Аннотация: Это все тот же "Ферзь с деревянным мечом", только я заменил название. Вышел на бумаге. Залито целиком. Купить можно в "Лабиринте", "Read.ru", "Московский дом книги", "Торговый дом книги "МОСКВА".
Пролог
Ночь. Ночь упала быстро, внезапно, по-воровски. Сразу же завернула вечер в черный плащ, скрыла лица, дороги, луну просто стерла с неба, скрыла все живое и неживое на свете, а потом сама загрустила и прослезилась мелким, бесконечным дождем. Скрыла все, но не костерок в лесной чаще, возле которого стояло несколько человек. Люди о чем-то сердито спорили, однако голосов не повышали и были очень кстати этой черной, воровской ночью, плачущей мелким дождем. Речь стоявших у костра выдавала варягов.
- Не нравится мне это. Нехорошо это. Не по-людски, - голос в темноте выдавал человека молодого, чем-то сильно недовольного, но вынужденного подчиняться.
- А столько в кости проиграть - добро, да, Рулаф? Это нравится? - ответил голос человека постарше, жестко ответил, как отрезал. Слышалась в голосе сила и жесткая решимость.
- Да, Холег, ты не порти уже начатого. А то тебя рядом с Ярославом положим. Другим в науку, - этот голос даже не скрывал противной издевочки, даже не издевки.
- Деньги ты получил? И, поди, просадить успел? А теперь не нравится тебе? Ну, брат, ты даешь! - это был голос человека простого, открытого и спокойного, знающего, что говорит.
Негромко забубнили еще несколько голосов, а потом первый, кто отвечал Холегу, решительно сказал: 'Все, хватит рядиться, не на торгу. Холег, будешь упрямиться, как пить дать, рядом положим. Пошли'
Но тут ночь прошелестела чем-то, и, рассекая мельчайшие капли дождя, стальная узкая полоска вошла под горло одному из спорщиков, только-только обретших мир. Варяги одновременно, собранно, без удивления и глупых вопросов, как люди, жившие войной, бросились прочь от костра.
Прогудела разрываемая тьма и еще один варяг упал на хвою, хватая пальцами мелкие иглы и судорожно дергая ногами. Голова его была разбита.
- Дурью не майтесь, варяги. Я все равно живым никого не выпущу, в темноте найду. А вы меня - нет. Холег, тебя могу оставить в живых, если ко мне в видоки станешь князю, о задумках варяжских поведаешь. Ну?! - резкий бесцветный голос прорезал темноту, и у костра, покинутого варягами, встал темный силуэт, с мечом необычной формы в левой руке.
- По здорову ли, Ферзь? - и предводитель варягов вернулся к костру, на ходу спокойно, не суетясь, доставая толстый тяжелый нурманский меч с закругленным острием.
- По здорову, спасибо, Иннар, только тебе от того не прибудет, - тот, кого назвали Ферзем, внезапно перемахнул костер и огонь разделил его и варяга.
- Думаю, что и против варяжского черепа пригодится, - вежливо ответит Ферзь.
Варяг зло зарычал, потом каркнул что-то, и из темноты к костру стали выходить его убежавшие чуть раньше соплеменники.
- Не серчай, Ферзь. Кончилось твое время. И Ярослава тоже, - вдруг неожиданно мягко сказал Иннар. И улыбнулся. И, не стирая с лица мягкой улыбки, вдруг в один миг прыгнул к Ферзю, метя ударить мечом снизу. Странный клинок Ферзя взмыл навстречу варягу.
Глава I
Хорошо, когда некуда возвращаться. Нет, правда. Вы даже представить себе не можете, как это хорошо.
Хорошо, когда тебе не перед кем больше отвечать. Ни за что. Даже за собственную жизнь, ибо она стремительно бежит к концу. Причем именно к такому, какой ты сам почитаешь самым лучшим - в битве.
Хорошо, когда ты один против всех. Это самое лучшее. Ибо тогда тебе неоткуда ждать предательства; ибо как могут предать того, кто один?
Хорошо, когда все это - то, что тебе некуда вернуться, то, что тебе больше не перед кем отвечать, то, что ты один против всех, приходит одновременно. Ибо чего же еще тебе можно пожелать в этом случае от жизни? Спроси себя и ты поймешь - ничего. И нечего.
Удар зарождается в земле... Проходит через ноги... Бедра... И выплескивается...
Чушь. Простой набор слов. Если ты в состоянии облечь свой удар в слова, ты не в состоянии его нанести, только и всего.
Интересно, сколько еще уных, как они их тут кличут, я убью сегодня? Как скоро надоест развлекаться этому богато одетому, 'светлому князю', которого черт знает, как зовут, я же не знаю и не желаю знать? Рано или поздно ему надоест одно и то же, тогда в бой пойдут старые, опытные волки-дружинники, а не эти дети, широкоплечие и румяные, брызжущие своей молодой и, как им кажется, немеряной силой. Или меня просто расстреляют из луков и бросят в лесу на радость зверью и птицам. А и ладно. Так, наверное, еще и лучше.
Вот они, все. Уные, как молодые собаки на первой охоте человечью кровь почуяли, не терпится им. Вот еще народ - видимо, бояре княжеские. Нарочитые. Или это слово уже здесь не в ходу? Вот и еще люди - по всему видать, это уже настоящие воины, уже не мальчишки окольчуженные и оружные. И вот он, сам князь. Сидит на огромном, грубо обтесанном пне.
А перед ними стоит невесть кто. Могу только вообразить, на что это похоже: поляна, ярко освещенная кругом костров, притихший в удивлении от глупой забавы вековой бор, кольцо воинов снаружи круга огней, а в нем - среднего роста человек, голый по пояс, с плечами, густо покрытыми татуировкой, разноцветными рисунками и черными значками, которые появятся на этой земле лишь сотни лет спустя - японскими иероглифами. Несколько таких же значков, нарисованных в столбик, украшают левую половину его груди. Левая рука и левое плечо разукрашено листьями и цветами. Правую же руку и плечо украшает черный карп, на чьей голове растет рог, а вокруг морды - острые отростки, карп, прошедший 'Врата Дракона', Логнмен. А, кому тут есть до этого дело!
Спина человека была глубоко пропахана когда-то, справа от хребта широким бугристым шрамом; второй, похожий, но покороче, перепоясал его грудь и живот.
Как же, как же... Это был, пожалуй, самый страшный поединок в моей жизни, когда я со своим субурито, первым в жизни, стоял против него, мастера кама - боевых серпов. Прежде чем я переломал ему ноги, он и разукрасил мою шкуру самыми первыми, а потому и самыми памятными рубцами. И в тот же день мой учитель начал рисовать на моем теле первый рисунок - лепестки сакуры и хризантему. Старику было наплевать на все условности, а потому другую мою руку со временем и украсил карп.
- Василий! - подал голос князюшка. Не наигрался еще. Еще, значит, хочется ему верить, что даже уные из его дружины одолеют неведомого человека, который и стоит в круге огня.
Да, кстати. В круге костров стою я. Я даже не знаю, что еще сказать, понятия не имею, что еще добавить к своему портрету. Возраст? Средний? Молодой? Так никогда и не понимал, когда какое слово пристало к какому возрасту, а теперь уже и не узнаю. Лет же мне тридцать восемь. И еще. Я безгранично счастлив сейчас. Сова не обманула. Я попал как раз туда, где мне самое место.
Ах, да! На груди предыдущего уного, который сейчас остывает возле моих ног, я заметил цепочку с крестиком - не с оберегом, а именно, с крестиком. Так что я для них, наверное, просто чудовище, разукрашенное чудовище с деревянным мечом и без креста на шее. Дикарь. Язычник. Человек ли вообще?
...Василий, кажется, уяснил урок, который достался его мертвому сотоварищу. Никаких улыбок, никакой вольности в движениях, никаких попыток показать, насколько он презирает меня, разрисованного дикаря, не помнящего даже своего имени. Василий идет осторожно, мягко, меч держит хорошо, уверенно. Почти хорошо. Если бы он прожил еще лет пять, хотя бы, то научился бы держать оружие. Но он не проживет и следующей минуты.
Уный, воздев меч над головой, прыгнул быстро, как барс. 'Аки бабр' - так бы его назвал летописец, будь здесь какой бумагомарака. Я почти читал мысли глупого мальчишки и, думаю, что и о бабре, и о летописце он тоже успел подумать, обрекая себя на смерть. Тем обрекая, что успел подумать. А вот вздохнуть не успел.
От такого удара спас бы нагрудник или кираса, но никак не прилегающая к телу кольчуга, чьи звенья превосходно передали всю силу удара внутрь тела уного. Теперь про него с чистой совестью можно было бы сказать, что у него было разбито сердце и нимало не погрешить против истины.
