Леконцев Олег : другие произведения.

Последняя битва генералиссимуса Сталина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:


ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ГЕНЕРАЛИСИМУССА СТАЛИНА

Часть 1

Глава 1

   За стенами Кремля среднерусская природа, порадовав глаз красками весны и лета, готовилась к зимней спячке. Пришел октябрь, то и дело проливающийся моросью дождей. Московская погода ныне ничем ни обрадовала, ни удивила. Низкие осенние тучи висели над землей почти постоянно, отчего не хотелось выходить на улицу.
   Но все это было за пределами Кремля. А здесь, за надежными стенами, за широкими портьерами стояла тихая спокойная атмосфера, одинаковая в любую погоду за окном - будь то дожди или снега, тридцатиградусная жара, а то и просто немецкие танки в тридцати километрах от окраин столицы, как это уже произошло однажды.
   Однако эта тишина была не умиротворяющая. Нет, она была деловой, нужной для напряженной работы руководства партии и правительства.
   Он положил на стол любимую кривую трубку, которую сегодня не поднес ко рту, хотя несколько раз упорно разжигал, и раздраженно прошелся по своему кремлевскому кабинету. Трубка его успокаивала, и поэтому он постоянно держал ее под рукой, хотя в последнее годы курил очень мало - здоровье больше не позволяло.
   Кабинет был большой, предназначенный для многолюдных заседаний. Порою здесь собиралось до двух десятков, а то и более человек - директоров предприятий, министров, дипломатов, военных, ловящих каждое его слово, которое определяло позицию фронтов, развитие целых отраслей экономики, судьбы миллионов людей. Иногда здесь спорили, нередко он выносил приговор, который потом облегали в форму решения суда. Здесь делалась история. Здесь строился социалистический строй.
   Но сейчас стояли тишина и одиночество. Отсутствие людей - кирпичиков советского строя, ЕГО - ТОВАРИЩА СТАЛИНА - строя заставляло чувствовать себя как-то не в своей тарелке - он привык быть на людях, пусть немногих - многолюдье тоже выводило из себя, - но на людях, послушных, деловитых, энергичных. Сейчас же не было никого, если не считать охраны и вечного Поскребышева в приемной.
   Он вспомнил, чем вызвано отсутствие очередных посетителей и нахмурился, почувствовав себя в ловушке. Какое уж там заседание, раз такие события. Он - вождь могучего государства, разгромившего фашистов, чье слово с трепетом ловят во всем мире, вынужден прятаться в Кремле от коварных и неуловимых врагов. Позор!
   Совсем недавно было по-другому. Под его руководством сломили Гитлера. Уж какой сильной не была Фашистская Германия, победили. Немцы под Москвой стояли. Тогда он не прятался от каждого, видя в любом человеке, даже охраннике убийцу. И вот через семь лет после победы приходится начинать все по-новому. Враги внешние, враги внутренние. И по-прежнему он один. Исполнителей много, соратников нет.
   Начиналось все очень просто и совсем с другого, - ожидаемого им в последний год столкновения среди его приближенных. И когда после войны обострилась грызня в Политбюро между его членами, он воспринял ее с полной серьезностью, как крупную, но не смертельную опасность. Возрадовались победе, возомнили о себе невесть что. Требовалось провести филигранную предупредительную работу и поставить всех на место - кого обратно на свой прежний пост, кого в гроб.
   Ладно бы еще военные возрадовались, те понятно. Победили все же с его помощью. Но и штатские обвешались орденами полководцев - Суворова I степени, Кутузова I степени, надели погоны генералов и маршалов и потребовали похвалы и еще больших наград. И он видел, они готовы не только спихивать друг друга с лакомых постов, уже нацелились и его заменить, встать во главе победоносной страны. Глупцы, не понимают, что вместо одного врага появляется другой. Проклятые империалисты только и ждут, когда стран ослабнет, чтобы обрушить социалистический строй.
   С этими он разобрался. Берия, Маленков, их присные на местах наркомов, секретарей обкомов ... Смотрят вроде бы подобострастно, но уже нагловато.
   Придавил. Щелкнул и все рухнуло. Пальцами только повел. Для Маленкова и Берия он приготовил Авиационное дело. Сын Василий сообщил, а конструктор Яковлев обосновал технически получившуюся картину ухудшившегося выпуска самолетов. Может и в самом деле, с самолетами стало плохо, он не настолько хорошо их знает, чтобы в каждый винтик вникать. Главное, что он изрядно поддал Маленкову и Берия по лбу и заставил их отступить. Притихли, поганцы.
   Сталин хмыкнул, представив виноватые лица двух приятелей, каявшихся перед ним.
   В декабре 1945 года Берия он освободил от должности народного комиссара внутренних дел, которую Лаврентий занимал с 1938 года. Теперь он курировал органы безопасности, если только это впрямую касалось его основной работы, в основном же руководил Специальным комитетом по проблеме номер 1 -- атомной бомбе и топливо-энергетическим комплексом. А в остальном в МВД и МГБ пришли другие люди. НЕ ЕГО люди.
   Обязанности основного куратора перешли к Кузнецову. Министр МГБ Абакумов и секретарь ЦК и начальник Управления кадров Кузнецов установили самые тесные дружеские отношения. И оба они плохо относились к Берия. Лаврентий пальцем не мог пошевельнуть в органах, а его людей только так чистили. К ним подходил тридцать седьмой год.
   И не Сталин был плохой. Над ними стоял Жданов, которого он на время сделал вторым человеком в партии.
   Все это были ленинградцы, которые он начал приближать ближе к концу войны. В сорок четвертом перевел из Ленинграда Жданова - слишком уж тот засиделся там, нехорошо. К тому же тяжело заболел Щербаков. Маленков куда уж всем занимался, так в идеологию влез. Так вскоре себя вторым Сталиным возомнит. Чтобы этого не было, сделал Жданова секретарем ЦК по идеологии.
   Поначалу все пошло хорошо. Жданов потянул за собой хвост своих людей. Новые люди, новые отношения, связей нет, все держатся за него. Однако вскоре ему показалось, что ленинградцы слишком окрепли. По отдельности они ребята неплохие, ничего не скажешь, но слишком уж много. Особенно, если посчитать с оказавшимися в Москве до войны.
   Когда оглянулся, даже удивился. Сильная, однако, группировка свила свое гнездышко в рядах руководства страной: Жданов, ставший практически его заместителем по партии, Вознесенский, первый заместитель Председателя Совета Министров и глава Госплана, Кузнецов, секретарь ЦК, начальник управления кадров, курировавший органы госбезопасности, Родионов, Председатель Совета Министров РСФСР, Косыгин, заместитель Председателя Совета Министров. Эдак скоро куда не плюнешь, на ленинградца напорешься.
   Тогда он сменил гнев на милость. Маленков, висящий на ниточке, был назначен заместителем Председателя Совета Министров.
   А Берия и Маленков поддерживали тесные отношения с Первухиным и Сабуровым, занимавшимися экономическими вопросами. Он знал, все они входили в одну группировку, выдвигали своих людей на влиятельные должности в правительстве.
   Получились две группировки, которые принялись грызть друг друга. Берия в то время поддерживал Маленкова и не скрывал, что они часто встречаются. Абакумов, со своей стороны, сообщал Сталину о том, что Маленков и Берия сочувствуют репрессированным руководителям авиапромышленности и военным. Абакумов ознакомился с документами милиции об охранниках Берии, хватавших на улице женщин и приводивших их к Берии, что вызывало жалобы мужей и родителей.
   Ему только осталось курить трубку и кивать на жалобы обоих сторон. И эти люди собирались оттеснить его от власти!
   После смерти Ленина было хуже. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков. Страшные были люди, имеющие большой авторитет в партии и стране, умные, сильные. Все полегли. А все оттого что подняли на него руку.
   Конечно, все назначения проходили через него. Единичные, они не вызывали возражения. Но в совокупности настораживали. К тому же старый товарищ Жданов, привыкший командовать в Ленинграде, продолжал делать то же самое в Москве, что совсем не радовало его, Сталина. После нескольких столкновений со Ждановым он внимательно посмотрел на его кадровые передвижения в Москве, поручил Берия разобраться. Лаврентий, как всегда, оказался на высоте и принес неприятную информацию.
   Оказывается, ленинградцы назначали своих людей на должности секретарей районных партийных организаций столицы. А Кузнецов выдвинул Попова, бывшего директора авиазавода, секретарем Московской парторганизации. Он и не знал, что тот из рядов ленинградцев!
   Попов стал одновременно членом Оргбюро ЦК и секретарем ЦК ВКП (б). Жданов поощрял его попытки контролировать министров через выборы в Московский комитет партии. Жданов и Кузнецов осуществляли двойной контроль над членами правительства: через Попова и через ЦК, где они стали полноправными хозяевами.
   Жданов, да... Хороший был товарищ, вместе столько пережили и до войны и во время войны. Но голова закружилась и начал под него копать Андрей Александрович. Наверное, зря он его перевел в Москву. Все же Маленков был тише и скромнее, высовывался меньше и не дерзил.
   К лету сорок восьмого года он окончательно понял, что ошибся в нем. Хорошо, тот умер в августе, иначе бы пришлось с ним разобраться. Впрочем, все равно, жаль. Умереть от руки врачей-вредителей - не самая лучшая участь для коммуниста.
   Он цинично улыбнулся. Жданову слегка помогли с его подачи. Совсем чуть-чуть. Здоровье у него действительно было очень слабым.
   Ну а покойников всегда хочется простить за мелочные ошибки. Их грызут могильные черви, а ты так же неторопливо ходишь по ковровым дорожкам.
   Без Жданова ленинградцы не поняли, что их день прошел. Вели себя все наглее. Переведенный обратно на свою должность секретаря ЦК Маленков доложил ему, что когда Жданов в 1948 году умер, секретарь Московского Горкома Попов потребовал, чтобы министры как члены партии подчинялись ему, главе Московского комитета партии. Он сначала не поверил, а когда сведения подтвердились, возмутился, поинтересовался мнением министров. Министры поддержали Маленкова, жалуясь на Попова, что тот постоянно вмешивался в их работу.
   Повозмущавшись, он поначалу решил, что для него это даже хорошо иметь человека, противостоящего неразлучной паре Маленков-Берия, после Жданова место стало вакантным, но затем увидел в деятельности Попова заговор. Тот явно создавал независимый центр власти в Московской парторганизации. Хватит с него Мартемьяна Рюмина, тоже пытался свить в Москве гнездо под предлогом внутрипартийной демократии. От начального замысла арестовать Попова его отговорили, да он и сам не очень хотел. Отправили подальше от столицы.
   Он мог бы и потерпеть ленинградцев. В конце концов, работники они были хорошие, а мечтать о всевластных постах и присущих им материальным льготам могут все. Сколько чиновников аппарата, даже членов ЦК были пойманы на фактах взяточничества и разложения. Если идти на поводу у комиссии партийного контроля и органов безопасности, останешься без аппарата. Он предпочитал не наказывать преданных высокопоставленных чиновников. Если бы ленинградцы были пойманы только на этом... Его линия заключалась в постоянных перемещениях партийных руководителей высокого ранга и чиновников госбезопасности, не позволяя им оставаться на одном и том же месте более нескольких лет подряд, чтобы не привыкали к власти.
   Но ленинградцы оказались причислены к соперникам, и полученный на них компромат использовался для их увольнения или репрессий.
   Так по дурости они действовали или Кузнецов и Вознесенский - новые конкурентам?
   Он решил проверить их. Кажется, это было в 1948 год. Когда он отдыхал на озере Рица, созвал всех членов Политбюро, отдыхавших неподалеку на Черном море к себе на дачу. Они явились - крепкие, загоревшие, пышущие здоровьем. Так ему стало завидно, что он объявил - члены Политбюро стареют. Хотя большинству было около 50 лет и все были младше его лет на 15, но с ним никто не решился спорить. А он продолжил - и потому нужна замена. И его, и их.
   Как обрадовались Кузнецов и Воскресенский, как загорелись глаза, когда он сказал, что хотел бы увидеть их - первого во главе партии, а второго - председателем совета министров. Тут уж они не сдержались. Показалось, еще немного и бросятся на него, чтобы придушить и захватить власть. Нет, оставлять их на верху после этого было нельзя. Правда, он все равно колебался. Нравились они ему. Политбюро тридцатых годов было пора убирать, а ставить на их место таких как Кузнецов и Вознесенский.
   Однако слишком уж весомые доказательства предъявляли органы. В августе 1949 г. он разрешил арестовать Кузнецова. Ждал, что Кузнецов напишет ему покаянное письмо, раскается в своих ошибках или даже вредительстве, долго ждал, но тот не написал. Значит, виноват. Если бы признался, остался бы жить.
   Сталин отвлекся от воспоминаний. Интересно, он пожалел бы Кузнецова, если бы тот написал? Он ухмыльнулся. Ничего еще не значит, если бы тот написал, что-то обязательно бы изменилось. В его жизни столько было льстивых писем с извещением вечной дружбы, тогда как в это время льстец точил нож. Он научился не верить им. Так что скорее всего Кузнецов умер бы в любом случае. Но где-то в душе саднила рана. Замечательный был работник, не прятался как другие за параграфы инструкций, честно работал.
   Едва он оправился от измены Кузнецова, как месяца через два Берия достает служебную записку Первухина, заместителя председателя Госплана, ведающего химической промышленностью, которую тот написал Вознесенскому как председателю Госплана. Первухин писал, что "мы правительству доложили, что план этого года в первом квартале превышает уровень IV квартала предыдущего года. Однако при изучении статистической отчетности выходит, что план первого квартала ниже того уровня производства, который был достигнут в четвертом квартале, поэтому картина оказалась такая же, что и в предыдущие годы".
   Документ был очень неприятный. Но еще неприятней оказалось поведение Вознесенского, который, получив его, отложил в дальний ящик. А ведь обязан был доложить в ЦК об этой записке и дать объяснение.
   Когда он узнал, то поразился. Сказал, что этого не может быть, Вознесенский не может так сделать. Немедленно поручил Бюро Совмина проверить этот факт, вызвать Вознесенского и допросить его.
   После проверки на Бюро все подтвердилось. Воскресенский был виновником этого промаха, и, думая, что на это никто не обратит внимания, решил отложить записку в дальний угол.
   Он хорошо относился к Воскресенскому, хотя уже его точила мысль о стремлении Воскресенского занять его место. Наверное, поэтому он легко вышел из себя.
   - Значит, Вознесенский обманывает Политбюро и нас, как дураков, надувает? - Сказал он тогда на Политбюро. - Как это можно допустить, чтобы член Политбюро обманывал Политбюро? Такого человека нельзя держать ни в Политбюро, ни во главе Госплана!
   Он окончательно пришел к мысли о необходимости вывести Воскресенского из Политбюро. Но арестовать его сразу не дал и только через некоторое время, под шепотки Маленкова и Берия махнул рукой. Началось следствие. Ленинградцы наговорили такого, стало понятно - это враги. Может, конечно, они себя и оговорили, разве тут разберешь, но если даже часть правды здесь есть, их надо было сурово наказать.
   Обвинения, в которых они признались, были собраны в толстый переплетенный том, который разослали членам Политбюро. Арестованные признались в недовольстве засильем кавказцев в руководстве страны и ждали естественного ухода из жизни Сталина,
   И эти люди ходили около него! Он помнил, как в возмущении отшвырнул том и потом долго ходил по комнате (он читал протоколы допросов на даче).
   Но одновременно тогда он успокоился и даже был готов простить их. Хотя бы частично. Они не стремились его убить, а только выжидали. Выжидали не только они - выжидало все Политбюро. Все они ждали, наивно полгая, что после его смерти власть сама упадет в их руки.
   Он поднял том с пола и дочитал. Воскресенский и Кузнецов, а также их присные признавались и в других преступлениях: перевод Правительства РСФСР в Ленинград для отрыва его от московского руководства, проведение в Ленинграде ярмарки без соответствующего оформления через ЦК, попытка Кузнецова возвеличить себя через музей обороны Ленинграда и прочее.
   Его уговорили и он подписал. С ленинградцами рассчитались по заслугам, всех расстреляли. Пуля в лоб, зарыли в неизвестном месте - и хватит думать. Однако времени и внимания на них ушло много. Этим кое-кто и воспользовался. Одну голову срубаешь, а две вырастает. Неторопливые перестановки заняли у него несколько лет. Только в начале пятидесятых годов он завершил возню с ленинградцами, чтобы опять увидеть Берию и Маленкова и понять - необходимо проводить крупную чистку, а не дергать одного за другим.
   За этим он как-то выпустил интеллигенцию, всегда бойкую и чересчур самостоятельную, постоянно считающую, что ее обделили. Жданов ее прижал, но он скоро умер, и она опять принялась за свое. Именно интеллигенция всегда отличалась неразборчивыми связями с иностранцами, среди которых нередко появлялись шпионы.
   Начиналось все просто. Министр Госбезопасности Абакумов прислал сообщение о неладах среди медиков, в том числе работающих в Кремлевском медико-санитарном управлении, прося санкции на выборочные аресты. Он разрешил, про себя отметив, что раз так, нельзя через чур верить врачам.
   Арест еврея, работающего в Кремлевском лечебно-санитарном управлении, не вызвал у него особой реакции. Не он первый, не он последний. Слишком много оставалось врагов в государстве. Врач был не основной, консультант, привлекаемый время от времени в особо сложных случаях.
   Когда он почувствовал, что наступила новая опасность, конечно, изучил дело еврея - медика. Надежды на МГБ не имелось. Но и тогда особой тревоги у него не было. Появился новый враг - всего то. "Дело профессора Этингера" прошло бы мимо него, максимум бы дал санкцию на судебное решение, если бы тому не успели развязали язык. Итоги оказались страшными, настолько страшными, что он слегка вздрогнул, прочитав протоколы допросов.
   Имя Якова Этингера впервые появилось в сводках госбезопасности после войны в ходе проверки нелояльных Советской власти еврейских кругов. У многих советских евреев в первые послевоенные годы закружилась голова. Как же, победили Германию, а затем образовалось еврейское государство - Израиль - тысячелетняя мечта любого еврея! А товарищ Сталин одобрил и признал новое государство. М-да. Допустил он тогда ошибку, недооценил тлетворного буржуазного влияния.
   В результате началась вакханалия. Еврейского посла Голду Меир встретили как Мессию, не увидели за благополучным фасадом змеиного жала империализма. Член Политбюро катал посла на лодке, ответственные сотрудники МГБ - евреи организовывали еврейские мероприятия. Пошла речь о возможности образования в Крыму еврейской автономной области.
   Конечно, в его признании Израиля лежали совсем не чувства радости за евреев. Стратегическая политика тянула Советский Союз на Ближний Восток. Он искал ведущего партнера, который помог бы СССР усилиться в этом районе. Поначалу считал, что евреи уцепятся за русских, но когда те повернулись к Западу, стало ясно, что надо срочно пересматривать ориентиры. Тогда он не расстроился. Ясно, что арабские страны повернутся в сторону Советского Союза, разочаровавшись в англичанах и американцах из-за их поддержки Израиля. Поэтому им следовало, наоборот, нажать на евреев. Арабы должны были оценить антисионистские тенденции в советской внешней политике. С другой стороны Израиль будет вечным шилом в заднице для арабских государств и заставит их навечно повернуться спиной к Британии. В конечном счете, британское влияние будет полностью подорвано в Египте, Сирии, Турции и Ираке. Так что он разглядел, кто такие евреи. А вот остальные - нет.
   Дальше - больше. Стоило ему после войны отправиться отдыхать на юг, его соратники продались за миску похлебки империалистам. Молотов, надежный Вячеслав, дал согласие на опубликование в га­зете "Правда" речи Черчилля, адресованной ему, Сталину 9 ноября 1945 г. Речь, конечно, блестящая и, чего греха таить, приятная. В ней Черчилль с восторгом описывал совет­ского лидера, называя его великим человеком и отцом нации. Молотов, Берия и другие не усмотрели ничего дурного в этой ре­чи и разрешили опубликовать ее полностью.
   Котята, слепые котята, как они собираются жить без него. Империалисты их вокруг пальца обведут, не успеют они его еще зарыть. В своем посла­нии в их адрес от 10 ноября 1945 г. он написал в Политбюро:
   "Я считаю ошибочным опубликование речи Черчилля с похвала­ми России и Сталину. Эти похвалы нужны самому Черчиллю для того, чтобы успокоить его нечистую совесть и замаскировать его враждебное отношение к СССР, в особенности тот факт, что имен­но Черчилль и его послушники в лейбористской партии были орга­низаторами англо-американо-французского блока против СССР... Опубликовав эту речь, мы оказываем услугу этим господам..."
   Да, у нас в Союзе тогда появилось много ответственных работников, обалдевших от похвал со стороны Черчилля, Трумэна и Бирнсофа, с другой стороны, впа­дающих в уныние, заслышав дурное словечко от этих господ. Можно подумать, что мы совершили революцию и победили немцев в войне по их указке.
   В Политбюро, находящемся в Москве, по-прежнему ничего опасного не видели. Замурлыкали что-то о признании Западом нашей страны, а когда он снова сердито отозвался, растеряно стали оправдываться. Он же полагал, такие настроения представляют значительную опас­ность, так как они приводят к преклонению перед иностранными политическими деятелями и тем самым роняют авторитет СССР. Руководство страны, наоборот, должно бороться с преклонением перед иностранцами. Если и в будущем мы станем продолжать пуб­ликовать подобные речи, мы поселим у народа преклонение перед иностранщиной. Сегодня мы радуемся ласковому слову этих господ, а через несколько лет будем рваться в их ряды, считая их политический строй буржуазной демократии идеалом.
   Уж если члены Политбюро вели себя так, что же говорить о не имеющей политического флюгера интеллигенции.
   Поначалу и Этингер показался таким же. Интеллигент, образован до безобразия, знает несколько языков, бывал за границей, обучался там. Разболтался в годы войны, когда советское государство, занятое борьбой с фашизмом, сквозь пальцы смотрело на подобных либеральных деятелей. Интеллигенция всегда такая, излишне болтливая, излишне самоуверенная. Простые советские трудящиеся - рабочие и крестьяне - всегда предано относятся к Советской Родине, а этих вечно надо поправлять.
   Заведующий кафедрой, профессор, консультант в Кремлевской больнице, значит, вращается среди руководства страной. И видит их не всевластными хозяевами, а послушными больными. От этого становится самоуверенным любой врач. Ошибся, с кем из интеллигентиков не бывает.
   Но чем дальше шло дознание, тем яснее становилось, что профессор не так прост, как казалось поначалу и перед ними не просто заблудившийся романтик, а замаскировавшийся враг. Первым звонком стал сигнал осведомителя МГБ и участника процесса по делу "Джойнт" Ицика Фефера, раскрывшего истинный портрет доктора медицинских наук. Оказалось, что Этингер не такая уж и маленькая фигура "там", а один из предводителей буржуазных еврейских националистов среди советских евреев. И вслед за ним тянутся немалые величины в мире врачей - академик Б.И. Збарский, профессор Второго Московского медицинского института А.Б. Топчан, руководитель клиники лечебного питания М.И. Певзнер, главный терапевт Советской Армии М.С. Вовси. Это была уже почти крупная, разветвленная организация, как показалось ему уже тогда.
   Сталин отвлекся от мысли об Этингере, слегка постучав мундштуком трубки по столу. Евреи всегда причиняли ему проблемы. И ему, и стране. Не очень умные люди на Западе и в СССР называли его антисемитом. Может быть. Во всяком случае, он так не считал. Если считать любой народ, у которого он истребил пару-тройку сотен тысяч человек, то он и немцев Поволжья не любит, и калмыков, и крымских татар... да мало ли их. А если посчитать по количеству казненных, то больше всего он не любит русских и украинцев. Эти то потеряли миллионы сородичей. Но ни русофобом, ни украинофобом его не называют.
   Что же делать, если большинство политических врагов оказались из евреев - Троцкий-Бронштейн, Зиновьев-Радомысльский, Каменев-Розенфельд, Сокольников-Бриллиант. Много их, он что ли, их выбирал.
   Однако евреев на его, советской стороне, было куда больше.
   Он скорее назвал бы себя антинационалистом, считая себя поначалу интернационалистом, а затем русофилом. Он любил шутки и анекдоты антимусульманского, и в частности антиазербайджанского толка, особенно когда их рассказывали в присутствии Багирова, первого секретаря компартии Азербайджана, который просто не выносил издевательских интонаций Кобулова, произносившего русские слова с азербайджанским акцентом. Багиров был хорошим человеком, но подергать его не мешало. Что же, теперь он и антимусульманин, азербайджанцев хочет истребить?
   Правду сказать, евреев он не любил и не желал, чтобы о них упоминали. Евреев вообще, но отдельных евреев, талантливых, от которых шла большая отдача, привечал и награждал. Авиаконструктор Лавочкин, командарм Крейзер, кинорежиссер Ромм, журналист Эренберг, да мало ли их еще. Пруд-пруди. Говорят, он их расстреливает за то, что евреи. Может быть, хм, может быть. Он не помнил таких примеров. Хотя, дело "Джойнт"? После войны пришлось ударить по евреям. Ну, это политика. Нужен был враг, вот его и нашли. Сами виноваты, слишком разошлись.
   Вот фамилии немножечко менял, если они ему нравились за деловую хватку. Был такой генерал Жидов, хорошо воевал под Сталинградом. Велел он ему исправить слишком неприятную фамилию. Появился генерал Жадов. Чем хуже? Всю войну прошел, армией командовал, сейчас генерал-полковник, Герой Советского Союза.
   После войны евреев прижали, особенно после смерти Жданова. Но он проявлял интерес к еврейскому вопросу, не потому, что их не любил, а чтобы извлечь политические дивиденды в борьбе за власть и для консолидации своих сил.
   Так начались антисемитские "игры" в высших партийных эшелонах. После того как он начал кампанию против космополитов в 1946--1947 годах, руководящий состав среднего уровня и рядовые партийные чиновники стали воспринимать антисемитизм как официальную линию партии. Термин "безродный космополит" сделался синонимом слова "еврей".
   Этингера начали разрабатывать. Во всяком случае, МГБ получил приказ, - он поморщился, - МГБ так часто ошибается и лодырничает в последние годы, что он уже не верил этому министерству.
   Но здесь, кажется, гепеушники - так он по старинке называл работников МГБ - не ошиблись и не поленились. В его квартире оборудовали подслушивающие устройства, с помощью которых стало известно много важного. Этингер оказался врагом Советской власти - шпионом западных держав и вредителем, стремящимся разрушить социалистический строй.
   Антисоветская пропаганда, связь с Западом, чтение чуждой зарубежной литературы, слушание запрещенных иностранных радиостанций, например, "Голоса Америки", подстрекательство к свержению советского правительства - вот короткий неполный список враждебных деяний. А его брат жил в детище США - Израиле - гнезде шпионов и вредителей, прислужников империалистов.
   Враг настоящий, не заблудшая овечка, а волк, маскирующийся под облик советского человека. К сожалению, таких врагов до настоящего времени в стране много, хотя и косили тысячами их за тридцать лет Советской власти. Националист чистейшей воды.
   С Этингером начали работать, его арестовали в ноябре 1951 года. Многочисленные допросы позволили развязать язык. Поначалу следователи вменяли ему в вину просто ругань в ад­рес партийных руководителей А. С. Щербакова и Г. М. Маленкова, которых он считал главными вдох­новителями и проводниками политики государствен­ного антисемитизма в стране. Однако постепенно, припертый фактами вредительской деятельности, он не выдержал и сломался, стал потихоньку давать сведения о вражеской организации среди врачей. Оказалось среди евреев-медиков немало еврейских националистов, высказывающих недовольство Советской властью и распространяющих клевету на национальную политику ВКП (б) и Советского государства. Врач, который по своей профессии, должен лечить людей, принялся их уничтожать, используя свое положение. Это опасно.
   Именно поэтому Сталин был недоволен ходом следствия. Министр МГБ Абакумов неоднократно докладывал ему о медиках, наряду с другими делами. Получалось все слишком прилизанно, слишком искусственно. Связи не выявлены, организации по-настоящему не видно. Главари оказались в тени. Он смотрел протоколы. Допросы оказались слабыми, формально в большинстве ничего особенного не дали. Этингер под давлением свидетелей ограничивался несколькими фамилиями и общими фразами. И следователи не старались. Что это за протокол допроса - три - четыре страницы текста.
   Никто и не ожидал, что матерый враг расколется сразу и все выложит, однако стараться все равно надо.
   Но в марте 1951 года Этингер вдруг умер. Все люди смертны и особенно в тюрьме и Сталин поначалу не обратил на это внимание. Он лишь внимательно изучил после этого протоколы дела. Главное, Этингер все-таки дал слабую ниточку, за которую можно потянуть. Вырисовывалось дело об антисоветских врачах, клевещущих на советскую жизнь и травящих потихоньку советских людей.
   Ему уже казалось, что дело это отойдет в прошлое, закончившись приговором в закрытом порядке людям, названных покойным, как вдруг появилась новая информация, которую до этого от него скрывали... Речь шла не только об антисоветской пропаганде и травле простых людей.
   Сталин еще раз раскрыл папку с документом, который передали ему в обход Абакумова. Там отмечалось об Этингере: "без всякого давления признал, что во время лече­ния Щербакова А. С. он имел террористическое намерение по отношению к нему и принял практические меры, для то­го чтобы сократить его жизнь".
   Открылся важный факт - короткое признание, которое прямо указывало на существование заговорщической группы среди врачей, нацеленной на убийство кремлевских лидеров. Этингер признался и назвал несколько фамилий врачей, которые создали организацию по убийству партийных и советских деятелей. Это не просто враждебная организация, а сверхвраждебная. Ей удалось, что не смогли сделать все Черчилли и Гитлеры - начать убивать руководителей Коммунистической партии и Советского государства.
   Впрочем, Этингеру удалось обхитрить следствие. О нем уже можно не говорить. Но он был не один. Мертвые - мертвыми, но среди кремлевских врачей оставалось еще много врагов.
   Именно после этого письма в июле пятьдесят первого, он понял, что дело врачей выходит для него на первый план. И речь идет не просто о врачах - доморощенных убийцах, обозленных на советский строй.
   Он повернулся к столу, взял в руки трубку, покрутил, обдумывая ход мысли. Судя по всему, готовится и вот-вот произойдет массированный заговор. Заговор обширный, несмотря на многие меры, принятые после войны, в нем много людей. Заговор против государства и против его руководителя - против него - СТАЛИНА. В нем есть, конечно, агенты Запада, куда же без этих паразитов, космополиты, всегда готовые поддержать западные спецслужбы. Внешняя разведка сообщила - ЦРУ разработал план его устранения. Американцы понимали - СССР - это Сталин. Убери вождя, рухнет и страна.
   Но если бы угрожали только американцы. Враг внутренний опаснее. И их поддерживает, не понимая до конца, кое-кто из руководства партии и правительства. Без его поддержки, без его прикрытия заговор невозможно организовать. Он цепко сжал желтыми зубами заядлого курильщика трубку и принялся ходить по комнате - так легче думалось.
   Вот оно самое главное! С одной стороны врачи-вредители, с другой стороны - империалистические страны. ЦРУ, Интеледженс Сервис, другие спецслужбы. Об этом знают много.
   Но самое страшное - все это замыкается на одном из руководителей партии и государства. Это то звено, которое, в отличие от других заговоров, этому позволит осуществиться.
   Несколько лет назад он кивнул бы на одного из ленинградцев. Но теперь их нет, все лежат в земле.
   Кто же за этим стоит. Тонким чутьем человека, варящегося в политических играх десятки лет, он чувствовал - в этих разрозненных казалось бы действиях есть нечто общее. Кто-то осторожно организует действия, дергает за веревочки. Ему, конечно, помогают. И с Запада и внутренние враги. Сколько он их уничтожил за тридцать лет, а все равно еще остались
   Итак, первое. Заговорщики действуют через врачей. Хороший, перспективный путь. У врачей много лекарств. Сильных, эффективных. И любое из них при желании можно сделать ядом. А поскольку люди умирают и медики не боги, то никто не удивится, что в процессе лечения больной умрет. Раз и нету. Так умерли Щербаков и Жданов. Так умер Калинин. После войны словно мор прошел в Политбюро. По отдельности все кажется естественным - а посмотришь картину в целом - ужаснешься. Так умрет и Сталин. Простой народ погорюет, но ничего не сможет сделать. А эти, - ткнул он куда-то, имея в виду Политбюро ЦК, - только обрадуются.
   Медикам он подрезал ногти. Самых ретивых арестовали, сейчас дают показания, как они злодействовали. А то обнаглели. Но большинство еще свободны, хотя зря надеются, что он о них забыл. Виноградов, которому он дал академика, - его лечащий врач - в начале этого года просто предложил уйти. Нашел у него резкое ухудшение состояния здоровья, слова мудреные подобрал - быстро прогрессирующий мозговой атероскле­роз и "рекомендовал" резко сократить работу, а лучше вообще уйти на покой. Раз и все. И еще смотрит на него преданными глазами. Узнать бы, кто ему это предложил, на клочья бы разорвал.
   Второе. Возможен путь через поваров и обслугу. Все люди хотят есть, он тоже не исключение. Значит, можно отравить. Здесь спрятаться труднее. Яд сразу видно, но ему мертвому вряд и будет легче, когда их за его убийство расстреляют.
   Здесь он то же немного навел порядок. Сволочи. Если следствие докопается до их вины, расстреляет, к чертовой матери!
   Два пути и дойти до него могут и десятки, а то и сотни людей. А он один. В ГПУ нет ни одного человека, - который бы разбирался в следствии и словам которого можно бы было доверять. А он во всем не разберется - не успеет.
   Но самое главное найти его. А он даже слабой зацепки не нашел. Не найденный враг, притаившийся и точащий нож опасен. Ой, как опасен. Кто-то вблизи него готов на убийство.
   Вот так. Началось с болтуна Этингера, а закончилось заговором против него.
   Он остановился в раздумьях. Все эти обвинения косвенные, а если и прямые, то по обвинению в измене государства, а не в убийстве товарища Сталина. Он параноик?
   В прошлые годы, и до войны и после войны обвинение на покушение товарища Сталина использовалось как самое страшное преступление. Но верил ли он сам в это? Вряд ли. Хотя иногда ему казалось, что его могут убить. Иногда.
   Вот и сейчас он чувствовал, что неподалеку есть убийца, но рассматривал его как гипотетическую угрозу. Медики, даже если они и хотят его отравить, имеют слишком слабые руки. И возможный соперник в Политбюро. Может есть, а может нет. Так он размышлял до этого года.
   И ВДРУГ...
   Весной этого, пятьдесят второго, года они всем Политбюро, как это бывает часто, находились на даче в Кунцево. Покушали, а потом понемногу пили спиртное. Он сухое, разбавленное водой, они кто коньяк, кто водку.
   В один момент он поднялся в кабинет на втором этаже, посмотреть сноску в работе Ленина, о которой они заговорили, он уже не помнил по какой причине. Взял с собой стакан с вином, чтобы отхлебывать потихоньку. Нужную работу он нашел быстро, но тут захотел в туалет. Сходил. И когда вернулся, заметил промелькнувшую тень. Кто приходил к нему. Зачем?
   Он бросился следом. Пусть старик и инвалид, а с врагом еще справится. Не успел.
   Его могли посчитать психопатом, но он не стал допивать вино, а незаметно, чтобы не узнали члены Политбюро, отдал на экспертизу в секретную лабораторию. Сказал, что хотел бы потравить крыс и пробует приманку, в которой можно подержать мясо или сыр. Даже Берия не знал, хотя если бы почувствовал, то справился бы. Игнатьев вот знал, его не обойдешь сейчас.
   Какого бы было его облегчение, если бы сотрудник лаборатории недоуменно сказал, что в вине ничего нет.
   Увы, в вине ОКАЗАЛСЯ ЯД!
   Сотрудник - простая душа, одобрительно сказал:
   - Хороший яд, товарищ Сталин.
   А когда он попросил разъяснить - мол, не разбирается, продолжил:
   - Прозрачные кристаллы, используются сейчас в мире в ка­честве крысиного яда, не имеют вкуса и цвета. Яд препятствует свертыванию крови, появился в пятидесятом году. Хороший яд, товарищ Сталин, моментально от грызунов избавитесь.
   Вот тогда его пробила дрожь и он за долгие годы впервые почувствовал по-другому. Он испугался. Нет, он не был трусом. Не зря до революции занимался эксами и использовал наган. Так боятся непонятную угрозу темной ночью, когда непонятно откуда и какой ожидать удар.
   Ему объявили войну и теперь надо быть постоянно настороже - в Кремле, на даче, за обедом и ужином, в постели. Пришлось задуматься. Врачи и гепеушники, могущие входить в заговор, оказывается просто винтики, которыми крутят как хотят.
   Кто?
   Это должен быть человек, обладающий властью и находящийся рядом с ним. Кто-то, уровня Политбюро, не обязательно контролирующий силовиков, постоянно дергает за ниточки, не понимая, что и за него враг незаметно дергает.
   И здесь не надо размышлять, придумывая доводы. В тот день, когда ему подбросили яд, на даче никого не было, кроме членов Политбюро. Даже охранники и те отсутствовали в доме. Оставалась только прислуга, но она вся женская. А яд ему подбросил мужчина.
   Винтиков поменьше должен разыскать МГБ, это им под силу. Хотя, работники там. Чистишь, чистишь, а все равно находятся либо бездельники, либо бараны. А то и откровенные враги. Хочется надеяться, игнатьевская чистка поможет сделать МГБ более эффективным. А вот члена Политбюро должен искать он, МГБ и МВД это не сделает. Если следователям намекнуть, что искать надо наверху, они, конечно, найдут. И найдут нужного тебе. И даже тебя самого обвинят во вредительстве, если сказать - товарищ Сталин решил сам себя обвинить. Повертят пальцем у виска, но найдут фактиков. Нужен ли ему выковырянный из ничего враг, когда рядом уже есть настоящий, подготовивший нож в спину. Искать надо самому, направляя гепеушников на поиск косвенных данных.
   Он остановился в размышлениях. А не ошибается ли он? Начнется охота на ведьм, поиск черной кошки в темной комнате, в которой ее нет.
   Вспомнил силуэт в комнате. Нет, заговор настоящий.
   Итак, еще раз. Кто имеет такую власть, чтобы одновременно воздействовать на силовиков, на часть министров, на аппарат ЦК и Совмина, чтобы запустить механизм заговора? По отдельности это могли многие. Но все вместе только несколько человек, входивших в Политбюро.
   Он рассуждает правильно, искать надо только среди них. Там головка. Вокруг него находится несколько членов Политбюро ЦК ВКП (б), один из которых пытается убить его. Или сам, или с помощью врачей.
   Но кто из них?
   Он наугад выстроил ряд фамилий, написав карандашом на листке бумаге синим грифелем, - Микоян, Молотов, Ворошилов, Берия, Маленков, Хрущев, Булганин, Каганович. Все Политбюро - 8 человек, работающих с ним кто с двадцатых годов, кто с тридцатых. Старые работники, казалось бы многократно проверенные в борьбе с внутренними и внешними врагами.
   Он остановился. Большие собрания он не любил и поэтому никогда на собирал полное Политбюро. Кроме этих восьми есть еще и другие члены Политбюро. А нет ли среди них - Косыгин, Шверник, Андреев?
   Нет, они отсутствовали в тот день на даче. Их нельзя вообще отбрасывать, но головка не они.
   Так кто? Кто из восьми иудой подскальзывает к нему, чтобы расправится, а потом, прикрываясь именем ученика, взять из мертвых рук власть. Кто же из них?
   Кому из них хочется сесть на его стул, стать великим и непогрешимым? Решили, состарился товарищ Сталин, пошел на восьмой десяток. Ленин в пятьдесят четыре ушел, поэтому, если вождь умрет от того же инсульта, никто не удивится. А кто удивится, промолчит. Заставят заткнуться, как - он научил в тридцать седьмом.
   Но он-то еще жив и сможет показать любому, как опасно строить против него козни. Он развернул любимый двухцветный карандаш и красным цветом отметил первую фамилию. Началась жесточайшая схватка в Кремле между ним и неведомым врагом, в котором нет пощады, и в ходе которой может погибнуть тысячи людей.
   Он за ценой не постоит!
  
  

Глава 2

   Микоян?
   Давний помощник. Он не знал Анастаса по дореволюционной борьбе или царской ссылке, как других своих помощников по Политбюро. Разное о нем говорили и по работе на Кавказе в гражданскую войну. Сотрудничал с меньшевиками, в тридцатые за меньшее расстреливали, темная история с "двадцатью шестью бакинскими комиссарами", в число которых он якобы входил, а потом чудесно выжил. Простил. Уж очень смел и дипломатичен был молодой армянин, который встретился ему однажды, кажется, на излете гражданской войны и очень понравился. И крепок политически. В двадцатом бросили его, кавказца, никогда надолго не уезжавшего из Кавказа, в Нижегородскую губернию, секретарем губкома. Ничего, удержался. А положение в Нижнем тогда было тяжелым. Голод, политические колебания среди рабочих и красноармейцев. Молотов (Молотов!) разобраться не смог, его оттуда убрали по-доброму.
   А потом они познакомились по-настоящему. И он понял - не ошибся. В начале двадцатых годов Микоян выполнил ряд его тонких поручений, о которых долгие годы не рекомендовалось говорить вслух. Нет, ничего такого - не убийства, ни иные зверства. Но все равно, политика дело грязное, многих бы шокировало, узнай в двадцатые годы об этом партия. И даже он предпочитал не открывать рот.
   После этого он постоянно отслеживал Анастаса, где бы он не был. Помог ему вначале стать секретарем Юго-Восточного Бюро ЦК РКП (б), а затем по его рекомендации он был поставлен во главе Северо-Кавказского краевого комитета РКП (б). Уже тогда Микоян руководил десятью миллионами людей.
   Анастас платил полной преданностью во внутрипартийной борьбе, выполнял по-прежнему деликатные миссии по дискредитации отдельных деятелей. За это он, кажется в 1926 году, сделал его кандидатом в члены Политбюро.
   Да, точно в двадцать шестом году. И в этом же году забрал в Москву, сделав наркомом внешней и внутренней торговли. Было ему в ту пору тридцать лет.
   Правда, уже тогда Микоян время от времени отходил от Сталинской линии, проявлял непростительные вихляния, сближаясь с оппозицией. Прощало его только то, что и сам Сталин не определился с линией, которую позже назовут его именем. В двадцать седьмом Анастас решительно выступал за экономиче­ские средства разрешения кризиса и против каких-либо чрезвычайных мер в отношении единоличников и кула­чества, предлагаемых оппозицией, предложил получить нужный городу хлеб путем переброски това­ров из города в деревню, даже за счет временного оголения городских рынков, с тем чтобы добиться хлеба у крестьянства.
   Все ошибались. Самое главное, когда он с этим не согласился, Микоян пошел за ним, а не за правыми. Это успокоило, однако, колебание его и, по сути, прямое выступление против весьма резануло.
   С началом сталинского поворота в экономике, да в общем и во всей стране, Микоян оказался рядом с ним и был готов дальше выполнять не очень щепетильные задания. И он их получил. Шла первая пятилетка, страна жутко нуждалась в валюте. Решено было продать часть предметов искусства и роскоши, оставшихся от дворян, из различных государственных и общественных музеев. В те годы все себя успокаивали - продадим буржуям, пусть владеют до мировой революции, потом все равно будет наше.
   Продажа шла тяжело. На Западе мягкотелые интеллигенты начали вопить о праве собственности, блокировать продажу. Хитроумный армянин сумел все-таки продать часть коллекций на сто миллионов долларов - сумма большая и очень нужная для Советского общества.
   В те времена он полностью доверял Анастасу. Разве не мог один кавказец опереться на другого? Когда не слишком надежный и через чур мягкотелый Менжинский тяжело заболел, и было очевидно, что он не вернется к своим обязанностям, он предложил заменить его Микояну. Отказался тогда Микоян. Не зря армян называют хитрыми. Чувствовал, наверное, чем закончится карьера в ОГПУ: Ягода, Ежов...
   Микоян взялся за не столь опасную, но в какой-то мере важную отрасль. Пусть не тяжелая промышленность, а только пищевая, но пища тоже нужна трудящемуся. Консервирование продукции стало чуть ли не второй чертой характера сталинского наркома. Он даже смеялся над Микояном в ту пору.
   Ничего, в тридцать седьмом он вернул его на привычную для большевика колею. Микоян возглавлял комиссию по изучению деятельности Бухарина и Рыкова. Судьба их для него, Сталина, была понятна, и Микоян не подвел - по решению его комиссии Бухарина и Рыкова арестовали и отправили в НКВД.
   В последующие месяцы Микоян, как и другие члены Политбюро, крупные партийные работники принимал участие в чистке страны. Он же армянин, вот и отправил его в Армению. Хорошо почистил товарищ Микоян ряды армянской компартии. И потому торжественное собрание, посвященное двадцатилетие ОГПУ вел именно Микоян. Какова награда!
   И опять же, вроде бы преданно служит Микоян, но какая-то червоточинка в нем оставалась. То одному репрессированному поможет, то другому. Товарищ Сталин значит плохой, направо и налево расстреливает, а Микоян хороший, помогает выпущенным из тюрьмы, деньги им дает, на работу устраивает.
   Не все он тогда знал об Анастасе. Если бы все выплыло, неизвестно, как бы дальше тот жил. И жил ли вообще.
   Но там пришла война. Он ввел его в ГКО, Микоян занимался привычным для него вопросом - продовольственным и вещевым снабжением. Хорошо работал. В сорок третьем даже Героя Социалистического Труда дал ему.
   После войны Микоян зашатался. То ли постарел и мозги окончательно раскисли, то ли червячок сомнения заставил его пускаться в политические шатания. Вроде бы в одном случае мелочь, в другом пустяк, а посмотришь в общих чертах - плохо. Видимо присущая ему политическая неустойчивость с годами усилилась.
   В сорок девятом году сын его Серго умудрился жениться на дочери изменника Кузнецова. Анастас попросил разрешить свадьбу. Разрешил скрепя зубами, хотя лучше бы тот о чем-то другом попросил. Меньше стал он ему нравиться, как-то охладел он к Микояну. Когда после войны было решено установить подслушивающую аппаратуру в квартирах маршалов Ворошилова, Буденного и Жукова, то позже, в 1950 году, к этому списку было добавлено имя Микояна. Лично он добавил.
   Однажды Микоян показал свое звериное лицо: на ближней даче, пос­ле обеда, когда, как обычно, члены Политбюро, приглашенные к нему, сидели, в гостиной, вели разные разговоры, ему показалось удачным еще раз проверить всех. Раз так он уже вывел на чистую воду Кузнецова и Воскресенского.
   Все были расслабленные после еды и спиртного. Он сказал, прохаживаясь посреди комнаты, что его годы дают себя знать, стар стал, надо подыскать, кто бы мог его заменить.
   - Как вы считае­те, -- обратился он к сидящим, -- кого можно назвать преемником?
   Возникла пауза. Люди молчали, чувствовались, они не знали, что ответить. Для них было совершенно неожиданным, что великий Сталин задает такой вопрос. Он же, как обычно, раскуривал трубку, поглядывая то на одних, то на других, ждал ответа.
   Вообще-то говоря, он не ждал от Микояна такого предательства, от любого мог представить, но, пожалуй, не от него. А эта гнида возьми, да и скажи, ни минуты не колеблясь:
   - Достойными преемником среди нас считаю товарища Молотова. Он ста­рейший член олитбюро, обладает опытом партийной работы, знает международные отношения, может про­должать разрабатывать политическую линию.
   Он сумел выдержать, не наорать на него, сказал сухо, что Молотов человек достойный.
   Именно в тот миг ему стало ясно, Микоян человек для него чужой. Был огонь, да весь выгорел. От него надо постепенно отделываться, расстаться с ним, поскольку он в любой момент сумеет предать.
   Сразу не получится, не поймут ни партия, ни народ. Хотя, если понадобиться, можно провести судебный процесс, Лаврентий сумеет сыграть спектакль. Вопрос в том - надо ли так быстро?
   Да, Микоян опасный человек. Слишком неустойчивый, слишком подвержен различным тлетворным веяниям. Не уследишь за таким, в раз станет меньшевиком, а то и американским агентом. Держать его около себя не стоит.
   Но сейчас его должен волновать один вопрос - готов ли он убить его, Сталина? Шпион это очень плохо, но еще хуже убийца.
   Он медленно пошел вдоль стола, размышляя. Все недостатки Микояна как шатающегося члена Политбюро, как нетвердого бойца за линию партии становились плюсами, как только он стал думать о нем, как о лидере подпольного центра. Далеко ему до хладнокровного душегуба, способного, не моргнув глазом, погрузить нож в спину вождя. Или подсунуть яд.
   Он вновь вспомнил Микояна, постоянно колеблющегося, стремящегося найти компромисс даже с врагами, различными оппозициями в двадцатые-тридцатые. Нет, это враг, совершенно безусловный враг, но не такой, какой ему опасен.
   Надоел только до невозможности. Он ему и так показывал, и сяк, но Микоян все лез. Пришлось сказать Маленкову, чтобы тот прямо заявил, что б Микоян больше не появлялся у него.
   Кажется, Микоян не смертельный враг. Надо только проверить его, а то раз в сто лет и незаряженное ружье стреляет. Вдруг это он хладнокровный член Политбюро, готовящий на него нападение.
   У него было хорошая память. Он сравнил его силуэт с мелькнувшей тенью. Не похож. Или...
  
