Четверть века назад свела меня судьба, а точнее, поселила рядом с чистейших кровей дворянином старой беспородной закваски, из тех, что облазали все окрестные помойки, побывали во всех собачьих сварах, заполучили все положенные им по чину и званию собачьи невзгоды в обмен на отдаваемую за кусок хлеба или косточку признательность и, что непонятнее, любовь, к, в общем-то, равнодушным к ним людям. За крупный рост, лобастую широкую морду и серую масть получила когда-то и от кого-то эта псина своё прозвище Волк. Ко времени моего с ним знакомства это был уже потрёпанный жизнью и годами старый кобель, едва ли не 12-13 лет отроду. Одно его ухо ещё исправно торчало серым меховым треугольником, второе, - изрядно порченое в собачьих драках, наполовину перегнувшись, свисало рваной бахромой, словно пообтрепавшийся тряпочный лоскут. Левый глаз Волчка (как чаще его называли дети) слегка туманился старческой подслеповатостью, и, тем не менее, был наделён разумом, но правый глаз радужно переливался перламутром полной слепоты, которую ему обеспечила катаракта. Что ещё добавить? Облезлая, тусклая, не очень опрятная шерсть, хвост, устало опущенным ятаганом раскачивающийся при ходьбе, да негнущиеся в узловатых суставах лапы, - весь портрет старика, бичующего на покое в поселке. Было время, когда при сборах к очередному полевому сезону геологи не забывали включать Волчка в свой состав. Не оговариваемый никакими инструкциями, в полевые сезоны штат геологических отрядов испокон века пополнялся большей частью сезонными служаками из собачьей беспородной компании, что во многом равняло их со значительной частью рабочей силы этих отрядов, формируемой из местных людских ресурсов. Часть этих "ресурсов" в зимнее межсезонье бичевала в северных поселках, и способом выживания почти не отличалась от их четвероногих коллег. Как те, так и другие научились жить долгую зиму в условиях, которые иначе как экстремальными не назовёшь. Холод, постоянное недоедание и вечная отверженность от остальной, устроенной в относительном благополучии части, что собачьего племени, что человеческого населения, приучила их быть не слишком требовательными к условиям быта и даже быть благодарными за скудную оплату работы одних, и сытую жизнь для других. Издавна повелось, что север - это заповедный край для обездоленных всех мастей. Кому-то из них везёт, и до времени наступления дряхлости или болезней, они живут от сезона к сезону в надежде быть востребованными к ставшей уже привычной им летней сезонной работе. Другие, по своей старости и болезням вышедшие уже в тираж, исчезают, и забываются за полной своей ненужностью. Волку повезло. Своим покладистым характером и настоящей собачьей отвагой, спасшей одного из геологов от опасности при встрече нос к носу с медведем, он заслужил ответное чувство спасенного им, и на старости лет стал жить на полупансионе, почти легально допущенный в относительное тепло лестничной площадки, прямо напротив двери этого человека. В четырёх квартирах этого подъезда жили, до моего переезда в этот дом, только геологи. Они, не чинясь очерёдностью, кормили старого пса, вынося ему остатки пищи, которую выкладывали в миску, стоящую около тряпки, постеленной для него. Получалось, что-то вроде пенсии по старости. Жить можно. В квартиры, Волк, правда, не допускался, но он на это и не претендовал. Поселенный на лестничной площадке, Волк принял на себя добровольно обязательство охранять подъезд от незнакомых ему людей, и каждого из них встречал довольно грозным рычанием, чем неоднократно по своей слепоте, и, как оказалось, еще и тугоухости грешил и в отношении своих благодетелей. Однако напугать своим рычаньем он мог разве что людей, незнакомых с ним. Так же точно, состоялось и моё с ним знакомство. По другую сторону площадки, напротив квартиры признаваемых им за хозяев геологов, получил квартиру и я. Первый мой поход для ознакомления с ней был остановлен угрюмым рычанием не слишком ласково встретившей меня собаки. Сопровождавшие меня геологи предложили не обращать на собаку внимания, что по началу выполнить было сложнее, чем посоветовать. Вскоре, я, мои дети и жена сдружились с добродушным, как оказалось, барбосом. Сахарные косточки, кусочки мяса, и другая снедь, проложили мостик взаимопонимания между нами и старым, полуслепым и полуглухим псом. Очень скоро, заслышав за дверью нашей квартиры наши утренние сборы на работу, Волк вставал у порога, как на посту, и, едва открывалась дверь, в её проёме появлялся он сам, собственной персоной, переминающийся в возбуждении на лапах, уставившийся немигающим взглядом почти ничего не видящих глаз в наши лица, и судорожно глотающий обильную слюну. При всём своём нездоровье чутья Волчуня лишен не был, и наш утренний