Все мы - дома со множеством запертых дверей внутри. За некоторыми - бесятся демоны, за некоторыми - хранятся сокровища, некоторые же почти никогда не закрываются, как правило, ведя в анфилады проходных комнат, набитых зачастую всяким вздором. Некоторые, напротив, не открываются почти никогда - столь хрупко и пугливо хранящееся там. Я попробую открыть одну из таких и расскажу вам историю без продолжения и конца.
Итак...
...И мир исчез. Нет, не оттуда.
Мне четырнадцать лет. Я на летних каникулах, волен и свободен, моя тогдашняя дама сердца, на свою голову, прогнала меня с глаз долой, как некоего рыцаря из тех, что упоминал старик Сервантес, повелев не являться перед ее очами целую неделю. Что сказать, за эту неделю я очень многое успел, я, четырнадцатилетний ухарь, облаченный в пошитые из какой-то пуленепробиваемой ткани джинсы и футболку с заморскими надписями, доставшуюся в наследство от старшего брата. В частности, я присоединился к своему приятелю по прозвищу "Конь", который о ту пору начинал уверенные (он всегда был уверен, что его уже навеки любит каждая девица, просто посмотрев на него) ухаживания за Татьяной, которая, забегая чуть вперед, и будет героиней этого короткого рассказа. Проще говоря, ухлестывать за ней мы стали вдвоем. Выглядело это весьма забавно, как я теперь вспоминаю, но тогда забавного в этом было мало - приятель, бесконечно уверенный в себе; внезапно возбудившийся и вернувшийся к жизни ее бывший возлюбленный, который однажды получил по моей протекции по роже и оттого побаивавшийся меня, и я, матерый покоритель дамских сердец, изгнанный, если вы не забыли, с глаз долой на целую неделю тогдашней своей горделивой девой. Эдакое трио, из которого наиболее опасным мне виделся ее бывший, у которого, как мне казалось, шансов было побольше, чем у нас обоих. Х-ха, это лишь подстегнуло меня, к чести моей будет сказано.
Чем увереннее делался Конь, тем злее становился я. Если поначалу мы ходили к ней, как два дурачка, строго вместе, решая, кто понесет ее бидон с квасом (это вам не шутки!), то в тот день я отправился к ней без него. Рад бы я написать, что был один, но это будет неправдой. Правда была в том, что со мной был другой мой приятель, звали его Санек, человек безвредный и ее одноклассник. Вообще, у нее в подъезде почему-то часто собирался бомонд из ее одноклассников, которые, тем не менее, не имели на нее никаких видов. Так бывает - люди выбирают по какой-то неосознанной причине, что к такому-то человеку надо ходить и там собираться, даром, что сидеть придется в подъезде.
День понемногу клонился к закату, когда Санек и я вошли в искомый подъезд. Я чувствовал, что надо уже что-то делать, но убейте меня, если я знал - что! До этого момента другой мой приятель положил мою руку ей, Тане, на плечи, что потрясло меня до глубины души, ибо, например, моя тогдашняя дама сердца таких вольностей не позволяла, и я ожидал, что меня сейчас, как минимум, с возмущением оттолкнут, присовокупив: "Наглец!". Но тогда Татьяна вдруг наклонилась ко мне и негромко сказала: "Убери руку, потом объясню, почему". Я уже говорил, что был потрясен до глубины души. Так вот, после этих слов я был потрясен еще глубже. Я не скажу вам, какие резоны они мне привела, это только наше с ней личное дело. Да, да. Это стало уже почти личным делом, вот так-то. А ведь тогда я видел ее только во второй раз. Но я отвлекся.
Таня была нам с Саньком очень рада, и мы обустроились в подъезде на восьмом этаже, она проживала на девятом.
В тот день мир крутился только для меня и звезды, которых было еще не видно, просто отчаянно сигналили мне, что сегодня - мой день. Я не понимал этого хорошенько, но странное чувство томило меня.