   Сталин нахмурился. В июле пятьдесят первого ему достался удар не меньшей силы, чем 22 июня сорок первого. Он думал, что врагов все меньше и затишье последних месяцев являлось заработанным, за исключением недавно раскрытого дела врачей, не совсем опасного и даже в какой-то мере предсказуемого, а оказалось, заговоры просто скрываются МГБ. Это насторожило и напугало его еще больше, чем самый страшный заговор. Гепеу против него! Он почувствовал себя голым в чистом поле и зябко поежился. С любым заговором можно справиться, имея карательный орган в кармане. Но если против тебя настроены сами чекисты - это плохо. Очень плохо.
   Он не понаслышке знал, насколько усиливается сила той стороны, на чью переходят чекисты. В тридцатые годы, не умение ораторствовать, не большинство в партии позволило ему победить, а следователи, выдавившие из политических противников признания на процессах.
   В начале пятидесятых, похоже, ему уготована роль его противников. Он должен вырвать ГПУ из рук противников и сделать его послушным орудием, как было раньше. Иначе лучше застрелиться, все равно либо тайно убьют, либо обвинят и расстреляют.
   Тогда, летом пятьдесят первого года, на его стороне в ГПУ остались только отдельные работники, такие как Рюмин -- честный человек, ком­мунист, помогающий Центральному Комитету раскрыть серьезные преступления в МГБ. Он, почувствовав большую опасность, обратился напрямую к нему, раскрыв вождю глаза. И Сталин, видя честность и искренность, на первых порах проникся к нему добротой.
   Но и ему нельзя верить. Вон, Абакумов - министр госбезопасности, - человек, обязанный отслеживать врага, столько раз послуживший ему, сам оказался врагом. Как он его упустил? Своими руками вырастил, пригрел на груди, поднял из грязи.
   Рюмин переслал письмо через Маленкова. Оно до сих пор лежало у него на столе, как одно из важнейших доказательств заговора.
   Послание было подписано, если он не ошибается, 2 июлем. Теплый день начала июля пятьдесят первого года сразу похолодел, как только он познакомился с содержанием послания. Оказывается, внутри МГБ созрел свой заговор против советского правительства. И во главе заговора был министр госбезопасности!
   Обладающий изощренным умом, опасающийся заговоров, помнящий, что старого льва могут одолеть и несколько шакалов, Сталин сразу поверил ему. Рюмин мог где-то ошибиться, но лучше перегнуть палку, чем оказаться на том свете.
   Сталин подошел к столу, открыл папку на нужной странице. Прочел вслух "Товарищу Сталину от младшего следователя МВД СССР Рюмина. 2 июля 1951 г.".
   В последние годы, после того, как ему исполнилось семьдесят лет, он все чаще беспокоился о своем возрасте и здоровье. Память, как он думал, была ярким показателем здоровья. То, что он вспомнил правильно дату документа, на которую раньше не обращал внимания, и по которой разок мазнул взглядом, привело его в хорошее настроение. Был еще порох в пороховницах! Рано радуются его недоброжелатели, затаившиеся по углам и ждущие его смерти. Впрочем, не только ждущие.
   Он нахмурился. Содержание письма было не таково, чтобы веселиться. Рюмин писал о непотребных, даже страшных вещах, творящихся в МГБ. Сталин перелистал страницы послания. Разгильдяйство, вредительство, игнорирование важных показателей арестованных, фактическое их убийство. Его несколько смущало только то, что письмо дошло через Маленкова, а тому он тоже не верил. Но все-таки...
   Впрочем, враг моего врага - мой друг. Маленков был противником Абакумова, знал, что министр пытался опорочить его в глазах Сталина и теперь стремился сделать то же самое. Пусть старается, ему, Сталину, это только полезно.
   Вчитался в текст:
   "Я получил признания Этингера по этому вопросу раньше помощ­ника руководителя следственного отдела товарища Лихачева, и вскоре после этого мы с товарищем Лихачевым были вызваны к товарищу Абакумову".
   Он видел это признание Этингера. Они раскрывали смертоносную сущность врачей, превращая их из болтунов с антисоветским душком в хладнокровных убийц. То, что Абакумов скрыл их, никак его не оправдывает. Как бы он не оправдывался, это преступление.
   "Во время "дознания", а скорее, беседы с Этингером товарищ Абакумов несколько раз заметил, что он отрицает это признание в подлом убийстве товарища Щербакова. Затем, когда мы увели Этингера из кабинета, товарищ Абакумов запретил мне допрашивать Этингера с целью раскрытия его конкретной деятельности и террористических планов, говоря, что он (Этингер) вводит в заблуждение. Этингер понял желание товарища Абакумова и после расставания с ним на последующих допросах отрицал все свои дан­ные прежде показания, хотя его враждебное отношение к партии было неопровержимо подтверждено материалами тайного прослу­шивания и признаниями его приспешника, арестованного Ерусалимского, который, к слову, сообщил следствию о том факте, что Этин­гер выражал враждебность в отношении товарища Щербакова.
   Используя эти и другие очевидные доказательства, я продолжил допрашивать Этингера, и тот постепенно восстановил свои преж­ние показания, о которых я ежедневно писал отчеты для доклада руководству".
   Получается, что Абакумов прикрывает кого-то. Может, Микояна? Это явно было видно. Он не Этингера защищал. Этого приспешника империализма Абакумов не сумел бы отстоять, как бы не старался. Слишком уж хорошо тот засветился. Из тюрьмы МГБ просто так не сможет вытащить даже министр.
   Кого? Кто такой важный, которого полез скрывать сам министр госбезопасности, понимая, что тем самым разоблачается себя.
   Из Абакумова надо выжать все, допрашивать его, бить, не жалея, пусть даст фамилию. Главное - фамилию, выжать из него ее по клеточке, по буковке.
   Он попытался вспомнить, кто из членов Политбюро был близок к Абакумову.
   Нет, не вспомнишь. И не Микоян, это точно. Не помнит не потому, что память ослабела. У министра госбезопасности не было хороших знакомых в Политбюро кроме Сталина. Или все-таки Микоян?
   Он положил трубку на стол, прищурил взгляд, напрягая память.
   Нет, Микоян сторонился Гепеу.
   Он внезапно развеселился. Вот кого можно арестовать - его самого. Из Политбюро только он, Сталин, был хорошо знаком с Абакумов. Еще был знаком Берия, но тот враждовал с министром.
   Размышления здесь бесполезны, только кулак. Ударить по МГБ так, чтобы арестовать всех изменников.
   Рюмин пишет дальше, что в конце января 1951 г. в соответ­ствии с инструкциями Абакумова ему было велено прекратить работу с Этингером и прикрыть дело.
   Итак, сначала Абакумов усомнился в показаниях Этингера в присутствии самого арестованного.
   Абакумов спро­сил:
   - Так что же, вы это все придумали здесь, в тюрьме?
   Этингер ответил утвердительно и взял обратно все показания о своей роли в смерти Щербакова.
   Он почувствовал поддержку Абакумова, который затем запретил его допрашивать. Но рано или поздно Этингер мог проболтаться или расколоться. Остается последнее - скрыть арестованного так, чтобы его никто не мог допросить.
   Если ему нельзя помочь убежать, остается отправить на тот свет.
   Что тут пишет Рюмин:
   "Вдобавок я должен отметить, что после вызова к товарищу Аба­кумову арестованного Этингера для того был установлен более строгий режим, он был переведен в самую холодную и сырую каме­ру тюрьмы Лефортово. Этингер был пожилым человеком, 64 лет, страдал от грудной ангины... Все закончилось тем, что в первой половине марта Этингер скоропостижно скончался и его террористическая дея­тельность осталась не расследованной".
   Рюмин пишет, что неоднократно предупреждал Абакумова. Кроме того, в Лефортово, как и в любой тюрьме, есть тюремный врач, в чьи обязанности входит сохранение преступников. В советское время, в отличие от царского, цивилизация дошла и до этих презренных углов. И о преступниках большевики беспокоятся.
   И все же Этингер умер... Между тем, судя по делу, он имел широкие связи с рядом лиц, в числе ко­торых значились ведущие медики, включая некоторых, имевших отношение к его террористической деятельности.
   Он затянулся, почувствовал, что трубка погасла и неторопливо принялся ее разжигать. Это всегда его успокаивало.
   Трубка, наконец, сдалась, отозвавшись на попытку закурить ароматным клубом дыма.
   Дело Этингера, видимо, не было исключением. Рюмин писал:
   "В разное время Министерством госбезопасности были арестова­ны агенты американской и английской разведок; более того, многие из них до ареста состояли секретными сотрудниками МВД, т. е. яв­лялись двойными агентами.
   Отчитываясь касательно данных дел, товарищ Абакумов напи­сал: "Мы поймали их, мы их изобличили". Но в действительности они поймали нас, изобличили нас и долгое время водили нас за нос.
   Далее -- несколько слов о методах ведения расследований.
   В следственном отделе по особо важным делам постановление Центрального Комитета и правительства, касающееся работы ор­ганов МВД, систематически и грубо нарушается в отношении реги­страции вызовов заключенных на дознание, в протоколах допросов, которые, между прочим, почти в каждом случае заполняются нере­гулярно и без какого-либо объективного порядка.
   В этой связи Абакумов нарушил и другие советские законы, а заодно руководствовался принципом, результатом которого, осо­бенно в отношении дел, представляющих государственный интерес, явилось ведение отчетов по необходимости, с непозволительными общими формулировками, которые часто неправильно отражали действительность.
   В заключение позволю себе заметить, что, по-моему, товарищ Абакумов укрепляет свои позиции в госаппарате не достойными способами и что он представляет собой опасное лицо в прави­тельстве, а это особенно важно, так как он занимает должность ми­нистра государственной безопасности.
   Он особенно опасен тем, что Министерство по­ставило многих "надежных" с их точки зрения лиц на важнейшие, ключевые позиции и в первую очередь в следственный отдел по осо­бо важным делам. Получившие свои посты из его рук, эти люди по­степенно утрачивают партийный дух, а потому склоняются к низкопоклонству и раболепно выполняют все, что пожелает товарищ Абакумов".
   Итак, министр госбезопасности создал в своем министерстве кубло, с помощью которого он собирается воевать с советским правительством, с НИМ. Дальше некуда. ОН начал припоминать, как только Абакумов возглавил министерство, он приступил к созданию своей собственной организации, начав с перестановки кадров. Под видом укрепления руководства аппарата МГБ СССР квалифицированны­ми специалистами он привел за собой из военной контрразведки це­лую группу лояльных и преданных ему людей, назначив их на руко­водящие должности.
   Тогда он даже поощрял Абакумова - тот убирал людей Берия. Но после ареста министра его ужаснули эти факты.
   Абакумов полностью сменил руководство отдела по расследова­нию особо важных дел. Этот отдел возглавили его люди -- Леонов, Лихачев и Комаров. У них не было особых способностей или опыта, но они беспре­кословно подчинялись Абакумову. Они были готовы исполнить лю­бой из его приказов, мало беспокоясь о том, корректны ли они или нет. От них можно было услышать слова: "министр приказал", "начальник дал приказ" и т. д.
   Абакумов не обошел вниманием и Бровермана, который был по­вышен до уполномоченного главы секретариата МГБ СССР. Министр ввел новую, или, как он сказал, "особую", процедуру раскрытия преступлений в отделе по расследованию. Это открывало широкие возможности для обмана ЦК партии и сокры­тия важных показаний арестованных.
   Собственно удивляться здесь не стоило. Если министр занимается антисоветской деятельностью, то он естественно, начнет подбирать приспешников.
   Вот так появляются враги и так гибнут руководители государства.
   Как он раньше привечал Абакумова. Вырастил его в годы войны, подчинил возглавляемый СМЕРШ наркомату обороны, то есть самому себе напрямую. Берия пообещал оторвать руки и не только руки, если хоть пальцем коснется Абакумова. После войны Берия начал опускать, а вместе с ним и снижать роль НКВД. НКГБ - МГБ, министром которого стал Абакумов, наоборот стал подниматься. Он вместе с Абакумовым нашпиговал людьми СМЕРШа МГБ, убрав оттуда людей Лаврентия. Полномочия МГБ за счет Министерства внутренних дел расширялись. В начале 1946 г. из НКВД в НКГБ он передал отдел "С" -- отдел спецзаданий (диверсии, терроризм, активные действия), в начале 1947 г. в структуру МГБ были переданы внутренние войска МВД, его Транспортное управление, охрана правительственных объектов в Крыму -- Ливадийского, Воронцовского и Юсуповского дворцов. В ведение МГБ перешли также правительственная связь и воинские подразделения, ее обслуживавшие. В октябре 1949 г. из МВД в МГБ были переданы пограничные войска и милиция. От МВД остались обглоданные косточки.
   Казалось, чего больше. Хозяин благоволит. Работай, служи верно. Так нет, слабоват оказался его воспитанник, не потянул против Берия. Зачем-то решил войти в заговор. Что такое пообещали ему империалисты, раз он сломался и плюнул в руку дающую. Куда выше подняться из министров МГБ, в диктаторы?
   Ведь поначалу неплохо работал. Когда Абакумова в 1946 году назначили вместо Меркулова министром госбезопасности, он не был близок к Берии. Напротив, Сталин дал Абакумову указание собрать компромат на всех, в чьих руках была власть, в том числе на Берию. Абакумов смог доказать, что Маленков прекрасно знал о сокрытии неполадок в авиапромышленности. В 1947 году Маленков получил выговор, был смещен с должности и временно сослан в Казахстан, его вывели из Секретариата ЦК.
   Затем Абакумов начал работать хуже, а в последний год его работы на посту министра, особенно в последние девять месяцев, ему вообще не хотелось видеть министра, настолько он ему опротивел.
   Рюмин приводил и другие доказательства вредительской деятельности, сейчас не интересные Сталину, но которые все равно необходимо дораследовать. Дело Салиманова, например. Это кощунство со стороны МГБ, делать такие ляпы. Копнуть бы поглубже госбезопасность. Из этой вонючей ямы вытащили еще мало фактиков враждебной деятельности. Даже если Рюмин прав только на одну десятую, оставлять это без внимания никак нельзя. И пусть здесь приложил руку Маленков, но это благое дело. Скальпель в руках хирурга должен быть чист и остер.
   Тогда в июле он был дико возмущен и начал энергично работать. Собранное экстренно Политбюро разработало ряд мер по нормализации положения в МГБ.
   Была назна­чена комиссия, составленная из Маленкова, Берии, Шкирятова и Игнатьева, задачей которой было изучить письмо Рюмина. Их проверка, которая была завершена к 4 июля, выявила ряд неоспоримых фактов, подтверждая его сообщение.
   Центральному Комитету с помощью потребовалось 2 дня, чтобы проверить действия Рюмина. И ЦК пришел к выводу, что свидетельские показания Этин­гера достойны серьезного рассмотрения. Точнее сказать, пришел к такому выводу он.
   Стало, безусловно, ясно, что обвинения Рюмина по поводу Этингера были правильными. Речь шла не просто о безалаберности, но и о прямом вредительстве. Комиссия выявила и ряд других фактов: Абакумов вредительски вел дело Салиманова, по вопросу "Висмута", он скрыл террористические устремления арестованных в январе 1951 г. участников еврейской ан­тисоветской молодежной организации от Центрального Комитета, фальсифицировав протоколы их допроса, хотя они имели террористические планы против лидеров партии и правительства.
   Комиссия сообщила - МГБ грубо нарушал процедуры, основанные Центральным Комитетом.
   Среди врачей, несомнен­но, существовала заговорщическая группа лиц, намеревающих­ся с помощью медикаментов сократить жизнь представителей Политбюро и правительства или хотя бы болтавшие об этом. Не они первые, не они последние. Накануне войны совершили пре­ступления другие врачи - доктора Плетнев и Левин, которые отравили В. В. Куйбышева и Максима Горького по указке ино­странных разведывательных агентств. Поначалу он даже не поверил, но потом эти сволочи признались в своих преступлениях. Они были осуждены на открытом судебном разбирательстве - Ле­вин был расстрелян, а Плетнев приговорен к 25 годам тюрьмы.
   Остальное было не столь интересно. Комиссия повторила обвинения Рюмина, посчитав их правильными - министр государственной безопасности Абакумов, получив сви­детельские показания о террористической деятельности в присут­ствии Рюмина, главы следственного от­дела Лихачева, заявил, что дело не заслуживает внимания и введет МГБ в заблуждение. Он запретил любое даль­нейшее расследование данного дела. Абакумов пренебрегал преду­преждениями врачей МГБ и сознательно поместил серьезно боль­ного арестованного Этингера в условия, опасные для его здоровья (в сырости, в холодной камере), в результате которых Этингер умер в тюрьме 2 марта 1951 г.
   Таким образом, погасив дело Этингера, Абакумов препятствовал ЦК в раскрытии несомненно существующей заговорщической группы врачей, выполняющей инструкции иностранных агентов по террористической деятельности против руководства партии и правительства. Абакумов не считал необходимым информировать ЦК ВКП (б) о признаниях Этингера и таким образом скрывал такой важный факт от партии и правительства.
   В свете того, что в процессе доказательства фактов, представленных в заявлении Рюмина, он решил тогда немедленно снять Абакумова с поста министра государственной безопасности. Что с ним будет дальше, он еще не думал, но в МГБ он не вернется, как впрочем еще куда-то. 12 июля он оказался в Лефортовской тюрьме - самой надежной и секретной в СССР. Там он должен чистосердечно признаться.
   Сам Абакумов, конечно, отказался признавать любые обвинения, чем сразу себя выдал. Невиновных людей нет, есть люди, не желающие признаваться. А прежнему министру было что не признавать.
   Он изучал отчет комиссии. Конечно, она не остановилась на допросах Абакумова. Члены комиссии отмечали, что в процессе проверки комиссия допросила начальника следственного отдела по особо важным делам МГБ Леонова, его друзей Лихачева и Комарова, начальника второго главного управления МГБ Шубняка, полномочного начальника коллегии второго главного управления Танчиева, заместителя начальника следственного отдела Путинцева, заместителей министра государственной безопасности Огольцова и Питовранова.
   Когда Абакумова прижали на перекрестных допросах, он пытался объяснить комиссии свою правоту, ссылаясь на слабость работы аппарата МГБ и трудность работы. Сталин читал его объяснение.
   Абакумов вспоминал: "Как говорил Леонов, было совершенно ясно, что он (Этингер) топтался на месте и говорил ложь. Нет, это Лихачев сказал мне, что Этингер сбит с толку и городит ерунду".
   Жалкий фигляр. Единственная его возможность протянуть хотя бы немного - это во всем признаться. Иначе, ему надоест его выкручивание, он прикажет применить к нему меры физического воздействия. Если враг не признается - бить его, бить, пока не скажет все. А потом расстрелять.
   Этому паршивцу поделом. Довел до того, что под носом у правительства, у МГБ, МВД среди кремлевских врачей возникла заговорщическая группа, намеревающих­ся посредством различных медицинских средств сократить жизнь лидеров партии и правительства.
   Кое-кто пытался утверждать об ошибках врачей, петь под их дудку, дескать, слабое здоровье, работа на износ и некоторые ошибки привели к смерти Щербакова и Жданова. Наивные люди. Врачи - убийцы были всегда.
   Через несколько месяцев, недовольный он приказал бить Абакумова. Бывшего министра подвергли интенсивным допросам Допросы проводил сам Рюмин, который выбил у бывшего министра несколько зубов. Но пока ничего путного он из Абакумова не выдавил. Абакумов отверг обвинения во враждебной деятельности. В ходе его допроса от 8 августа 1951 г. он снова и снова утвер­ждал, что показания Этингера -- это сущая чепуха. "Я сказал ему, что он (Этингер) должен говорить о том, как он лечил Щер­бакова. Он вел себя так, как будто он ни в чем не виноват, он тре­вожился только о том, чтобы в деталях доказать мне, что Щерба­ков был очень болен. Он начал объяснять мне суть его заболевания, указывая на область сердца. Он сказал, что Щерба­ков был обречено".
   Абакумову видимо это показалось убедительным, ведь он сам перенес сердечный приступ. Следователи перестарались, понукаемые им и в итоге сердце в апреле 1952 г. не выдержало. Из-за этого расследова­ние было отложено. Кроме того, Абакумову было известно, что Этингер был лишь одним из целой группы врачей, лечивших Щербакова, и он был отнюдь не ведущим специалистом, а толь­ко консультантом.
   Тогда Сталин надавил на нового министра. В январе 1952 года он угрожал Игнатьеву, что если тот не вскроет террористов, американских агентов среди врачей, то он будет там, где Абакумов. Я не проситель у МВД, я могу и потребовать, и в морду дать если вами не будут выполняться мои требования. Мы вас разгоним как баранов.
   Было от чего злиться. События последних месяцев - где-то последнего года - говорили, что ситуация ухудшается. Он с нарастающим беспокойством следил за формирующейся атакой на него, угрожающим девятым валом, как для Советского государства, так и для него самого.
   Заговорщики были людьми опытными и дело знающими. И им явно помогали западные спецслужбы и мировой сионизм.
   Это заставляло его быть в постоянном напряжении и злиться. Сталин ощущал себя уткой на болоте, за которой крадутся охотники и вот-вот возьмут на прицел. Надо искать надежных людей, на которых он мог бы опереться. С Абакумовым он ошибся, но другого пути нет, один в поле не воин.
   Нажал на кнопку. Появился Поскребышев.
   - Принесите мне личное дело следователя МГБ Рюмина.
   Наученный ничему не удивляться, Поскребышев кивнул и исчез. Сталин сел за свой стул, углубился в письмо, вызвавшее взрыв эмоций.
   Не слишком ли он доверился Рюмину? Посчитал его честным человеком, коммунистом, помогающим Центральному Комитету по своему партийному долгу. Да, в прошлом году своим письмом о злоупотреблениях в МГБ он хорошо помог ему вывести на чистую воду Абакумова и его братию. Именно после письма стала видна истинная сущность этого перерожденца. В благодарность он назначил его заместителем нового министра. Точнее сказать рекомендовал министру Игнатьеву, что одно и то же. И, кажется Рюмин, как и его министр его доверия не оправдал. Может, Игнатьев зажимает. Рюмин, бедный парень, находится под его командованием, если ему прикажут, что он сделает. А может, Рюмин, прежде всего карьерист. Для него лишняя звезда на погоны превыше всего.
   Поскребышев принес папку, присланную гепеушниками, и он вчитался в знакомые бумаги.
   Рюмин Михаил Дмитриевич, из крестьян, образование 8 классов, бухгалтер. Хм. В НКВД поначалу работал в отделе финансового планирования. С сорок первого года работает следователем, с сорок восьмого года - в отделе по особо важным делам. Сколько лет человек работает в карательных структурах.
   Он уже читал его дело летом, после появления письма. Что заставило его тогда обратить внимание на него и выдвинуть - анкета или собачья преданность, скользившая за каждой строчкой письма. Он видел однажды Рюмина - плешивый, невысокий, с животиком.
   Или осознание того, что Абакумова пора менять в любом случае - с сорок шестого года находится во главе министерства, пусть "отдохнет". Рюмин мог бы стать после Игнатьева новым министром или хотя бы быть пугалом, если потянет. Не потянул.
   Отложил папку, задумался. После обнаружившихся подозрений в адрес Абакумова нового человека на МГБ ему пришлось поискать. Нет, брать из ведомства Берии он не захотел. Взял Игнатьева из партаппарата. Человек новый, не связанный со старыми кадрами из МГБ, которым он с некоторых пор не доверял. Заелись, зажрались, считают себя незаменимыми, хотя сами почти ничего не делают. А то еще и в заговоры влазят против него. Ничего, в тридцатые годы много было тех, кто начинал с Дзержинским, Менжинским, работал с Ягодой. Где они теперь? Эти считают карьеру с тридцать восьмого, с тридцать девятого и думают, она будет длиться у них до пенсии. Глупцы!
   Игнатьев прошелся по ним железной метлой, не так, как Берия в свои годы, но все-таки.
   Новый министр выглядел хоть куда. Чистый, даже чистенький, чуткий, готовый, казалось, горы свернуть. Выглядел... Он с самого начала вызывал подозрение своей мягкотелостью. Но тогда это казалось плюсом - не будет играть за его спиной, не решится. Увы, маленький плюс оказался огромным минусом.
   Он ведь предупредил его, что доктора типа Плетнева и Левина до войны под руководством иностранных разведок отравили Куйбышева и Горького. Та же преступная группа врачей-убийц получила свое продолжение в лице новых еврейских националистов. Пусть на самом деле было все не настолько жутко. Это знал только он. Нужно, чтобы МГБ использовал все возможности, а у Игнатьева они были, чтобы раскрыть и вывести на чистую воду эту группу вражеских докторов.
   Все его указания ушли как вода в песок. Новое руководство МГБ крайне неудовлетворительно выполнило директивы партии и правительства, проявило медлительность, плохую организацию расследования этого тяжелого преступления против народа, так что в итоге много времени прошло впустую.
   Он не привык переживать зло в одиночку, шагая в кабинете в полной тишине. Есть люди, на которых можно срывать злость. Подошел и нажал на кнопку вызова. Бесшумно появился Поскребышев. Он спросил, не глядя:
   - Игнатьев приехал?
   Поскребышев слегка замялся.
   - Нет, товарищ Сталин. Вы назначили ему на четыре часа пополудни.
   Он посмотрел на часы. Правильно, время было без пятнадцати. Нечего ему напоминать, он помнил о четырех. Вдруг раньше приехал. Мог бы поторопиться. К Хозяину приехал, а не в кинотеатр или на совещание в министерство.
   - Явится, пусть сразу заходит независимо от времени. Не держите его в приемной.
   Помощник кивнул, подождал, не будет ли еще чего, и только после этого отправился в приемную на свое место.
   Сталин хмыкнул, прошелся по кабинету. До Игнатьева больше десяти минут. Нехотя раскрыл попку с допросами арестованных врачей. Что они еще там врут, оправдываясь.
   - Разрешите, товарищ Сталин?
   Явился, наконец. Он бросил взгляд на часы - без восьми минут. Сейчас он укажет ему дальнейший ход дела и потребует работать скорее.
   - Заходите, товарищ Игнатьев, - не удержался, добавил: - пока еще товарищ.
   Лицо министра Госбезопасности Игнатьева покраснело. Он смутился и как-то робко двинулся вперед. Зря он его так. И без того ни в чем не разбирается, а сейчас со страха во всем запутается.
   Сталин в раздумье прикусил мундштук трубки. Он сам выбрал несколько флегматичного, нерешительного министра, чтобы за него руководить МГБ. За что же его теперь ругать. Игнатьев только пешка в сложной игре, цена которой - его жизнь.
   Министр Госбезопасности нервно оглянулся. Вроде бы все как раньше. Вот основной стол для заседаний... Вот место Сталина... Окна... Вход. Сидит дежурный. За ним Поскребышев. Дверь, ведущая в комната для отдыха - там карты, глобус большой, он там был раз.
   Стол большой, человек на двадцать. Портреты Суво­рова и Кутузова на стенах, возле окна. Еще лежит маска Ленина в футляре, на подставке, под стеклянным колпаком. Отдельный столик для телефонов.
   Но что-то не так, словно зашел он не в кабинет к товарищу Сталину, а в тюремную камеру. Напугал его Хозяин.
   - Не беспокойтесь, товарищ Игнатьев, вы вне подозрения.
   Сталин покровительственно похлопал его по плечу, жестом предложил пройти к столу.
   - Докладывайте, товарищ Игнатьев, что творится в министерстве. Мне кажется, в расследовании дела, которое вы ведете, наметилось два основных направления, связанных между собой. Как вы считаете?
   Игнатьев на миг помедлил, но потом поторопился согласиться:
   - Так точно, товарищ Сталин.
   Сталин был не настолько примитивен, чтобы пройти мимо паузы. У Игнатьева явно свое мнение по этому вопросу. Что ж, послушаем его. Одна голова хорошо, а полторы лучше.
   - Начнем с "дела врачей", так, кажется, его назвали?
   - Так точно, товарищ Сталин. - Игнатьев не решился сказать, что так его назвал сам Хозяин.
   - Вы же знаете, врачи Кремлевской больнице убили Щербакова, Жданова, наверняка приложили руку к смерти Калинина, посягали на жизнь Булганина, маршалов Говорова, Конева и других, ряда лидеров заграничных компартий. Вам ли это объяснять. Почему вы до сих пор не подали мне четкую схему заговора на основе их признаний? Почему?
   Сталин остановился, посмотрел на Игнатьева. Говорил он пока спокойно, министр не пукает от страха. Понял ли? Тянется. Будем надеяться. Он не очень верил в крупномасштабный заговор врачей. А вдруг? Сколько раз так было - выглядит человек ягненком, а присмотришься - шакал. Вот пусть Игнатьев подтвердит или опровергнет.
   Министр молчал. Когда Хозяин спро­сил: "Как идет работа по делу врачей?" Игнатьеву было мало что сказать. На основании письма Рюмина 1951 г. было арестовано несколько офицеров МГБ. Часть обвиненных врачей оказалась в тюрьме, но мало что говорила. У них было мало подсказок. Никто не давал показаний, которые были нужны Сталину. Никто не мог сказать, будут ли такие по­казания вообще. Ведь никто не знал самое главное - какие показания нужны Хозяину. Он вопреки обычаю не подсказывал, тянул.
   Сталин перевал его мысль:
   - Вы должны принять решительные меры. У вас в министерстве толпа умников, пытающихся рассуждать, а не работать. Немедленно, слышите, немедленно выявите группу террористов-врачей, в существовании которых вы меня уже давно убеждали. Переходите от россказней к арестам и допросам.
   Игнатьев не совсем понял, что нужно делать. Как спросить у Хозяина, на каком основании производить аресты? С какой целью? И кого?
   - Но товарищ Сталин у меня нет данных для арестов, - выдавил он.
   Сталин вспылил, закричал:
   - У вас в МГБ полно чекистов, которые не видят дальше своего носа, агентов, которые докатились до стояния полных идиотов и не хотят выполнять директивы Центрального Комитета. Ежов в 1930-е гг. вопросов не задавал, а работал. И работал эффективно. А вы у меня под боком ноете, требуете оснований. Святошей ходите быть?
   Прошелся по кабинету.
   - Чекисты забыли, как нужно работать, оплыли жиром, распустились и забыли традиции ЧК времен Дзержинского. Они отошли от партии и хотели поставить себя выше ее.
   - Не увлекайтесь размышлениями и расследованиями, - сказал он после паузы. - Я буду называть вам фамилии, а вы арестовывайте. Если вы не добьетесь признаний от этих людей, поплатитесь головой.
   Он взял со стола заключение, явившееся результатом экспертного медицинского осмотра сердца Жданова:
   - Кто проявил инициативу?
   Игнатьев оживился, почувствовав возможность уйти в сторону:
   - Это сделано Рюминым и его людьми.
   Пусть лучше его похвалит, если хорошо, чем еще один кирпич по его, Игнатьевской, голове
   Сталин удовлетворенно хмыкнул:
   - Я всегда говорил, что Рюмин -- достойный человек и коммунист, он помогает ЦК раскрыть серьезные преступления в МГБ, но он, бедняга, не находит у вас помощи, потому что я назначил его вопре­ки вашей точке зрения. Не забывайте его. Он полезный человек.
   Игнатьев согласно кивнул.
   - Что говорит Егоров? - Сталин взялся за папки допросов. Зря он сомневался в Рюмине сегодня. Делает полезное. Правда, особого все равно нет, но пусть хотя бы так.
   - Егоров признается в ряде преступлений, - замялся Игнатьев, - но следствие пока только идет.
   - Что там у него? - Сталин порылся в папках, нашел нужную, принесенную ему министром. - Так...
   Егоров продолжал отрицать существова­ние сердечного приступа и какой-либо причины для убийства Жданова.
   "Что касается А. А. Жданова или других руководителей совет­ского общества и ВКП (б), лично я никогда не замышлял никаких вражеских планов и тем более не допускал мысли о сознательном вреде их здоровью или о лишении их жизни. Я никогда не давал ка­ких-либо дурных приказов никому -- ни врачам, ни профессорам. Этого никогда не было".
   Лицо Хозяина вновь потемнело при чтении протокола последнего допроса.
   - Он же издевается над вами! Что он говорит, всякую чушь! Где его признания, одни отговорки. Его следователи, видимо, бараны, раз позволяют себе такое терпеть.
   Сталин с раздражением откинул папку, прошелся, успокаивая себя. Крутит. На что рассчитывает? Ведь Егоров прекрасно знает, что он, Сталин, дал ему, как бы это сказать... рекомендацию, лечить так, чтобы Жданов не особенно быстро встал с постели. Сталина спасает. Ха-ха! Деловито спросил:
   - Надели на него наручники?
   Игнатьев замялся:
   - Но в МГБ наручниками не используется. Во всяком случаи за то время, когда я здесь работаю.
   Сталин поначалу удивился, спросил нарочито спокойно:
   - Я же вам предлагал воспользоваться ими. - Он не выдержал, взорвался: - Кто вы после этого? Идиот, белоручка, кисейная барышня!
   Вы политически слепы, вы не чекист, вы никогда не сделаете это с врагами, и вам не следует действовать так, как вы действуете. Я требую от вас, чтобы в дальнейшем вы точно и аккуратно выполняли приходящие к вам приказы и распоряжения. А мне докладывали об этом незамедлительно. Выполнили - доложили. Ясно?
   Сталин недовольно насупился.
   Министр, вскочивший со стула и вытянувшийся при этих словах, замер, боясь пропустить слово. Когда Сталин закончил говорить, он мысленно расслабился. Кроме ругани и общих слов, ничего нового Хозяин не произнес. Уф!
   Иногда Игнатьеву казалось, что никакого заговора нет вообще, а он созрел только в голове Хозяина. Он не знал, что делать исследовал пути своего предшественника. Абакумов, более опытный в подобных интригах, чем Рюмин, опасался чрезмерно раздувать "сионистский заговор", прибегая к слишком явным фальсификациям, который, как он думал, требовал Хозяин.
   Он предвидел, что Сталин может потребовать реальных улик в этой весьма рискованной провокационной игре. А их не было до сих пор. Кроме того, Абакумов прекрасно знал, что в делах, где инициатива принадлежала высшему руководству, не полагалось проявлять своей собственной. Да и возможные арестанты были весьма опасными. Некоторые из арестованных медиков были лечащими врачами Сталина. Многих из них с членами Политбюро связывали подчас не только профессиональные, но и доверительные отношения. Попробуй таких возьми. Сталин потом передумает, и получишь во враги весь состав Политбюро!
   Игнатьева уже понял, что, став министров, он оказался на диком скакуне, на котором он может держаться, только ухватившись за маленькие скользкие уши. Чуть что и он превратится в подследственного такого же Рюмина или его подобного.
   Но и Рюмин сейчас оказался в сложном положении - сказав "а", он теперь не мог сказать "б". Сталин злился, ругал пока Игнатьева, но рано или поздно он обрушиться и на Рюмина.
   Он тут же заглушил эти размышление. Хозяин знает, о чем говорит, не дурак же, а он, Игнатьев, слишком мало работает в МГБ, а до этого никогда не занимался оперативно-розыскной работой. И потом - когда опасная мысль бродит в голове, она рано или поздно вынырнет на поверхность и кто-нибудь донесет. Вождь расправится мгновенно. Он не терпит около себя сомлевающих.
   Игнатьев опустил глаза, чтобы Сталин не прочитал по ним его мыслей, но тому хватило и небольшой заминки и отсутствия рьяности в ответах.
   Снять Игнатьева как не справившегося? Сталин обвел взглядом министра. Нет, рано! В свое время Сталин повернулся не просто против Абакумова и еврейских кадров, якобы помогающих ему, а против всего МГБ. Не в министре дело. Вернее, только не в нем. Пусть хотя бы преобразует Госбезопасность.
   Игнатьев подумал о том же. Постоянное оскорбительное отношение к министер­ству во время допроса врачей в начале 1952 г. стало у Сталина более-менее сдержанным. Сейчас Хозяин снова стал грубым и несдержанным. Это начало конца?
   Министр положил на стол папку, вынул какой-то лист, сел с разрешения Сталина и заговорил:
   - Товарищ Сталин, согласно Вашим указаниям, следствие сумело разобраться в следующих моментах: бывший министр МГБ Абакумов помогал вредительской деятельности врачей. В частности, Абакумов был обвинен в умышленном сглаживании дела Этингера и введении Центрального Комитета в заблуждение. Абакумов сознательно игнорировал призна­ние Этингера в медицинском саботаже и воздействовал на за­ключенного, чтобы тот отказался от своих показаний. В ходе расследования по делу было выявлено, что Абакумов, стремясь утрировать высшую власть в стране, собрал в МГБ СССР группу иностранцев, имеющих дестабилизирующие раз­рушительные цели: так, показания еврейского националиста Этингера относительно его террористической активности были скрыты от Центрального Комитета.
   Товарищ Сталин, - осторожно добавил Игнатьев, - ход следственного дела бывшего министра задерживается, поскольку у него слабое здоровье. Как я уже вам докладывал, Абакумов в апреле перенес сердечный приступ. Поэтому мы вынуждены проводить щадящий режим. Одно время его заковали в кандалы, применяли меры физического воздействия, но сейчас я запретил.
   Сталин недовольно поморщился.
   - Иначе, может повториться дело с Этингером, - поспешил добавить Игнатьев.
   Хозяин снова поморщился, но ничего не сказал. Он был реалистом и против объективных условий не возражал, битый был жизнью.
   - Кроме того, с помощью Кузнецова Абакумов взял в оборот управляющего административным отделом Центрального Комитета, который неукоснительно выполнял все требования Абакумова, продвигая все его идеи, а в разговорах с чекистами упо­минал Абакумова как "талантливого государственного чиновни­ка - указаниям которого он будет следовать".
   Таким образом, по нашему мнению Абакумов планировал государственное преступле­ние.
   Игнатьев оторвался от бумаги и сказал:
   - Абакумову можно предъявить формальные обвинения -- в измене Родине в связи с отказом расследования деятельности еврейских терро­ристических организаций и в утрате секретных документов.
   Пока Игнатьев докладывал, Сталин, севший напротив его, не выдержал, встал, движением руки оставив министра сидеть, и принялся расхаживать по комнате.
   На бумаге выглядело гладко. Все арестованы, дают показания или будут давать. Но в любой игре участвуют две стороны. как минимум две... Сказать ему о пятой колонне в Политбюро ЦК?
   Сталин подошел к Игнатьеву со спины, посмотрел, как шевелятся в такт словам уши. Нет, запутается, а то, гляди, еще больше перепугается. Пусть занимается врачами и чисткой МГБ. Иуда в Политбюро его груз.
   - Скажите, товарищ Игнатьев, на ваш взгляд, вы хорошо прочистили министерство государственной безопасности? Пока вы говорите только об Абакумове, но у него было много приспешников.
   Игнатьев, докладывавший уже о врачах вредителях, споткнулся. Сталина явно не интересовали несвежие материалы, с тех пор данные серьезно сильно не изменились. Он докладывал их на прошлой неделе, а память у Хозяина хорошая, молодым бы такую.
   Что ж, поговорим о чистке. Ему было что сказать. Когда он пришел в МГБ, ему было дано секретное постановление ЦК ВКП(б) "О неблагополучном по­ложении в МГБ СССР", указано "вскрыть существующую среди врачей группу, проводящую вредительскую работу против руководителей партии и правительства".
   Решение Центрального Комитета от 11 июля 1951 года о неудовлетвори­тельной ситуации в Министерстве госбезопасности стало сигна­лом для широкомасштабной чистки в МГБ так же, как и форси­рования дела врачей. Две эти ситуации были взаимосвязанными с самого начала. И едва только Игнатьев занял кабинет, он на­чал воплощать в жизнь директивы ЦКот 11 июля.
   -Товарищ Сталин! - Министр встал со своего места, понимая, то сейчас может с легкостью решиться его судьба. Сталин нередко выходил из себя, браня что было силы своего министра и, угрожая, как минимум, снять. - Начиная с ноября прошлого года я характеризовал Министерство государственной бе­зопасности как косную, раздутую бюрократическую структуру. На протяжении последних месяцев акции по чистке МГБ шли масштабно и быстро. С июля 1951 по сентябрь 1952 г. из рядов МГБ было вычищено 42 тыс. человек. Шестьсот одиночных агентов были исключены из агентурных сетей на Украине, в Белоруссии и в странах Балтии, 3 тыс. человек были уволены за несоблюдение законности или нарушение дисциплины, 1583 были уволены за профессиональ­ную непригодность, остальные -- по другим причинам.
   Летом и осенью 1951 г. совершались арес­ты в центральном аппарате. Вместе с Абакумовым было арестовано большинство руководителей МГБ. Леонов и его заместитель Ли­хачев были арестованы в октябре 1951 г. 29 октября был арестован Евгений Питовранов, глава второго управления контрразведки. Все руководство МГБ было смещено, на смену ему пришло новое.
   Пока Игнатьев рассказывал, Сталин ходил по кабинету и размышлял об изменение положения у чекистов. В извечном соперничестве карательных органов -- в данном случае абакумовского МГБ и МВД Лаврентия -- верх явно брало МВД в союзе с Маленковым. Арестованы были заместители монстра МГБ С. И. Огольцов и Е. П. Питовранов, начальник След­ственной части А. Г. Леонов и его заместители -- М. Т. Лихачев, В. И. Комаров и Соколов, начальник отдела "Д" МГБ А. М. Палкин, бывший начальник 1-го Главного управления МГБ Г. В. Утехин, помощник Абакумова Я. М. Броверман.
   Созданное им МГБ, которое он холили и лелеял начиная с военных времен, им же оказалось разрушено. Получилось по Гоголю: - я тебя породил, я тебя и убью.
   - К октябрю 1951 г., ни один из высших чинов не остался на своем посту. В связи с этим, на мой взгляд, чистка министерства идет достаточно успешно.
   Сталин хмыкнул, как бы нехотя прошелся, потом подошел вплотную к Игнатьеву и спросил у него, глядя прямо в глаза:
   - С вас, товарищ Игнатьев, будут спрашивать не по количеству арестованных, хотя, конечно, это тоже важно, а по эффективности и надежности работы вашего министерства. Надеюсь, вы это понимаете? Вредителей надо не только арестовывать, но и работать с ними. Мне нужны материалы, которые позволили бы раскрыть все преступные нити. Вот этого я и не вижу.
   Он остановился и вопросительно посмотрел на министра.
   - Да я понимаю, - набравшись духу, ответил Игнатьев, - мы работаем изо всех сил.
   Сталин помолчал, глядя ему в глаза. Смотрит вроде бы честно. Боится, но его все боятся, хотя бы внешне. Так и должно быть. Кивнул согласно.
   - Товарищ Игнатьев, от вас партия и правительство ждет очень много. Вас не зря поместили на эту должность. Ожирели, обленились чекисты, появились среди них вредители. И вы должны воевать на два фронта - громить предателей и изменников по стране и одновременно чистить ГПУ от бездельников и изменников.
   Он подошел к столу и принялся разжигать давно потухшую трубку. Табак поддавался с трудом, однако сдался, трубка пыхнула ароматными клубами дыма. Сталин удовлетворенно кивнул.
   - Далее, товарищ Игнатьев, все материалы, касающиеся дела врачей, непосредственно присылайте ко мне, минуя Политбюро, - Сталин хмыкнул, - а затем я на свое усмотрение буду передавать им нужные документы. - И добавил: - Не надо втягивать членов Политбюро. Если дело будет успешным, я сам расскажу им. А иначе... Товарищи в Политбюро хорошие работники, но не во всем разбираются.
   Сталин оценивающе посмотрел на министра. Он явно сказал лишнее ему. Если тот поумнее, догадается, что в Политбюро не все ладно. Возьмет и проболтается. Микоян не должен ничего знать, как впрочем и другие. Он ведь не решил точно, что это именно Микоян.
   Игнатьев сидел по стойке "смирно". Лицо его не выражало ничего. Похоже, он решил, что Хозяин просто решил поиграть в секретность, иначе бы опять начал отмалчиваться, делать паузы. Пусть так думает, дольше проживет.
   Он не считал нужным работать через Политбюро, он был равно свободен в возможности обойти и министра государствен­ной безопасности или какого-нибудь еще чиновника, если видел в этом необходимость, поддерживая того, кого ему было выгодно на данный момент внутри правительства.
   Пауза нарастала, министр забеспокоился. Сталин добродушно посмотрел на Игнатьева, глядя на его напряженное лицо.
   - Успокойтесь, товарищ Игнатьев, не в логове у врага находитесь, чтобы так волноваться.
   - Да-да, товарищ Сталин, - торопливо согласился министр, - я просто устал, всю ночь сегодня работал.
   Сталин кивнул. Затем добродушная ухмылка вдруг сменилась на жесткую гримасу:
   - И никаких изменений, исправлений в документах быть не должно. Комментировать, устранять текст - это не ваша работа. Протоколы допросов, письменные признания заключенных и так далее - все приходит сюда в первозданном виде. Мы сами найдем возможность разобраться, что правда, а что нет; что важно, а что не особо.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин, - вновь поднялся министр. - Но если в признаниях заведомые противоречия и повторы...
   - Вы русского языка не понимаете? - вспылил Сталин. - Занимайтесь своим делом. Я, по-вашему, в бумажках не разберусь, блудливом лепете врагов народа? Я через тридцать седьмой год прошел, а там такое было! - Он пыхнул дымом: - Вы поняли, что должны делать?
   - МГБ должен находить и раскрывать врагов народа, иностранных шпионов, диверсантов и так далее, передавая их в суд для справедливого наказания, - как на духу выпалил Игнатьев.
   Сталин согласно кивнул:
   - В принципе верно. Но имейте в виду, товарищ Игнатьев. Те дела, которые находятся под контролем Политбюро, рассматриваются только нами. Именно мы решим, кто виноват, кто является врагом, а кто заблудшей овечкой. Мы, а не ваши бестолковые следователи, привыкшие умничать. Ваша задача только выбить из них нужные показания. Только это. Вы поняли?
   - Так точно, товарищ Сталин!
   Сталин внимательно посмотрел на него, словно сомневался, действительно ли понял. Потом вернулся к своему столу. Вынул из коробки две папиросы "Герцоговины Флор" - с давних пор любимый сорт табака, - аккуратно их раскрошил и принялся набивать трубку, занятый своими размышлениями. Прошло не менее получаса, пока Хозяин оторвался от своих размышлений.
   - Да, а вы можете идти, товарищ Игнатьев, - словно только сейчас вспомнил о нем Сталин.
   - Слушаюсь, - по военному стукнул каблуками по дорожке обрадованный Игнатьев, изнывавший от ожидания.
   Быстро же он успел, - удивился про себя Сталин, - вроде бы никогда не был военным. Обычный партработник, а как щелкает.
   Он кивнул на прощанье, уже забыв о нем на несколько ближайших часов. Взялся за папки с протоколами допросов. Игнатьев бездельничает, возит одни и те же протоколы, думает, у Хозяина память сбилась. Нет, память у Хозяина хорошая, молодые могут позавидовать. Хозяин... Поначалу, когда он услышал свое прозвище, которым наградили его помощники, оно его раздражало. А потом привык. Даже удивился, как метко - Хозяин страны. Кто его дал неизвестно, но прилипло.
   Он отвлекся от папки, ставшей ему неинтересной. Папку он знал и не она сейчас интересовала. Кто же из членов Политбюро затевает против него заговор, чтобы оторвать его от власти, а скорее всего и лишить жизни. Кто? Слишком уж слаб и непоследователен Микоян для первой скрипки.
  

Глава 3

   Молотов?
   С этим сложнее. Умен и хитер. Перспективы не видит, но если показать цель, вцепится в нее намертво, как бульдог, и будет бить налево и направо, не взирая, друзья это или враги. Это не Микоян, непоследовательный и сомневающийся.
   Начинал он еще с Ленинской поры. После смерти Свердлова требовалось наладить техническую работу ЦК, но набранный секретариат оказался оппортунистическим. Чуть прозевали, а Троцкий тут как тут, просунул своих. Пришлось на Х съезде партии экстренно менять секретарей. Вот тогда-то и вспомнили о Молотове. Тот в те годы не совсем уживался с людьми, действуя слишком резко. С бумагами же наоборот, умел работать как никто другой. "Каменная задница", - прозвали его в то время, отличался как бюрократ и оказался очень на месте, освобождая Ильича от бумаг, которые тот очень не любил. Ленина крайне раздражал рабочий стиль многих отделов ЦК и он был рад переложить эту работу на другого. Стал Молотов и кандидатом в члены Политбюро. Кроме него, Сталина, единственный из нынешнего руководства он входил ленинское Политбюро.
   Как Ленина не раздражал бюрократизм, а функции секретариата пришлось расширять. Тут и пересеклись их дорожки, когда Сталин стал генеральным секретарем партии. Вячеслав был не очень говорлив и туговат на мысль, зато сразу полностью подчинился, став преданным помощником, улавливающим любую мысль. Он мог из нескольких слов указания создать полноценный циркуляр или достойно провести бюрократическое мероприятие, беспрекословно следуя только за генеральным секретарем и не обращая внимания на других. А следовать кроме Сталина тогда было за кем. Наконец, и бумаги кто-то должен подшивать. Те, которые никто больше не должен видеть.
   В двадцатые годы громили с ним различные оппозиции, поднимали страну. Чего греха таить, когда били троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев, он всегда шел рядом, как бы не было трудно. Надежнее не было вблизи него человека. Его заслуга в этом. Когда в двадцать восьмом году он сделал его первым секретарем Московского горкома партии, в столичной организации окопались правые во главе с Углановым. Молотов сумел быстро разнести это кубло. С тех пор МГК стал надежной базой сталинцев. Чистка была резвой. Он и не ожидал, что всегда тихий Веча - так он иногда называл его, сумеет разогнать со своих мест сотни партаппаратчиков.
   За это он поставил его во главе правительства, заменив там правого Рыкова. Помогал ему Молотов проводить индустриализацию, ездил на хлебозаготовки, железной метлой сгребая хлеб для нужд государства. Именно он показал другим, как надо работать в деревне. Колхозов ведь еще не было, приходилось трясти единоличников.
   Зимой 1927/28 года крестьяне опять устроили саботаж, не продавая хлеб государству. Молотов выехал на Украину. Как потом он рассказывал, 1 января 1928 года пришлось быть в Мелитополе, выкачивать хлеб. Выкачивать надо было у всех, в том числе у трудового крестьянства. Любого другого это смутило бы. Вячеслав же сказал просто на собрании актива:
   - Брать у всех, у кого есть хлеб. Очень нужно - для рабочих и для армии.
   Рассказывал позже, приехав в Москву:
   - В Мелитополе праздник, все встречают Но­вый год, а я обкому говорю: актив сегодня. Это был хлебный район, покачать хорошенько требовалось, чтобы выбить хлеб.
   Собрался актив к вечеру, часов в пять. Я их накачиваю: "Давай хлеб! Сейчас такое время, что надо нажать на кулака" - речь как положено. Принимают резолюцию - обязать, выпол­нить план, направить... Крестьянский район, все они живут своим хозяйством... Хлеб отбирали, платили им деньги, но, конечно, по невысоким ценам. Им, конечно, не выгодно. Я им так и говорил, что пока нам крестьянин должен дать взаймы. Надо восстанавливать промышленность и армию не распу­скать.
   Потом я поехал в районы. Там греки живут, украинцы. Поселения. Там нажимал вовсю, чтобы выкачать хорошенько хлеб. Приходилось агитационные всякие довольно резкие приемы применять. Почин против кулака. Если не нажмешь на кулака...
   Тогда Молотов действовал здорово. Показал, как надо выбить хлеб, не оглядываясь там на всякие сантименты.
   Он был готов тогда его расцеловать, так он замечательно действовал.
   Потом поехали другие. Он сам ездил в Сибирь, Молотов вернулся на Украину, Каганович поехал, Микоян. И в двадцать восьмом ездили, и в следующие годы пришлось направлять членов Политбюро за хлебом. Он много сделал для прорыва.
   В начале тридцатых вновь навел порядок на Украине. В один из первых приездов туда в конце декабря 1931 года Молотов выступил на заседании Политбюро ЦК КП(б)У, где тогда окопались правые националисты, и потребовал выполнения хлебозаготовок. Сбор хлеба был под угрозой. Молотов потребовал применения особых мер, повышения большевистской бдительности в отно­шении классового врагам, достижение плана любой це­ной. В октябре 1932 года Молотов вновь на Украине, чтобы обеспечить выполнение хлебозаготовок. При его непосредственном участии осуществлен ряд репрессивных мероприятий. План выполнили. Правда, потом начался голод, но это уж другая песня.
   Работал много Молотов и председателем правительства. А время было трудное, не только коллективизация, но и индустриализация шла с большим трудом.
   Но уже тогда Молотов мог колебаться, отходить от генеральной линии партии. Он даже как-то хотел избавиться от него, кажется, в тридцать седьмом или тридцать шестом, но передумал. И может, правильно тогда погодил, Молотов немало ему помогал очищать в тридцать седьмом страну от вредителей. Любил он тогда шутить на протоколах приговоров, оставляя надпись - ВМ за ВМ - Вячеслав Молотов за высшую меру.
   И все-таки, начал он в нем сомневаться. А Ежову с Берией только намекни. Одного секретаря Молотова взяли, другого, помощника арестовали. И те начали давать информацию. Тогда, в тридцать восьмом он не стал верить НКВД. Не зря?
   В сороковом году Молотов такое откаблучил. Когда они оставались вдвоем, то ли на квартире, то ли в кабинете заявил: "Поднять надо заготовитель­ные цены на зерно. Очень в сложных условиях живут кресть­яне в центральной части страны".
   Он тогда откровенно удивился:
   - Как так? Как это можно предлагать? А если война?
   - А если война, прямо скажем народу: поскольку война, возвращаемся к старым ценам.
   - Ну, знаешь, чем это пахнет?
   - Если война, вернемся к старому. Крестьяне поймут, что не можем больше платить.
   Вот тогда он уже стал понимать, что Молотов отработался. Надо было уже тогда его менять, но сработался с Вячеславом, а новых надо еще поискать.
   Накануне войны он сам стал во главе правительства, Молотов вплотную занялся внешней политикой. Ничего, поначалу неплохо справлялся с разными там империалистами.
   А сейчас, похоже, видит себя на его месте. Туда еще - медный лоб, а лезет. Похоже, завербовали его американцы в 1945 г. В тот год отправил он его в США одного и сразу его союзнички обвели вокруг пальца. По США ездил один в целом салон - вагоне - выделили, подкупая. И хватило!
   Летом сорок пятого года он поехал отдыхать в Сочи, оставив их руководить страной. Молотов сразу этим воспользовался, написал ему, "по его мнению, необходи­мо более либеральное отношение к иностранным корреспонден­там и что следует позволить иностранным корреспондентам работать без строгого контроля за ними".
   Вскоре телеграфные агентства по всему миру, в том числе "Рейтер", "Нью-Йорк Таймс" и "Дэйли Геральд" распространили сообщение об ослаблении цензуры в Советском Союзе при Молотове. Можно подумать, Вячеслав уже стал председателем совета министров, проводив Сталина в последний путь.
   И эта телеграмма из Нью-Йорка с благодарностью за избрание в академики академия наук СССР и подписью "Ваш Молотов". Нет, здесь явно не чисто.
   Сколько шпионов вокруг него. Но Ворошилов хоть туп и пассивен, а с этим не просто, ой, как не просто. В сорок девятом снял его с места министра иностранных дел, хотя на остальных постах оставил, жену-еврейку посадил, чтобы знал, чем все может закончиться, если он вздумает и дальше выступать против него.
   Молотов, Молотов. Вместе шли еще с Ленинской поры, а взял и предал. Микоян уже прямо недавно предложил заменить им его, товарища Сталина. Им он кажется весьма подходящей фигурой. Решили уже, что преемник его будет русским, и среди таких Молотов был очевидной фигурой.
   Простите, но он-то, Сталин, еще жив!
   Может, это он направил Виноградова уговорить, запугать, принудить уйти в отставку? Остальные об этом только слышали, а Молотов знал, как отодвинули от власти Ленина. Из добрых пожеланий - слишком был болен, ходил по краю могилы, не зачем было его тревожить, и все-таки не давали быть у власти. Он Сталин и отодвигал тогда Ленина. А теперь из него делают второго инсультного Ленина. Разворачивался тот же вариант. Нашли тупое орудие - его лечащего врача Виноградова - не еврей, но похож. Не видит дальше своего носа. Ляпнул Молотов втихаря - надо беречь товарища Сталина, у него слабое здоровье. А Виноградов и рад выслужиться. Пришел, постукал, послушал, измерил температуру. Все, товарищ Сталин, ты больной! От дел отойти, побольше отдыхать, питаться, курорт, минеральные воды. Почетный секретарь ЦК в отставке.
   Они что, его за дурака считают? Пусть ему идет восьмой десяток и здоровье слабеет, но у него еще хватит сил пережить всех. Завтра же поставит всех к стенке.
   Сталин снова пережил приступ ярости как тогда, после предложения Виноградова. Он был уверен в нем, считая его только орудием, поэтому всего лишь пока отстранил. Если Виноградов был вредителем, давно бы уже убил. У медиков возможности много - любое лекарство при необходимости можно сделать ядом.
   После случая с Виноградовым он окончательно решил - никаких врачей. Если не отравят, то залечат. Сам умрет, если придет черед. Хотя Виноградова рано или позднопридется арестовать. Наверняка, он входит в сборище медиков, намеренных его убить.
   Неужели это Молотов? Очень уж все сходится. Если умрет товарищ Сталин, то ближайшая кандидатура на пост председателя правительства и главы партии - он, соратник вождя, работавший еще с Лениным. Авторитет Сталина механически ляжет на преемника. Ему не придется так мучаться, пробиваясь через сонмище предателей и шпионов, всяких Троцких, Зиновьевых, Бухариных и подобных им. На блюдечке получит могущественную державу, на строительство которой он потратил целую жизнь.
   Однажды он уже проверял слишком ретивых и неблагонадежных. В декабре 1948 г., когда он вернулся в Москву из отпуска с юга, пригласил членов Политбюро к нему на ближнюю дачу. Там был и Поскребышев. Хотя обычно он бывал на Ближней даче достаточно редко, но на этот раз он оказался там в связи с его замыслом.
   Члены Политбюро были рады появлению вождя (или изображали радость). Разговор велся вполне мирный и приятный.
   После сообщений, что творится в Москве, какие проблемы возникли в правительстве из тех, что не вошли в сообщения, он пригласил всех на ужин.
   Поскребышев сидел на другом конце стола, после других членов Политбюро. Рядом с ним сидел Каганович.
   В самом разгаре ужина - был уже вечер, Поскребышев поднялся со своего места и заявил: "Товарищ Сталин, пока вы от­дыхали на юге, Молотов и Микоян здесь, в Москве, готовили про­тив вас заговор".
   Он остро посмотрел, как реагируют члены Политбюро на слова его секретаря. Каганович и Хрущев были удивлены, Берия и Маленков рассержены нарушителями, Молотов побледнел и стиснуло зубы, а Микоян, горячий горец, выкрикнул: "Негодяй!" -- и схватил стул, чтобы бросить его в Поскребышева.
   Устроил бы сгоряча Анастас драку или нет, неизвестно, Берия, сидевший рядом, удержал его. Он тогда сказал внешне недовольно, а в душе успокоительно:
   - Чего ты кричишь, ты всего лишь мой гость, а он член ЦК.
   Неостывший Микоян пробурчал:
   - Невозможно даже слушать такое, потому что это не так и не может быть правдой.
   Берия усадил на место. Атмосфера была наэлек­тризована. Молотов по-прежнему молчал, мог бы хотя бы пооправдываться немного.
   Он прикусил мундштук, заговорил спокойно, без видимого волнения, перевел разговор на другое. Неплохо Поскребы­шев выполнил поручение. А вот ему тогда надо было разыграть удивление, а то повел себя так, словно знал заранее, что скажет Поскребышев.
   Вообще же в последнее время Молотов повел себя хозяином, словно садился на его стул. Он вспомнил совещание пару лет назад. Обсуждали планы на будущее в промышленности.
   Члены Политбюро и приглашенные от министерств и Госплана были согласны, один Молотов ворчал, командовал.
   Он был не согласен был с ним по ряду вопросов. И самое главное - Молотов предлагал сокращать капитальное строитель­ство. Ну, прямо как империалист какой, подрывающий обороноспособность страны.
   Он видел ряд выгодных моментов по расширению капитального строительства. Молотов возражал против любых предложений.
   - Ты же все время добавляешь! - Кричал он. - Все время, придут к тебе, ты еще добавишь, еще!
   Он попытался тогда сохранять спокойствие:
   - Кто виноват в этих недостатках?
   Молотов был непреклонен:
   - Ты виноват!
   - Получается, один Сталин виноват во всех провалах советской экономики, прямо- таки списывай его в расчет.
   Разозлился он тогда на Молотова, хотя опять же не подал вида.
   Надоел ему Молотов и он даже запретил приглашать его к нему на дачу. Время заикающегося усача прошло. Если бы нашелся компромат, он бы с ним разделался. Но подслушивающая аппаратура ничего не давала, хотя отслеживала его каждый шаг.
   Сталин прошелся к окну, посмотрел, как во дворе дачи дворники расчищают площадку от снега. Обильная нынче на снегопады зима. Давай еще раз прикинем. За расстрел Молотова - его ложный авторитет, многолетнее нахождение рядом с ним, вождем и, как следствие - представление о нем как о ближайшем преемнике.
   После войны он как-то раз собрался уходить на пенсию и за столом сказал на даче, в узком кругу без всякого тоста: "Пусть Вячеслав теперь поработает. Он помо­ложе". Может, после этого Молотов возомнил себя первым в партии и стране?
   Против этого - Молотов не связан ни с МГБ, ни с медиками. Как-то получилось у этого члена Политбюро - его хорошо знали все, но под рукой не оказалось ни людей, ни структуры. Одни евреи, да и чуть...
   Он подошел к папке с допросами на столе, нехотя полистал. Он и так знал, Молотов с ними не связан напрямую. Если посчитать из окружения, так это Сталина можно обвинить в связях с ними. Сколько вокруг него евреев. Начиная с Кагановича и заканчивая мужем дочери Светланы Морозовым. Того он, правда, выгнал, но остался от него сын.
   Была только одна нитка - Полина Жемчужина его жена, еврейка. В прошлом Перла Карповская, могла соединять его с врачами-евреями. А любой еврей-националист -- это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т.д.). Они считают себя американцами.
   В чем ее обвиняли МГБшники? В свя­зях с сионистской организацией, с послом Израиля Голдой Меир. Хотели сделать Крым Еврейской автономной обла­стью... Были у нее хорошие отношения с Михоэлсом... Нахо­дили, что он чуждый.
   Поэтому она арестована, арестована довольно давно - в январе сорок девятого, но пока особых следов нет. А то случалось до смешного - не успеем мы на Политбюро решение принять, как Жемчужина уже знает. Опять Молотов проболтался.
   Сталин чувствовал - Молотов в этом серьезно не замещен. Нет у него связей с евреями. Нельзя сказать, что он ни в чем не виноват. Вон когда поднимали вопрос о Крыме, нашелся вдруг адвокатом на освободившуюся после крымских татар землю. Евреи тут как тут со своими претензиями. Нет бы им по рукам, а он... Есть у них автономия на Дальнем Востоке и хватит.
   Много у него ошибок, но участвовать в заговоре... Он плетет свою нить, но она иная. Молотова нельзя упускать, он рвется к его власти и поэтому попадется, но не по этому делу.
   Молотов и Микоян, Микоян и Молотов. Два старейших члена Политбюро наряду с Ворошиловым, два старых большевика с дореволюционным стажем. Кому, как не одному из них заменить его. В глазах партии и народа именно они должны стать во главе страны. Может, они торопятся помочь ему освободить лакомый пост? Врачей, которые подпишут любой приговор, в Кремле много.
   Нет, Молотов заговор не устроит... А вот с Микояном сможет.
   Он задумался.
   А ведь точно. Если Молотов сам не решится вытолкнуть себя, так его подтолкнет Микоян. Тот в свою очередь не может встать во главе. А вот при Молотове пожалуйста!
   Надо разработать эту парочку. Отсюда стоит ожидать удар. И не Микоян ли подбросил яд? Он как кавказец понимает, что вино - это первое, что он может попробовать. Но руководил им Молотов. Значит так: Молотов руководитель, а Микоян подручный.
   Необходимо нанести по ним удар, пока они не повторили порцию яда.
  
   - Я думаю, Ученый Совет университета все-таки должен прислушаться к нашему мнению. Слишком уж иллюзорно выглядят доказательства профессора Синева.
   Профессор Гершензон энергично пожал на прощанье руку своему попутчику профессору Яковлеву, обсуждая принятые решения. Они возвращались поздно - ближе к полуночи. Ученый Совет Университета, о котором шел разговор, прошел бурно, затянулся, потом зашел к старым знакомым, там заговорились.
   Перед визитом в гости пришлось зайти в военкомат. Там почему-то вызвали его на медосмотр. Что можно сказать человеку в шестьдесят лет о его здоровье - жив и слава Богу. Будучи сам медик, он перечислил имеющиеся у него болезни. Со своим чином генерал-майора медицинской службы он мог рассчитывать на определенные смягчения, но тем не менее понимал - отслужился. Гипертония, ишемия, развивающий атеросклероз... К его удивлению, медкомиссия признала его годным без ограничения. Чудно! Эдак еще в летное училище отправят.
   В результате домой он возвращался за полночь по пустынным московским улицам, как иной раз в годы далекой молодости.
   В стране творилось что-то страшное. Не хотелось верить, но жить становилось все хуже и хуже. Евреев увольняли, арестовывали, просто морально травили. Говорили даже шепотом, что Сам тоже участвует в этом.
   Он бы и не касался этой темы, чтобы не портить настроение, если бы снаряды не падали все ближе и если бы жуткая космополитическая кампания не сказывалась на нем же.
   Он видел, как из него, советского гражданина, члена КПСС постепенно слепляют кровожадного врага, которому и руки никто не пожмет. Чувствовалось, в ближайшее время он окажется без работы. И это еще в лучшем случае. Могут сделать просто - арестуют, засунут в камеру, чтобы не мучаться. Из тюрьмы не сбежишь. Во всяком случае, ему не сбежать, он не уголовник.
   Войдя в подъезд, он удивился - лифтерша, обычно отсутствовавшая в столь позднее время, сидела на месте. Лифт работал. А он думал, что ему придется подниматься на пятый этаж пешком... Рядом с ней находился мужчина боксерского вида в штатской одежде.
   Это "они". Пришли кого-то брать. Его это не касается. Он законопослушный гражданин, и уж, конечно, мгбисты пришли не к нему. Несмотря на страшные слухи, хотелось надеяться, они ловят настоящих врагов.
   Лифтерша послушно открыла дверь, он вошел, радуясь нечаянному подарку, и отправился вверх. В шесть десятков лет трудно подниматься на пятый этаж, особенно если ты был ранен в ногу на фронте, и эту же ногу ломал, а сейчас к тому же еще страдаешь повышенным давлением.
   Стараясь не шуметь - жена наверняка не спала, но зачем греметь на весь подъезд, - он открыл квартиру, вошел в прихожую и в оцепенении застыл.
   Это пришли за ним. У входа в переднюю справа от двери стоял парень. В столовой, в которой, несмотря на позднее время, ярко горел свет, слушались шаги и слова в полголоса.
   - Э, - потянул он, не в силах произнести ни слова.
   Парень потянул его на себя, затягивая в квартиру.
   - Оружие есть? - в полголоса спросил он, одновременно проведя быстрый обыск.
   Повинуясь его жестам, он развел руки в сторону, давая возможность обхлопать его и вывернуть все карманы.
   Вопрос показался почти смешным - какое может быть оружие у профессора.
   - Сегодня не взял, - стараясь быть серьезным, сказал он.
   Парень бросил на него стремительный взгляд, окончил обыск и, ничего больше не говоря, толкнул в столовую. Шуток они не понимали.
   В столовой сидели три человека. Ему бросился в глаза только один, в звании майора, сидевший на стуле, остальные стояли за ним. В стороне, напуганные сидели дворничиха и работавший в учреждении неподалеку столяр.
   Увидев вошедшего хозяина, майор встал, поздоровался:
   - Здравствуйте Александр Давидович.
   Он что-то пробормотал.
   Майор слегка усмехнулся.
   - Вот, ознакомьтесь, профессор Гершензон.
   Он взял в руки лист бумаги, в полголоса зачитал:
   - Гершензон, Александр Давидович, профессор кафедры общей терапии, проживающий по адресу...
   Бумага оказалась ордером на обыск и арест.
   Значит все-таки пришли. Вот оказываются, как выглядят страшные враги космополиты, которыми пугали страну - интеллигентные, пожилые, занимающиеся своей работой во благо людей.
   Жена уже собрала узелок с вещами - так называемый "джентльменский набор".
   - Еды никакой не надо, - предупредил майор.
   Он быстренько переоделся, посмотрев, как люди из МГБ начинают обыск.
   - Пойдемте, Александр Давидович, - предложил майор. - Нам с вами надо ехать.
   - Что же вы один меня повезете, - удивился Гершензон. - А если я убегу?
   У него еще оставались капли юмора, которыми он щедро делился, предполагая, что страшное впереди, но не представляя размеры этого страшного.
   Майор усмехнулся.
   - Пойдемте. Если встретите кого-либо из соседей, скажите, что едете в командировку.
   - В час ночи, в сопровождении майора МГБ, - горько сказал Гершензон, до которого начал доходить весь трагизм ситуации. Он уходил в неизвестность, откуда мог не вернуться.
   - Так положено, - неуступчиво сказал майор.
   Впрочем, никто им не встретился, и даже лифтерши не оказалось, так что врать не пришлось.
   Во дворе стояла легковая машина. Гершензону стало понятно, почему майор усмехнулся - в машине кроме шофера еще сидел знакомый мгбшник, карауливший его около лифта.
   Они поехали. Стояла глубокая ночь, ни встречных машины, ни даже пешеходов. Жаль, Гершензону на прощанье хотелось еще кого-нибудь увидеть. Мрачная ночь навевала на него горестные размышления. Ему казалось, что он больше не вернется.
   Тяжелые глухие ворота Лубянки закрылись за машиной, как двери ада. Гершензон попал в небольшой бокс. Он был не очень приятный и вызывал эстетическое неприятия. Впрочем, его терпение не испытывали. Мгбшник с каменным лицом проводил в комнату, где сидел офицер.
   Офицер кивнул. Гершензон поздоровался, думая, что офицер в звании старшего лейтенанта здоровается с ним, но оказывается, он отпустил охранника. Вместо "здравствуйте" он произнес:
   - Вы арестованы, как еврейский буржуазный националист, враг советского народа; рассказывайте о ваших преступлениях.
   Гершензон опрометчиво улыбнулся на это обвинение. Его, советского еврея, коммуниста, пролившего кровь на фронте, обвиняют в таком пустяке.
   - Что вы. Еврейским буржуазным националистом не был, ни­каких преступлений против советского народа не совершал.
   Офицер свирепо посмотрел на профессора.
   - Я ваш следователь. И я тот человек, которому вы расскажете все. Я вижу, сначала вы хотите поторговаться. Говорите, не запирайтесь, рассказывайте о своих преступлениях.
   Гершензон вздохнул и обра­тился к нему с просьбой конкретизировать его престу­пления. Ему казалось, что вот-вот и эта трагикомическая сцена закончится, следователь засмеется и перейдет к делу.
   - Скажите, в чем конкретно меня обвиняют, и тогда я смогу ответить, совершал ли я такие преступления или нет.
   Следователь молниеносно извернулся:
   - Э, нет, Вы сами все расскажете.
   Гершензон попытался еще раз объяснить, что он не знает своей вины. Кончилось это тем, что следователь пригрозил:
   - Либо Вы будете давать нужные показания, тогда Вы оста­нетесь здесь; хотя здесь не санаторий, но условия более или менее приличные. Либо, если будете продолжать упорство­вать, то я доложу начальству об этом, и Вы будете переве­дены на спецрежим.
   Угроза, смысл которой к тому же был не ясен, не подействовала. Следователь стал что-то писать, писал долго и дал Гершензону подписать то, что называлось прото­колом.
   - Смотри мне, - пригрозил напоследок следователь, - завтра я с тобой по-другому буду говорить.
   На смену ему явился спустя некоторое время солдатского вида парикмахер, накрыл плечи Гершензона парикма­херской салфеткой со следами частого употребления, и остриг голо­ву наголо. После этой процедуры -- принудительный душ. После душа поставили около едва теплой батареи и приказали: сохни.
   Гершензон выполнил приказание и старательно сох, прибегая в го­раздо большей степени к собственному теплу, чем к теплу батареи. Пока он сох, происходил тщательный осмотр одежды и обуви.
   После того, как его остригли, вымыли и обыскали, его вывели из здания и посадили в "черный ворон". Посаженный в узкую кабинку, еле освещенную слабым электрическим светом, он вскоре утратил ощущения времени и пространства. Казалось, его везут целую вечность по замершей зимней Москве. Он даже вздрогнул от грохота железной двери "ворона", когда после очередного медленного переезда ворон остановился на одну из многочисленных остановок. Приехали.
   По многочисленным коридорам, через многочисленные двери его повели к временному жилью. Он ожидал оказаться в большой камере, может даже с уголовниками, как это часто описано в литературе и показано в кино, но сопровождающий внезапно за очередной дверью ввел его одиночную камеру.
   Гершензон с любопытством огляделся. Камера узкая, шириной около полутора метров, длиной метра три, в стене, проти­воположной двери, под самым потолком -- зарешеченное окно с покатым подоконником во всю толщу стены. Справа от двери -- зарешеченная батарея центрального отопления, излучавшая еле ощущаемое тепло. В стене, противоположной койке,-- водопро­водный кран с крохотной полукруглой раковиной и кону­сообразный стульчак, горловина которого сообщалась непо­средственно с канализацией. Параши, значит, нет. Стены камеры окрашены масляной краской в густой зеле­ный цвет. Спать придется на железной койке, накрытой тонким тюфяком. Дополнялось все маленьким столом с посудой: алюминиевая миска, эмалированная кружка, ложка.
   - Проходи, - глухо сказал надзиратель, - насмотришься.
   Гершензон несколько поспешно прошел. Дверь захлопнулось, он опустился на кровать. С момента, когда он вошел в свою квартиру и встретил нежданных гостей, прошло около полусуток, но ему казалось - целая вечность. Он в изнеможении лег. Сегодня ночью он не сомкнул глаз. Может хоть сейчас удастся поспать.
   Загремела дверь. Профессор повернулся, ожидая, что ему скажут. Он ожидал лучшего, но надзиратель - другой, а не тот, введший сюда, зарычал:
   - Встать с койки, лежать днем не разрешается.
   - Прошу прощенья, я не спал ночь, - пояснил Гершензон.
   - Встать, лежать нельзя. Иначе попадете в карцер. Только сидеть.
   Ему пришлось сесть на кровати. Сон неумолимо сваливал его на постель, но появлялся надзиратель, и ему пришлось садиться. Это продолжалось почти до бесконечности и прервалось появлением ужина - горохового супа и кружки чая.
   Он проглотил ужин и продолжил сидеть в гнетущей тюремной тишине, нарушаемой только осто­рожным шарканьем за дверью обходчика-надзирателя и легким щелчком дверного глазка. Около 10 часов вечера бесшумно открылась дверь камеры, вошел очередной надзиратель.
   - Вы должны встать, - шепотом предупредил он продолжающего сидеть Гершензона.
   Гершензон встал.
   В руках у надзирателя появился какой-то клочок бумаги. Он так же шепотом спросил:
   - Фамилия, имя, отчество.
   Гершензон удивился. Неужели они надеются здесь увидеть кого-то еще кроме него, но ответил.
   Надзиратель глянул на клочок бумаги - совпало. Скомандовал:
   - На допрос.
   Гершензон подчинился. Ему даже самому хотелось оказаться на встрече со следователем, наконец, объясниться и прекратить этот спектакль. Его - профессора, доктора медицинских наук, генерал-майора медицинской службы превращать в арестанта ни за что, ни про что. Кипящего от злости, его провели к следователю.
   Кабинет следователя был небольшим. Справа от входной двери были привинченные к полу стул и маленький стол. Слева у стены в отдалении -- боль­шой стол, за которым восседал сам следователь.
   - Садитесь, - сказал следователь, отпуская движением руки надзирателя. Он с любопытством поглядел на Гершензона, видимо, допрашивать профессора и доктора ему еще не приходилось. - Кстати, вчера не представился, - спохватился он, - Сергеев, Николай Иванович, к вашим услугам.
   И без паузы грубо закончил:
   - Если ты, сволочь, будешь крутить, я буду тебя бить сам. Если и этого не хватит, вызову людей, предназначенных для битья. Либо ты расскажешь, либо станешь котлетой.
   Вообще, имей в виду, все вопросы, могущие возникнуть у тебя, решаю я. И если ты вздумаешь крутить, эти вопросы решаться не будут. Хочешь положительного решения - веди себя положительно. Вчера я об этом уже говорил, но до вас интеллигентиков всегда доходит туго.
   Понял?
   Сбитый с толку Гершензон промямлил, что надеется на взаимопонимание, и робко спросил, в какой тюрьме находится.
   Следователь развалился на стуле, подумал, отвечать или нет. Решил ответить.
   - В Лефортовской.
   И с удовольствием отметил, как подследственный ослабел. Лефортовская тюрьма имела самую страшную репутацию из всех существовавших в стране и одно попадание туда означала смертный приговор.
   Следователь решил ковать железо, пока оно горячо:
   - Вы, Гершензон, арестованы как еврейский буржуазный националист, враг народа. Рассказывайте о своих преступлениях.
   Гершензон вздохнул. Похоже, получается худший вариант. В МГБ внезапно все сошли с ума. Кажется, он слышал это обвинение из его уст.
   - Никаких преступлений я не совершал.
   - Ложь. Ты нахально мне врешь.
   - Нет, я не лгу.
   - Не увиливайте и рассказывайте о ваших гнусных действиях.
   - Не совершал я никаких действий
   - Вам, Гершензон, не уйти от ответственности за ваши преступления.
   Гершензон упрямо повторил:
   - Никаких преступлений я совершал.
   - Послушайте, - Сергеев отложил в сторону лист протокола, который пока ничего не давал. - Вы понимаете, насколько опасно ваше положение? Вы обвиняетесь по 58 статье, а здесь почти за каждой статьей вышак. За вами - 58-8 - активные террористические действия, 58-10 - антисоветская пропаганда, 58-11 - совершение преступлений в организации. Если вы чистосердечно признаетесь, выдадите вожаков, а мы знаем, что вы не главный, то вы еще можете остаться в живых, а так вам грозит расстрел. И вы после этого молчите. Говорите!
   - Но я мало понимаю, о чем говорить, - признался Гершензон. - Какой-то национализм, терроризм, нет, вы что, с ума посходили!
   Следователь удовлетворенно кивнул:
   - Я вам сейчас объясню. К буржуазному национализму, например, относится протаскивание в ваш институт евреев, чем вы занимались под видом набором аспирантов.
   Гершензон задумался и несколько растеряно спросил.
   - А что, там одни евреи прошли?
   Следователь торжествующе сказал:
   - Вот видите, вы уже сами себя на чистую воду выводите. Посмотрите, в этом году в числе других в ваш институт взяты аспиранты Пинчук, Фельдман и Синилова..., э нет, последняя не считается, и так далее.
   Гершензон кивнул головой:
   - Фельдман скорее всего да, фамилия уж очень еврейская, она поступала не ко мне на отделение, но Пинчук белоруска, насколько я помню.
   - Еврейка! - безапелляционно заявил Сергеев.
   - Может быть, - пожал плечами Гершензон, - я, видите ли в этом году не принимал вступительные экзамены.
   - Вы занимались их протаскиванием, - как уже доказанным фактом щегольнул следователь. - Потом, вы постоянно козыряли достижениями еврейской культуры.
   Гершензон удивился. Он плохо знал еврейскую культуру, поскольку его родители в свое время порвали со своими родителями - его бабушками и дедушками - ортодоксальными евреями - и он почти не знал язык.
   - Что, опять будете отрицать? - Сверкнул глазами следователь. - Молчите?
   Он зарылся в бумаги, принялся их перелистывать, чтобы найти нужную.
   - Ага, вот. В мае месяце нынешнего года, находясь в гостях у профессора Яковлева, вы пропагандировали еврейский театр, чтобы под предлогом этого расхваливать западную культуру и затянуть профессора Яковлева в свою организацию.
   Гершензон запротестовал.
   - Я ничего не пропагандировал.
   - Точно? - Иронично прищурился следователь.
   - Но я еврейскую культуру почти не знаю.
   - И поэтому купили годичный абонемент в еврейский театр. Вы столько наклеветали на наше советское общество, что уже запутались. Вон, читайте.
   Гершензон проклял свою строптивость. Абонемент он купил из духа противоречия, когда евреев начали всюду преследовать.
   - Кроме того, у меня на столе лежит протокол вашей беседы с Яковлевым, где вы все говорите. Слушайте, Гершензон, вы же пожилой человек, что вы себя ведете как нашкодивший мальчишка. Провинились - расплачивайтесь, возьмите на себя вину честно.
   Ладно, - Сергеев посмотрел на часы, - пять часов утра. На сегодня работу с вами закончим. Подписывайте протокол и можете идти отдыхать.
   Гершензон посмотрел в протокол. В глаза бросилось: "В диком озлоблении и звериной ненависти к советскому строю я клеветал на советскую действительность...".
   - Но я не говорил такого, - растеряно сказал он.
   - Ты, сволочь, - рявкнул Сергеев, - подписывай! Нечего здесь кочевряжится. Ну!
   Дрожащей рукой Гершензон подписал протокол.
   - Можете идти, - удовлетворенно сказал следователь. Он видимо нажал кнопку вызова, поскольку вошел надзиратель.
   Гершензон поднялся, повинуясь команде, сложил руки за спиной и вышел в коридор.
   В камере он никак не мог успокоиться, ходил из угла в угол, находя все новые доказательства своей невиновности, остроумно парируя доводы следователя. Он вспомнил, когда и как ходил в гости к Яковлеву. Там они выпили по три больших рюмки коньяку и он действительно стал хвалить еврейскую культуру, пытаясь показать себя евреем, а Яковлев все его подсуживал. Что же вы хотите, они были выпившие!
   Он устало сел на кровать, а потом лег. Надо было хотя бы немного поспать.
   Сквозь полудрему раздался лязг железа со стороны дверей и чей-то голос рявкнул: "Подъем".
   Гершензон с трудом сел.
   - Можно, я посплю, - попросил он, заранее зная ответ.
   - Не положено, - рявкнул надзиратель, не вчерашний, а новый, - совершить туалет, заправить постель, через полчаса будет завтрак - кофе, хлеб на сутки, сахар, каша, - он сурово посмотрел на арестанта и предупредил: - неприятие пиши и нарушение суточного режима наказывается карцером.
   Гершензон с трудом сел. Умывание холодной водой привело его на некоторое время в себя. Но еда - каша с бурдой, которую, видимо, в виде издевательства называли кофе, опять потянула в сон.
   Он сел на кровати, ссутулился, сделал вид, что задумался и закрыл глаза, намереваясь хотя бы так подремать.
   Лязгнула дверь, появился надзиратель.
   - Глаза не закрывать, сидеть с открытыми глазами!
   Гершензон обессилено посмотрел на него:
   - Я не спал уже двое суток. Я хочу спать.
   - Это твое дело. Заключенные обязаны соблюдать режим. Спать можно только ночью, а днем спать нельзя. Это тебе не санаторий.
   - Но меня вызывают ночью на допрос.
   - Меня не касается. Днем спать нельзя. Если засыпаешь, умывайся. Или я тебя буду поливать силой.
   Гершензон с трудом выпрямился.
   - Больше не буду.
   - То-то же, - надзиратель направился к двери, но на пороге оглянулся. - Я за тобой буду постоянно подглядывать, а если вздумаешь со мной играть - отправлю в карцер. И еще - при появлении любого человека в форме Вы должны вставать. За неисполнение - штрафное положение или карцер.
   День длился медленно. Кое-как наступил обед - миска щей с микроскопическими кусочками мяса, а за ним каша. После обеда пришлось ждать ужина. Глаза слипались, приходилось то и дело умываться. Надзиратель постоянно наблюдал в глазок и Гершензон понимал, что и в самом деле может оказаться в карцере. Он не знал, что это такое, но понимал, что еще хуже, чем эта камера.
   После ужина его начало трясти. Профессор понимал, что ни в чем не виноват, но это положение без вины виноватого, превращение из всеми уважаемого человека в арестанта, которого мог обругать любой человек, заставляло его быть постоянно напряженным. И нервы выдерживали. Он чувствовал, у него в любой момент может произойти истерика.
   Дверь лязгнула. Гершензон устало поднял голову. Стоял надзиратель, приходивший за ним вчера вечером. Значит, на допрос.
   Следователь был сегодня вежливым.
   - Садитесь, Александр Давидович, в ногах правды нет.
   Впрочем, верить ему не стоило, он изменится за секунды и начнет орать.
   - Я хочу спать, я не сплю уже третьи сутки.
   Следователь мягко улыбнулся, но в глазах его лежала сталь.
   - Вас сюда привезли не отдыхать, а работать.
   - Я хочу спать, - повторил Гершензон, - у меня нет сил.
   Он действительно был обессилен так, что больше не мог говорить.
   - Встать! - заорал следователь.
   Переход от вежливого состояния до грубого был столь быстрым, что Гершензон торопливо встал.
   - Не можете сидеть, будете стоять. Стоя не сможете говорить, буду подгонять палкой.
   Гершензон стоял, бессильно опустив руки и молчал. Ему вдруг показалось, что самым лучшим выходом из положения будет смерть. Хотелось надеяться, в ад он не попадет.
   - Продолжим, - как ни в чем ни бывало сказал Сергеев. Он пригладило редеющие на лбу волосы. - Мне хотелось бы, Александр Давидович, поговорить о втором направлении вашей вредительской деятельности. Вчера был разговор о вашей буржуазной еврейской позиции, сегодня будет о вашем вредительстве в кругу врачей-евреев.
   Следователь помолчал, посмотрел на Гершензона, выбирая, по какому пути сегодня идти - вежливому или грубому. Решил по второму.
   - Молчать будешь? - зловеще спросил.
   Гершензон закрыл глаза, давая понять, как он утомлен и вздрогнул от резкого щелчка - Сергеев ударил по столу резиновой палкой.
   - Следующий будет по тебе, - предупредил он и вдруг сменил гнев на милость, заговорил мягче. - Вы поймите, Александр Давидович, чем скорее вы признаетесь, тем лучше будет вам. Ведь все равно признаетесь, неужто вы систему нашу в МГБ сломаете.
   Гершензон тяжело осел на стул, не заметив, что сделал это без разрешения следователя..
   - Что вы от меня хотите?
   - По нашим данным, ваша роль в преступной организации заключается в следующем - к вам присылают диагнозы для подтверждения. И вы подтверждаете преступные диагнозы, тем самым скрывая преступления и убивая людей, - Сергеев понял, дело пошло на лад и не стал наказывать Гершензона за самоуправство.
   Гершензон замахал руками в ужасе.
   - Что вы рассказываете, как можно. Я во время войны был главным терапевтом фронта. Неужели вы думаете, что и там я себя так вел.
   - До фронта мы еще доберемся, - недобро улыбнулся Сергеев. - Рассказывайте, кто и как передавал вам задания, в чьей смерти членов правительства, высших военных чинов вы виноваты.
   - Я давал клятву Гиппократа, - гордо выпрямился Гершензон, - и вы не заставите меня клеветать на себя.
   Сергеев усмехнулся, изобретательно выругался. Подследственный решил еще посопротивлятся. Полез в свой стол, да так, что скрылся с головой. Вылез с чем-то.
   - Гляньте на это.
   Гершензон осторожно посмотрел.
   - Это наручники, которые на вас сегодня наденут.
   Вот посмотрите, - начал комментировать Сергеев, одновременно разбирая. - Центральная часть наручни­ков в виде плоского квадратного замка. К обоим краям замка присоединены по две полулунной формы подвижные клешни, расходящиеся и смыкающиеся. Смыкающиеся края имеют зубчатую поверх­ность такого профиля, что при смыкании зубцы одной клеш­ни входят в вырезки другой, образуя полный браслет вокруг запястий, на которые они надеваются.
   Раз и все. - Сергеев легко замкнул наручники. Чувствовался большой опыт. - Посмотрите, Александр Давыдович. - После смыкания обе заведенные назад руки неподвижно зажаты в браслетах и соединены замком. Если вы попробуете освобо­диться от наручников или при просто резком движении руками зубцы клешней смещаются только в одну сторону, защелки­ваются на следующем уровне с сужением кольца браслетов. Вот так. Неловкое движение руками -- браслеты защелкиваются на следующие зубцы, запястья оказываются стиснутыми в металлическом обруче, после чего, спустя короткий срок, кисти рук превращаются в пух­лые отечные подушки. Так можно будет без рук остаться.
   А снимаются наручники только три раза в день на 5--10 минут для еды и естественных чело­веческих потребностей. На время, отводимое для сна, руки перекладываются наперед и в таком положении, сложенные на животе, снова заковываются в наручники. Вы еще будете сопротивляться?
   Гершензон сжал зубы, промолчал.
   - Что ж, - пожал плечами Сергеев, - встать! Повернитесь ко мне спиной. Руки положите на спину.
   Он защелкнул наручники, сразу же тяжело и неудобно легшие на руки.
   - Садитесь обратно. Нам с вами беседовать еще всю ночь.
   Следователь отпустил его только ближе к утру. Во всяком случае, у него создалось такое впечатление. Он не ошибся, поскольку только успел забыться на постели, как загремело окошечко на двери. Металлический голос произнес: "Подъем". Наступил новый день, а он опять не спал.
   Гершензон поковырялся в каше, отпил немного "кофе". Ни пить, ни есть не хотелось. Хотелось спать.
   Надзиратель, увидевший, что заключенный не ест, потребовал съесть выделяемую пищу.
   - Не хочу, - отказался Гершензон, - дайте лучше поспать.
   - Не положено, - стереотипно отказал надзиратель и непонятно было о чем он - то ли о еде, то ли о сне.
   Он защелкнул наручники, снятые на время завтрака, посмотрел на заключенного - правильно ли они лежат и вышел. Гершензон посмотрел ему в след, дернулся, поняв, что ему так и сидеть в них. От этого наручники защелкнулись еще туже.
   На обед надзиратель снял наручники, но едва он пообедал, снова надел, причем постарался застегнуть также туго, как было.
   К допросу кисти раздуло. Когда Гершензон увидел, что стало с его руками, он заплакал.
   - Вы останетесь без рук, - прокомментировал Сергеев. - Однако вернемся к нашему вчерашнему разговору.
   - Что вы на меня давите, - закричал Гершензон, - на меня, доктора медицинских наук, генерал-майора! По-вашему, может быть такой враг?
   - Может, - спокойно сказал Сергеев. - Вы будете рассказывать?
   И не дожидаясь ответа, ударил его по голове резиновой дубинкой, вторую ночь лежащую у него на столе.
   - Ох, - охнул Гершензон. Он еще усидел, но от следующего удара рухнул на пол. Из носа потекла кровь.
   Сергеев вышел из-за стола, принялся пинать его в живот, в грудь, по ногам. Голову, однако, он обходил, понимая, что арестованному еще придется давать показания.
   Гершензон казалось, его били несколько часов. На самом деле Сергеев пинал его минут пять. Затем он сел на свое место. Подождал, пока арестант придет в себя, спросил:
   - Вы будете рассказывать?
   И услышал долгожданное:
   - Буду, скажите только что.
   Сергеев даже помог ему встать и снял наручники.
   - Подсаживайте ближе к столу. Я буду выстраивать общую линию заговора, а вы будете говорить, кого можно ставить на эту роль. А потом вы отдохнете. Я даже попрошу надзирателя разрешить вам поспать днем, несмотря на режим.
  

Глава 4

   Ворошилов?
   Сталин беззвучно рассмеялся. Недалекий человек, не сумевший скрыть даже того, что после войны с Германией стал английским шпионом. Раскусил он его через несколько месяцев, а то и дней, поймав на какой-то мелочи. Разве можно таким доверять.
   Он оставался о нем очень критичного мнения, особенно после войны. Что тот постоянно примазывается к нему: "Мы же с тобой познакомились в Баку в 1907 году". Мол, как давно я состою в революционном движении. Нет, не помнил он, чтобы Клим так давно стоял на стороне сталинской гвардии.
   Когда-то Клим был геройским революционером, говорят, оружием снабжал Луганских рабочих в революцию пятого года, из Финляндии возил. В начале гражданской войны здорово воевал сначала на Украине, а потом с тяжелыми боями, в окружении, пробился через белогвардейские области в Царицын, во главе обороны которого был тогда Сталин. Ворошилов стал командовать 10 армией. От приехавших с Украины товарищей Сталин уже слышал фамилию Ворошилова, но там, под Царицыным, он особенно понравился ему полной подчиненностью и общими взглядами. Многие, правда, сомневались в его, мягко говоря, воинских дарованиях, но ему больше импонировал схожий взгляд на спецеедство, чем большие потери. Может быть, ему стоило все же прислушаться к мнению военного трибунала который в 1919 году, разбирая причины потери Харькова, пришел к выводу, что Ворошилову, командовавшему здесь войсками, нельзя доверить и батальона.
   Но Ворошилов был ему приятен. Он оказался в "военной оппозиции", взгляды которой были близки и ему, Сталину. Детство какое-то. Пришлось в это вмешаться Ленину, который на 8 съезде партии разгромил военную оппозицию. Правда, затем Ворошилов вошел в состав РВС знаменитой Первой Конной, где с Буденным и Щаденко оказался куда более полезен. Лихие кавалерийские атаки, пулеметный огонь тачанок в упор... интересное было время.
   В те годы и сложилась их дружба. Или, скорее, они оказались около его поезда. А он и не был против, конная армия не такой пустяк, от которого брезгливо отмахиваются.
   В двадцатые годы он поднял его до Наркома военных и морских сил. И Клим не подводил, помогал. Хотя и в те годы ему нельзя было доверять что-то серьезное - не поймет. В тридцатые годы, когда он косил налево и направо, укрепляя власть, Ворошилов стоял рядом, помогая убирать слишком ретивых или просто самостоятельных и влиятельных военных. Тухачевский... Блюхер... Егоров... много их было. Кого-то, видимо, зря убрали, зря он послушался ретивых советчиков из Первой конной.
   Отрезвление началось еще до войны с Гитлером, когда маленькая Финляндия дала им по зубам.
   А потом началась настоящая война...
   Терять из виду его нельзя. Сам, по одиночке не опасен - неумен, а точнее сказать, глуп. Он уже не знал, какую ему в войну должность предложить, чтобы не мешался под ногами. Буденного хоть сделали замнаркома сельского хозяйства. Он снова засмеялся. Маршал Советского Союза работает в сельском хозяйстве. А этого? В конце - концов назначил Главнокомандующим ... партизанским движением. Клим, Клим. В молодости был хорошим рубакой. Если б знал, что станет шпионом, сам бы в двадцатом предложил наган с одним патроном. Или попросил нужного человека пустить пулю в затылок. Мало ли командиров погибало от случайной пули.
   Пусть пока болтается около него. Может, выведет на сеть английских шпионов. Хоть какая-то от него польза будет. Лишь бы не прозевать. Если кто начнет им пользоваться, направлять его руку, вот тогда он станет мощным тупым оружием.
   "Первый красный офицер". В какое время мы живем. Сказать бы простым людям, что их маршал шпион, на части бы разорвали. Или нет? Простые люди бывают слишком просты. Никому нельзя доверять, прозевают.
   А пока первый красный офицер председательствует в Бюро по культуре при Совете Министров и ходит в членах Главного Военного Совета Военного министерства. И конечно, такая немалая величина не может не входить в Политбюро ЦК КПСС.
   У него были определенные колебания, собирался как-то вывести, но потом решил - лучше, если Клим будет под рукой. Так меньше попадет под влияние врагов. Слишком он еще популярен среди народа.
   Не любил он его еще за барствование. Из МГБ и МВД сообщали - покровительствует художникам, театр излишне посещает, около артисточек трется. Либеральничает в их кругу. Выпивает. Во время вы­пивки языки развязываются, и у Ворошилова, и у его окружения. Они сами невредные, но вокруг них всякой шантрапы полосатой полно. И используют эту связь - с подчиненными Ворошилова, с его домашними. Это совершенно невозможно учесть.
   Ворошилов был хорош в определенное время. Выступал за линию партии политическую, за ним шли, поскольку из рабочих, доступный человек, умеет выступать. Преданный Сталину лично. Но преданностью все не прикроешь.
   Тупость Ворошилова он окончательно понял на одном из заседаний, посвященном строительству Военно-морского флота. На Политбюро собрались все - Маленков, Кага­нович, Берия, Ворошилов, Хрущев, даже Молотов. Главным докладчиком был от флота адмирал Исаков.
   Он неплохо знал этого моряка. Умного, но строптивого, просмоленного насквозь морскими волнами и не привыкшего отступать. Иногда это злило, иногда радовало, но почти всегда вызывало одобрение. И на этот раз он до­кладывал объективно, не пряча трудности в карман: дело крупное, потребует огромных ка­питаловложений, которые должны пойти за счет других от­раслей народного хозяйства.
   Тогда он ходил вдоль стола, долго размышлял, стоило ли на такой проект идти или не стоило. Очень уж дорогостоящее дело.
   Однако оборона требовала денег. Возьми и выложи, иначе опять попадешь в черный сорок первый год.
   Ворошилов вылез первым:
   - А зачем нам это? Огромные капиталовложения, придется сократить другие, очень важные отрасли, в том числе воору­жение армии, развитие промышленности, строительство. А эффект какой? Не нужно нам это, в общем, пока что.
   Умно казалось бы говорит, но ведь на руку империалистам. Он нахмурился. Если остальные члены Политбюро его поддержат, ему одному трудно будет отстаивать. Или он слишком состарился и говорит не то?
   Однако члены Политбюро выступили за сталинскую точку зрению. Сначала Берия горячо поддержал это новое дело. За ним поддержал еще кто-то, еще кто-то - Каганович, Маленков, Булганин...
   Казалось бы, проблема решена, нет, Ворошилов вторично просит слово и говорит:
   - Я все-таки не понимаю, ну зачем же это.
   И начал молотить. Неужели ему столько заплатили империалист? Он не дослушал до конца, негромко ударил пальцами по столу и сказал, от волнения несколько усиливая акцент:
   - Я не понимаю, почему товарищ Ворошилов с таким упорст­вом отстаивает предложение, которое явно клонит к умень­шению военной мощи Советского Союза. Что это предложе­ние клонит к тому, чтобы мы проиграли, это мы все понимаем. Мы только не понимаем причин, по которым товарищ Ворошилов отстаивает свою гнилую точку зрения. И, кстати, не в первый раз это делает. Но рано или поздно мы это поймем. И тогда берегитесь, товарищ Ворошилов.
   Сказал и замолчал. Именно тогда он понял - Ворошилов - шпион. Позже он разобрался, решив, что шпион английский. Впрочем, какая разница. Ворошилов тогда только побледнел, но не стал оправдываться. Сказать ему было нечего.
   Прямых улик не было. Ворошилова, как и других, прослушивали. Ничего, даже мелких деталей. Это с одной стороны, радовало, но с другой, настораживало. Не ангел же Ворошилов, должно за ним что-нибудь быть. Значит, очень хорошо прячет свои грешки.
   Нет, Ворошилов не главный враг, хотя и в друзьях он давно не значится.
   Третий?
   Он подумал, покатал мысль, как леденец во рту. Может, очень даже может. Молотов и Микоян могли воспользоваться его известносью. Конечно, давно уже его популярность закрыта другими военачальниками, но Маршал Советского Союза всегда может увлечь за собой... ну, хотя бы взвод.
   И надо подключить сюда гепеушников. Проверить у всех членов Политбюро следы яда, вызванный из лаборатории сотрудник сказал, что они заметны еще долго. В чем-то же они его держали.
   Мысль о проверке ему понравилась. Он застыл около стола, Покрутил в руках трубку, подумал, с сожалением отказался. . Придется все же отбросить интересную идею. Восемь самых близких к нему членов Президиума с домочадцами и большой охраной незаметно не проверить. Особенно Берия. У этого нюх на обыск страшный, легко поймет, что у него дома были чужие. Да и остальные...
   И потом - гепеушники, проведшие обыск проводить, проболтаются. И команду им через кого-то надо давать. Когда о чем-то знает больше трех человек - слух пройдет
   Нет, не получится. Придется ограничиться этими тремя. Хотя бы их.
   Сталин остановил себя. Похоже, он начинает торопиться и собирается сделать ошибку. Особой разницы между восемью и тремя нет. Обыск придется ставить. Надо искать другие способы обнаружения мерзавца.
   Положил на стол трубку. Если припоминать былое, в том числе последние годы, Ворошилов рядом с Молотовым и Микояном никогда рядом не стоял. Нет, он может и третий, но по отдельности.
   Так и решим и будем его разрабатывать, как отдельного резидента.
  
   Сталин поднялся со стула, подошел к окну. Последние несколько дней он безвылазно проводил на ближней даче в Кунцево, готовился к 19 съезду партии. И чувствовал себя не совсем уверенно - последний съезд проводился тринадцать лет назад, в далеком теперь тридцать девятом году. Ушли многие люди, да и он далеко уже не столь крепок здоровьем и самоуверен, как в те годы. Во всех крупных странах сменились лидеры, а он вон сидит, только поседел, как лунь.
   Съезд проводить надо, хотя будь его воля, отложил бы еще на десять лет. Не было ведь съезда столько лет и ничего. Партийная демократия. Никто не знает, что это, но все треплют, как щенки тряпку.
   Он подошел к набитому книгами шкафу, чтобы успокоиться, вытащил одну наугад. В его невзрачной квартире в Кремле и на дачах - ближней и дальней были большие библиотеки, содержавшие преимущественно литературу по истории, философии, экономике. Он любил собирать книги, эту кладезь знания, и постоянно использовал в своей работе. Обычно читая их, делал пометки на полях. Через годы интересно было смотреть на них, угадывая мысль, которую он хотел выразить и замыслы, которые тогда владели им.
   Сталин справился с минутной слабостью, вернулся к столу, придвинул к себе лист писчей бумаги, вывел цифру один, отделил ее круглой скобкой, задумался...
   О докладе. Ему самому уже будет слишком тяжело выступать с отчетным докладом. Пусть с ним выступит... Нет, их будет двое - Маленков - по Отчетному докладу и Хрущев - по Уставу партии. Оба осветят сталинскую политику, и между делом покажут делегатам, что великий вождь и учитель смотрит отнюдь не на старых соратников, а на своих выдвиженцев и не надо думать о Молотове и Микояне, как о преемниках Великого Сталина.
   В Политбюро, когда узнали о таком замысле, мялись, желая, чтобы выступал именно он. Хотят проверить, сколько у него сил. Ничего, пока еще решает он.
   Он вывел цифру два, задумался. Однако не стоит так бегать, начнем с начала. С приветственным словом от Политбюро выступит... Черт с ним, пусть выступает Молотов. Следует только сказать ему, чтобы коротко. Нечего рассусоливать. Тем более, его речь перед съездом утвердит Политбюро, чтобы не было никаких сюрпризов. Один раз выступит и хватит, пусть больше не высовывается на съезде.
   Закроет съезд. Он отложил карандаш, задумался. Хмыкнул. Если открывает его Молотов, то закроет пусть Ворошилов. Два сапога пара. Каганович пусть предложит съезду состав Программной комиссии.
   Он подумал и вывел выступающих в прениях Берия и Микояна. Никого, кажется, не забыл. Пусть Члены Политбюро, так их растак, будут заняты мелочами и не суются под ногами, мешая решать ему важные задачи на высшем партийном собрании.
   Третье. Сталин поставил цифру и надолго задумался. Съезд и последующий за ним пленум ЦК слишком удобное время для ротации кадров, чтобы пройти мимо такой возможности. Убрать опасных для него членов Политбюро, заменив их новой порослью? Пора ему выпускать своих учеников, из числа тех, кто предан и незамечен во вредных замыслах, а за одним и их проверить. Работников тридцать седьмого года, начавших в тот год продираться к власти, посадить в секретари ЦК, в Политбюро. Пономаренко, Андрианов, Коротченко, Суслов. Он даже удивился, как их, оказывается много. На вскидку вспомнил, так фамилии лавиной повалили, а если постараться перечислить, даже страшно становится. Бойкие, шустрые, а он усталый, старый. И все-таки они ему подчиняются, и с их помощью он подвинет своих надоедливых друзей, желающих отправить его на тот свет.
   Убрать нужно, в первую голову Молотова, Микояна, Ворошилова. Этих точно. Когда речь идет о собственной жизни и политической борьбе, думать нечего. Сколько раз он видел, к чему приводит мягкотелость. А из остальных... надо подумать.
   Сталин отложил карандаш, взял в руки трубку. Задумался, подержал ее в руках, затем положил обратно на стол, так ни разу не затянувшись. Взялся за карандаш.
   Нет, так нельзя. Вариант с радикальной чисткой не только очень привлекательный, но и очень опасный. Если их снять, то надо и нейтрализовать. Как минимум посадить лет на двадцать пять, а еще лучше поставить к стенке. Но перед этим провести разъяснительную кампанию, которую начать... на съезде. Без кампании по стране пойдет слишком много слухов, непонимание вырастет, а ослаблять дух общества сейчас нельзя, слишком сложно в мире. На съезде же они, наоборот, покажут единство Политбюро. И пусть такое единство сохранится лишь до конца съезда, но кто знает, как он дальше поступит?
   Нужен другой вариант. Никого он убирать не будет, а сделает расширенное Политбюро. И назовет его Президиумом ЦК КПСС. О количестве и поименном списке надо продумать. Обсудить его на заседании... Нет, никакого заседания не будет, список напишет он лично и зачитает прямо на пленуме, где произойдут выборы. Пусть тогда кто-то ему возразит. Члены расширенного Президиума из числа старых его помощников и соратников будут кандидатами на тот свет. А на место старого Политбюро станет Бюро Президиума.
   Сталин ухмыльнулся. Плести за его спиной интриги они могут, а выступить прямо против кишка тонка.
   Съезд будет очередной проверкой членов Президиума. Ох, найти бы!
   Он решительно взялся за трубку телефона.
   - Игнатьев? Как вы посмотрите на сроки выполнения срочного задания - необходимо проследить, нет ли у некоторых членов Политбюро дома или в рабочих помещениях яда.
   Он почувствовал, что у Игнатьева настроение, близкое к обморочному, и сердито окликнул его:
   - Товарищ Игнатьев!
   Слабый голос министра, действительно близкий к обморочному, ответил:
   - Да, я вас слушаю, товарищ Сталин.
   - Прекратите немедленно, Игнатьев. Вы министр или тряпка?
   Игнатьев, судя по всему, выпрямился с трубкой в руках.
   - Виноват, товарищ Сталин. Но масштабный обыск у всех членов Политбюро мы провести незаметно не сумеем.
   - Тогда необходимо провести совершенно незаметный обыск у Молотова, Микояна и Ворошилова.
   - Товарищ Сталин, - стал соображать Игнатьев, - провести обыски у трех членов Политбюро мы сумеем. Но незаметно опять нет. Это будет обнаружено. И потом, столько людей затронется внутри МГБ.
   - Сколько сумеете? - деловито спросил он. Министр рассуждает правильно.
   Игнатьев помолчал, соображая. Выдавил:
   - Исходя из особенностей домашней жизни, мы, товарищ Сталин из трех предложенных кандидатур, сможем незаметно провести обнаружение у двух человек. Никто не узнает.
   Он помолчал. Двое еще замечательно. Двое из восьми - это большая степень обнаружения.
   - Хорошо, - он помедлил для вида, как бы выбирая, хотя для себя уже решил. - Тогда Молотов и Микоян.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин.
   - До свидания. Итоги доложите в скором времени.
   Он положил трубку и подумал, что слишком расслабился. Разговаривать по телефону о таких вещах нельзя. Пусть разговор идет о вожде и его министре МГБ. Надо иметь в виду.
   XIX Съезд партии начался в один из дождливых октябрьских дней. Начала съезда он отодвинул на семь часов вечера, сделав его расписание более удобным дл себя. Что поделать, привык работать вечером и ночью.
   Появление на трибуне товарища Сталина и его "верных соратников" Молотова, Мален­кова, Ворошилова, Булганина, Берии, Кагановича, Хру­щева, Андреева, Микояна, Косыгина делегаты, встав, встретили долгими аплодисментами. "Верные соратники". Поменьше бы таких.
   Как он и предполагал, "по поручению Центрального Комитета Коммунистической партии" съезд открыл вступительной речью Моло­тов. Накануне он не захотел с ним встречаться, кто его знает, осуществит теракт. У старого Вячеслава неизвестно что на уме. Но текст выступления видел. Ничего интересного и опасного.
   Сам съезд не оставил в его памяти особых воспоминаний. Он сидел в президиуме съезда, или по обычаю, ходил позади президиума, слушая ораторов. Съезд был рутинным и только то, что по сравнению с предыдущим прошло много лет, делало его каким-то значимым. Хотя вопросы, конечно, разбирались важные, затрагивающие развитие страны на годы вперед. Он погрузился бы в их рассмотрение полностью, никто не разберется лучше его, но тень отравителя не давала ему расслабиться. Ходил и смотрел на членов Политбюро, гадая, кто же из них, сейчас по собачьи преданно встречая его взгляд.
   Делегатам Сталин преподнес в начале съезда сюрприз, изменив годами сохраняемый порядок. За несколько дней до съезда на встрече членов Политбюро он предложил сократить число членов президиума съезда. Вместо прежних 27-29 человек избрать 15. Он представлял, что начнется. Ведь в президиум съезда избиралась, как правило, старая и старшая по своим должностям часть аппарата, для них его предложение было весьма тревожным. Члены Политбюро тревожно переглядывались. Еще бы! Он лишил, таким образом, возможности многих партийных дея­телей войти в президиум съезда. Пусть переглядываются. Затем он прямо заявил, что не надо вводить в президиум Микояна и Ан­дреева, как неактивных членов Политбюро и буквально впился глазами в лицо Микояна - как он отреагирует.
   Поначалу это вызвало смех членов Политбюро, которые восприняли его замечание как обычную шутку: Он иногда позволял себе добродушно шутить.
   Смех и отношение членов Политбюро к "шутке" вызвали его раздражение.
   - Я не шучу, - сказал он жестко, - а предлагаю серьезно.
   Смех сразу прекратился, все присутствующие тоже стали серьезны и уже не возражали. Микоян явно испугался. Обычная реакция. Если бы он сделал вид, что ничего не случилось, тогда явный враг. Но Анастас ничем себя не проявил.
   Он внимательно оглядел присутствующих. Сидели и молчали, не решаясь возразить. Правильно. Помалкивайте, иначе попадете в список, как Андреев. Ведь его он исключил, чтобы не было ясно, против кого он направлен по настоящему.
   Он выпустил клуб дыма, прошелся по гостиной (они были на даче), поразмыслил, предложил, думая уже совсем о другом:
   - Нет, давайте выберем не 15, а 16 человек в президиум, включив дополнительно Куусинена, старого деятеля Коминтерна.
   Политбюро засоглашалось, дружно проголосовало "за", он посчитал руки, кивнул.
   Куусинен нравился ему финской невозмутимостью и отсутствием возможности продвинуться. Он был хорош уже тем, что неопасен.
   А пока... Он решил в ближайшие дни немного приблизить к себе Ворошилова, чтобы понять, чем тот сейчас живет. Раз уж нельзя его обыскать, то хотя бы поговорить. Никому не доверишь проверку людей. Только сам.
   Ворошилов председательствовал на заседаниях съезда, вел обед и произносил тосты на праздничном обеде в честь делегаций коммунистических партий. 46 их прибыло. Большое количество. К какой он все-таки силе принадлежит.
   Клим был явно обрадован. Сталин смотрел на постаревшего, поседевшего товарища и как-то с большим трудом верил, что именно он готовит заговор. Нет, это все-таки Молотов и Микоян. Но это, конечно мало, чтобы быть спокойнее, надо бы как-то встретиться с ним на даче.
   Хотя было заранее известно, что он не выступит, делегаты немного разочаровано встречали Маленкова и Хрущева. Он чувствовал это по дружным, но каким-то вялым хлопкам, по легкому шуму, проходившему по залу. Ничего, сами выступления были горячими. Знающие и понимающие должны были обмочиться со страху. По его предложению, Хрущев и Маленков вставили в текст своих выступлений критику бюрократизма и предложения о ротации кадров. Такие выступления проходили в тридцать седьмом перед той чисткой и многие это знали.
   Он снисходительно выслушал выбранных им ораторов, стерпел прения, которые начинались со слов "Товарищ Сталин" и заканчивались "Да здравствует Великий Товарищ Сталин", а между ними похвальба успехами, нередко придуманными, соседствовала с критикой имеющихся недостатков.
   Несколько дней заседаний он пропустил, занятый делами и не желая выглядеть медным истуканом. Но на последний день съезда - 14 октября пришел, с самого утра находясь в президиуме съезда. Он не мог допустить, чтобы съезд завершился без его речи.
   Сталин окончательно обдумал ее вчерашней ночью. Конечно, в основные направления были готовы давно, а вчера он закончил отдельные тезисы, делая из обычного текста боевую речь, направленную как внутрь страны, так и для всего мира.
   - Клим, - спросил он утром, - сегодня, как я помню, выступают с приветствиями представители зарубежных коммунистических партий?
   Ворошилов, просиявший от такого обращения к нему, торопливо сверился с бумагами, хотя и так прекрасно знал сегодняшнюю повестку.
   - Да, Коба, сегодня нет ничего важно.
   - Тогда поставь после них мою речь, - удовлетворенно произнес он, - я выступлю с небольшим выступлением.
   - Твоя речь должна быть вначале, - возмущенно произнес Ворошилов, готовый выслужиться.
   - Объяви после них, - уже с нажимом произнес Сталин и Ворошилов послушно повторил.
   Заседание шло своим ходом, неторопливо и в то же время необратимо. Ближе к вечеру Вороши­лов предоставляет слово руководителю одной из зарубежных компартий Копленигу; потом, когда тот, под аплодисменты сойдя с трибуны, садился на свое мес­то, Ворошилов выдержал небольшую паузу и сказал: "Приветствия делегаций коммунистических братс­ких партий закончены" и без паузы к удивлению и восторгу делегатов вдруг закончил: "Слово предоставляется товарищу Сталину".
   Зал поднялся, в едином порыве рукоплеща и восклицая здравицы вождю: "Товарищу Сталину - ура!", "Да здравствует товарищ Сталин!", "Слава великому Сталину!"
   Сталин встал из-за стола президиума, обошел этот стол и бодрой, чуть-чуть переваливающейся походкой не сошел, а почти сбежал к кафедре, на которую он положил перед собой листки.
   Зал, столько дней ждавший его выступления, появления на трибуне никак не мог утихнуть в бурных, долго не смолкающих аплодисментах, переходящих в овацию.
   Он переждал немного и начи­нал говорить -- спокойно и неторопливо, прекрасно понимая, что последние торопыги сразу утихнут, чтобы услышать все до последнего слова.
   - Товарищи!
   Обычная приставка к фамилии в последние годы, здесь это слово приобрело первоначальное звучание, так как это было до революции.
   - Товарищи! Разрешите выразить благодарность от имени нашего съезда всем братским партиям и группам, представители которых почтили наш съезд своим присутствием или которые прислали съезду приветственные обращения, - за дружеские приветствия, за пожелания успехов, за доверие.
   Он сделал паузу, которую заполнили бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие постепенно в овацию. Столь привычную, он воспринимал ее не в свой адрес, хотя многие аплодировали именно ему, а как поддержку его словам. Взглянул на президиум - тот, в отличие от остальных делегатов, сидел в каком-то оцепенении. Хлопали как куклы-марионетки. Переждав, он продолжил:
   - Для нас особенно ценно это доверие, которое означает готовность поддержать нашу партию в ее борьбе за светлое будущее народов, в ее борьбе против войны, в ее борьбе за сохранение мира.
   Переждал очередные бурные аплодисменты, снова взглянул на президиум. Ему надо как-то задеть Молотова и Микояна, чтобы те приоткрылись. Как?
   - Было бы ошибочно думать, что наша партия, ставшая могущественной силой, не нуждается больше в поддержке. Это неверно. Наша партия и наша страна всегда нуждались и будут нуждаться в доверии, в сочувствии и в поддержке братских народов за рубежом.
   Особенность этой поддержки состоит в том, что всякая поддержка миролюбивых стремлений нашей партии со стороны любой братской партии означает вместе с тем поддержку своего собственного народа в его борьбе за сохранение мира. Когда английские рабочие в 1918-1919 годах, во время вооруженного нападения английской буржуазии на Советский Союз организовали борьбу против войны под лозунгом "Руки прочь от России", то это была поддержка, поддержка прежде всего борьбы своего народа за мир, а потом и поддержка Советского Союза. Когда товарищ Торез или товарищ Тольятти заявляют, что их народы не будут воевать против народов Советского Союза, то это есть поддержка, прежде всего поддержка рабочих и крестьян Франции и Италии, борющихся за мир, а потом и поддержка миролюбивых стремлений Советского Союза. Эта особенность взаимной поддержки объясняется тем, что интересы нашей партии не только не противоречат, а, наоборот, сливаются с интересами миролюбивых народов. Что же касается Советского Союза, то его интересы вообще неотделимы от дела мира во всем мире.
   Он сказал длинный кусок речи и, передыхая, спо­койно и неторопливо переждал аплодисменты, ко­торыми зал встречает каждый абзац его речи.
   Теперь он скажет все заказчикам его жизни на Западе, что у него еще есть порох в пороховницах и он может не только защищаться, но и нападать.
   - Понятно, что наша партия не может оставаться в долгу у братских партий и она сама должна в свою очередь оказывать им поддержку, а также их народам в их борьбе за освобождение, в их борьбе за сохранение мира. Как известно, она именно так и поступает. - Переждал бурные аплодисменты. - После взятия власти нашей партией в 1917 году и после того, как партия предприняла реальные меры по ликвидации капиталистического и помещичьего гнета, представители братских партий, восхищаясь отвагой и успехами нашей партии, присвоили ей звание "Ударной бригады" мирового революционного и рабочего движения. Этим они выражали надежду, что успехи "Ударной бригады" облегчат положение народам, томящимся под гнетом капитализма. Я думаю, что наша партия оправдала эти надежды, особенно в период второй мировой войны, когда Советский Союз, разгромив немецкую и японскую фашистскую тиранию, избавил народы Европы и Азии от угрозы фашистского рабства. Конечно, очень трудно было выполнять эту почетную роль, пока "Ударная бригада" была одна-единственная и пока приходилось ей выполнять эту передовую роль почти в одиночестве. Но это было. Теперь - совсем другое дело. Теперь, когда от Китая и Кореи до Чехословакии и Венгрии появились новые "Ударные бригады" в лице народно-демократических стран, - теперь нашей партии легче стало бороться, да и работа пошла веселее. Особого внимания заслуживают те коммунистические, демократические или рабоче-крестьянские партии, которые еще не пришли к власти и которые продолжают работать под пятой буржуазных драконовских законов. Им, конечно, труднее работать. Однако им не столь трудно работать, как было трудно нам, русским коммунистам, в период царизма, когда малейшее движение вперед объявлялось тягчайшим преступлением. Однако русские коммунисты выстояли, не испугались трудностей и добились победы. То же самое будет с этими партиями. Почему все же не столь трудно будет работать этим партиям в сравнении с русскими коммунистами царского периода? Потому, во-первых, что они имеют перед глазами такие примеры борьбы и успехов, какие имеются в Советском Союзе и народно- демократических странах. Следовательно, они могут учиться на ошибках и успехах этих стран и тем облегчить свою работу. Потому, во-вторых, что сама буржуазия, - главный враг освободительного движения, - стала другой, изменилась серьезным образом, стала более реакционной, потеряла связи с народом и тем ослабила себя. Понятно, что это обстоятельство должно также облегчить работу революционных и демократических партий.
   Раньше буржуазия позволяла себе либеральничать, отстаивала буржуазно-демократические свободы и тем создавала себе популярность в народе. Теперь от либерализма не осталось и следа. Нет больше так называемой "свободы личности" - права личности признаются теперь только за теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации. Растоптан принцип равноправия людей и наций, он заменен принципом полноправия эксплуататорского меньшинства и бесправия эксплуатируемого большинства граждан. Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт. Я думаю, что это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите собрать вокруг себя большинство народа. Больше некому его поднять.
   В одном месте зал прерывал его речь так, что если продолжить ее с того слова, на котором она была прервана аплодис­ментами, то форма одного из строго построенных абза­цев речи была бы нарушена. Сталин остановился, дож­дался конца аплодисментов и начал снова не с того места, с какого его прервали аплодисменты, а выше, с первого слова той фразы, которая кончается словами о знамени: "Больше некому его поднять".
   Раньше буржуазия считалась главой нации, она отстаивала права и независимость нации, ставя их "превыше всего". Теперь не осталось и следа от "национального принципа". Теперь буржуазия продает права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет сомнения, что это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять.
   Он переждал бурные аплодисменты. Бросил острый взгляд на Президиум съезда. Сидят тихонечко. Пусть сидят. Смотрят, сколько у него сил. И не надеются, что он сегодня - завтра рухнет. Он посмотрел на клочок бумаги, где были нацарапан даже не конспект - направления мысли.
   - Так обстоит дело в настоящее время. Понятно, что все эти обстоятельства должны облегчить работу коммунистических и демократических партий, не пришедших еще к власти.
   В самом конце своей речи он впервые чуть-чуть повысил голос, сказав: "Да здравствуют наши брат­ские партии! Пусть живут и здравствуют руководители братских партий! Да здравствует мир между народами!"
   После этого он делает долгую паузу и произнес по­следнюю фразу: "Долой поджигателей войны!"
   Он про­изнес ее не так, как произнесли бы, наверное, другие ораторы -- повысив голос на этой последней фразе. На­оборот, на этой фразе он понизил голос и произнес ее тихо и презрительно, сделав при этом левой рукой такой жест спокойного презрения, как будто отгребает, смахи­вает куда-то в сторону этих поджигателей войны, о кото­рых он вспомнил, потом поворачивается и, медленно поднимается по ступенькам.
   Что ж, он завершил свое выступление. Сказал, что думал и намекнул врагам на Западе и внутри страны, что главная борьба между ними еще впереди и теперь можно и сесть.
   Делегаты встали. Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию наполнили зал. Он спокойно слушал возгласы в свой адрес: "Да здравствует товарищ Сталин!", "Товарищу Сталину ура!", "Да здравствует великий вождь трудящихся мира товарищ Сталин", "Великому Сталину ура!", "Да здравствует мир между народами!"
   В отличие от членов Политбюро делегаты еще были рады ему и хотелось бы, что искренне. Он прошел на свое место и, хитро поглядывая на Молотова и Микояна, сказал довольно громко, чтобы они слышали: "Смотрите, я еще смогу".
   Пусть слушают, мерзавцы, считают его совсем ослабевшим. Ничего, он еще в состоянии им показать, где раки зимуют. Они еще не знают, что их ожидает в ближайшие дни.
   Съезд окончился пятнадцатого октября, а 16 октября в Свердловском зале состоялся пленум ЦК, на котором собственно и избиралось руководство партией. Это был день битвы и он собрался с силами. У пленума было несколько вопросов, но для него самый важный - состав Политбюро.
   Накануне с докладом у него был Игнатьев. Подготовительные мероприятия к обыску оказались трудными. Семья, охрана, многочисленные соседи и просто прохожие сильно мешали. Пришлось как бы совсем по другому поводу кого отправить в предполагаемый день из Москвы, кого вызвать по придуманному делу. Сам обыск будет очень трудным, поскольку требовалось все проделать незаметно, а вещей и помещений много.
   Игнатьев нашел столько проблем, что в пору было отказаться. Но он только согласно кивнул головой и сказал:
   - Выполняйте задуманное, товарищ Игнатьев.
   Каждый должен заниматься своим - министр МГБ беспокоится о безопасности, а он руководить пленумом.
   Когда ровно в назначенную минуту пленум начался, члены ЦК, избранные накануне, уже сидели на местах. Сталин вместе с остальными членами Политбюро, выйдя из задней двери, стал подхо­дить к столу президиума. Собравшиеся захлопали ему. Сталин вошел с очень деловым, се­рьезным, сосредоточенным лицом и, быстро взглянув в зал, сделал очень короткий, но властный жест рукой -- от груди в сторону сидящих в зале. Сидящим показалось, что в этом жесте выражено то, что он понимает чувства членов ЦК к себе, и то, что они должны понять, что сейчас не надо излишних аплодисментов, это пленум ЦК, где следует заняться делами.
   Пленум повел Маленков. На этот раз он не хотел поручать столь тонкое дело всяким подозрительным личностям типа Ворошилова.
   Впрочем, Маленков только предоставил слово Сталину, и на основную часть пленума пришлась его речь.
   Перед открытием Пленума члены Политбюро обычно собирались около Свердловского зала, где сидели в комнате Политбюро в ожидании его прихода. Он приходил за 10-15 минут до начала, чтобы посоветоваться по вопросам, которые будут обсуждаться на Пленуме. Они знали, что Сталин намерен из числа членов Президиума ЦК создать не предусмотренное Уставом Бюро Президиума ЦК, то есть узкий его состав для оперативной работы - он сказал кое-кому об этом и был уверен - они проболтались. Наивные, они ждали, что он, как всегда, предварительно посоветуется с ними о том, кого ввести в состав этого Бюро или хотя бы сделает вид и успокоит их, сказав, что они-то вошли. Однако он появился в тот момент, когда уже надо было открывать Пленум, зашел в комнату Президиума, поздоровался и просто сказал: "Пойдемте на Пленум".
   Ему не понадобилась бумажка. Вопреки мнению, у него была еще замечательная память и он знал, как и на кого обрушится. Уже перед самым началом пленума Поскребышев ему передал, что срочно просится для сообщения министр МГБ Игнатьев. Столько тянул, а теперь просится. Видать провели-таки обыск. Что же пленум останавливать из-за этого?
   Нет, он остановил бы, если бы Игнатьев сообщил фамилия отравителя. Но чувствовалось - нет, не сообщит. Иначе он просто бы ворвался к нему в кремлевский кабинет и торжествующе возвестил.
   - Пусть передаст небольшой запиской без фамилий, - велел он и ушел.
   Не выходя на трибуну, а встав рядом с ней Сталин сказал:
   - Товарищи! Перед выборами Политбюро мне бы хотелось произнести небольшую речь, чтобы прояснить существующую ситуацию в руководящих партийных органах. Вот вам собравшимся здесь, наверное, кажется, что у нас на верху все хорошо, царит монолитное единство и мы, все как один готовы выступить за генеральной линией партии. Но это далеко не так. У нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. А я уже стар, прибли­жается время, когда другим придется продолжать делать то, что я делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отсту­пить, капитулировать.
   И в этот момент требуется сплотить ряды, если надо, проводить жесткую, даже жестокую политику партии. Так, как это делал в свое время Ленин, который не боялся, если надо расстреливать, объявлять о переходе к новой политике. Ленин был готов до последнего выступать лично на грани смерти
   Сталин говорил об этом тяжело, сурово, готовя членов ЦК к последующим словам, при переходе на личности.
   - Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей. Что можно сказать на этот счет?
   Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Вороши­лова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основа­нии? Работа министра -- это мужицкая работа. Она требует больших сил, кон­кретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квали­фицированных, инициативных работников.
   Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями Председателя Совета Министров. Так что я даже не знаю, сколько у меня теперь заместителей.
   Он остановился и как бы хмыкнул, давая понять, какого мнения он об этих заместителях. Скользнул взглядом по тем, чьи фамилии были названы. Молчат, угрюмы. Сейчас я некоторым еще добавлю.
   - Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политиче­ских деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна. Моло­тов -- преданный нашему делу человек. Позови его, и, не сомневаюсь, он, не колеб­лясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступ­ков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под "шартре­зом", на дипломатическом приеме дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании по­требовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия -- наш классо­вый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей -- это, кроме вреда, ничего не принесет. Это первая политическая ошибка товарища Молотова.
   А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов вы­сказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недоста­точно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. Это вторая политическая ошибка товарища Молотова.
   В прошлом Молотов не раз ошибался, во внутренней политике держится неправильной линии. Доказательством тому служит тот факт, что Молотов внес официальное предложение в Политбюро о резком повышении заготовительных цен на хлеб, то есть то, что предлагалось в свое время Рыковым и Фрумкиным. И это в то время, когда мы чуть не копейки считали! Вы рыковец, товарищ Молотов, после этого. Вы отражаете линию правого уклона, не согласны с политикой нашей партии
   Ему в этом деле помогал Микоян, он подготавливал для Молотова материалы в обоснование необходимости принятия такого предложения. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро.
   Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо.
   Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? Мужик -- наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству. Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна.
   Вот по этим соображениям, поскольку эти товарищи расходятся в крупных вопросах внешней и внутренней политики с партией, они не будут введены в Бюро Президиума.
   Он говорил не торопясь, повторяя наиболее важные фразы, так, чтобы всем было понятно - главных объекты недоверия именно Молотов и Микоян. Хозяин хочет скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур. Пусть члены ЦК это поймут. Ведь имя Молотова называлось или припоминалось непосредст­венно вслед за именем Сталина. Микоян ниже, но уцепившись за фалды пиджака Молотова он тоже может подняться. Это он стремился дать понять и почув­ствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и новым членам и кандидатам ЦК.
   Он бил Молотова как раз в ту точку, как раз в тот пункт, который в сознании людей был самым силь­ным "за" при оценке Молотова. Бил по представлению, сложившемуся у многих, что как бы там ни было, а Молотов все-таки самый ближайший его со­ратник. Бил по представлению о том, что Молотов са­мый твердый, самый несгибаемый последователь Стали­на. Бил, обвинял в капитулянтстве, в возможности тру­сости и капитулянтства, то есть как раз в том, в чем Мо­лотова никогда никто не подозревал. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возмож­ных преемников.
   - Вообще, - сказал он в заключение, как бы дополняя основное выступление, - Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением о мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов и Микоян - оба храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую они видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах. В этом деле участвовал и Лозовский, который, как известно, разоблачен как предатель и враг народа.
   Он прошел на свое место и будто бы начал разбирать свои бумажки. На самом же деле ему хотелось не упустить ни единого слова, ни единой интонации. Обвиненные им попросили слова и им его дали. Партийная большевистская демократия.
   Первым выступил Молотов. Он сказал коротко: как во внешней, так и во внутренней политике целиком согласен со Сталиным, раньше был согласен и теперь согласен с линией ЦК. Молотов не стал опровергать конкретные обвинения, которые ему были предъявлены - не решился вступить в прямой спор со Сталиным, доказывать, что тот сказал неправду.
   Ему это не понравилось. Почему он не защищается, считает, что он, Сталин, не прав? Или считает себя выше его? Это либо ложь, либо гордыня - одно преступление, другое не большевистское, аморальное поведение.
   Микоян по кавказской горячности решил опровергнуть неправильное обвинение в своем отношении.
   - В течение многих лет я состою в Политбюро, и мало было случаев, когда мое мнение расходилось с общим мнением членов Политбюро. Я всегда проводил линию партии и ее ЦК даже в тех вопросах, когда мое мнение расходилось с мнением других членов ЦК. И никто мне в этом никогда упрека не делал. Я всегда всеми силами боролся за линию партии как во внутренней, так и во внешней политике и был вместе со Сталиным в этих вопросах.
   Вы, товарищ Сталин, хорошо должны помнить случай с Лозовским, поскольку этот вопрос разбирался в Политбюро, и я доказал в присутствии Лозовского, что я ни в чем не виноват. Это была ошибка Лозовского. Он согласовал с Молотовым и со мной проект директивы ЦК в Вашингтон нашему послу и послал этот проект без ведома Политбюро ЦК. Я Лозовскому сказал, что этот проект директив поддерживаю, но предупредил его, хотя он это и сам хорошо знал, что вопрос надо поставить на рассмотрение и решение Политбюро. Однако потом, как я узнал от вас, товарищ Сталин, Лозовский этого не сделал и самолично послал директиву в Вашингтон. После того как этот вопрос был выяснен в ЦК, никто больше его не касался, поскольку он был исчерпан. Очень удивлен, что он вновь сегодня выдвигается как обвинение против меня. К тому же в проекте директив каких-либо принципиальных уступок американцам не было. Там было дано только согласие предварительно обменяться мнениями по некоторым вопросам, которые мы не хотели связывать с вопросом о кредитах. И не случайно, что американцы не приняли этого предложения и переговоры не начались. Но если даже такие переговоры имели бы место, то они не имели бы отрицательных последствий для государства.
   Что же касается цен на хлеб, то я полностью отвергаю предъявленное мне обвинение в том, что я принимал участие в подготовке материалов для Молотова. Молотов сам может подтвердить это. Зачем Молотову нужно было просить, чтобы я подготовил материалы, если в его распоряжении Госплан СССР и его председатель, имеющий все необходимые материалы, которыми в любой момент Молотов может воспользоваться? Он так, наверное, и поступил. Это естественно.
   Во время выступления Молотова и Микояна Сталин молчал, не подавая никаких реплик. Пусть говорят, он не собирается впадать с ними в перепалку. Его мнение - это не суд, ему не нужны убеждения и доказательства. А вот лишнего нечаянно они могут выговорить вполне. Пусть говорят. Дураки. Не поняли еще по тридцатым годам - если он решил их снять, не помогут ни какие слова.
   Эх, если бы сказали правду - кто из них отравитель, то он даже оставил бы в живых этого человека. Пусть. Самое главное - вырвать ядовитый зуб из его окружения.
   Он прислушался. Берия и Маленков что-то говорили в его поддержку против Молотова и Микояна. Спасибо, конечно, но он и сам с ними справятся.
   Однако. Он глядел на фигуру Микояна, вспоминая, как стоял выходивший до этого Молотов. А ведь непохожи их силуэты на мелькнувшую тень на даче.
   Как же быть, он должен принимать решение. Как не хватает материала.
   Все, Микоян прекратил говорить и, ссутулившись, пошел на свое место в зале. В зал, а не в Президиуме съезда, - злорадно подумал он и пошел на трибуну.
   Уже когда Сталин поднимался, неслышно появился Поскребышев и положил перед ним записку, на которой крупными буквами "Товарищу Сталину", а ниже добавлено "Игнатьев".
   Он развернул. Это было записка министра МГБ.
   "Мероприятие проведено тщательно, квалифицировано, лучшими специалистами. Ничего не обнаружено".
   Он замешкался, не зная, что предпринять. Он все-таки собирался разгромить своих коллег, чтобы окончательно развеять их авторитет. А затем... затем, после съезда, можно было предпринять и практические шаги. Но теперь...
   Со стороны могло показаться, что старый Сталин с трудом поднимается и не найдя сил, застывает, полуподнявшись. Не один делегат пожалел великого вождя. Но тому было не до чужих глаз.
   Громить или не громить Молотова и Микояна. Не ошибется ли, получив еще двух противников у себя под боком. У него и так есть один враг - отравитель. Что он получит, умножив число недругов в три раза.
   Нет, - пронеслась мысль, - нужен хотя бы слабый намек, нужно подробно рассмотреть отчет Игнатьева об обыске и тогда только решить.
   И силуэты не похожи. Можно спрятать яд так глубоко, что самая лучшая ищейка не найдет, но тело за несколько мгновений не изменишь, чтобы потом обратно вернуть.
   Это был последний довод. И он заговорил, но уже о совсем другом, совсем не о том, что хотел говорить.
   В конце пленума он был готов нанести последний удар по Молотову и Микояну. Он бы повторил доводы о их слабости как государственных деятелей, как прихлебателей Запада, а затем предложить не выбирать их в Президиум и вывести из ЦК. Но теперь...
   Встав на трибуне, Сталин, глядя в зал, заговорил... о своей старости:
   - Я уже не в состоянии исполнять все те обязанности, которые мне поручены. Я могу продолжать нести свои обязанности Председателя Совета Министров, могу исполнять свои обязанности, ведя, как и прежде, заседа­ния Политбюро, но больше не в состоянии в качестве секретаря партии вести еще и заседания Секрета­риата ЦК. Поэтому от этой последней своей должности я прошу меня освободить, уважить мою просьбу.
   Про себя он решил - это последняя проверка Молотова и Микояна. Если за них, особенно за Молотова, будет подан хотя бы один голос, сегодня последний день их жизни. Завтра все газеты передадут сообщение о несчастном случае с членами Президиума. Их отравят. Пусть среди них и не будет отравителя. И тогда придется проредить состав пленума, как в свое время почистил он состав XVII съезда.
   Уголком глаза он увидел почти позади себя застывшую от ужаса фигуру. Молотов? Незаметно слегка повернул голову. Это же Маленков! Стоит за председательским столом. На его лице он уви­дел ужасное выражение -- не то чтоб испуга, а выражение, которое может быть у человека, осознавшего смертельную опасность, которая нависла у всех над головами. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присут­ствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. Молодец, понял, что это проверка. Однако, нужны ли ему такие умники.
   Ведь он вовсе не собирался отказываться от поста секретаря ЦК, это только проба, прощупывание отношения пленума к поставленному им вопросу -- как, готовы они, сидящие сзади него в президиуме и сидящие впереди него в зале, отпустить его, Сталина, с поста се­кретаря, потому что он стар, устал и не может нести еще эту, третью свою обязанность.
   Он откровенно хмыкнул, благо никто не услышал бы, когда, заглушая раздавшиеся уже и из-за спины Сталина слова: "Нет, просим остаться!", зал взорвался выкриками: "Нет! Нельзя! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!"
   Глядя на дружно поддерживающие его зал и президиум, он немного оттаял. Прямого сговора сегодня он не обнаружил. Пусть Молотов и Микоян еще поживут. И вообще, что-то он увлекся ими. А в это время настоящий отравитель готовит новую попытку, потирая руки от удовольствия. Пора заняться другими членами Политбюро.
   Конечно, это не заставит его отказаться от замысла реформирования Политбюро. В конце заседания пленума, как они и договорились с Маленковым, тот дал ему слово.
   Он сам изложил со­став исполнительных органов, написанный им на четвертушке бумаги. В новый состав Президиума он не включил Андреева - не зачем.
   Все уже знали, что вместо Политбюро будет избран Прези­диум, было уже известно из утвержденного нового Уста­ва. Знали и то, что в этом Президиуме будет двадцать пять чело­век. При подборе кандидатур он предложил ввести новые кандидатуры из интеллигенции, таких как экономиста Степанову и философа Чеснокова.
   Честно говоря, Сталин их особо не знал. О Степановой он составил мнение, прочтя одну из ее статей в журнале. Статья ему понравилась, и он решил, что ее автор талантливый человек, с большим будущим. Чесноков также ему понравился по какой-то статье в журнале "Вопросы философии".
   Ну и пусть, что не знал. Познакомится. Если хорошие люди, останутся в Президиуме. Если нет, то нет.
   В Президиум вошли, конечно, Молотов, Микоян и Ворошилов. Пусть находятся под рукой. Если найдется возможность, расстреляет.
   Он немного поломал голову над составом Бюро Президиума. Бюро будет рабочим органом в отличие от всего Президиума, который, в принципе для многих будет являться расстрельным списком. И разумеется, никого из подозреваемых в нем не будет. Ни Молотова, ни Микояна, ни Воро...
   Хотя нет. Уже на самом Пленуме он, поломав голову, в конце концов вытащил список и включил его в состав Бюро.
   Секретариат ЦК тоже был составлен небывало широкий - из десяти человек. В свое время, когда он снял Маленкова, а потом, через несколько лет Кузнецова, сразу чувствовалась проблема с работниками. Пусть будет больше, найдется возможность из кого снимать.
   Все!
   Пленум, конечно, послушно проголосовал. Что ж, его работу можно считать законченной.
   Довольный он пригласил к себе обычных гостей из Политбюро, а ныне из Президиума, присоединив к ним Ворошилова. Немного поработали по некоторым текущим вопросам, требующих немедленного решения. Затем он посмотрел на настенные часы. Половина двенадцатого. Предложил негромко:
   - Ну что ж, на сегодня довольно работы. Давайте перей­дем в зал, посмотрим картину.
   В Кремле был небольшой зал со сценой. Еще незадолго до войны вошло в привычку время от времени смотреть там кино. Он приглашал туда иностранцев, Черчилля например. Неболь­шой кинозал, удобно, без посторонних.
   В зале стояли столики, около каждого столика три стула. Вино на столе, фруктовая вода, лимонад, фрукты, конфеты. Все сели за столики -- вдвоем, втроем.
   Он пришел специально позже. Ворошилов сидел один. Очень хорошо.
   - Клим, я к тебе присяду?
   - Конечно, Коба, - откликнулся Ворошилов. Лицо его разгладилось, раскраснелось то ли от коньяка, то ли от внимания Хозяина. Он, честно говоря, побаивался этого приглашения. Опять ляпнет чего-нибудь по простоте душевной, Хозяин и обидится на него.
   - Что же ты ничего не пьешь, не кушаешь? Ты не стесняйся, будь как дома, ты свой человека.
   Ворошилов смущенно пробормотал благодарность.
   Берия, который в последние дни оказался в черном списке, осторожно присел в стороне. Лишь бы Хозяин не вздумал его арестовать этой же ночью. Успокоится и у него появится возможность оправдаться.
   Погас свет, зажегся экран. Сегодня решил посмотреть "Огни боль­шого города" Чарли Чаплина. Он любил смотреть только несколько фильмов - "Огни большого города", "Чапаев", "Волга-Волга", "Ленин в Октябре", "Большой вальс". И, пожалуй, все.
   Начало фильма он предпочитал не смотреть. К тому же появился благоприятный момент поговорить с расслабленным Ворошиловым, который для этого и приглашен.
   - Я что к тебе присел, Клим. Стар уже, вот собираюсь уйти в отставку, - негромко заговорил он, пряча разговор за музыкой и голосами фильма, на пленуме говорил - отговорили, но в душе решение осталось.
   Ворошилов замахал руками, но он прервал его.
   - Клим, я говорю тебе, как старому товарищу, вокруг меня собрались враги, только и норовят меня объегорить.
   Ворошилов в полном недоумении смотрел на фильм. Начался первый эпизод первой части, там, где памятник открывается и Чаплин на памятнике спит. Какой уж там фильм смотреть, если Коба об уходе говорит и о других страшных вещах.
   - Не надо, Коба, не уходи, - со слезой в голосе попросил Ворошилов.
   - Зачем же, - натурально удивился Сталин. Похвалил себя - хорошо удивился. - Я вот что тебе скажу - а садись-ка ты на мое место. Ты старый, испытанный товарищ, закаленный в боях с внутренними и внешними врагами.
   Ворошилов оглянулся. Все потихоньку переговаривались, тихо, едва слышно, или делают вид, что переговариваются - Хозяин очень не любил, если к нему прислушивались. Лишь Берия сидел, молчал, выражал преданность.
   - Коба, - искренне сказал Ворошилов, - посмотри на меня. Разве ты не видишь, меня съедят моментально. Ты уйдешь и меня завтра в Президиуме не будет. Ладно, если еще не убьют. А то ведь еще жизни лишат. Какой из меня вождь. Нет, я могу только при тебе.
   Сталин бросил на него быстрый взгляд. Ворошилов разговаривал, как будто сам с собой, а не со Сталиным. Видимо вопрос для него был очень болезненный, о котором он много думал.
   - Нет, Коба, куда ты, туда и я. Я без тебя в поле не воин. Если ты вздумаешь уйти, это будет катастрофа. Кто куда, а я с тобой. Ты у нас вождь, тебе решать, ну я солдат партии. Твой солдат, Коба.
   Сталин будто потерял интерес к разговору. Ворошилов его не просто успокоил, а умилил. В последней части, когда уже Чаплин выходит из тюрьмы, идет по улице оборванный, грязный, в порванных штанах, мальчишки его дразнят, он решил, что наступил момент, полез в карман, вытащил платок и кончиком платка вытер глаз.
   Картина кончилась. Кажется, он сегодня не только посмотрел фильм, но и окончательно убедился в Ворошилове. Оглянулся. Все уже встали, ждут его. Что ему тоже пора встать. Он высморкался, вытер глаза. Клима надо успокоить. Сделал взгляд смягченный, уми­ленный и обернулся к Ворошилову.
   - Клим, дорогой, что-то ты плохо выглядишь. Наверное, работаешь много, не отдыхаешь.
   - Да, - говорит Ворошилов, - работаю, не отдыхают.
   - Георгий, - сказал Сталин Маленкову, кладя Ворошилову на плечо руку, - о таких людях заботиться надо. Отправьте товарища Ворошилова в отпуск на месяц в санаторий, который он сам выберет. А ты, Клим, отдохни хорошенько.
   Он движением руки закончил разговор, на прощанье ткнув Ворошилова в грудь. Нет, такой человек не может стоять во главе заговора.

Глава 5

   Берия?
   Лаврентий давно около него. Так давно, что иной раз самого оторопь берет. Никто из ГПУ у него так долго не работал. Ну, разумеется, не в двадцатые. В те годы когорту Дзержинского-Менжинского и с места не сдвинешь. А вот позже, с тридцатых... Ягода, Ежов - посидели несколько лет на посту наркома внутренних дел, получили звезды генерального комиссара, покрасовались. А он их потом за цугундер. Скажите последнее слово, черкните несколько слов товарищу Сталину в преданности к нему в надежде, что он их пожалеет, и вставайте у стенки.
   А этот пригрелся.
   Понравился он ему в начале тридцатых. В ту пору Лаврентий был начальником ГПУ Грузии. Для него таких гепеушников что травы и поначалу он его даже не увидел. Но затем Берия выделился.
   Он отдыхал в тот год в Цхалтубо. Красивейшее место. Когда появился Берия, он хмыкнул, ответно поздоровался и моментально забыл. Охранник.
   Лаврентий, однако, оказался навязчивым и сумел понравиться. И так понравился, что он решил выдвинуть его. Свой человек. В Закавказье в те времена, как и по стране в целом было много людей, возомнивших себя старыми революционерами, свивших гнездышки во власти. Трогать их пока было рано. Но и ему никто не мешал ставить своих людей. Сначала Берия стал вторым секретарем Закавказского Крайкома, потом первым вместо слишком упрямого Картвелишвили. А через несколько лет Берия понадобился в Москве.
   Умел Лаврентий быть нужным в нужный момент. И преданным. За это прощал ему устойчивый и довольно правдивый слух о работе с мусаватистами и жену Нину - племянницу Ноя Жордания - бывшего министра иностранных дел грузинского меньшевистского правительства. Других и за меньшее расстреливали без всяких разговоров. Сам Берия и расстреливал.
   Все простил - лишь бы верно служил. Он верно уловил - Берии, как ему казалось, было все равно - коммунисты у власти или нет. Он служил ему. Однажды, вроде бы в Ялте, он даже сравнил его с Гиммлером. Рузвельт, который спросил кто же это Берия, даже смутился. А ему казалось и сейчас кажется, он не ошибся. Берия - наш Гиммлер.
   Когда встала проблема заменить Ежова, лучшей кандидатуры и не было. Лаврентий подошел как нельзя кстати. Сначала замом к Ежову. Потом того перевел в другой наркомат. Не помнил уже в какой... Да какая разница. Хотя... Да, в Наркомат водного транспорта. Тому уже осталось жить несколько месяцев, покомандовал напоследок корабликами. Взяли его прямо с совещания. Пришли двое и под белые рученьки. Даже не шевельнулся.
   Навел Лаврентий порядок в НКВД, выпустил невинно осужденных. Какие люди вышли тогда - такие как Рокоссовский.
   Хорошо работал он и в годы войны, занимаясь выпуском техники и боеприпасов. В НКВД много предприятий было. Да и вне НКВД он немало наработал.
   Правда, к концу войны они с дружком Маленковым получили слишком много власти. Выпустил он их тут из своего внимания. Куда ни ткнешься, Берия так решил, а Маленков прирешил, Маленков разрешил а Берия постановил. Обратил он внимания, а глаза-то у него змеиные и пенсне он носит с простыми стеклами. Маскируется. От кого?
   Пришлось заняться парочкой. Берию он после войны "возвысил". Ввел его в Политбюро, дал маршала вместо не совсем понятного звания генерального комиссара, орден Суворова I степени на грудь нацепил. Не в обиде должен быть. А потом, в декабре 1945 года, по причине перегрузки - как написано было в газетах - "в виду перегруженности другой центральной работой", - отобрал у него НКВД. Берия был освобожден от должности народного комиссара внутренних дел, которую занимал с 1938 года. Он уже не курировал органы безопасности, если это впрямую не касалось его основной работы, а руководил Специальным комитетом по проблеме N 1 - атомной бомбе и топливо-энергетическим комплексом. Пусть поработает там, решил он тогда. Не сделает бомбу - сам станет топливом. Сделает - посмотрим, как с ним дальше быть.
   Чтобы нервы у него поерзали, указ Президиума Верховного Совета о его снятии переписали с указа о снятии Ежова. Берия духу не подал, хотя чувствовалось - кошки коготками скребут. Умные люди шепнули ему, с его, Сталина, подсказки, где искать документ, с которого приготовили указ.
   Но ему показалось и этого мало. Лаврентия надо было прижать, а если надо - и прикончить. Слишком много он знает и, самое главное, слишком много у него людей, обязанных ему лично.
   Тут еще неприятные сведения из Грузии. МГБ Грузии сообщил: XIV съезд Компартии Грузии в январе 1949 г. прошел при восхвалении Берии; его хвалили почти все выступающие, ставили на один уровень с Великим Сталиным. То же мне пара нашлась. При выборах ЦК Берия единогласно избрали почетным членом, а Сталина при нескольких воздержавшихся. "Правда" сообщила о том, что членом ЦК КП Азербайджана И. В. Сталин избран единогласно, второе же сообщение -- о съезде КП Грузии -- существенно отличалось от первого: членами ПК КП Грузии избраны И. В. Сталин и Л. П. Берия. Не единогласно.
   Пришлось вспомнить о социалистической законности. Дал указание о проверке отдельных регионов в Грузинской ССР. В итоге столько накопали, хватило и на постановление ЦК и на постановление Совмина СССР. Разумеется, искали больше всего в Мингрелии, ведь Берия оттуда, а он еще приказал "искать большого мингрела".
   Впрочем, началось все раньше. Когда Абакумова в 1946 году назначили министром госбезопасности, он еще умел работать и не боялся Берии. Он дал Абакумову указание собрать компромат на всех, в чьих руках была власть, в том числе на Берию. Абакумов смог доказать, что Маленков прекрасно знал о сокрытии неполадок в авиапромышленности, и в 1947 году Маленков получил выговор, был смещен с должности и временно сослан в Казахстан.
   В 1948 году Сталин назначил министром госбезопасности Грузии генерала Рухадзе. В годы войны тот возглавлял военную контрразведку на Кавказе. Его антибериевские настроения были общеизвестны. По его распоряжению в начале 50-х гг. начали собирать компромат на самого Берию. В квартире у матери Берии в Тби­лиси была установлена подслушивающая аппаратура, МГБ разрабатывал ка­завшиеся подозрительными связи мужа сестры Берии.
   Хитро было придумано. Ведь ни Берия, ни его жена не позволят никаких антигосударственных высказываний, они люди тертые, а вот деревенские родственники по простоте душевной... Мать Лаврентия, Марта, жила в Грузии и вполне могла высказать сочувствие преследуемым грузинам. Ляпнет лишнее и все. Надо-то несколько слов - сынок сядет скоро вместо Сталина. Аппаратура прослушивания подхватит и одним членом Политбюро станет меньше.
   Помимо этого, он лично приказал Рухадзе найти доказательства и выискать свидетельства зарубежных связей мингрелов Грузии. Передал ему:
   - Этим мингрелам вообще нельзя доверять. Я не хочу, чтобы меня окружали люди с сомнительными связями за рубежом.
   Рухадзе понял правильно. Слежки, аресты. Так началась чистка грузинского руководства, тех, кто был близок к Берии. Кампания против взяточничества в Грузии переросла в обвинения в заговоре с целью отделения мегрелов от Советского Союза.
   Для расследования в Грузию в ноябре 1951 года направляется С. Д. Игнатьев с большой группой работников МГБ, имеющих чрезвычайные полномочия по ликвидации буржуазно-национали­стического центра. Провели они замечательную чистку, были арестованы почти все секретари обко­мов, горкомов, райкомов, члены Президиума Верховного Совета Грузии, многие министры. Все ставленники Берия оказались в тюрьме.
   Правда, мингрелы ни в чем не признались. Они полтора года провели в тюрьме, им не давали спать, их пытали.
   Дела в Грузии все же были не главным. Тем более Рухадзе повел себя не лучшим образом, пришлось его арестовать. А потом был арестован и Абакумов. Слабые оказались людишки, не оправдали его доверия.
   Берия тогда не растерялся, организовал расследование. По какому такому закону все это было проведено на Кавказе? А действительно, по какому, товарищ Абакумов? Не на Сталина же вы будете ссылаться!
   Лаврентию нельзя доверять. Хоть Абакумов и арестован, но его органы собрали столько на Берию компрометирующего документа, бери его за горло и расстреливай. Он бы и расстрелял, но где найдешь такого второго. А новый тоже может оказаться предателем.
   Попытался он их споить, чтобы они спьяну наболтали. Всех буквально воротило, до рвоты доходило, но он был в этих вопросах неумолим. Пейте, раз у меня в гостях.
   Берия тут вертелся с шутками-прибаутками. Эти шутки-прибаутки сдабривали вечера и питие у Ста­лина. И сам Берия напивался, он довольно кивал головой. Пей больше Лаврентий, авось начнешь болтать, что на душе лежит. Однажды он услышал, как Берия говорил другим:
   -- Надо скорее напиться. Когда напьемся, тогда скорее разойдемся. Все равно он так не отпустит.
   Вот ведь подлец! И ничем его не проймешь.
   Берия так испачкан кровью, что можно с легкостью указать - это он. И расстрелять. Или организовать несчастный случай. А дальше? Второго Лаврентия искать долго. Если враг не Берия, то получится он сам, своими руками, помог ему развернуть заговор.
   Трудно с ним. После Молотова и Микояна он идет следующим. А если подумать, то и он вообще в списке подозреваемый первым шагает. Лучше бы его застрелить. Но Берия хороший волкодав. Уберешь его, а если не угадал? Тогда облегчишь работу настоящему отравителю. Тут надо действовать поосторожнее. Как говорится, семь раз измерь, один раз выстрели.
   Ему вдруг пришла одна мысль, от которой враз испортилось настроение. Зря он так резко ударил по Молотову и Микояну. Неизвестно, являются ли они врагами, а вот то, что он насторожил всех остальных членов Президиума ЦК и возможного отравителя - это безусловно. Хватит, он будет действовать тоньше.
  
   Теперь он считал, что дело врачей может стать ключевым, указав ему члена Политбюро, то есть, конечно, сейчас Президиума, который метит на его место, или, по крайней мере, выделив из медиков виновников - отравителей. Он уже забыл, что поначалу дело открывалось с целью найти именно здесь убийц. Нет, маловаты они для самостоятельных убийц. Только пешки. Залитые кровью, умертвляющие людей, однако пешки. Надо арестовать всех преступников среди них. Это важно, но для него нужнее те, которые много знают. Необходимо пройтись железной метлой по их рядам. Попадутся, конечно, и невинные, но лучше наказать десять невиновных, чем оставить одного вредителя. Одновременно с этим, конечно, надо выбить и врачей-убийц. Нельзя их оставлять. Особенно тех, кто участвовал в убийстве членов правительства. Но для него важным и связи.
   Поэтому Сталин постоянно следил за развитием дела, приходя в ярость при признаках глупости или ленности следователей МГБ и их начальников. Дело врачей должны быть исследовано в краткий срок и любой ценой.
   Он подталкивал министра госбезопасности как мог - и ласковым словом, благодарностью, и площадной бранью, угрозами стереть в лагерный порошок. Лишь бы он работал.
   И дело кое-как двигалось вперед. Была проведена медицинская экспертиза имеющихся материалов. Сталин знал, что в течение семи лет (почему семи?) внутренние органы всех умерших лиде­ров правительства по традиции содержались в Кремле (среди них и сердце Щербакова), в емкостях, наполненных раствором формальдегида. Было на основе чего делать выводы.
   29 октября 1952 г. из МГБ пришла докладная записка, подводящая важные итоги работы экспертов. Игнатьев с подачи Рюмина написал Сталину, что летом элитной группой медицинских работников было проведено специальное медицинское исследование сердца Щербакова - группа "исследовала сердце, изучила ис­торию болезни и результаты анализов и протокола вскрытия те­ла товарища Щербакова А. С.". Результаты экспертизы свидетельствуют против действий врачей, лечивших его.
   До этого, в апреле 1952 г. другая группа экспертов-медиков была назначена для проверки меди­цинских препаратов, выписанных лечащими врачами Щербако­ва.
   Обе комиссии пришли к единому выводу, что лечение това­рища Щербакова можно назвать "криминальным". "В настоящий момент экспертная комиссия закончила свою рабо­ту: комиссия исследовала сердце, изучила историю болезни и ре­зультаты анализов и протокола вскрытия тела товарища Щербако­ва А. С.
   Заключения обеих комиссий в общем совпадают. Они соответ­ствуют результатам предыдущего медицинского осмотра и подтверж­дают криминальный характер лечения товарища Щербакова А. С.
   Обе комиссии установили причину смерти как инфаркт мио­карда. Причиной тяжелой болезни явились не­правильные дозы предписанных лекарств. Нельзя было и разре­шать ехать в автомобиле из Барвихи в Москву, для того чтобы присутствовать на праздновании Дня Победы".
   Сталин посмотрел на подпись Игнатьева и перевернул страницу, словно ожидая, что текст будет и дальше. Наконец-то Гепеушники начали работать и разродились полезным документом. Но мало, очень мало...
   Сталин задумался, вспомнил, что среди медиков до этого было еще следствие. Поискал...
   Как сообщалось в деле N6367/1 от 25 сентября 1952 г. по поводу арестованного Рыжикова Р. И., бывшего заместителя директора ле­чебного санатория "Барвиха", было назначено квалифицированное медицинское исследование сердца товарища Щербакова А. С. Так­же были тайно допрошены в качестве свидетелей профессор Руса­ков; председатель Мосгорздравотдела доктор Приданников, присут­ствовавшие при вскрытии тела товарища Щербакова А. С.
   Рыжиков раньше был заместителем директора медицинского отдела правительственного санатория Барвиха, где в 1945 г. ле­чили Щербакова. С декабря 1944 по май 1945 г. он был наблюдающим врачом при Щербакове. Он дал показания практически сразу и еще в июле признал, что "являлся помощ­ником в осуществлении террористических действий Этингера".
   Это было уже нечто значимое. Рыжиков никто, но им кто-то руководил. И работал он не один. Ведь преступление заключалось в том, что врачи рекомендовали Щербакову поехать на автомобиле, чтобы при­сутствовать на праздновании Дня Победы в Москве. Это первое.
   Второе, они были обвинены в том, что прописывали неверные дозы не­которых препаратов. Здесь был уже коллектив - террористическая группа медиков, для начала нацелившихся убить Щербакова.
   Дальше было хуже. Раскрыть дело оказалось трудно, Рыжиков иногда отрицал все или часть показаний, признавая только то, что, возможно, неверно назначил лечение Щербакову от аневризмы. От своих "содельников" он отказывался.
   Сталин раздраженно отбросил папку с протоколами допросов Рыжикова, дойдя до места, где он все отрицал.
   - Вы сознательно сократили жизнь товарищу Щербако­ву А. С. Дайте показания на этот счет, - требовал следователь.
   - Я не желал сокращения жизни А. С. Щербакова, - крутил Рыжиков.
   Это понял даже следователь своими куриными мозгами:
   - Не врите, Рыжиков, вы знали и раньше, что лечение товарищу Щербакову было назначено неверное. Вы были одним из исполнителей тер­рористического плана. Мы требуем, чтобы вы сказали правду.
   Что тут не понятно следователю. Врезали бы раз по наглой морде, все бы сказал.
   Он взял обратно папку. Следователь, словно услышав Сталина, пригрозил пытками и предупредил, что он играет со смертью.
   - Признайтесь, суд учтет, иначе по 58 статье вы подлежите приговору к смертной казни.
   Он не стал читать допросы дальше, остановившись на резюме в оконце папки. Рыжиков в основном возложил вину в смерти Щербакова на Этингера и доктора Г. Ф. Ланга. О Виноградове он сказал, что Этингер сбил его с толку своим непосредственным на него влиянием.
   Виноградов.
   Сталин отложил папку. Вот ты где появился. Все-таки и ты оказался вредителем. Никому нельзя доверять. Никому, даже врачам, много лет лечившим тебя. Может быть и в смерти Жданова остались неизведанные ниточки. Он приказал допросить бывшего телохранителя Жданова Белова.
   Допрос этот мало что дал. Судя по протоколу, Белов крутил, стремясь уйти от ответственности. Сталин понимал, чего тот боится - если погибает член Политбюро, то его охранников, как правило, расстреливают. Далеко ходить не надо - когда предшественника Жданова Кирова убил Николаев, Ленинградское ОГПУ так проредили, что от него почти ничего не осталось. Белова тоже можно с легкостью приговорить к расстрелу - за халатность.
   И все же материалы допросов врачей и Белова позволили ему осторожно задеть еще одну ниточку, позволявшую без всяких подозрений подтянуть дело ближе к Политбюро. По его приказу дела Щербакова и Жданова были сведены во­едино. Ведь Этингер указал на Фефера; Виноградов указал на Егоро­ва; а там уже Кузнецова обвинили в пособничестве Америке и в поддержке Абакумова, пытавшегося захватить верховную власть.
   Кузнецова уже нет в живых. Пусть. Зато он протянул следствие дальше.
   Через ме­сяц все главные фигуранты из тех, кто остался жив, будут арестованы. К этому времени арестованы многие врачи - в сентябре Майоров, Федоров и отставной руководитель лечсанупра Кремля Бусалов. 18 октября пришли за профессором Егоровым. Будучи с 1947 года начальником кремлевской больницы, он владел наибольшей информацией. Еще 27 сентября была арес­тована жена профессора - Е. Я. Егорова.
   К концу октября он решил устроить большой спектакль. По его указанию еврейское дело полностью слилось с предполагаемым преда­тельством Абакумова и его попыткой совершить переворот. Сеть заговора и предательства расширилась и уже включала в себя евреев, вра­чей, МГБ и самую верхушку Советского правительства. Поначалу он хотел с ходу добавить Молотова и Микояна, но потом передумал. Слишком много. Нет, как только он заподозрит одного из членов Президиума, он и станет главой заговора в этом спектакле. А так все еще очень сыро.
   Он постарался успокоить себя. По крайней мере, сегодня ГПУ можно похвалить. Они доказали с фактами на руках, что врачи вредители уничтожали руководителей партии и правительства. То, что раньше называлось смертью из-за слабого здоровья, излишнего потребления алкоголя, большой работы превратилось просто в хладнокровные убийства. Много ли надо - прописать неправильную дозу лекарства больному. Один прописывает, другой подтверждает. Оба делают умные лица, а потом разводят руки - сердце не выдержало. Товарищ Имярек слишком много пил и работал. Медицина оказалась бессильна.
   Еще бы гепеушники выделили связи...
   В какой-то мере, он мог быть соавтором успехов. Еще в сентябре 1950 г., было принято Постанов­ление Политбюро N 77/310, по которому в структуре МГБ создавалось Бюро-2. Ему поручалось "выполнять специальные зада­ния внутри Советского Союза по пресечению особыми способами вражеской деятельности, проводимой отдельными лицами". По его предложению, функции этого отдела были исключительно широки: "наблюдение и подвод агентуры к отдельным ли­цам, пресечение преступной деятельности путем компрометации, секретного изъятия, физического воздействия и устранения". Агентуру для этого Бюро подбирали из шоферов такси, парикмахеров, служащих и врачей поликли­ник, официантов. Тщательный, глубоко засекреченный механизм слежки распростра­нялся и на высшее руководство страны. К сожалению, за год с лишним агентурное наблюдение ничего особого не дало. Либо они все не виновны, либо, скорее всего, враг замаскировался слишком хорошо.
   Заговор начал развиваться как минимум с сорок пятого года. Почему они решили убрать прежде всего Щербакова? Слишком важная фигура или потому, что легко убить, ведь все знали, у Щербакова проблемы со здоровьем и его смерть будет естественна. Он потянулся к папке с допросами - написать вопрос для следователя, чтобы узнал у арестованных. Подержал руку в раздумье. А зачем собственно, он хочет узнать. Из любопытства? Пусть МГБ само узнает нужные вещи. Следователи, если они не совсем глупые, обязательно заинтересуются.
   Игнатьев должен разобраться с другим. Во-первых, сроки, во-вторых, кто входил в эту вредительскую группу, хотя бы главарей. Найти их и обезвредить, пусть сидят в тюрьме, а там можно выжать все.
   Внимательно прочитывая ежедневные протоколы до­просов врачей, Сталин теперь не только определял концепцию следствия, но и предпринимал конкретные шаги, направляя его в нужное русло и видел, как слабо оно идет. Подключить мингрельца?
   Он медлил. Он очень не хотел делать это, желая отдалить Берию. Этого мингрельца следовало бы отправить туда, где находятся и другие наркомы НКВД. Слишком сильно он начинает от него зависеть. Лаврентий-то, Лаврентий се, словно без него ничего не пойдет. Но сейчас придется поставить его на параллельное расследование. Его звериный нюх требовался для расследования этого дела, а за одним и для того, чтобы посмотреть, много ли скрывают от него гепеушники во главе с Игнатьевым.
   Берия это сумеет, лишь бы не перестарался. Перепугает всех, Игнатьев в штаны напустит - Сталин ухмыльнулся - трусливые ныне гепеушники пошли, в тридцатые годы хвосты поднимали, мы-де, без нас-де. Тех перестреляли, а эти тени собственной боятся.
   Он решительно встал из-за стола, нажал на кнопку вызова. Надо дать задание сначала Игнатьеву, а затем Лаврентию.
   - Игнатьев? - Поинтересовался он у появившегося Поскребышева.
   Тот молча кивнул головой. Игнатьев уже ждал в приемной с дрожащими икрами ног.
   - Пусть войдет.
   Пока министр МГБ входил и устраивался, напряжено глядя на него, хозяин, как обычно, прогуливался по кабинету. Пока министр проходил, он вдруг вспомнил, какой страшный диагноз выдал его прежний лечащий врач Виноградов. Диагноз был длинный, изобилующий медицинскими терминами. Он не выдержал, выдвинул ящик стола и вытянул папку с единственным листком - его приговором. Виноградов писал: наличие гипертонической болезни и мозговой артериосклероз. Периодические рас­стройства мозгового кровообращения, следствием которых явились множест­венные мелкие полости (кисты) в ткани мозга, особенно в лобных долях, образовавшиеся после мелких очагов размяг­чения ткани мозга в результате гипертонии и артериоскле­роза.
   Ему, человеку немедицинскому, трудно было уловить глубину болезни, но само упоминание мозга означало - тяжелая болезнь и через некоторое время смерть. Он идет по пути Ленина.
   От этих мыслей он обозлился.
   - Молчишь? Полстраны скоро растащат, а ты будешь мне рапорты посылать о блестящей работе гепеушников под твоим руководством.
   Игнатьев торопливо встал, как ему казалось, честно и преданно смотря на хозяина, про себя проклиная Рюмина. Не зная размышлений Сталина, он полагал, что именно нынешний его заместитель виноват в "особом" внимании Хозяина к МГБ.
   Бывший министр Абакумов не горел желанием расширять рамки дела Еврейского антифашистского комитета до уровня мирового заговора. На этом он погорел - хозяину это не понравилось. Но он бы то же не стал толкать дело, если бы не Рюмин. Мерзавец!
   Теперь Абакумов сам стал обвиняемым и он, новый министр, отвечал за успешность дела. К еврейскому делу присоединилось дело МГБ.
   Правда, непосредственно к допросам Игнатьев не имел - не захотел марать руки. Абакумовым занялся бывший подчиненный Рюмина. Игнатьев знал - допросы с пристрастием не прекращались ни днем, ни но­чью: "Почему долго не давал хода "делу врачей"? Кто первым обвинил секретаря ЦК Алексея Кузнецова в измене? Почему "дело авиации" было свернуто? Не один же маршал авиации Новиков виноват в наметившемся отставании нашей авиации... Кто стоял за его спиной?"
   До министра довели и эксцессы по этому делу. Подследственный Абакумов, не выдержав пыток, оскорбле­ний и издевательств, ударил Рюмина. Труден был переход от всесильного министра до беззащитного арестанта. Совсем недавно он, высокий, крепкого телосложения, в акку­ратно отглаженных кителе и бриджах, до блеска начищенных хро­мовых сапогах, в сопровождении свиты, по­являлся здесь, в тюрьме, а теперь избитый, грязный, заросший щетиной, и каждая собака может его пнуть.
   Из Лефортово надзиратель сообщал в своем обычном суточном отчете, что Абакумов вот-вот сломается. Когда после очередного допроса с пристрастием, в наручниках, из­битого, с синяками и кровоподтеками его приволокли в одиночку и бро­сили на холодный пол, то министр начал плакать. Еще немного, и бывший генерал станет давать показания. Вот только о чем?
   Игнатьев был один из немногих, кто знал о письмах Абакумова из тюрьмы. Министр просил бумагу, чернила и писал, писал практически каждый день слезницы в адрес Берии. "Вы може­те смело сказать, товарищу Сталину о том, что я крепко пережил, перестрадал, все необходимое понял и нужные выводы для себя сделал. Я безгра­нично люблю тов. Сталина и целиком предан ему до конца своей жизни, и за это люблю и буду любить товарища Берия Лаврентия Павловича, и они моя защита..."
   Министр явно поглупел - разве он не понимает, что арестован по приказу самого Сталина и никакие слезницы кому ни было его не спасут. Или он разыгрывает роковую карту, идя по обычной тропинке многих высокопоставленных арестантов - погибая сам, погуби других. Хорошо известно, что Абакумов соперничал с Берия, опираясь на поддержку Хозяина. И теперь просит помощь у Берия, хорошо зная, что его письма будут скорее против Берия, чем за него.
   Все это промелькнуло в голове Игнатьева. МГБ делал все возможное, переключившись сейчас в основном на дело врачей. Однако арестованные медики, несмотря на изматывающие допросы и угрозы следователей, не спешили "призна­ваться" во вредительском лечении партийно-государ­ственного руководства и военачальников. "Неэффек­тивность" следствия привела Сталина в бешенство.
   Еще 18 октября 1952 года он разрешил руководству МГБ применять методы физического воздействия к аресто­ванным. Тут же Рюмин сформировал команду дюжих молодчиков, способных выбить любые показания из кого бы то ни было. А чтобы не тратить время на транспортировку подследственных в Лефортовскую тюрьму, в кабинете начальника Внутренней тюрьмы на Лубянке была создана импровизированная минипыточная.
   Рюмин развернулся. Наивный, он подумал, что физическая расправа позволит выбить из арестованных все. Первым под его каток попал про­фессор Бусалов, бывший начальник Кремлевского Лечсанупра.
   Рюмин явился на допрос (проходивший в 20-х числах октября), который вел следователь Кузьмин и с порога заорал на Бусалова: "Ты бандит, шпион, террорист, опасный государственный преступник. Мы с тобой нянчились, теперь хватит. Будем пытать каленым железом. У нас все приспособлено. Будет поздно, когда твой труп упадет на пол".
   Железом, правда не пытали, так, дубинками обработали. И что же? Бусалов, конечно "признался" в том, что от него потребовал Рюмин. Когда Хозяин увидел эти "признания", он единственно что ногами не топал. Разгневался, сил нет.
   Сталин не мешал раздумывать министру, неторопливо ходил по комнате. Наконец он заговорил:
   - Ты должен ближайшее время решить проблему врачей вредителей. В ваших руках, похоже, все главные фигуранты дела. И надо их любыми способами разговорить. Для этого все способы пригодятся. Я уже тебе не раз говорил - бейте! Мне не нужны их тела, мне нужны признания. Настоящие признания, а не выдумки. Так и передайте Рюмину.
   Он остановился, о чем-то раздумывая, продолжил:
   - Однако, кроме того, надо не только оставлять синяки или пугать расстрелом, но и давать им надежду. Если человека поставить к стенке и водить перед носом пистолетом, то он ожесточится и будет молчать, а вот когда он увидит возможность спастись, то наверняка сломается. Поэтому, товарищ Игнатьев вы и ваши следователи дадите от меня врачам - этим Виноградовым, Егоровым и иным заверение. Запоминайте слово в слово - за совершенные ими преступ­ления их уже можно сейчас повесить, но они могут сохра­нить жизнь и получить возможность работать, если правдиво расскажут, куда ведут корни их пре­ступлений и на кого они ориентируются, кто их сообщники. Передайте также, что, если они пожелают раскаяться до конца, они могут изложить свои показания на имя вождя, ко­торый обещает сохранить им жизнь в случае откровенного признания своих преступлений и полного разоблачения своих сообщников.
   Он остановился около министра:
   - Надеюсь, вы правильно все поняли?
   - Да, товарищ Сталин.
   - Еще раз повторяю, мне нужны сведения, которые вы пока не получаете. Если вы не раскроете террористов, амери­канских агентов среди врачей, то вы будете там, где сейчас нахо­дится Абакумов. Имейте в виду. Дело врачей весьма разветвленное. Здесь уже недостаточно останавливаться на рас­следовании обстоятельств смерти Щербакова и Жданова. Необходимо также расследовать, кто убил товарища Димитрова, и тех, кто сбил с пути Андреева. Ищите, не теряйте времени. Сил у вас хватит, идите!
  
