Все предшествующие этому дню годы, начиная с 1944 - го, когда мы жили на улице Халтурина, любимым мною местом прогулок всегда была Дворцовая набережная, лучше которой я в нашем городе места не знал. Многие события моего прошлого начинались на этой набережной, многие - и заканчивались на ней - как это. Мне в ту пору было, если не ошибаюсь, около двенадцати лет, и я уже успел познать что такое первая любовь, а потому совсем недавнее расставание с предметом своей первой страсти во мне ещё жило, и что-то похожее, пускай, и не моё, могло в ту пору найти и во мне сочувственный отклик. В конце февраля мне однажды встретилась на набережной пара детей: мальчик лет десяти, тащивший за собою санки со спинкой, а на них сидело куклообразное существо, плотно укутанное во множество одёжек, поверх которых была ещё шаль, которой эта кукла была плотно фиксирована к санкам. Из этого кукуля торчал только покрасневший нос и выглядывали круглые, ярко-голубые глаза ребёнка, опушенные длинными ресницами, густо припорошенными инеем. Похоже, это было лицо девочки. Получасом раньше, по этой стороне набережной прошла снегоуборочная машина, которая с проезжей части набережной убирала снег, сбрасывая его через парапет на речной лёд. Снег с тротуара ещё не был убран, и мальчик не без труда тащил за собою санки, время от времени оборачиваясь лицом к санкам, всякий раз проверяя сохранность своего седока. На набережной машин было мало, и, чтобы, как этот мальчик, не вязнуть в снежной каше, я шел параллельным ему курсом, но по уже очищенной части дороги. Шел не слишком торопливо, держа эту пару в поле своего зрения. Ребята двигались от Кировского моста, миновали Мраморный, и Мошков переулки, и теперь были на подходе к моему дому, заставив меня гадать: к кому в гости они направляются? Как оказалось, - наш дом, своим парадным входом соседствовавший с богато украшенным порталом Дома учёных - их не интересовал, и они, миновав его, пересекли мост через Зимнюю канавку и теперь перебрались на тротуар, идущий вдоль Зимнего дворца, по которому мальчику тащить свои санки было легче, так как основная часть снега с тротуара дворником была уже убрана, и тонкий свежевыпавший слой снега мальчику не мешал, а помогал полозьям санок легко скользить по тротуару. Чем было вызвано любопытство, заставившее меня, вслед за этой парой, миновать свой дом и увязаться за ними, я, пожалуй, и тогда не смог бы сказать. Скорее всего, причиной всему было обыкновенное любопытство и моё нежелание возвращаться домой, где меня ничего хорошего не ждало. Я обогнул, вслед за санками, Зимний дворец, в обратном направлении, теперь уже по улице Халтурина, вновь миновал свой дом, опять дошел до Мошкова переулка, по которому, словно привязанный к этой паре, свернул снова в сторону набережной, где мальчик с санками опять свернул влево за угол. Не понимая конечной цели их прогулки, на всякий случай, я отстал от них, но, выждав около пяти минут, сам вышел на набережную. Детей на ней я не увидел. Набережная была пуста. Сложных вычислений пропажи детей делать не пришлось. Снег на гранитной плите порога ближайшей парадной имел двойной след от саночных полозьев, и я, с чувством непонятного мне разочарования, поплёлся в сторону своего дома, отметив, правда, про себя, что мальчишку, таскавшего за собою санки с ребёнком, я, кажется, где-то уже встречал, но он точно живёт не на нашей улице, в зону влияния которой и этот кусок Дворцовой набережной, безусловно, входил. Девочка, санки с которой мальчишка таскал целый час, - меня в этот день не интересовала, но однажды я услышал, когда он, на минуту остановившись, нагнулся над нею и, назвав её Олей, поинтересовался у неё, - не замёрзла ли она. Девочка ответила, что не замёрзла, но голос её из-под платка звучал глухо, и я не разобрал имени мальчика, к которому она обращалась. На следующий день, примерно в то же время, я вновь оказался в этой части набережной, теперь уже точно намереваясь встретить на ней эту - заинтересовавшую меня пару. В первую очередь, я обратил внимание на окно, по какой-то неведомой мне причине привлекшее накануне моё внимание, и теперь я понял, что это была за причина: открытая форточка окна, заинтересовавшего меня, была расположена не в средней части оконной рамы, а в нижней, и была она покрыта инеем, на котором чётко выделялся отпечаток детской ладони, оставленный глубокой на ней проталиной. Я и сам нередко занимался подобного рода "художествами", как правило, творя их на заиндевевших стёклах трамваев, изредка, таким же способом разрисовывая их всякими рожицами. Через ладонную проталину была видна чья-то размытая льдом тень, и вскоре, рядом с ладошкой стал вырисовываться перистый пальмовый лист, а до моего слуха донеслись скребущие звуки металла по стеклу. Затем, ладонная проталина