Аннотация: Чистюля и педант решает покончить жизнь самоубийством, избежав грязи...
Дмитрий Ледовской
ЧИСТОЕ САМОУБИЙСТВО
рассказ
Все было решено сегодня. Получив известие, что фирма больше не нуждается в его услугах, узнав, что диабет прогрессирует, получив отставку от женщины, назвавшей его импотентом (а так оно и есть), поняв, что оплатить взятый полгода назад кредит он не в силах, пятидесятипятилетний, бездетный, Аскольд Иванович Гремзянов сказал вслух и ясно:
-Жизнь бессмысленна и тяжела. А значит -надо уйти из неё!
Он тщательно вымылся под горячим душем, несколько раз расчесал ещё густые волосы, три раза обтерся хрустящим от чистоты полотенцем, аккуратно вычистил ногти, надел чистые плавки и носки, белоснежную майку, покосился на халат, но решил не одевать его, так как он не был стиран уже три дня. Прошел в сверкающую , свободную от пыли спальню-кабинет, оглядел матово блестевший письменный стол и, не обнаружив ни крошки ни соринки, сел за него. Из стола был извлечён лист бумаги, на него легла, предварительно протертая специальной салфеткой, тяжелая паркеровская авторучка. Спокойно и уверенно Гремзянов написал крупно и красиво: "Моя смерть - осознанный и независимый уход из жизни. Никого не виню. Тело прошу предать кремации". Он даже сладко потянулся после написание этих фраз. Потом встал, прошелся по обеим комнатам, легко ступая по безукоризненно протертому паркету (он вытирал полы не менее двух раз в сутки), открыл дверь в ванную, закупорил слив ванны, пустил в неё ровную и несильную струйку воды. Достал острейшую и тяжелую старинную бритву, перешедшую к нему от педанта и чистюли отца, умершего десять лет тому назад от инфаркта, открыл тюбик с бритвенным кремом. Вода лилась ровно и ясно, бритва слегка отягощала кисть руки, в ванной было тепло я светло.
-Тепло, - пробормотал Аскольд Иванович, - а пролежу я здесь не меньше трех дней...
Он задумался. Три дня (потом должна была зайти бывшая жена) - а, значит, тело его начнет разлагаться, невыносимая вонь заполнит квартиру. Гремзянову представилось его распухшее, синее тело, толстые разбухшие суставы, следы подтеков воды и крови под торсом и ногами. Значит, будет грязно и невыносимо тошнотворно. А жена может зайти и не через три, а четыре, а то и пять дней. Тогда его тело просто начнет разваливаться! А запах разлагающегося тела (Гремзянов это знал) не выветрится из квартиры и несколько месяцев.
-Не пойдет! - громко сказал Аскольд Иванович. - Из жизни надо уходить чистым!
-2-
Он закрыл кран, вынул пробку из отверстия слива, потом тонкой салфеткой протер руки и ручку крана, положил в кожаный футляр бритву. Решительно закрыл дверь в ванную, погасил в ней свет и также уверенно и четко распахнул дверцы антресолей в коридоре (рост Гремзянова составлял 185 сантиметров) и извлек аккуратно свернутый круг тонкой и крепкой бечевки. Рулончик слегка запылился, и хозяин сначала протер его влажной тряпкой, снова вымыл руки. Затем закрепил конце бечевки за ручку двери в большую комнату снаружи, перекинул веревку через дверь и быстро соорудил на другом конце петлю. Несколько секунд он раздумывал, натереть ли петлю мылом, но решив, что от мыла на горле и шее останутся сальные следы, отказался от гуманной затеи. Оставалось только накинуть петлю на шею и подогнуть ноги. Аскольд Иванович знал, что его воли и решимости хватит, чтобы не выпрямлять ноги и цепляться за жизнь. Но мозг вдруг ошарашился другим. Гремзянов вспомнил всё, что он читал о повешении, как самоубийц, так и казненных.
-Я же обделаюсь! - прошептал самоубийца. - И оргазм может быть. Язык прикушу, кровь будет... И висеть буду три дня! Опять грязь и вонь!
Теперь он также ясно, как и в ванной, представил свое тело с закушенным черным языком, слюной на подбородке, следами кала, наверное, и спермы.
-Ну и гадость, - Гремзянов даже руками всплеснул. - Это ж какая грязь, какая вонь! Да! Помню! Анна Ахматова не решилась повеситься, потому что не хотела такой мерзости!
Веревка была водворена на место, ручки двери протерты, собственные руки вымыты. С улицы, вдруг, ворвался порыв свежего и острого осеннего ветра. Гремзянов оглянулся (а был он уже на кухне), увидел яростно раскачивающиеся ветви желто-красных тополей и вязов, резко шагнул на застекленный балкон.
-Не думать! - шипел он себе. - Не рассуждать! Прыгать! И все тут! Девятый этаж! Все мгновенно! И подберут сразу!
Он закинул левую ногу за парапет балкона и глянул вниз. Ни грамма страха не было в душе. Но были уже слегка оголенные ветви деревьев и крохотный пятачок асфальта, куда должен был попасть Гремзянов.
А "только" было одним - растерзанное тело, кишки из распоротого ветвями живота, вылетевший от удара об асфальт мозг, грязь и кровь. Все это Аскольд Иванович представил зримо и весьма детально.
-Опять это! - уже закричал Гремзянов. - Опять это!
Он заметался по квартире, стараясь даже в этом гневном вихре ничего не зацепить, не испачкать..
