Карат! - кричу я исступленно, в испуге за целостность шкурки соболя.
Шиш! Этому учить надо, хозяин! Карат выронил в снег безжизненное тельце соболя, и, потеряв к нему всякий интерес, уселся в снег, облизывая свою морду. Подхожу, подбираю, и осматриваю соболя. Цел! Глажу Карата, и достаю из кармана сахар. Карат хрустит сахаром, кося на меня, как мне кажется, насмешливым глазом.
- С полем! - поздравляю я себя.
Усталость, как рукой сняло. До темна, снял из-под Карата ещё пару белок, но соболей больше не попадалось. Впечатление такое, будто Карат больше не интересовался даже свежими их следами. Вообще, у меня со временем сложилось чёткое впечатление, что Карат, считал своим долгом навести хозяина только на одного соболя в день, - не больше, демонстрируя как бы стиль работы западного рабочего: план, и не больше. План же он почему-то установил такой: один, - и баста! После этого он мог позволить себе заниматься чем угодно, но только не поиском соболя. Особой его страстью был поиск белки, которую он облаивал, истошно вопя, на собачий, естественно, манер. В период расстановки капканов и набивания путиков, на белку отвлекаться не очень хотелось, но молодую собаку требовалось поощрять своей заинтересованностью, поэтому, к концу дня я еле таскал ноги. Поди, побей их по целику! В первый свой день я едва пробил 7-8 километров путика, который закончил обставлять уже по полной темноте. Вернулся в зимовье Петра совсем поздно. Покормил собаку, и сам поел, после чего, ободрал добычу. Даже тяжелая усталость не погасила во мне праздничного настроения первой удачи, которая как бы сулила мне и на весь промысловый сезон удачу. Пётр сообщил мне, что палатку он с Сашкой поставил на пару ряжей, что выставили печку, и наготовили достаточно дров - хоть завтра перебирайся. На следующий день они должны были ехать ставить следующую палатку, затем, ещё одну, в верховьях ручья Незаметного. Мне явно не хватало светового дня для обстановки капканами путика и его набивания. Прошу подбросить меня на нартах до речного поворота, у которого я сегодня закончил набивание путика. Пётр соглашается, и мы договорились выехать с утра, по темноте. На этот раз мне, видимо, придется ночевать в палатке, до которой я надеюсь за день пробить путик. Наступил ноябрь, и уже второй его день был отмечен изрядным морозом. Чуть ниже зимовья, прорвавшая берег наледь выплеснулась на речной лёд, и лицо сразу по выходе из зимовья охватило морозом и влагой, словно паром из кипящего котла. Кожу лица сразу стянуло тонкой ледяной корочкой. Карат только что встал, и на его морде всё, что выше глаз, густо закуржавело инеем, отчего чёрный, прикрытый во время сна хвостом нос, выглядит, будто маскарадная маска. Он, скуля и подвывая, тянется, и тычется носом в колени, словно чешет его. "Балуй, дурень!" Талый кусок мяса он сегодня съедает на удивление проворно; даёт себя знать вчерашняя тяжелая для него работа в глубоком снегу. Пётр заводит после прогрева двигатель "Бурана", и я загружаюсь в нарты, пытаясь усадить в них и Карата. Тот вырывается, и я отпускаю его; чёрт с тобой, беги, коли хочется. По укатанному накануне, и изрядно промёрзшему буранному следу, снегоход сегодня идёт быстро, словно по настоящей дороге. Нарты мотает из стороны в сторону, бьёт по полозьям на выступах кочек, оставшихся под снегом, дёргает на жестком прицепе, отчего голова моя мотается в такт рывкам и толчкам нарт, позади которых снежная пыль взвивается вихрем, в котором размеренной рысью бежит Карат. Морда его густо опушена изморозью. Остановившись, вновь приглашаем его в нарты - нечего, мол, попусту ноги бить, но Карат увёртывается от наших рук и, отскакивая в сторону, равнодушно и терпеливо пережидает наше беспокойство по поводу своей персоны. Наконец мы достигли точки, на уровне которой на другом берегу Булуна я накануне прекратил бить свой путик. На лыжах я соскальзываю на речной лёд, по которому бреду к приметному мысу - моему ориентиру. Карат, обгоняя меня, бежит к лесному массиву так, будто кто за ним гонится. Гляжу по направлению его бега и, ничего не замечая, снова продолжаю своё движение к намеченной цели. В это время из леса доносится лай Карата, и я сворачиваю в его сторону. Опять удача! Крупный соболь сидит на самой верхушке старой лиственницы, сжавшись комочком среди тоненьких, как паутинка, веточек. Он сидит ко мне мордой, и, попади сейчас в него пуля, пулевое выходное отверстие будет между лопатками, а это - брак. Я пытаюсь зайти сбоку, но соболь упорно поворачивает ко мне свою круглую мордочку. Хорошо виден его ярко-желтый галстучек. Делаю выстрел, пытаясь пулей вскользь зацепить голову соболя. Мимо! Стреляю ещё раз. Опять мимо, но, видимо, пуля "притёрла" его голову - соболь беспокойно заелозил на ветках, и, перебравшись на самый конец одной из них, сел ко мне боком. Следующим выстрелом я снял соболя, и Карат мягко принял его сразу обмякшее тельце. Всё повторилось, как и в первый раз. Соболь уложен в снег, а успокоившийся Карат внимательно смотрит на него, словно желая предупредить его возможный побег. Оглаживание и сахар - плата за хорошую работу, и мы надолго расстаемся. У человека, не занимающегося охотой, казалось бы, должен сам собой возникнуть вопрос: а в чём, собственно, ценность собаки, которая постоянно где-то вдалеке от хозяина бродит в полной независимости от действий самого охотника? В чём суть совместной их работы? Не огрехи ли воспитания охотничьей собаки послужили причиной отсутствия во время совместных охот визуального контакта, например, между мною, и тем же Каратом? Известная доля истины в таких рассуждениях есть. Я действительно не очень много времени уделял воспитанию Карата, чему в немалой степени помешала длительная его болезнь в раннем возрасте. Однако поиск собаки должен быть много шире, чем это может себе позволить охотник, привязанный лыжней путика к направлению, в котором он движется. Визуальный контакт с собакой не позволит увеличить зону поиска зверя, а значит, и снизит результативность работы. Каждая собака выполняет присущий только ей объем работы, с только ей свойственной широтой поиска, в котором полнее используют свои природные данные: выносливость, чутьистость, вязкость, злобность, слух, зрение и, наконец, отвагу. Далеко не каждая собака, идущая по белке и соболю, хорошо работает по сохатому. Редки среди промысловых лаек собаки, не боящиеся связаться с медведем. Рысь, росомаха, лиса, и множество соблазнительных в гастрономическом аспекте животных и птиц, живет в тайге. Их присутствие улавливает чутьистый нос охотничьей собаки, которая, по сути дела, в той или иной степени, формирует степень разнообразия добычи охотника. Карат в этом отношении был почти уникальной собакой. Единственный объект охоты - лиса, его оставила равнодушным. Однажды он