на стекле была на некоторое время прикрыта её владелицей, что подтверждалось размерами прикрывшей её ладони, после исчезновения которой проталина стала более чёткой, и чьё-то лицо приникло к стеклу, по всей вероятности, рассматривая улицу. Не выдержав, я помахал рукою любопытному созерцателю и получил адекватный ответ, правда, лишенный четкости, из-за прикрывавшего стекло инея. Мне и прежде приходилось видеть на набережной эту пару, но издалека, и мне не приходило в голову выяснять для себя какие-либо подробности их существования. Все последующие дни, примерно, - в одно и то же время, я вновь оказывался на углу Мошкова переулка и Дворцовой набережной, где всегда останавливался, в ожидании появления двух этих ребят. То, что девочка ещё находится у себя в доме, мне было ясно, хотя бы потому, что на пороге их парадной саночный след я видел не всегда, а вот вчерашний след её ладошки на обмёрзшем инеем стекле, днём моего появления смотрелся довольно четко. По всей вероятности, он недавно обновлялся. Минут через десять - пятнадцать к парадной, в которой обычно исчезала эта пара детей, подходил мальчишка и пропадал за её дверью. Теперь я точно знал адрес проживания этой странной девочки, но моё любопытство было удовлетворено лишь частично: я ещё не знал, кем приходится ей мальчик, где он живёт и что могло случиться с самой, вероятно, больной девочкой. В ту пору я ещё не был лишен остатков добродетели, и моё любопытство, как я понимал, прежде всего, было обосновано желанием чем-либо помочь ей. Ждать ребят мне приходилось довольно долго, и я успевал изрядно продрогнуть к тому моменту, когда дверь парадной открывалась, и придерживающий её мальчишка выталкивал на тротуар санки, в которых обычным манером восседала та самая девочка Оля, не упускавшая случая поздороваться со мною в тот момент, когда я своей ногою тормозил полоз санок, опасно, как мне казалось, накренившихся. Мальчишка, бросал косой взгляд на меня, что-то бурчал себе под нос, затем, подхватив рукой саночную верёвку, тянул санки за собою. На второй такой встрече я вынужден был затормозить его разбег и придержать санки. Мне показалось, что моё старшинство позволяет мне быть более активным, при не совсем обычных формах знакомства, тем более что Оля сама стала связующим звеном в нашем знакомстве. Обычно я был молчаливым и, похоже, нудным сопровождающим этого кортежа, позволявшим только редкие исключения, такие, как помощь, оказываемую при переходе через проезжую часть набережной, на который я осторожно спускал с края высокого тротуара санки с Олей. Оля всегда благодарила меня за помощь, но от её приятеля я слов благодарности долгое время не слышал. Только ближе к весне, когда уличное тепло стало моим невольным союзником, лишившим Олю излишков одежды, я, наконец-то, узнал её. Оказывается, прежде я не раз встречал Олю с её мамой - это когда они появлялись в нашем полуподвальном гастрономе, вход в который был на углу улицы Халтурина и Мошкова переулка. Девочка передвигалась с трудом, и всегда не без поддержки матери. Меня удивляло странное несоответствие лица девочки и её тела: расслабленного болезнью, с отсутствием чёткой координации движения ног, словно запинающихся при каждой попытке сделать очередной шаг, и необыкновенно живого лица, особенно глаз, живших какой-то своей, обособленной от всего тела жизнью. Эта странная обособленность сразу бросалась в глаза, заставляя не верить в подобного рода несоответствие души и тела, в котором душою были потрясающей живости глаза, опушенные тёмным веером густых ресниц, и мягкий, почти взрослый овал лица, на котором с не меньшей, чем глаза выразительностью смотрелись губы, изгиб которых был лукав, и в то же время - слегка горек, с чуть наметившейся складкой в их уголках, временами едва заметно приопущенных вниз. Голос Оли, при разговоре с мамой, звучал глуховато и не совсем чётко, что требовало усилий для понимания того, что она говорила. С 1952 -го, по 1954 годы летние прогулки по набережной Невы - мною не совершались, что вызвано было моим отсутствием в городе, и они возобновлялись только в сентябре, с момента моего возвращения в Ленинград. Осенью 1954 года, - самого паршивого, как я тогда считал, года своей жизни, в дождливый день, - подчёркивающий отвратительное моё настроение, я снова вернулся на ту часть Дворцовой набережной, на которой я почему-то полагал обязательным своё присутствие. Наверное, эта обязательность была мною самим придумана, - но я так привык к мысли о том, что выздоровление девочки Оли и судьба моих отношений с Леной - Руйской, - моей подружкой, каким-то таинственным образом - тесно связана, что уже с всё нарастающей тревогой вынужден был следить за ухудшением состояния здоровья Оли, в каждое своё возвращение в город, видя только его ухудшение.