Расположились мы, как обычно - Санек уселся у стены, я же, как эстет, уселся на дверь, вернее сказать, в дверь - на место выбитого стекла, почему-то не заколоченного фанерой. Татьяна какое-то время стояла у перил, я, должно полагать, блистал красноречием, а может, просто нес и с Дону, и с моря, этого я, увы, сказать не могу. Но помню, что выпендривался изо всех сил, а Санек мне, по мере возможности, помогал. Пока я изощрялся в словоблудии и в попытках вскружить девичью голову, Татьяна, Таня, (Танюшка, Танечка как я называл ее про себя, так никогда и не назвав вслух), вдруг совершенно спокойно подошла ко мне и, совершенно спокойно же, присела ко мне на колени, не прерывая разговора и не объявляя о том, что намерена свершить.
Что там Гоголь с его "немой сценой" в финале бессмертной комедии "Ревизор"! Санек и я ухитрились сыграть всех персонажей в полагающихся классиком позициях, не меняя своего местоположения. Разговор, с моей стороны, во всяком случае, прервался. Я был... Нет, скоро и слова не подберешь. Могу сказать лишь, что такое в моей жизни было в первый раз. Да собственно, этим все и сказано.
Мне стали отчаянно мешать мой организм и Санек. Организм выдавал меня с головой, и я благословлял пошитые из пуленепробиваемой ткани джинсы, а Санек же мешал самим фактом своего существования. Обалдел он не меньше моего, такого поворота событий никто не ждал. А кто бы мог такое ждать, я вас спрашиваю?! Вот то-то и оно. Санек, хоть человек он и неглупый, упорно не понимал моей неистовой мимики из-за Таниного плечика. Он ответно пучил глаза и вопросительно, хотя и скрытно, тряс головой и пожимал плечами, я же артикулировал: "Свали отсюда на ..й!" и вращал глазами, как Змей Горыныч в сказке "До третьих петухов". Разговор вели, тем часом, Танюшка и Санек, я был в те минуты слишком ошарашен и рад, чтобы издавать что-то членораздельное, но потом, все же, слегка пришел в себя и тоже внес лепту в обыкновенный треп. В голове же была полная чехарда, к которой, кстати, примешивалась и легкая доля стыда перед Конем. Я говорю это не с целью показать свое несуществующее благородство, просто я всегда готов был отвечать за свои слова и поступки и тяготел к правде и справедливости, а тут я, как ни крути, пришел сам, лично, сольно, можно сказать, без Коня, ибо Санек там был на вторых ролях, к чести его будь сказано.
И тут зашумел, наконец, лифт - мир вспомнил, что его обязанность вовремя подливать деготь в светлый мед. Двери шумно разъехались, и перед нашими очами предстал Конь самолично с группой сотоварищей - наших общих приятелей и Таниных одноклассников.
Немая сцена повторилась. Еще бы, к тому моменту Конь уже успел убедить всех, кто его слушал, что вопрос соблазнения Татьяны - просто вопрос не то, что времени, а его лишь хотения. Видимо, желая показать это, он и приволок с собой всю контору.
Смутился ли я? Черта с два! В тот момент я чувствовал себя точно так же, как говорилось в гордых сказаниях викингов, впервые причаливающих к незнакомой земле: "Я прошел те моря, где никто не ходил, и потому все здесь - мое!" Я готов был и к драке, и к смертоубийству, да к чему угодно, лишь потом поняв, что те, кого Конь приволок с собой, даром, что охотно курили его импортные сигареты, которые этот гедонист покупал на приобретенную у негров валюту в "Березке", больше любили Таню и меня, чем его, вместе с его неграми и сигаретами. Да, это наводит на мысль, что не все в этом мире строится на благах материальных, одно дело курить "Ротманс", купленный Конем, другое - помешать счастью вашего покорного слуги. Приятная мысль, согласитесь.