подбежал раньше меня к полузамёрзшей в капкане лисе, которая уже слабо шевелилась, и, подняв лапу, пренебрежительно помочился на неё. Ничего подобного я никогда, ни у одной собаки не замечал. Одного я никак не мог перебороть в Карате, - его чёткого следования избранному им плану поиска соболя. Один, в сутки - это предел. Добытый мной из-под него соболь означал на сегодня конец работы по нему. Словно дразня меня, он делал рывок по свежему соболиному следу, пересекающему путик, и, пробежав по нему 30-40 метров, останавливался, тычась носом в след, громко фыркал, чихал и, наконец, обернувшись ко мне мордой, виновато смотрел, словно извиняясь за ложно поднятую тревогу. Понуждаемый мною, он мог уйти по следу дальше, но, скрывшись из поля моего зрения, сходил со следа, и уходил, как правило, за мою спину на несколько сот метров назад, где и выходил на путик. Первое время, еще не привыкнув к его стилю работы, я ожидал, какое-то время, на месте, когда Карат подаст голос и, не дождавшись, двигался вперёд, думая, что Карат, вероятно, потерял след соболя. Дудки! Он его и не тропил. Однажды, потеряв всякое терпение, я прошел вперед уже около километра, но, так и не увидев следа Карата на путике, решил вернуться к месту начала тропления им соболя. Пойду, думаю, посмотрю, как там у него дела? Вернувшись к началу тропления соболя, я пошел по целине, проваливаясь на широких лыжах в снег, едва не до колен. След Карата, идущего за соболем прыжками, глубокими провалами отпечатывался в снегу, в котором оставался даже оттиск его морды. Прохожу около двухсот метров, и вижу, что след Карата сходит со следа соболя, и отваливает резко вправо, возвращаясь на уже пройденную часть путика. Чертыхаясь, своим следом возвращаюсь на путик, и иду в обратном направлении. Карата, вернее, его хвост, замечаю случайно, метров на 200-300 дальше того места, где мы с ним расстались. У подножия огромного пня-выворотня, с торчащими из-под снега растопыренными узловатыми корнями, над наметённым сугробом, со стороны на сторону мотается чёрный, закрученный колечком хвост. Прихватив с собой тальниковый прутик, крадусь к нему. Меня разбирает зло, и Карата ждет заслуженная кара. А он, тем временем, чисто по-лисьи поднимается из снега на задние лапы, и, затем, резко падает обеими передними лапами вперёд, "вытаптывая", как это делает лиса, какое-то мелкое животное, скорее всего, мышь. Мышкует, стервец! Сейчас я тебе намышкую! Карат тем временем увлечен настолько, что не только не видит меня, но и не слышит. Он занят! Он делает, вылетая из снега всеми четырьмя лапами, замысловатые прыжки, резко суёт по самые уши морду в снег, и, вдруг, отпрянув на полностью выпрямленных передних лапах, и отведя голову назад, на мгновение замирает, напряженно всматриваясь в то самое место, откуда только что он извлек свой нос. Он громко фыркает, бьёт лапой в снег, словно топчет кого-то, и снова прыгает, обрушивая весь свой вес на передние лапы, после чего вновь зарывается с головой в снег. Наконец, он, словно землеройная машина, весь скрывается под снегом, даже кончик хвоста исчезает, и только приподнимающийся над ним, шевелящийся снежный вал говорит о том, что Карат на месте, и весь в работе. Пушистый снежный покров рвется у самого подножия выворотня, и из-под него появляется выбеленная снегом морда Карата, в пасти которого зажата крутящая задом жирная сеноставка, которая, правда, почти сразу затихает. Карат роняет её в снег, и прижимает лапой.
- Негодяй! - начинаю я распекать Карата, который удивлённо таращится на меня. - Ты что же, стервец, забавляешься?! Пёсья твоя морда, - хозяина на мышь променял?!
Моя рука, с зажатой в ней хворостинкой, поднимается, и Карат валится на спину в снег, прикрывая поджатым хвостом свои причиндалы, и нежный живот. Глаза его жмурятся, и в их щёлочках блестит опасливый вопрос - чем всё это дело кончится? Для острастки хлопаю его разок прутом по заднице. Карат взвизгивает и зарывается мордой в снег, словно не желая меня видеть. Злость у меня уже прошла, и я отворачиваюсь от Карата, делая вид, что очень обижен на него. Как бы ни так, - я обижен?! Это ОН обижен! Я иду по путику и вижу ровную цепочку следов Карата, бегущего где-то там, далеко впереди меня. Обычно, чувствующий себя виноватым, Карат какое-то время плетётся сзади меня, почти вплотную, наступая нередко на задники лыж, что очень мешает мне идти. Он вынуждает меня останавливаться, и тогда, он обходит меня, и садится на мои лыжи спереди - ждёт примирения. Тем, как правило, конфликт и заканчивается. Я не умею долго злиться. Сегодня, он демонстрирует теперь уже свою на меня обиду. Вот тип! Меня он обогнал, обойдя стороной по целине, и теперь, похоже, видеть меня не желает. Сегодня, судя по всему, он прощать меня не намерен. Даже живой соболь в капкане им обойден стороной, и не придушен. Вот это номер! Обычно к моему приходу в капкане лежит уже мертвый соболь, нередко, перед расправой успевавший вцепиться в нос или губу Карата, у которого, уже к середине сезона, они покрыты розовеющими шрамами. Ко времени моего возвращения в палатку Карат уже лежит в своей будке, и будто спит, демонстративно не реагируя на мое появление. Снимаю с себя рюкзак и кладу его под навесом. Рядом вешаю тозовку, и иду в промёрзшую палатку, где растапливаю печь. Затем, спускаюсь на реку, и рублю лёд, складывая его осколки в пустое ведро, которое, затащив в палатку, ставлю на уже покрасневшую печку. Сумеречно на улице, а в палатке темень. Разжигаю керосиновую лампу, заправленную соляркой, и вешаю её на специально сделанную металлическую подвеску с металлической пластиной над стеклом, чтобы не загорелась палатка. Ударами изнутри по скатам крыши, обиваю с неё снег, чтобы она не намокла. Включенный радиоприемник ВЭФ 201, отогреваясь, начинает попискивать, слегка потрескивать, и издавать звуки, то ли музыки, то ли завываний ожившего космоса. Занимаясь приготовлением еды для себя, кладу на высоко, под самый полог палатки поднятую полку, куски промороженного мяса, предназначенные для Карата. Жду, пока они оттают. Я давно на него не сердит. Понимаю, что при его не очень солидных габаритах, работа троплением по глубокому снегу - адова работа, и требует много сил, которых ему попросту не хватает. К середине декабря, и более крупные его сородичи, по соболю уже не идут - устают. А он пока ходит. К слову, в тот сезон, последнего соболя из-под Карата я взял тридцатого января. Но чего это стоило для нас обоих! Пока же, похоже, Карат спрашивает себя, какого ещё рожна хозяину нужно? Я чувствую свою вину перед ним, но вида стараюсь не показывать. Небольшие осколки мяса уже отмякли в тепле, и я тащу их в чуть прогретой миске Карату, ставя её перед его носом. Чуть приоткрываются его глаза, и смотрят на меня с плохо скрываемой обидой.
- Ладно, - говорю, - кончай дуться, Карат! Ешь!
Продвигаю миску к самому его носу, почти вплотную, но он отворачивает морду.
- Замёрзнет ведь, дурень! Кончай злиться!
Карат шевелит бровью, и косится на меня, но сам не шевелится. Ухожу в палатку, и прислушиваюсь. Миска слабо звякает. Слышно сопение, и влажное чавканье собаки. Ест! Получасом позже, когда я выношу ещё один оттаявший, более крупный кусок мяса, Карат всё так же, с обидой смотрит на меня, но предательский стук хвоста по стенке будки выдает его. Лёд тронулся. Я почти прощен! С тех пор, я его больше не наказывал. Ругать, - ругал, но дранки он от меня больше не получал, и мы с ним стали хорошо ладить. Раз в неделю, обычно в субботу, я возвращался на базу Петра, где у меня был седьмой путик, на который я с собой Карата не брал, давая ему суточный отдых. Как бы то ни было, но полуторамесячная ежедневная работа, к середине декабря вымотала Карата настолько, что его стало шатать при ходьбе. Даже густой подшерсток не мог скрыть его страшной худобы, хотя он и съедал далеко не всё предлагаемое ему мясо. Однажды, полученная им непредвиденная травма, не послужившая, правда, ему уроком, дала мне возможность отказаться от Каратовых услуг, как я надеялся, на неделю.
Ручей Эффузивный - приток Булуна. В устье ручья была поставлена одна из моих палаток. В нижнем своем течении ручей протекал по заболоченной низине. Два-три чуть всхолмленных островка на ней, поросшие старыми кривыми лиственницами, куда временами набегал проходной соболь, меня, собственно, и интересовали. За этими островками, до приподнятой на 20-30 метров гряды холмов с мягко окатанными склонами, тянулась болотистая долина, с высоченными, многовековыми кочками, которые для краткости называют могильниками. Сразу за ними, до подножия холмов, довольно густо рос тальник, в который наведывались сохатые. Их-то, мне меньше всего было нужно, т.к. с мясом у нас проблем не было. Карата "кормили" волки, которые за один присест оприходовать тушу сохатого не могли, чем я и пользовался, делясь с ними "по-братски", используя часть их добычи для корма Карата. Благо, две найденные мною туши забитых волками сохатых находились не очень далеко от моих палаток. Проблема была только в выпиливании нужных мне кусков мяса, и в доставке их к палаткам. Меня кормил Пётр, у которого запас мяса был достаточно велик, и мог быть восполнен в любое время. Мог ли обо всем этом знать Карат? Его такие мелочи, как излишки, - не интересовали. Зрением он воспользовался, или чутьем, - я не знаю, но увидел он в этой низине, под самым всхолмком, огромного сохатого, к которому и бросился сломя голову. В бинокль я наблюдал за Каратом и сохатым, прикидывая, как бы отозвать от сохатого Карата. Карат забежал сохатому в тыл, со стороны холмистого склона, и до меня стал доноситься от возбуждения звенящий лай моей собаки. Огромный зверь, совсем не ожидавший нападения, сделал рывок от Карата в моём направлении и, видимо, оступившись, или провалившись в какую-то пустоту между более чем метровыми кочками, исчез вдруг между ними, одной лишь бурой горбатой холкой возвышаясь над снегом. Секунду спустя Карат взлетел на его загривок, и мне отчетливо было видно, как полетели клочья шерсти с загривка обескураженного этой наглой выходкой лося. Непродолжительная заминка лося стоила ему нескольких пучков шерсти с холки. Но вот он поднялся, резко повернувшись, стряхнул с себя наглеца, и я увидел, как из облака снежной пыли буквально вылетело чёрное тело Карата, услышал приглушенный расстоянием его визг, и решил, что Карат свою охотничью жизнь, кажется, завершил. Торопливо передергивая затвор тозовки, делаю 3-4 выстрела в сторону лося и, видимо, попадаю ему в зад, куда, впрочем, и целился. Лось бросил преследование Карата, и, быстро выбравшись из кочкарника, размашистым бегом бросился вверх по склону, в ближайшее редколесье. Почти сразу за ним, я увидел скачками идущего Карата, и успокоился - жив! Ни мои призывы, ни выстрелы успеха не имели. Карат где-то в распадке "держал" лося, давая мне знать своим лаем, что дело, мол, наполовину слажено, - иди, и вали его. С наступлением темноты вернулся к палатке не дождавшийся меня Карат. Он прихрамывал на задние лапы, чуть подволакивая их. Хвост его висел безжизненно, и теперь, скорее, напоминал лисий хвост. Ощупав его крестец, я обнаружил обширную болезненную припухлость, но без видимого повреждения костей. И на том спасибо! Хотя, полностью исключить перелом крестца я - не мог. Целый месяц, после этого инцидента, хвост Карата волочился, мало чем напоминая хвост породистой собаки. Ровно через неделю, Карат близко познакомил меня со своим обидчиком, и воспоминание о том знакомстве, мне до сих пор приподнимает остатки моих волос на затылке.