   Сталин вышел в прихожую, оделся, прошел мимо охранника, вытянувшегося по стойке смирно при его появлении. Ему хотелось вдохнуть свежего воздуха, отдышаться от гнилостной атмосферы заговоров и убийств, нацеленных против него. Думал, когда-то, во время войны - придет мирная передышка, отдохнет, рыбку половит, арбузами займется. Как же!
   Узкая тропинка вела среди деревьев. Он знал - ее специально натаптывают в снегу, чтобы он мог прохаживаться. Пусть топчут, может хоть в этом будет польза от многочисленной охраны. Кой от нее толк, если так легко убивают людей вокруг него. Одна - две таблетки - и все, сердечный приступ. И десятки охранники останутся стоять истуканами.
   Морозец взбодрил его. Ничего, у него есть еще порох в пороховницах. Он с иронией подумал, что эта мелочишка, копошащаяся у ног, наивно полагает победить его. Сколько врагов уже было за минувшие десятилетия. Легион! И эти лягут под дерн.
   После прогулки он беседовал с авиаконструкторами, беспокоился об уровне современной реактивной авиацией. Идущая в Корее война показала не только достоинства, но и серьезные недостатки советской авиации. Требовались прорывы в техническом развитии, требовались миллиарды рублей вложения. И здесь было главное не ошибиться, выбрать верное направление. Иначе они серьезно отстанут от американцев. Те здорово вырвались вперед за годы войны. Пока они воевали с немцами, истекая кровью и теряя разрушенную экономику, американцы устроили конвейерные линии на всю Америку. В чем, а в культуре технического развития они ушли далеко вперед. Нам еще догонять и догонять. И если в истребителях мы от них не отстаем, то в стратегической авиации, в авиационной электронике у нас даже не вчерашний, позавчерашний день.
   В конце войны СССР повезло. Американский Б-29 заблудился и сел на нашей территории. Мы использовали его полностью, просто скопировали, хоть авиаконструкторы сопротивлялись. Но теперь надо идти дальше. У конструкторов, похоже, есть здравые идеи, их надо только подтолкнуть.
   Серьезный разговор с конструкторами состоялся вечером. После ареста Шахурина и отстранения Яковлева от министерства работа пошла оживленнее, в том числе и у самого Яковлева. Геликоптер создает. Молодец он все-таки, голова работает.
   А ведь могло быть и хуже. Когда он на совещании высших чинов МГБ в июле 1946 года спросил Абакумова:
   - Вина Новикова и Шахурина доказана. Какую меру наказания вы предлагаете?
   Абакумов без промедления ответил:
   - Расстрел.
   Он тогда подивился немудреной простоте генерала. Дай ему волю, страну перестреляет. Рассудил:
   - Расстрелять просто, сложнее заставить работать. Мы должны заставить их работать.
   Пришедшие авиаконструкторы люди были знающие, он слушал их, периодически направляя разговор в нужное русло. Когда пришло время, пригласил пообедать. Такое он позволял, когда был очень доволен собеседниками и хотел продолжить с ними разговор.
   Разносолов у него не было. Несколько первых блюд и вторых. Налил себе тарелку харчо, приглашающе обвел обеденный стол. Официантов здесь нет. Наливайте и кушайте.
   Авиаконструкторы вначале скромничали, но затем, видя обедающего вождя, взялись за тарелки.
   За обедом разговор продолжался. Ведущим нашим истребителем в Корее оставался МИГ-15бис. И вроде бы пока он бьет американский. Но если почить на лаврах, можно быстро отстать. Как, товарищи, будем дальше развивать нашу истребительную авиацию?
   Встреча с думающими и делающими людьми вдохновила его. Но, оставшись в одиночестве после ушедших авиаконструкторов, он подумал, в какой слой грязи находится. Настроение опять испортилось. Люди работают, сейчас он их вдохновил, придумают, разработают новые самолеты. А ему надо думать о врачах-отравителях, о змееныше в Президиуме, потихоньку подкапывающем под него.
   Он сел на диван, подумав, взял с этажерки "Мать" Горького. Великий пролетарский писатель с такой яркостью описал ее, придал такие черты стального характера простой женщине, что хотелось читать еще и еще. Ведь смог же написать. Вроде бы ничего такого, и люди обычные, а надо же!
  

Глава 6

   Булганин?
   Николай давно вертится около него. Кажется, начинал он карьеру директором Московского электрозавода в конце двадцатых - был тогда такой. Там снискал репутацию умелого управленца и был переведен председателем исполкома Моссовета в январе 1931 года. В то время в Москве шла сильная читка от правых и требовались новые люди. Булганин был из числа таких новых. Надежды Николай оправдал, удержался и на XVII съезде партии он выдвинул его кандидатом в члены ЦК ВКП(б) . Но особо высоко не поднимал, в отличие от его дружка Хрущева. Лишь в тридцать седьмом, когда кругом были нужны люди, Булганин был назначен Председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР. Тогда же он сделал его полновластным членом ЦК партии. Он знал, что Булганин буквально мечтал стать членом ЦК, но придерживал - пусть заработает.
   В правительстве РСФСР Булганин работал недолго. На следующий год получил назначение уже в союзное правительство - заместителем председателя Совета Народных Комиссаров. Булганин занял важную должность председателя правления Государственного банка СССР. Впрочем, из Булганина финансист был не ахти. Деньгами занимались финансисты, а Булганин во время войны был на фронте - членом военного совета фронта.
   Здесь и решилась его судьба. В противовес Маленкову и Берия, а также своим старым "соратникам" он выставил не только ленинградцев, но вот и таких серых мышек. В сорок четвертом он сделал Булганина генерал-полковником и членом ГКО вместо бестолкового Ворошилова. И, наконец, в этом же году сделал его своим заместителем в наркомате обороны.
   Булганин ему понравился. Тихий, спокойный, не возражает жестко, как упрямый Жуков, но если надо, будет отстаивать свою точку зрения. Правда, ему сообщали о его некомпетентности. Дескать, не разбирается в таких вопросах, как быстрое развертывание сил и средств, состояние боевой готовности, стратегическое планирование. И похоже недовольные были правы. Уже когда Булганин оказался около него, он узнал, что тот всеми средствами старается избегать ответственности за принятие решений. Письма, требующие немедленной реакции, месяцами оставались без подписи. Когда он однажды уехал на Кавказ в отпуск, и возложил исполнение обязанностей Председателя Совета Министров на Булганина, работа Совета Министров практически встала. Берия тогда обратился к нему с просьбой ускорить прохождение через Булганина документов по атомной бомбе, находившихся в секретариате Булганина. Он хмыкнул, разрешил своим заместителям подписывать самые важные постановления в обход Булганина. Пусть, все равно он не раскаивался в своем решении выдвинуть Булганина. Ему нужны и такие люди - совершенно несамостоятельные, смотрящие ему в рот.
   И Булганин рос. В 1947 г. стал Маршалом Советского Союза и министром вооруженных сил СССР. Ну звание маршала он почти выпросил. Пришел как-то к нему и говорит со слезой в словах - Маршал Жуков не хочет говорить с ним - с генералом. Посмеялся над немудреной просьбой - произвел генерала армии в маршала. Ему что, жалко?
   Не военный Николай все же человек. Через два года он освободил его от поста министра, а чтобы не обижался, тем же указом назначил Первым заместителем председателя Совета Министров СССР. Он не должен плакаться - в сорок восьмом ввел его в Политбюро кандидатом, а буквально через несколько дней и полным членом и сразу полновластным членом в Оргбюро. Совсем недавно Булганин был избран после XIX съезда членом Президиума ЦК и членом бюро Президиума.
   Если судить по тому, сколько доброго он сделал для Николая, тот должен быть преданным ему человеком и по мановению руки бросаться выполнять любое задание. Хм. Он давно уже вышел из такого возраста, когда так начинаешь верить в людей. Сколько его подставляли таким образом. В начале тридцатых, когда шла жестокая борьба с правыми, его выкормыш, человеку, которому он доверял почти как себе, вдруг перешел на сторону бухаринцев. Это был удар, горечь которого он чувствовал до сих пор.
   Так, может это Булганин?
   Ни для кого не было секретом, в том числе и для него самого, что после быстрого подъема его любимцев ждало нередко такое же быстрое падение. А иногда, если он совсем разочаровывался, и арест. А если Булганин понимает это и решил на гребне своего подъема остаться у власти?
   Он задумался, вспоминая внешний вид Булганина - как всегда, одетого с иголочки, нерешительного и мягкого.
   Нет, такой не сможет!
   А если прибедняется, прячет лицо убийцы за мягким взглядом нерешительного члена Президиума, у него будет подстраховка. На верх снова поднимается человек, тяжелый в общении, но зато не любящий политиков и которому поэтому можно верить - Жуков. Он уже извлек его из опалы, на пленуме после съезда сделал кандидатом в члены ЦК. Пока он сидит во главе Одесского военного округа, но это временно. Пора и дальше поднимать его, сделав Главкомом сухопутных войск. А нынешний министр вооруженных сил Василевский свояк Жукову - его сын женат на дочери Жукова. С таким двумя маршалами ему никто не страшен. Будем считать, что Булганин ему не враг.
  
   Сталин читал протоколы допросов врачей и с каждой страницей впадал в неистовство. Чем там занимаются Игнатьев и его братия? Бараны, бестолочи. Ведь заключенные водят их за нос. Целые листы якобы признаний, из которых ничего не понятно. Вот, посмотрим, Виноградов. Вроде бы, раскрылся, мерзавец. Меня лечил, а вредительством занимался. Но хотя какой-нибудь губошлеп следователь спросил бы:
   - Расскажите конкретно, как, каким образом ты вредил здоровью товарища Сталина?
   Нет, Виноградов льет воду на мельницу баранов из МВД. Они спрашивают, а он отвечает о шпионаже, о террористической деятельности против руководства партии и Советского государства, вон добавляет о дезорганизации медицинской работы в системе лечсанупра. Фамилии привел - прохвоста Егорова, Бусалова и других. Следователи, идиоты, не понимают, что нам важно не посадить и расстрелять Виноградова, для этого материала набрали с лихвой. Нужны не общие слова о вредительстве, фамилии тех, кто и так арестован, а цепочки, выходы к главным заговорщикам у нас в стране и за границей. Особенно у нас. А вместо этого они жвачку пережевывают, бараны!
   Сталин в раздражении вызвал помощника.
   - Дайте мне Игнатьева по телефону.
   Поскребышев кивнул.
   Сталин снял трубку и, услышав приветствие, в бешенстве заорал:
   - Вы когда начнете работать? Бездельники! Вы ничего не делаете, вы их пособники, вас самих надо сажать в тюрьму, вас надо расстреливать!
   Игнатьев попытался оправдываться.
   - Что вы делаете, вы ничего не делаете. Не говорят, уперлись? Бейте! Вы хотите быть гуманнее Ленина, который отдал приказ Дзержинскому выбросить Савинкова из окна. Дзержинский вам не ровня, но он не гнушался грязной работы. Вы работаете как официанты - в белых перчатках. Если вы хотите быть чекистами, снимите перчатки: работа чекистов - это для крестьян, а не для баронов.
   Наведите порядок в своем хлеву. Оборудуйте специальные камеры для физической обработки. Почему я вас должен учить? Это вы должны мне докладывать о своей работе, и доказывать ее эффективность. А вы мямлите, как баба. Пусть Рюмин работает, вы хвастались, что он бьет. Значит, плохо бьет. Сами подключайтесь, не надо быть сторонним наблюдателем в своем министерстве.
   Особенно это необходимо в расследовании дела врачей лечсанупра Кремля. Это очень важное дела и промедление здесь равно предательству. Между тем, следователи у вас работают без энтузиазма, неловко используют противоречия и недомолвки заключен­ных, неудачно формулируют вопросы, "не ловят заключенных на крючок" при каждой возможности, даже малейшей, чтобы схватить их и сжимать в тисках. Бейте заключенных смертным боем, заковывайте в цепи и кандалы.
   Сталин в раздражении бросил трубку, а на другом конце провода ее осторожно опустил Игнатьев, вставший в начале разговора по стойке смирно. Потом министр грузно сел за свой стол. В последний месяц он ездил к Сталину ежедневно, да еще бывало, тот звонил по телефону, интересуясь, как идут допросы. Вождь очень интересовался следствием. И Игнатьев понимал, почему. Речь шла о заговоре в центре страны - в Кремле и среди людей, обязанностью которых была беречь здоровье руководителей партии и правительства, в том числе и самого товарища Сталина. А они вместо этого принялись убивать одного за другим приближенных к Хозяину людей.
   Товарищ Сталин требовал от него раскрыть дело любым образом. Любым. В ноябре месяце он разрешил использовать физическое принуждение и теперь напомнил об этом.
   Хозяин запамятовал, когда говорил о камерах физического воздействия. В Лефортове уже была сделана специальная камера пыток, ее обшили специальными экранами, поглощающие звуки. Были набраны специальные помощники на роль палачей. Игнатьев считал, что не надо отводить эту роль следователям. Их дело допрашивать.
   Игнатьев, несмотря на свою полною подчиненность Хозяину, выполнил указание не сразу. Приказ был отдан 2 ноября, а исполнен только 12 ноября. Он задерживал его исполнение. Министр и его следователи давили морально. Обвиняли арестованных в предательстве, угрожали арестовать жен и детей.
   И, несмотря на это, у него не получалось. Врачи упирались, путали следствие, лучшие следователи топтались на месте. Требование применить пытки дало немного. Применили. Многие врачи, люди немолодые, имели слабое здоровье. Егоров вон вообще при аресте получил сердечный удар, кое-как откачали. Как его будешь пытать, концы сразу отдаст. От одной ругани рты разевают в предынфарктном состоянии.
   Поначалу он не понимал, зачем их арестовали, теперь считал опытными вредителями, обученными в лучших шпионских школах Запада. Или вернее, заставлял себя считать. Таких на мякине не обведешь. Надо сделать - товарищ Сталин приказал и он должен!
   Одно хорошо, Рюмин вышел из доверия Хозяина, у него появился новый заместитель. Этот плешивый карлик умудрился написать нужное письмо в нужный момент. Подозрительный Хозяин уже давно не верил министерству госбезопасности. В итоге полетел его предшественник Абакумов, все его заместители и так далее. МГБ почистили так, что по сути, ему пришлось создавать его заново. А самого Рюмина товарищ Сталин "рекомендовал" принять заместителем. Товарищу Сталину не возражают, хотя этот человек был бы последним кандидатом. К счастью, Хозяин ошибся, второго Берия из того не получилось. Не справился Рюмин. Как ни рвал, как ни гонял арестованных, а не оправдал доверия. Приказано было его освободить из заместителей министра, что Игнатьев сделал с большим удовольствием.
   В остальном все было плохо. Однажды в запальчивости Сталин наорал на него по телефону, на возвышенных тонах предупредил, что не только освободит его от должности, но и посадит вместе с прежним министром и его заместителями.
   "Ты прикрываешь Егорова, этого низменного агентишку Запада, ты не хочешь заставить его заговорить. Сядешь сам!"
   Игнатьев попытался оправдаться. Ведь он делал все, как глава министерства, сам проводил допросы.
   Но Сталин его не слушал. И может быть, был прав. Важен результат. А если его результат отсутствует, разве нет разницы, как он работал? Неужели врачи оказались такими матерыми врагами, целое министерство не может с ними справиться.
   Или они не враги? Иногда, когда он смотрел на пожилых, истощенных врачей, готовых подписать любую бумагу, возникала и такая мысль. Он гнал ее, не ему карающему мечу Стран Советов думать так. Но она возникала раз за разом. И от этого становилось еще хуже. Игнатьев чувствовал, что истощен - и физически, и морально. Он посмотрел за закрывшуюся дверь. Надо взять еще несколько человек, знакомых с арестованными, которые расширили бы общую картину следствия или даже может быть совершили прорыв. С этими арестованными они ходят по кругу.
   Игнатьев торопливо взялся за трубу.
   - Товарищ Гоглидзе? Я недавно вернулся от Товарища Сталина. Да. Настроение сегодня еще хуже. Хозяин на нас сердится и если мы ничего не найдем в ближайшие дни, то допрашивать вполне могут начать нас. Да.
   Поэтому я решил арестовать еще ряд врачей, связанных уже с арестованными. Товарищ Гоглидзе, поручаю вам к вечеру составить список на первый случай на человек десять, с тем, чтобы сегодня ночью произвести аресты и уже в ближайшие сутки начать с ними работу.
   Гоглидзе был назначен новым руководителем следст­вия по "делу врачей" в рамках заместителя министра госбе­зопасности СССР недавно - 15 ноября. Старый волк, за которым еще с 30-х годов тянулся жуткий след политических репрессий. Он потребовал, чтобы его подчиненные пре­кратили "нянчиться" с арестованными и стали "настоящими революционными следователями". Игнатьева это устраивало - кто-то должен заниматься грязной работой. Он уже видел на примере Рюмина - активность в МГБ поощряется пятьдесят на пятьдесят - либо поднимут, либо опустят, но на месте, если заметили твою активность, не оставят.
   Он вообще был доволен, что по существующему положении следственная работа имеет мало письменных приказов. Сталин давал ему приказы устно, он также своим подчиненным. По крайней мере, когда он перестанет нравиться хозяину, возможностей предъявить ему обвинение будет мало.
   Он открыл папку с допросами Егорова. Егоров - начальник санупра, можно сказать главный среди врачей. Взвинченный после разговора со Сталиным, министр видел теперь по протоколам, как Егоров извивается и отказывается от обвинений в свой адрес, а следователи словно не замечают этого, жуют жвачку одинаковых вопросов.
   - Вызовите ко мне Соколова и Левшина. Немедленно.
   Соколов занимал теперь место Рюмина, а Левшин был следователем, занимавшимся врачами.
   Они явились быстро. Секретарь, видя состояние Игнатьева, сумел их коротко проинструктировать и следователи были готовы к разносу. В последние месяцы ругань была обычным явлением в кабинетах начальства. Но на этот раз и они оказались неготовыми к развитию событий.
   - Я вас сейчас расстреляю, - просто сказал министр. - Прямо здесь и прямо сейчас. Вон поставлю здесь на колени, - он показал на угол, где стояли стулья для прихожих, - руками упретесь в стулья и пуля в затылок. Могилы уже вырыты. Войдете в состав тергруппы по устранению руководства страной. Кто первый?
   Следователи побелели. Они и раньше подвергались здесь ругательствам и унижениям, но чтобы сразу угрожали смертью... и самое главное, они легко поверили, что сейчас их убьют. Игнатьев был совершенно неуравновешен. Его предшественник тоже был не сахар, один раз обвинил в подготовке террористического акта двух человек. Одному из них было 8 лет, а второму 5. Чуть под суд не отдали пацанов. Но с нынешним министром приходится общаться как с психическим больным.
   - Левшин, иди ко мне, - Игнатьев вытащил из внутреннего кармана пистолет, снял с предохранителя.
   - Товарищ министр, - попытался оттянуть расстрел Соколов, - согласно вашему приказу за последние сутки...
   - Положил я на приказы, - взорвался Игнатьев. - Мне не приказы нужны, а их выполнение. Скажи, Соколов, как ты их выполнил. Молчишь? Отговорками кормить меня вздумал!
   Он как-то неловко ткнул в Левшина пистолетом, словно ножом. Затем бросил пистолет на стол и как-то в раз утих, устало проведя по лицу ладонью.
   - Ладно, докладывай, коли вызвался. Только не мели мякину. Если ничего нет, не повторяйся.
   В принципе Игнатьев был не плохой человек - мягкий, интеллигентный, спокойный. Когда он пришел в МГБ, многие были удивлены таким манерам и пророчили его падение через несколько месяцев. Прежние наркомы были другие. Ягоду уже никто не помнил - его подчиненных перестреляли, а вот Ежова несколько случайно уцелевших в чистках НКВД знали. Плюгавенький такой, но поорать, а то и руку в ход пустить мог с легкостью. И за то благодарить стоило - поскольку в те времена расстреливали отделами. Берии только глянуть стоило сквозь стеклышки, дрожать начинали. А уж с образованием МГБ и приходом Абакумова - здоровенной орясины, никто и не сомневался, что он министр. Кулаки у него с голову, как даст, потом неделю откачивали. После этого Игнатьев, мягко говоря, не выглядел.
   Новый министр усидел. Зато характер у него стал жутким. Сталинское давление и осознание того, что он не способен выполнить волю вождя доводило его до истерики. Лучше бы в морду давал. Утрешься и пойдешь дальше. А тут становишься под прицел пистолета. Руки у министра дрожат, выстрелит.
   Игнатьев пришел в себя, спросил деловито:
   - Какой план работы с арестованными у вас сегодня?
   Следователи перевели дыхание. Успокоился, значит, до завтра проблем не будет. И об итогах прошлых суток не спрашивает. Понимает - нечего. Теперь можно и о деле доложить. Но как? Всякий раз, встречаясь с Игнатьевым, они поражались, насколько этот человек некомпетентен. Каждое агентурное сообщение воспринималось им как открытие Америки. Его можно было убедить в чем угодно: стоило ему прочесть любой документ, как он тут же подпадал под влияние прочитанного, не стараясь перепроверить факты.
   - Я дожимаю Егорова, чтобы он сообщил о связях с международным империализмом. Недавно его снова арестовали, после того как в итоге первого ареста с ним случил­ся сердечный приступ и его пришлось отправить в больницу. Профессор сопротивляется, но я думаю, вскоре сломается. Я припер его к стенке точными фактами, ему некуда деваться, - доложил Левшин. - В крайнем случае припугнем резиновой палкой.
   Соколов выложил перед министром не раз виденную папку следственно-розыскных мероприятий.
   Игнатьев нехотя посмотрел.
   - Егоров не выдерживает мер физического воздействия, как и остальные враги в белых халатах, у них слабое здоровье, - добавил Соколов. - Вы же знаете, Егоров и Виноградов уже переносили сердечные приступы. Если на них нажать, они могут нас обхитрить и умереть. Мертвых мы, к сожалению, допрашивать еще не можем.
   - Оставьте мистику, - поморщился Игнатьев. Напомнил: проводить постоянный медицинский контроль. - И помните, дело на постоянном контроле товарища Сталина. Ему надоело упорство изменников Родины и наше неумение работать с ними. Вам надо напомнить, что будет с нами, когда оно окончательно истощиться? Нет? Рюмин еще легко отделался.
   Следователи молчали. Надо было смотреть в глаза - Игнатьев совершенно не подходил для порученной ему работы. Но кому они доложат? Если случится что, некомпетентными будут в первую очередь они.
   - И еще, я товарищу Сталину говорил о слабом здоровье, он не считает это серьезной причиной. И вы мне не говорите. Но, - многозначаще поднял он палец вверх, - если кто из них умрет, ляжете в могилу с ними.
   Зазвонил телефон. От его резкой трели все трое вздрогнули. Рука Игнатьева осторожно потянулась к телефону. Если это Хозяин, жди новой ругани, а потом угроз. Он сжал волю в кулак и решительно взял трубку. Звонил Блохин, начальник комендатуры МГБ.
   - Что тебе? - грубо спросил он, мстя за испуг.
   Выслушал приветствие, что-то буркнул в ответ. Дальнейшие слова генерала вызвали у него только жуткое недовольство. Он буквально прокричал в телефон:
   - Вы обязаны действовать по закону. Никто не давал вам права втягивать меня в ваши дела! Работайте сами, я на всех не растянусь!
   Повесив трубку, Игнатьев пояснил:
   -- Не выношу этих звонков Блохина. Вечно просит, чтобы я подписывал приказы о приведении в исполнение смертных приговоров. Говорит, что существует на этот счет инструкция. Почему я должен иметь ко всему этому какое то отношение и подписывать эти бумаги?! Есть Верховный суд, пусть Блохин действует по закону.
   Следовали молчали, ожидая дальнейших слов по их проблемам. В кабинете повисло неловкое молчание.
   Он помедлил, колеблясь говорить ли. Но желание разделить ответственность пересилило.
   - Сегодня товарищ Сталин выразил серьезнейшее недовольство упорством Егорова. Он был вне себя. И непросто недоволен. Я вам неоднократно говорил о его ярости и вы, наверное, привыкли к моим словам. Но сегодня он начал раздавать конкретные обещания по наказанию работников МГБ, начиная с министра. Учтите это. Как бы на днях вы не оказались в соседних камерах, граждане вредители, а то и в соседних могилах. Вы в том списке тоже значитесь.
   Игнатьев многозначаще поглядел, отодвинул Соколову папку, буркнул:
   - Идите.
   Они вышли из кабинета министра взвинченные, с осознанием опасности, нависшей нал ними. К ругани Игнатьева они привыкли. Для того оно и есть начальство. Угрозы Сталина куда опаснее. Он раздавать обещания расстрелять на право и налево не привык.
   - Я побуду на допросе, - сказал Соколов. Вообще-то присутствие на допросе кроме следователя было, мягко говоря, не всегда допустимым, пусть даже это и прямой начальник и следователь мог всегда заявить протест. Но не в этом случае. Левшин только кивнул. Делить ответственность на двоих всегда проще. Если сам товарищ Сталин выражает недовольство, то куда уж выше. Просить помощи можно только у господа бога, который не торопится помогать атеистам коммунистам. - Подожди, я в кабинет зайду.
   Левшин принялся проглядывать бумаги из папки, остановившись около кабинета Соколова.
   - Хватит ерундой страдать, - Левшин вздрогнул, так неожиданно появился Соколов. - Возвращаемся обратно. Товарищ министр позвонил, передал - перед допросом сам хочет поговорить с Егоровым.
   Они переглянулись. Опыт подсказывал - вмешательство высокого начальства только мешает следствию. Начальство наобещает, напугает арестованного, будет ждать результатов и если их не будет, виноватыми окажутся следователь и его начальник отдела. А арестованный тоже станет молчать, напуганный или вдохновленный словами начальства.
   В кабинете Игнатьева уже сидел подследственный, скорее повергнутый в трепет вызовом к министру, чем обрадованный. Бывший начальник Лечсанупра, привыкший видеть высшее руководство страны в просителях, теперь дрожал от людей чином ниже, поскольку чувствовал - живым из Лефортовской тюрьмы ему выйти вряд ли удастся, а вызов к министру может означать начала конца.
   - Садитесь товарищи, - кивнул Игнатьев. - Решил сегодня сам начать допрос. Гражданин Егоров, что же вы дрожите.
   Егорова действительно трясло нервной тряской от предстоящего допроса.
   - Бить будете, - выдавил он.
   Игнатьев неискренне удивился:
   - Что вы, профессор, в моем министерстве еще ни разу не били, во всяком случае, у меня нет информации, что кто-то из следователей принимал непосредственное участие в пытках заключенных или назначал им ужесточение ре­жима содержания.
   Он многозначительно просмотрел на Егорова:
   - Однако ситуация явно изменяется. Товарищ Сталин очень недоволен тем, что подследственные ведут себя плохо, не помогают проведению дела. Сегодня он особенно поминал вас, ругал меня за излишнюю мягкотелость и жестко потребовал добиться от вас требований.
   Игнатьев стер с лица мягкое выражение.
   - Мне приказано начать бить тебя. И я начну. Я противник физического воздействия, но это не помешает выбить из тебя сведения, если ты такой упрямый.
   Слушай, Егоров, твои преступления фактически доказаны. Твои со­участники сознались во всех преступлениях.
   Твое молчание и упорство непонятны. На что ты здесь рассчитываешь? Ты не просто арестован и заключен в тюрьму. Ты находишься в Лефортово, в которое размещают только самых опасных врагов. Подумай только, Егоров, ты стал самым опасным врагом для советского государства. Знаешь, что бывает с врагами. Советское государство не собирается церемониться. Оно умеет быть жестоким.
   Министр сделал паузу, чтобы его слова стали более весомыми.
   - Ваше дело дважды обсуждалось на Центральном Комитете. Теперь окончательно ясно, кто во что верит и кто кому доверяет. Для тебя будет лучше, если ты быстро и полностью признает вину в своих пре­ступлениях и своих связях. Иначе... - он провел рукой по горлу. Встал из-за стола, прошелся по кабинету, быстро сел - кабинет был маленький, и ходить здесь было попросту негде.
   - Теперь, Егоров, ты понимаешь, что ожидать каких-либо по­слаблений или помощи бессмысленно. Если ты советский чело­век -- исправляйся и продолжай полноценно работать. Если ты не советский человек, ты, в конце концов, русский человек, солдат, так что в интересах своей Родины ты должен полностью отбросить конспирацию. Мы знаем, что ты был лидером, или хотя бы одним из лидеров шайки врачей.
   Я бы тебя расстрелял. Конечно, по приговору суда, если тебе будет легче от этого. Но товарищ Сталин решил иначе. Он дает тебе личное честное слово, что, если ты во всем признается, твоя жизнь будет спасена и, возможно, даже разрешат работать по специальности снова в Кремлевской больнице. - Игнатьев помолчал. - Надо сказать, я здесь работаю мало, но по моему приказу просмотрели архивные материалы. Товарищ Сталин еще никогда так не поступал, у тебя уникальный шанс, Егоров.
   Лицо Егоров дрогнуло, но он упрямо молчал, опустив лицо вниз.
   - Молчите? - Игнатьев был удивлен. - Я вам столько наобещал, неужели вы совершили столь тяжелые преступления и теперь боитесь в них признаться?
   - Мне не в чем признаваться.
   - Вы же говорили немного. Говорите снова. Если вы не желаете использовать гарантии товарища Сталина, тогда я приму санкции.
   - Какие санкции? - Егоров криво улыбнулся и поднял лицо. - Пытки? Я больной человек и не выдержу их. Меня уже били и довели до сердечного приступа.
   - У нас не применяются пытки, - повторил Игнатьев, но явно не уверенно. Егоров это почувствовал:
   - Вы сами верите этому? Ваш замминистра Рюмин создал для меня невыносимые условия. Он бил меня, сажал в сырой, холодный карцер, всячески издевался надо мной. В результате я подписал свои признания, потому что потерял свой человеческий облик, оказавшись в состоянии глубокой душевной депрессии вследствие того.
   - Не беспокойтесь, Рюмин снят со своего поста. Он пока оставлен в составе следователей, но обычно это не долго продолжается.
   И он, конечно, погорячился. Вы понимаете, смерть Жданова связана с фамилией Кузнецова, на котором штампов ставить негде, настолько он виноват. И дело, по которому вы идете, постоянно обостряется. Кузнецов и так постоянно упоминался. Но теперь, после допроса Тимашук 17 октября, он впервые оказался связанным с убийством Жданова, т. е. убийство Жданова оказалось связанным с заговором Абакумова, а преда­тели-врачи -- с "неудовлетворительным состоянием дел в МГБ.
   Игнатьев помолчал, словно заново вникая в смысл имеющейся информации.
   - 18 октября допрос Тимашук показал, что 15 сентября 1948 г она написала Кузнецову о лечении Жданова и не получила отве­та. Она сказала, что звонила в секретариат, но не могла дозво­ниться. Кузнецов не отвечал на звонки, хотя его помощник го­ворил Тимашук, что он, несомненно, получил ее письмо. В начале 1949 г. она еще раз написала Кузнецову. И снова отве­та не получила. Причина была очевидна: Кузнецова не интере­совал вопрос сохранения жизни Жданова. Понимаете? И везде звучит ваша фамилия.
   - Я не виноват, - процедил Егоров.
   - И помните, кто поставил вас на пост Лесанупра Кремля.
   Егоров дернулся. На этот пост в 1947 году его выдвинул Кузнецов.
   На столе зазвенел телефон кремлевки.
   - Извините.
   Игнатьев взял трубку. Чувствовалось, что он опять заводится, ожидая голос Хозяина.
   Но и на этот раз звонил не Сталин.
   - Да, да, - Игнатьев облегченно кивнул в такт словам и положил трубку. - Так, товарищи, поработайте сегодня с гражданином Егоровым без меня, мне некогда. Я надеюсь, профессор, вы поймете сложность вашего положения и всю снисходительность товарища Сталина.
   Министр видимо нажал потайную кнопку. Вошел надзиратель и повел Егорова коридорами. Он думал его сразу отправят на допрос, но его подержали не меньше получаса в каком-то тамбуре и только после этого направили "работать".
   Приведенный на допрос он вздрогнул, увидев, что следователей по-прежнему двое. Он вообще не ожидал ничего приятного после разговора с министром, видя впереди одни ругательства, угрозы избить, арестовать семью. Все это будет перемежаться с требованиями сообщить какие-то сведения о сотрудничестве с западными спецслужбами. Но обычно допрашивал один следователь. А если два и один из них начальных отдела, значит, одним разговором Игнатьев не ограничился и будет еще хуже.
   Он не ошибся. Едва ему предложили сесть, как Соколов поднялся, обошел вокруг Егорова, с любопытством глядя на него, словно впервые увидев. Затем сунул к лицу Егорова кулак.
   - Избить бы тебя, хорошенько отволтузить, да не хочется. Такой ты слизняк, касаться отвратительно. И ведь нам из-за тебя туго. Посмотри на мой кулак. Видишь?
   Егоров кивнул.
   - Если я двину им, представляешь, что останется от твоей вражеской морды? Свинья, скотина. Продался врагу на мелочь, на пустяк. Говори! Мы не собираемся сообщать товарищу Сталину, что ты отказался от его гарантий. Лучше будет, если ты умрешь.
   - Что говорить? - почти шепотом спросил обреченно Егоров, понимая, что после вмешательства Сталина, следователи выбьют из него либо признания, либо жизнь. Они теперь кровно заинтересованы в движении дела.
   Левшин открыл папку с протоколами допросов:
   - Рассказывай о том, как вы вредили, как убивали руководителей партии и правительства. Например, Жданова
   Егоров отчаянно сказал:
   - У товарища Жданова здоровье было хорошее. Посмотрите врачебные записи 18 августа. В августе фиксируется нормальное состояние, хороший сон. Как мы могли предвидеть такой резкий переход к концу месяца.
   Левшин скептически улыбнулся:
   - У вас посмотришь. Вот написано на конец августа в ваших докторских записях: "понемногу увеличить прогулки; с 1 сентября разрешаются поездки в машине. Остальное то же самое. 9 сентября возможен разговор о поездке в Москву".
   А на следующий день после таких рекомендаций у товарища Жданова был сильный приступ. Он умер. Вы врачи или сапожники, Вы думаете, мы вам поверим, что такие опытные врачи запутались в столь ярко выраженной болезни? Я ничего не понимаю в медицине, и то вижу по медицинской карте Жданова, что с сердцем не все в порядке.
   Соколов хмыкнул. Он открыл ящик стола, вытащил резиновую дубинку. Подбросил ее в руки.
   - На, подержи, - предложил он подследственному. - Подержи, подержи.
   Он протянул дубинку Егорову. Тот осторожно взял.
   - И как тебе?
   - Ну, не знаю, - уклончиво ответил Егоров, понимая, о чем идет речь.
   Соколов кровожадно улыбнулся.
   - Вот с помощью этой "маленькой вещицы" преступники становятся более сговорчивы. Надеюсь, вы не будете исключением.
   Егоров поежился.
   - И как долго вы собираетесь ею пользоваться?
   Лицо Соколова ожесточело:
   - Ровно столько, сколько нужно для получения признаний. Ваших признаний. Сейчас вас начнут бить, понял ты, убийца в белом халате, волкодав в человеческом обличье. Вся семейка у тебя такая. Ты хоть знаешь, что жена твоя была шлюхой, она хотела быть женой генерала и только потому вышла за тебя. - Соколов хотел сплюнуть, вспомнил, что находится в помещенье, помолчал немного и продолжил: - вывести бы тебя на улицу и показать его прохожим, говоря всем: это Егоров, убийца Жданова, -- люди немедленно разорвут тебя на части в праведном гневе. Понял, как ты низко пал?
   Егоров хотел возразить на него, но потом решил промолчать. Тюрьма уже научила его смирению.
   - А теперь поговорим о другом:
   Слушайте: "Я считаю, что консультанты и доктор Майоров недооценивают несомненно тяжелое состояние здоровья товарища Жданова, по­зволяя ему вставать с постели, бродить по парку, ходить в кино и т. д... Я... настаиваю на соблюдении строгого постельного режи­ма для товарища Жданова". Помните, чьи это слова?
   Егоров осторожно покачал головой.
   - Попробовать? - Соколов взялся за дубинку.
   - Возможно, Тимощук.
   - Быстро же вы узнали.
   - Тимощук ошибалась, основываясь на ЭКГ. Понимаете, данные электрокардиограммы должны обосновываться на других данных.
   Соколов не меня выражения лица, вдруг ударил дубинкой по спине Егорова.
   - Ах!
   Зачитываю: "Последний вечер был спокойный. Он спал хорошо. Есть жалобы на сильную слабость, затрудненное дыхание; беспокоит кашель с явной кровяной слизью. Он по-прежнему бледен, с синюшным от­тенком. Потоотделение. Дыхание -- 20. Прослушиваются хрипы в правой стороне, немного левее, доходя до середины плеча.
   Заключение. Пациент страдает от высокого кровяного давле­ния, общего атеросклероза с первичным поражением сосудов серд­ца и мозга. Ранее пациент был обследован на выявление микро­травм мозга. Последние 1,5 месяца наблюдаются приступы стенокардии и сердечной астмы на фоне хронического левосторон­него поражения сердца. У пациента наблюдались крайне серьезные приступы резкой боли в области сердца с проявлением сердечной астмы и эмфиземы.
   Беря во внимание всю клиническую картину и результаты иссле­дования ЭКГ, необходимо признать существование прогрессирую­щего поражения коронарного кровообращения с первичным пора­жением передней стенки левого желудочка и внутрижелудочкового разделения с признаками двустороннего вырождения мышечной ткани.
   Предписания:
      -- как прежде, абсолютное спокойствие.
   Подписано: Виноградов, Егоров, Василенко и Майоров. 30 августа".
   А ведь 28 августа вы писали другое: физическая активность больному, поездка в Москву. Следы заметали?
   Говори, сволочь. Или будем бить дальше, нам разрешили
   Он нагнулся к Егорову:
   -Тебе что, министр плохо объяснил?
   Егоров отрицательно покачал головой. Игнатьев все объяснил хорошо.
   - Ты должен понять, в чем заключается единственный шанс для тебя спасти свою жизнь. Иначе тебя повесят или расстреляют, - объяснил Соколов. - Нет, в случае продолжения твоего упорства тебя точно повесят.
   - Итак, начнем, - сразу включился в разговор молчавший до сих пор Левшин. - Признавайтесь.
   - В чем, в неправильном диагнозе?
   - Вы сами знаете.
   Он взял дубинку в руки, всем своим видом давая понять, что сейчас его начнут бить.
   Егоров в отчаянии произнес:
   - Скажите сами, что я должен сказать!
   Левшин заинтересовано нагнулся к нему через стол:
   - Для начала поговорим о ваших лечебных делах.
   Он взял со стола бумагу и протянул Егоров. Тут взял, машинально начал читать. Его лицо исказилось.
   - Но ведь это смертный приговор!
   На листочке бумаги было несколько признаний, под которыми он должен был подписаться:
   1) он, Виноградов, Василенко, Майоров и Карпаи имели зара­нее продуманный план убить А. А. Жданова;
   2) он и другие убили Жданова по прямому приказу Кузнецо­ва.
   3) он и другие врачи сознательно умертвили Георгия Димитро­ва и систематически плохо лечили Андреева, Тореза и Токуду;
   4) он и другие врачи убили А. И. Ефремова;
   5) он и другие врачи планировали убить маршалов Советско­го Союза А. М. Василевского, А. Л. Говорова, И. С. Конева и генерала С. М. Штеменко;
   6) он и другие врачи проводили разрушающее лечение члена Политбюро Н.А. Булганина, пытались неудачно отравить Светлану Аллилуеву во время ее последней беременности.
   Левшин внимательно смотрел, как в его подследственном борются два чувства: если он подписывал это признание, то его бы хотя бы на время перестали бить и унижать. Но с другой стороны, он приговаривал себя к смерти по любому из этих пунктов!
   Следователь решил пока отступить. Пусть помучается.
   - Расскажите о своих связях с еврейскими национа­листами.
   Как он и ожидал, Егоров стал выкручиваться. Беда с этими интеллигентами.
   - Но у меня нет никаких связей с еврейским националистами, - возразил профессор и сжался.
   Дубинка следователя обрушилась на него. Один удар, другой, третий... Егоров не знал, что делать. Было больно. Но дальше будет еще хуже. Он знал - других медиков уже подвергли пыткам. Пытки состояли из систематиче­ского избиения резиновыми дубинками, кулаками и плетями. Руки и ноги заключенных были скованы кандалами. Сильные удары заставляли их сжиматься, кандалы причиняли нестерпимую боль старым и больным докторам. Врачи были лишены сна, их застав­ляли часами стоять на ногах, их держали в холодных, темных сырых подвалах. В конце концов, они все подписали признания, изобре­тенные ими при подсказке следователей. Его ждет та же судьба. Особо сильный удар по спине заставил его вскрикнуть.
   - Напишите сами, чего вы хотите, - закричал он Левшину и Соколову.
   - Э, нет, говорите вы. Что это было? -- настаивал Левшин, удовлетворенно помахав дубинкой перед его лицом. А потом опять начал бить.
   Егоров вздрагивал под ударами дубинки, лихорадочно пытаясь вспомнить, что сказать и его бы перестали бить. Падать, чтобы уйти от ударов, он уже не пытался, - знал, начнут пинать.
   - Я думаю, - срывающимся голосом закричал он, - представители буржуазно-демо­кратических республик, по своей сущности являющиеся врага­ми Советской власти, завербовали нас как агентов, чтобы навре­дить и в конечном счете свергнуть кремлевских лидеров с целью установления в стране буржуазно-демократических порядков.
   Левшин решил, что это хорошо и перестал бить. Стенографист зафикси­ровал слова.
   - Но неправильно представлять все так, - запротесто­вал Егоров, которому вернулся здравый смысл после того, как его перестали бить. -- Вы знаете, -- сказал он, -- вы уже несправедливо затяну­ли две или три петли вокруг моей шеи. Не затягивайте еще чет­вертую.
   Левшин только улыбнулся:
   - Нет, -- сказал он, -- мы непременно запишем это. Пишите, - кивнул он стенографисту.
   - Я больше не буду об этом говорить, - упрямо сказал Егоров, сжавшись в комок в ожидании очередных избиений.
   Но Левшин легко согласился.
   - Ладно. Поговорим пока о вскрытии товарища Жданова. Где вы были в момент смерти?
   Егоров задумался над внезапным вопросом, вспоминая события четырехлетней давности.
   - Кажется в Москве. Да, в столице.
   - Тогда подумайте, как вы сумеете уклониться от вопроса - почему врач оказался в стороне во время кризиса.
   - Понимаете, в то время я должен был...
   - Ты не понял, - Левшин навис над ним глыбой. - Мне не интересно знать твои отговорки, я их тоже десяток придумаю. Скажи только - это вредительство или халатность?
   -Нет, понимаете, - Егоров растерялся и возмутился от такой постановки вопроса.
   - Стоп, - Левшин поднес к его лицу дубинку. - Это ведь Кузнецов нанял тебя для убийства Жданова. Ведь ты ненавидел Советскую власть и ты продался Кузнецову за тарелку похлебки. Молчишь?
   Он коротко, но резко ударил его по лицу. Из носа арестованного потекла кровь.
   - Не бейте меня, - в голосе Егорова послышалась истерика.
   - Не бей пока, - заговорил молчавший все это время Соколов, - сдохнет еще.
   Левшин сел на свое место.
   - Перейдем к другой стороне дела.
   - Да но ведь...
   - Я сказал потом! Когда вам сообщили о смерти товарища Жданова?
   - Насколько мне известно, сразу.
   - Ваши действия?
   - Я позвонил товарищу Поскребышеву по поводу проведе­ния вскрытия на Валдае. Товарищ Поскребышев дал согласие. Насколько я помню, в то же день я прибыл с патологоанатомом Федоровым на Валдай.
   - Здесь к вам особых вопросов нет. Они появляются позже. Лучше скажите, вместо того чтобы забрать тело товарища Жданова в Мос­кву, вы провели вскрытие на Валдае, причем в ванной комнате на даче у товарища Жданова. Почему?
   - Так было целесообразнее, - невнятно сказал Егоров, - ведь мы получили разрешение товарища Поскребышева.
   - Ладно, - опять не стал возражать Левшин. - Кто находился при вскрытии?
   - Я сейчас не вспомню.
   - Вспомнишь!
   - Это же решал не я! - Вскричал Егоров.
   - Я сейчас спрашиваю не об этом.
   - Вскрытие было проведено в присутствии членов Политбюро Кузнецова, Вознесенского и Попкова.
   - Ага, - удовлетворенно произнес Левшин. Понятно, почему Егоров не хотел говорить. Кузнецова, Воскресенского и Попкова расстреляли как врагов народа, а он сам начал связывать Кузнецова и медиков. Все сходилось. Вот недостающая ниточка в заговоре. Здесь Егорову некуда деваться - промолчи он сейчас, информация все равно бы всплыла.
   - Продолжим, - ласково сказал он и заорал: - ну что молчишь, сволочь, опять надо бить? Признавайся, что за убийством Жданова стоял Кузнецов.
   Левшин посмотрел на жалко сжавшегося Егорова и добавил:
   - Тут среди арестованных врачей есть такая сволочь Гершензон. Тоже поначалу кочевряжился, кричал, что он доктор медицинских наук и генерал-майор. Ничего, пару раз дали по сопатке, во всем признался и теперь все подписывает. Фигура не крупная, но из таких, которая все замечает. Он на тебя там столько накропал, ты удивишься.
   Так будешь с нами работать? Твое время на лавирования закончилось. Либо будешь говорить, либо будешь медленно умирать. И без твоих признаний хватает данных, хотя, конечно с ними картина будет полной.
   И он удовлетворенно улыбнулся, видя, как Егоров мелко затряс опущенной головой в знак согласия на признания.
  