Мне даже ничего не пришлось и делать, по сути - малец все сделал сам. Сам подпрыгнул, сам поднял руки, сам кинулся ко мне. Мне оставалось лишь ударить. Что я и сделал. Я левша, удар я нанес из той же идиотской позиции, в которой стоял - картинно держа левую руку с субурито отведенной назад, вызывающе подав вперед правое плечо. Удар наносится каноническим движением, строго поперек груди.
Мне было весело. Я снова отвел руку назад. И на миг прикрыл глаза. Смотреть было не на что. Ни на мертвого парня, ни на князя, которому, судя по всему, загорелось положить здесь всех уных своей дружины, но достичь своего, ни на круг воинов.
Следующего имени князь не называл, но когда Василий упал на траву, обильно заливая ее кровью, бегущей изо рта, еще один уный кинулся на меня, дико завывая. Видимо, он приходился кем-то убитому.
Все очень просто. Просто чуть шагнуть вбок и навстречу, одновременно разворачиваясь, и замереть, завершая движение, стоя спиной к падающему телу, чье лицо, казалось, просто провалилось внутрь головы от столкновения с моим деревянным мечом, которым я и встретил дурачка.
Мне еще не надоело и не скоро надоест. Такая смерть виделась мне благородной. Я собирался перебить их, как можно больше и лечь сам, рано или поздно. Когда князюшке надоест выпускать на убой уных и в дело пойдут ветераны. Или, как я уже сказал, запоют стрелы и сулицы.
Что ж. Как сказал некогда один великий человек: 'Я останусь здесь против воинов всей страны... и умру великолепной смертью'. Пусть будет так.
Рисоваться мне все же прискучило, и я встал спокойно, держа меч двумя руками перед собой и не думая ни о чем. Был лес, была ночь, были костры, была битва, где меня убьют, и все. Этого более чем достаточно для того, чтобы считать свою жизнь удавшейся.
Следующий уный вышел в круг спокойно, достойно, поднял меч, приветствуя меня - первый изо всех! - И я понял, что не стану убивать его. Он поднял меч к плечу и замер, стоя напротив меня. То ли хотел понять, что можно сделать из стойки, в которой я стоял, то ли карауля момент - не знаю. Не могу и не хочу знать, как не могу ничего знать или хотеть в эти моменты. Как не могу видеть лица уного или даже просто видеть напротив себя человека - просто нечто, стоящее напротив. Так бывало всегда, но этого я убивать не хотел, а потому, когда он, не выдержав противостояния, атаковал, стараясь подрезать мне ноги, я лишь подпрыгнул, пропуская полосу его меча под собой и, приземляясь, сломал ему руку выше локтя. Уный выронил меч и я указал ему рукой в сторону выхода из кольца костров. Уный подобрал меч уцелевшей рукой и спокойно вышел, понимая, что глупость не есть храбрость.
А ночной бор щедро, без запасов, делился запахами ночи и бликами огней на стволах вековых сосен. А небо безрассудно высыпало серебро звезд на угасающие полосы заката.
Сколько же лет я потерял прежде, чем снова увидел все это - лес, ночь, полную багровую Луну? А? Сколько? И зачем? На что потратил я их?
И только теперь, когда жить мне осталось, думаю, самая чепуха, я снова вижу все это, слышу совиное уханье; мне все кажется, что это моя сова, хотя, конечно, уверенности нет, чую запах ночи, запах растоптанной лесной травы и треск огня наполняет душу миром и пустотой. Настоящей, плодотворной пустотой.
В круг вышел человек, имя его я прослушал, да и не нужно мне было его имя. На вид он чем-то отличался от уных, которых я убивал и калечил до него. Он чуть постарше, держится чуть поувереннее, чуть опытнее выглядит, что ли. И вооружен он был коротким копьем. И пес с ним, все равно ему не жить.
...Атака щенка была неистовой. Не безумной, не бесшабашной от юной глупости, а именно неистовой. Какое-то дикое, взрослое бешенство. Но копьем он орудовал прекрасно, его внутреннее состояние не сказалось на боевых навыках. Он менял линии атаки, выпады наносил из самых неожиданных позиций, атакуя ноги, мгновенно переключался на лицо, и я понял, что из него вырос бы великий воин, если бы князю не приспичило все же убить меня силами уных. Здесь сражался не я с уными. Здесь князь, осерчав, сражался со мной. И убить меня желал именно руками уных. Зачем? Воспитывая в уных уверенность в себе, приучая их к крови, или все вместе? Или просто был упрямым и вздорным человеком?
Пропуская копье над головой, падаю на колено, кидаю руку вперед, концом субурито бью бешеному юнцу в пах. И тут же, вскакивая, изо всей силы дергаю меч вверх, на восходящем движении раскалывая ему подбородок. Он даже не крикнул, просто скорчился и упал. Все, ему долго будет не до девок и не до воинских забав. Да и до еды, которая тверже каши или жеваного хлеба. Но даже этого ему не будет - я наступаю ему на шею ногой и с силой проворачиваю стопу, ломая юнцу горло.
Я снова замер, держа меч перед собой. Улыбнулся князю и закрыл глаза. Мне не хочется ни видеть, ни слышать этих людей. Но все же кое-что расслышать мне пришлось. Чуть позже.
...Этого человека я приметил раньше, еще до того, как мне вернули мой меч и показали в круг костров. Он был единственный, кто не смеялся, когда они разглядывали меня и мой деревянный меч, странной для русских мечей формы, мою куртку, рубаху и содержимое моей заплечной сумки. И еще. Князь, прежде чем началась потеха, обменялся с ним несколькими словами и чему-то согласно покивал, соглашаясь с неулыбчивым воином. Да и стоял он рядом с князем. Несколько раз я видел его лицо, когда выпадал миг передышки. Он был спокоен, совершенно, абсолютно спокоен. Ни азарта, ни злобы, ни интереса - молчаливый зритель. Он смотрел, более того, он, в отличие от остальных вояк, ругающих уных, что 'позорят светлого князя', видел, что творится. Но по каким-то своим соображениям не вмешивался. Не знаю, отчего это слово пришло мне в голову. Просто я чуял, что этот человек имеет и право, и мужество, и возможность 'вмешаться', если пожелает. Меня это ни радовало, ни огорчало, просто отметил и оценил.
В круг влетели сразу двое уных, и мне на какое-то время стало не до загадочного человека, с которым шептался князь. Эти двое, видимо, сговорились заранее, что делать, и теперь атаковали не меня, нет! Эти два вояки атаковали мой меч, мое 'весло', субурито! Видимо, вспомнив, что оно деревянное, но забыв, что оно в состоянии сделать, они старались перерубить его своими сверкающими клинками.
Обычное субурито делается из белого японского дуба, который, к слову сказать, тоже не так-то просто перерубить. Но я зарабатывал им на жизнь там, в двадцать первом веке. И я мог себе позволить заплатить действительно приличную сумму денег, чтобы действительно серьезные мастера, умеющие работать с деревом, изготовили мне это субурито. Из бакаута. Уверен, что мало кто слышал это название. Тем более, держал это дерево в руках. Я имею в виду тех, кто проживает на благословенной территории России. И уж тем более, здесь, сейчас - на Руси? Или где мы? До России еще далече, а Семиречье, думаю, уже ушло и Орея уже позабыли. Судя по распятиям.
Как бы то ни было, а этот меч клинки уных не брали. Да и я не давал им проверить прочность моего субурито прямым ударом. Была нужда. Нет, при необходимости это можно будет сделать, ничуть не опасаясь за результат, но зачем идти на поводу у тех, кто и сам думать не способен, и других за дураков считает? Пусть считают, что я оберегаю свой меч от их молодецких ударов, хотя мое 'весло' в состоянии переломать их железо к чертовой матери. Желаете убивать безоружного? Как-то оно даже и не к лицу уным такого великого князя, нет? Знать бы еще, что это хоть за князь...
Уные работали быстро, азартно, страстно. Лучше бы слаженно и спокойно. Иногда двум противникам куда сложнее противостоять, чем десятку, можете мне поверить.
Нет земли. Нет неба. Нет ветра. Нет ничего. Есть сразу все, и есть ты. Мне становится скучно, и я встречаю меч уного своим - поставив его даже не ребром под удар, а боковой стороной. Отбрасываю его меч и правой рукой два раза бью его в голову кулаком - в переносицу и в юношеский острый кадык. 'Кулаком ночного демона' - рука сжата в кулак и выставлен средний согнутый палец, плотно зажатый с боков остальными. Все, это насмерть. Я умею бить не только мечом.
Второй уный, оставшись один, теряется и тут же валится с перебитыми лодыжками. Я медленно подхожу к нему, поднимаю над его лицом (он упал на спину) меч и, как копье, втыкаю субурито в его межключичную ямку. Готов.
Не зря, не зря приметил я того неулыбчивого воина. Вот он наклонился к князю и что-то негромко прошептал ему. Лишь потом я узнал, что он сказал. Когда мы стали с ним не то друзьями, не то соратниками, не то врагами, не то соперниками. В общем, своими.
- Князь, он перебьет всех твоих уных. До единого. Всех. - Вот что сказал этот человек горячему и упрямому князю, - им не совладать с ним. И мало, кому совладать из тех, кто сейчас здесь. Но лучше бы тебе его к себе принять. Стоит дело того.
- И тебе?! - холеное лицо князя перекосила издевательская улыбка. Улыбку я видел, а слов, ее вызвавших, не знал.
- Если велишь, князь, я попробую его убить, - ратник спокойно посмотрел князю в глаза. Этому человеку уже давно никому и ничего не надо было доказывать.
- Кто бы кого ни убил, а я в убытке, - негромко бросил князь и возвысил голос: - Может, я должен убить его, а? Князь ваш? - насмешливо спрашивал князь, будто не услышав ни предложения воина, ни его ответа. Это я уже расслышал.
- Если ты, князь, чего и должен, так это дураком не быть, - это уже заговорил я. Мой холодный, неприятный, резкий голос, бедный на эмоции и на чувства, подействовал на князя, как кружка воды в лицо, он умолк и внимательно посмотрел на меня; глумливая улыбка стекла с его губ, а брови строго и властно сошлись у переносицы. - Войди в круг - и я разобью тебе голову. Мне ведь плевать, что потом с твоими вотчинами будет и землями твоими, кто твоих людишек себе заберет, а кто дело твое и предков твоих псу под хвост пустит - не ваш я, чужой я. Даже казнить меня ты не можешь, князь! - я позволил себе усмехнуться. Сейчас он отдаст приказ и начнется последняя битва. - Ибо я не твой данник, не закуп твой, не твой человек. Даже с бою я не взят. Так что приказать убить меня ты властен, а вот казнить - нет. Но где тогда разница, где князь, а где тать? Чем я нарушил законы ваши, которых не знаю? Тем, что шел по лесу?
Я говорил правду. Почти правду. Меня повязали именно так - я вышел к их кострам. Его люди, свита его. Судя по всему, князь, несколько нарочитых, несколько опытных рубак и уные тешились тут звериным ловом, когда нелегкая вынесла меня к их стану. Князь же, насколько я понял, не смотря на свою молодость был очень оригинальным и очень выдержанным человеком. Того, что я только что наболтал, на мой же взгляд вполне хватало, чтобы меня нашпиговали стрелами, как утку чесноком. Но такого приказа он не отдал, лишь резче, чуть-чуть, но резче обозначились его тонкие ноздри. Далеко пойдет. Очень далеко.
- Украл ли я что? Убил ли кого? За что велел ты своим уным меня убивать? Ответы мои тебе не понравились? Так иных нет. Я правду говорил, - не унимался я.
- Кто ты? - строго спросил князь. Как бы то ни было, а это был очень умный и сильный человек. Он удержал удар и не один, и позорище уных, и мое оскорбление. Он знал цену и словам, и времени.
- Человек я, княже, - повторил я. Те же ответы уже привели меня в круг костров.
- Откуда ты? - повторил князь уже звучавший вопрос.
- Не помню, княже.
- А что ты помнишь? Ты воин? Ты тать? Говори правду. Лучше говори правду.
- А что мне темнить? Не воин я, не был воином. Помню, что был поединщиком, за деньги сражался. Татьба это? Нет, думаю. В лес этот умирать пришел. Откуда - не помню. Куда шел - не помню. Что мне тут понадобилось - не помню. Хочешь, князь, вели меня пытать, хочешь - убить, больше нечего добавить. - Было, было чего добавить и про пытки я так, от наглости заговорил. Разве что знал я, что не дамся живым, а оттого и не боялся. Ни князя, ни пыток.
- А звать тебя как? - Князь снова пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.
- Ферзь. Меня зовут Ферзь, князь, - ответил я. И не соврал. Там, откуда я пришел, меня называли и так.
И князь весело рассмеялся.
- Ну, так и будем тебя кликать. Ферзь, а? Посмотрим, как ты в поле, Ферзь, посмотрим. Что с уных упало - твое. - Князь повел рукой, уцелевшие уные опустили глаза, воины постарше одобрительно загудели, бояре что-то закудахтали, а неулыбчивый ратник, тот, кого слушал и кому кивал сам князь, не глядя больше на меня, встал и ушел к шатрам.
И я понял, что князь - очень рассудительный и бережливый человек, умеющий вложить деньги. А я теперь человек если и не состоятельный, то не бедный. Кольчуги, мечи и шлемы уных, их мешки и кошельки перешли в мою полную собственность. Как и кони. Как и одежда. Это немалые деньги.
И их, конечно, придется отработать, это очевидно. Как и то, что мне не забудут дерзких слов, сказанных князю.
Как везде. Как всегда. Как там, откуда я попал сюда.
Откуда я попал. Сюда.
Глава II
- Ты знаешь, кто это был?! - возбужденно спросил один врач другого, после того, как за пациентом закрылась дверь.
- Несчастный человек. Упрямый и глупый. Он даже курить бросить не пожелал. И скоро умрет, вот и все. - В голосе второго доктора, снова взявшегося за снимок, не слышалось ни малейшего сожаления. Привычка. Если сострадать каждому пациенту, недолго и с ума сойти.
- Ты вообще хоть чем-нибудь, кроме работы и баб, интересуешься? - все так же возбужденно спросил первый врач. - Это же Ферзь! Боец, подпольный тотализатор, ну? Снова не слышал?!
- Слышал что-то. А ты-то что так раздухарился? Был ферзь и весь вышел, упадет скоро этот ферзь - и все. Обратный ход - из ферзей в пешки, да еще и в отыгранные.
- А ты представляешь, сколько стоит информация о том, что Ферзь дышит одним легким? Что у него поврежден позвоночник и что у него хуже слушается левая рука? Что у него... Дерево, ты знаешь, какие ставки там делаются? - В голосе первого врача возбуждения поубавилось, но появился холодный, жесткий расчет.
- А ты слышал про то, что есть такое понятие, как 'медицинская этика'? - поинтересовался второй врач.
- А ты слышал про такую вещь, как 'ипотека'? - спросил первый негромко. Второй не ответил, поглощенный работой.
Первый посмотрел на него с явным сожалением, но второй этого не заметил, уткнувшись в свои записи. Судя по всему, он уже и думать-то забыл про этот мимолетный разговор, какого-то подпольного Ферзя и прочую ерунду. Первый же врач молча вышел в коридор и пошел вниз по лестнице в курилку, на ходу доставая из кармана мобильный телефон. Он, судя по всему, ничего не забыл и не собирался.
***
...Деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Это избито и старо, но это продолжает оставаться истиной, а в моем деле - истиной в последней инстанции. Звучит просто и изящно, как песня, из которой слова не выкинешь. Вообще, Шеф - мастер на подобные краткие и емкие сентенции. Беда в том, что шеф он мой, а непобедимый - это я. Падать придется мне. А в моем, простите - нашем! - деле падение изредка обозначает инвалидность. И почти всегда - смерть.
'Субурито' - 'весло' - это деревянный японский меч. Длиной более метра и тяжелее, чем обыкновенный 'боккен', используемый для тренировок теми, кому по ночам лично является Миямото Мусаси. Как говорят их наставники, субурито не годится для тренировок новичков.
Но я не новичок.
Изготовленное из бакаута, мое весло весит более двух килограммов. Им я и зарабатывал на жизнь, убивая и калеча дебилов для развлечения ублюдков, у которых хватало денег и связей для того, чтобы попасть на наши состязания.
Я уточню - я не японский странствующий ронин. Я проживаю в нашем, двадцать первом веке. В стране, которая горделиво зовется Российской Федерацией или Россией. Кому как нравится.
При всем этом я почитал себя почти что счастливым человеком. Мне нравилась моя работа. В конце концов, в двадцать первом веке не так-то просто найти себе применение, как мастеру боя на мечах. Да еще и получать за это приличные деньги. Можно было, конечно, арендовать клуб, навешать на стены знамен, пошитых на какой-нибудь ткацкой фабрике 'Десять лет октября' с аляповатыми иероглифами, нарисованными от руки в кружке 'Юный художник' и начать преподавать 'манагер-синто-рю', для офисного эпидермиса, насмотревшегося 'Затоичи', но это было не по мне. Не для того я учился столько лет. И не для того столько раз сражался насмерть, чтобы потом сменить это непередаваемое ощущение на участь преподавателя для недоносков, которым чудится, что они если не сегодня, то уж завтра точно смогут оказать достойное сопротивление любому самураю дома Тайра.
Так с чего я начал? Ах, да. Так вот, деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Шеф знал это еще тверже, чем я, так как чуял кровь лучше, чем белая акула в океане. Продавая и покупая кровь, он сколотил себе приличное состояние. Нашу кровь.
А непобедимым до сего дня был я. Я принес шефу много денег, но всему хорошему приходит конец, и шеф готовился сделать последний, изящный ход, выпустив непобедимого против заезжего заморского бойца. По мнению шефа, шансов у меня не было никаких. И он был чертовски прав, надо признать. Не знаю, то ли он увидел мою медицинскую карту, то ли его чутье подсказало ему, но он, повторю, был прав. Непобедимый должен был упасть с максимальным грохотом, а грохот - отозваться приятным шелестом купюр.
Я думаю, что шефу было жаль меня. Я долго думал потом и пришел к этому выводу окончательно. В конце концов, мы были знакомы много лет, и нас связывало нечто вроде приятельских отношений. Но ни он, ни я не видим в этом причин отказаться от приличного заработка. Все верно. Табачок всегда врозь.
...Но вышло иначе. Заморский боец, видимо, думал только о победе. Не знаю, какая мразь его тренировала таким образом. Такого рода подход к делу допустим только на спортивной площадке.
Ты должен проститься с жизнью, вступая в бой. Это твой единственный шанс остаться в живых. Он этого не знал. А я знал. Также как и то, что у меня хватит дыхания лишь на один удар.
Бой ведется до смерти или до полной невозможности продолжать поединок. В моем случае я должен был быть убит.
Но я очень упрям. Шеф мог планировать, что угодно, у меня были свои планы. Свои планы и один удар. Не так уж и мало, если подумать.
Заморский супостат высоко воздел над головой свое оружие, входя в круг. Оружие каждый выбирает себе сам, выбор свободен, бери то, чем умеешь пользоваться. Ограничение лишь в одном - это холодное оружие. В его руках был изумительный шотландский палаш. 'Корзинчатый меч', еще старый, настоящий, не униженный английскими выдумками и запретами. С удовольствием приобрел бы себе нечто подобное для коллекции. Сразу было видно, что это не новодел и не игрушка, из тех, что штампуют для продажи туристам. Это я видел до начала боя.
... Ты не видишь ни противника, ни его оружия. Вообще ничего. И нет ни малейшей нужды видеть ни то, ни другое. Ты просто стоишь в ярко освещенном кругу, обнесенном металлической оградой, и все. Есть ты - и есть гипотетическое нечто, которое подлежит уничтожению. Готовься к смерти, не думай и не мешай своему телу. Особенно, если дышать тебе приходиться одним легким. Да и дышать остается уже недолго. Как бы я не упрямился, но если мне удастся уцелеть сегодня, шеф сумеет сравнять счет и больше не допустить промашки. В следующий раз мне найдут более перспективного противника и все же убьют, но уже дороже. Отказаться не получится. Вода мокрая, небо голубое, а отказаться не дадут.
Заморский боец, какой-то азиат, был явно моложе меня лет на пятнадцать, то есть, ему было где-то двадцать три - двадцать четыре года. Молодость и порыв. Вот и все. Адовы тренировки, суровый режим, громкие победы и вот, наконец, злая судьба в лице моего шефа и его хозяина, привела его в круг, где против него стоит человек с одним легким, с субурито в левой руке - и этого человека надо убить.
...Когда его палаш взлетел вверх, я попросту бросился ему навстречу, падая на колени и, на них подъезжая к нему, одновременно завернув, винтом закрутив корпус набок, ударом 'весла' сломал ему обе голени, разворачиваясь и вставая на этом движении.
Молодость и порыв. Все. Осталась только молодость. Ни один врач не соберет из костной муки, которая получается после удара субурито, новых костей. Калека. Нищий калека. Его владелец просто выкинет его на помойку, хорошо, если хотя бы отвезет домой. В противном случае у нас прибавится бомж экзотического вида.
Я замер на миг, разглядывая упавшего парня. В его глазах не было ни страха, ни жалости к себе, ни ненависти ко мне. От дикой боли его лоб покрылся каплями пота, но больше он ничем не показывал того, что чувствует. Он прекрасно понимал, что произошло - из него только что сделали получеловека. Я вопросительно посмотрел на него, и он кивнул, закрывая глаза. Мы понимали друг друга без слов.
В следующий миг мой меч расколол ему череп, а трибуны, как принято писать, 'взорвались ревом, криками' и восторженным свиным визгом. Про визг, да еще с таким эпитетом, обычно не пишут.
- Хорошая работа, Ферзь, - молвил мой шеф, когда я проходил по коридору в свою раздевалку. И вручил мне запечатанный конверт. Он всегда расплачивался только так. Лично в руки и всегда в запечатанном конверте. Странное желание внезапно проснулось во мне. Мне необоримо вдруг захотелось отхлестать этим конвертом его по лицу. Технически я бы мог это сделать, мне не помешали бы даже два его 'быка', ошивающихся рядом, но это было бы чересчур глупо.
Таковы условия игры, и меня сюда никто не тянул. Более того - я сам сюда рвался. И даже то, что шеф запланировал, что сегодня я умру, а теперь лихорадочно ищет мне достойного оппонента, чтобы я уж точно умер в следующий раз, не является поводом для глупых, тем более - необратимых поступков. Посему я вежливо улыбнулся ему и, изображая крайнюю усталость, скрылся в своей комнате. Там я упал на стул, достал из сумки пачку сигарет, мельком отметил, сколько их там осталось, и закурил. Мелькнула идиотская мысль, почему убитый мной парень, явный азиат, выбрал себе в качестве оружия шотландский палаш? То есть, учился им владеть, где-то искал наставников, почему-то предпочел это оружие всякому другому... Странные мысли порой посещают нас. Странные иногда тем, что ответа на них мы уже никогда не узнаем. Странные тем, что мы знаем об этом. И именно потому они кажутся порой действительно интересными.
Мысль, однако же, была настолько идиотской, что додумывать ее и то было лень. В конце концов, я тоже сражался далеко не с русским мечом.
Больше всего сейчас мне бы хотелось вернуться к своему мастеру. Туда, на далекие японские острова, туда, к отверженным и неприкасаемым, среди которых он жил и среди которых целых пятнадцать лет прожил и я. Я попал туда совершенно случайно, восемнадцати лет от роду.
Но толку мечтать о недосягаемом! Подобьем бабки. Имеется шеф, который собирается меня убить, имеется Ферзь, который так и так скоро умрет, но сделать это хочет по своему усмотрению, имеется, таким образом, конфликт интересов. Прелестно.
Я кинул окурок на пол, прижал его подметкой и встал. Не торопясь, собрался и вышел на вечерние улицы. Как вы понимаете, такого рода состязания, просто даже для антуража, проводятся исключительно в темное время суток! А как иначе... Иначе нам неинтересно.
Добравшись до дома, я спешно стал собираться. Что-то словно влекло меня из квартиры в ночь. Давным-давно мастер научил меня доверять подобным порывам, да и до его науки я поступал примерно так же, так что сомнения, что и зачем я делаю, меня не мучили. Собираюсь я. Исходя из конфликта интересов.
И куда же вы, господин Ферзь, собираетесь? А как куда! В лес, конечно. Простите? В лес, говорю. В лес я собираюсь. Но ведь у вас, наверное, и деньги есть, и документы, и возможности кое-какие? Наверное, можете и за границу убежать? Могу, конечно. Как не мочь, могу. Потому и собираюсь. В лес. Логично, гм. Ну, да воля ваша, натурально. В лес, так и в лес.
Такого рода диалог вслух я и вел с собой, кидая в сумку то, что казалось мне нужным, например, я перекидал туда все сигареты, что только оказались у меня дома, спички, кое-какую съедобную снедь, кое-что из одежды. На одежде я остановлюсь чуть подробнее. Вся моя одежда отличается тем, что сложно сказать, в какой стране ее пошили, более того, сложно сказать, в какое время и для какого времени она была пошита. На ней нет ни бирок, ни молний, ни заклепок, ничего, что привязывало бы ее к какому-то определенному промежутку времени или к какому-то месту. Одежда 'ни о чем', как ее нарек как-то мой близкий приятель. И был совершенно прав. Она и в самом деле была ни о чем. Ни о стране, ни о времени. Ни о владельце. То ли брюки, то ли порты, то ли штаны. То ли куртка, то ли кожух, то ли армяк. То ли кафтан. То ли... И так далее. Ни о чем. Я люблю такую одежду. Субурито я сунул в кожаный чехол, завязал его и закинул за спину.
Ни денег, ни документов я с собой не взял. Похлопал себя по карманам, убедился, что там есть кое-какая мелочь - просто на всякий случай, посидел перед дорожкой, закурил, посмотрел на свою квартиру, как я чуял, в последний раз, да и вышел за порог, аккуратнейшим образом прикрыв за собою дверь. Запирать ее я не стал.
Я шел в лес. Лес лежал прямо за городом, сразу за оживленной магистралью. А жил я неподалеку и часто любовался этим лесом с балкона, покуривая и попивая чай. Вот и теперь я шел туда, покуривая же и громко ругаясь вслух скверными словами. Досталось и шефу, и погоде, от которой мне было трудно дышать, и магистрали, которую мне предстояло пересечь. Мне самому, уточню для истории, почти не досталось. Было мне как-то обидно, что ли. Сразу на все. На то, что меня кому-то надо убить, на то, что я и так скоро бы умер и умру, надо полагать. Что вот некоторые предаются самым разным порокам всю жизнь и живут долго и нудно, а я уже убил себе легкие. Что...
Противно и вспомнить, что я тогда нес. А лес все приближался и приближался. Становилось все темнее и темнее, я радовался этому и знал твердо две вещи. В лесу я разведу костер и посижу у живого огня, чего я был лишен уже очень давно - по собственной лености. И из этого леса я не вернусь. Не знаю, что там случится, но из этого леса мне назад не вернутся. Так что шефа я, в любом случае, обманул. Эта мысль рассмешила меня и так, посмеиваясь, вошел я, наконец, в ночной лес.
Так как в лес я вломился бездорожно, то теперь я шел, продираясь сквозь какой-то кустарник, поминая Николая Васильевича Гоголя и его 'Пропавшую грамоту' тихим помином. Я имею в виду ту часть этого произведения, где потерявший грамоту дед, по условиям задачи, так же продирался ночью сквозь кустарник. Даже цитата мне вспомнилась оттуда: 'Однако ж не совсем весело было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть'. Потом я припомнил, кого повстречал дед в конце пути, и мне стало не до смеха. Не будучи крещеным, не являлся я так же я идиотом, которые горделиво величают себя то атеистами, то еще как...
Обошлось без чертей. Часа через четыре я устал и тут, наконец, передо мной открылась, как я мог понять, полянка. Не видно было бы уже не зги, если бы не почти созревшая луна. Луна словно неистовствовала, словно что-то разгневало ночную королеву сегодня и теперь она хоть тщетно, но решительно старалась утопить несчастный лес в своем жидком серебре. Читать, конечно, при таком освещении не получилось бы, но удалось набрать сучьев и запалить долгожданный костер. Я кинул сумку на траву, сел на нее, нимало не заботясь о сохранности содержимого, закурил и счастливо вздохнул.
Да, обидно, конечно. И лет мне немного. И легкое умирает. И курить я не брошу. И...
Какие еще пени я собирался поведать ночному костру, так и останется неизвестным. На поваленное дерево, на которое я опирался, бесшумно опустилась огромная сова. Или филин? Вроде, филин с ушками? Или это сова с ушками? Или...
Тот факт, что сове, вроде бы как, полагается меня бояться и не лезть ко мне чуть ли не на руки, а если она этого не делает, то бояться, наверное, полагалось бы мне, почему-то не пришел в голову. Сова же потопталась по бревну, подошла ближе и посмотрела мне прямо в глаза.
Я люблю сов. Что-то в них есть такое, чего нет ни в одном из ныне живущих существ. Возможно, что-то похожее, чему и слов для описания не найдется в современном языке, есть еще в волке, немного больше - в вороне, но в сове это ощущается почти осязаемо. Запредельность. Загранье. Временность ее пребывания здесь, в этом мире. Нет, не моя стихия - слова.
Сова же посунулась ко мне вплотную и вдруг с интересом спросила: 'Ты уж не затеялся ли тут сдохнуть?'
Последующий ритуал, исполненный мною, ее (или его?) кажется, даже не позабавил. Я протер глаза, вскочил, ущипнул себя, снова сел, снова вскочил, снова повалился на сумку, зачем-то закинул ее на плечо, хотя никуда не собирался и воззрился на говорящую птицу. Проснуться мне не удалось и приходилось верить, что или сова говорит со мной, причем на достаточно близкие мне темы, или же что я развел костер на какой-нибудь ядовитой травке.
- Не то, чтобы собрался, - все же ответил я, - но такое вполне может случиться. По крайней мере, я так считал еще несколько часов назад.
- Ага, сейчас. А что я ей скажу потом? Не доглядел? Ты в своем уме? - Филин (или сова?) с невыразимым презрением цедил слова.
- Кому 'ей'? Что скажешь? - я растерялся.
- Неважно, - тяжело вздохнула сова (или филин?), - не твое это покамест дело. Важно, что я почти успел, а ты чуть не опоздал.
Я как-то не успел собраться с достойным ответом на это заявление, как вдруг мой костер полыхнул диким, неистовым багрянцем, багрянец ударил в золото, золото стало алым, а алое - фиолетовым, а потом снова алым, а потом...
А потом свет померк, и я очутился в кромешной тьме, где не было ни низа, ни верха, ни дна, ни покрышки, ни 'здесь', ни 'сейчас', ни вообще, ни черта. Я судорожно сжимал в руке субурито, намертво вцепившись в него сквозь чехол, где покоился меч, и ждал, чем все это кончится. Воздух и тьма вокруг меня застыли немым, мертвым киселем, неистово пахло раздавленной полынью, а потом снова загорелся облитый серебром лес. Моего костра возле меня не было, я сидел на траве, а сова по-прежнему сидела рядом.
- Так-то лучше! - заявила сова. Оспорить ее или согласиться с ней я не успел, так как огромная птица бесшумно взлетела и скрылась в ночном лесу.
Я же, осмотревшись по сторонам и ничего не поняв, глуповато пожал плечами (а что еще оставалось делать?), да и пошел себе на красное пятно чьего-то костра, мелькавшего между деревьев справа от меня.
Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал.
Глава III
Вообще, разбирая потом ситуацию, я был просто вынужден признать, что та веселая сова (или филин, все же?), свое дело, каким бы странноватым оно не показалась, знала туго. Она переправила меня не в короткий период матриархата, где я бы, боюсь, умер не от своих болезней, но от смеха. Не в расцвет язычества на Руси. И не в период, когда христианство уже твердо стояло на этой земле. Нет, ушлый филин (или сова?) переправил меня в некое, как я потом уже понял, пограничное время - от язычества ушли еще не так и далеко, но и христианство уже было принято очень и очень многими, правда, коль скоро мне не изменяет память, не всеми добровольно. Что делать.
...Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал. На шее оказалась шелковая удавочка, тут же мертво и равнодушно перекрывшая мне всякий доступ воздуха, но хрящей еще не ломающая, а под левую лопатку сильно, до крови, теплой струйкой побежавшей по спине, уперлось что-то острое.
- Вяжите, - негромко, низким голосом сказала тьма. Затем в ушах зашумело, ночь, казалось, сама туго стянула мне локти за спиной, а потом я провалился во мрак, успев лишь решить, что на вопросы отвечать просто нельзя - убьют. Это было звериное, не нуждавшееся в объяснениях чутье, и спорить с ним я не собирался. Притворяться и врать. Причем врать как можно меньше, если меня так ловко взяли, то явно тут собрались не одни дураки. Просто прикидываться человеком, напрочь потерявшим память. Мои странные вещи, думаю, заставят их хотя бы из любопытства меня послушать. Потом все вытеснил уже упоминавшийся мрак.
Вас, может статься, удивит, как меня, такого шустрого и отважного воителя, связали, как молочного поросенка? Все очень просто, и я не врал потом тем, кто допрашивал меня чуть позже у костра. Я не воин, не ниндзя. Да, я владею мечом и голыми руками, тело мое разукрашено не только татуировками, но и настоящими шрамами, но я не воин, повторю. Я поединщик, не больше, не меньше. Если бы я почуял их секундой раньше, исход нашей встречи был бы иным, но тут сыграли свою роль несколько факторов, а первым из них было равнодушие. Я ведь уже говорил, что не думал выйти больше из этого леса. Потом я был несколько удивлен встречей с говорящей совой (или филином?), которая без видимых усилий перекинула меня, куда Макар телят не гонял; согласитесь, что тут бы и опытный ниндзя был бы несколько удивлен. И последнее - что-то словно говорило мне, что я выпутаюсь. Это 'что-то' меня не подводило ни разу в жизни. Порой оно отмалчивалось, и я попадал в переделки, но если оно снисходило до меня, то я всегда мог положиться на его голос.
...Старый, морщинистый японец мрачно смотрел на меня и монотонно, оскорбительно медленно, как для отпетого дурака, повторял: 'Хаяй! Хаяй!*'. И я все увеличивал и увеличивал скорость движения меча, но старик внезапно встал и презрительно плюнул мне в лицо, причем плевок попал в цель, а потом старик совсем разошелся, и изо рта его хлынула целая река ледяной воды, мигом промочившая меня с ног до головы. Глаза старца бешено сверкали, вместе с извергаемой водой он умудрялся низким, мрачным голосом повторять: 'Ияно кото! Бака! Ияна кото!*'
...Я открыл глаза, сразу вспомнив, где я оказался. Я лежал на спине, в одних штанах и сапогах, с руками, которых уже не чуял, за спиной, лицом вверх. Оттуда-то, из кожаного, как я понял, когда зрение обрело резкость, ведра и лился этот нескончаемый водопад.
- Порты тоже снять, княже? - юношеский голос резанул меня по ушам, я понял, что в виду молокосос имел мои порты. Удавку с меня уже сняли,и и я все еще хриплым после шелковой ласки, голосом, сказал:
- Обычаи в этой земле таковы, что человека связывают и норовят выставить на позор, раздев, даже не зная, кто он и каковы его замыслы? - Я постарался, чтобы прозвучало твердо. Получилось, признаться, так себе, но вокруг загомонили многие голоса, и я рывком встал на ноги.
Горело несколько ярких костров, несколько десятков человек крутилось поблизости, я стоял, ярко освещенный пламенем со спины, и на меня, недоверчиво и удивленно, смотрел молодой мужчина в светлой кольчуге, но без шлема, с длинным, тяжелым мечом на левом бедре. Он сидел на огромном пне, который был обработан и выглядел, как грубое, массивное кресло, и вообще, даже при беглом осмотре, становилось понятно, что это хоть и временный лагерь, но ездят сюда часто.
У ног его валялся мой мешок и все его содержимое (представляю, как они крутили в руках пачки сигарет): куртка, рубаха и мой деревянный меч. Он лежал на траве, как простая палка, и я, при виде такого, непроизвольно шагнул к нему - поднять, обтереть от росы, оказать верному другу уважение.
Мое движение вызвало следующие последствия: какая-то сволочь умело ударила меня под левое колено, а одновременный рывок за мои путы опрокинул меня на спину.
- Смирно стой, находник! - в голосе все того же молокососа звучало теперь небывалое торжество, которое он старался прикрыть эдакой бывалой небрежностью. Вроде как, такие вот гости с полной сумой непонятного добра, деревянными мечами и татуировками по всему телу к их костру выходят и по одному и целыми толпами, а его, значит, дело следить, чтобы не баловали. Привык.
Люди собрались вокруг нас в полукруг, (некоторые с интересом передавали друг другу вещи из моей котомки), который передо мной разрывался тем самым молодым мужчиной в светлой броне. Почти все, кто стоял, спокойно меня рассматривая, были вооружены, а некоторые, как и их вождь, как я уже понял, окольчужены. Мысль, что это обалдевшие от собственной неудержимой фантазии ролевики, мелькнула было у меня в голове и пропала. Это были не ролевики. Это были люди, твердо стоявшие на своей родной земле, а я был 'никто и звать никак', пришедший к ним из ночной чащи. Жизнь моя, как я понимал, теперь полностью зависела от этого молодого начальника, сидевшего на пне, которому его окружение выказывало пусть и не раболепные, но вполне понятные даже мне знаки уважения.
- Кто ты? - негромко, голосом человека, привыкшего к тишине, когда он говорит, спросил меня вождь.
- Я не помню. Правда. Я не помню. Я очнулся в этом лесу, увидел ваши огни и хотел подойти к ним - надеялся, что мне объяснят, где я нахожусь, - отвечал я, коротко, по-японски, поклонившись ему, как равному противнику. Ему это не понравилось, как мне показалось, но он ничем не выказал недовольства и продолжал:
- Вовсе ничего не помнишь? Так уж и ничего? Может, твои вещи тебе напомнят? - Он толкнул ногой мои вещички, и его окружение громко и, как мне показалось, нарочито засмеялось, когда по траве рассыпались пачки сигарет, одежда и толстая тетрадь. - Или твои рисунки на шкуре? Или эта доска, которую ты таскал за спиной? - и он носком сапога толкнул мое субурито. В глазах почернело, и я снова шагнул вперед, твердо сказав: 'Не смей!'
Удар пришелся между лопаток, и я тяжело упал лицом в траву, перекатился на спину, но молокосос, которого я, наконец, смог рассмотреть, поставил мне на грудь ногу и встать не дал.
- Ты очень дерзок. Возможно, ты и не помнишь, кто ты, но я помню, кто я. Я князь здешних земель и тебе придется это усвоить, иначе отведаешь плетей для науки. Понял ли ты меня?
- Понять нетрудно, - просипел я.
- Тогда встань и скажи все, что ты помнишь еще раз. Иначе, боюсь, придется мне приказать накалить в костре какую железку и пропежить тебе спину, - спокойно, без малейшей издевки в такой провоцирующей говорящего, фразе, сказал тот, кто назвал себя князем. А мне же, как я потом вспомнил, в голову не пришло усомниться в его словах. Ну, филин (или сова?)!
- Я помню, что я хотел умереть в лесу. Помню, что был когда-то поединщиком, получал за это золото. Не воином, поединщиком. Помню, что было темно и холодно, а потом меня захватили твои люди, князь.
- Кто ты? - спросил князь еще раз.
- Человек, князь.
- Откуда ты? - строго глядя, продолжал князь расспросы, на которые я при всем желании не дал бы ясных ему ответов.
- Не помню, князь.
- Как же тебя называть? - поинтересовался князь.
- Там, откуда я пришел, я помню, что носил имя 'Ферзь' - спокойно, как только мог, ответил я. Я еще не знал, какой это век и потому не был уверен, пришли ли уже на Русь шахматы. Оказалось, что пришли. Зарубка на память, если придется потом перебирать мысли, чтобы сделать выводы. А оказалось потому, что князь соизволил рассмеяться, а его люди вторили ему. Что поделать. Слишком громко называл себя тот, кто, по сути, никто, а звать его 'никак'.
- Ферзь? Богато. А если проверить? - спросил, отсмеявшись, князь.
- Вели развязать мне руки, вернуть мой меч, а там проверяйте, сколько душе угодно, - спокойствие далось мне с трудом. В конце концов, сокровенная мечта умереть в бою - не за деньги, а просто так! - делалась очень близкой. Что бы там не хотела эта сова (или филин?), мне уже нравилась ее задумка.
- Меч? У него был меч? - удивился князь, повернув голову в сторону стоявших справа от него. Один, постарше, мягко шагнул вперед.
- Нет, княже. Только вот мешок этот и доска эта за спиной! - сказавши это, человек поклонился князю и вернулся на свое место.
- Что скажешь, Ферзь? Врет мой человек? - с интересом спросил князь. Он уже отлично понял, что выказывая моему мечу максимум презрения, сумеет меня разозлить, а там, глядишь, я и разболтаюсь. А что? По-моему, добрый человек. Мог уже мигнуть своим и убили бы, как собаку, чтобы головы не ломать. А мог и 'какую железку' на костре накалить. Думаю, с ней я бы стал куда как общительнее. Но теперь, поняв, что мое убийство откладывается, а пытка задерживается, я старался не подыгрывать ему сверх меры.
- У меня нет иного меча, кроме этого, - я указал подбородком на свой меч и продолжил: 'Ты же хотел проверить меня, князь. Вели развязать мне руки и попробуйте потом убить меня'.
- Развяжи ему руки - милостиво кивнул князь кому-то у меня за спиной. Этим кем-то и оказался мой молокосос, который быстро разрезал веревку на моих руках, а потом, когда я поводив плечами и помахав руками, заставляя кусачую кровь вновь пробежаться по венам, шагнул к своим вещам (мой меч не просто звал меня, он молил, он приказывал мне взять его с травы, и я не мог ослушаться!), юноша заскочил вперед и перекрыл мне дорогу, а для верности уперся ладонью мне в грудь. Мне прискучил этот недалекий ребенок, которому, судя по его интеллекту, все равно было долго не прожить. Я правой рукой мертво впился ему в запястье, одновременно прижимая его ладонь к своей груди как можно сильнее, а левой рукой несильно стукнул его по груди чуть ниже шейной ямки, а потом кинул сомкнутые, выпрямленные пальцы ему под кадык. Со стороны такое движение выглядело вряд ли сильно угрожающим или даже просто способным навредить.
Но движение должно родиться в земле, а выплеснуться уже через руку или оружие, которое держит эта рука, неважно. Все красные слова о мощном движении, зарождающемся в пояснице или в бедрах героя, говорятся теми, кому наплевать на тех, кто его слушает. А если за каждое движение, которое родилось не в земле, вы будете получать бамбуковой палкой то по икрам, то по голеням, то очень скоро поймете, как творится сие таинство. Конечно, можно рассуждать, что знание собирают по крупицам и негоже, дескать, так, но если крупиц очень много, а человеческий век так краток, то где же набраться времени на то, чтобы в голове осело побольше этих самых крупиц? Нет, вы уж там как хотите, а палка - спутник педагога.
Мой бедный мальчик чуть не выплюнул кадык, глаза его закатились, громкий, гулкий горловой вскрик сотряс поляну и он упал на колени. Упасть я ему не дал, по-прежнему не отпуская его руки. Быстро развернул его к себе спиной, заворачивая и заламывая руку, а левой я снова вцепился в его многострадальный кадычок.