Четыре года подряд: с двенадцати до пятнадцатилетнего возраста, каждое лето из этого четырёхлетия в городе я отсутствовал, и, последние два года, - только летом и в начале осени, взамен зимнего Олиного отпечатка ладони на стекле, как я запомнил, долгое время: с мая до середины июня, а позднее, и до первых заморозков, на одно из стёкол оконной рамы комнаты, в которой жила Оля, был приклеен лист ватмана. Этот лист был информационной меткой Оли, не желавшей оставлять в неведении Никиту. Год назад она как-то сказала, что её ладонь на листе бумаги есть знак её присутствия на земле, а Никита - обычный её спутник, однажды, - сдвоил его, обведя контур её ладошки, контуром своей ладони, также, как она, обведя его карандашом. Вместе! - сказал он и, как мне тогда показалось, - заплакал. В тот день, втроём, мы впервые выбрались в Летний сад, совершая прогулку с Олей на собственноручно собранном Никитой кресле - каталке, на которую пошло одно из колёс велосипеда наших соседей Максаковых, которое висело на стене коридора, с тех самых пор, как я сумел изуродовать сам велосипед (рассказ "Колёса").
Во второй половине сентября 1954 года, в настроении не самом лучшем, я оказался на Дворцовой набережной, - привычном для себя месте, бездельных, как считала мама, прогулок. В чём-то она была права, но объяснять ей цель своего блуждания по неуютной, ветром продуваемой набережной, камни которой смочены моросящим дождём, - у меня в ту пору желания не было. В этот раз я так и не встретил Никиту - мальчика, долгое время принимавшего деятельное, но непонятное мне участие в Олиной судьбе, не увидел также на окне комнаты, в которой жила Оля, и знака её присутствия в доме: ежегодно, с самого начала осени наклеенного на оконном стекле альбомного листа бумаги, на котором, как правило, мне всегда приходилось видеть обведенный карандашом контур ладони девочки, заявлявшей таким необычным образом о том, что она всё ещё жива. Сразу после своего отнюдь не триумфального возвращения в Ленинград, не было у меня желания посещать школу в те сентябрьские дни, которые ознаменованы были частыми прогулами занятий в ней. Единственным местом, которое вынудило меня чуть задержать свой, и так весьма неторопливый шаг, был Мошков переулок, время от времени, становившийся местом моих встреч с довольно интересной парой: мальчика подростка, на пару лет младше меня, катавшего, смотря по сезону: то в санках, то на самодельном кресле - каталке девочку, - саму года на два - три младше мальчишки. Девочка жила в угловом доме, как раз на углу переулка и набережной, а парадная, куда мальчик, часто с моей помощью, заносил девочку, имела доступ в квартиру, в которой она жила. Об этом я узнал три года назад, так как несколько раз видел в окне лицо Оли, и прощальные мановения её рук, которыми она прощалась с ним после расставания. Мальчик был не наш, - не Халтуринский, но жил где-то неподалёку, что было ясно потому, что его появление на набережной было почти каждодневным, и почти всегда в одно и то же время. Имя его я узнал от Оли не сразу, а примерно через полгода после первой нашей встречи.
Выйдя через переулок на тихую в этот утренний час набережную, я поднял голову, и поглядел на Олино окно, на стекле которого ещё три месяца назад я ежедневно видел наклеенный на него лист альбомной бумаги, на котором был выведен сдвоенный контур детских ладоней. Сегодня этого рисунка я не увидел, и потому решил, что Олю, мама её отправила в санаторий, в котором, вот уже пять лет она бывает ежегодно, и пока что Оля находится ещё там. Ещё несколько дней подряд я продолжал совершать свои бесцельные прогулки по прежнему маршруту, и лишь однажды увидел на стекле женскую тень, нечёткий контур которой был размыт стекающим по стеклу дождём. В нелепом ожидании, - оба мы замерли и, наконец, рука женщины потянулась к шпингалету форточки, и открыла её. Женщина оказалась мамой Оли, но я с трудом узнал её. Она явно намеревалась что-то сказать мне, но выдержала минутную паузу, прежде чем открыть рот. Впрочем, я уже всё понял и без её слов.
- Не жди Оли - её больше нет! - хрипло произнесла она, и резким движением захлопнула форточку, но не отошла от окна, а прислонилась к стеклу лбом, так и застыв на несколько минут в этой позе. Дождь усилился, но у меня некоторое время не хватало сил покинуть этот пятачок асфальта, а льющийся дождь мне виделся слезами несчастной матери, и самому мне хотелось выть, словно бездомной собаке. Было от чего!