В палатке тепло, даже жарко, хотя, на улице около пятидесяти в минусе. Тепло это даётся не очень легко. Маленькая печурка капризна. В неё, в лучшем случае, умещается 3-4 полена, одно из которых должно быть сухим, а 2-3 других, - обязательно, сырыми. Это ночной вариант обогрева палатки. Поддувало прикрывается почти полностью фольгой, перекрывающей дырки, сделанные в дверце печки. В этом варианте, печка прогорает полностью за 2-3 часа, после чего, следует повторить закладку дров в печку, иначе - замерзнешь. И так всю ночь, и каждую ночь, до утра - всю зиму. При полном выгорании печки, в палатке быстро холодает, и, не дай Бог "упустить" печку; возись тогда среди ночи, в темноте и холоде, растапливая её заново. В любом случае, сон получается "рваный", неполноценный, и о настоящем отдыхе, - остается только мечтать. Возвращение с путика в палатку, не означает начало отдыха. Многое нужно сделать охотнику, вернувшемуся в палатку: наколоть дров, заготовить льда, растопить печь, оттаять мясо, и покормить собаку (ее первую - не иначе), и, сварить себе на талой воде, чая и еды, вывесить на оттайку тушки добытых животных, да так, чтобы не "сварить" их, ободрать шкурки с незамерзших соболей и белок, и много ещё чего набирается "по мелочам" в любом, даже самом маленьком хозяйстве. К полуночи, может, и управишься. А вставать нужно рано, - еще по-темну, чтобы короткого светового дня хватило на дневной переход, с его непредвиденными в охоте обстоятельствами. Утро начинается с обдирания шкурок, с оттаявших за ночь, принесенных накануне соболей. И так каждый день. В палатке сплю на нарах, покрытых оленьей или сохачьей шкурой. Сплю, не раздеваясь, сбросив с себя только валенки и куртку, которые сушатся около печки. К 2-3 часам ночи холод начинает пощипывать руки и лицо. Приёмник, оставленный включенным, едва попискивает - замерзают батарейки. Борясь с сонной одурью, заставляю себя встать. Тянусь с нар за валенками, сую в них ноги, и, ощупью под нарами выбираю щепки на растопку печки, и сухое полено. Открывая дверцу печки, ворошу угли, и радуюсь, замечая в них оранжевый огонёк, в который сую растопку, выжидая, пока она не разгорится. Опять звякаю дверцей, и сую в топку сухое полено, поверх, и по бокам которого укладываю два-три сырых.а не разгоритсяечки, ворошу угли, и радуюсь, замечая в них оранжевый огонёк, в который сую растопку, выжидая, пока оют батарейк Ещё минут пять выжидаю, пока не загудит топка, после чего, прикрываю поддувало; пусть тлеет, а сам, - зарываюсь под одеяло. Случалось, что "придушишь" еще не вполне разгоревшееся пламя в печи, и уже через 20-30 минут снова колдуешь над ней: вытряхиваешь из топки закопчёные поленья, мажешь руки в саже, кашляешь от дыма, чертыхаешься, дуешь в топку, кидаешь в неё лучину, и, наконец, сдавшись, суёшь в неё не одно, а два сухих полена, которые, быстро разгораясь, доводят температуру в палатке до саунной. Пытаешься в это время чуточку поспать (да опять, - не проспать бы), и, воспаленными от дыма глазами ловишь момент, когда можно будет пихнуть в треклятую топку злополучные сырые поленья, чтобы, и горели - потихоньку отдавая тепло, и место освобождали для ещё одного сырого новичка, в топке. Хочется ведь, за оставшегося до утра время, добрать отдыха, иной раз, так и недостижимого. Ко всему, нужно добавить очень чуткий сон, вырабатывающийся у людей живущих в тайге, особенно, у тех, кто, как и я, вынужден жить в палатках. Звуки оставленного на ночь включенным радиоприемника, с его потрескиваниями, попискиваниями, морзянкой, и постоянно повторяющимися, так называемыми, последними известиями, - не мешают слышать шорохи собаки, что-то вздумавшей проверить среди ночи, треска древесных сучьев, от пробежавшего по речной долине ветра; гулкого, но глухого, словно из-под земли, выстрела лопнувшего, и осевшего на русле ледяного массива, и, даже, лёгкого скрипа, невесть, откуда пришедшего к палатке, сквозь кусты окружающего её тальника. Около часа ночи, неделей позже встречи Карата с сохатым, закончившейся вничью (если считать выдранные клочья шерсти с холки сохатого, Карату за очко, уравнивающее счёт за поколоченную задницу), я был разбужен глухим рычаньем Карата, который, вдруг сорвавшись со своего места, рванул от палатки прямо через кусты на реку, в сторону находящегося напротив устья ручья, заросшего тальником острова. Несколькими секундами позднее, раздался истошный лай, быстро смещающийся в сторону палатки. Лай приближался, и я, обеспокоенный им, сунул ноги в тёплые валенки, и, прихватив фонарик, вышел из палатки. И вовремя. В метре от меня уже крутился Карат, а тремя метрами дальше его, на краю берегового обрыва ручья, у стеллажа, на котором висела тозовка и заряженное ружье, стоял огромный лось, столь впечатляющего вида, что мне стало не по себе. Карат, что называется, "достал" лося, и он вознамерился, кажется, дать собаке хорошую взбучку. Мне сразу стало жарко. Опасность, исходившая от сохатого, была выше запредельной. Любое моё движение, и не только моё, но и Карата, могло означать для лося провокационный вызов, который раздраженным животным, только что гнавшимся за Каратом, мог быть принят с трагическими для меня последствиями. Я безоружен, стою у хлипкой палатки, а вокруг меня, в радиусе 20-25 метров, густые тальниковые заросли, через которые нечего и думать, чтобы продраться. Лось взбешен. Карат хорохорится, в надежде на мою поддержку, а в руках у меня фиг с маслом, точнее - фонарик. Фигура освещённого луной, замершего передо мною лося, как бы светится, зловеще поблескивая шкурой, покрытой инеем. Я отчетливо слышу его дыхание и, даже, чувствую его запах. Пальцы мои непроизвольно сжимают фонарик, и я осторожно давлю на его кнопку. Белый пучок резкого света упирается прямо в глаза лося, и отражается голубоватыми точками. Лось вздрогнул, и отступил на шаг. Ноздри его округлились, и он издал что-то вроде фырканья. Карат у моих ног глухо зарычал, но я уже крепко держал его за ошейник. Всё тело лося грузно повернулось, как только я чуть-чуть отвел от его глаз свет фонарика, и, словно провалившись, исчезло за кустами тальника, склонёнными над руслом ручья. Одним прыжком я достиг того места, где только что стоял этот исполин и, сдернув с сучка ружье, разрядил его в воздух. В лунном свете длинная тень сохатого мелькнула в прогале кустов, и исчезла на противоположном берегу реки. Карат опять увязался за ним. Уснул я в ту ночь не скоро.
Из нас двоих, Карат был несравненно большим искателем приключений, чем его хозяин. Не прошло и месяца, как он снова подвергся нападению сохатых, и уже не одного, получив на этот раз более серьезные травмы, едва не стоившие ему жизни. До этого ему судьба подарила в почти безнадежной ситуации один шанс на жизнь, и он его использовал, правда, не без моей помощи. А пока...