-3-
-Что ж придумать? Что ж придумать? - неустанно говорил он, обращаясь к окнам, стенам, шкафам, дивану, своему отражению в сияющем зеркале. Ни один из известных ему способов уйти из жизни не был чист и бесследен. Застрелиться? Да, на даче у жены была двустволка, были и патроны жаканы. Но опять же - кровь, грязь, да и проблематично было достать это оружие. Оно хранилось в сарае, от которого ключа у Гремзянова не было. Все, что мог вспомнить самоубийца, было окрашено кровью, испражнениями, вонью и грязью. Аскольд Иванович вдруг расхохотался. Он вспомнил недавний разговор с одним болтливым приятелем, который прокричал ему в телефон очередную дурь-шутку:
-Аскольдик! Знаешь, какое самое дурацкое самоубийство? Слушай и держись, а то упадешь от смеха : заковыряться в носу до смерти! Класс! Особенно для тебя, чистюли!
Гремзянов не успел ничего тогда ответить нелепому шутнику, а вот сейчас решил вдруг отшутиться:
- В носу - тоже грязно! - громко сказал он в пустоту квартиры. - А вот под поезд? Размажут как жижу. Под машину - то же самое! Но сдохнуть то я хочу! Хочу!
Немного успокоившись Гремзянов переодел носки (эти немного повлажнели от суеты с его попытками умереть), облачился в хрусткий плащ, одел прекрасно вычищенные ботинки, тонкие перчатки, куда предварительно вспрыснул дезодорант и спокойно, но сохраняя тяжкое душевное напряжение, вышел на улицу. Цели похода не было. Он пересекал трамвайные пути, где скрежетали убийцы вагоны, пересекал мостовые, где мчались готовые смять его автомобили, он шел, опустив голову, и немного очнулся только в старинном парке с ухоженными аллеями, каменными гротами, памятником Петру Первому и светло-желтыми пятнами тихих прудов, где важно проплывали стаи упитанных уток. "Вода! , - мелькнуло в сознании, - чистая вода". Он заторопился, спустился к пруду, подошел к самому краю берега и брезгливо содрогнулся. В мутной воде плавали пластиковые пакеты, бутылки, какой то грязный карапуз бросал в пруд куски от батона и утки жадно хватали размокающие куски белого хлеба, чавкали и чмокали.
-Все ясно, - прошептал Аскольд Иванович, - здесь и купаться то мерзко, а уж из жизни уходить...
Он содрогнулся в спазме плача, но смог пересилить себя, вытер глаза отутюженным и благоухающим одеколоном платком и снова бездумно побрел по присыпанным листвой аллеям вон из парка. "Хотя бы пырнул меня кто-нибудь ножом в спину" - косо мелькнула затуманенная мысль и пропала в тупом недоумении. Долгое время Аскольд Иванович шел в никуда и видел только носки своих туфель,
-4-
которые постепенно мокро темнели, покрывались пятнами. Это начало раздражать его, но шёл и шёл. Очнулся Гремзянов неожиданно. Кто то кричал истошным бабьим криком совсем рядом, и он увидел на узкой улочке перед собой трехэтажный старый дом, из окон второго и третьего этажа которого валил черный дым.
-Там! Там! - орала растерзанная и неопрятная баба. -В тринадцатой квартире. Ребятенок там! Три годика! Там! Там!
Рядом валялись чемоданы, свертки, телевизоры, словно в столбняке стояли или вяло шевелились самые разнообразные люди. И чей то рассудительный басок приминал бабьи вопли разумными словами:
-Сейчас пожарные приедут, они и достанут ребенка.
Почему и как шагнул Аскольд Иванович в жарко дыхнувший проем двери он не осознал. Просто вошел, оставив за собой удивленные крики, и пошел наверх. Лестница тлела вся, но не буйно, и прошел Гремзянов не обжигаясь, лишь все тяжелее задыхаясь. В коридоре третьего этажа свет ещё горел, сильного огня почему то нигде не было, горела крыша, но было жарко, смрадно и тяжко. В глазах все злее щипало, но Гремзянов сквозь горячий дым разглядел номерок с цифрой 13 и толкнул дверь. В коридоре квартирки неярко горели обои, лицо мгновенно опалил жар, но действовал самоубийца, оставаясь словно во сне, четко и уверенно. Он вошел в комнату и сразу увидел ребенка. Девочка лет трех в цветастом платьице сидела в углу раскаленной комнаты возле окна и окаменело молчала. Гремзянов взял её на руки и обернулся. Там, из дверей, уже выскакивали огненные стрелы, и дым становился все гуще и плотнее. Мужчина ударом ноги распахнул окно и сунулся в его проем. Улица взорвалась радостными криками, и внизу было развернуто на руках десятка людей то ли одеяло то ли какое другое полотно. Снизу кричали:
-Бросай девочку!
-Не бойся, не высоко здесь!
-Сам прыгай!
Гремзянов прицелился и содрогаясь от страха бросил тельце девчонки. Она упала на середину покрывало, видимо, не ушиблась, потому что её мгновенно подхватили на руки, и она охватила шею той самой верещящей бабы и прильнула к ней. Покрывало было снова мгновенно развернуто. Снова зазвенели крики:
-Прыгай сам! Здесь близко!
-Давай, герой, сигай!
Раздался вой подъезжающей пожарной машины. Гремзянова вдруг охватило яростное желание спастись, жить! Он встал обеими ногами на подоконник и слегка согнул колени для прыжка. И когда он уже наклонился вперед, сзади полыхнул яростный клуб огня и мощный
-5-
вдох раскаленного воздуха втянул его тело вовнутрь пожара. А через мгновение рухнула ветхая, тяжелая, объятая пламенем крыша. Улица охнула и замерла.
-Чисто сработано, - трескуче и громко сказал оборванный бомж, держа в левой руке на отлете недопитую бутылку пива, - и пепла то не соберешь.
Дом пылал весь как ком сухой газеты, и ещё минут десять пожарные не могли даже приблизиться к нему . В молчащей толпе тишину нарушил тот же бомж: