Аннотация: Финалист конкурса Реалистического рассказа РТ-2015
Беседовали две женщины.
- Да, так вот оно и было, девонька. Пришёл мой Гриша с войны - и запил.
За окном уже сгущались ранние сумерки, а в большой, обставленной 'по-городскому' бревенчатой избе уютно горела висящая над столом лампа с большим абажуром, освещая стол, покрытый льняной с вышивкой скатертью, на котором были расставлены неожиданно тонкие чашки из сервиза 'Мадонна', заварочник из того же сервиза, пиала с красносмородиновым вареньем и электрический самовар.
За столом, напротив друг друга, сидели двое: молодая девушка и старая женщина, над лицом которой безжалостно поработало время - такие тёмные, изборождённые глубокими морщинами лица увидишь только в деревнях, где яркое солнце Малороссии жжёт всё подряд, не щадя юной красы яркоглазых хохлушек, превращая их в старух до времени, так что и возраста не распознать. Если, конечно, не присмотреться получше. Ведь тогда вдруг заметишь, что из-под сморщенных век неожиданной синевой вспыхивают молодые глаза, а из разреза байкового халата выглядывает совсем не старое, молочно-белое колено, до которого убийственному солнцу добраться не удалось.
Девушка, несомненно, приходилась старой женщине родственницей. И очень близкой: такие же ярко-синие глаза сияли из-под крутых дуг бровей, украшавших высокий лоб, переходящий в тёмный блестящий шлем волос, стянутых в пучок на затылке. Девушка придвинула к себе чашку и вдохнула ароматный пар.
- Это мята, бабушка?
- И мята, и липа, - пояснила женщина и, помолчав, вернулась к прерванному рассказу: - Только он, Алесенька, не моим тогда ещё был. Да, - женщина замолчала, и глаза её похолодели вдруг - словно тонким ледком подёрнулись синие блюдца озёр. Она поднялась из-за стола, подошла к печи, сняла заслонку и сообщила:
- Готовы пирожки!
Выложила в плетёную корзинку, выстеленную рушником, и поставила на стол.
- Пусть остынут чуток.
Сама же села на стул, распахнув ворот - жарко стало - и, покачав головой, продолжила:
- Война-то по деревне нашей прошлась самой серёдкой косы своей смертоносной: почти подчистую мужиков всех выкосила. Одни бабы да детки малые остались. Когда очередной герой с войны возвращался, праздновали всем селом. А как же? Он хоть и к жене своей приезжал, а достоянием становился вроде как общим. Без мужских-то рук в деревне - никуда!
Женщина вздохнула:
- Вернулся и Гриша. Подкатила в тот день к его с Натальей хате телега, а в ней - он, красавец, каких поискать! Черноокий, белозубый, чуб смоляной назад зачёсан, на груди гимнастерка трещит, а на ней - медалей да орденов не сосчитать.
Наталья как раз в огороде копалась. Увидела гостя долгожданного, как закричит:
- Доченьки мои, ягодки, бегите сюда: папку встречать будем! - и сама тоже, пулей к нему полетела.
Дочки-двойняшки над соседней грядкой поднялись, крутят головами, ничего не понимают. Когда война началась, им и года ещё не было. А тут - вон какие вымахали, помощницы. Только папку своего они не особо помнили. Больше по фотографиям. Но ждали его возвращения не меньше Натальи: не больно-то она их баловала. Да и грех её винить: тяжко бабе одной в селе. А тут детки малые, да война, да мужик на фронте.
А Гриша тем временем сбросил наземь мешок с вещами, взял в руки какие-то не то утюги, не то ещё что непонятное; перегнулся через край телеги и соскользнул вниз...
Женщина зашмыгала носом, снимая пальцем слёзы с ресниц:
- Вижу, Наталья встала, как вкопанная, да как завопит: 'Ой, люди, помогите! Гриша-то мой...', - и свалилась без чувств, баба дурная. А девчушки её добежали уже до папки, стоят и понять ничего не могут: как это так выходит, что папка одного с ними роста оказывается; и чего это мамка упала и молчит? Одна, было, захныкала, другая подхватила - и вдвоём такой они рёв устроили! К матери подбежали, теребят её, зовут. Наталья и пришла в себя. Села, посмотрела на дочек, затем на мужа инвалида. Встала, подошла к нему. Упала на колени, уткнулась лицом в культи и заплакала. Потом поднялась, мешок мужний за спину закинула и зашагала в хату. И он рядом пошёл - как же, пошёл! Утюги те деревянные вперёд выкидывал и, опираясь на них, всё тело подтягивал. Так и передвигался.