Глава 7

   Хрущев?
   Славный парубок, не очень дальновидный, не очень умный, работать может. Только глаз да глаз нужен, иначе занесет.
   Страдает любовью к мужику. Все ему кажется, что тот недоедает, что берут с него слишком много. Погрозишь ему пальцем, притихнет.
   Слишком эмоциональный и увлекающийся. Однажды еще до войны принес ему списки врагов народа, Он усомнился:
   - Неужели так много?
   - Их гораздо больше, товарищ Сталин, вы не представляете, сколько их!
   Посмотрел он в чистые глаза Никиты, приказал проверить. Оказалось - вполовину наврал, чтобы перед ним, Сталиным, показать себя чистеньким.
   Таких слишком много не надо, но и без них жизнь станет совсем плохой. Выпить и закусить с ним хорошо, песню спеть украинскую. Здесь ему равных нет. М-да. Впрочем, если направить его в нужное русло, работает замечательно..
   В свое время заметил его Каганович. Понравился он ему деловитостью, четкостью и в то же время жизнерадостностью. Хорошенький такой парубок, и происхождением правильный - из донецких шахтеров, что ни на есть пролетарская косточка. Активно боролся с оппозицией в Промакадемии, Аллилуева, покойная его жена, которая тогда там же училась, одобрительно о нем отзывалась.
   Взял он его ближе к себе, на Москву - в партийное руководство. Город большой, в эти годы перестраивался, индустриализовывался, как и вся страна. Ничего, справлялся. Конечно, где-то с маху рубил, где наоборот, робел, мялся, приходилось учить уму разуму. Но не без добра. Начинал в начале тридцатых секретарем Бауманского района, затем он его сделал первым секретарем Московского горкома и обкома. Вырос до войны Микита в хозяйственника, неплохо работал на Украине, куда он его отправил накануне войны.
   Война. М-да. Ну война дело военных, не штатских, как Хрущев. Натворил он всяких гадостей. В сорок первом под Киевом, сорок втором под Харьковом. Сотни тысяч людей положили. Сильно его не будешь обвинять - был Никита политработником и хозяйственником, так и остался. Тут больше военных, бывших с ним надо отчитывать. Впрочем, Кирпонос так из окружения не вышел, ладно Никиту перед этим в Москву призвал. Баграмян потом вину искупил, а с Буденного что возьмешь?
   Потом, как Украину освободили, он его из армии отозвал, поставил опять во главе украинской партийной организации. Ничего, начала восстанавливаться красавица Украина. На такой работе Никита всегда куда полезнее.
   И при всей рабочей косточке где-то у него проскакивает мужицкая хитринка, какая-то слабинка. Чуть не сломался из-за старшего сына летчика. На коленях стоял, просил за него не отправлять в штрафбат. Он не дал, не позволил превращаться из членов Политбюро в тряпку.
   И в сорок шестом стал просить за украинского мужика. Дескать, помирает от голода. Ведь не умерли же все. А Никиту послушай, так последние государственные запасы отдавай.
   В сорок девятом вернул его обратно в Москву. Нашкодил сильно Попов, тогдашний первый секретарь горкома, понадобился новый человек, сторонний от столицы, но уже закаленный и проверенный
   В общем, иной раз оторопь берет с этим Микиткой - он называл его так, когда ему нравился. Микитка, Микитка. После войны проповедовал сближение города и деревни, за создание у нас так называемых агрогородов. Он это вы­смеял, создал комиссию, куда включили Молотова, сказал, что покрепче раскритиковали Хрущева.
   При обсуждении он не удержался, погладил по лысине:
   - Мой маленький Маркс!
   К Хрущеву он относился критически, нельзя было по-другому. Зато ценил как практика. Если Хрущев занимался конкретным делом - лучше его не было. Но стоило тому полезть в теорию - все пропало! Еще до войны он понял - Хрущева к теоретическим вопросам допускать нельзя - наломает дров. И в послевоенные годы, уже в начале пятидесятых, был один научный работник в "Пробле­мах мира и социализма", Ярошенко, который был раскрити­кован им в его последней работе. Кажется ему, этот Ярошенко говорил по указке Хрущева. Он его крепко разгромил, и, наверное, правильно. Сиди Никита и не лезь, не тебе разбираться, какой социализм строить, слаб ты для этого.
   Но ударить в спину ножом или яда в стакан чая он не способен. Другой человек. Однако, это не повод о нем забыть. Сила Никиты в компанействе. Дружок у него Булганин, не раз замечали его с Лаврентием и Георгием Маленковым. Уж не центр ли он антисталинской группы? Эдакий развеселый парубок, который сам ничего не делает, а только связывает всех преступников. Его никак не заподозришь и он этим пользуется.
   Сталин в задумчивости поскреб подбородок. Пожалуй, стоит не забывать Никиту.
   Он попытался вспомнить силуэт отравителя. Невысокий, худощавый... А худощавый ли? Может он стоял боком. Тогда подходит. Ой как подходит. Проблема в то, что он не один такой.
   Берия!
   А если он? У него под рукой ведомство Судоплатова. Рука потянулась к трубке телефона, но на полпути остановилась. Управление Судоплатова он передал в МГБ. И хотя у Берия мог сохранить яд, но так просто набрасываться не стоит.
   Кто же он, таинственный отравитель?
  
   Кажется, в ноябре он стал понимать - с Власиком не все в порядке. Он и раньше знал, тот не чист на руку. Деньги и ценности через его руки проходили большие. Охрану вождя никто не проверял и Власик этим начал пользоваться. Разболтался, не все стало проходить, кое-что оставалось в его карманах. Нужные люди докладывали, оторопь иной раз брала, сколько составляло это "кое-что". А еще женщины, пьянки, дебоши.
   Прощал. Так прощают кавказскую овчарку - охранника. Кусает других, мясо таскает из холодильника, пусть - лишь бы исполняла свою обязанность.
   Но если ленится, если обманывает, врага подпускает - не будет ей никакой пощады. Когда он отдал приказ применять физические меры воздействия к арестованным, удалось, наконец, сломить Егорова. Бывший начальник Кремлевского санупра признался в частых визитах в дом Власика, где они нередко выпивали. После еще десятка палок, он признался, что бывал и на работе Власика. И тот свободно давал материалы МГБ по Кремлевской больнице. Это было уже очень серьезно.
   Сталин возбужденно заходил по комнате, дойдя до строк ниже. Шпион и вредитель долго упирался, пока его не добили и он сознался - Власик передавал ему материал о ходе следствия даже об этом деле до тех пор, пока его не арестовали. Но ведь это же прямое предательство!
   Чем занимается Игнатьев... да, он в больнице. Министр МГБ недавно получил сердечный приступ вслед за арестованными врачами. 14 ноября врачи, еще не арестованные, положили его на койку. Он хмыкнул собственной шутке. Что за людишки вокруг него!
   Он взялся за телефон:
   - Гоглидзе. Немедленно задержать и допросить Власика. Нет, формально пока не арестовывать, но держать под постоянным наблюдением дома. Мне плевать, как это называется. Все!
   Так. Еще и Власик. Кому же верить, в конце - концов? На миг ему показывалось, что он находится под постоянным наблюдением, под лупой, как какое-то насекомое. И кто-то внимательно отслеживает его каждый шаг.
   Сталин потряс головой, видения исчезло. Подумав, он решил пройтись. Здесь, на даче, в окружении охраны, он чувствовал себя увереннее, хотя, как показывает следствие, и на охрану не стоит надеяться.
   Прогулка на свежем воздухе его взбодрила. Недовольно перелистал очередное дело. Опять жуют жвачку, бараны. Нет, Гоглидзе он был доволен. Его возмущало положение в Министерстве Государственной Безопасности. Советское учреждение, причем такое, какое должно было проверять остальные на предмет их полезности и безопасности, само оказалось рассадником шпионов и вредителей. Опоздал он со снятием Абакумова.
   Абакумов либо по глупости, либо из вредительства долгое время затягивал дело врачей. Медики же, теперь было совершенно ясно, являлись пособниками американских империалистов.
   Хуже всего, теперь дело Абакумова и его сообщников в МГБ медленно развивалось. Абакумова арестовали 12 июля 1951 г., его сообщников днями позже, а результатов до сих пор мало. Больше года прошло.
   Правда, чистка лидеров МГБ наконец-то была завершена. Вообще он был доволен изменениями. К декабрю 1952 г. в тюрьме оказались Абакумов, бывший министр госбезопасности; Власик, начальник кремлев­ской охраны скоро окажется там же; Егоров, управляющий Кремлевской больницы; Смирнов, министр здравоохранения СССР снят с поста и он думал арестовывать его или только погрозить пальцем для острастки.
   Конечно, не все они опасны одинаково. В серьез стоит говорить пока только об Абакумове и может быть о Власике. Абакумов разоблачен как изменник, покрывавший Этингера. Здесь Игнатьев молодец, ничего не скажешь. С его помощью, с опозданием, но все же раскрыл преступные деяния бывшего министра, начавшего уничтожать опасных соучастников и зажимавших рот свидетелям типа Тимашук.
   Далее Власик. На первый взгляд он виноват только в одном - на пару с Абакумовым мешал Тимашук передать свои сведения в компетентные органы, а значит и ему, Сталина. Однако на деле все глубже, куда глубже и опаснее.
   Оба этих человека связаны с еврейским загово­ром. Власик косвенно, через Егорова с ев­рейскими врачами, а Абакумова напрямую - с Этингером и с еврейскими сотрудниками в МГБ -- Шварцманом и Броверманом. Кстати говоря...
   Он посмотрел в дело. Этих сотрудников МГБ арестовали после октября 1951 г. Хорошо, это он чуть не упустил из внимания.
   И все же несмотря на многочисленные аресты в МГБ новых людей, расследование идет вяло. Идет откровенно слабо. И это не случайно - Игнатьев и новые следователи, поставленные расследовать дело, по сообщениям Гоглидзе, работают без энтузиазма, плохо и нередко исследуя признания арестованных, не стремятся раскрыть внутреннюю сущность врагов народа, не нацелены на их полное и беспощадное разоблачение.
   Гоглидзе призывал к новой беспощадной и тотальной чистке органов госбезопасности. И Сталин был совершенно с этим согласен. Ничего если МГБ будет прочищено несколько раз. В тридцатые годы тысячи прихвостней Ягоды и Ежова перебили одних за другими и ничего, НКВД и ГПУ еще лучше работали
   Немедленно надо дать ход срочным мероприятиям, чтобы исправить положение. Он снял трубку с телефона и приказал Поскребышеву назначить на 1 декабря заседание Президиума ЦК.
   - Всех? - подумав, спросил Поскребышев. Лучше сейчас вызвать недовольство, чем потом попасть под гнев из-за ошибок с собираемыми.
   - Зачем же всех, - недовольно сказал Сталин - Поскребышев что, поглупел? - Это баранов по головам считают, а людей по уму.
   - Слушаюсь, - ответил Поскребышев и, пождав, пока в трубке зазвучат гудки, принялся обзванивать тех членов Бюро Президиума, которых обычно собирал Сталин. В этом узком кругу и решались наиболее важные вопросы партийной и государственной жизни.
   Конец ноября был снежен и холоден. Не было никаких оттепелей, и слой снега на улицах Москвы становился все более и более толстым. Он смотрел на падающий снег в окно дачи, курил трубку, читал материалы дела и размышлял. Время шло, а до истины было так же далеко как и несколько месяцев назад, когда оно начиналось. Врачи либо были страшными головотяпами и не понимали, что от них хотят, либо были опытными конспираторами - подпольщиками. Следователи только после применения пыток, - Сталин ухмыльнулся, - вслух их называли мерами физического воздействия, - начали что-то из них выбивать. И то мелочь. Новые фамилия, но из их же уровня, не ведущие, по сути, наверх. Показания части врачей, конечно, следует отбросить. Это фантазии следователей, навязавших либо невиновным врачам, либо виновных, но охотно подписавших неправду. Но другая часть, малая и очень опасная, наверняка говорит правду.
   Дело врачей по-прежнему выполняет две задачи: во-первых, роль дымовой завесы, во-вторых, как возможность достать-таки отравителя из членов Президиума. Хотя второе надо бы делать лучше. Информация идет очень туго. Хотя и здесь есть подвижки. Взять хотя бы Виноградова.
   В первый раз его допрашивали в середине ноября, где-то 13 ноября. Как и дру­гие, он первоначально отрицал свои преступные поступки. Пришлось перевести в Лефортово для спецобработки. Поработали с ним специально предназначенные ребята. Крепко поработали. Сначала били, а потом, когда он приходил в себя, держали в наручниках часа­ми. Не прошло и недели, как он признался в шпионско-террористической деятельности и много чего рассказал. Перенес, правда, сердечный приступ. Сам виноват, рассказал бы сразу, ничего бы не было.
   Оказалось, Виноградов является централь­ной фигурой врачебного заговора, именно с ним инос­транные спецслужбы связывали реализацию своих главных планов.
   Сталин поставил в этом месте протокола карандашом синюю галочку. Хорошо, нашли предполагаемого главаря среди врачей. Но его интересуют связи не с заграницей, а внутри страны, точнее сказать внутри Кремля. Направлять следователей напрямую нельзя - спугнешь члена Президиума, но иметь на примете надо.
   Какой-то стереотип у наших гепеушников - искать связи только за границей. Будто здесь у медиков вредителей не могло быть руководителя.
   Взялись и за одного из врачей - Майорова, который был в курсе дела и слишком много знал. Как и все остальные, пытался скрыть. Протоколы это зафиксировали. Ничего, отвели в специальное помещение, поработали с ним резиновыми дубинками. Признал в итоге Виноградова шпионом и убийцей.
   Он перелистнул несколько протоколов. Мерам физического воздействия подвер­гались и другие профессора - Василенко, Вовси, Коган. Ужас какой-то, что ни профессор медицины, так враг народа. Выкормили на народные деньги.
   Оказалось, что Виноградова еще в конце 1936 года за­вербовал английский шпион М.Б. Коган (их было два брата Когана - оба профессора медицины и оба вредителя), который в качестве профессора-консультанта работал в Лечебно-санитарном управлении Кремля с 1934 года. Выяснилось, этот давнишний агент Интеллидженс сервис в 1917 году состоял в Еврейской социа­листической рабочей партии, хорошо был знаком с С. Михоэлсом и другими руководителями Еврейского антифашистского комитета.
   Сам Виноградов после нескольких допросов показал, что Коган вплоть до своей смерти от рака в ноябре 1951 года требовал от него сведений о состоянии здоровья и положении дел в семье Сталина и других руководителей страны, которых он лечил.
   Успел умереть Коган, не допросишь. Но остался еще брат, вот с него можно спросить.
   С Виноградовым тянули. Только после ареста доктора Рыжикова в фев­рале 1952 г. МГБ смогло выйти хотя бы на отдаленный след. Было установлено, что Виноградов принимал участие в лечении и Жданова, и Щербакова. В ию­ле 1951 г. связь не была установлена. Более того, отчет Игнатье­ва Сталину, датированный сентябрем 1952 г., показывает, что при допросе Рыжикова не затрагивался вопрос о смерти Ждано­ва, значит, еще в то время не была внесена ясность. Только к ноябрю Игнатьев уже мог недвусмысленно утверждать это.
   Сталин прервался на некоторое время, занявшись трубкой. Конечно, под резиновыми дубинками врачи болтают чего лишнего. Но это вынужденные излишки следствия. Умеющий читать, увидит нужное среди шелухи. Где только найти умных следователей, которые прерывали бы жвачку показаний врачей, говорящих одно и то же. Вовси, например, 14 ноября дал показания на допросе: "Взвесив все происходящее, я пришел к выводу, что, несмотря на низость моих злодеяний, я должен раскрыть ужасную правду пе­ред следствием о моей предательской деятельности, целью которой было подорвать здоровье лидеров парторганизации, госслужащих Советского Союза.
   Став одним из исполнителей этих гадких, преступных планов, я в первую очередь должен винить себя. Я противник Советской власти. Особую силу моя ненависть и враждебность к советским порядкам стала набирать в послевоенные годы.
   Для воплощения моих подлых замыслов, из-за ненависти к пар­тийным лидерам и Советскому правительству я обратился к меди­цине -- не для того, чтобы улучшить их здоровье, а с целью подо­рвать и сократить жизни партийной верхушки.
   Для достижения цели я использовал противозаконные методы. Я добивался исполнения моих преступных планов посредством ложных, развращенных способов лечения, не соблюдая порядка и профилактических мер во время лечения или диагностики болезни, и даже тем, что покрывал преступную деятельность других врачей, о которой мне было известно. Осознавая всю ответственность за мои злодеяния и скрыть следы моих преступлений, я был вынужден обратиться к обману и пойти на хитрость..."
   Далее он признавался и следователь послушно занес в протокол, что сообщниками его заговоров были Егоров и Виноградов, что он подрывал здоровье Андреева во время лечения наркотиками.
   Когда он впервые прочитал этот протокол, он буквально расплевался, как Бухарский верблюд. В чем же "признался" Вовси? Вместе с другими занимался вредительской деятельностью. Это было известно. Дал несколько фамилий из тех, кто сидел. Болваны! Ох, и задал он тогда Игнатьеву. Обругал и пригрозил ему карами. Однако, несмотря на столь радикальные меры, след­ствие продвигалось медленно и, самое главное, не в том направлении, в котором хотелось бы Сталину. Раздражал и нерешительный шеф госбезо­пасности Игнатьев. С начале ноября его протеже Рюмин также умерил свой пыл.
   Будучи недовольным темпами, результатами и, глав­ное, направленностью следствия по "делу врачей", он провел очередную чистку МГБ СССР. 14 ноября 1952 года Рюмин слетел с должности за­местителя министра госбезопасности, будучи направленный стар­шим контролером в Министерство госконтроля СССР. Тогда же в Кремль был вызван Игнатьев, где у него состоя­лась бурная сцена объяснения с вождем, Сталин предупреждал Игнатьева, что они в МГБ не видят ничего далее собственных носов, они превратились в обычных просто­филь, и они не хотят выполнять задач партии.
   Именно после этого у министра случился инфаркт миокарда и он слег. Молокосос. Вот если бы Троцкого так можно было сшибить с седла.
   Впрочем, подействовало. Уже через несколько дней его новый заместитель Гоглидзе, поставленный во главе дела врачей, прислал отчет от 24 ноября. В нем была показана более четкая картина заговора, утверждалось, что, хотя расследование медицин­ского саботажа началось со смерти Щербакова, корни его в Кремлевской больнице уходили в более отдаленное время. Хоть что-то новое. Значит, его предчувствие оказалось правильным. Но опять же в большей части отчет не давал ничего нового. Бумагу марали товарищи эмгебешники. Правда Гоглидзе сообщал признания арестованного Егорова. Тот заявил, что был непосредственным организатором убийства Жданова; что он действовал по указанию врага народа А. А. Кузнецова, который в связи с собственными враждебными планами был заинтересован "устранении товарища Жданова. За Кузнецовым же стояли американцы и англичане".
   Гоглидзе писал, в общем-то об итоге работы МГБ за несколько месяцев: "Следствие установило, что Егоров и Федоров (патолог) -- поли­тически и морально разложившиеся люди; Майоров -- из круга по­мещичьего дома; Виноградов в прошлом был связан с эсерами; Василенко с 1922 г. скрывал свое изгнание из партии за отклонение от партийной дисциплины, и связанная с ними еврейская националистка Карпаи (арестована) -- все они со­ставляли враждебную группу, действовавшую в поликлинике Кремлевского госпиталя, которая стремилась оборвать жизни руко­водителей партии и правительства путем медицинского обращения.
   Этот враг, террористическая группа врачей, работал совершен­но так же, как врачи в недалеком прошлом -- Плетнев и Левин, убившие В. В. Куйбышева, В. Р. Менжинского, А. М. Горького и его сына, М. А. Пешкова. Они вели террористическую деятельность путем прописывания пациентам такого лечения, чтобы оно разру­шало их здоровье, усложняло болезнь и вело к их смерти.
   Егоров, Виноградов, Василенко, Майоров и Федоров признались в том, что в прошлом были врагами партии и Советского государства; что они, пользуясь болезнью Жданова, с намерением прописали ему категорически противопоказанный активный режим, м они вызвали у него острую сердечную недостаточность -- и таким образом убили его.
   Во время допроса Вовси и Б. Б. Коган сознались, что они оба, будучи еврейскими националистами, поддерживали связи с главарями еврейского националистического подполья, действую под маской Еврейского антифашистского комитета.
   Таким образом, признанием заключенных было установлено наличие в лечсанупре Кремля группы террористических докторов. Это Егоров, Виноградов, Василенко, Майоров, Ланг и еврейские националисты Этингер, Вовси, Коган и Карпаи. Они пытались через лечение сократить жизнь лидеров партий и правительства.
   Он прошел по комнате, нажал на звонок, попросил обслуживающую его на даче прислугу чаю. Ничего здесь в общем-то нового нет. Среди докторов несомненно существует заговорщическая группа индивидуумов, намеревающаяся через лечение сократить жизнь лидеров партии и правительства. Невозможно забыть преступления известных докторов, совершенные не так давно, типа преступников доктора Плетнева и доктора Левина, которые отравили Куйбышев:) и Максима Горького под руководством иностранных спецслужб. Эти злодеи признались в своих преступлениях на открытом суде, и Левин был расстрелян, а Плетнев -- приговорен к 25 годам тюрьмы. Другое дело, появились конкретные фамилии и цепочки между ними. Нет пока одной цепочки - наверх. Но может быть МГБ удастся добыть и ее.
   30 ноября он получил еще один доку­мент, озаглавленный "Отчет о шагах, предпринятых службой бе­зопасности в соответствии с Указом Центрального Комитета от 11 июля 1951 г. "О неудовлетворительной ситуации в МГБ". Подписали его на этот раз всем колхозом - Игнатьевым, его заместителями С. Гоглидзе и С. Огольцовым. Игнатьев тогда еще лежал в больнице - его заместители прикрывались своим министром.
   В нем указывалось: "МГБ получило информацию, что лечение товарища Жданова А.А. можно охарактеризовать как преступное (как и лечение Щербакова)". Гепеушники писали, что на основании решения ЦК от 11 июля 1951 г. "О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности" была создана специальная следственная группа, которая изучила все сведения о медицинском персонале, в разное время причастном к работе в Лечебно-санитарном управлении Кремля.
   На Лечсанупр обрушились агентурное наблюдение и секретное подслушивание. Были изучены истории болезней пациентов Кремлевской больницы. Следователи оценили работу крупнейших медицинских специалистов страны как совершенно неудовлетворительную. "При изучении материалов на медицинских работников Лечсанупра вскрылась большая засоренность кадров этого ответственного ле­чебного учреждения лицами, не внушающими политического доверия по своим связям с антисоветскими элементами в прошлой враждебной деятельности. Там не создавались необходимые условия для надежного лечения больных, не было обеспечено добросовестное лечение и необходимый уход... за... руководителями зарубежных компартий и стран народной демократии, в том числе за товарищами Токуда, Торезом и Димитровым".
   Внимание следствия вновь привлекла смерть А. С. Щербакова и А. А. Жданова. В этом документе делались уже окончательные выводы, итоги многомесячного исследования. "Лечение тов. Щербакова, велось рассчитано преступное. В результате расследования были арестованы виновники такого лечения заместитель директора санатория "Барвиха" Ры­жиков, начальник Лечсанупра Кремля Бусалов, консультант Лечсанупра Вино­градов. Лечившие Щербакова Ланг и Этингер умерли под следствием. Эти врачи не использовали возможности сердечной терапии, непра­вильно применяли такие сильнодействующие средства, как морфий, пантопин, симпатол и различные снотворные. Щербакову после инфаркта злонамеренно разрешили вставать с постели.
   Лечение товарища Жданова велось так же пре­ступно. Среди виновников были профессора Егоров, Виногра­дов, Василенко, врачи Майоров и Карпай, патологоанатом Федоров, умышленно скрыл сведения об инфаркте Жданова".
   Наконец-то в МГБ подвигали своими свиными извилинами и пришли к выводам, близким к правильным! Вот куда пришло дело Этингера, начавшееся с безобидной клеветы на Советскую власть. В документе указывалось: "Специалисты, занимавшиеся лече­нием Жданова, неправильно диагностировали характер его бо­лезни, скрыв тот факт, что он только что перенес инфаркт мио­карда, предписав ему противопоказанный режим лечения для этого смертельного заболевания, что привело к значительному сокращению его жизни".
   Гоглидзе, человек новый, не только анализировал дело врачей, но и указывал на недостатки в деятельности и кадровой политике МГБ, требуя немедленного их исправления. Гоглидзе подчеркнул: исследователи работали без души, что они неуклюже ис­пользовали противоречия в показаниях заключенных, чтобы до­биться их признаний; они не умели так задавать вопросы, чтобы ни один враг не мог отвертеться, и т. д., и т. п.
   Он указывал, что террористы-доктора -- это следствие упущений и попустительства госбезопасности, подтверждая тот факт, что они изна­чально были пособниками "американского империализма". В постановлении указывалось, что дело Абакумова -- Шварцмана не было полностью или должным образом расследо­вано из-за неуклюжей и неграмотной работы оперативников МГБ, которые "работают без энтузиазма", неуклюже используют "признания" заключенных и "не стремятся раскрыть внутрен­нюю сущность врагов народа", не нацелены на их полное и бес­пощадное разоблачение".
   В итоге, как объяснял далее Гоглидзе, злоупотребления, кото­рые продолжались много лет, оказалось не так легко исправить. Поэтому тотальная чистка в МГБ просто необходима и так далее. Нет, настырный все-таки Гоглидзе тип. Как пришел к выводу о необходимости прочистить МГБ, так и долдонит из документа в документ: надо, надо, надо. Как будто он сам понимает. Немного позже они начнут очередную чистку. Сейчас нет времени менять следователей.
   От этих бесконечных бумаг с признаниями и оговорками у него заболела голова. Он отложил в сторону папки. Сегодня он пригласил к себе всех из узкого состава президиума, составлявших весьма небольшой круг его общения - Маленкова, Берию, Хрущева, Булганина. Ему хотелось пообщаться, а за одним еще раз к ним присмотреться.
   Обычно он приглашал их в основном к ужину, часам к одиннадцати, к двенадцати, чтобы проговорить с ними до сна - до четырех, пяти. Сегодня, однако, ждал их к восьми - накопилось слишком много дел, которые собирался решить за ужином.
   Они пришли - веселые, уверенные в себе, но притихающие в его присутствии. Люди, которых он выбирал из многих сотен, а то и тысяч. И которые смогут предать его. Смогут? Он обвел их внимательным взглядом, заставив примолкнуть. Хотелось надеяться, что нет. Иначе, лучше сделать выстрел первым. Но в кого?
   К удивлению собравшихся сегодня был приглашен и Ворошилов. Члены Президиума переглядывались, гадая, к каким изменения это может привести и вообще, что это означает. Подъем одного нередко соседствовал с падением другого.
   А пока они беседовали обо всем вообще и конкретно для каждого по актуальной теме. Хрущев разговаривал, как всегда, о развитии села. Сталин покачал головой. Опять Никиту занесо. Одно дело - электрификация, как ее Ленин пони­мал, а другое - сельская электрификация, нельзя это все равнять, это разные вещи. Конечно, сама по себе электростанция еще не является электрификацией, хотя она и полезна. А чтобы социализм строить, надо не просто создавать мелкие электростанции, а надо создать систему электростанций, ох­ватывающих всю страну. Крупные электростанции типа гидроэлектростанций, ТЭЦ, может быть атомных электростанций, ведутся такие работы.
   Его развеселила детская непосредственность Хрущева.
   - Ох, Никита, дай тебе в руки власть в стране, накрутишь ты, - сказал он добродушно, но в то же время с такой угрозой, что Хрущев поежился.
   Он успокоительно похлопал по плечу. Хрущева он не виноватил в таких вопросах. Так получилось. Нельзя требовать от человека больше, чем он может. Потолок ему секретарь союзной республики или министр сельского хозяйства.
   Пригляделся к нему - как себя ведет, не подает ли другим заговорщицкие знаки. Вроде бы нет. Недалек ты Никита, прост и весел. Неужели в заговорщиках? говорщицкие подает ли другим знакиинистр сельского хозяйства. ат
   Маленков заговорил о крупном металлургическом комбинате в Закавказье, в строительстве которого возникли некоторые трудности. Затруднения были пустяковые. Сталин успокоился. Рассмотрение производственных вопросов ослабило его раздражительность, он обвел своих гостей добродушным взглядом.
   - Арестовать бы тебя, чтобы поумнел, - мягко пошутил он. Посмотрел на них, понял, зря сказал. Настроение у него сегодня тревожное, все заговорщика-отравителя ищет. Вот и шутки такие идут.
   На этот раз они выпили больше, чем следовало. Коньяк попался слишком хороший. Вернее, так сказал Берия, Сталин ему кивнул. Сам он не пил, ограничивался, как обычно сухим вином, привозимым с Кавказа, сильно разбавляя его водой, но остальным, считая их здоровье крепким, настоятельно предлагал особо не ограничиваться. Он в их годы и не такое мог позволить. Коньяк был действительно хорошим, Сталину плохое не доставят. Пришлось перебрать.
   Сталин все шутил над Маленковым, и предлагал его арестовать.
   Берия так же в шутку поддерживал его, зловеще посверкивая пенсне. Маленков поддерживал, но чувствовалось, натянуто. У Сталина всяко бывало, вначале шутят, а наутро расстреливают. Берия тому порука.
   Ему надоело подшучивать над Маленковым, который уже потел от страха. Всему своя мера, благо Георгий пока был вне подозрений.
   Берия это почувствовал.
   - Товарищ Сталин, - деловым тоном заговорил он, отрезая прошлые шутливые слова. - В МВД и МГБ снова приходят компрометирующие материалы на отдельных военных, которые занимаются антигосударственной деятельностью и дискредитируют Ваше доверие.
   Сталин вопрощающе посмотрел на него.
   - Вот, товарищ Сталин, - засуетился Берия. Он подхватил лежащий неподалеку на диване портфель с бумагами, который постоянно таскал с собой. - У меня есть достоверные данные. Так, например, не все в порядке с маршалом Жуковым. Не понял он Вашего урока, снова взялся за свое.
   Он вытащил нетолстую картонную папку с завязками и протянул ее Сталину.
   Тот брезгливо взял ее двумя пальцами, рывками развязал шнурки, углубился в чтение. Жуков был нужен в его игре с отравителем. И самое главное, он не мог быть вредителем. Если бы хотел, давно мог и застрелить и заговор-спектакль провести.
   Через некоторое время поднял голову, глухо проговорил:
   - Мелочь, не верю. У Жукова есть завистники, - он встал, долго ходил по помещению, не обращая внимания на членов Президиума, и смотря только на Берию тя­жело и сердито. - Не верю! Я его хорошо знаю. За четыре года войны я его видел в разной обстановке. Не сомневаюсь в его честности. Замашки Бонапарта! У кого из начальников их нет? Есть и у тебя, Лаврентий, но ты их ловко скрываешь. Если из-за этого арестовывать, у нас генералов не станет. Будет три маршала - ты, Ворошилов и Булганин. Навоюете мне.
   Ты, Лаврентий, что-то стал темнить. Смотри! -- он грозно свер­кнув холодным взглядом, недовольно посмотрев на Берию.
   - Не думай, что я не вижу, не знаю. Ошибаешься. Мне говорят о тебе люди. Не зарывайся.
   Берия стоял вытянувшись, бледнея, не находя места рукам, не спуская глаз с генералиссимуса. "Кто мог что-то сказать ему обо мне? Что он имел в виду?" -- спрашивал сам себя Берия, испу­ганно шаря глазами то по лицу вождя, то по делу Жукова, то по плотно прикрытой двери, за которой, казалось, кто-то подслуши­вал их разговор.
   - А Жукова арестовать не дам! Ты лучше смотри зав собой. Почему Абакумов, этот враг нашей партии, тебе пишет, а? Сколько писем тебе уже отписал после ареста. Даже мне почти не пишет, не просит о милости. Все тебе.
   - Я все их отправил в прокуратуру, - булькнул Берия, понимая, Сталину это не оправдание.
   - Зачем он тебе пишет, - негромко, но четко повторил Хозяин, - вы с ним дружки?
   У Берия выступили капли пота на выпуклом лбу. Он читал появившуюся в "Правде" ста­тью об убийцах-врачах, о необходимости всемерной бдительности. "Органы безопасности, - писалось в статье, - не вскрыли вовремя вредительскую, террористическую организацию". И что важно, вождь ее не писал, но он отредактировал, а значит полностью одобрил.
   Это была прямая угроза подведомственному Берии МГБ -- МВД, самому их руководителю. Сильно же он был недоволен им, если так резко перешел от Жукова, совершенно не заинтересовавшим компроматом.
   Зато был компромат на него, Берия. Ему передали протокол допроса Абакумова. В нем Абакумов дал понять, что все его действия санкционировались Берией, и потому он, принимая решение советовался с Лаврентием Павловичем. Мерзавец, сволочь, сам тонет и его топит.
   Сталин свирепо посмотрел в глаза Берия, а затем отвернулся, не желая слушать оправдания. Подозрителен Берия, ох подозрителен!
   Возвращались после четырех, что было, в общем-то, обычным для ужинов вождя.
   Булганин, идя рядом с Хрущевым по двору - они оказались впереди, Берия и Маленков замешкались, - в сердцах сказал в полголоса под впечатлением сцены с Маленковым, а потом с Берия:
   - Вот едешь к нему, на обед вроде бы другом, а не знаешь, сам ли поедешь домой или тебя повезут кой-куда.
   Хрущев дернулся от таких слов. Перебрал Булганин, таких слов не то, что говорить, думать о них не надо.
   Будто он не понимает этого. Что-то вождь слишком нервный стал последнее время, слишком подозревает всех. С Ворошиловым сегодня разговаривал непонятно о чем. Что за тема такая, которую надо прятать от всех. Но кричать-то затем на Лаврентия. Он оглянулся, словно выискивая пропавших Маленкова и Берию. Слава Богу, поблизости никого не оказалось. Или Булганин это тоже заметил, поэтому сказал, друг от друга они таких вещей не скрывали, дружили как никак с довоенных времен.
   Вскоре подошли Берия и Маленков. Хозяин ушел спать, его проводил охранник. Теперь надо было торопиться и им, завтра предстоял большой трудный день, до воскресения еще было далеко. Ворошилов вон уже уехал.
   Кажется, день закончился.
   Поехали как обычно в двух машинах - Хрущев с Булганиным, а Берия с Маленковым. Хозяин знал, что люди в его ближайшем окружении разделились на два лагеря. Он не любил групповщины, несколько лет назад это едва не стоило карьеры, а то и жизни Маленкову и Берии. Сталин их все же простил, но это не значит забыл.
   Члены Президиума, вошедшие в доверие к Сталину, были отнюдь не зелеными новичками и не простоватыми романтиками, как Кузнецов и Вознесенский. Они прекрасно понимали, что ходят по минному полю, но ездить с Берией в одной машине было тяжело. А потом и он сам предпочитал путешествовать до ближней с Маленковым.
   - Эх! - еще по пьяному вздохнул Булганин.
   - Что-то ты сегодня перебрал, - посетовал Хрущев.
   - Да как же, Никита, не переберешь, если Хозяин смотрит на тебя и кивает головой: "Мол, наливай еще".
   Хрущев промолчал, не стал давить на душу. По его наблюдениям, кивал хозяин не рюмке Булганина, а словам Маленкова. Он смотрел на Булганина, вот бедолаге и казалось невесть что. Вместо этого он заговорил на злободневную в последние месяцы тему:
   - Ни к кому не приглядывался?
   Говорить об этом при шофере не следовало бы, но Берия и Игнатьев могли натыкать кругом прослушки, а на прогулке обо всем не скажешь. Осталось надеться, что тема нейтральная, а его шофер не продал еще душу МГБ или МВД
   После войны хозяин стал каким-то сумасбродным. Он и раньше был подозрительным, а сейчас совсем замучил. В каждом видит или шпиона, или, еще хуже, убийцу. Хуже потому, что убийц он во всеуслышание обещал убивать сразу. Ворошилова заподозрил в шпионаже. Ну какой из него английский шпион, скажите пожалуйста. Хотя, кажется на него сменил гнев на милость.
   - Нет, сегодня все нормально, кажется.
   Хрущеву было проще всех. Он привык рядиться в одеяние "простого украиньского парубка", далекого от "высокой" политики и привыкшего выполнять указания Хозяина, не больше. Сталин косился изредка на него, подозревая в лукавстве, но в большинстве встреч был к нему настроен добродушно: сплясать гопака, выпить горилки - водки или коньяка, сходить на рыбалку - на что еще способен Микита.
   Булганину было сложнее. Хотя дружба с Хрущевым - не с опасным Берией, которого, похоже, побаивался сам Хозяин, - накладывала и на него отпечаток простоты, приходилось время от времени перебирать.
   - К Лаврентию сегодня он как-то косо приглядывался, как бы не случилось чего. Над Маленковым-то просто пошучивал, хотя от таки шуток душа в пятки уходит, а вот с Берия худо совсем.
   Хрущев был такого же мнения. Хотя Берия вертляв и вывернется, но положение у него сложное. Над ним висело Мингрельское дело, показывающее - Хозяин в чем-то подозревает "главного мингрела".
   Они замолкли. За последние годы много чего изменилось. Вначале Ленинградское дело. Ну эти сами виноваты, вообразили себя незаменимыми и даже - страшно подумать! - преемниками Сталина. А он и за меньшее к стенке ставил.
   Потом стал подозревать врачей. Вначале думали, обойдется одним - другим. В тридцатые обошлись же Плетневым и Левиным. Взяли какого-то Этингера, сгноили того в тюрьме. А потом пошло. Один за другим - академики, доктора наук, профессора. Поначалу только евреи, а затем всех подряд. Не знаешь, к кому обратиться, чтобы не попасть на прием к врагу народа. А то и тебя заподозрят, хотя вроде бы такого еще не было. Хозяин пока не доверяет только медикам.
   Но опасность грозит со всех сторон. Не зря прошла чистка МГБ, ох не зря. В тридцать шестом тоже снял Ягоду, потом его людей, а затем наступил тридцать седьмой. Снова наступит?
   Хозяин чистил силовиков все время. Понемногу, чтобы не обрастали жирком, не наглели. Но чтобы так сильно... Берия поначалу радовался - МГБ был конкурент его МВД, а Абакумов так вообще стал его личным врагом. Но и он через годик притих - в такую чистку можно и самому попасть.
   - У тебя не начинается снова? - вполголоса поинтересовался Хрущев и сразу понял - зря спросил. Если хозяин узнает о таком любопытстве, даст по шее. Отдаст тому же Берия, а тот, чтобы уберечь свою шею, все из тебя выжмет.
   Пнул слегка ногу. Булганин понял его, не стал отвечать, вместо этого зевнул. Коньяк уже не пьянил, вводил в сон. Проклятый Берия, если бы не он не пришлось бы напиваться. Но это не говорил даже при Хрущеве. Берия - страшный человек, перед Сталиным можно оправдаться, перед Берия нет. Он выслушает, покивает. А потом ударит в спину.
   - Сколько сейчас время.
   Хрущев переспросил у шофера.
   - Пол-четвертого.
   - Никита, прогуляемся перед сном, а то как-то не хочется спать.
   Глядя на зевающего Булганина, трудно было поверить, что ему не идет сон. Хрущев догадался - хочется поговорить. Они жили неподалеку друг от друга, в случае чего можно было отговориться, почему гуляли.
   Машину отпустили за сотню метров. Позади шли охранники, но тут уж никуда не денешься.
   - Мне страшновато, - признался Булганин. И бывший министр обороны, и маршал, и заместитель самого товарища Сталина, а все равно страшновато. Что завтра придумает Хозяин, кто станет его врагом. - Кто вообще придумал эти заговоры, которыми бредит Хозяин, - неужели Берия?
   Хрущев подумал, не согласился.
   - Ему самому достается от Хозяина. Того и гляди, заметут.
   Булганин легко согласился, видимо, сам понимал, не Лаврентий.
   - Но он все закручивает.
   - А вот здесь с тобой не поспоришь. Чего уж он с этого имеет.
   - Может, мы чего не понимаем, а товарищ Сталин знает, он же нам не рассказывает, - предположил Хрущев.
   - Остается думать только про это, - вздохнул Булганин и остановился, видя, что они подошли к подъезду. - Давай спать. Завтра день опять тяжелый.
   В отличие от них Берия сегодня поехал один - не хотел, чтобы Маленков видел его состояние. Машина по привычному пути проехала быстро. Он хлопнул дверью машины, махнул шоферу - отъезжай. Охрану тоже отправил. Походит один перед сном, подумает, никто его здесь не тронет, все равно кругом охранники. А в случае чего, есть пистолет в кармане, да и сам он еще не настолько слаб.
   Он никак не мог привыкнуть, хотя прошло уже несколько лет с того дня, когда неожиданно вышел указ "в связи с перегруженностью в работе освободить от должности министра внутренних дел". Было-то в 1946 году, а казалось - вечность минула.
   Сталин оставил его в своих заместителях. К тому же он остался курировать силовой сектор. Казалось бы все хорошо. Маршалом сделал. Орден Суворова 1 степени засветился на груди. Но затем хозяин начал выдвигать ленинградцев. В груди уже тогда саднило. Уж как-то разом все - Маленкова, стародавнего его друга - товарища, снял с поста секретаря ЦК, о его здоровье "побеспокоился", ленинградцев натаскал, а те и рады стараться.
   Над ним навис секретарь ЦК Кузнецов. Выполняя указание Сталина: "В МВД и МГБ не все в порядке. Присмотрись внимательно", с присущей ему активно­стью, интересом и вдохновением взялся за новое дело - ковыряться в МВД. Нашел, как ему казалось, упущения, начал снимать с постов. А там, что не человек, так его, Берия, преданный и честный.
   Он, естественно, не мог допустить, чтобы кто-то, кроме него, вмешивался в дела органов, и потребовал от секретаря ЦК впредь не лазить в МВД. Кузнецов не послушал. В МВД началась чистка. При желании можно было столько накопать против Берия, что, видимо, и добивались его враги.
   К счастью, Кузнецову далеко оказалось до него. Обошел он его на вороных. К тому же простодушный Кузнецов поддался на уловку Хозяина. Несколько лет продолжался тот ужас, пока не надоели ленинградцы вождю. Кто умер, кому помогли пулей в лоб. Обошлось. Самое главное, он понял в конце-концов, что Сталин и не собирался с ним в это время кончать. Отодвинул от себя и все. Но это было несколько лет назад. Сейчас хуже, куда как хуже.
   Перестраховки ради он, воспользовавшись усиливающейся болезнен­ной мнительностью Сталина, сообщил ему о фактах заговорщиц­кой деятельности в Москве, о письме, в котором назывались фа­милии заговорщиков во главе с секретарем Московского обкома партии Г. Поповым, когда-то приближенным к Сталину и выдви­нутым им на партийную работу. Никита перешел дорогу, не стал он уже к нему придираться. Спасся Попов, направленный в провинцию.
   И только вроде бы все стало успокаиваться - Мингрельское дело. Пришлось самому поучаствовать, чтобы не подумал кто, а главное ОН. Ведь он же Берия тоже мингрел. Ударно провел дело, помог следователям, за что хозяин поощрил добродушной улыбкой, а за спиной его передали, будто шепнул следователям - ищите главного мингрела. А главнее его никого нет. Год уже висит дело над ним, а он жди, когда на него обрушится обвал.
   Берия начал утверждаться в последние месяцы, что Сталин не дове­ряет ему, контролирует с помощью МГБ его работу, а может, в будущем вообще, как это он сделал с Молотовым и Ворошило­вым, лишит активной деятельности, до предела ограничив его дела в Президиуме. Но теперь МГБ само оказалось разгромлено. Так в ком же искать врага? Хозяин громит всех и это хорошо. Однако он, похоже, начинает копать под него, а это очень плохо. И попытка указать на Жукова обернулась руганью и угрозы в его адрес.
   Он тяжело вздохнул и отправился, как и все, спать
   ... Несколько дней после этого Берия подолгу молчал. Неужели он так сильно ошибся и Жуков снова на подъеме? Он открывал папку с документами, представленную Сталину, часто ходил по своему кабинету, запретив запускать к нему кого-либо. Наконец приказал принести дело Ежова и сидел за ним до поздней ночи. Ежов, секретарь ЦК, а затем всесильный нарком внутренних дел, генеральный комиссар госбезопасности, рухнул в одночасье. И рухнул из-за того, что слишком точно выполнял указания Хозяина. Навыполнялся, а вождю понадобился козел отпущения. Ежов оказался самым подходящим. Он хорошо помнил, сам собственно и проводил "в последний путь". Что же, теперь его очередь подходит?
   Ка­залось, Сталин должен быть доволен его работой: атомная бомба пошла после испытаний в серийное произ­водство. Он сделал то, что другим - и за границей и у нас в стране - казалось сказкой. Что же еще надо товарищу Сталину?
   Берия понимал звериным чутьем - надо что-то делать. Но что? Обычная возможность подставить кого не очень помогала. Люди летели, а опасность над ним нависала. Во главе МГБ почти все послевоенные годы стоял Абакумов, человек, выросший вне его системы. В годы войны Сталин демонстративно держал СМЕРШ во главе с этим верзилой под своим контролем, не подпуская к нему и близко. Потом поставил Абакумова к себе еще ближе. И тот вроде бы стал и ему подчиняться и подчинялся и подобострастно вытягивался, а только видно было - выжидает. Даст Хозяин сигнал, схватит, скрутит и отдаст своим головорезам. А в МГБ их хватало.
   Абакумов оказался не той величиной. Мелочь, если говорить честно. Но и после него Хозяин поставил совершенно неожиданно из аппарата Игнатьева. Он пощупал его и понял - опять не его человек. Мягкий, он быстро его подмял, но своим он не являлся. Пока власть - он будет подчиняться. А не станет власти, вытрет о тебя ноги и пойдет дальше. Это был один из сильнейших ударов Сталина по нему, после которого Берия не мог долго отойти. Он запанико­вал, считая, что дело приняло серьезнейший оборот.
   А здесь еще Абакумов, старый враг с довоенных лет стал цепляться.
   "Дорогой Лаврентий Павлович! Я просил товарища Игнатье­ва передать Вам о том, чтобы пакет с некоторыми старыми мате­риалами, изъятыми у меня, вскрыли только Вы. 12 июля я должен был заехать к Вам, чтобы оставить часть материалов, спросить, как поступить с материалами об авиации, но поговорить уже не было возможности. Спустя два часа произошла беда".
   "Дорогой Лаврентий Павлович! Меня беспокоит один вопрос. Верно ли теперь относится ко мне тов. М. при разбирательстве моего дела. Может быть, я допускал ошибки, но у меня какое-то сомнение. Целиком полагаюсь на Вашу помощь. Хорошо бы в какой-то форме дать мне понять, что Вы помните обо мне и дела­ете все необходимое. Мне очень тяжело. Лаврентий Павлович, про­сил Вас о жене и ребенке -- ответа нет еще. Ваш В. Абакумов".
   Все письма Лаврентий Павлович читал, но ни на одно письмо Абакумова не ответил. Более того, направлял Генеральному прокурору СССР Г. Сафонову. Хозяин, однако, на это не посмотрел, заподозрил в дружеских связях. Абакумов, Абакумов, сволочь ты! Сам тонешь, и меня топишь.
   Берия несколько дней был в состоянии нервного воз­буждения. Он думал, что худшее впереди, но через неделю Сталин при обсуждении на Политбюро сроков испытания атомного оружия, поставил под сомнение его доклад, потребовав со­здания компетентной комиссии с участием крупнейших ученых. Получилось, что дело, которым он хотел похвастать перед Хозяином, его же начало топить. Страх перед Сталиным все чаще посещал Берию.
   Существовало одно дело, которое заинтересовало Хозяина. После прихода к власти китайских коммунистов из Китая была вывезена одна сволочь, некто Варфоломеев. Вначале не разобрались, решили, что он шпион Гоминьдана, потом покопались, оказалось американский шпион. На первых порах крутил, пытался доказать, что он честный человек, заброшенный в Китай судьбами. Знаем мы эти судьбы. Нажали на него, поработали резиновыми дубинками, оказалось на нем штампов негде ставить - вначале работал на японцев, а после их разгрома - на американцев. Для начала его задача заключалась собирать информацию, какая помощь оказывалась Китаю Советским Союзом, ну и разумеется, любые сведения политического и экономического характера, до которых мог дотянуться.
   После начала Корейской войны он начал активной действовать и здесь. Цена его деятельности - расстрел. Варфоломеев - мелочь. Но он проболтался о более солидной организации.
   Американские империалисты - финансисты, промышленники из ВПК, военные создали "Финансовый центр". Целью этого центра было не больше, не меньше финансирование военных программ США по подготовке войны с СССР.
   Работу центра поддерживал президент Трумэн, а финансировали столпы американского империализма. Каково? Хозяина заинтересовали эти сведения, он приказал поднажать на Варфоломеева.
   Варфоломеев попытался извернуться, что ничего не знает, потом поторговался. Слизняк, думал, что обхитрит. В конце-концов из него выбили все до последней капли.
   Американцы готовили план террористического уничтожения советского руководства с помощью технических средств, в частности ядерных бомб.
   Проект под названием "План внутреннего удара" предусматривал взорвать пять ядерных устройств в Кремле. Они произведут громадный выброс тепловой энергии во время взрыва, который разрушит Кремль целиком и сожжет все живое в его окрестностях. Все советское правительство погибнет, как и большая часть Москвы. Ракеты с ядерными зарядами американцы намеревались выпустить из окон американского посольства в Москве.
   Наша разведка сумела противодействовать этому плану американцев, намеченному на первую половину 1952 года, и план так и остался планом.
   Он, Берия, приложил много усилий по разоблачению американцев и их ставленников. Может, именно поэтому хозяин раздумал действовать по Мингрельскому делу, если у него и была такая мысль.
   Но все это минувшее. Варфоломеев сидит, а точнее досиживает. Пройдет крупный судебный процесс с его участием, затем расстреляют. Не он первый, не он последний.
   Надо придумать еще что-то острое для хозяина, что отвлечет его от дум о предателях в окружении. Но что?
  
  

Глава 8

   Каганович?
   Неумный, не высовывается, пытается быть только исполнителем. С этой стороны - он как топор. Взял, разрубил что надо, положил на место. Кагановича он всегда использовал, когда надо было навести порядок. И он наводил. На Северном Кавказе во время коллективизации, в Белоруссии в тридцать седьмом. Ревностно участвовал во всех акциях - от проведения коллективизации на Украине до исполнения решения Политбюро ЦК ВКП(б) в 1940 г. о расстреле более 20 тыс. поляков в Катыни и в дру­гих лагерях и тюрьмах. Однако топор может рубить как врага, так и своего. Промахнешься, так он и тебе ногу разрубит. Шли на него постоянные жалобы. Как ни вернется, так потом мешками письмами. А за каждым - куча могильных крестов.
   Но он знал - Каганович делал так, как велено.
   О Лазаре он узнал в годы Гражданской. Летом 1918 года он был направлен в Нижний Новгород, где очень быстро стал председателем губкома партии и губисполкома. Во время тяжелых осенних боев 1919 года с Де­никиным Каганович был командирован на Южный фронт, где участвовал в ликвидации опасных прорывов белогвардейской конницы Мамонтова и Шкуро. После того как Красная Армия заняла Воронеж, Кагановича на­значили председателем Воронежского губернского рев­кома и губисполкома. В конце гражданской войны его отправили в Туркестан, а уж оттуда он забрал его в центр и поставил во главе организационно-инструкторского отдела ЦК.
   Лазарь был жестким и властным человеком, но рядом с ним он показал себя энергичным сильным работником, готовым на все и послушным только ему. Такие люди на дороге не валяются. В 1924 году он сделал его членом ЦК и секретарем ЦК.
   В горячие тридцатые он был там, где особенно требовалось наводить порядок - в сельском хозяйстве, во главе Московской парторганизации, железнодорожном транспорте.
   В Великую Оте­чественную войну он стал членом Государственного Комитета Обороны (ГКО), в 1942-1943 гг.-- заместителем председателя ГКО, являясь при этом наркомом путей сообщения.
   Каганович - администратор грубый, поэтому не все его терпели. Не только нажим, но и немножко такое личное выпирало. Крепкий, прямолинейный. Организатор крупный и вполне хороший оратор. Выступать умел на митингах. Говорить, однако, мало.
   После войны он направил его на Украину. В сорок шестом году в стране была засуха, да еще после тяжелой войны, которая, надо сказать, серьезно побила украинскую деревню. Ну и кое-где пошел голод, хотя, кажется, больше мужичок заколготился. вернулся с боев, работать не хотел.
   Хрущев, стоявший во главе Украины, немного растерялся, пришлось послать к нему в помощь. Кагановича. Хрущева оставили председателем совета министров Украины, а Кагановича - на его место, на первого секретаря. Кажется, был он там меньше года - в начале сорок седьмого отправил, в конце вернул. Ничего, справился. Правда, как всегда, шли жалобы, Хрущев сам жаловался, ну ничего. Зато хлеб собрали.
   Не зря ли он его так выдвигал? Энергичных людей много, особенно таких, как он. Был у Лазаря нехороший след. Брат у него, Моисей, мотался то к одним, то другим, хозяйственником оказался плохим. Запутал дела в авиапромышленности накануне войны, ладно, успели сняли. Застрелился, правильно сделал, иначе пришлось бы отдавать под суд.
   И потом - еврей. Простоват он, замутят ему голову жиды. Когда он, Сталин, не обращал внимания на еврейские шашни в сорок шестом или седьмом, катал ихнего посла Голду Меир на лодке, на языке еврейском разговаривал. Вовремя постерег. Как они без него жить будут, каждый ханурик обманет. Ведь на грани измены тогда оказался Лазарь, еще бы чуть-чуть и оказался под судом по статье за антисоветской деятельности.
   Не завербовали ли его? Вполне могли. Евреи западные хитры, нашим до них далеко. Дескать еврей еврею брат, мы многого не хотим и так далее.
   Или нет. Каганович слишком прост, даже чересчур. У него на лице написано, чем сейчас занимается, и как. Если он проворачивает хитроумную операцию, то тогда земля бы перевернулась.
   Заподозрил он его где-то сразу после войны и отодвинул подальше. Каганович стал министром промышленности строительных материалов 1946-1947, а затем председа­телем Госснаба СССР с 1947 года.
   Неужели все-таки он?
   Сейчас он был в президиуме ЦК. Он провел его после 19 съезда. Правда, их тогда стало двадцать пять, а в бюро президиума он его уже не ввел. По советской линии - заместитель его как председателя Совета министров. Но разгуляться он ему не дает, так мелочью занимается.
   Все-таки, нет. Спиной к нему поворачиваться не надо, но вряд ли. Поопаснее есть. Каганович станет его врагом, когда увидит, что сила у врагов. Но пока он в силе, будет помалкивать.
   Каганович человек толпы, куда она, туда и он.
  
