Это была очень странная женщина. Точнее сказать, странным тут было все, от низко стелящегося над болотом, куда меня занесло, тумана, вечереющего неба, ставшего вдруг резко, почти без перехода, аспидно-черным, самого леса, где я уже который час ломился абы куда, с вялым удивлением отмечая, какими огромными становятся деревья, до самого болота, которое то пускало меня чуть ли не до середины, то внезапно становилось бездонным и непроходимым.
Женщина была действительно странной. Вышедшая полная луна позволяла видеть ее почти отчетливо, скрывая, однако, все важные детали. Роста она была, как я прикинул, чуть ниже моего, худощавая, стройная, одетая в длинный какой-то плащ, который я не мог рассмотреть хорошенько, длинные волосы волнами падали ей на грудь и плечи, лица я толком видеть не мог, так что возраст незнакомки так и остался для меня неопределенным. Но я отчего-то отчетливо видел ее глаза, словно они прожигали этот туман, жили отдельной жизнью и находились прямо передо мной. Ярко-зеленые, огромные глазищи.
Мелькнула мысль спросить у нее дорогу (зачем я вообще ломился через болота - пес его знает, но в сумерках мне показалось, что оно в длину тянется во все стороны без конца и краю, а вот ширина его бескрайней не была), но что-то в ней заставило меня прикусить язык. Скажу больше - локтем я проверил, на месте ли мой керамбит, нож Малайского архипелага, с серповидным лезвием и заточкой по внутренней стороне. Нож был на месте, слева на боку под курткой, что, правда, не так успокоило, как обычно. Мерещилась всякая дичь, вроде той, что эта женщина со своим посохом... Да, забыл сказать, в руке она держала длинный посох, выше ее самой. Так о чертовщине - чудилось, что захоти она - и расстояние между нами исчезнет рывком, вдруг, а обладательница таких глаз вместе с той аурой, что просто ощутимо окутывала ее - поверьте мне, это совсем не то, что вам бы хотелось увидеть ночью на болоте возле себя.
Я снова шагнул в болото, ощупывая дно длинной жердью, что подобрал раньше и тут же снова ушел сразу по пояс, судя же по моей жерди, дальше было еще глубже. Разумнее было бы плюнуть на переправу хотя бы до утра, но это было бы разумнее.
Я конченый, отпетый матерщинник, но отчего-то за весь этот сложный вечер я не обматерился еще ни разу, даже напарываясь на ветки или проваливаясь в эту болотную грязь. Даже не чертыхался. Провалившись в очередной раз, я просто негромко зарычал от злости. Я не знаю, что понесло меня переходить его именно в ночь, но я не виноват, что вышел к нему к ночи ближе, а остановить меня, как говорит мой друг, если мне что втемяшилось в голову, можно только из ружья. Я посмотрел на странную женщину. Та вдруг подняла левую руку, в которой держала странный свой посох и показала, поведя им по воздуху, чуть правее того направления, по которому я упрямо старался форсировать болотную хлябь.
Тут обычно принято писать, что-де, "в обманчивом свете полной луны и из-за причудливой, или нет, лучше - "вычурной" игры теней, мне показалось"... Так вот, ни черта мне не показалось! В ярком свете полной луны я отчетливо разглядел, что это был за посох. Это была славянская боевая коса, причем сделанная явно под мужскую, крепкую руку, судя по длине и толщине древка и длине самого лезвия, которое у боевой косы крепится, в отличии от рабочей, вертикально.
Разумеется, тут я обязан сказать, что тут же подумал о ролевиках и прочем, но это будет враньем. Ни о каких ролевиках я и думать не собирался. В нескольких десятках шагов от меня стояла одетая в странный плащ женщина, от которой просто волной шла ко мне тяжелая, темная сила и боевой косой моих давних предков указывала мне, куда идти. Почему я ей поверил? А шут его знает. Но кое-что прибавлю. Мне показалось, что, поверни я назад, с женщиной у меня возникнут проблемы. Проблем с такой женщиной не захотелось бы никому, тут уж можете мне поверить.
Я послушно взял правее и наискосок и, проваливаясь чуть выше щиколотки, пересек, наконец, проклятое болото. Туман заклубился над ним, как дымы старинного паровоза, тек, перекатываясь, сам через себя огромными клубами и женщина пропала в нем. Как и само болото. Я пожал плечами и пошел вперед.