завтрак своим запахом из-за двери успевал раздразнить его утробу, которая на глотаемую им слюну гулко отзывалась урчанием кишок. Полученную подачку, независимо от её размера, он умудрялся заглатывать не пережевывая, громко, словно воду, прогоняя её по пищеводу; глы-ыть! В благодарность за подачку, он всегда выбегал с нами на улицу, дружелюбно раскачивая хвостом-ятаганом из стороны в сторону. Более 50-70 метров он нас никогда не провожал, так как дальше была чужая территория, на которой безраздельно властвовали другие собаки, а он их суверенитет уважал. Встречая с работы, Волчок всегда ждал нас у дверей подъезда. Увидев вышедших из-за угла дома людей, он начинал гулко лаять, явно не узнавая идущих. Я по привычке спрашивал: "Это кто такой гавкает? Чья это пёсья морда меня не узнаёт?" Свою промашку старый переживал очень демонстративно. Уши Волчуни ложились горизонтально, голова опускалась ниже лопаток, а он на негнущихся лапах бежал к нам, крутя хвостом, как пропеллером. Добежав до нас, он тыкался мордой в колени и, развернувшись, возвращался опять к двери подъезда, уже впереди нас.
Где, на какой помойке обретая, научился старый пёс тому, что у людей называется деликатностью, явно граничащей с застенчивостью? Двери нашего подъезда снабжены пружинами, чтобы не оставались даже случайно открытыми, когда на улице далеко за сорок, а то и за пятьдесят градусов ниже ноля. Выйти из подъезда, да и зайти в него, тем более собаке, нуждающейся в справлении своих физиологических надобностей, ночью, когда все спят, - целая проблема. Не всякий раз, и не всякого разбудишь. Волчуня нашел моё слабое место - я не мог ему отказать в помощи. Но, как он её просил! Среди ночи под моей дверью вполголоса, чтобы не разбудить весь подъезд, раздается приглушенное; "В-ва-ав!" - и тишина. Он ждёт. Я выскакиваю из тёплой постели, и в одних трусах вылетаю на лестницу, на которой холод сродни наружным градусам, разве что на десять-пятнадцать градусов теплее. Открываю Волчуне двери тамбура и уличную дверь, выпуская его на променаж. Сам возвращаюсь в дом, ныряя в постельное тепло. Через пять минут уже под окном кухни слышится опять вполголоса короткий Волчков призыв; "В-ва-ав!" - и никаких повторов. Никакого громкого лая - это ночь, и Волк понимает, что может помешать, кроме меня, ещё многим. Что делать? Снова бегу, и впускаю старого пса, справившего свою нужду. Соседи, я думаю, многие даже не догадывались, что собака ночью выгуливалась. Мы с Волком умели помалкивать.
Привыкший жить в постоянной обеспеченности пищей, Волк уже давно перестал навещать помойки, на которых в своре молодых конкурентов он шансов на выживание иметь практически не мог бы. Объемная утроба его крупного тела требовала достаточно большого количества ежедневной пищи, да и аппетитом, вернее, его отсутствием, он не страдал, поэтому, воспитанная условиями всей его предыдущей жизни привычка есть всё, что дают, и, кроме того, всё, что найдёшь возможным съесть, выработала в нём склонность к обжорству, а некоторая пищевая избалованность привела и к определенной степени гурманству, отказать в котором он себе никак не мог позволить. Обычно, вся пища ему выкладывалась в объемистую чашку, стоящую рядом с его ложем, и сколько бы в неё не было положено еды, чашка спустя короткое время оказывалась вылизанной дочиста. Однажды, после обильной заправки, Волчок вышел на улицу прогуляться в компании 6-7 летних огольцов, которые, играли на детской горке в войну и, вооружившись импровизированными деревянными мечами с фанерными щитами, поочередно, сменяясь командами, брали приступом с обеих сторон эту деревянную цитадель. Вне зависимости от состава наступающих в их рядах всегда оказывался гулко гавкающий Волчуня, забегавший на горку вслед за штурмующими её ребятами. Он был хотя и пассивным, но всегда желанным нападающим, поскольку вносил в сражения нужную в таких случаях долю дополнительного гвалта и свалки. Он был, казалось, всецело поглощен игрой, и с трудом верилось в то, чтобы что-то могло его отвлечь от неё. Мы всей семьей смотрели из окна за действиями разыгравшегося старого хрыча. Младший мой сын, стянув со стола кружок колбасы, через форточку поманил им Волчка, на что тот мгновенно отреагировал с живостью необычайной. Предательски бросив свой отряд в момент штурма крепости, он грузным галопом подбежал под наше окно и встал, словно изваяние, судорожно глотая слюну. Кружок колбасы был ему брошен. Тут же схваченный влет, он одним глотком был загнан в желудок. По-моему, пёс даже не понял, что проглотил, но он продолжал стоять под окном в ожидании повторной подачки. Сын схлопотал родительский подзатыльник, и все отошли от окна. Прошло минут пятнадцать. Жена выглянула в окно и позвала меня.
- Посмотри!
Под окном, в той же позе ожидания, не спуская с него немигающих глаз, задрав голову кверху, стоял Волчуня. Дай-то Бог, чтобы только по отрыжке догадаться он мог о том, что он проглотил полтора десятка минут назад. Немигающие глаза полуслепого старого чудика вперились в перекрестье оконной рамы, намертво прикрепив его лапы к месту. Игра за его спиной продолжалась, но воинственные призывы к его совести ушей Волчка не достигали. Он ждал. Вообще-то, собачьи глаза - штука подлая. Попробуй проглотить кусок, если они смотрят тебе прямо в лицо. Домашнюю собаку можно приучить во время еды хозяев находиться в стороне от застолья. Но что можно предпринять в отношении старой дворняги, привыкшей добывать себе пропитание любыми доступными способами? Еще минут пятнадцать мы потихоньку подглядывали за Волчком, фигура которого в позе каменного изваяния застыла под окном. Потом что-то отвлекло его, и он покинул свой пост. Всем нам доставляло удовольствие угощать Волка ирисками, которые он не глотал, а пытался жевать. Пожалуй, они были единственным съедобным предметом, который удостаивался такой чести. Попавшая в пасть Волчуни ириска превращалась для него в мучительное наслаждение. Тягучая, липкая масса склеивала зубы собаки и никак не хотела глотаться. Волк никак не мог сообразить, что всё это значит: во рту есть, но не глотается. Гулко хлопая челюстями, он пытался уничтожить сладкую гадину и загнать её, наконец, в желудок. Однако клейкая масса, повиснув на зубах, заставляла в беспомощном недоумении шевелить собаку рыже-бурыми бровями, наклоняя то в ту, то в другую сторону лобастую голову в попытке приклеить на язык этот мучительно вкусный комочек. Дальше-то Волчок знал, что с ним делать. Глотнул - и нет проблем. Но ириска не сдавалась. И тут наступало самое непонятное для собаки. Только что во рту что-то было (Волчок это хорошо помнил), а теперь ничего нет. В чем дело? Ведь эта проклятущая ириска даже не глоталась - это Волк помнил хорошо. Так, где же она? Пес растерянно смотрит себе под лапы, шевелит в недоумении бровями, и, наклонив голову набок, в недоумении смотрит на окружающих его смеющихся детей и взрослых. Вторая ириска удваивает его недоумение. Временами казалось, что он сознательно разыгрывал с нами этакого дурашливого простачка, что позволяло ему за один спектакль, подаренный людям, получить три, а то и четыре ириски, которые по помойкам не валяются. Но мне кажется, что Волчишка был несколько проще и искренней.
На территории, прилегающей к нашему дому, Волк, несмотря на свою очевидную старость, был хозяином. Внешне грозный вид и чувство собственника на этой территории позволяли ему в собачьих крутых разборках сдерживать до поры экспансивные порывы своих более молодых собратьев. Существовал, правда, классический треугольник, одним из углов которого был наш Волчуня. Кроме него, составляющим этот треугольник был тоже старый кобель, но на пару лет моложе Волка. Он был его сотоварищем по бродяжничеству и помойкам, а также и по работе в геологических партиях. Этот абсолютно черного цвета дворянин жил на схожих с Волчковыми правах на соседствующей с нашим домом территории. За чёрный окрас он был прозван Жуком и был не просто сотоварищем нашему Волчку, но и заклятым его врагом. Дело в том, что вместе с Жуком жила бок о бок, на правах неделимой собачьей собственности его постоянная подруга, столь же чёрная, как и Жук, сучка, к которой Жук испытывал чувства, схожие с чувствами законного супруга. Весь её щенячий приплод отличался чистотой чёрного окраса, без малейшего намёка на собачий адюльтер с её стороны. Мои соседи поговаривали, что в былые годы, в годы расцвета мужских достоинств Волка, эта сучонка регулярно подмешивала в масть своих щенков серые Волчковы цвета. Неумолимое время состарило Волчуню раньше его соперника, но не заставило его потерять к бывшей своей подруге интерес, с новой силой возобновляемый в дни, соответствующие собачьим свадьбам. Пытаясь восстановить статус-кво в период собачьих свадеб, Волк регулярно навещал бывшую свою подругу и на чужой территории, вступал в бой со своим более молодым и более удачливым соперником, на стороне которого нередко выступал и сам предмет Волчковых притязаний, вследствие чего он, как правило, и оказывался стороной побеждённой, а, попросту, - битой. Зализывая полученные раны, Волк, я думаю, с обидой воспринимал коварство своей бывшей подружки. Будучи практическим последователем фрейдизма, Волк других теоретических установок признать не мог, а соперничество с более молодыми противниками в делах собачьей любви для него было делом уже не вполне реальным. Впрочем, однажды он показал всё, на что ещё был способен.