Конь, криво улыбаясь, ступил на ледяной и ставший для него скользким пол и вопросил, стараясь, чтобы прозвучало это игриво, что-де, тут творится, ему требовалось спасти хотя бы остаток лица. Я не удостоил его ответом, а Татьяна, спокойно посмотрев на него и поприветствовав сгуртовавшихся приятелей, замерших в ожидании, отчетливо и раздельно дала ответ на его вопрос. "Саша, иди на ...й!". Материлась она крайне редко, а вернее, практически, в отличие от меня, никогда, но такова была священная формула, ритуал изгнания незадачливого ухажера, жили мы в опасном районе и с традициями спорить было не принято.
Да, не завидую я Коню! Только его выкуренные сигареты помешали собравшемуся вече разразиться убийственным смехом. Я стоял, чувствуя, как внутри меня что-то грозно начало завывать, так как я был готов к любой конской выходке, недаром он был счастливым обладателем "желтого билетика" из психбольницы. Но, повторю, прибывшие с ним гвардейцы больше любили нас с Таней, и, дернись Конь, мне не дали бы и вмешаться.
Конь, не до конца поверив услышанному, повторил вопрос. Зачем ты это сделал, дурак?! Тебе было мало того, что тебя уже послали? Ну, кому что нравится, как говорится - и Танюшка снова повторила, как заклинание, или как для скудоумного: "Саша, иди на ...й!". После чего гвардейцы, резко приняв решение, сграбастали Коня и Санька заодно, слава Богу, дружно вломились в не успевший еще уехать лифт, и двери закрылись. Последнее, что я видел - это замороженную на лице Саши Коня улыбку. Интересно, что ему еще оставалось делать? Не менее интересно, что пришлось ему говорить тем, кто с ним прибыл - напомню, что все прибыли убедиться в том, что все Татьянины помыслы и желания зависят лишь от его доброй воли. Не завидую я ему, честно сказать. Мой старик-отец, который давно уже покинул этот ублюдочный мир, учил меня: "Никогда и никому не завидуй". Я следую его поучению по сю пору, благодаря чему избежал массы комплексов.
Разумеется, через пару недель, по закону Кармы, все это вылилось в драку, в процессе которой я чуть не лишился обоих глаз, а Конь - мужских причиндалов, я бил со всей дури, ногой и в прыжке и, право, не знаю, что там нарушил. Да и начхать сто раз.
Мы остались, наконец, одни. Не исключено, что я пожалел о сбежавшем Саньке. Но это я допускаю, лишь как вариант, вряд ли так оно и было на самом деле.
Я снова было затоковал, как тетерев на току, но тут она, совершенно внезапно и очень естественно сказала: "Ой, неудобно так стоять!", повернулась ко мне, обняла за шею и уткнулась лицом мне в грудь.
И мир исчез. Исчез, как Ершалаим в "Мастере и Маргарите", исчез совсем, съежился и убрался туда, где ему самое место - к дьяволу. А мы остались.
Жар. Вот единственное слово, в котором можно уложить все, что обрушилось на меня и что рванулось из меня, ей навстречу. Жар, от которого кровь просто вскипела. Тонкая ткань футболки и тонкая ткань ее летнего платья, можно считать, меньше миллиметра отделяло нас друг от друга. Я не стану врать, что мои чувства были лишь платоническими, нет, куда там, в паху заломило, но я скажу правду - это было вторично и этим все сказано. Я онемел. Опешил. Я понятия не имел, что следует делать дальше - а ведь ежу было понятно, что надо, надо, надо уже, черт возьми, что-то делать! Но что?! В голове крутилось, что поперла масть, что дальше будет еще круче, и в самом скором времени, очевидно, мы с ней грехопадем, и что я стою в подъезде, в самом лучшем подъезде в мире, обнимая ее, как мне мерещилось, властно и умело (а на самом деле, робко и едва касаясь) и самое главное - тонкие руки на моей худой шее, еле слышное, теплое ее дыхание и темные волосы ее у моего лица. И аромат, в моей жизни запахи вообще играют большую роль, чем зрительные образы, я лучше помню запахи, чем лица, так вот, аромат, который навсегда сассоциировался для меня с запахом советских дамских духов "Реноме". Нет, она ими не пользовалась, но в его палитре был какой-то компонент, который всегда, стоило мне где-то учуять эти проклятые "Реноме", напоминал мне о ней.