И зажили они. Руки у Гриши были золотые: за что ни возьмётся, всё сделает. То ли по дому, то ли с колхозной техникой. Спрос на его услуги был высокий - опустели наши дворы после войны той проклятой. А без рук мужских - как? Вот и кочевал он из избы в избу. То гвоздь прибить, то обувь починить, а то и табурет смастерить - на всё его умения хватало. Расплачивались с ним бабы то деньгами, то продуктами. А ещё - выставляли всякий раз. Жили хоть бедно, но самогон у людей водился. Вот и наливали Грише из благодарности. А он не отказывался. Да и как тут устоишь, ежели от чистого сердца? Сначала обидеть не хотел, а потом, вроде, и самому понравилось.
А, может, забыться хотел. Тут ведь вот какое дело. Не могла, похоже, Наталья стерпеться с тем, что красавец её муж безногим с войны вернулся. Прямо она этого не высказывала, но по лицу было видно, что радости от его прихода в доме немного. И он, кажись, чувствовал - как не почувствуешь такое? Да и самому-то ему каково - без ног-то? Не обрадуешься. В общем, началось всё с безобидной стопки, а закончилось тем, что запил Гриша. А Наталье то, вроде, и на руку. То ходила, как в воду опущенная, а то, смотрю, распрямилась во всю свою стать, глазищи опять загорелись - она ведь тоже красивой была, не зря ж её Гриша в жены себе выбрал! И - молчит. Молчит, молчит, а потом и говорит мужу: 'Ты, Гриша, уж как хочешь, но нет больше сил моих жить с инвалидом да пьяницей. Поеду я с дочками в город. А ты здесь оставайся. Нам ты такой не нужен. Вот возьмёшься за ум - тогда приму. А пока что - прости-прощай, муженек дорогой; не поминай лихом'. И уехала.
Если раньше Гриша выпивал, то после ухода жены запил всерьёз. Да так, что и до дому не всегда добирался: то в канаве заночует, то в сарае. А то и какая вдовушка в спальне своей приютит. Без мужиков-то нам, бабам, тоскливо, сама знаешь. Так что хоть и пьяный, и без ног - а всё, штаны. Так вот он и перебивался.
- Бабушка Василиса, а как же у вас всё началось? - перебила девушка, надкусывая второй уже пирожок.
- Что, нравятся бабкины пирожки? - улыбнулась женщина и взяла себе один; откусила, кивнула одобрительно: - Хорошо получились. Вот с пирожков, можно сказать, всё у нас и началось.
- Да ну? - ахнула Алеся, широко распахнув глаза, состязавшиеся синевой с бабкиными.
- Вот те и ну! - рассмеялась та; а затем нахмурилась: - Он ведь чуть не помер в тот день. Так 'наугощался' у очередной вдовицы, что до дому даже не добрался. Так у калитки и заснул. А дело зимой было. И день тот выдался холодным, как никогда. Иду я, значит, домой - а хаты наши, как ты догадалась, по соседству были - смотрю: сугроб у Гришиной калитки. Снег как раз в тот день пошёл. Но чтоб сугроб - это ж его сгрести кому-то нужно! Да и не выпало снега на сугроб! Почуяла я неладное, подошла поближе. Тронула 'сугроб' - а он и застони! Сгребла я руками снег - а это Гриша! Да холодный весь! Найди я его на час позже, замерз бы насмерть! Подхватила я его в охапку - он хоть и ополовиненный, а всё равно тяжеленным оказался. Ну так и я ж баба крепкая! Прямиком в баню свою и затащила. Растопила её как следует. А пока вода грелась, Гришу самогоном тем проклятущим и растерла. Он, понятно, проснулся, как почуял, что бабьи руки его охаживают да секретности все на свет божий выпущены. Обниматься полез, бормочет что-то спьяну. Да только мне до мужских его доблестей интересу не было. Жалко мне его стало, вот что! Ведь мужик-то он сам по себе неплохой был. А тут - одна беда за другой: и ноги потерял, и жонка сбежала; а тут ещё горилка в лучшие подружки затесалась. До смерти чуть не задружила!
В общем, вымыла я его, выпарила - а он под конец протрезвел. Смотрю, неловко ему. 'Ладно, - говорю, - сам тут заканчивай. Вот тебе смена чистой одежки. Как закончишь - приходи в избу, я блинов напеку да чаю согрею'. И пошла. Только раньше за утюгами к калитке сходила да под дверьми баньки оставила - как ему без них?
Ну вот. Пришёл он вскорости. У меня и чай уже поспел, и блины в печи жарятся. А на столе - пирожки. Вот такие, как ты сейчас ешь. Начинка, правда, совсем пустяковая: время-то было нищее; голодное было время. Но в пирогах главное - тесто. Так что хоть и нищие пирожки мои были, да вкусные. Сидит Гриша, за обе щёки их уплетает и молчит. Потом говорит:
- Вкусно.
И опять ест. А я блины к тому времени жарить закончила. Поставила перед ним, кринку сметаны из погреба принесла, варенье.
Посмотрел он на это всё, на меня, и... заплакал. По-мужски так заплакал, тяжело. Потом скрежетнул зубами, сверкнул глазищами, утёр слёзы и стал блины есть. А как наелся, заговорил:
- Спасла ты меня от верной смерти, Василиса. В долгу я теперь перед тобой до последних дней.
И ушёл. И я спать пошла. Только не спалось мне той ночью. Всё о нём думала. Глаза его вспоминала. И голос. Я ведь девчонкой влюблена в него была. Да и не я одна! Но он ни на кого, кроме Натальи, не смотрел. И ещё... Я хоть приставания его в баньке той полутёмной отвергла, но, признаюсь тебе, девонька - ты у меня большая уже выросла, о замужестве, вон, думаешь, поймёшь - тяжко нам, бабам, без мужиков. Колю моего война забрала, и я вроде как смирилась. А тут хоть смиряйся, хоть нет, разницы никакой нету. Только вечер тот всколыхнул всё моё женское существо, разбередил то, что взаперти держалось. Гриша - он хоть и без ног, но во всём остальном, ох, хорош мужик был! Что плечи, что руки, да что там... В общем, насилу заснула я той ночью.
Только переживания те отразились на мне, видать, каким-то образом. На ферме я тогда работала. Дою коров, молоко отношу - а бабы, смотрю, косятся на меня, подшучивают:
- Эй, Василиса, бурная ночь выдалась? Вон, по сю пору глаза сияют!
Отмахнулась я от них, а сама, как минутка выдалась, в контору заскочила - там осколок зеркала в углу над рукомойником кто-то приспособил. Смотрю - точно! Словно кто свежей синьки в них плеснул! А под глазами - тени: это от ночи-то, от бессонной! Эх, видел бы меня мой Коля, думаю. И вдруг ловлю себя на том, что представляется мне не муж погибший, а... Гришка. Вот ведь напасть какая!
Так и день прошёл. С бабами я старалась не разговаривать. Притворилась обиженной - а как ещё спрячешь пожар, который разгорелся в моём сердечке нежданно-негаданно?
Ну вот, закончила я работу и домой пошла. А уже смеркалось. Смотрю - стоит кто-то у моей калитки. Вроде как человек, только... Вдруг обожгло меня изнутри: он это, Гриша! Подхожу ближе - точно, он. Трезвый, причём. Стоит - или, точнее, сидит. Он, видишь, к этому времени соорудил себе что-то вроде тележки на колёсиках. Утюгами отталкивается, и знай себе, едет. Вот сидит он, значит, на тележке. Чистый, бритый. Одеколоном трофейным от него пахнет. А в руках свёрток.
- Здравствуй, сосед, - говорю. - Ты меня, что ли, поджидаешь? - а у самой сердечко вот-вот из груди выпрыгнет.
Он, видать, почуял, что со мной происходит - мужики, девоньки, не такие уж и слепые: чуют, когда нашего брата задело за живое - и заулыбался так, словно и войны той проклятой не было, и ноги по-прежнему при нём, и вообще, всё у него в порядке. А у меня от этой улыбки последние силы пропали!