- Ты, князь, велел меня развязать, а не лапать! - негромко сказал я и, отпустив юнца, пихнул его коленом в спину. Тот упал почти к самым ногам князя. Князь с некоторым интересом покосился на юношу, все еще горько булькающего горлом и приказал тому человеку, который стоял от него справа:
- Отдай ему его полено. Начнем. - И очень спокойный человек, о котором я уже упоминал, мягко и почтительно подхватил с земли мое субурито и рукояткой, как и положено (правда, не с субурито), протянул ко мне, даже не постаравшись выразить своего презрения к этой негодной тяжеленной лесине. Этим он сразу привлек к себе мое внимание, так как остальные вокруг смешливо галдели.
Первым, кто вызвался меня проверять, оказался тот самый молокосос, чья фортуна нынче была весьма прихотлива. Мне он надоел уже преизрядно и в следующий миг он был быстро и скучно убит.
Дальнейшее вы знаете. Теперь я стал обладателем целой кучи разнообразных предметов, оружия, денег, одежды, коней и прочего добра.
...На миг я почувствовал себя героем дешевенького фентези: 'пошел по большой на двор и в деревянном нужнике случайно обнаружил Крайне Тайную Книгу С Сакральными Знаниями, овладел ими часа за полтора, да и перенесся на подмогу Конану-варвару'. Я помотал головой. Бред? Куча добра, которую оставшиеся уные споро снесли ко мне под ноги, говорила иное. То, что все вещи они снесли ко мне, видимо, означало, что в своем шатре они меня не ждут. Убитые уные были им, как-никак, своими, скорее всего, друзьями, а кое-кому, как потом оказалось, кровной родней.
Что ж. Начал я тут быстро, резво и начал, надо думать, неплохо. На первый взгляд. Если только князю не надоест ждать, пока ко мне вернется память. Или пока он не решит, что мои угрозы не стоят моего умения сражаться, и меня попросту не проткнут копьем, пока я сплю. В общем, несмотря ни на что, меня окружало неисчислимое количество разномастных и разновесных 'но'.
Но я все еще чувствовал себя благодарным той заботливой сове (или филину, все-таки?!).
Как бы мне еще так поизящнее узнать, к какому князю я столь романтично устроился на службу?
Глава IV
Костер я развел себе сам. Никто не подумал позвать меня к своему. Немудрено - что в мое время, что в это, люди, я думаю, не менялись. А потому не рисковали простирать свое человеколюбие невесть, на кого. Не то княжий новый любимец, не то княжья прихоть и не снимет ли с него князь завтра голову, подумав ночью? А как он посмотрит на того, кто это чудовище разрисованное привечал у костра и хлеб ломал с ним? То-то и оно-то.
Только потом я понял, как сильно я ошибался. Да, это были люди. Да, они походили и на моих современников, но это еще были настоящие люди, которые не по пустому капризу или бесшабашности могли еще совершать благородные поступки. А просто потому, что так было правильно по их кодексу. И все. Этого было достаточно. Только потом я понял, как же удачно я попал сюда, и снова мысленно поблагодарил сову (или филина?).
А покамест я натаскал веток, спокойно собрал свои вещи (не пропало там, к слову, ничего) и украдкой, спичками, разжег себе небольшую теплинку, а потом на куче лапника, укрытого плащом одного из уных, которого я отправил на небеса, собрался скоротать ночь.
Сортировкой добычи я планировал заняться с утра, но потом подумал, что неизвестно, что тут задумано на утро, и будет ли время. И уже начал было развязывать ближайшую ко мне суму, но подумал, как это будет смотреться, и сумку эту примостил под голову как подушку. Хорош бы я был - дорвался, света дождаться не может, в мешках роется. Хорошо, хоть на это ума хватило. Лошадей я тоже хотел посмотреть утром. Я, конечно, не ровня моим возможным новым соратникам, но немного разбираюсь в лошадях, во всяком случае, понять, что за зверь, в состоянии, равно как и ездить верхом. Мне всегда хотелось этому научиться, и когда субурито стало приносить деньги, я тут же подался в какую-то секцию конного спорта. Чемпионов там, конечно, не делали, но и не обещали, чем и вызвали мое доверие. В общем, спина и поясница отныли свое, а я понемногу научился и ездить верхом, и седлать, и расседлывать коней. Тренер, который, как мне казалось, на какую-то часть был цыганом (лошади слушались его, как дети строгого отца), научил меня и как приманить лошадь (как кобылу, так и жеребца), а заодно как напугать, как понять при беглом осмотре, на что гож конь. И еще кое-чему. Например, тому, как 'выводить' полузагнанную лошадь, что при этом петь (не шучу), как травами лечить некоторые распространенные лошадиные хвори, даже как самому подковать коня.
Судя по всему, уных я положил отнюдь не бедных. Лошадей к моему костру привели не шесть, как я ожидал по числу убитых юношей, а целых десять. То есть, кто-то из них ездил о двуконь. Когда я остался у костра один, расседлал лошадей и спутал им ноги, к костру вышел тот уный, которому я за разумное поведение только сломал руку. Он вел за повод коня, а на спине того лежала сумка уного, его меч был приторочен поперек седла, а сам он смотрел мимо меня.
- Это ты зачем приволок? - сухо спросил я. - Да еще и коня пригнал?
- Князь велел, чтобы тебе все с уных досталось, что упало, - грустно, но твердо сказал уный. Нравился он мне все больше.
- Князя ты недопонял, уный. Он имел в виду тех, кого я насмерть положил. А тебя я не убил. Или ты со стыда умереть успел, вот ко мне и явился? - поинтересовался я.
- Ты что, не возьмешь ничего? - не веря своему счастью, спросил уный и я подумал, что он-то точно о двуконь не ездил. И с такой идиотской честностью, никогда, наверное, и не сможет.
- Ничего не возьму, - ответил я, с интересом наблюдая за парнем. Тот так густо покраснел, что это было видно даже в свете костерка глухой ночью.
- Меня Ратмиром звать, - сказал он наконец. - Спасибо тебе, Ферзь, - парень поклонился, а я рассмеялся.
- Нет, Ратмир, не быть тебе богатым, пока ты тех, кто тебе твое же дарит, благодарить не отучишься. - Уный смущенно улыбнулся.
- Если что надо будет, Ферзь, ты меня зови. Я постараюсь помочь, чем смогу, - выговорил Ратмир.
- Добро, Ратмир. А пока мне от тебя ничего не надо, - не мудрствуя, закончил я аудиенцию, и парень увел коня со скарбом к кострам стана.
Я задумчиво выкурил сигарету, а за ней и еще пару, наплевав на чье бы то ни было удивление. Но костер мой был даже не в лагере, а так, где-то поблизости, так что ничьих удивленных взглядов я не ощущал. За мной, конечно, присматривали, это ощущалось просто-таки шкурой, но делали это люди умелые, спокойные, поэтому слежка почти не раздражала. Да и опасности в ней я пока не чувствовал.
Я же поднялся и решил прогуляться перед сном. Никаких нервов, сообщаю для истории, я успокаивать не собирался, ибо не нервничал.
Немного ощущалось сожаление - я уже было надеялся, что умру, как и положено таким, как я, в сегодняшнем бою, но всего-навсего убил несколько человек и улучшил свое материальное положение. Также и приобрел какое-то положение, но пока понятия не имею, какое именно. То ли княжий каприз, то ли еще что. А может быть, и жертвы вечерней.
И еще немного для истории. Тот, кто берет в руки меч для того, чтобы с него есть, по убитым душой не скорбит, иначе скоро эта душевная боль и сделает его, простите за неважный каламбур, душевнобольным. Очищаешь сознание, как чистишь сковороду после готовки до зеркального блеска, хотя поначалу казалось, что пригоревший жир и прочее оттереть не удастся. Еще и как удастся, было бы желание.
Я спокойно вошел в лес, неся свой меч на плече и по лесному краю стал обходить лагерь, не стараясь спрятаться, чтобы тем самым не насторожить соглядатаев. Вскоре до меня от ближайшего к лесу костра донесся и разговор, и я встал, чтобы послушать, скромно затаившись за огромным деревом. Я не видел тех, кто говорит, да и было это мне неинтересно и неважно - все одно сейчас возле каждого костра идет речь обо мне и только. Да, нескромно. Но не о сегодняшнем же лове им судачить, когда завтра придется хоронить шестерых товарищей?
- Левша он, помнишь? Приметил? Левша! - многозначительно, так как говоривший хотел выглядеть человеком умным и понимающим, говорил кто-то молодой, судя по голосу, - а левша от веку кто? То-то и оно-то! Нежитью и то оказывается!
- Двурукий он, - резонно отвечал кто-то постарше, голосом низким и глубоким. - Степана он правой убил.
- Голой рукой! - не выдержал роли молодой. - С одного удара! Насмерть!
- С двух, - снова восстановил справедливость человек с низким голосом и продолжил: 'А я с одного насмерть положу, веришь?'
- Верю, как тебе не верить, - в молодом голосе чувствовалось немалое уважение к человеку с низким голосом и стремлением к справедливости. Но тема была слишком интересная, а говоривший был слишком молод, чтобы на этом и закончить степенно разговор.