"Я таял, я горел", как сказал поэт. Происходившее не укладывалось в границы моего тогдашнего мировосприятия, и они накрылись бесславно. Они исчезли, как перед этим исчез этот идиотский мир. К чести мира будет сказано, что никто, слышите вы, никто не вышел из квартиры на этом этаже, никому не приспичило вызвать туда лифт, никому не понадобилось спешно занять ведро сахарного песку у соседки - никого. Так не бывает, скажу я, опережая вас. Но так было. А время - время просто исчезло.
Я беспокоился. Я чувствовал, что надо что-то свершить, в конце концов, нельзя же так стоять, сгорая в собственном жару, с поднявшейся, я уверен, выше критической отметки температурой, и молчать, как пень? Собственно, это было самым умным, что нужно было тогда делать, но я всегда шел вперед.
- О чем молчим? - Небрежно спросил я, к месту процитировав уже безнадежно бывшую даму сердца, которая любила это говаривать, стоило паузе затянуться.
- А о чем говорить? - Негромко отвечала мне Татьяна, и я заткнулся. Она была права.
И хотя я полусидел в проеме, чьи края врезались мне в зад, вопреки законам природы, я ничего не отсидел, ничего не онемело, кроме мира и меня. А было все просто - жар, тонкая ткань, рвущаяся грудная клетка, горящая голова, пересохший, как колодец бедуина, рот, лето в моем любимом городе, вечереющий подъезд и два четырнадцатилетних человека, которые, обнявшись, стояли в созданной ими Вселенной, находившейся вне этого мира. Вне всего, что было, есть и будет найдено, открыто и придумано человеком, то, что происходило тогда, названия не имеет и никогда его не получит, ибо я не знаю таких слов, да и вы тоже. Вот и все.
Был ли я счастлив? Я был счастлив. Был ли я горд? Я был безмерно горд. Был ли я уверен в себе и в самой скорой победе? Я был безгранично уверен в себе и в самой скорой победе. Я просто стоял тогда, робко обняв ее за хрупкую спинку и несмело пытался прижать ее к себе ближе.
Однако. Вроде как, в таком положении - голова к голове, руки на шее и на спине, полагается целоваться? Я потянулся было к ее губам сильно, настырно (да, конечно, "сильно, настырно", ага), в общем, я потянулся, потянулся-таки, давая понять, чего я хочу, но она лишь ниже опустила лицо. Может, потому, что рано было еще целоваться, может, потому, что нет.
Настаивать я не стал. Я боялся, что она вырвется и уйдет? Наверное, и это тоже, но главное - просто так хотела, вернее, не хотела, она. Таня-Таня-Танечка. Она сказала, что не о чем говорить - и мы молчали. Не ответила на попытку страстного мужского поцелуя (воображаю, как бы я осрамился, хотя нет, это неверный тон, это не то место, где нужна ирония) - да, не ответила. И все это было тогда совершенно правильно. Вот так.
Я был выбран. Я. Понимаете? Между Конем, который стартовал раньше, ее бывшим возлюбленным с говорящей кличкой "Образ", страшным, как моя жизнь, внезапно очнувшимся, и мной. Она стояла, уткнувшись лицом в мою грудь. В мою грудь. В мою.