   1 декабря в его кабинете собрались члены Президиума ЦК. Точнее сказать, собралось неполное собрание Бюро Президиума ЦК. На 19 съезде партии в октябре 1952 года по его предложению было избран Президиум ЦК КПСС в 25 членов и 11 кандидатов. Такой состав никогда не собирался. Вместо прежнего Политбюро собиралось Бюро Президиума, но и то,всегда в неполном составе. Вот и сейчас, Сталин, имея в виду узкий круг избранных членов Президиума, приказал Поскребышеву собрать Президиум ЦК
   Члены Президиума были настороже. От Поскребышева они уже знали, что Хозяин не в духе. И разговор на даче, больше похожий на разнос, вспоминался. Приходилось ожидать ругани, а то и арестов, ладно, если не среди них. Даже Берия, раньше самодовольный, сейчас сжимался на месте, ожидая очередных эскапад Сталина в его адрес.
   Сталин медленно ходил вдоль стола, с любимой трубкой в руке, которую, как обычно, курил очень редко. Настолько редко, что она гасла. Тогда он так же медленно подходил к своему месту за спичками, зажигал, и снова медленно ходил.
   Это было бы немного смешно, но не сейчас. И вообще со Сталиным бывает смешно только в том случае, если он смеется над остальными. Все остальное смертельно смешно.
   Он ходил, а они смотрели. Хозяин был похож на уставшего старика, кем, собственно, и являлся. В последний год он сильно изменился. Его волосы сильно поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как бы через силу, а паузы между словами стали длиннее.
   - Я заинтересовался положением в Министерстве Государственной Безопасности, - сообщил Сталин остальным. - Мне казалось, что до настоящего времени, несмотря на ряд недостатков, перемена министра оказалась благоприятной. Товарищ Игнатьев за короткий срок сумел подтянуть работников ГПУ, кого надо арестовал. Следственные дела стали идти быстрее, хотя, надо сказать, замечания у меня оставались, но я думал это от моего желания делать все в темпе. Работает там Гоглидзе, хорошо работает.
   Он замолк, словно сомневаясь, сообщать ли это всем. Помолчал, заговорил.
   - Все работают хорошо. Еще бы работа шла, а не застаивалась. Следует прямо сказать, что случилось. В лечсанупре Кремля образовалась группа преступников, которая действовала в течение долгого времени. В этой группе оказались руководители лечсанупра Бусалов и Егоров, туда же вошли врачи Виноградов, Федоров, Василенко, Майоров, Коган, Карпаи, Этингер, Вовси и другие.
   Чем больше наш успех, тем больше будут наши враги пытаться причинить нам вреда. Надо об этом помнить. Но под влиянием наших больших успехов наши люди забывают об этом; появились безразличие, небрежность - ро­тозейство, тщеславие.
   Тем более, внутри страны не все в порядке. Существуют внутренние враги. Каждый еврей-националист -- агент американских спецслужб. Еврейские националисты думают, что США спасли их нацию (там ми могут стать богатыми людьми, буржуа и т. д.). Они считают се­бя обязанными американцам. Среди докторов -- много еврейских националистов.
   Особенно опасны врачи-евреи. Под их влиянием оказались и врачи других национальностей. Их сверхзадача - совершение террористических действий против лидеров Коммунистической партии, правительства. Под давлением доказательств участники групп признали, что, желая совершить саботаж, они установили неправильные диагнозы болезней, предписали и осуществили неверные методы лечения, и эти меры привели их пациентов к летальному исходу. Преступники уже признали, что этими средствами они успешно воспользовались при убийстве Жданова и Щербакова.
   В конце кон­цов, признался и Виноградов, что при вскрытии обнаружилось - у Жданова сердечный приступ.
   Егоров признал это только после продолжительных допросов и мер физического воздействия. Виноградов никогда не отказывался от своих ошибок в отличие от Егорова. Вот я вам зачитаю отрывок:
   - Предполагалось, что убийством А. А. Жданова буду занимать­ся я с группой врачей (Василенко, Майоровым, Карпам), сознательно используя хитрые методы. Мы намеренно не признавали инфаркт миокарда. Предположительно, мы допустили более сильное физическое напряжение (поспешный переход к сиде­нию в кровати, поспешное вставание, прогулки по комнате, в ван­ную и т. д.) раньше, чем было зафиксировано в соответствующих записях. Правдивое освещение этого вопроса имеет огромное зна­чение не только для моей судьбы, не только ради престижа совет­ских врачей, но также для восстановления исторической справед­ливости.
   Все это Сталин говорил тихо, как бы себе, но в напряженной тишине кабинета, каждое слово было слышно.
   Он прошел к своему месту, вгляделся в раскрытую папку, положил туда листок бумаги, с которого зачитывал показания. Затем оглядел членов Президиума, словно обвинял, заставляя их потупиться, и задал вопрос:
   - Была ли возможность быстрого раскрытия и отстранения от должностей этой вражеской группы, активной в лечсанупре?
   Он задал этот вопрос, повысив тон.
   Члены Президиума помалкивали, только Берия чуть наклонился вперед, стремясь не пропускать ни слова. Весь его вид говорил, если бы я был во главе МГБ, при мне такого бы не было.
   Хозяин и не стремился получать от них ответа. Прищурив глаза и посмотрев чуть презрительно, он сердито бросил:
   - Да, были возможности, чтобы сделать это. Еще в 1948 году МГБ имело в своих данных информацию о явно неудовлетворительной ситуации в Кремлевской клинике. Доктор Тимашук обратилась в МГБ с письмом, в котором на основании других электрокардиограмм она подтверждала, что диагноз товарищу Жданову был неправильно установлен и не был принят во внимание при назначении лечения, что принесло ему несомненный вред.
   Сталин сурово посмотрел на Берию:
   - Если бы МГБ добросовестно исследовало бы это исключительно важное заявление, это, конечно, предотвратило бы злодейское убийство товарища Жданова. Это помогло бы и заблаговременно ликвидировать террористическую группу докторов. Увы, этого не случилось, потому что оперативники МГБ с преступной халатностью отнеслись к своей работе, отдавая письмо Тимашук для ознакомления и сокрытия следов в руки Егорова - участника террористической группы.
   Берия заерзал. Как никак он курировал силовые структуры. Опять он виноват. Но Хозяин должен был знать, МГБ подчинялось ему формально, многие дела проходили мимо него, Абакумов про них не рассказывал, или только обозначал по его же, Хозяина, приказу.
   Но он все равно потупился. Хозяин не терпел, когда окружающие указывали на его ошибки. Тем более, у него рыльце все-таки было в пушку. У Хозяина будешь все равно виноватым, лишь бы он хотел этого.
   - Все вроде бы рисовалось хорошо. Однако, после начавшейся болезни товарища Игнатьева, после того, как он оказался две недели назад в больнице, донесение товарища Гоглидзе предоставило мне совсем иную картину.
   В связи с этим возникает вопрос: почему письма товарища Тимащук, честной советской патриотки, были утаены с 1948 года. Ведь там содержались важные сведения. В письме, написанном Кузнецову, написано: "Игнорируя объективные данные ЭКГ, больному было разрешено вставать с постели, постепенно усиливая физические движения, что было записано в истории болезни.
   29.8 больной встал и пошел в уборную, где у него вновь повторился тяжелый приступ сердечной недостаточности с последующим острым отеком легких, резким расширением сердца, что привело больного к преждевременной смерти".
   - Так что получается, люди, которым я доверял, - Абакумов и Власик - в 1948 году скрыли от меня лично и от руководства страны важный документ, разоблачавший заговор по умерщвлению Жданова?
   Сталин внимательно посмотрел на членов Президиума, словно ожидал от них ответа. Как они будут себя вести, пусть кто-нибудь выдаст себя хотя бы движением мускула на лице. Нет, ведут себя очень даже натурально. Он нажал кнопку.
   Вошел Поскребышев, как всегда бесшумно, как всегда готовый ответить на все вопросы.
   - Товарищ Поскребышев, - Хозяин был уже не просто не в духе, он кипел, и Поскребышев внутренне подобрался, готовый к неприятностям.
   - Вы можете нам объяснить, куда делось письмо врача Тимашук, направленное в сорок восьмом году, которое оказалось сокрытым от ЦК.
   Вечный секретарь Сталина, знавший Хозяина лучше его самого, сегодня сразу понял, посмотрев на готовящиеся материалы, что крайним в этой истории вполне может оказаться он. Но на этот раз Поскребышев был совершенно спокоен. Готовый ко всему, он заранее просмотрел все секретные бумаги из личного архива и из архива Сталина.
   Среди них было и письмо Тимашук сорок восьмого года, адресованное Сталину. Он извлек письмо из папки под мышкой и положил его перед И.В. Сталина.
   - Товарищ Сталин, письмо лежало в Вашем архиве, куда вы его указали положить несколько лет назад.
   Он недоверчиво взял письмо, развернул листок, повернувшись так, чтобы все видели, насколько он обескуражен. Текст письма он должен был знать, поэтому сделал вид, что читает прежде всего заключение Абакумова.
   "Совершенно секретно. Товарищу Сталину И. В. Настоящим представляю вам заявление заведующего электрокардиологическим отделом Кремлевской больницы доктора Тимашук Л. Ф., написан­ное в связи с состоянием здоровья товарища Жданова А. А. Оче­видно, что Тимашук настаивает на своем заключении, что товарищ Жданов перенес инфаркт миокарда в области передней стенки ле­вого желудочка и внутрижелудочковой перегородки, в то же самое время глава санупра Кремля Егоров и академик Виноградов предло­жили ей изменить свое заключение так, чтобы не указывать ин­фаркт миокарда. Приложение: заявление Тимашук и электрокар­диограмма товарища Жданова. Абакумов. 30 августа 1948 г."
   Если бы он не помнил о письме, то, конечно же, был обескуражен. Тексту можно было не поверить. Абакумов был врагом народа и занимался вредительской деятельностью. Он мог подсунуть письмо попозже, а Поскребышев ему подыграть. Оставили бы его в дураках. Но ниже даты находилась его подпись, свидетельствующая о том, что он лично получил документ. И ниже подписи больши­ми буквами его примечание: "В архив".
   И он помнил о нем, ему хотелось поиграть на нервах членов Президиума и дать одному из них раскрыться. Бестолков все-таки его секретарь, мог бы и подыграть. Ну ладно и так.
   Теперь надо показать, как он обескуражен и поэтому зол и на себя, и на окружающих. Движением руки отпустил Поскребышева. Прошелся по кабинету, остановился около маски Ленина, поднес трубку ко рту, затянулся, что было с ним в последние годы крайне редко. Оглядел присутствующих. Молчат, притихли. А потом, как ни в чем не бывало, продолжил:
   - Гепеушники и те, кто из них, кто руководил и руководит, провинились перед правительством.
   Сталин удовлетворенно кивнул, увидев, как перепугался Лаврентий. Пусть подрожит, а то сидит как званный гость, удивляется, что же такое выходит.
   - Как же так случилось? - снова задал вопрос Сталин. - Оказывается, я видел документ, но не обратил на него должного внимания. Но товарища Сталина на все не хватит. Товарищ Сталин не может за всем следить. Кто должен?
   - Он остановил свой взгляд на Маленкове.
   - Я думаю, товарищ Сталин, - встал тот на ноги, - те, кто непосредственно занимался сферой охраны правительства.
   Сталин кивнул, поощряя.
   Маленков обрадовано - угадал! - продолжил: - Абакумов и Власик.
   Он не зря спросил Маленкова. Дружок Берия попытается отвести от него огонь, назвав тех, кто уже и так арестован или хотя бы уже в немилости вождя.
   - Абакумов и Власик должны были все расследовать и доложить Вам, - уверенно сказал Маленков, - вместо этого они посчитали расследование неце­лесообразным.
   Сталин одобрительно кивнул, посадил его движением руки, в которой он держал трубку. Заговорил сам:
   - Власик виновен в том, что он не предпринял провер­ки письма Тимашук, стремясь выгородить Егорова. Хорошо известно - Егоров и Власик давние собутыльники, и, конечно, их дружба могла этим не ограничиться. Об Абакумове я и говорить не буду. Этот вредитель портил все, до чего мог дотянуться.
   - Товарищ Сталин, - рискнул подняться со своего места Берия, - Власик в последние годы работал плохо. Либо вредительством занимался, либо просто лентяйничал. Сколько шла речь о том, чтобы провести подземный ход из Кремля в Большой театр, нет, все оправдывается техническими пробелами - дескать, театр стоит на миллионах свай, не получается. Должно получиться. Наши ученые бомбу атомную сделали, а тут сквозь сваи пробиться не могут?
   Сталин выслушал и, к радости Берия, похвально кивнул. Посмотрел на него уже не осуждающе, а с теплотой. Лаврентий все же умен и пронырлив, как бы он его не любил, а все же второго такого нет на всем белом свете.
   Он подошел к столу, взял очередной лист бумаги и положил его на столе ближе к Берия: читай!
   Берия торопливо взял листок, кашлянул и начал читать написанное вождем:
   - По Абакумову. В 1950 году прежний министр государственной безопасности Абакумов, имея прямые факты о медицинских преступлениях, получив от следователей МГБ результаты допросов арестованного доктора Этингера, одного из консультантов лечсанупра, скрыл это от Центрального Комитета партии и прекратил дознание по делу.
   - Мы его за это арестовали еще в июле пятьдесят первого, - прервал Берия Сталин, - но арестовать мало, надо вывести его на чистую воду, дотянуться до сообщников. Читайте дальше, товарищ Берия.
   По Власику. Прежний руководитель главного управления охраны Власик, который должен был осуществить контроль за работой лечсанупра, что входило в его полномочия, впал в запой вместе с теперь уже раскрытыми и арестованными лидерами лечсанупра и стал слепым инструментом в их руках.
   Берия остановился, ожидая комментарий Хозяина. Тот удовлетворенно кивнул, сказал:
   - Мы долго ждали, когда он возьмется, наконец, за свою работу, которой должен заниматься, но не дождавшись, на днях собираемся арестовать его за многие упущения и вредительство.
   Берия продолжил:
   - По Смирнову. Министр Здравоохранения СССР Смирнов вместо осуществления контроля за деятельностью штатных работников лечсанупра, которым было доверено лечение и контроль за здоровьем первых лиц государства, большей частью пьянствовал с руководством лечсанупра. Естественно, ему было не до видимых уже невооруженным глазом признаков плохой ситуации в лечебном санитарном управлении, он не проявлял бдительности или принципиального поведения.
   Пока Берия читал текст, он обдумывал ситуацию. Письмо Тимощук в свое время он, конечно, недооценил. Но как его оценишь, если эта врач по сути раскрыла его замысел потихоньку убрать Жданова. Теперь, спустя несколько лет, ситуация сильно изменилась и можно вывести ее письма на белый свет. Хорошая дымовая завеса для его поиска изменника в Президиуме. МГБ уже допросил Тимашук два раза и с его подачи кое к чему подвела.
   В первый раз следователь Елисеев допросил Тимашук 11 августа 1952 г. и зафиксировал в длинном протоколе ее версию смерти Жданова. Ничего новому к прошлой информации она не сказала. Пришлось дать указание МГБ изменить направленность вопросов.
   Через два ме­сяца, 17 октября, Елисеев, Рюмин и еще один следователь до­просили Тимашук во второй и последний раз. Разговор в общем-то вертелся вокруг прежней темы.
   "Я говорила об этом из-за режима лечения, предписанного для товарища Жданова. Этот режим был абсолютно неправилен для пациента с инфарктом. Для такого пациента должен быть строгий постельный режим".
   Тимашук ничего нового здесь опять же не сказала, но акценты появились очень даже острые: "Зная, какими могут быть роковые последствия преступного лечения товарища Жданова, я предупредила Егорова, Виноградова, Василенко и Майорова, к чему это может привести. 29 августа 1948 г. я сообщила Белову, охраннику Жданова, живущему на Вал­дае, о своих подозрениях.
   Слушая, что я рассказывала, Белов предложил, чтобы я написа­ла заявление об этом и послала его генералу Власику в МГБ. Я сде­лала это, указав в заявлении, что Егоров, Виноградов, Василенко и Майоров неправильно лечат товарища Жданова и что это может закончиться его смертью. Я отдала заявление Белову.
   Вообразите же мое удивление, когда я обнаружила, что заявле­ние, отданное Белову, которому я верила как человеку, охраняю­щему товарища Жданова, перевернулось в руках Егорова как мое обвинение в преступном лечении товарища Жданова".
   Тимашук упомянула Белова. Были протоколы допросов и его. Хотя Белов утверждал, что у него крайне плохая память, он вспоминал следующее:
   "После второго сердечного приступа у Жданова, который про­изошел 29 августа 1948 г., доктор Тимашук, чье имя и отчество, я не могу вспомнить, прибыла на Валдай вместе с несколькими дру­гими докторами... После Тимашук взяла электрокардиограмму и проанализировала состояние А. А. Жданова, она написала заяв­ление, которое адресовала мне...
   Тимашук сообщала, что, по ее мнению, диагноз болезни А. А Жданова, принятый во внимание лечащими врачами, был не­правилен...
   Я не могу теперь помнить то, что было сказано конкретно о ди­агнозе. Однако, поскольку я помню заявление и диагноз, устано­вленный Тимашук, состояние А.А Жданова было значительно бо­лее серьезным, чем считали доктор Майоров и профессора"
   Белов явно уходил от ответственности. Была бы необходимость, его можно было ввести в число главных ответственных за смерть Жданова. Но такой необходимости не было. Впрочем, это не значит, что он вообще уйдет от ответственности. Такую мелочь давили походя.
   На этот раз в их протоколе появился А. А. Кузнецов. Бывшего секретаря ЦК, а ныне мертвеца можно было связать с пред­полагаемой попыткой Абакумова незаконно свергнуть Совет­ское правительство по заданию американской и британской разведок. "Абакумов, - было вписано в текст протокола практически его рукой, - воспользовался по­мощью бывшего секретаря Центрального Комитета Кузнецова, чтобы выгодным для себя образом распределить кадры; в министерстве и должности в органах ЧК".
   Кузнецов сыграет в этом заговоре центральную роль, чтобы прикрыть его. Пусть станет главным. Мертвецы тем хороши, что уже не могут возражать и мешать игре.
   Благо что МГБ само подало эту идею. Еще летом пятьдесят второго года в черновом рапорте по делу Абакумова, составленный старшим следователем МГБ Гришаевым, отмечалось: "С помощью Кузнецова Абакумов взял в оборот бывшего управляющего административным отделом Центрально­го Комитета, который неукоснительно выполнял все требования Абакумова, продвигая все его идеи, а в разговорах с чекистами упо­минал Абакумова как "талантливого государственного чиновни­ка", указаниям которого он будет следовать".
   С Кузнецовым все понятно. И совершенно непонятно пока положение Власика и Абакумова.
   Подождав, пока Берия закончит, Ста­лин посадил его и заходил по кабинету, рассуждая как бы сам с собою:
   - Мы, конечно, должны осудить Власика за сговор с Абакумовым по поводу письма Тимашук, он совершил преступное деяние и должен быть наказан. Однако разговор должен идти не только о нем, Абакумове и других преступниках. Надо поговорить о и вас, о вашей беспечности. Посмотрите на себя -- вы слепые котята, вы не видите врага; что вы будете делать без меня? Страна погибнет, потому что вы не способны распознать врага. Те, кто не видит врага, должны выйти из партии прочь.
   Члены Президиума притихли. А он взялся за трубку телефона, искоса глядя на них.
   - Товарищ Гоглидзе, вы продвинулись в вопросе связей врачей-преступников и руководства? Почему? Я вас зачем поставил на посты заместителя министра госбезопасности и руководителя следствия по делу врачей? Чтобы вы красовались новой формой?
   Сталин бросил трубку, не слушая его оправданий. С гепеушниками он не угадывает. А время идет. Сколько ему еще даст неведомый враг. Год, полгода... день? Но другого вместо того же Игнатьева не найдешь. И к тому же надежный и не человек Берия. Придется скорее всего вместо Власика назначить его начальником Управления охраны Кремля, совмещая эту должность с постом министра госбезопасности, хотя он в больнице. Пусть пока на больничной койке совмещает.
   А Власика придется убрать. На счет тюремного срока он еще подумает, пусть поработает следствие, а из Кремля уберет точно. И навсегда. Пусть раньше он был его преданным телохранителем и главой кремлевской охраны, но он знал много о ситуации с письмами Тимашук и ничего не сделал, преступно медлил. И с докто­ром Егоровым, одним из ведущих преступников, у него слишком тесные связи. А Егоров был в свое время выдвинут Кузнецовым, с которым у Власика были хорошие отношения. Занятная получается цепочка. А вдруг она куда выйдет?
   Ему доставили из МГБ еще в ноябре материалы допросов сотрудников Власика и Абакумова по этому делу. 26 ноября 1952 г. представитель Власика Линько был допрошен и пояснил, что Егоров и Власик пили вместе, что Власик позволял Егорову копаться в личных делах кандидатов в штат Кремлевской больницы. Секретнейшие документы!
   В тот же самый день был допрошен высокопоставленный сотрудник МГБ Масленников и проинформировал о сообщении некоей Юриной, заявляя, что Линько передернул все факты. Он обви­нял Власика и Абакумова в небрежности и безответственности.
   Тогда он не арестовал немедленно Власика. Не потому, что не верил. Власик немаленькая фигура и он думал, что на него кто-нибудь выйдет. Эдакий живец на последок. Никто не вышел и Власик свою роль отыграл. Еще не арестован, но уже отстранен от должности.
   Кому можно довериться? Кто его враг?
   Иногда, а в последние годы часто, ему стало казаться, что было бы лучше, если он уйдет. В его-то годы лучше больше отдыхать, деревья садить. Какой сад он вырастил в Сочи, залюбуешься.
   На пленуме после съезда попытался он сделать помягче - остаться председателем совета министров, а во главе партии поставить другого. Тяжкая больно работа. Нет, все возопили, пусть остается, прожить не можем. Остался. Как их оставишь, в трех соснах заблудятся.
   На этой ноте он завершил заседание. Глядя в окно автомобиля на зимний пейзаж - поехал на ночь глядя в Ближнюю дачу - вдруг почувствовал себя страшно одиноко. В близи не было ни одного сильного, крепкого человека, на которого можно опереться.
   И ему было все равно, что именно он много лет следил за этим и при первой опасности появления такого человека уничтожал его. Он ведь не бог, не знал, что однажды сильная личность ему понадобится.
   А за окном дремучий русский лес равнодушно смотрел на три машины - его и две охраны и он на миг вдруг позавидовал ему. Лес был всегда. И будет всегда. А он пришел и вскоре уйдет.
   После ужина на даче Сталин по привычке раскурил трубку и остался в комнате один. Сегодня он не пригласил никого - хотелось побыть одному. Было еще рано - часы отзвенели час ночи. Для него, привыкшего ложиться в четыре - пять, это был разгар рабочего дня. Но сегодня он не будет заниматься государственной деятельностью. Резиновый Сталин - факсимиле в руках его аппарата хорошо работает и без него. Только в Совмине, как ему доложили, до пяти тысяч документов штампует.
   А настоящему Сталину не до бумаг. Хотелось поразмыслить на сон грядущий.
   Сегодня на заседании в Кремле ему пришла в голову мысль о возможности срежиссировать крупный заговор. Два заговора уже придуманы - евреев и врачей. Бог троицу любит.
   В тридцать седьмом - тридцать восьмом годах, когда шла большая чистка, придумывали всякую мелочь, чтобы показать заговоры, которых в большинство не было. Часто получалось топорно. А тут блестящий получился заговор - не захочешь, поверишь. Он получил увеличить заговор вширь и вглубь. Скажем, через Кузнецова нити заговора потянутся от фракций внутри МГБ к крем­левским врачам, которых в свою очередь можно было связать с евреями и Ленинградским обкомом партии. А эти, не­сомненно, близки к группировке в ЦК. Эта внутренняя группа. Она выйдет на международную арену. Получится враги внутренние и враги внешние. И так красиво и логически. Он на миг забыл про трубку, едва не ткнул ее в волосы, когда протянул руку погладить. Умен он еще!
   И посерьезнел. Проблема был слишком сильной для кривлянья. А спектакль он устроит. С антисемитским душком для верности, чтобы все за границей поверили. Они же знают, что он антисемит. Сначала ужаснутся гигантскому заговору, потом - гигантскому наговору. И никто не обратит внимание на истинную подоплеку событий, творящихся сейчас в Кремле.
   Он вздохнул. Спектакли ему всегда удавались. Вот найти бы еще отравителя, его настоящую будущую убийцу, ждущую момент, чтобы ударить. Силой воли он загнал тревожную мысль вглубь сознания.
   Итак, в его колоде карт есть несколько известных еврейских врачей. Очень подходящие, они и будут развивать сюжет. Поскольку Вовси двоюродный брат ар­тиста Михоэлса, застреленного и затем раздавленного грузовиком по его приказу в Минске в 1948 года - не туда полез в политической кухне, - ему можно приписать послевоен­ное сотрудничество с американской разведкой. Ничего не надо придумывать. Следователи МГБ уже добивались от Вовси после ареста 11 ноября 1952 года показаний о том, кто и каким образом переда­вал ему директивы от западных хозяев. В ход было пущено все: изматывающие многочасовые до­просы, наручники, угрозы. Он не помнил, добились ли чего следователи, но если не добились, прикажет - добьются.
   Следующие в колоде профессора-терапевты Б. Б. Коган и Темкин. Они уже показали, что в 1946 году создали преступную группу. И создавали ее на квартире у Вовси. Они признали необходимым солидаризироваться с американским и мировым ев­рейством и обсудили возможность использовать свою службу в кремлевской больнице в террористических целях. Все остальную болтовню в протоколах можно не рассматривать.
   Следующий шаг, М. Б. Коган и Вовси признаются, что в июле 1952 года, они решают направить свои усилия на умерщвление Сталина, Берии и Маленкова. Основным исполнителем этого дьявольского плана назовется Ви­ноградов, продолжавший работать в Лечсанупре Крем­ля. Для полноты событий надо приписать им еще и попытку вооруженного нападения на него. Пусть в МГБ разработают, не разучились еще.
   Он вспомнил про трубку, слегка потянул. Развитие заговора должно проходить на фоне повышения напряжения. Пусть, когда материалы про заговор будут раскрыты, все вспомнят про постановления ЦК КПСС и Совмина СССР, которые он сейчас начнет разрабатывать..
   Сталин сел за стол, положил трубку, взял карандаш и лист бумаги. Сегодня первое декабря. Скажем четвертым декабря обозначим постановление ЦК КПСС, частично раскрывающего вредительство в лечебном деле. Основная вина в нем будет возлагаться на утративших бдительность Абакумова и Власика. Освободили же их из-за чего-то от работы. Абакумова вообще арестовали. Он быстро написал текст постановления, которое назвал "О вредительстве в лечебном деле". Через несколько дней будут читать все граждане Советского Союза, да и не только они.
   Текст был немаленький, он долго сидел над ним, обрабатывая его логичность и последовательность. Он впервые привел здесь диагноз сердечного приступа Жданова, сделан­ный Тимашук, получилось очень складно. Но когда начал писать о ее роли, остановился. Не рано ли? Рано! О роли этой честной женщины, этой... Жанны Д, Арк (хорошо придумал) надо будет написать при открытом разоблачении врачей. Поэтому нет, о результатах ее деятельности напишем, а о ней самой - потом.
   И констатирующая часть, вписывающаяся в его игру:
   "Центральный Комитет постановляет:
   1. Необходимо направлять деятельность МГБ следующим обра­зом:
   а) выявить до конца террористические действия группы врачей, активизировавшихся в Кремлевской поликлинике, ее связи с аме­риканскими и английскими резидентами;
   б) в ходе расследования разъяснить, какими средствами и каки­ми действиями следует парализовать деятельность врачей-убийц и исправить ситуацию в лечсануправлении, добиться по-настоящему добросовестного лечения пациентов.
   2. Снять товарища Смирнова Е. И. с поста министра здраво­охранения на основании неудовлетворительного руководства и по­литической близорукости. Случай тов. Смирнова должен быть пе­редан для обсуждения в Комитет партийного контроля.
   3. Ускорить работу бюро Президиума Центрального Комитета партии:
   а) назначить нового министра здравоохранения СССР;
   б) принять меры для исправления ситуации в лечсанупре".
   Но этого мало. За этим постановлением надо направить второе. Он поставил цифру два и вывел название - "О положении в МГБ". Министерство себя не оправдало, Абакумов в конце-концов продался Берия, против которого и было оно нацелено. "Решительно покончить с бесконтрольностью и бездеятельностью в Министерстве Государственной безопаснос­ти и наставить его работу в центре и на местах под систематический и постоянный контроль партии".
   Умеющий читать да прочтет - Сталин озабочен всякой дребеденью. Вот и разбирайтесь в ней, а он пока займется серьезным делом.
  

Глава 9

   Маленков?
   Толстоватый, медленноватый, кажущийся флегматичным, он при необходимости преображался, становился резким, деятельным, умеющим горы свернуть. Когда требовалось не просто расстреливать и запугивать, вместо Кагановича он отправлял Маленкова. Георгий умел действовать, где постращать, где подстегнуть, где пряником подмазать. Установить точный план действий, выдерживать его час к часу и выполнить казалось бы самое невозможное - это его стиль. Исполнитель из него безукоризненный, лишь потребуй. За это он его всегда выделял.
   Маленков пришел в аппарат через техническую работу двадцатые годы - он стал техническим секретарем сначала Оргбюро, а потом Политбюро. Они, конечно, встречались, но тогда он его не очень-то заметил. Аппараты разбухли, народу много было. Ленин по этому поводу не просто возмущался - матерился.
   Маленков понадобился в конце двадцатых годов. Пробил час Бухарина, который проявлял чрезмерную самостоятельность, и за ним начали чистить из аппарата его людей. В Московской организации "правых" во главе с первым секретарем МГК было не так уж и мало. Новому первому секретарю Кагановичу понадобились верные люди и он увидел Маленкова. Тот был назначен заведующим орготделом, фактически начальником отдела кадров Московского комитета. Начальник отдела кадров встал если и не главе угла, то одним из ведущих людей во время чистки.
   Как раз в это время Сталину стали нужны преданные люди в выросшей партократии. Предстояла борьба с чуждым ему аппаратом, предстояли чистки, а затем создание нужной структуры. Кандидатом на пост заведующего отделом руководящих органов он наметил Маленкова.
   Но в то же время, при всех вроде бы положительных качествах, умудряется он завязать связи с такими людьми, что возникает к нему масса вопросов. В тридцатые отыскал приятеля Ежова - педераста и пьяницу, предателя, влезшего в партийные и чекистские ряды. Постоянно в печати появлялось множество восхвалений Ежо­ва Маленковым "сталинского наркома, дверного стража социализ­ма".
   Ежова расстреляли, теперь приятель у него Берия, то же тот еще человек. Это случайно, или он специально в приятели подбирает глав НКВД? Может, Маленков хитрющий человек, обманом влез на самых верх, а сам только и думает, как его пырнуть и занять его место.
   Хотя надо признать, Маленков был полезен. В наведении порядка 1937--1938 годов главным исполнителем был, конечно, Ежов назначенный им в 1936 году наркомом внутренних дел СССР. Маленков дей­ствовал в тени, но именно он был одним из тех, кто под его руководством приводил в движение наиболее важные тайные пружины. Формально Маленков не входил тогда ни в какие руководящие государственные органы. Сталину казалось - рано. Он присут­ствовал в качестве делегата на XVII съезде партии, но не был избран ни членом, ни кандидатом в члены ЦК ВКП б), не вошел он и в комиссии партийного и совет­ского контроля и даже в Центральную Ревизионную Комиссию. Формально он не участвовал в Пленумах ЦК, включая и февральско-мартовский Пленум 1937 года. И, тем не менее, находясь во главе от­дела руководящих парторганов ЦК, Маленков играл в событиях 1937--1938 годов большую роль. Наделенный чрезвы­чайными правами, Маленков руководил репрессиями не только в тиши своего кабинета, но и непосредственно на местах, в различных республиках и областях. Было не­мало случаев, когда он лично присутствовал на допросах и пытках арестованных партийных руководителей. Маленков вместе с Ежовым выезжал в 1937 году в Белоруссию, где был учинен разгром партийной организации республики. За время их "гостевания" парторганизация Белоруссии уменьшилась в два раза. Осенью этого же го­да Маленков с Микояном побывали в Армении, где так­же был репрессирован почти весь партийный и советский актив этой республики. При участии Маленкова составлялся план репрессий во всех областях РСФСР, затем в его отделе подбирали новые кандидатуры секретарей обкомов и горкомов на место арестованных и расстрелянных.
   Он был благодарен ему за исполнения такой грязной работы и с тридцать девятого года начал поднимать. С 18 съезда Маленков возглавил мандатную комиссию и на этом съезде сделал на заседании доклад о составе съезда. Был избран в члены Центрального Комитета ВКП(б), а на Пленуме ЦК 22 марта 1939 года -- секретарем ЦК. С тех пор Мален­ков неизменно входил в состав секретариата ЦК, который в повседневном практическом руководстве партией играл даже большую роль, чем Полит­бюро. Маленков был избран также членом Оргбюро ЦК. Отдел руководящих партийных органов ЦК был реорганизован в Управление кадрами ЦК ВКП(б), во главе ко­торого по-прежнему оставался Маленков. В феврале 1941 года на Пленуме ЦК Маленков был избран кандидатом в члены Полит­бюро.
   Шустро поднялся Георгий. Не закружилась ли у него голова?
   В войну Маленков работал хорошо, за что он сделал его полноправным членом Политбюро. Но одновременно ему стал казаться излишней власть Маленкова около него. Абакумов докладывал компрометирующий материал лично Сталину, и на основе этой информации Сталин мог шантажировать всю верхушку и лично самого Маленкова. Жданов уже зубами щелкал, норовил сожрать Георгия. Не позволил тогда он ленинградцам окончательно избавиться от Маленкова, вместо этого он просто понизил его в должности, но оставил влиятельным членом Политбюро. Поначалу уже почти отправил в Среднюю Азию, потом передумал, уговорили, поставил по советской линии, занялся привычным делом - авиацией. Пусть исправляет. Слишком уж навредил в свое время. Люди кровь проливали, а он вредительством занимался с Шахуриным, самолеты бракованные поставлял в армию. Так вроде было. Шахурин с Новиковым до сих пор сидят, пусть сидят, целее будет.
   Маленков. Хитрая толстенькая бестия. Очень бы хотелось, что он на его стороне.
   Он задумался. Невысокий, полноватый.
   Итак, их трое - Берия, Хрущев, Маленков. Все трое невысокие, полноватые. Все подходят под силуэт отравителя.
   Он же забыл Булганина!
   Четверо.
   Он остановился в размышлениях, подумав, что все четверо и есть ближние к нему люди. Ближняя Государева Дума. Стало нехорошо.
   Оставалось надеяться, что они не сговорились и отравитель только один. И может быть, совсем не среди них.
  
   Декабрь был наполнен морозами и активностью МГБ и МВД. Вышедшие поста­новления от 4 декабря, его постоянные подталкивания подстегивали следствие.
   В течение месяца были проведены новые аресты. Добавлялись новые имена к спискам заговорщиков. Непрерывные допросы докторов и оперативных работников позволили обнаружить новые сведения. Еврейский след, на который он указал следователям, вырисовывался все отчетливее. Первым был назван актер и глава Еврейского Антифашистского комитета Михоэлса. С мертвыми вообще удобно работать. Называешь, и он становится на нужное место, не брыкаясь и не кривляясь. Вовси 8 декабря вспомнил, что Михоэлс рассказывал об американском образе жизни в радужных красках и подписал признание: "Тогда уже стало ясно мне, что название "Еврейский антифашистский комитет" было только дымовой завесой, под которой еврейские националисты культивировали антисоветские цели; и этот факт, что комитет снабжал американские разведывательные службы различными видами информации о Со­ветском Союзе, непосредственно показывает, что он (Михоэлс) по существу отвечал интересам кругов сионизма в США".
   Новый поворот показался ему более весомым. Борьба с космополитами, а, по сути, с евреями длилась уже несколько лет. Подсыплем в политический котел свежих дрожжей, пусть кипит, пьянит весь мир. Как говорится, ничего личного к евреям, только политика.
   По его приказу был проведен анализ зарубежной прессы. Клюнули! Во всех газетах жалеют советских евреев и мечтают, как бы им было хорошо, если бы не было его, Сталина. Пусть жалеют. Дымовая завеса пущена так замечательно, что даже ему иной раз верится в еврейский или врачебный заговор.
   Он благодушно читал протокол. Наверное, впервые гепеушники сделали свое дело.
   25 ноября 1952 г. Вовси сказал следователям, что хочет сделать полное признание и "рассказать все по порядку".
   "Да, у нас была террористическая группа. В этой группе были врачи, среди которых были еврейские националисты -- Коган Борух - Борисович и Темкин Яков Соломонович.
   Я, Вовси, был вдохновителем группы. В террористическую груп­пу из числа кремлевских врачей входили Темкин Я. С., Коган Б. Б. и я -- это была националистическая группа, сформированная как вражеская по отношению к Советской власти с самого начала, т. е. ее участники решили бороться с Советской властью такими край­ними мерами, как неправильное лечение с целью ухудшения здоро­вья лидеров государства.
   Я ранее говорил, что Шимелович приблизительно в 1948 г. отда­вал первые распоряжения. С этого времени мы, не задавая вопро­сов, вели подрывную работу с целью сократить жизни конкретных лидеров.
   Вопрос: на кого работал Шимелович.
   Ответ: Я признаю, что вся националистическая работа правого крыла Еврейского антифашистского комитета, под этим названием скры­вавшая подрывную работу против Советского государства, шла под руководством англо-американских империалистических кругов".
   Ответ: На кого работал сам Вовси?
   Ответ: На англо-американский империализм, который на самом деле и был руководителем этих врагов народа".
   Прочитав это признание, он оставил надпись, требуя, чтобы Вовси больше написал об отношениях Вовси и Михоэлса. Вовси ответил:
   "Михоэлс -- мой кузен, по собственному признанию являвший­ся еврейским буржуазным националистом. Михоэлс на самом деле пытался доказать, что мир без еврейской культуры потеряет крас­ки. Национализм Михоэлса особенно сильно стал заметен после его поездки в Америку в 1943 г.
   Ложно считая себя лидером еврейской нации, Михоэлс на пер­вом этапе своего плана наладил взаимоотношения с американским главой евреев, который пообещал оказывать любую посильную поддержку евреям, продолжавшим проживать в Советском Союзе. Рисуя американскую жизнь в ярких красках, всячески прославляя свою миссию в этой стране, Михоэлс напыщенно заявлял, что ког­да его встречали в США, "балконы с евреями обрушивались на землю. Евреи хотели увидеть нас и услышать наши голоса", -- сказал Михоэлс".
   Вовси упомянул, что Михоэлс часто показывал людям "с осо­бой теплотой" фотографию себя и американского просоветского журналиста Б. 3. Голдберга на фоне могилы Шолома Алейхема. Голдберг был женат на дочери Шолома Алейхема.
   Вопрос: Какие инструкции Михоэлс привез из США по вражеским действиям в Советском Союзе?
   Ответ: "Ситуация была такова, -- говорил Михоэлс, -- что для нас, ев­реев, важно любой ценой занимать ведущие посты в науке, искус­стве, литературе щобразовательных институтах, и лишь затем, осо­бенно подчеркивай он, можно будет объединить свои силы и сохранить единство еврейской нации".
   Михоэлс учил, что нужно всячески поощрять евреев, занимаю­щих важные посты в науке, искусстве, литературе и образовании, укреплять старые посты и расширять их с помощью еврейской мо­лодежи, которая сможет войти в различные другие сферы.
   Таким образом, уже тогда мне стало ясно, что название "Еврей­ский антифашистский комитет" было только прикрытием, под ко­торым еврейские националисты реализовали свои антисоветские, националистические цели; и тот факт, что комитет отправлял в США различную информацию о Советском Союзе, прямо показы­вает, что он в основном служил интересам сионистских кругов США.
   Вопрос: Давал ли Михоэлс определенные указания по террористиче­ской деятельности?
   Ответ: Я не получал определенных указаний от Михоэлса. Я уже рас­сказывал следствию, какие именно приказы по террористической деятельности я получал от Шимеловича вскоре после смерти Ми­хоэлса.
   Я должен отметить, что Шимелович ставил меня в один ряд с ра­ботой комитета и в нескольких разговорах делился со мной инфор­мацией, что правящие люди в Еврейском антифашистском комите­те, частью которого являлся он сам, представляя область медицины, поддерживали связь с США.
   Он, как и Михоэлс, заявлял, что интересы евреев, живущих в Советском Союзе и в США, совпадали, и поэтому мы должны ра­ботать вместе.
   Сообщая мне о деятельности Еврейского антифашистского ко­митета, Шимелович часто говорил, что еврейские националисты в Советском Союзе ориентируются на Америку -- на объединение сил во имя сохранения еврейской нации.
   Шимелович ясно дал мне понять, что преступная деятельность отдельных лидеров Еврейского антифашистского комитета руководилась империалистическими кругами США. Лучшее доказатель­ство тому -- информация, которую Шимелович собирал о Советском Союзе. Я не могу отрицать того факта, что предоставлял Шимеловичу секретные данные.
   Вопрос: собирали ли вы информацию по военным вопросам?
   Ответ: Лично для меня, конечно, самым важным было предоставить Шимеловичу информацию о деятельности Кремлевской поликли­ники; в этом он казался особенно заинтересован. Начиная с 1946 г. Шимелович просил меня подробно узнавать о характере болезни пациентов маршала Толбухина, маршала Конева; тип лечения па­циента Димитрова Г. М., а также курс предписанного лечения. К тому же нужно было узнавать о протекании болезни Гранаткина. Еще я сообщал Шимеловичу о состоянии медицинских дел в поли­клинике Кремлевской больницы, информировал о применяемых ме­тодах лечения, о новых видах лечения, о технологиях, использую­щихся для лечения ведущих советских партийных работников, о характере связей, существовавших между поликлиникой и боль­ницей. Я перечислял несоответствия в ходе консультационной ра­боты.
   Одновременно я подробно информировал Шимеловича о личных качествах, опыте и степени подготовки врачей лечсануправления Кремля, связанных с лечением ведущих советских партийных ра­ботников; об использовании новых медицинских препаратов, осо­бенно антибиотиков, которые в то время начали широко приме­няться.
   Также я информировал Шимеловича о некоторых вопросах ле­чения в Советской Армии, ведь я долгое время был там главным врачом. Шимелович проявлял очень большой интерес к вопросам о методах лечения, используемых в военно-медицинских институ­тах, о структуре и организациях, входящих в военно-медицинские институты периода Отечественной войны.
   К тому же с моих слов он знал об уровне подготовки врачей, за­нимавшихся лечением в послевоенное время в провинции. Я также информировал Шимеловича о других вопросах, интересовавших его.
   Протокол был интересен и, будь Сталин не так прожжен в политике и знай не так много, он бы поверил. Вовси говорил со знанием дела, как будто всю жизнь вредительствовал и шпионил.
   Но его смущало несколько моментов: во-первых, Вовси, насколько он знал, был не столь умен и холодно-циничен. И уж не так он увлекался еврейским национализмом. Во-вторых, многих вещей, в которых он сознался, Вовси просто не мог знать. Отсюда какой вывод? "Признания" Вовси сочиняли следователи. Ну, может быть с некоторыми добавками арестованного.
   Он теперь уже с иронией смотрел на протокол допроса Вовси. Фантазии у следователей хватает. Пусть и дальше сочиняют, а он даст приказ о некоторой утечке сведений.
   Но одного общего подхода к евреям мало, необходимо, чтобы загорелся еврейский костер в МГБ. Там их должно быть много. Евреи любят работать в такого рода структурах, помнит со времен революции.
   Нужны ключевые люди. Кажется, в черновике основного заключения, переданного ему в 1952 г. по делу Абаку­мова, мелькала фамилия Шварцмана. Он порылся среди груды бумаг, с недавнего времени находящихся у него на столе на даче. Да, есть. И более того, есть отметка - Лев Шварцман был арестован 13 июля 1951 г. Кто дал команду? А, понятно, Рюмин постарался. Правильно на этот раз.
   Он посмотрел в тетрадку, в которую для него выписали краткие биографии наиболее важных работников МГБ.
   Лев Леонидович (подлинное отчество Аронович) Шварцман родился в 1906 г. в местечке Шпола, под Киевом. Посещал еврейскую синагогу, изучал Талмуд и древнееврейский язык. В 1922 г. его мать и отчим переехали в Киев. Когда подрос, в Киеве работал в издательстве "Киевский пролетариат", потом направился в Москву, где стал заместителем редактора по литературной части в газете "Московский комсомолец".
   Типичная карьера. После чисток в НКВД в тридцать седьмом - тридцать девятом стал работать в НКВД. Быстро вырос до должности заместителя начальника управле­ния по расследованию чрезвычайных обстоятельств в МГБ.
   Вообще-то он хорошенько подзабыл, Рюмин уже почти что создал еврейский заговор в органах госбезопасности, его просто не озвучили. Рано было
   В чем же обвинили Шварцмана? Так, являлся ревностным еврейским националистом, помогавшим Абакумову вести подрывную деятельность. Он вчитался в соответствующий протокол.
   На допросе Шварцман обронил хорошенькую фразу: "Абакумов по какой-то причине хорошо относился к лицам еврейской национальности".
   По сценарию Рюмина в роли связного между врачами и заговорщиками в МГБ должна была выступать сестра Эйтингона Соня, которая якобы поддерживала связь между учеными-медиками и братом, планировавшим убийство руководителей страны. Топорно. Рюмин не обладает глубиной фантазии.
   Кого он из сотрудников МГБ включил в число заговорщиков? Дорон, Уткин и Палкин. Неплохо, насколько он помнил, они возглавляли важные ведомства. Затем Бро­верман являлся уполномоченным Абакумова. Вместе они, как пред­полагалось, разделяли националистические взгляды, говорили о Палестине и создании государства Израиль, обсуждали спосо­бы проникновения во все "щели" советской жизни, чтобы по­влиять на политику. Ведь "в силу своей истории евреи избраны, чтобы пра­вить миром".
   Очень топорно. Он подумал, походил по комнате дачи, в которой жил сейчас безвылазно. Нет, должно быть так. Шварцман, Броверман, Дорон, Уткин, Палкин и другие сотрудники МГБ станут обычными после­дователями стародавнего еврейского заговора, целью которого являлось "господство над миром". Они прокрались в Министерство государственной безопасности, захватили контроль над Кремлевской больницей с помощью Кузнецова. Ведь тот был не просто секретарем ЦК, но и начальников управления кадров. Так будет лучше.
   Броверман. Жаль, правда, его. Хороший мастер по вырезанию и исправлению фактов, дат, показания. Скажи ему что и как в двух словах - назавтра такой документ придет - не придерешься!
   В чем он обвиняется у Игнатьева и Рюмина?
   Националистические убеж­дения, еврей­ский националист. За одним следователь выжал, что "Абакумов почему-то был благорасположен к лицам еврейской национальности. Но после этого случая я был окончательно убежден в том, что он хотел скрыть преступников в рядах евреев".
   Абакумова ассоциировали с "рядом еврей­ских националистов, политически и морально дегенерировав­ших элементов, и вместе с ними он вел подрывную деятельность против партии и правительства", целью которой был захват "высшей власти в стране". Следователи потребовали от Абакумова назвать членов своего кабинета министров, который он якобы предполагал создать после свержения Сталина. Его также обвинили в сокрытии предательских замыслов жены Молотова Полины Жемчужиной, в частности ее контактов с израильским политическим деятелем Голдой Мейер.
   Что-то есть. Здесь во многом ключевыми являются показания Абакумова. А тот... Тот
   отрицает свою вину, доказывая, что не скрывал никаких материалов о "заговоре врачей" и тем более не являлся его руководителем или вдохновителем и не привлекал к "заговору" подчиненных сотрудников-евреев из Министерства госбезопасности. Признания от него так и не добились до настоящего времени. Значит, плохо бьют.
   Несколько дней назад по его распоряжению были арестованы все евреи, работавшие на ответственных должностях центрального аппарата Министерства госбезопасности. К ним "за кампанию" были добавлены и неевреи. МГБ следовало еще раз хорошенько прочистить. Арестованными оказались Эйтингон, Райхман, заместители министра госбезопасности генерал-лейтенанты Питовранов и Селивановский. Оказался за решеткой и Андрей Свердлов - непутевый сын Якова Свердлова.
   Следовало поторопиться, выжать из арестованных побольше и он лично постарался внушить Игнатьеву, как надо бить.
   Кажется понял. Как ему передавали, подследственных сильно избивали, помещали в камеры-карцеры со специальным охлаждением, почти постоянно держали в наручниках и кандалах. И те не выдержали. Ему на стол посыпались протоколы "признаний". Поначалу он их внимательно читал, потом только просматривал. Большая их часть была выдумкой следователей, решивших, что угадали требования вождя. Пусть сочиняют, больше дыму, больше непонятного.
   Но внутри и около этих обманок таятся настоящие дела, которые требуется раскрыть. Абакумов и Власик. Эти две коварные личности надо расколоть, не ограничившись одним постановлением.
   Перво-наперво необходимо продолжать укреплять МГБ, добавив туда новых представителей из партийных органов. Они, возможно, будут не совсем компетентны, но зато на них пока можно положиться.
   Абакумов.
   Сталин раздраженно отбросил карандаш. Отказывается давать показания, говорит ни в чем не виноват. Как не виноват, если уже почти доказаны некоторые промахи и предательства. Если отказывается, значит, что-то скрывает. А вслед за ним, видимо, узнав от следователей, как ведет себя их бывший начальник, молчат или выкручиваются Эйтингон, Питовранов и Матусов. Не признают себя ни в чем виноватыми.
   Хотя Абакумова и прижали к стенке показаниями его сообщников, но видимо пока мало. Броверман прямо говорил: "От чьего имени действовал Абакумов, я не знаю. Я выполнял приказы Абакумова, других начальников у меня не было".
   Броверман дал след­ствию список лиц, с которыми осуществлял вредительскую деятельность. На часть из них, скорее всего, наведена напраслина, но не на всех. Четырнадцать сотрудников МГБ, не много ли вредителей в министерстве?
   В протоколе от 27 ноября 1952 г. Броверман открыто за­явил о своей деятельности в качестве создателя и фальсификато­ра документов Министерства безопасности и привел примеры:
   "Так, в 1945 г. вместе с другими сотрудниками "СМЕРША", по приказу Абакумова я сфабриковал фотоальбом, посланный затем в ЦК, о подрывной деятельности организаций белых эмигрантов в Маньчжурии.
   Я должен сказать, что большая часть документов, фотокопии которых были помешены в альбом, относились к 30-м гг. и никоим образом не к 1945 г. Тем не менее Абакумов, желая создать впечат­ление, что контрразведывательные органы СМЕРШа преуспели в якобы полном уничтожении организаций белой эмиграции и за­хватили документы об их деятельности в период Второй мировой войны, приказал нам вклеить даты в документы альбома.
   В процессе подготовки для ЦК общей информации о работе ор­ганов МГБ, касающейся поиска и поимки агентов иностранных разведок и вдобавок авторов и распространителей антисоветских газет и анонимных писем, по приказу Абакумова я указал в этом ма­териале только раскрытых шпионов и авторов анонимных докумен­тов и скрыл тот факт, что в течение длительного периода времени органы МГБ не могли установить, кто они, и что несколько десят­ков тысяч преступников, указанных выше, были еще на свободе. Это дало возможность Абакумову скрыть от ЦК неудовлетвори­тельную ситуацию, касающуюся поиска шпионов и авторов ано­нимных вражеских документов.
   Располагая материалами о случаях предательства Родины со­ветскими гражданами и военными, находившимися на территории Германии и Австрии, Абакумов тем не менее не информировал ЦК об этих вражеских проявлениях; но в тех случаях, когда он был вынужден сообщать ЦК об этих фактах, с моей помощью он пытался представить ситуацию таким образом, что органы МГБ, оказыва­йся, никакого отношения к этому не имеют, и вся вина падала на другие организации".
   Похоже на правду. Броверман если и не шпион, то явный вредитель. Хотя ничего особо нового он не узнал, за исключением фактического материала, разумеется. Обязанностью Бровермана было сочинение лжи.
   Он взял отброшенный карандаш, собирался написать указание о Абакумове, передумал. Следователи и так не либеральничают с ним, а если он покажет свою особую заинтересованность в показаниях Абакумова, не умрет ли он нечаянно? Сердце у него, кажется, тоже не сильное, хороший повод для того, чтобы отправить на тот свет.
   Нет, пока хватит. Абакумов важное звено в цепи заговора. Впрочем, важное, но не главное.
   Власик. Тоже важное. Теперь он вырвал у него ядовитые зубы, снял с занимаемого поста.
   Он взялся за трубку телефона, позвонил в свою приемную в Кремле и, когда услышал другой голос, мало не удивился. Потом вспомнил.
   Недавно из сейфа его секретаря пропал секрет­ный документ. Это был уже не первый случай и ему это надоело.
   - Я уличил Поскребышева в утере секретного материала, -- Пришлось заявить членам Президиума ЦК КПСС. - Видимо, утечка сек­ретной информации шла через него. Он выдавал секреты и его нужно как минимум отстранить от работы. Здесь слишком много секретов.
   Поскребышев слишком долго у него работал и только из-за этого он отказался от идеи немедленно арестовать. Сработался. Отправил в ссылку.
   Однако возникла очередная проблема - кого вместо Поскребышева. По рекомендации Маленкова, взял Владимира Малина, работавшего в ЦК, а затем первым секретарем Могилевского обкома КП Белоруссии. Человек вроде бы далекий от московских интриг, но уже то, что рекомендованный... он кого будет слушать - его или Маленкова?
   Положил трубку, так ничего и не сказав.
   Абакумов подождет. Пусть сидит и в тюрьме и живет.
   Власик. Человек, который многие годы был так близок, что просто оторопь брала, когда он почувствовал, что он опасен. Генерал, который никогда не воевал. Хотя орденов он ему навешал много - три орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, Кутузова первой степени, не считая многочисленных медалей.
   Опасность со стороны Власика он почувствовал в ноябре. По его приказанию он был допрошен 21 ноября, затем 4 и 10 декабря. После долгих колебаний был, наконец, арестован 16 декабря.
   Он дал следователям направление допросов - раскрыть связь с Егоровым и его сообщниками. То, что он их покрывал, было уже безусловно.
   После ареста генерал, как и другие арестованные, стал отнекиваться от обвинений, доказывая, что он ни в чем не виноват. Тогда он использовал привычный метода, дав указание применить к нему меры физического воздействия. Гепеушники с ним не церемонились, судя по душераздирающим письмам Власика. Он плакался о том, что его немилосердно бьют, а он совсем ни в чем не виновен.
   Он, конечно, не ответил. Пусть из него выбьют все возможное. Лучше переломать несколько костей, чем потом мучаться в подозрении.
   В конечном итоге, Власик сломался и начал говорить. Он признался в немногом - злоупотребление властью, пропуск подозрительных лиц на официальные приемы в Кремль, на Красную площадь, в Большой театр в присутствии Сталина и членов Политбюро.
   Когда он прочитал об этом впервые, ему это совсем не понравилось. Хорош же у него телохранитель! С другой стороны, - успокоил он себя, - у Власика пока не выбили самое главное - участие в подготовке заговора.
   Власику можно было многое инкриминировать, и из его сведений и из того, что выдавили из его собутыльников.
   Еще 15 ноября Егоров признался - он бывал частым гостем в доме Власика. Там он собутыльничал с хозяином и довольно крепко. За выпивкой или просто за разговорами Власик постоянно знакомил его с материа­лами МГБ по работе врачей в Кремлевской больнице. Егоров фактически знал большую часть, что знало Министерство госбезопасности. В 1947 г. он просматривал справки МГБ приблизительно на две сотни работ­ников системы медучреждений. Власик, правда, в доступе к более ценной информации ему отказал.
   Затем Егоров признался, что он часто посещал Власика на работе, в МГБ. Они просматривали имеющиеся у них материалы и уходили лишь утром. "Власик легко мог поручить своим подчиненным организовать проверку по заявлению Ти­машук, но он этого не сделал. Вероятно, он полагался на меня. Безрассудство и легкомысленность Власика помогли мне скры­вать в течение нескольких лет следы совершенных мною тяжких преступлений".
   Здесь Сталин остался недоволен протоколом, копия которого теперь была приложена к делу Власика. Следователи ушли в сторону. 10 декабря Власика подробно допрашивали о его беседах с Тимашук августа 1948 г.,
   Обширный протокол, он прочитал его часть. Так, по сути, из интереса.
   - Были сигналы, которые обязывали вас принимать непосред­ственные меры относительно заявления Тимашук, но вы укло­нились от них, не так ли? Где было вскрытие тела товарища Жда­нова?
   - Я не знаю.
   - Кто произвел вскрытие?
   -Я не знаю, потому что я был занят, выполняя другие зада­ния.
   - Вы как начальник главного управления охраны должны бы­ли знать, где, кем и при каких обстоятельствах осуществлялось вскрытие тела товарища Жданова.
   Ему поначалу показалось, что Власика поймали, но его бывший начальник охраны легко вывернулся, объяснив, что существует процедура, согласно кото­рой вскрытия тел покойных руководителей партии и правитель­ства выполнялись под контролем правительственной комиссии с участием главврача лечсануправления. Он за это не отве­чал.
   Следователю лишь осталось попытаться ущипнуть генерала:
   - Но вы имели в своем распоряжении другие сигналы о непра­вильных диагнозах пациентов лечсанупра. Это обязывало вас предпринимать меры, чтобы гарантировать, что результаты вскрытия тела товарища Жданова были объективны.
   Власик сказал, что не было таких сигналов, он ничего не знал о каких-то злоупотреблениях.
   Следователям осталось обвинить его в небрежности и халатности, что тот охотно принял. За это не расстреляют.
   Он указал в свое время следователям на ошибку. Его, а значит и следствие должно интересовать совершенно другое.
   А его интересовало - нет ли связи между Власиком и Абакумовым. Ведь и на того, и на другого выходит Егоров. Егоров мог соединять обоих генералов в их вредительской деятельности. Егоров мог быть орудием, с помощью которого Власик и Абакумов убивали своих жертв.
   Власик явно почувствовал опасность. Мерзавец начал выкручиваться.
   Ответ: Я должен признаться, что я полно­стью доверял Егорову. Однако мои близкие взаимные отноше­ния с ним не влияли на результаты проверок его неправильных действий.
   Вопрос: Чем объясняется ваше доверие Егорову?
   Ответ: Я могу объяснить это только фактом, что никто не дал мне никаких инструкций относительно расследования заявления Тимашук после совещания, созванного Егоровым.
   Вопрос: Это неправда. Вы контро­лировали Егорова и работу лечсануправления, но потакали ему, без чекистской бескомпромиссности рассматривали сигналы о неблагополучии в лечебном учреждении, особенно когда они относились к Егорову непосредственно.
   Ответ: Я никогда не скрывал ошибок Егорова. Когда был получен материал из главного управления охраны о грубом отношении Егорова к своим помощникам в лечсануправлении, использова­нии им за государственный счет одного из помощников в качестве няньки для своего ребенка, я указал Егорову на недо­пустимость подобных фактов.
   Плохо, очень плохо работали сотрудники МГБ. Как дети. Ему пришлось вмешаться. В конце концов с его подачи следователи бросили Власику обвинение: "Вы и Абакумов работали заодно, умышленно замалчивая поступающие сигналы о недобросовестном лечении лидеров партии и правительства".
   Может испугается и даст слабину. Куда там.
   Власик исправно отказался от этого опасного обвинения: "Нет, нет, это совсем не тот случай. Я не знаю, почему Абакумов не отдал приказ о проверке утверждений доктора Тимашук. Я признаю себя виновным только в своей политической слепоте и халатности".
   Власик отказывался от участия в заговоре. Начальная мысль о том, что он вышел на нужную нить, арестовав Власика, постепенно становилась все более призрачной. Он приказывал его снова бить. Били. Власик опять обращался к нему мольбами, признавался в небрежении, в моральном небрежении. Все это подлежало наказанию. Но он желал другого - признания в заговоре с целью его убийства. Тогда он мог выдавить из него нужную фамилию и успокоится. Власик молчал.
   Он не знал?
   Его сильно били. Судя по протоколам, Власика от этого буквально выворачивало, он говорил все, что у него было на душе. Вон что он пишет о своем пребывании в Потсдаме 8 лет назад: "Каждый день я тянул все, что можно было взять в Потсдаме, начиная с автомо­билей, ковров, картин и заканчивая аккордеонами и будильниками. И посылал это все самолетами и поездами управления охраны из Германии к себе в Москву...
   Я брал и брал, но мне все казалось мало, и я решил удовлетво­рить еще и материальные притязания моих родственников за счет государства. С этой целью я устроил моего племянника в самолет управления охраны для Потсдама из (Белоруссии), и затем в управ­ление поездами охраны, и благодаря этому я послал моему брату, сестре и племяннику в Белоруссию трех коров, быков с родословными". Вот ведь мерзавец. Но это мелочи. Пусть бы воровал понемногу.
   Похоже, он ошибся. Власик не тот. Тогда кто?
  

Глава 10

   После нового года он жил на ближней, работал и одновременно прятался от своего персонального врага в Президиуме Дело против медиков развивалось. Следователи выстраивали все нити, делая заговор стройным и логичным. Так же обстояло и с вредителями в МГБ.
   Все становилось понятным кроме одного - кто отравитель. Это сильно беспокоило Сталина. Он предпочел бы наоборот - найти сначала покровителя, а врачей он даже был готов простить, разумеется, выслав из Москвы. Все равное многие из них "выдали" себя только под кулаками гепеушников. Но об этом потом.
   Кто?
   Молотов, Микоян, Ворошилов отпадают. Он их проверил. Конечно, полностью доверить можно только мертвецу, а они живы. Но не убивать же их за одно подозрение. Благо, он их к себе не пропускает. Вон на день рождения 21 декабря 1952 г. вечерком вместе с другими членами Президиума к нему подкатили Молотов и Микоян - праздновать его день рождения.
   Ему сразу стали подозрительны эти двое. Зачем приехали - все-таки хотят отравить?
   Ну, он хорошо встретил всех, даже Молотова и Микояна, хотя ему воротило от них. Сидели за столом, вели обычные разговоры. Со всеми разговаривал, шутил, пусть думают, ничего не случилось и он с ними общается, как и раньше. Они ведь и раньше с ним ругались, и иногда даже доходило до крайностей, все потом проходило.
   В действительности, конечно, он оставался очень недоволен их приходом. Испортили день рождения. Может это и не они отравители, а поди ж ты, проверять-то не хочется на себе. Вот и присматривал весь вечер посуду за собой - стакан и тарелку.
   На следующий день он очень сердился и возмущался их приходом к нему в день рождения. Были его обычные гости - Хрущев, Булганин, Берия и Маленков и он не особо сдерживаясь, высказался в адрес этих деятелей. Причину, разумеется, не назвал, но ругался от души. И в конце предложил, то ли Хрущеву, то ли Маленкову предупредить обоих, чтобы к нему больше не наведывались.
   Вопрос - они пытались примириться из боязни, или хотят попробовать еще раз?
   И все-таки, ему казалось - это не они.
   По силуэту отравителя походили четверо - Берия, Хрущев, Маленков и Булганин. Невысокие, толстенькие, похожие друг на друга.
   Он задумался, сравнивая их.
   Берия.
   Лаврентий имел доступ до гепеушников. Тем более сейчас, когда он посадил в тюрьму его главного противника. Он мог сохранить взятый у Судоплатова яд. Да и только ли у него была отрава. Когда арестовали Свердлова, у того на квартире оказался целый арсенал оружия и набор ядов. И то и другое достать легко.
   Берия знал, что висит на волоске и у него есть сомнения в его верности. Так может это все-таки он? Мертвый Сталин не опасен. Он навел осторожные справки - яд, который подсыпали ему в стакан, может вызвать инсульт. Или нечто похожее, в чем разберутся только врачи. Ну, тем заткнуть рот или просто подкупить не трудно. Никто не заподозрит.
   Маленков.
   Осторожный и вроде бы податливый. На самом деле жесткий и беспринципный. Вчера служил ему, завтра будет Берия или кому еще.
   Друг Берия, тот вполне может командовать через него. А то и попробует самостоятельную роль. Сила его в связях в аппарате. Смерть Сталина откроет ему путь на как минимум второе место в партии и правительстве.
   Хрущев.
   Веселый и простоватый. Готов ли он бросить яд в стакан? Внешне вроде бы нет, а в душу не заглянешь.
   Никита, казалось бы, всем ему обязан, но он должен обидеться на его отношение к крестьянству. Хватит ли этой причины для убийства?
   Он в последнее время все чаще ходит с Берия и Маленковым. С ними вместе, они его дружки?
   Ему вспомнилась догадка, что он связник. Может быть.
   Булганин.
   Тихий, спокойный, нерешительный. Мало что был министром вооруженных сил. Но насыпать яда и не надо быть слишком жестким.
   Сталин задумался. Нет, Булганин будет последним, кто может это сделать. Хрущев может быть душой кампании, но без других он ничто.
   Решено, самые опасные Берия и Маленков. Надо их как-то проверить.
   Но как?
  
   В таких условиях он решил не рисковать, передав указание без него обсудить и принять проект Сообщения относительно заговора врачей для ТАСС. Хотя до последнего момента он считал необходимым свое присутствие и даже в протоколе совещания обозначил свою фамилию, но в последний момент все-таки не приехал. Надо быть поосторожнее.
   Мысль о выведении хотя бы дело врачей на свет божий блуждала у него давно. И вот пора.
   Он сам определил состав совещания, на котором будет обсужден проект, указав, что­бы присутствовали на нем Берия, Булганин, Во­рошилов, Каганович, Маленков, Первушин, Са­буров, Хрущев, Шепилов и другие, а также Гоглидзе и Огольцов из МГБ. Предполагался еще Игнатьев, но тот все еще приходил в себя от его сердечного приступа и не явился.
   Партийно-государственная машина, послушная его тихому слову заработала.
   Заседание Бюро Прези­диума ЦК КПСС, на котором обсуждался проект сообщения ТАСС об аресте группы "вра­чей-вредителей" состоя­лось 9 января 1953 года. Одновременно развернулась энергичная подготовка круп­номасштабной пропагандист­ской кампании, нацеленной на обработку общественного мне­ния, в связи с намечавшимся на ближайшее время судом по "де­лу врачей". Ведущую роль в проведении этой акции играли М. А. Суслов, зав. отделом ЦК Д. И. Чесноков и Н. А. Михай­лов, назначенный на XIX съез­де партии секретарем ЦК и заведующим Агитпропом.
   Оставалось надеяться, что без него они ничего не напутают и проведут все без сучка и задоринки.
   Он снял трубку телефона и приказал соединить его с Дмитрием Шепиловым, главным редактором "Правды".
   - Вы у нас единственный от журналистики будете, поэтому к вам будет конкретное и ответственное поручение - составить на основе обсуждения на совещании проект статьи. Она будет помимо Сообщения ТАСС. Передадите потом через Поскребышева сегодня же. Вы поняли - будет отдельная статья.
   - Слушаюсь - сказал Шепилов дребезжащим от напряжения голосом. - Я напишу, но сегодня я, боюсь не смогу.
   - Когда? - Сталин спросил без нотки недовольства и Шепилов осмелился.
   - Я постараюсь написать к завтрашнему обеду.
   - Ладно, - согласился Сталин, но предупредил: - текст должен быть полностью отработан.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин, - облегченно сказал Шепилов. Написать текст сегодня было невозможной задачей, но Хозяин мог обозлиться. Кто ему докажет? - Я обязательно сделаю.
   - Хотелось бы думать, - Сталин положил трубку.
   Совещание началось ближе к вечеру. С учетом того, что страна начинала день по вождю - в десять - одиннадцать часов, раньше было просто невозможно. Маленков, которого Сталин назначил председательствовать на совещании и от которого жестко потребовал провести все поскорее, торопился, как мог. Он знал, что бывает с теми, не укладывающимися вовремя в тот миг, когда Хозяин становится нетерпеливым.
   Маленков оглядел присутствующих. Хозяин, видимо, решил поиграть в демократию, раз собрал столько народа. Балласт. Все равно отрабатывать текст будут члены Президиума. Хотя он мог тайно раздать замечания и дополнения этим винтикам и посмотреть, как Маленков будет реагировать. Придется быть очень осторожным, чтобы не раскритиковать Самого.
   Однажды уже была история. Писатель Симонов выполняя заказ Хозяина, отдал ему пьесу "Чужая тень". Надо было поругать космополитов, вот и написал. Пьеса Сталину понравилась, но он смягчил концовку, оставив главного героя космополита в живых. Бывает у него иногда такое настроение. Симонов, подлец, не предупредил и на заседании по присуждению Сталинских премий весь комитет во главе с Фадеевым критиковал... товарища Сталина за мягкотелость.
   Хозяин поначалу разбурчался, они уже думали - Фадеев отыгрался, но потом Сталин отошел и даже расхохотался, представив, какой переполох начался в комитете по присуждении премий, когда они узнали, чья идея концовки. Но раз на раз не приходится. Там, где были пощажены писатели, члены Президиума могут быть сурово наказаны.
   - Кто опаздывает, ждать не будем, - нетерпеливо сказал Маленков, заняв председательствующее место и отгоняя тревожные мысли. - Товарищ Сталин указал провести все побыстрее. Мы должны проработать официальное сообщение ТАСС о врачах вредителях. Товарищ Сталин сказал, что он хочет проработать на основе этого совещания статью для "Правды". Так, товарищ Шепилов?
   - Совершенно верно, товарищ Маленков, - поднялся Шепилов с места. - Товарищ Сталин потребовал предоставить ему оба документа сегодня же.
   Маленков сглотнул. Он знал об этом, но Шепилов убедительно подтвердил необходимость поторопиться. Хозяин работает сазу в нескольких направлений.
   - Начинаем, товарищи. Спасибо, товарищ Шепилов.
   Маленко взял со стола листок и принялся зачитывать. Это оказалось сообщение ТАСС, переданным ему новым секретарем Хозяина Малиным:
   - "Официальное сообщение.1953, 13 января. Хроника. Арест группы врачей-вредителей".
   Он оторвался от текста и пояснил:
   - Мы, товарищи, в Президиуме взяли на себя смелость проработать основу документа, чтобы не затягивать его разработку. Разумеется, все изменения и дополнения, улучшающие содержание, будут приняты и переданы товарищу Сталину.
   - Когда это Президиум разрабатывал сообщение ТАСС в последние дни, - проворчал Ворошилов.
   С ним Маленков мог не церемониться. Хозяин уже несколько лет, как загнал его в опалу и не известно зачем терпел, время от времени приглашая на совещания и даже себе на дачу.
   - Климент Ефремович, разработка документа проводилась вчера, вас об этом не поставили в известность.
   Маленков осклабился. Глядя на него, Ворошилов побагровел. Тля бумажная, поднялся за спиной хозяина, а теперь издевается над ним. Он мог бы в порошок его растереть, шашкой изрубить, но Коба из-за чего-то на него, Ворошилова, в последнее время взъярился. Лучше промолчать, а то еще наболтают на ушко Сталину какую-нибудь гадость.
   Маленков удовлетворенно кивнул:
   - Еще вопросы, товарищи? Нет? Тогда продолжим.
   "Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вреди­тельского лечения сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза.
   В числе участников этой террористической группы оказались: про­фессор Вовси М.С., врач-терапевт; профессор Виноградов В.Н., врач-терапевт; профессор Коган М.Б., врач-терапевт; профессор Коган Б.Б., врач-терапевт; профессор Егоров П.И., врач-терапевт; профессор Фельд­ман А.И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я.Г., врач-терапевт; профессор Гринштейн А.М., врач-невропатолог; Майоров Г.И., врач-терапевт".
   Предупреждая вопросы, Маленков остановил чтение и пояснил:
   - Фамилии врачей - вредителей в Сообщении ТАСС поставлены лично товарищем Сталиным, поэтому в Президиуме посчитали нецелесообразным что-то менять. Я считаю, надо согласиться.
   Он вопросительно посмотрел на собравшихся. Разумеется, его поддержали.
   - Надо согласиться, - раздались дружные возгласы, - соглашаемся, это главные вредители.
   - "Документальными данными, исследованиями, заключениями меди­цинских экспертов и признаниями арестованных установлено, что пре­ступники, являясь скрытыми врагами народа, осуществляли вредитель­ское лечение больных и подрывали их здоровье.
   Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали здоровье последних, умышленно игнорировали данные объективного обследования больных, ставили им неправильные диагнозы, не соответствующие действительному характе­ру их заболевания, а затем неправильным лечением губили их.
   Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью това­рища А.А. Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказан­ный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили това­рища А.А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь товарища А.С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарственные средства, установили пагубный для него режим и довели его таким путем до смерти".
   - Товарищи, - вновь остановился Маленков, - вас, наверное, шокировали эти слова. Сведения о вредительстве были до недавних пор частично неизвестны для советского общества частично в целях следствия.
   В немалой же степени это произошло из-за вредительской деятельности Абакумова, Власика и других сотрудников МГБ. Дошло до того, что даже от ЦК остались скрытыми многие материалы. Речь идет в частности о письмах врача Тимощук, направленных в руководящие органы в 1948 году. Товарищ Тимощук повела себя как настоящий советский гражданин, как советская Жанна Д,арк, попытавшись раскрыть группу заговорщиков. Но тогда ей не удалось это сделать. И только благодаря бдительности товарища Сталина, раскрывшего предательскую деятельность Абакумова и Власика, были окончательно обнаружены попытки врагов в белых халатах, этих оборотней, прятавшихся в обличие обычных советских людей, убивать членов правительства и высокопоставленных военных.
   Я продолжаю чтение документа:
   "Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского, маршала Говорова, маршала Конева, генерала армии Штеменко, адмира­ла Левченко др. Но арест расстроил их злодейские планы, и преступни­кам не удалось добиться своей цели".
   - Позвольте товарищ Маленков, - раздался голос из зала.
   Маленков оторвался от бумаги. Встал Маршал Конев, чья фамилия была озвучена в тексте.
   - Мне хочется выразить чувство глубокого негодования этим убийцам, прикрывающимся белыми халатами самой, наверное, человеколюбивой профессии на земле.
   Маршал был разгневан, слыша текст Сообщения. Он уже написал заявление в ЦК, где обстоятельно изложил известные подробности лечения в кремлевской больнице врача­ми-убийцами, использующих против него сильнодействующие лекарства. Под предлогом болезни они прописывали ему их без надобности, чтобы он умер от них.
   Он давно подозревал лечащих врачей во враждебной дея­тельности и товарищ Сталин подтвердил ему его подозрения.
   - Я слышал, что были и другие военные, ставшие жертвами этих врачей. Может, назвать и их?
   У Маленкова отлегло от сердца. Он опасался, что строптивый военный еще начнет опровергать текст сообщения, сказал:
   - Да, товарищ Конев, полный список военных товарищей, кто должен был погибнуть от рук кремлевских врачей-убийц, но оказались спасенными благодаря мудрости товарища Сталина гораздо больше. Но мы решили не называть всех, чтобы не раздувать список. Названы только самые известные военные.
   Конев кивнул и сел. Маленков оглядел зал, не увидел больше желающих высказаться и продолжил:
   - "Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человече­ского рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт", соз­данной американской разведкой якобы для оказания международной по­мощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация прово­дит под руководством американской разведки широкую шпионскую тер­рористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том чис­ле и в Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву "об истреблении руководящих кадров СССР" из США от организации "Джойнт" через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М.Б., Егоров) оказались давнишними агентами английской разведки. Следствие будет закончено в ближайшее время (ТАСС)".
   - Вот, товарищи, весь текст. - Предупреждая возможную дискуссию, добавил: - Его видел товарищ Сталин и в целом одобрил.
   Оглядел сразу притихший зал.
   - Значит, товарищи, я смогу сказать товарищу Сталину от вашего имени, что совещание определилось с Сообщением ТАСС и пришло к единому мнению.
   - Да, да, разумеется, так и передайте, мы все согласны, - раздались голоса со всех сторон. Править Сталина никому не пришло в голову.
   Маленков поднялся с места.
   - Тогда, товарищи, я считаю совещание законченным. Все свободны.
   Под звуки отодвигаемых стульев и шарканье подошв он посмотрел на часы на стене. Около семи. Необходимо сообщить о выполнении задания и приняться текущими занятиями. На его плечи Хозяин взвалил дела по Совету Министров. Кроме того, поручил ему в ближайшие дни встретиться с Тимашук.
   Где-нибудь через две недели следует вызвать ее в Кремль, чтобы лично поговорить. Сказать, что ее делом занимается лично товарищ Сталин, расхвалить патриотизм. Ну и наконец заметить, что ее письма в правительство раскрыли "криминальную дея­тельность профессоров-докторов".
   Неизвестно права она или нет, но так велел Хозяин, а значит, не стоит рассуждать.
   Маленков набрал номер и сообщил взявшему трубку Сталину о завершении совещания.
   - Хорошо, - ответил Сталин, - пусть окончательный вариант перепечатают и отправят ко мне. Что с Шепиловым, узнайте у него. Если будет черновик статьи, отправьте вместе.
   Маленков побледнел от негодования, когда узнал, что статья не готова.
   - Товарищ Сталин требует сегодня. Вы понимаете, что с вами будет. Вы не выполнили его задания, подвели!
   - Георгий Максимилианович, - занервничал Шепилов, - но ведь в разговоре с товарищем Сталиным речь шла о завтрашнем дне.
   - Кто вам сказал, лично товарищ Сталин? - Вмешался подошедший Берия. Он холодно блеснул стеклышками пенсне, как дулом винтовки.
   - Да.
   Маленков и Берия переглянулись. Берия отошел, хотя чувствовалось - запомнил и надо будет, не только припомнит, но и сам проводит в камеру Лефортово.
   Маленков подошел к телефону и сообщил Хозяину:
   - Шепилов не готов.
   Сталин промедлил, чувствовалось, затянулся трубкой.
   - Пусть. Он обещал статью завтра. Отправьте пока одно Сообщение ТАСС. Статью направьте завтра, как только будет готова.
   "Повезло Шепилову, - подумал Маленков, - будь Хозяин в плохом настроении, он легко бы забыл, что ему обещали назавтра. Но раз так, пусть будет назавтра".
   Шепилов написал, как и обещал, статью к завтрашнему дню.
   Для тов. Сталина, -- написал он в препроводительной записке. -- Я представляю про­ект статьи "Шпионы и убийцы под маской докторов". Д. Шепилов, 1953 г., 10 января.
   На этом его работа пока закончилась. Он облегченно вздохнул и принялся за гранки очередного номера.
   Сталин не собирался передоверить редактору "Правды" всю авторскую работу в столь важном деле, как начало общественно-политической кампании. Он возвратил с многочисленными исправлениями и вставками и Сообщение и газетную статью.
   Это был дуплет, направленный на врагов - как внутренних, так и внешних, решивших, что Хозяин уже ослаб и не может руководить такой большой страной.
   Мысль о разделении информации о заговоре врачей на две части - официальную и, скажем так, полуофициальную пришла ему под новый год.
   Давно, еще в годы войны, он задумал немного позлить тогдашних западных союзников. Ему до ужаса надоело "свободное общественное мнение", на которое любил ссылаться Черчилль. Да и Рузвельт не забывал о нем, когда он начинал злиться. Получилось, что им можно критиковать его, Сталина. Начнешь спрашивать, почему так получилось, - услышишь - ой что вы, нельзя трогать - свободная печать. А как советская печать начнет их чехвостить - обижаются, - мол, у вас вся печать государственная, свободного мнения нет, это вы нас ругаете.
   Тогда в годы войны он и выступил с частным предложением.
   "Есть мнение, - сказал товарищ Сталин, - создать печатный профсоюзный орган, немножко независимый от нас, от партии и советского государства, который бы выступал со своим мнением, возможно отличным от нашего. Как, товарищи?"
   Товарищи тогда помялись, но, поняв его замысел, согласились. Так появилась издание "Война и рабочий класс", нынешнее "Новое время". Позлились тогда на Западе, а укусить не могут - свобода! Черчилль обратился к нему, но он только руки развел - звоните в редакцию, у нас советская демократия, только никакого силового давления, представьте им факты, опровергающие материл опубликованной статьи.
   Ох, как бесились на Западе, ох, как злились, но ничего сделать не смогли.
   Сейчас время другое, но он решил совершить в скромных размерах нечто подобное - сделать, во-первых, сообщение ТАСС, более умеренное и официальное, чтобы не провоцировать на ухудшение отношений, а, во-вторых, статью, более свободную и эмоциональную, выражающее, как бы сказать, частное партийное мнение. Поначалу он хотел выпустить ее в "Новом времени", но хотелось привлечь внимание, и он махнул рукой. "Правда" так "Правда". Пусть абзацы текста сообщения ТАСС, спокойные и формально обвиняющие, как речи дореволюционных прокуроров, допол­няются яркими эпитетами и горячими примерами в "Правде".
   Он склонился над столом, чтобы сравнить тексты. Они должны дополнять друг друга, а не соревноваться в ругательствах, как речи Вышинского на заседаниях ООН.
   Сообщение ТАСС - это голая информация. Никаких криков о врагах и социалистической справедливости.
   Все это он отправит в статью в "Правде". Уже название статьи "Шпионы и убийцы под маской докторов" настроит читателя на соответствующий лад. Врачи вредители не просто враги - они изверги в человеческом обличье. К ним нельзя относится как к людям. Это зверье, связанное с США и Англии.
   Он вычеркнул из статьи в "Правде" целый абзац, написанный излишне интеллигентным Шепиловым, заменив его грубыми, хватающими за душу эпитетами: "Эти доктора -- Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие -- были оплаченными агентами американ­ских разведок. Они составили предполагаемую пятую колонну буржуазных секретных агентов -- врагов советского народа. Они срочно разослали шпионов по всему тылу СССР, и американские и английские приспешники активно ведут подрывную работу. Надо выводить на чистую воду этих са­ботажников и убийц, намеревавшихся свергнуть правительство в целом".
   Теперь надо обязательно выделить в "правде" беспроигрышный вариант - еврейский след. Больше еврейских фамилий. Евреи - это такие же враги, как империалисты США и их английские младшие партнеры. Пусть в советском обществе отложится мысль - еврейский национализм теперь - это прямая измена.
   Он отошел, старческим дальнозорким взглядом посмотрел на Сообщение и статью. Достаточно. Этот дуплет 13 января будет, конечно, первым. За ним последуют публикации в остальных газетах и журналах советской печати. Полностью перепечатанные, или немного измененные для своих нужд они совершенно скроют настоящие проблемы советского вождя. "Звезда" пусть поднимет проблему англо-американского шпионажа, направленного против Советского Союза и, в конечном итоге, подрыв советской обороноспособности, "Известия" пусть поговорят об экономике. Ему что ли их учить, сколько можно.
   Он хмыкнул, прошелся довольный по кабинету. Агитационная кампания против врага, не тайного, которого он никак не может поймать, а открытого, не думающего прятаться за океаном, а наоборот, открыто выставляющегося, набирает обороты. Это он делать еще не разучился.
   Вот что делать с отравителем... Следует работать с арестантами, увеличив их число. Бить их и бить. Раз за разом. Может, за их спиной все-таки прячется не одно темное дельце и в том числе заговор против него, может хотя бы какой-нибудь слушок. Их наверняка ходит много, просто они до него не доходят до него. Люди боятся передать, а гепеушники как всегда работают плохо.
   И враги. Кругом враги, сонмища врагов, как придуманных МГБ, так и, к сожалению, настоящих. Внезапно умер сравнительно молодой, никогда не болев­ший комендант Кремля генерал Косынкин. Он выдвинул его из общего ряда и приблизил к себе. Почему умер, ведь он почти в два раза моложе его. Врачи, вскрывавшие тело, опять сослались на перегрузки. До сорока лет о каких нагрузках можно говорить? Вредители. Ни кому нельзя довериться. Либо предадут, либо убьют. Что же делать?
   На днях заморочил голову Берия, якобы заботившийся о защите вождя от врагов. От него самого кто спасет.
   Он заметил, что постепенно, но неумолимо вокруг него растет число грузин. Что за люди?
   - Товарищ Сталин, это верные вам люди, -- поспешил появиться около него Берия.
   Пришлось рассердиться.
   - Как так? Грузины верные, а русские -- неверные?
   - Нет, я не говорю этого, но здесь подобраны верные
   - Не нужны мне эти верные люди, -- взорвался он тогда, вцепившись взглядом в изрядно струхнувшего Берию, - не нужны!
   Пришлось Берия убрать грузин, появились старые, проверенные люди.
   Все еще сопя от этой ненужной инициативы, он вчитался в новые протоколы. В Лефортово жевали жвачку.
   Власик: Заявление доктора Тимашук мне передали 30 или 31 августа 1948 г. Трудно вспомнить, когда именно. Теперь я вспоминаю, что заявление доктора Тимашук от 29 августа было у меня к 30 или 31 августа. Сам я не читал его, но в тот же день, когда мне его принесли, я переслал его Абакумову. Он тоже не читал его, но письмо осталось у него, и он не давал мне никаких распоряжений проверить его; он обещал проинформировать партию об этом заяв­лении.
   Следователь: Вы сами отвечали за то, чтобы удостовериться в подлинности утверждении. Почему вы не сделали этого?
   Власик: Я не получал никаких распоряжений от Абакумова, касающихся нео6ходимости проверки учреждений, изложенных в письме, и глава лечсанупра Егоров сообщил, что проверенное им заявление не 6ыло подтверждено. Он якобы проинформировал Цен­тральный Комитет партии об этом. Все это успокоило меня, и я не предпринял никаких мер, чтобы самому удостовериться в правдивости утверждений доктора Тимашук. Я признаю это преступной халатностью и подтверждаю в этом свою вину.
   Что этим добивается Власик, чтобы он окончательно вышел из себя и велел расстрелять его без суда и следствия? Или он думает, ему поверят и помилуют, он что, дурак или их считает дураками?
   Виноградов тоже из этой же категории. Он без всякого интереса вчитался.
   На очередном допросе Виноградов вспомнил слова Егорова: "Тяжелая работа свали­лась на нас. Судьба Жданова предопределена". Виноградов сказал, что он и другие врачи поняли, что их задача заключалась в том, что Жданов не должен оправиться от своей болезни. "Когда доктор Тимашук Л. Ф. попыталась раскрыть наше преступное поведение в отношении А. А. Жданова, я, Егоров, Василенко и Майоров предприняли все возможное, Мы все вместе обвинили Тимашук в невежестве и стали ей мстить. Вскоре после этого Егоров уволил Тимашук из центральной поликлиники, переведя ее во вторую поликлинику, и тем самым отстранил ее от участия в уходе за ведущими работниками Советского государства.
   И теперь я признаюсь, что злонамеренно саботировал лечение пациента А. А. Жданова из-за моего антисоветского отношения, и вдобавок я был под влиянием и давлением английского шпиона Когана, с которым был связан преступными действиями с 1937 г."
   Интересно есть среди следователей хотя бы один человек с здравым умом. Если бы он действительно интересовался раскрытием преступлений этих врачишек, то давно бы уже навел следователей на нужный след. Кто же будет сомневаться, кроме глупых гепеушников, что Жданов умер не без помощи лечащих его врачей. На всю страну два человека поняли это - он и Тимашук. Поставить ее во главе МГБ? Несмотря на раздраженное настроение, он усмехнулся. Трудно руководить страной, в которой женщины умнее мужчин.
   Косвенно, конечно, он сам виноват. От дела врачей ему нужна была в первую очередь дымовая завеса, хотя в глубине души он ждал и реальных результатов, но не о вине врачей, а ниточек к отравителей. Но раз МГБ не берут за цугундер, то они ничего не сделают.
   Медленно шло и дело Абакумова. Когда в феврале из больницы вышел Игнатьев, он потребовал от него ко второй половине месяца предоставить хотя бы черновик обвинительного заключения по делу Абакумова. Спектакль требовалось завершить осуждением Абакумова и его команды и одновременно по возможности отыскать хотя бы небольшие подступы к таинственному сопернику. (Хотя это вряд ли.)
   Игнатьев, исполнительный (хоть что-то в нем было хорошее) состряпал документ, содержание которого наработал МГБ без него.
   Он недоверчиво взял заключение, вчитался в заголовок:
   "Товарищ Сталин, я представляю вам черновой вариант об­винительного заключения по делу вражеской группы Абакумо­ва -- Шварцмана".
   Звучит красиво, если бы в тексте была еще фраза "и ими руководил член Президиума такой-то" я бы тебя, Игнатьев озолотил.
   "В дополнение к Абакумову и Шварцману, еще восемь офицеров были обвинены: Райхман, Леонов, Лихачев, Комаров, Чернов, Броверман, Свердлов, Палкин. Белкин, Комаров".
   Он взял любимый карандаш и синим грифелем подчеркнул фамилию Свердлова. Рядом с ней он поставил боль­шой крестик. Фамилия Свердлова для старых большевиков будет значить много. До своей смерти в 1919 году он встал на короткое время рядом с Лениным. Да и остальным тоже кое-что скажет. Советская пресса не раз упоминала Якова Свердлова. А вот его сын подкачал.
   Однако десять человек. Слабый какой-то заговор. Гулянка в подворотне, а не заговор. Он поставил на полях для Игнатьева: "не ма­ло?". Пусть поищет еще несколько человек, что в МГБ арестовать больше некого? Он тихо засмеялся от собственной немудреной шутки. Раз не могут найти его персонального врага, пусть сами становятся ими.
   Он перелистнул страницу. Далее Игнатьев писал о предложениях по судебному рассмотрению след­ственных дел остальных заключенных. Он задумался. Очень заманчиво было соединить два дела - врачей и МГБ, но не слишком ли много врагов?
   Для народа мы оставим врачей. С МГБ же дело заканчивается, они уже не нужны. Он написал на полях: "Надо созвать закрытый суд". Оставлять их навечно в тюрьме не имело смысла, выбрасывать на свободу себе дороже. Пусть закрытый суд осудит их к высшей мере - расстрелу, благо она уже разрешена. После войны он по глупости душевной пошел на поводу у некоторых и запретил смертную казнь. Потом вернулся обратно. Пусть расстреляют и делу конец.
   Он читал и чертыхался, ругая Игнатьева и его секретарей. Пришлось и стиль править и грамматические ошибки исправлять. Игнатьев сухо писал "изменники Роди­ны". Мало. Надо "бывшими работниками МГБ, проводившими подрыв­ную, диверсионную деятельность".
   Про Абакумова. Ну кто же так пишет - "враги", "преступная деятельность". Казенный язык, пригодный для приговора, но совершенно негодящий для периодической печати, куда явно пойдет это обвинение. Надо еще подчеркнуть связь Абакумова с Кузнецовым, а за одним и ввести евреев. Преступление Абакумова состояло в том, что он прикрывал Кузнецова и евреев, не вскрывая сущности их преступлений. Так, коротко и жестко.
   Он потратил несколько часов над редактированием документа, опасаясь вернуть документ исправленным до конца. А то в МГБ, да и в ЦК так и оставят, топорным и неуклюжим.
   И центральная фраза, которую он долго держал при себе, но, наконец, вытащил на свет божий: Абакумов, Кузнецов, евреи с империалистами во главе -- име­ли одну цель: убить Сталина.
  

Глава 11

   Подходила весна. Было еще, разумеется, холодно - Москва не Сочи, но солнце стояло на небе уже по-весеннему и задорно освещало заснеженную столицу. Несмотря на опасность в каждом постороннем, ему не захотелось проводить субботу одному, и он пригласил в Кремль Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина.
   В оправдание перед собой за это приглашение решил их проверить. Сначала побыть в Кремле, а потом выехать в Кунцево. Где, как не на даче, где была попытка его отравить, не провести следственный эксперимент? Так, кажется, это называется в угро.
   Они послушно явились, готовые к очередному совещанию - творить, решать, составлять проекты, выслушивать его брюзжание. Но он в этот вечер не склонен был работать. Пусть сами решают экономические проблемы, которые возникли к концу февраля месяца. Обратился к ним:
   - Давайте посмотрим кино.
   Они удивились, переглянулись.
   Захотел сегодня "Волгу-Волгу". Фильм Александрова почти всегда поднимал ему настроение яркостью и каким-то бесшабашным спокойствием. Вот и сейчас, ближе к концу фильма он повеселел, стало легче на душе. Посмотрел на них, сидевших неподалеку. Кто-то из них, скорее всего, отравитель. Сидит и тихо поскрипывает стулом. Боится. Пусть боится.
   Пора ехать на дачу, - окунуться в атмосферу небольшой посиделки на даче в Кунцево, как в прошлые годы. Они будут пить коньяк и водку и потихоньку пьянеть, неся всякую чушь, а он потихоньку будет попивать легкое молодое вино и радоваться их здоровью. А за одним смотреть, как выглядят их силуэты в полумраке гостиной.
   - Поедемте, покушаем на ближней даче, - предложил он.
   Они снова переглянулись, не в силах противоречить Хозяину. Правильно, нечего с ним спорить по пустякам.
   Поехали, поужинали. Он усердно потчевал их водкой, то и дело предлагая тосты. Повинуясь его жестам, они, не сопротивляясь, опрокидывали рюмку за рюмкой. Берия предпочел коньяк и наливал себе отдельно. Ему это не понравилось. Он что, в водку яд налил? Берия, видимо, почувствовал и выпил две большие рюмки водки подряд, чем успокоил Хозяина.
   Он много шутил, замахнулся на сидевшего рядом Хрущева, ткнул его в живот пальцем. Хрущев напрягся, но когда он назвал его в Микитой, успокоился. Так Хозяин называл его в хорошем настроении.
   Время шло. Все его приглядки ни к чему не приводили, как члены Президиума не садились и не вставали, они не походили на силуэт. Так, это не они?
   В таком неведении Сталин оставался до глубокой ночи, когда возникла небольшая пауза. Он остался один - кто пошел покурить, кто в туалет. Мельком глянул на настенные часы - было около трех ночи. Подумалось, что слишком быстро время прошло. Почему так, когда веселье, сутки пролетают моментально. Благодушно оглянулся.
   И тут в приоткрытую дверь в соседней комнате мелькнула знакомая тень.
   Он выругался по-грузински, что с ним было крайне редко - он предпочитал разговаривать и ругаться по-русски, рванулся в дверь, схватив со стола обеденный нож. В комнате никого не было. Убийца явно ускользнул через другую дверь, а там находились все приехавшие. Он прислушался к их голосам, понимая, что уже никого не поймаешь - кто выходил из туалетной комнаты, кто с улицы, не спросишь, кто зашел - все зашли.
   Круто повернулся и вернулся на свое место.
   - Что пришли, - озлобленно спросил он зашедших, - смерти моей ждете?
   Шедший впереди Маленков, улыбавшийся словам Хрущева, рассказывающего малороссийскую байку, остановился и спрятался за спинами других. Бывало Сталин, гневаясь, и посудой кидался.
   Ничего не понимающие члены Президиума, не решаясь сесть за стол, стояли и слушали его рассерженную речь, что дело врачей развивается плохо и если Игнатьев не получит необходимые признания от арестованных врачей и Абакумова и его сотрудников, то его придется укоротить на голову завтра же.
   - Вы не понимаете, куда ведет это дело..., - он внезапно остановился, не захотев говорить дальше, встал и ушел в свою комнату.
   Хрущев, стоявший впереди, оглянулся на остальных.
   Что стало? Они вышли в туалет и на улицу от веселого Сталина, а вернулись к обозленному и откровенно сердитому. За несколько минут он превратился в совершенно другого человека.
   Что же теперь, ждать его появления или разойтись?
   Они постояли немного. Обычно после такого Хозяин не возвращался, но кто его знает.
   Постояли немного. Нет, видимо уже не придет. Тихо разъехались по домам.
   А он возбуждено ходил по своей комнате, пытаясь выбрать из четырех одного. Кто же из них?
   Булганин? Нет, он не сможет. Хрущев сам тоже вряд ли отравит - не хватит духу. Маленков? Маленков может быть. Но больше всего приходится думать о Берия, зря он его не прикончил, когда была возможность.
   Устав, он присел на край дивана. Надо поспать, а завтра решить, кто же из них четверых и завтра же его арестовать, а лучше застелить.
   Решено!
  
   Он проснулся как от толчка, словно кто толкнул его в голову, потребовав, чтобы он вставал. Сразу вспомнился вечер и вновь появившийся отравитель. Значит, один из четырех - Берия, Хрущев, Маленков, Булганин.
   Кто же из них? Он припомнил - Хрущев и Маленков шли первые рядом, явно с улицы, Булганин шел последним и застегивал на ходу ширинку.
   БЕРИЯ!!!
   Он поднялся, включил свет, взял стоящую в изголовье на небольшом столе бутылку минеральной воды, налил в стакан, выпил.
   Из двух этих - Маленкова и Берия отравителем является последний!
   Он вынырнул откуда-то со стороны, неужели это он был тем самым, кто пытался его отравить?!
   Лег обратно, решив поспать еще немного, было еще слишком рано. Все завтра.
   Мгновенно уснул и так же проснулся, словно и не спал. В голове почему-то туманилось, он никак не мог сосредоточится и подумать об отравителе. Во рту чувствовался противный привкус. Как будто вчера он перебрал на веселой пирушке. Кажется, он пил только молодое вино - по сути, виноградный сок. Ни коньяка, ни водки. Странно.
   Берия. У него было все - и яд, и способность пробраться в ту комнату, чтобы вновь попробовать яд. А если это была уже не первая порция?
   Надо встать, - подумал он отстраненно. Он попьет чаю с вареньем, поговорит с зашедшей с чаем Валей Истоминой и ему станет легче. А потом вызовет Лаврентия и поговорит с ним откровенно. И чтобы охранников было не меньше пяти человек.
   Он с трудом сел, одернул пижаму, кое-как сел, потом встал, чтобы пойти. Вместо этого, даже еще не сделав шагу, он рухнул. Попытка наступить на правую ногу ни к чему не привела. Ее словно не было. Руки тоже едва работали. Сталин тяжело и больно упал около столика.
   - Это инсульт, - отстраненно подумал он. У него уже были мозговые удары, не столь сильные, но похожие по симптомам.
   - Или меня все-таки отравили, - вспомнив о яде в стакане, предположил он.
   Осознание болезни, а может приближающейся смерти должны были привести в состояние ярости или отчаяния, но туманящееся сознание доносило только какое-то облегчение приближающегося конца, словно это он победил, а не его убивают. Откуда-то появилась мысль - приближающаяся смерть всегда страшнее, чем сама смерть.
   Кажется, на какое-то время он лишился сознания, поскольку увидев себя лежащим с вчерашней "Правдой". Откуда она появилась, он подтянул?
   В теле растеклась непонятная вялость.
   Надо бы встать, или хотя бы сесть. Твердо лежать на полу. Да и нехорошо. Вождь мирового пролетариата и первой страны социализма и валяется.
   Он пошевельнулся, но вставать было трудно. Даже шевелиться не хотелось.
   Пусть. Полежит еще немного, а там кто-нибудь придет. Ведь должен же кто-то прийти?
   Обычно он любил, когда кто-то около него шастал. Сам нажимал на кнопку вызова прислуги с чаем. Без этого никто не решался прийти. Исключение было только однажды - 22 июня 1941 года.
   За окном посветлело. Очевидно, он спал или опять лишился сознания. Прошло много времени. Должны же что-то понять их куриные мозги.
   Он попытался позвать на помощь. Но вместо крика раздалось мычание. Язык уже не подчинялся приказам поврежденного мозга.
   Попытался снова подняться, но все, что удалось, это приподняться на левом локте. А затем он рухнул на спину, больно ударившись затылком о пол.
   Как же он ослаб.
   Мочевой пузырь уже был не в силах держаться и он почувствовал, как по ногам потекла теплая жидкость. Какой срам!
   - Ой, что это, - раздался в отдалении знакомый голос Валентины Истоминой - здешней служанки и даже больше, чем служанки. Она вдруг оказалась рядом с ним. Наконец-то хоть она догадалась.
   - Товарищ Сталин, что с вами стало?
   Он хотел сказать, что хорошо, но опять лишь замычал.
   Валентина попыталась приподнять его с пола, не смогла.
   - Да что же это я? - вслух удивилась своей глупости, и куда-то исчезла.
   Появилась она с чекистами - охранниками дачи.
   - Давайте, ребята, положите товарища Сталина на диван. Только осторожно.
   Он почувствовал, как его поднимают с пола, кладут на диван. Валентина осторожно, чтобы не делать больно, поддерживала голову.
   - Так, теперь подложите подушку, - продолжала командовать Валентина.
   Один из чекистов - он так и не смог вспомнить, кто, поднял с дивана подушку, куда Валентина положила голову.
   - Можете идти, пусть только один останется, поможет мне. А остальные марш отсюда. И сообщите в Кремль.
   Он почувствовал, как с него стянули пижамные брюки, белье и надели свежие кальсоны.
   Сверху укрыли одеялом, он впервые с пробуждения почувствовал себя легче и забылся.
   Кажется, около него собрались члены Президиума - Маленков, Хрущев, Берия, Булганин. Среди них был и отравитель. Он вроде бы решил, что это Берия.
   Вроде бы. Он видел свою борьбу последних месяцев сторонним наблюдателем и даже если это был Лаврентий, не испытывал к нему ненависти.
   А затем лица над ним поплыли в сторону. Ему показалось, что он снова в Ялте, выходит из автомобиля и к нему весело катит в тележке паралитик Рузвельт.
   Так он же умер, - успел удивиться Сталин, но Рузвельт куда-то делся, а вместо него оказался Бухарин. Он по-молодецки выскочил из тележки и подошел к нему, вдруг оказавшимся лежащим на полу.
   - Коба, Коба, - покачал он головой. - Что ж ты так.
   При виде давнего соперника и партийного путаника, расстрелянного еще в 1938 году, а теперь находящимся над ним, он рассердился, но Бухарин, не ожидая злобных слов, тоже исчез.
   Мертвые бродили около него и он сумел это понять даже в бреду. Но что ему оставалось делать?
   Пока Сталин лежал в бессознании, около него появились вызванные врачи. Первич­ный осмотр осуществля­ли профессора П. Е. Лукомский, И.С. Глазунов, Р.А. Ткачев и доцент В. И. Иванов-Незнамов в присутствии начальника поли­клиники Кремля И.И.Крупенина.
   Они зафиксировали тяжелое положение вождя. Правая рука и правая нога Сталина были парализованы. Пульс Сталина был равен 78 ударам в минуту, артериальное давление крови составляло 190/110 мм ртутного столба.
   Профессора переглянулись. Какой давать диагноз?
   Они знали о судьбе Виноградова, который вместо награды за многолетнее лечение получил тюремную камеру и страшное обвинение с возможным расстрельным приговором. Сейчас вождь был в бессознательном состоянии, но около него находились члены Президиума с напряженными лицами. И их власти вполне хватит, чтобы пересажать целую больницу под любой причиной.
   - Что с товарищем Сталиным, - не выдержал Хрущев.
   - Да, говорите же, не тяните, - поддержал его Берия. Они дежурили парами, но в момент приговора собрались почти. Из старого состава Политбюро не было только Микояна.
   Лукомский вздохнул и сказал:
   - Инсульт. Общий атеросклероз с первичным поражением кровеносных сосудов мозга. Кардиосклероз и склероз почек. Состояние очень трудное.
   Пока это все. Пациенту необходим абсолютный по­кой, трогать его нельзя, поэтому лучше оставить лежать на диване, где он лежит и мы его осмотрели. Любое перемещение может привести к тяжелейшим последствия.
   -Что ж, - после паузы сказал Берия, - вы врачи, вам виднее. Как вы хотите действовать дальше?
   Медики переглянулись. Крупенин сказал:
   - Необходимо снизить давление, оно высокое. С другой стороны нельзя вызывать его резкое колебание. Поэтому мы решили поставить на заушную область несколько пиявок. Остальные способы лечения традиционные - поставить холодный ком­пресс и микроклизму с раствором сульфата магнезии. Вставные челюсти у товарища Сталина лучше удалить.
   Хрущев переглянулся с Маленковым. А Берия повторил:
   - Вы медики, вам виднее.
   В его словах звучала столь неприкрытая угроза, что медики побледнели.
   - Что стоит, действуйте, - резко сказал Берия. - И помните, чтобы не путать народ, диагноз может быть только один, какой вы уже выбрали - инсульт. Все, больше ничего не придумывайте.
   Врачи начали суетливо работать. Было обеспечено кругло­суточное наблюдение специальной группой, состоящей из тера­певтов, невропатологов и сестер. Тело Сталина протирали аро­матизированным раствором уксуса, помещение, где он лежал, проветривали -- для этого открыли окно в смежной комнате. В дополнение к пиявкам продолжалось применение клизм с сульфатом магнезии, вазелином и глюкозой.
   На какое-то время он пришел в себя, обведя мутным взглядом комнату. Люди в белых халатах. Можно сказать, они его победили. Несколько лет он преследовал их, пытался найти среди них пособников отравителя в Президиуме, а еще больше прикрывался ими. И вот теперь они торжествующе рыщут по даче и делают с ним все, что захотят, прикрываясь лечебной необходимостью. Перед ним сидел Маленков. Этот-то что ждет, его смерти?
   Он, видимо, уснул, поскольку, открыв глаза, увидел вместо Маленкова Хрущева. Переход от положения всесильного диктатора во всем зависимого тяжелобольного пациента был слишком резким. Сталин попытался встать, чтобы поставить всех на им принадлежащие места, но не смог даже шевельнуться.
   Рассердился на предавшее его тело.
   Кажется, пришла пора умирать. Если бы он верил в бога, то просил бы у него прощения и легкой участи на том свете. Увы.
   Нет, он не то, чтобы не верил в потустороннюю силу, просто считал себя выше всего этого. Религия была для него еще одним идеологическим рычагом, - не более. Только иногда в нем просыпалось детское обожание Господа, который может защитить и накормить его и его родителей.
   Чтобы больше не думать о сверхъестественном, он начал думать, как будет в стране развиваться обстановка, если он умрет.
   Ничего хорошего. Что они без него смогут. Многие дела партии и народа будут извращены и оплеваны прежде всего за рубежом, да и в Советском Союзе тоже. Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток. И его имя тоже будет оболгано, оклеветано. Ему припишут множество злодеяний. Может, только через десятки, а то и сотни лет что-то изменится...
   Он незаметно для себя уплыл в туманную даль, потеряв сознание.
   Находившиеся в комнате врачи, заметив ухудшение самочувствия высокопоставленного пациента, засуетились.
   Впрочем, пока их усилия ни к чему особому не приводили, больной медленно угасал. Давление достигло 210/120. Наблюдались резкие его колебания и глухость звучания тонов сердца. Дыхание приобретало все более и более аритмичный характер. 2 марта у Сталина развилось дыхание Чейн-Стокса. Приближалась агония и медицина была здесь бессильна.
   Ранним вечером 4 марта у него появились признаки агонии.
   Наблюдавшие за больным врачи записывали, как тело постепенно умирало. Появился цианоз, потоотделение и неконтролируемая икота. К 8.30 утра 4 марта цианоз еще более усилился, появилось двигательное возбуждение, а затем началась кровавая рвота, которую врачи, посовещавшись, объяснили желудочным кровотечением, вызванным разрывом сосудов. Они переглядывались друг с другом, не решаясь добавить в диагноз новое предположение. Симптомы говорили, что Сталина возможно отравили. Но кому скажешь - Берия? Он тебе предположит! Лучше уж молчать. Сталину уже не поможешь, а себя запросто погубишь. Да и предположение это, не доказанное анализами.
   Ему показалось, что полегчало и он, наконец, может встать с надоевшего дивана и поспешил подняться и выйти из дачи. На улице оказалось лето с ярким солнцем и зеленой травой. Пели птицы, жужжала заблудившаяся пчела. Все-таки хорошо летом!
   К 7.15 вечера 5 марта его пульс проявлял резкие колеба­ния и достигал 118/120 ударов в минуту; давление кро­ви упало до 150/110 мм. К 8 часам вечера пульс составил 140/150 ударов в минуту, вождь практически впал в кому. В 9.20 врачи сделали подкожную инъекцию 5%-ного раствора глюко­зы; к 9.30 вечера потоотделение стало еще более интенсивным, пульс не определялся. Цианоз стал еще более заметен. Врачи назначили Сталину кислород. В 9.40 Сталину сделали инъекции камфары и адреналина, параллельно с подачей смеси углекисло­го газа и кислорода.
   В какой-то миг он понял - умирает, ему осталось жить последние минуты. Он уже не был Хозяином страны, даже хозяином своего тела, и не мог открыть глаза, лишь почувствовал, что рядом с ним много людей. Кажется, что-то сказал Берия. Глупец, подсыпавший ему яд. Его еще не опустят в могилу, когда за тебя возьмутся твои же товарищи и пустят пулю в лоб.
   Вы передеретесь за его наследие, - выплыла последняя мысль в тускнеющем сознании.
   В 9.50 Сталин скончался.
   Он проиграл свою последнюю битву.
   Но выиграли ли его противники?
  
Оценка: 7.44*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"