Кешка во дворе нашего дома появился поздней осенью 1948 или 1949 года, как мне кажется, в первой декаде ноября. Вернее сказать, появился не он сам, а мы, дворовые мальчишки, затащили его мокрое, коченеющее, осклизлое, облепленное какой-то дрянью тело в парадную нашего дома, имеющую выход на Дворцовую набережную Невы. Невский парадный вход нашего дома, задолго до этого, по рожденному в чьей-то дремучей домуправовской голове обычаю, был закрыт на висячий замок, как говорили старожилы дома, еще с довоенных времен. Парадной, одним словом, долго не пользовались. Незадолго до этого осеннего дня бытовая ценность замка кого-то соблазнила, и он исчез, открыв прямой доступ жильцам дома к набережной Невы. Преимущества этой парадной были оценены всеми жильцами дома, и в первую очередь - мальчишками, сквозной проход дома для которых создавал множество дополнительных удобств при необходимости своевременного "деланья ног": что от милиции, что от дворника - от кого придётся.
В тот ноябрьский день было обычное осеннее наводнение. Штормовой ветер стучал обрывком жести по крыше соседнего дома, выл в проводах, и остервенело дребезжал стёклами хлопающих форточек. Серые облака рваными парусами, низко, над самыми крышами домов, неслись на восток, сбрасывая на город пригоршни водяной пыли. Изредка в их разрывах холодно голубело око чистого неба, тут же прикрываемое веком набежавшей тучи. Нева вздулась и встала, прижатая к граниту берегов мощным осенним штормом. Свинцово-серая водная масса реки выбелилась седыми космами барашков, бегущих навстречу течению, а залитые почти до верха набережные спуски, готовы были выпустить на мостовые и тротуары, рвущиеся на свободу мутные её потоки. Набережные были пустынны, если не считать время от времени подбегающих к её парапетам мальчишек, интересующихся ходом наводнения. В отличие от взрослых, желавших скорого его прекращения, мальчишки испытывали некое ревнивое чувство сопричастности чему-то необычному. Они втайне даже расстраивались оттого, что, скажем, отметки на цоколе Эрмитажа, свидетельствующие о трагических наводнениях прошлых лет, нынче не достигнуты. Дело взрослых печалиться об их последствиях, мальчишечье дело - свидетельствовать, чем они и занимались, то и дело выбегая на набережную, где по ступенькам залитого водой ближайшего спуска отмечали скорость наступления на город разбушевавшейся стихии. В один из таких моментов кто-то из нас увидел плывущего вдоль парапета грязно-серого кота, который, открывая розовый рот, слабо, хрипло и монотонно мяукал. До спуска было еще 5-6 метров, но выбившийся из сил кот, тело которого все время било волной о гранитную стенку набережной, вперед, несмотря на все свои усилия, почти не продвигался. Кот явно тонул. До него было не более полутора метров, но поднять его было нечем. Кто-то догадался, и, сбегав через дорогу во двор дома, притащил оттуда старую большую тряпку, конец которой был тут же опущен перед носом тонущего кота. Тот вцепился когтями в тряпку и был отбуксирован до самого спуска, откуда и был извлечен на твердь земную. Мы унесли кота на лестницу своей парадной, где, плотно огладив его ладонями, согнали с шерсти лишнюю воду. Притащили сухую тряпку, и ею, по возможности, просушили шерсть мелко дрожащего животного. Кто-то из дома принес рыбку, кто ещё что-то, в общем - помогли животине. Интересно, что в спасении этого кота и первом уходе за ним принимали участие многие из тех ребят, кто спокойно не мог пройти мимо кошек и котов, населявших дворы нашего дома. Привязывание пустых консервных банок к их хвостам было делом обычным. Периодически отлавливаемым котам мазали их яйца зеленкой или фуксином, отчего они привлекали внимание взрослых жителей нашего дома и подвигали тех в защиту кошек драть уши своим чадам. Пущенный в кошку камень преступлением не считался и был делом обычным, правда, далеко не для всех из нас. А тут вдруг - спасение кота. Группка ребят, оглаживающая спасённое животное, привлекла внимание поднимающихся по лестнице в свои квартиры взрослых, и они, интересуясь, останавливались, спрашивали, в чём, дескать, дело, и, получив разъяснение, многие из них возвращались из своих квартир с продуктовым даром для утопленника. Кот, уже нареченный кем-то Кешкой, был страшно худ. Его худоба, подчеркнутая обсосанной влагой шерсткой, была потрясающей - кожа и кости. Но, чтобы столько слопать за один присест, - этого мы себе представить не могли. Ел он с достоинством, не жадничая, спокойно и деловито, - но сколько! Живот его на глазах округлялся, превращаясь в шар, и периодически, подозрительно громко урчал. Некоторое время спустя Кешка перестал дрожать и, развалившись боком на подоконнике, не клубком, как порядочные кошки, а вытянувшись во всю длину, он впервые сделал попытку вылизать свою шерстку. Однако сей труд его одолел на первой же лапе. На живот и бока у него силы не хватило, да и гибкости для этих занятий уже не было, - раздувшийся безобразно живот мешал ему принять нужную для такого дела позу.