Если вдруг еще не поняли, я добавлю - я заблудился. Заблудился к чертовой матери, днем, чуть ближе к вечеру, я даже слышал вначале вдалеке шум машин. Но чем дальше я шел, тем матерее становились деревья и гуще кусты, а вот шумы, кроме тех, на которые богат всякий лес, напротив, исчезли. Человечество сгинуло вместе с шумами.
Это была, слава Богу, не тайга, а простой лес, который, конечно, как и многие в средней полосе переходил в следующий и так без конца и без краю, если вы идиот, но я надеялся, что днем сумею понять, куда мне надо идти. Следовало остановиться на ночь, но я не хотел. Я хотел идти и шел. Была на мне промокшая одежда, рюкзак с бутылкой воды и парой бутербродов в пакете, упомянутый нож, сигареты и зажигалка, по счастью, не промокшие. Дело было летом, было еще тепло, для средней полосы, чтоб ее, разумеется, так что от холода я, скажем так, не страдал.
Ах, да! Как же я забыл! Исстари, несмотря на истекшие над ним века, лес этот пользовался самой дурной славой, какую только... Так вот, ничем подобным этот лес не пользовался. Лес, как лес. Обычный, густой лес, на окраине которого расположилась брошенная людьми деревня и старинное при ней кладбище с обвалившимися, по большей части, могилами. Я просто, почти как тот серенький козлик, "отправился в лес погуляти". Ну, почти, как козлик. Если я и не знал, куда я сейчас иду, то в начале пути примерно представлял, что хочу найти, а для этого, можно сказать, хотя годился далеко не всякий лес, но все же лес, который был нужен мне, в окрестностях своей области мне найти удалось.
...Ты просто чуешь, что идешь туда, куда надо. Идешь и идешь, слыша свое тяжелое дыхание, просто знаешь, что надо идти - именно в этот лес и именно сегодня. И именно идти, упорно, наплевав на самое разумное, что следует сделать - найти полянку и приготовить простейший ночлег...
Я вынул из кармана камуфляжной куртки свой смартфон, неубиваемый "Самсунг". Но, видать, не все коту масленица. Видимо, он отведал болотной водицы и теперь, вместо привычной заставки и прочего, показывал мне какие-то радужные, надувавшиеся и уходящие за границу его экрана, пузыри. Понятно. Связи у меня нет, да и ляд с ней, все равно я не знаю, где нахожусь. Я не терялся и не потеряюсь даже в степи, в лесу или в чужом городе. Но тут я умудрился заблудиться, судя по всему, окончательно. Подбодрив себя этой глубоко позитивной мыслью, я снова пошел вперед.
Потянуло дымом. Я остановился, принюхиваясь. Да, кто-то подкормил костер еловой веткой, этот аромат не спутаешь ни с чем. Я скинул с головы промокший от пота капюшон и осмотрелся повнимательнее - слева по борту, в густой тьме кустов и деревьев, вроде бы, светлело какое-то пятно. Я осторожно пошел в его направлении, с каждым шагом все больше убеждаясь, что иду к чьему-то костру.
Интересно, кто может сидеть в такую ночь у костра в лесу? Да кто угодно. От сектанта, ролевика, искателя приключений, любителя пеших прогулок до серийного убийцы. Это ночь и это лес. Я всмотрелся в уже ясно видимый костер. Сидел у него, насколько я мог видеть, всего один человек. Вспомнив про свои почти сто кило живого веса и керамбит я, криво ухмыльнувшись, не таясь уже, с треском и шумом пошел на пламя, расстегнув куртку и подвинув рукоять ножа поближе к пряжке, прямо под левую руку. Я левша.
Лес оборвался полянкой, и я встал на ее краю, давая возможность себя увидеть и осмотреть, а заодно желая присмотреться к полянке и ее обитателю сам.
На бревне, у большого костра, сидел старик. Видно было, что когда-то это был человек могучего телосложения, широченные, костистые плечи, мощные, крепкие даже в свете костра, хотя и старческие руки, да и ростом он, если бы захотел встать, оказался бы повыше меня.