С утра 31 декабря 1982 года, на самый Новый год, сумасшедшие морозы, длившиеся больше полутора месяцев, и достигавшие временами под минус шестьдесят, вдруг резко отпустили. Сухой, разреженный воздух, в один день, вдруг загустел, и повлажнел, приглушив все таежные звуки, доселе имевшие ненормальную хрусткую громкость, и скрипучесть. Прозрачное, светло-голубое, словно вымороженное, далекое небо опустилось, нахлобучившись на сопки, и стерев их вершины. Оно набухло, от распиравшей облака смерзшейся влаги, и готово было вот-вот выронить её на сероватые в сумерках сугробы, укутавшие метровой толщины пуховиком промёрзшую века назад землю. Накануне, я пришел к Петру на базу, помылся в приготовленной им бане, а на сегодня, он с Сашкой готовил встречу Нового года, чтобы все было "как у людей". К столбу, подпиравшему потолок в центре обширного зимовья Петра, было уже прибито несколько веток кедрового стланика, и воздух в тёплом доме был пропитан острым запахом хвои. Мужики деловито, и с каким-то праздничным оживлением готовили новогодний ужин, основой которого была сохачья убоина, молодая глухарка, и копченый ленок. Водку на этот случай я припрятал ещё со дня своего прилёта на участок. С сегодняшнего утра, я пока что должен был обежать свой самый короткий путик, начинавшийся прямо от зимовья Петра, и проходивший по выходам сопочных распадков на противоположном берегу Булуна. Я привязал Карата к тоненькой лиственнице, растущей напротив входа в Петрово зимовье, намереваясь дать ему лишний день отдыха. Путик короткий - и мне торопиться некуда. Тепло - чего же ещё желать? Настроение прямо-таки отменное. Лыжи, правда, сегодня почти не скользят, толкать их приходится с изрядным усилием. Проверяя капканы, тщательно очищаю снег вокруг них, чуть поднимая снежные домики, в проходах которых стоят капканы, да и сами капканы смещаю внутрь этих проходов, под защиту нависающих над ними козырьков, сделанных из сухой коры. Будет снегопад, и, судя по всему, большой, который капканы наверняка присыплет - вот я и стараюсь этого избежать. Идти жарко, и я быстро взмок. Сегодня на улице не ниже 15-20 градусов, и оттого кажется, что тепло даже стоять на месте. С капканами, как обычно, работаю, скинув рукавицы, но даже после работы с металлом руки сегодня не мерзнут, а остаются тёплыми. Какое-то время иду совсем без рукавиц, в которых руки отпотевают. В морозы под пятьдесят после установки 3-4 капканов, когда рукавицы снимаешь каждый раз всего на 30-40 секунд, ломота в пальцах от холода держится практически весь день, до возвращения в палатку, - не то, что сегодня. Соболиных проходов, преимущественно свежих, сегодня много - быть пурге. А вот, и неприятность, которая до сего дня на этом путике меня не навещала: свежий, не далее вчерашнего, след росомахи чётко печатается по моей старой лыжне, и, кажется, она идет по моему путику с теми же намерениями, что и я, - проверяет капканы. Чертыхаюсь про себя, сразу утратив веселое настроение. Так и есть! Издалека вижу разбитый снежный домик, в котором стоял капкан, разбросанные ветки, которыми я делал над ним навес, и выбитую до земли площадку. Соболя в капкане, естественно, уже нет, но брызги розовой крови на снегу, и мелкие клочки шерсти говорят о том, что гостья закусила живым соболем. "Графиня" и здесь меня достала! Семь! Считаю я понесенный с начала сезона урон от росомах, которых за последние годы в долине Булуна расплодилось чересчур много. Следующий снежный навес над капканом разрушен, капкан закрыт, а приманка - унесена. Мерзавка чешет по путику, развлекая себя дармовой закусью. Как назло, на всём этом путике у меня стоят маленькие капканы - ни одного годного для поимки шкодливого зверя. Ещё один капкан пуст, лишь обрывок соболиного хвоста свидетельствует о хорошем аппетите моего прожорливого противника. Восемь! - произношу я вслух. Круглый след росомахи всё так же уверенно движется по лыжне. Следующий мой капкан стоит под одиноким выворотнем-корнем, заметным издалека, и уже метров за триста, я замечаю какой-то непорядок под ним. Снег с выворотня сброшен, и у основания выбит до земли, капкана нет, а потаск, тяжелый сук, прикрепленный к капкану тросиком, раскрошен крепкими зубами росомахи в щепки. Я нашел его метрах в двухстах от этого места, в развилке сросшихся у корня стволов берёз. След росомахи свежий, но идет она с капканом на лапе так, будто не видит в нём никаких проблем. И Карат дома, вспоминаю я огорченно. Пока до дома, да с Каратом обратно, и сумерки начнутся. Вот незадача! Испорченное настроение, слегка поправляет соболь, попавшийся в последний на этом путике капкан. Остальные пусты. Осталось идти не более километра, когда повалил густой, крупными хлопьями падающий снег. Словно занавес из многих слоёв тюля вдруг опустили передо мною. В десяти метрах даже деревьев не видно. Это неслышное безостановочное падение занавеса, как бы отрезало меня от всего мира, лишило визуальной опоры, заключив меня в лишенное звуков замкнутое пространство. Представив себе расстояние до своего дома, в котором жена и дети готовятся к встрече Нового года: расстояние в сотни километров абсолютно безлюдной тайги и мёртвых сопок,- я почувствовал себя неуютно, и заторопился к зимовью, словно подгоняемый в спину чьим-то недружелюбным и тяжелым взглядом. Не доходя метров двести-триста до зимовья, ставлю капкан на облюбованном ещё в прошлый раз месте. Ставлю долго и тщательно, из корья стоящей рядом сушины городя капитальный навес, способный предохранить капкан от снежного заноса. Чем-то моя работа по насыпанию снежного курганчика, уплотнению его, пробиванию в нём тоннеля, в конце которого кладётся приманка, а на входе ставится капкан, - напоминает детскую игру в строительство замков из мокрого речного песка. И сейчас, как в детстве, присутствует определённый эстетический элемент. В оценке убогого архитектурного сооружения, ищется нечто способное привлечь к себе любопытного зверька. Пока неоправданно долго возился с установкой капкана, - изрядно стемнело. Обложная облачность, и продолжающийся снегопад, ускорили наступление сумерек, и часом раньше погрузили тайгу в темноту. Вынужден, последние сотни метров идти в белой мгле, на ощупь определяя плотность лыжни, сход с которой сопровождается провалом в снег по колени. Наконец, незаметно выбрался на обрывистый берег реки, и стою прямо напротив зимовья. Тишина мертвая. Горючее экономится, и сегодня дизель выключен. Намечается новогодний "романтический" ужин при свечах. Если, без романтики, то, при свете коптящих керосиновых ламп. Зимовье, через снежную завесу, единственным обращённым в мою сторону крохотным окошком, чуть светится дрожащим малиновым пятном. По белому полотну лежащей подо мной замёрзшей реки скользит чёрная тень. На мгновенье она исчезает за выступом берегового обрыва, и вот уже катится мне навстречу. Морда Карата тычется мне в колени, и он облизывает мою влажную ладонь, выпростанную из рукавицы. На реке чуть светлее, чем в тайге, но снег берегового обрыва сливается с белизной речного русла, и это затрудняет продвижение вперёд. Бреду за Каратом, ориентируясь на его черную шубку. Он-то вряд ли свернет с лыжни, которая выведет нас к дому. Снег сегодня липучий, и я долго стряхиваю его с себя березовым голиком, обиваю плечи рукавицами, а шапкой бью о дверь. В зимовье тишина. Повесив карабин у входа, вхожу в дом. Пётр в доме один. Он храпит на своей кровати, видимо за прошедший день умаявшись с приготовлениями, и накапливая силы на ночное бдение. На маленьком столике у окошка стоит керосиновая лампа, стекло которой густо закопчено пламенем от слишком вывернутого фитиля. Разоблачаюсь, и, выпив кружку ещё тёплого чая, валюсь на свой топчан. Сегодня и мне не мешает заранее выспаться. Пару часов сплю как убитый; дает себя знать накопленная за неделю усталость, и постоянное недосыпание. Сквозь сонную одурь, не сразу доходит до сознания грохот двигателя на улице, прямо за стеной, прижавшись ухом к которой, я сплю. Слышны громкие голоса: незнакомый хриплый смех, перемежающийся отборным матом, и визгливый всхлип вариатора "Бурана", сменившийся сразу наступившей тишиной. Голоса мужчин (один, - Петра - я узнал), под скрип снега за стеной, огибают дом, и врываются в зимовье, с рывком открывшейся двери.
- Дрыхнешь, доктор? - с порога хрипит чужой голос, добавляя при этом непечатную прибаутку.
Довольный своей шуткой, голос хрипатого весельчака уже хохочет над моей головой. Открываю глаза, пытаясь рассмотреть весельчака, столь непринужденно сыплющего матом, что можно подумать, будто весь его лексикон им и ограничен. В тусклом свете лампы, отбрасывающей красноватые неровные блики света, вижу склонённое над собой, в глубоких морщинах лицо, густо заросшее спутанной бородой и висячими усами, в которых набита снежная пыль. Точки глаз блестят из-под надвинутой на самые брови ушанки. Заострённый, с горбинкой нос, клювом нависает над забелёнными снегом усами. Они шевелятся, словно человек этот всё время что-то жуёт.
- Вставай, доктор! Не хрен на меня пялиться - всё равно сейчас не узнаешь! Вставай же! - настойчиво требует гость и, приправив сказанное очередной порцией мата, отошел от меня к столику, с опять чадящей лампой. Высвеченное светом лампы лицо незнакомца, загрубело тенями глубоких морщин, и приобрело вид тёсанного из дерева топором лешачьего лика. Сухой тряпкой, лежащей на столе, человек снимает с лампы стекло, и протирает его внутреннюю поверхность скомканным листом газеты. Он что-то бормочет себе под нос, шмыгает им, и трясёт головой. Снятыми с гвоздя ножницами он ловко подравнивает края фитиля у лампы, и, наконец, насаживает на неё уже очищенное стекло. В доме становится светлей, и, как бы, просторней. Петра в нём всё ещё нет. У входа возится гость, снимающий с себя куртку, которую вешает на гвоздь, вбитый в стену около двери.
- Ну, что, узнал меня, наконец? - поворачиваясь лицом ко мне, спрашивает он.
- Не припомню!
- Где уж, всех нас тебе, доктор, помнить? Главное, чтобы мы тебя помнили, - чему-то усмехаясь, говорит он уже спокойно, и без мата. - Давай, что ль, знакомиться! - говорит он, и называет себя, добавляя: - Себя можешь не называть - я тебя и по отчеству помню.
Скрипуче смеётся, и выходит в дверь, плотно захлопнув её за собой. В общем-то, я и без его представления уже догадался о том, кто такой этот нежданный гость. В 20-25 километрах выше нас по течению Булуна, стоит штатный охотник, который на новогодний праздник решил нанести визит соседям. Слышал я о нем разное, и не всегда приятное. Но что поделаешь, - в тайге приятелей не выбирают, и гостю на порог указывать нельзя, даже если тебе он и неприятен. Этот же, судя по всему, был самый непутёвый из этого ряда: охотился средне, пропивая всё добытое, большей частью, реализованное через чёрный рынок. Двумя-тремя годами позже, он так и умер, в стороне от всех, в не посещаемом никем своем поселковом доме, в котором окончательно дожег спиртными суррогатами остатки былого здоровья. Андрей, так звали нашего гостя, вскоре вернулся в дом, неся в руках трехлитровую банку с прозрачной жидкостью.
- Собственного изготовления! - качнув в руках емкость, хвастливо сказал он. - Первый сорт!
Нашего запаса спиртного хватило бы и без его самогона, и я, представив себе, во что может вылиться новогоднее застолье, решил с утра пораньше, улизнуть к себе на участок. В дом вернулся Пётр, и принес с собой раскладушку для гостя. Заблаговременность эта, как оказалось, не была лишней, и говорила разве что о хорошем знании Петром возможностей: и своих, и гостя. Следом за ним в дверь протиснулся Сашка, тащивший в руках какую-то снедь. Между моим топчаном, и раскладушкой, они поставили складной столик, и разложили на нём приготовленные продукты. Мужики хлопотали вокруг стола, глядя заранее соловеющими глазами на выставленные на нём бутылки. То и дело, слышалось предложение пропустить пока что "по единой". Пётр, суетливо снующий по дому, на правах хозяина командовал организуемым застольем. Он с трудом сдерживал нетерпение гостя и Сашки.
- Погодите, - говорил он, - что гоните? Сейчас вот мясо подогрею, и картошку дожарю, - тогда и сядем.
Пытался, было, уговорить Сашку с Андреем и я, ссылаясь на то, что, мол, и десяти часов ещё нет. Куда, мол, гнать?
- А мы старый, старый год проводим, - подмигивая, говорил мне Андрей, - а там, и новый год приспеет.
- К Новому-то году ты уже в лёжку лежать будешь, - осаживает его Пётр, и, вдруг сорвавшись, прикрикивает на обоих страждущих: - Я, что же, вам, за стряпуху здесь буду, пока вы будете напиваться? Ждите, пока не подогрею мясо и бульон, и помалкивайте!
Ему, по правде говоря, тоже не терпелось закончить приготовления, и сесть за стол, но, наученный горьким опытом, он знал, что дальше всё будет скомкано: празднование превратится в обычное гульбище, есть придется непрогретое мясо, а пестуемое им жаркое с жареной картошкой, которую с осени привезли впервые, будет выклёвываться вилками с холодной сковороды, без всякого чувства и удовольствия. Сам-то он любил: и выпить, и хорошо закусить. Я, пока за столом ещё не расположились, вышел на улицу из духоты перегретого дома, и вынес Карату кусок оттаявшей сохатины. Карат, на стук двери, зашевелился в своей будке, и, наконец, лениво вылез из неё, зевая, и с повизгиванием потягиваясь. Взяв в пасть мясо, он нырнул снова в будку, и оттуда послышалось сочное чавканье. Снег уже прекратился, и заметно похолодало. Лицо покалывает мелкой осыпью конденсата, который собирается от парящей невдалеке от зимовья наледи. В доме кто-то врубил на полную мощность приёмник. Восточные наши соседи с Камчатки уже начали встречать Новый год, и в эфире слышались поздравления в их адрес.
- Иди, Юрьевич, поздравлять камчадалов, - раздается, наконец, голос Петра.
- Давай, живей! - тут же присоединились к нему голоса двух других страждущих. За столом все трое сидят с уже наполненными водкой кружками, и с нетерпеливым ожиданием смотрят на меня.
К часу ночи я укладываюсь спать, оставляя за столом галдящих, о чем-то спорящих мужиков, и желая только одного; чтобы они свой спор не завершили разбирательством на другом уровне. Что поделаешь? Кругом тайга, где и сам закон - тайга, а медведь в ней - хозяин.
Просыпаюсь, как это ни странно, довольно рано. На улице ещё сумеречно, и дом, через маленькие окошки, едва освещён. Сашки нет. Пётр и Андрей спят по своим местам, выводя носами рулады. Печь остыла, и в доме прохладно. На столе кавардак неубранного пиршества, и ополовиненная трёхлитровая банка самогона. Резво стартовали в новом году приятели - нечего сказать! Растапливаю печь, завтракаю, и, пока все спят, ухожу на свой участок. На улице похолодало основательно. Небо чистое и ещё чуть сумеречное. Бледная луна пока ещё видна. Рыхлый снег, выпавший накануне, изрядно прикрыл лыжню, и лыжи плохо скользят. Сегодня мне предстоит проделать много пустой работы: это чистка капканов, и набивание путика. На ветвях деревьев лежат огромные пушистые пласты снега, подчас, имеющие причудливые формы: то какого-нибудь зверя, то замысловатого предмета. Очередной прижим прохожу по краю почти вертикальной скалы, вдоль которой имеются уступы шириной около двадцати сантиметров, используя её для обхода парящей подо мною наледи на льду Булуна. Наконец, осторожно спускаюсь на лёд, и с трудом отыскиваю старую свою лыжню, до которой набиваю новый проход путика, в обход наледи. Карат схитрил и обошел прижим и наледь другой стороной реки. Кое-где, старый путик не просматривается вовсе, и я иду наобум, проваливаясь в снег на лыжах "по самые некуда", вытаскивая лыжами пласты уже уплотнившегося снега. Наконец-то, вижу сход Карата на путик, и уже более уверенно бреду, наступая на ровную строчку его следов. К вечеру я изрядно вымотался. День прошел вхолостую; а это не согревает и не бодрит. Два последующих дня ничем не отличаются от предыдущего. В капканах пусто. Даже следов зверя почти нет. Впечатление такое, будто тайга вымерла.
Пятого января мы с Каратом отправились по руслу ручья Незаметного, к его верховьям. Прошли нижнюю, - лесную его часть, и вышли на тундровый его участок. Убежавший было, как обычно, Карат, быстро вернулся, и пошел непосредственно перед моими лыжами, временами мешая мне делать следующий шаг. Он явно чем-то встревожен, и откровенно трусит, - что на него непохоже. И тут я краем глаза замечаю какое-то движение справа, и чуть сзади от меня. Повернувшись лицом в этом направлении, вижу параллельно мне движущихся трёх волков, расстояние до которых около двухсот метров. Дальности стрельбы из моего ружья явно недостаточна, чтобы достать их, а эта команда, идущая гуськом, будто знает возможности моего оружия. Снимаю с плеча ружьё, желая припугнуть их, но они ныряют в маленький распадок, образованный мелким ручейком, притоком Незаметного, и на другой стороне этого распадка уже не появляются. И, никакой спешки с их стороны, никакой паники. Просто ушли по своим делам. Несколько минут Карат ещё жмется ко мне, но не очень долго. Через десять минут, он, не изменяя обычной своей манере, делает длинный рывок вперёд, и скоро я вижу только смещающуюся по равнине чёрную точку. Мой призыв вернуться, Карат игнорирует. Проходит ещё несколько минут, и моих ушей достигает истошный вопль Карата, а появившаяся вновь чёрная точка, быстро приближаясь, несётся в мою сторону. От кого он так стремительно удирает, мне пока не видно, но это явно не припозднившаяся к Новому году снегурочка, а, скорее всего, волки. Бегу навстречу Карату, на ходу сдёргивая с плеча ружьё. А вот, наконец, виден и первый преследователь, который в размашистом беге легко настигает Карата, до которого от меня ещё не менее двухсот метров. Волку же, для того чтобы взять Карата, нужно не более десятка прыжков. Я явно не успеваю и, подняв ружье, навесом стреляю, больше наугад, посылая пулю в сторону преследователя Карата. Я увидел, как волк, преследовавший Карата, резко ушел в сторону, а за ним ушел и второй, которого я до этой поры не видел. Но, главное, из кустов, до которых от меня было не более пятидесяти метров, выскочил последним третий волк, который, как мне кажется, и был главным в этой игре в "кошки-мышки". На сегодняшний день Карату, как мне кажется, приключений должно было бы хватить. Но это мне так казалось. Палатка, в которую мы пришли, находится в достаточно узкой долине, между двух гряд сопок. Придя в неё, я обычным порядком занялся по хозяйству, благо, сегодня пушнины нет, и часть времени освобождается на ничегонеделание. Можно будет отдыхать. За палаткой уже звездная ночь с лунной подсветкой, в которой синеет свежевыпавший снег, чёрными тенями исчерченый по склонам сопок, и по их распадкам. Картина для Рериха. В палатке начал потрескивать приёмник, батарейки которого стали отогреваться. Раздавшийся с улицы вой Карата, меня озадачил. Этот парень никогда не страдал склонностью к вокалу. Выхожу из палатки. Карат сидит, повернув морду к сопкам, и прислушивается. Слушаю и я, и услышанное мною, заставляет меня схватить Карата за ошейник, в тот момент, когда он, в очередной раз задрав к небу морду, послал свой призыв волкам - нате, мол, ешьте меня. Волки живо откликнулись, и уже несколько минут спустя, их голоса раздались не далее, чем в километре от палатки. Подхватив с шеста висящую на нём тозовку, волоком, за ошейник втягиваю упирающегося Карата в палатку, где куском проволоки креплю его ошейник к своим нарам. А гости уже за пологом палатки брякают банками от тушёнки. Вдоль всей спины Карата, от холки до крестца, шерсть ровным гребнем поднята, будто ему делал начёс искусный куафер. Делаю пару выстрелов через палаточное полотно в сторону шорохов, издаваемых волками. Всё затихает, и я врубаю свой приемник на полную мощь. Карату уже не до вокала, и он до утра лежит под моими нарами. Утром я обследовал снег вокруг палатки, он был истоптан множеством волчьих следов. Неприятное зрелище.