Пора собачьих свадеб была в самом разгаре. Очередная собачья свора в добрый десяток хвостов, плотоядно облизываясь, следовала мимо нашего дома за изящной сучонкой, чувствовавшей себя в этот момент королевой с подобающей ей свитой. Что-то уловил своим носом дремлющий на солнцепеке под окнами дома Волчок. Дряхлое тело его напряглось, болячки перестали ныть, и даже вечно опавшее ухо его сделало попытку выпрямиться. Волчок вскочил на свои плохо гнущиеся лапы, и грузными скачками понёсся хвостатой даме наперерез. Он овладел ею без всякого соблюдения собачьего политеса, с прямолинейной грубостью солдата-ветерана, ворвавшегося в долго осаждаемый город, и совершил акт насилия на глазах обалдевшей от его наглости своры. Рассевшаяся вокруг удовлетворяющей свою похоть пары, свора собак возмущенно лаяла. Наконец, Волк, израсходовав все остатки своих старческих сил, отошел от уставшей "королевы" в намерении вернуться на исходные свои рубежи. В этот момент возмущение своры достигло кульминации, и на старика набросились все присутствовавшие при осквернении тела её "величества". В свалке собачьих тел мелькала серая шкура Волка, лязгали зубы, и из пыльного клубка слышался визг боли, рычанье и снова зубовный лязг. Иногда из него вырывалась какая-нибудь псина, которая отбегала в сторону, скуля и прихрамывая. Волк дорого продавал свою шкуру. Но в нём не было торгашеской жилки, поэтому, он предпочитал натуральный обмен, который не всех "покупателей" устраивал. Выбежавший во двор мой сосед разогнал палкой собак и, подобрав лежащего в пыли Волка, потащил его тело в наш подъезд. Весь день Волк лежал на своей подстилке, не поднимаясь. Впервые он отказался от еды и даже от питья. Наутро от него стало тошнотворно пахнуть гниющим мясом и псиной. Волк умирал. Семья моя была в отпуске, и я втянул на тряпке его тело к себе в прихожую, где сумел тщательно осмотреть полученные им раны. Раны я промыл и по возможности очистил, удалив загрязнения. Начал лечить его антибиотиками и насильно поить бульоном. Бульон ему больше нравился, чем антибиотики, но, в конце концов, компромисс был найден, и на третьи сутки лечения Волчок впервые встал на лапы, а на 5-6-е сутки вышел на улицу. Спустя пару недель он поправился, но уже не настолько, чтобы суметь защитить свою территорию от посягательств пришлых собак, чем немедленно воспользовался его старый недруг Жук, который со своей чёрной подругой, стал довольно регулярно наведываться к Волку, задирая его. Волк при приближении своего старого врага вставал, щетинил шерсть на крестце и загривке, рычал и даже пытался кидаться на того, но быстро терял силы и уступал объединившимся против него Жуку, и своей бывшей подружке. Всё так же он пытался играть с детьми, но, уже не влезая в гущу их сражений, а гавкая чуть в стороне от них, чем создавал иллюзию поддержки. Одна из ран на его спине вновь открылась и сочилась сукровицей и гноем, что родителей детей, игравших с ним, заставляло всё чаще коситься на него и поговаривать о том, что собачья зараза детям вредна, и пора бы Волчку "на покой". Исполнитель их пожеланий был найден, и тёплым осенним днём Волчуни не стало. Вернувшись с работы, я не увидел на площадке подъезда Волчишкиной подстилки, а пустая его миска, дочиста вымытая, блестела у моего порога. Годом позже, такого же "покоя" удостоился и его заклятый "товарищ" Жук. Еще год спустя исчезла и их бывшая подружка. Будто, и не было их никогда.