Одет он был в какие-то достаточно светлые, а для леса - так, пожалуй, и слишком светлые, одежды. А рядом, на бревне, на котором он и восседал, лежал длинный, тяжелый даже по виду, украшенный резьбой, посох. Опять посох. Но, в отличии от той дамы на болоте, от старика, а это был глубокий старик, с длинными, до пояса, седыми волосами, схваченными плетеным ремешком на лбу, густыми усами и длинной, пышной, уходящей к поясу, бородой, так вот, опасностью от старика не тянуло. Но тянуло такой мощью, такой уверенностью в себе, что стало ясно - этот старик вряд ли боится чего-то или кого-то, кто ходит по нашей грешной земле.
- Час добрый, - начал я разговор. Старик поднял голову, до того он смотрел в пламя, а точнее, в угли костра и посмотрел мне в лицо. Русский. Это было первое, что пришло мне отчего-то в голову. Классическое, уже редко встречающееся в России, русское лицо - высокий, широкий лоб, сильная надбровная дуга, широко расставленные глаза, прямой, длинный, с легчайшей горбинкой нос, лицо, сужающееся книзу, с твердой, отрисованной скуловой костью и крепким, выпирающим подбородком - это я видел даже с учетом его пышной бороды и усов. Волосы на голове, как я теперь ясно мог видеть, все еще вились, курчавились, несмотря на явно несчитанные лета старика, а борода, хотя и уходила далеко под грудь, волнилась по всей своей длине.
- Добрый? - Голос у старика оказался низкий, тяжелый, под стать могучему телосложению - теперь я мог видеть и его широченную грудь. - Добрый, так добрый. Проходи, садись, гостем будешь. Покамест, - не совсем понятно окончил он приветственную речь. Но мне сгодилась и такая, промокшая насквозь одежда властно требовала приблизиться к яркому пламени.
Углом к бревну, на котором сидел дед, лежало еще одно, гладкое, будто ошкуренное, как, впрочем, и бревно, служившее скамьей самому старику. Тусуются они тут, что ли? Да какая мне разница. Ну, тусуются. А кто - "они"? Да неважно. Я сел на бревно, а старик чуть развернулся ко мне. Теперь мы сидели лицом к лицу. Я смог рассмотреть толком, из чего была пошита его странного покроя одежда - из холстины, толстой, грубой холстины, такими же были и его штаны, заправленные в низкие черные сапоги и тяжелая хламида, лежавшая на его плечах. Рассмотрел я и еще кое-что. Талию старца охватывал широкий кожаный пояс, с которого свисал, оказавшись у хозяина почти между ног, тяжелый, длинный нож в кожаных ножнах, с рукоятью лосиного рога. "Боевой" - это слово пришло мне в голову так же неожиданно, как и слово "русский", когда я впервые увидел его лицо.
- Я вас не стесню, уважаемый? - Осведомился я, сбрасывая с плеча рюкзак. Кто знает, может, старый человек - конченый мизантроп, любящий посидеть ночью в лесу у огня. Может, тут, недалеко, село или поселок, откуда он ходит на свои прогулки. Если так, то я чуть погреюсь, попью воды и пойду дальше, ветром гонимый. Я достал бутылку, отвернул крышку и отхлебнул воды, считая удары пульса. Так пить воду научил меня мастер, преподававший режиссуру. Глоток на удар сердца. Напьешься с полстакана воды. А так как я пока не знал, сколько мне еще и куда идти, воду следовало беречь.
- Ишь ты, "уважаемый", - издевательски хмыкнул старик, и меня укололи его иронично прищурившиеся, ярко-синие глаза. - Кем же я вдруг стал тут уважаем, посреди ночи, да в лесу?
- В настоящий момент мной, - почему-то крайне официально и сухо отвечал я, - человек, который дожил до седой бороды и сохранил, как я вижу, ясную голову, заслуживает уважения априори.
- А если я убийца, например? - Спросил старик и от него потянуло ощутимым ледком. Голосом он владел на зависть любому профессиональному актеру. Тона, обертона, глубина, звучность, окраска - все.
- Ну и что? - Совершенно искренне спросил я, - я пока этого не знаю, да и знать, честно говоря, не особо-то и рвусь, а покамест вполне могу себе позволить вас уважать.