У третьей палатки, на самом краю своего участка, наконец, замечаю свежие следы соболей, и горностая. Невдалеке, и свежие следы лося, который, похоже, чуть ли не заглядывал в мою палатку, снег перед которой выбит основательно. Палатка стоит в ложбине узкой пойменной долины ручья, в окружении лиственниц и чахлого тальника, которым, судя по всему, питались совсем недавно лоси. Карат оживляется, и сразу куда-то исчезает. Через несколько минут из зарослей кустов, расположенных в километре от палатки, раздался лай Карата. Он явно вышел на лосей, и теперь звал меня. Уже изрядно стемнело, да и мясом мы вполне обеспечены. Я зову Карата, но тщетно, - он словно прилип к месту. Прошло несколько часов, и уже полная ночь, но всё так же из темноты слышится его лай. Я несколько раз выхожу из палатки, и зову собаку. Бесполезно! Ладно, думаю, надоест, - придёт. Утром выхожу из палатки. Карата нет. Зову его, но в ответ - молчание. Встревоженный, я иду по его следу. Так и есть! Вот небольшая полянка среди кустов тальника, вот две лёжки лосей, но кругом снег словно перепахан. В некоторых местах он выбит почти до земли. Следов Карата множество. Часто они перекрываются глубокими следами лосей, которые крутились на пятидесятиметровом пятаке, то ли, защищаясь от Карата, то ли, нападая на него. А вот и то, чего я боялся: брызги крови на снегу, сломанные ветки тальника, поваленная лиственница-подросток, опять кровь, и глубокая снежная яма, словно выдолбленная тяжелой киркой. Следов выхода собаки с места бойни, я так и не нашел, однако, резонно рассудив, что уйти отсюда, кроме как к палатке, Карат никуда не может, я решил, что Карат погиб, забитый копытами взбешенных его настойчивостью лосей. Искать его тело в снежном месиве - дело малоперспективное. Потеря нескольких часов лишала меня дня работы, а проку от того, что я найду труп, никакого. В вечной мерзлоте, да ещё зимой, хоронить, - дело безнадёжное. Смотреть же на тело истерзанной собаки сил у меня не было. Я ушел, проклиная себя за то, что вечером не пошел к этим проклятым сохатым, не пугнул их хотя бы выстрелом, не удержал Карата. В течение двух часов я шел словно опущенный в воду; почти не интересуясь обычно привлекавшими моё внимание следами, попадавшими в поле моего зрения. Я вдруг понял, что без Карата мне эта охота будет не в радость, что это одиночество в тайге, мне и так изрядно надоевшее, отныне становится для меня просто постылым, и абсолютно ненужным испытанием. Уйду на базу, - решил я, - и с первым вертолётом домой, а Пётр, пусть дорабатывает сезон на моем путике. Взошедшее, низко висящее, словно медяшка, натёртая кирпичом, яркое солнце, сегодня меня не радует. Не радует и снятый с одного из капканов соболь. Капкан в сердцах я вешаю на куст - до следующей зимы. Я обижен на весь свет. Иду лесом по самому краю низкого берега. Другой берег - чуть повыше, но он пуст тундровой пустотой. Когда-то, по тому, более высокому берегу прошел лесной пал, и все деревья на нем легли, а затем, и сгнили, оставив после себя торчащие из снега, вывороченные паутины чёрных корней. Краем глаза внезапно замечаю между ними какое-то движение, и останавливаюсь, глядя на противоположный берег навстречу солнцу. Так и есть! Чёрный силуэт, скорее лисий, медленно движется метрах в трёхстах от меня, и параллельно мне. Движется в ту же сторону, что и я. Солнечный свет слепит, и от режущего глаза света они слезятся. Всего животного я не вижу, так как стою ниже противоположного берега. Я перебегаю русло реки и взбираюсь на берег, одновременно сдергивая с плеча тозовку и досылая в патронник патрон. Животное явно идет в мою сторону, и мне можно не торопиться. До него уже метров 70-80, и я начинаю целиться в него, но что-то в этом чёрном, на фоне бьющего в глаза солнца, силуэте, мне кажется знакомым, хотя, и посадка головы не та, что у Карата - слишком опущена она, и хвост опущен по-лисьи. Ладно! Лиса не уйдет, и если это она, - достану.
- Карат! - кричу я.
Никакого эффекта. То же равномерное, и какое-то замедленное движение чуть левее меня, но сближающее нас.
- Карат! - уже воплю я во всё горло.
Черный силуэт замирает, и вдруг ложится в снег. Я бегу к нему, уже не сомневаясь в том, что это он, мой Карат, мой хороший, любимый, самый дорогой пёсик, без которого мне и счастья нет, и всё не в радость. Карат лежит, уронив голову на лапы. На левом бедре обширная припухлость, шерсть на левой же лопатке странно топорщится, на морде кровь, а левый глаз налит кровью, и почти вылезает из орбиты. Я сомневаюсь в том, что он меня им видит. Руками ощупываю его тело, но он слабо стонет, как человек, и слегка вздрагивает, после чего делает попытку встать, но снова ложится в снег. Лыжами утаптываю площадку около Карата и вытряхиваю на неё из большого станкового рюкзака соболя и капканы, после чего осторожно поднимаю собаку, и укладываю её в рюкзак. Карат слабо поскуливает, но дает уложить себя, словно понимая, что другого способа вернуться в дом, у него нет. К ночи мы были в зимовье Петра. Карат был жив, если нельзя как-то иначе определить состояние собаки, у которой нет никакой реакции на происходящее с ней.
Мой пёс оказался на редкость живучим. Оставленный на попечение Петра, он довольно быстро оклемался и, более того, за неделю моего отсутствия вошел, что называется, в тело. Вытуренный мной из тёплого дома, где он находился во время болезни, Карат, радостно встретивший моё возвращение, явно на меня обиделся. Он залез в свою конуру, где долго укладывался, поскуливая и даже рыча. Его жизнь не была долгой - всего шесть лет, но она была полна приключений, как и полагается настоящему их искателю, каковым он и был.