Я не знаю, о чем она думала. Это редчайший случай в моей жизни, я всегда должен знать, о чем думает человек, который находится рядом, уж во всяком случае, если это - молчащая женщина. Но, слава Богу, в тот вечер я не знал, не догадывался и не хотел, самое главное, знать, о чем она думала. И потому ничего не испортилось. Это вообще, как вы поняли уже, был вечер, полный чудес и еще одно, едва ли не самое сложное чудо - я умудрился ничего не испортить.
Жар и не думал спадать. Кажется, я улыбался, не помню, я редко улыбался, стеснялся своего оскала, но тогда она не могла видеть моей счастливой, горящей, самодовольной рожи, и я вполне мог улыбаться. Я просто прижался лицом к ее волосам, тихо дышал и молчал, временами все же стараясь прижать, притянуть ее к себе еще ближе. Кровь в сосудах мирно соревновалась с магмой, выигрывая с отрывом; за стенами был мой любимый город и мой опасный район, был счастливый подъезд, счастливый вечер, счастливый четырнадцатилетний паренек.
Жар плохо способствует размышлениям. Он переплавляет их в тяжелое дыхание и ровное горение шкуры. Я - победитель! Я сделал то, чего не смогли те два фофана в сроки, куда меньшие, чем были отведены им. Да. Такие мысли мелькали, но чуть позже. Но тогда все было куда проще. Он обнимал Ее, становясь с каждым мигом немного старше.
Я помню цвет краски на стенах, железные филенки по бокам дверей лифта, расположение квартир, ступеней, дверей, все, все, все. Запах того подъезда я воскрешаю в памяти, даже не закрывая глаз. А тело, как и тогда, чувствует твердую, острую грань проема в двери.
Единственное, что я понимал, так это то, что рано или поздно, а ей придется идти домой. Но это воспринималось просто, как данность, как несчастливый факт, сам я готов был, дай мне волю, простоять так, как мне думалось в те часы, до гробовой доски.
Четырнадцать лет. И тонкие, обнаженные девичьи руки на шее, ее волосы у губ, ее тепло, невесомая ткань ее летнего платьишка, ее лицо у меня на груди и - тишина. Жар. Жар. Жар. Чувств было много, очень много, невыносимо много, но я вынес, много, но все они плавились, всплывали и снова погружались в этот невыносимый жар - счастья, радости, возбуждения, гордости и гордыни, которой позавидовал бы герцог Альба, опять ирония, я всего лишь старый шут, бородатый, начинающий седеть, с руками, покрытыми шрамами и татуировками, с четырьмя браками за плечами, но я снова там - в том жару. Больше я ничего не скажу вам. Не расскажу, как все шло, как кончилось. Это не ваше.
Я проводил ее домой, и лифт унес мое тело, так как душа упорно не хотела уходить с той площадки и намертво вцепилась в ту самую дверь. Было уже почти темно, я шел по своему опасному родному району, где все друг друга знали, но никого и ни от чего это не гарантировало, но я шел, не глядя по сторонам, что было, должно быть, глупо и неосторожно, плевать...
Шел? Да я летел, как тот самый "распроклятый орел" Стивена Кинга, летел над асфальтом, да, я был упоен чувством огромной страны с рухнувшими старыми границами внутри себя, и Джакомо Казанова, и Дон Жуан, умудрись они в тот миг заглянуть в мою голову, ощутили бы себя просто двумя робкими профессиональными девственниками.
Я никого не хочу удивить этой историей, ибо сейчас невозможно кого-то чем-то удивить. Я просто позволил себе открыть перед вами одну из самых потаенных дверей.
Кое-что я все же добавлю, не пересказывая истории. Через много лет она сказала, что что-то во мне пугало ее. Но заверяю, она была единственной девчонкой, девушкой, женщиной, которой не стоило меня бояться.
Я не стану, повторюсь, рассказывать, что было дальше и чем именно все кончилось, это не имеет значения.
Я рассказал вам про жар, жар, ожоги от которого сохранились до сих пор.