Старик посмотрел на меня все так же иронично, но с некоторым интересом. Прицениваясь. Перед ним сидел я, в мокром по пояс камуфляже, с ножом на поясе, который тоже был ему теперь хорошо виден, с рюкзаком, брошенном на бревно рядом, с закатанными по локоть рукавами, открывая покрытые татуировкой руки. Украшенные так же многочисленными старыми шрамами, неустанно напоминавшими о вреде пьянства. К слову, я тоже усат и бородат, но на фоне старика почувствовал себя безбородым юнцом. Чувство было приятным.
- А ты силен, паренек, раз сюда добрался, - сказал старик, снова уставившись в огонь.
- Да я просто упертый, как баран, - внезапно для себя искренне отвечал я, - сила тут не при чем.
- А упертость, ежели к месту, тоже признак силы. Для того, чтобы прийти сюда, нужна большая сила...
Старик почти дословно процитировал одного киногероя, чья судьба в фильме сложилась трагично. Не знаю, почему я это вспомнил.
- Я закурю? - Спросил я. Я начинал понимать, о какой силе речь. Фарта в доме нашем, неужели я...
- Только если не "шмаль"! - Решительно отрезал старик. Слово "шмаль" из его уст было настолько внезапным, что я вытаращил глаза.
- А сюда что, "шмаль" ходят курить? - Спросил я, лишь бы что-то спросить, пока голова заработает толком.
- Сюда мало, кто ходит, - сухо, строго отвечал мне дед, - но порой доходят... Всякие.
Стало понятно, что черт носил сюда и растаманов, и что деду с боевым ножом на поясе, они не по душе.
- Нет, уважаемый, я "дури" не курю, своей выше крыши, - опять почему-то откровенно сказал я. Это была не поза. Это была правда. Но на кой ее было знать этому старику, а мне об этом ему рассказывать? Но рассказывать хотелось. Хотелось говорить, говорить и говорить, я усилием воли заставил себя заткнуться и закурил. Старик снова усмехнулся.
- А ты понял, про силу-то, - утвердительно сказал он, - ты зачем блин несоленый на пенек у края леса клал, мил человек? - Улыбка исчезла из глаз, теперь он смотрел строго, испытующе.
- Потому, что так принято, если идешь в лес, а не прешь в лесомассив, - как-то злобно отвечал я. Наверное, потому, что мне не очень понравилась старикова осведомленность.
- Вот потому о силе и речь. Она тебя сюда и повела. Оттого и блин несоленый - лешему, оттого и он тебя провел, оттого тебя и Стражница пропустила.
- Ягая? - Почти небрежно спросил я. "Почти" - потому что был почти уверен.
- Да. Зачем спрашивать, если знаешь?
- Затем, что знать одно, верить другое, чувствовать третье.
- А думать, значит, последнее? - Снова издевательски спросил старый человек.
- Сегодня я как-то к анализу и думам не склонен, - честно ответил я.
- Как тебя называть? Быстро, не думаю, имя, прозвище, ну? - Громко, резко потребовал старик.
- Медведь, - так же быстро и резко ответил я, вспоминая очень похожий диалог уже из другого фильма. Кличек, прозвищ и имен у меня было столько, что я и сам порой не все помнил, но эта всплыла первой. Ну, так тому и быть.
- Ну, широко шагаешь, - насмешливо, но одобрительно сказал старик.
Помолчали. Я снова посмотрел на его нож. Ночь, лес, холст, леший, Ягая, а ну, как...
- На нож смотришь? Старый нож. Много крови попил в свое время. Теперь тоже кровушки просит, но все реже. Но бывает еще, не забыл, - как-то медленно, растянуто сказал старик. И резко, молниеносно вынул нож из ножен. Да, тяжелый, длинный, с односторонней заточкой, старинный боевой нож.
Началось в колхозе утро, твою мать! Или просто маньяк, или какой-нибудь жрец какой-нибудь языческой секты. Что там с козликом-то случилось? Остались от козлика...
Несмотря на чехарду в голове, я почему-то ощутил не страх. А в следующий миг и чехарду смыло приливом ледяной, бешеной, кровавой ярости - и левая рука моя мертво вцепилась в рукоять керамбита, не спеша дергать его из ножен - убирать обратно уже будет нельзя, выло что-то в глубине существа. Но и зарезать я себя просто так, между делом, не дам. Кривая улыбка перекосила мой рот. Отличительная черта - я всегда улыбаюсь на левую сторону рта, криво, жестко, очень некрасиво, правая половина рта остается неподвижной. Это не паралич, не травма, это просто - так есть.
- Моя кровь, - тихо, отчетливо проговорил старик, не шевелясь, но и ножа не убирая.
- Что - "твоя кровь"? - Голос плохо слушался меня, шел рваной нитью, кусками слов. Старик ответил мне улыбкой. Улыбкой? Это был тот же, налево, уродливый оскал. Но совсем недавно он улыбался, хоть и иронично, но вполне нормально, такой, знаете, скромной, чуть трогающей уголки рта, улыбочкой. Но такой, если приспичит, и я могу, а вот так скалюсь только от души или от злости, как сейчас.
- Уймись, внук, нож не дергай, - спокойно сказал старик, не шевелясь и не меняя позы.
- Внук? Нет уж, дедушка. Оба моих деда на войне полегли, - просипел я.
- Думай, потом говори. Сюда просто так не пройти, не прийти. Мимо - сколько угодно. Думаешь, где ты сейчас? У себя дома? В твоем мире тебя сейчас нет, с собаками не найдешь. Я не умею ошибаться. Я старший в роду. - Старик помолчал и окончил: "В твоем роду".
- Э?
- На-ка лучше, возьми, - старик протянул мне нож рукоятью вперед. Я вцепился в лосиный рог рукояти и оглох от рева битвы и сощурился от бешеного пламени вокруг. Я узнал. Узнал этот нож и узнал, свою руку, левую, в которой он был зажат. И этот нож я быстро, жестко вогнал под кованое наличье чьего-то шлема, возникшее передо мной, под рыжую курчавую бороду, торчавшую из-под этого наличья, и провернул, раскалывая череп владельцу шлема.
Я с шумом выдохнул, наличник шлема исчез, выл бор, в котором не было никакого костра, старика и меня, это было тысячу лет, почему тысячу, потому, что тысячу долгих, вечных, счастливых лет, кровавых лет, бедных лет, горьких лет, трудных лет, время рвется паутиной и уже не тысяча, а полторы тысячи лет отделяет меня от чего-то, от чего, от костра, от старика, от мира, который стал не моим вдруг, по Ягой хотению, или же от моего, где я никому не сдался, да что за калейдоскоп картинок, мужики, бабы, города, веси, Русь, Индия, Египет, песок, моющий пирамиды, снова Русь, скалы фьордов, степные любимые просторы, ржание жеребят, низкорослые неистомчивые лошадки, деревянные избы, длинные дома викингов, борта драккаров, кровавая пена морской воды, длинные абордажные мостки, деревянные стены, которые я то штурмую, то обороняю, люлька с младенцем, который глядит на меня огромными зелеными глазами, и нет ничего роднее в эту долю мига, смытую картинкой чащи леса, и гудит, льется, трубит боевым рогом, журчит тяжелым ручьем голос старика, слов не разобрать, но это та нить, что...
- Довольно, - голос старика прервал видение, и я снова оказался на бревне. Я не чувствовал того, что должен был чувствовать - страха. Никакого. Я здесь. Этот мир не тот, из которого я ушел, оставив на пеньке несоленый блин. И этот старик - мой. Родович. Кровный родич. Внук? А как он еще мог меня назвать, если бы он прибавлял все накопившиеся за полторы тысячи лет "пра-пра", мы бы до утра только обращались друг к другу. С меня и в самом деле, было довольно. Я верил ему. Я уже знал.
- А к тебе как обращаться? - Почему-то перешел я на "ты", хотя никто мне не предлагал, а сам я не позволял себе обычно таких вольностей, если мне не предлагали перейти на "ты" сами, или же не соглашались на мое такое же предложение.
- Зови "Дед", а то до утра не выговоришь, - усмехнулся старик. Большую букву в начале слова "Дед", произнесенного стариком, я чуял интуитивно. Именно - Дед.
- Такой же левша, как я. Как всегда были последние и старшие в этом роду, - неожиданно сказал Дед.
- И улыбка такая же, - сказал я.