На следующий день Кеша встретил нас все на том же подоконнике второго этажа парадной. Но это был уже совсем другой Кеша. Шерсть его оказалась на удивление белой, без единого чужеродного пятнышка и, что ещё больше нас удивило, довольно густой и пушистой, под ней его худоба не была столь явственна. Впрочем, она довольно быстро, стараниями жильцов дома, принявших живое участие в его судьбе, была ликвидирована, и Кеша, что называется, вошел в тело. Кешку кормили все. Принятое нами участие в его трагической судьбе выделило его среди всех других кошек нашего дома, что позволило ему сохранить в озорной мальчишеской компании большую часть своего достоинства. Нечего говорить, что бренчалка из консервной банки его хвоста не касалась и камнями в него никто не швырял. Справедливости ради, следует сказать, что с появлением во дворе Кешки и к остальным кошкам отношение ребят изменилось в лучшую сторону. Одна, правда, деталь Кешиных статей оставалась для нас соблазнительной и постоянно используемой в афишировании его достоинств - это были Кешины яйца. Два чудных, круглых, покрытых короткой, под плюш, белой шерсткой яйца, сияющие своей невинностью под всегда поднятым трубой хвостом, - они олицетворяли Кешкину половую мощь, чем прозрачно намекали на грустную прозу нашего ещё бесполого существования. По этой причине Кешкины причиндалы, почти всегда носили следы творческих мучений юных тупейных художников. Кешин язык нередко нёс на себе следы слизываемой им краски, будь то синяя, зелёная или ядовито-красная. Все эти по преимуществу своему медицинские красители не обладали большой стойкостью, за исключением, разве что крепкого раствора марганцовки, но она не отличалась нужной нам яркостью и интересовала нас редко. Очень скоро покладистый Кеша привык к нашим щекочущим его причиндалы упражнениям. Перевернутый где-нибудь на подоконнике на спину, и соблазняемый одним из нас водимой перед его носом корюшкой или салакой, он абсолютно не обращал внимания на сопящих в творческом порыве над его выпуклостями малолетних разгильдяев, красивших его причинные места в разные цвета: скажем, в зеленый и красный. После окончания сеанса Кеша получал свою рыбку и, нередко забыв вылизаться, шествовал, задрав хвост во двор, где вызывал у девчонок смущенное хихиканье, а у взрослых - ехидные замечания в свой адрес. Кеша был необидчив. Он всем всё прощал, тем более что прощение его было сдобрено подачкой тех, кто помнил, будучи в магазине, о его существовании. Всеобщее уважение, которым он пользовался, он умел заслужить ненавязчивой рекламой своих охотничьих достижений. Подвалы и квартиры нашего дома были заполонены расплодившимися после войны крысами, и борьба с ними была большей частью бесплодной. Возможно, те кошки, что обитали в наших подвалах, своё дело по части истребления крыс делали, - но кто это видел? Кеша умел показать товар лицом. С завидным постоянством отловленную где-нибудь в подвале и придушенную крысу он вытаскивал на середину двора и усаживался рядом, словно купец, предлагающий свой товар. Он демонстрировал полное равнодушие к проходящим мимо него хозяйкам с сумками. Именно это ненавязчивое рекламирование своих способностей заставляло таять в благодарности сердца жителей дома, и они одаривали Кешу побуждаемой им душевностью и рыбёшкой. Дворники не ценили Кешкиной застенчивости, не позволявшей ему канючить харч, предпочитая честно зарабатывать его и, поэтому, подцепив на лопату жертву честного бизнеса, уносили её в мусорный бачок, откуда, если крышка бачка плотно не закрывалась, Кеша тащил её на прежнее место. В противном случае ему приходилось исчезать со двора на десять - пятнадцать минут, чтобы затем вернуться с новой жертвой рекламы в зубах.
Он был всеобщим любимцем, в том числе и среди дворовых кошек, которые с его появлением в доме котились, как правило, котятами, мастью, носящей наследственную доминанту Кеши. Взрослые ценили в нём охотника, а мы - благодарную привязанность за некогда спасенную его жизнь. Его привязанность к нам была в чем-то не сродни кошачьей. Летом он не ленился сопровождать нас через Кировский мост на другую сторону Невы, на пляж у Петропавловской крепости, где из-за его присущей всем кошкам туалетной привязанности к чистому песочку мы имели подчас массу неприятностей, в том числе, связанных с битьём наших физиономий. Однако Кеша, сам никогда пострадавшей мордой не был.
История Кеши могла бы продолжаться вместе с годами его жизни - сколь угодно долго, но однажды, в тёплый полдень, разомлевшего на солнце и, как всегда, объевшегося рыбой Кешу задавил своей машиной поселявшийся в наш дом новый жилец. Раздавленный таз и задние лапы Кеша тащил через весь двор к парадной - первому и последнему своему пристанищу в нашем доме. Там же, в парадной, на подоконнике второго этажа он и умер. Хоронили мы его вечером под кустом сирени, на Марсовом поле. Я, как и многие из нас, плакал. Славный был Кеша...