- А знаки на нем? Видал ли ты такие, хоть где?
- Не довелось. Но мало ли знаков невиданных? - Опять успокаивал низкий, тяжелый бас.
- Сам суди - победоносно подвел итог молодой: 'Левша, весь в знаках, в котомке не пойми, что и было, меч деревянный - а такого дерева я вот сроду не видал! Но все бы еще полбеды. Крест-то его где? Не нанял ли князь нехристя, а то и нечистого какого?!' - Голос уного дрожал от возбуждения.
- А вот тут ты прав. Не было креста. Обронил, может, когда вязали? Не знаем ни ты, ни я. Но и княжьи дела не нам с тобой судить.
- То правда, - неохотно успокоился обладатель молодого голоса со скрытым недовольством. Я же усмехнулся и хотел пойти себе обратно, так как уже слышал все, что хотел услышать. Уверен, что по людской сути, у каждого костра идет тот же разговор, находятся юные обличители и резонеры постарше. Но тут я увидел, что возле моих ног низко течет по траве какой-то странный, пронзительно-синий туман. Цвет его был различим даже в темноте. Он шел откуда-то из леса, позади меня. Я было обернулся, но понял, что куда интереснее то, что творится в лагере. Туман, обходя мои ноги, обогнул дерево и потек, как я понял, к костру молодого человека и справедливого обладателя низкого голоса. Я, стараясь шуметь как можно меньше, шагнул вслед за туманом и увидел, как он, стелясь по траве, наплыл на уного и его товарища, сидевших у костерка неподалеку от дерева, за которым стоял я, когда слушал их разговор.
Оба тут же начали неудержимо зевать, не замечая тумана, которые плавал вокруг них, а там и повалились в траву и дружно захрапели. Они не увидели туман, но его увидел я. Странно. Очень странно.
Я шагнул было вперед, чтобы проверить, что случилось с людьми - как ни крути, а теперь они являлись моими соратниками, как за спиной послышался голос, показавшийся мне знакомым:
- Не суйся в воду, не зная броду, Ферзь. Ничего им не подеется, проспятся.
Я резко обернулся. Еще бы мне не показался знакомым этот голос! За моей спиной, невесть когда бесшумно там появившись, стояла та самая огромная сова (или филин?). Я промолчал, глядя на ночного гостя. Не знаешь, что сказать - молчи, не старайся разрядить паузу даже хмыканьем. Для здоровья намного полезнее.
- Ну, и как тебе первый день дома? - В голосе птицы слышался и искренний интерес и искренняя же издевка, а еще какое-то странное ожидание. Ожидание чего?
- Это что еще за бред? - поневоле отвечал я фразой одного широко известного литературного персонажа.
- Дома, говорю, как? - Ожидание в голосе филина (или совы?) усилилось.
- Это, по-твоему, мой дом? - обалдело спросил я. Как ни крути, а сам бы я сюда, домой, то есть, точно не попал, если сова (или филин?) говорит правду. Так бы и мыкался по миру бесприютным бродягой... Я уже почти успел себя пожалеть.
- Так бы и мыкался, верно. И ничего бы ты сам сроду не нашел, - согласился филин (или сова?) с моими мыслями. Оказалось, что я еще и говорю вслух то, что думаю.
- Пока не понял. Но это не столь уж и важно, - честно отвечал я. Честность, кстати, тоже полезная вещь. Не всегда, разумеется, но полезная.
- А что важно? - оживилась сова (или филин?).
- Ты филин или сова? - вдруг вырвалось у меня помимо моей воли.
- Ты дурак, никак? - удивился филин (или сова), - то, что тебя за сотни лет и верст перебросили, тебе все равно, что в княжью дружину без порук, почитай, уже взяли - наплевать, что шесть человек положил, тоже неинтересно, а вот сова я или фили - надо узнать непременно?
- Да, - опять же честно отвечал я. - Это мне и в самом деле интересно. Остальное ты мне и так скажешь, я думаю.
- Верно. Тогда по порядку. Я сова, полегчало ли? - спросила сова. Нет, Сова.
- Несколько полегчало - невесть почему, почти литературно ответил я и снова уставился на Сову. В голове же вертелось 'Ой ты, гой еси...', и я с трудом сдерживался, чтобы не перейти на былинные напевы. Хотя здесь все говорили, как мои современники. Почти, как мои прошлые, простите, современники.
- Оно и к лучшему, - согласилась Сова. Помолчала немного, глядя мне прямо в глаза, а потом будто бы пожала плечами и бесшумно унеслась в черное небо. Только я ее и видел. Я тоже пожал плечами, ничуть не хуже, чем сова, и спокойно пошел на свое место.
У моего костра, лицом к лесу, сидел тот самый спокойный неулыбчивый ратник, стоявший ближе всех к князю и что-то советовавший ему. При виде меня он спокойно и вежливо кивнул, но дружелюбия, равно как и недовольства, в его кивке не было. Никак кивнул, проще говоря.
На всякий случай я, не подходя пока к костру вплотную, проверил мысленно свое тело. Готово ли оно к последнему бою и смерти или к бою и следующему бегству. Тело было готово ко всему, и я шагнул к своему костру.
- Здравствуй еще раз, Ферзь, - негромко сказал неулыбчивый воин.
- И ты здравствуй, прости, не знаю, как называть тебя, - ответил я и посмотрел на человека вопросительно.
- Зови меня Ратьша, я тысячник в рати у князя Ярослава Владимировича, - представился воин, одновременно разрешая мой вопрос, кому я все-таки почти что нанялся в услужение. Ярослав Владимирович? Как бы плохо я ни знал историю, но Ярослав Владимирович был только один. Великий князь Ярослав Мудрый. Но, судя по всему, 'великим' он еще не стал. Интересно. И время интересное. Спросить, что ли, про Ярославль? Или не строить из себя идиота или просто загадочную личность, которая тужит по потере памяти с одной стороны, но помнит (или предвидит) город Ярославль. Я сел у костра.
- Ярослав думает, что с тобой делать, Ферзь, - спокойно поведал мне Ратьша радостную весть. - Такие мечи, как ты, на дорогах не валяются, в уные к Ярославу не попадешь просто так, а ты шестерых положил и не запыхался. А посмотришь - и раздумье берет.
- Понятно, Ратьша. А ты пришел, чтобы самому понять, или спросить что хотел? - спокойно спросил я. Из этой позиции Ратьше бить не совсем сподручно, я сел с его левой руки, как раз с той стороны, где висел меч. Мой же лежит на плече, и я держу его своей левой рукой. Правда, я понятия не имею, не смотрят ли на меня сейчас несколько стрел с натянутых луков, и стоит ли делать резкие движения. Раз Ратьша водит тысячу, а князь с ним советуется, то гож он на многое. Я достал сигарету из пачки и закурил от уголька. Ратьша и бровью не повел. Спокойно он посмотрел на меня и на мое странное, с точки зрения его времени, мое занятие и внезапно скупо улыбнулся.
- Хитер ты, Ферзь, хоть и не помнишь, кто и откуда. Вот взял - и сразу мне новую загадку с травой своей пахучей загадал. Чтобы или еще время выгадать, то ли уж чтобы сразу я решал, - советовать Ярославу брать тебя, такого загадочно, в дружину или уж прикончить тебя, чтобы не думалось, да и весь сказ. И сел ты умело, где нужно. Молодец.
- А что мне делать, Ратьша? В ноги тебе валиться? Я не помню, куда шел-то, мне ли выбирать? Не убили сразу - и то спасибо. Ведь я для вас чужой, непонятный. Люди такого не любят, это даже я помню, - поделился я с Ратьшей мыслями.
- Верно, чужой. И без креста. Некрещеный? Или потерял? Или снова 'не помню'? - спросил Ратьша вроде бы как даже небрежно.
- Это помню. Нет, некрещеный, - прямо сказал я. Врать в этом меня не заставит ни Ратьша, ни Ярослав, ни чудо-юдо трехголовое, или кто-то у них работает за бабая?
- А про рыбу твою на плече что скажешь? - с интересом осведомился Ратьша.
- И про рыбу не помню. Про цветы на другой руке тоже. И еще. Цену себе набивать не стану, не воин я, в наворопники или сторожевые не гожусь. Зато скажу, что могу людей учить сражаться мечом и голыми руками. Понимаю, что и своих мастеров у вас хватит, но у меня иной бой.
- Видел. И что ты не воин, тоже вижу. И что не все, что ты говоришь, вранье. И что прок от тебя можно немалый получить, понимаю. Добро. Но ты помни крепко, Ферзь, - Ратьша мягко и мгновенно поднялся, сразу оказавшись от меня на расстоянии в шаг, и на сей раз уже в позиции, из которой легко бы мог ударить. - Помни, что я с тебя глаз не спущу. И еще. Хоть сам князь и люди его крещеные, силовать он никого не станет. Но ты бы, Ферзь, лучше покрестился, иное отношение станет.