- Да, от нее вся наша линия избавиться не могла. Как клеймо.
- Но я не старший в роду сейчас. И не последний, - врать я не стану.
- А род это не всегда кровь, - не совсем понятно ответил старик. Но я понял его. Я его понял и кивнул. Да, пожалуй.
- Чем ты занимаешься в мире, внук? - Спросил Дед и мне стало стыдно. Чем я, епа мать, занимаюсь, мама дорогая...
- Ну, мешаю мудакам кидать на деньги дураков, - прогундосил я, хватаясь за первую всплывшую мантру, которой я обычно описывал род занятий, которыми поддерживал штаны.
- От души занимаешься? От всего сердца, во всю силу? - Издевательски, снова издевательски спросил Дед.
- Уже нет. Отучили. Мог бы во всю силу, больше бы проку было, - отвечал я. Это тоже была правда.
- А что так? - С нарочито-притворным сочувствием спросил Дед.
- А то ты не знаешь, - внезапно сказал я, - тем, кто мне платит, нужна не работа, а видимость, внешняя атрибутика кипучей деятельности, смотрите, как мы заботимся о наших людях! Мы бережем ваши кошельки! - Дурным голосом провыл я, злоба охватила меня при этих словах.
- Это дело такое, - рассудительно сказал Дед, - порой и таким занимаешься. А иным почему ничем не желаешь?
- Да потому, что я почти калека, только это, собственно, дома сидя, и могу.
- Вижу, что почти калека. Да, прокатила тебя жизнь, - задумчиво протянул Дед.
- Э, нет, Дед, это не жизнь, - прошипел я, - это я себя прокатил, на жизнь наговаривать не стану. Мне в жизни столько было дано, что на десятерых бы хватило, не мне, Дед, на нее жаловаться. Все, что ношу в себе - всему сам автор.
Дед усмехнулся, но одобрительно.
- Я не совсем про то. Отчего ты Силой не пользуешься? Ты жив по сю пору. Для этого нужна большая Сила. Я вижу ее. И на смерть заговор вижу, и на кровь, и на болезни, и привороты косорукие на крови и попросту, и подклады, а ты все жив, хоть весь в дырках. Как сито.
- Не инициирован потому что. А что не сдох, так ты не первый, кто дивится. Хотя, думаю, ты и это знаешь.
- Знаю. Но зато, небось, крещен? - Спросил Дед. Укора или какого-то скрытого смысла в его словах не было.
- Конечно, крещен, - ответил я, не задумываясь.
- А если, значит, Силу принять, так только через врага рода людского, так у вас, верно? - Дед прищурился испытующе.
- Насколько я знаю, только так. А мне душа дороже, - говорить было легко, я говорил и он меня понимал, понимал так, как никто не смог бы меня понять, я чувствовал это, наконец-то, впервые, кажется, за сорок с лишним лет, я не произносил монолога с чужими репликами, хорошо, если хотя бы подходящими по смыслу.
- Так, да не так. Зла я своей крови не пожелаю, - Дед говорил быстро, серьезно, - но разные есть пути. И душа твоя при тебе останется. Кем бы ты стал? Лекарем? Воином? Убийцей?
- А ты кто, Дед? - Спросил, в свою очередь, я.
- Обаянник, - отвечал Дед.
- В моем ублюдочном мире это, пожалуй, самое лучшее. Облакопогонником там никого не удивишь, тучи разгонять научились, некромантом - не знаю, хочу ли, хотя порой хочу, лекарем - тоже, убивать, да портить - порой очень хочу. Кто я, Дед?
- Ты? Человек, который не знает, чего хочет от самого себя и своей Силы. Я могу просто ее разбудить, а там решишь сам, что тебе ближе. Годится? - Дед не шутил, я тоже.
- Не знаю. Дай подумать, - попросил я.
- Думай. Ночь длинная. А чем еще занимаешься там? - Его "занимаешься", а не "занимался", наводило на мысль, что тут я, все же, временно.
- Всяким дерьмом. Живу и ненавижу мир, в котором живу. Я чужой в том мире, Дед. Словно я или отстаю от него на секунду, то ли опережаю на секунду - слияния нет. Чужой. ("Чужой, - согласно кивнул Дед, - знаю") Семьи растерял, детей тоже. Кем хотел стать - не стал, здоровье угробил, годы слил, живу памятью да тем, что пишу. А то, что пишу, никому, Дед, не надо - в том мире слово, что печатное, что нет, уже ничего не стоит, все заездили, все заплевали. Люди не хотят больше думать, Дед, русские хотят умереть, сами того не зная. Я научился смотреть и видеть, но то, что вижу, делает меня врагом большинства тех, с кем я этим делюсь. Их в маковку целовать надо, а я только по темечку бить научился. А я пишу, пишу, пишу, ору, но пишу, то потому, что не могу не писать, то потому, что мне есть, что сказать, то для них, людей, потому, что мне их жалко, потому, что я их люблю, хотя порой ненавижу, потому, что я умею писать, потому, - глотку свело и я отхлебнул воды, закурил, замолк, гоняя желваки по скулам.
- А хотел-то чего, Внук? - Спросил Дед. И буква "В" стала заглавной.
- Я хотел работать с косатками, Дед, я бредил Океаном, это так и не прошло, это не заживает. Я много, чего хотел, Дед, но почти все оно было связано с морем. Но и на земле многое зовет меня, я слышу это, но не могу ничего сделать - не могу путешествовать, не могу пройти путями, которые вырыли до людей и не люди, а змееногие, первые хозяева этого мира, как хотел бы, не могу уехать к Кайласе, не могу мотаться по земле льда и пламени, последнем пристанище Скрытого Народа, Исландии,- глаза Деда странно сверкнули при этих словах, но он смолчал, - хочу знать, понимаешь, знать, а не чуять! Да почти ничего не могу! И небесная битва, - невпопад закончил я и смолк, куря и кашляя. Дед молчал.
- Жить я хочу, Дед, жить, а все, что я могу, это шляться по своему городу, или съездить в другой, но только на Руси, и только под действием лекарств, которые превращают меня, в лучшем случае, в половинку того, кем я когда-то был, я научился думать и работать под воздействием такого дерьма, которое, в моей дозе и за один раз, положило бы человека в сон на сутки, а через эти сутки он бы в сортире не был до конца уверен, зачем он сюда пришел. Во что я превратил себя, Дед? На кого пенять, кого винить?! Господа? Нет уж! Я столько сил положил на то, чтобы превратиться в это убожество, что сейчас сидит перед тобой, что только себя и благодарю! Я же ничего не мог по-людски делать, я жил через край, Дед, через любой край, искал любви, войны, семьи, знаний, всего, что можно, но только не так, как это нужно делать и как это может вынести человеческий организм! Я знаю, на что я мог бы быть способен, но что теперь уже не имеет значения. Я всего лишь мужчина средних лет, на таблетках, что меня поддерживают, попутно убивая, усталости, упрямстве и воспоминаниях. Но даже память, когда-то сильная, очень сильная, поверь мне, Дед, память, отравлена этими лекарствами. Даже она порой подводит. Дожил. Выродок, чье существование все чаще кажется ему бессмысленным. И я пишу. Это, пожалуй, одно из того, очень немногого, Дед, что заставляет меня чувствовать себя живым. И что хоть как-то объясняет мне, что я делаю в том мире. Но то ли делаю не то, то ли не для тех, то ли не там. "Где же мои вороные-то? То ли они пропали, то ли их вовсе не было?" - хотел было я финишировать свои завывания лихой цитатой из прекрасного фильма, но вышло, увы, совсем не так. Грустно вышло. Тяжело. Потеряно. Как и в фильме, собственно.
Трещал костер, пережевывая сырые ветки, что я, оказывается, пока орал, машинально подбрасывал в пламя. Полная луна заливала поляну тем самым светом, что положено звать "мистическим", но я просто скажу, что это был яркий свет.
- Так чего же ты хочешь теперь, Внук? Жить все хотят.
- Для меня и этого довольно, в том смысле если, что я в это вкладываю.
- Я могу залатать часть твоих ран, тех дыр, сквозь которые утекаешь. Хочешь? - Как-то неуверенно спросил Дед, и я, признаюсь, отчего-то призадумался над тем, что, казалось бы, требовало лишь истошного вопля: "Да!"
- Да. Да, хочу, - решился я. В следующий миг страшной силы волна ударила меня в грудь и я упал с бревна, ослепший и оглохший, но не выронив нож Деда, а насмерть вцепившись в его рукоять.
- Звереныш, что же ты драться-то сразу кинулся? - Смешливо, но с легким укором спросил меня Дед. Слух и зрение вернулись.
- Драться? - Я задал вопрос, лежа на спине в мокрой траве, с ногами на бревне, откуда меня и сбросило.
- Ну, не ты. Сила твоя. Не терпишь ты чужого влияния, Внук, совсем не терпишь, таким ежам в мире тяжело... Медведь, говоришь? А как медведей убивают, чтобы весело, бревном с гвоздями, знаешь?
- Слыхал.
- Вот и на тебя, гляди, не сыскал бы мир такого бревнышка. Плохо гнешься, родович. А это не всегда на добро, что не гнется, то ломается. Думай. Лук тоже сначала гнется, зато потом дальше стрела летит. Или гордыни со всего рода, вижу, собрал? Вижу, вижу... Я тебя малость подлатал, Сила твоя сама просыпается теперь, что с ней делать - да хоть ничего. Она не от тьмы, она от Рода. Кстати, я тебя подлатал, но ты подумал ли, что только что здорово усложнил себе привычную жизнь?
- Да. Но - жизнь. А не существование. А где учиться Силой пользоваться и как? - Спросил я.
- Найдешь, - неохотно и очень сухо отвечал Дед.
Я протянул Деду его нож, тот молча принял его и сунул в ножны. Покосился на меня, усмехнулся чему-то.
- А дай мне свой посмотреть, - внезапно сказал Дед и я растерялся, признаюсь. Я никому не даю свои ножи. Но я поборол себя и взялся за рукоять керамбита, когда Дед жестом остановил меня.
- Вижу, не больно хочешь. А так нож в руки брать у хозяина не стоит, не до добра доведет, - серьезно сказал Дед.
- Я должен вернуться, Дед? - Спросил я, молча выкурив сигарету.
- А ты чего хочешь? - Спросил Дед.
- Не знаю. Может, остаться? Нечего мне там делать, все чаще мне так кажется, Дед, - признался я, - то, что я умею делать, или не так делаю, или там не нужно. А сам-то я тогда для чего?
- Сам знаешь. Нельзя оставаться там, куда пришел, не все доделав там, откуда вышел. Ты же многого хотел, разве нет? - Сурово спросил Дед.
- Верно. Ты же подлатал, - сообразил я и волна, волна освобождающая, хлынула мне в грудь.
- Ты спросил, чего тебе там делать. А ответ-то хочешь знать? - Спросил Дед, Снова простой вопрос с чудовищным по сложности ответом.
- Нет. Так не хочу, - твердо ответил я.
- Вот так-то, - удовлетворенно сказал Дед.
- Знаешь, Дед... Я порою думал, за те пятнадцать лет, что провел в четырех, по сути, стенах, что это не просто так - за грехи покаяние. А как в той притче про безногого, или, если проще, бодливой корове Бог рог не дает. Так оно, на самом деле? - Вдруг в лоб спросил я. Этот ответ мне был необходим. И еще - я не знал, что именно подлатал Дед и на что я теперь гож в своем мире, куда, судя по всему, вот-вот вернусь.
Дед не ответил. Встал легко, неслышно. Да, он был здорово выше меня.
- А я смогу вернуться к тебе еще, Дед? - Снова задал я вопрос.
- А тебе, Медведь, хоть раз не удалось то, чего ты до боли хотел? - Рассмеялся Дед.
- Почти никогда, Дед, такого не было. Удавалось все. Почти все.
- Что не удавалось, не нужно было, хоть до крови из горла хоти, - серьезно сказал Дед.
- Я ненавижу тот мир, Дед. От отвратителен. Но я возвращаюсь. И да. Мне всегда удается то, что нужно до крови из глотки. Кто смеет просить большего? Я получил даже больше, чем хотел...
Костер угас в один миг. Седой, прошлогодний пепел засыпал кострище. Нужды в костре больше не было, стоял белый, ясный день. Вокруг меня торчали чахлые, умирающие сосны и сквозь них я видел прекрасно, на удивление, заасфальтированную дорогу и уродливую коробку автобусной остановки.