- Здорово, Василиса, - отвечает и свёрток протягивает: - Я вот зайца в лесу подстрелил. Может, жаркое сготовишь? Я-то не знаю, как. А ты - вон какая стряпуха. Пироги твои - каждый день бы ел, не наелся! - и улыбается так подначивающе.
А в меня как бес вселился:
- Так в чём дело? - спрашиваю, и чувствую, что щёки мои горят красным пламенем, а губы сами по себе растягиваются в улыбке. - У меня их вон сколько со вчерашнего осталось! Заходи, угощайся. А я пока что жаркое соображу! - и калитку ему отворяю.
Зашли мы в хату. Я быстро печку растопила, воды согрела, мясо тушить поставила, а перед Гришей чай с пирогами выставила.
- Ты ешь, - говорю, - а мне после работы ещё умыться надо.
Я остатки горячей воды в баньку утащила, одежку покрасивше прихватила. Одеколон у меня тоже был - ещё с довоенных времён. Вымылась, прихорошилась. Вхожу в избу - а Гриша у печи, на табурете. Жаркое мешает.
- Ещё полчасика - и готово будет, хозяйка, - говорит. А сам глаз с меня свести не может. - Красивая ты, Василиса, - говорит, - и хорошая. Где только глаза мои раньше были? - и руку протягивает.
Я-то знала, где глаза его были - на Наталье, вот где! Только говорить этого не стала. Зачем? Подошла к нему - на табурете он почти с меня ростом оказался - и молю в мыслях, чтоб не томил. А он и не стал! Обхватил меня руками - а они у него сильнющие: за руки и за ноги отвечали ведь - притянул к себе и поцеловал.
Ох, девонька! Что и говорить... Сгорело то жаркое, потому как у нас с Гришей поважнее дела нашлись. Да ты не смущайся, не маленькая уже. А если не веришь, что бабка твоя молодой когда-то была, так посмотри на фотографию! Вон какая! И Гриша, тоже - орёл!
Внучка смущённо улыбалась, слушая рассказ, который оказался откровенней, чем она ожидала.
- Ну, а что было потом, ты и сама знаешь. С пьянством Гриша завязал - да и не был он пьяницей, говорю же. От горя запил. А как горя не стало - так и без горилки смог обойтись. Разве что по праздникам. С Натальей он развёлся. Дом их продал, и деньги ей отдал - пусть дочкам будут. Меня замуж позвал. Я, понятно, пошла. Да мы и так уже вместе жили, у меня. На ноги ему протезы выправили. Он ходить на них выучился. Сначала с костылями, потом с палочкой. А по колхозу - верхом на коне разъезжал. Его ведь председателем назначили! Детки у нас, тоже, родились: сначала Вася, папка твой; потом Олюшка. Но раньше ещё пожар случился; всё сгорело, подчистую - так колхоз средства нам отпустил на постройку дома. Всем народом возводили! Любили твоего деда в селе и уважали.
Я это всё к чему... Для тебя он, Гриша, всегда героем был. А того ты не знала, что чуть ли не на самое дно жизнь его притоптала. Я-то когда его брала, разве думалось мне, что взлетит он в небо ясным соколом? Нет, девонька. Синицу я подняла, не журавля. Да какое там, синицу! Воробья подбитого да убогого. И поди ж ты, настоящим орлом оказался! А, может, награда это мне такая богом была выделена - ведь и правда, спасла я его вроде как: и от смерти, и от жизни бестолковой. Только тогда об этом не думалось. Просто приютила убогого. Его приютила, да заодно и своё сердечко отогрела. А потом меня вдруг осенило: Коля-то мой - тоже ведь без ног остался. Домой уже собирался ехать, и в последний день - помер. Врачи сказали, что тромб в лёгкое пошёл да убил миленького моего. А тут - Гриша. И тоже без ног! Видать, сам господь меня в тот день допоздна домой не пускал - чтоб счастье своё я нашла под калиткой под соседской.
Вот и решай теперь сама. Петенька твой молоденький ещё. А смотри-ка ты: и в институте уже, и учится хорошо. Через год работать начнёт, зарабатывать на семью станет. А что худой да невзрачный - так это дело такое. При хорошей жене отъестся! Всем на зависть станет. Главное - любит он тебя, девонька. Значит - твоим будет.
Василиса обвела глазами горницу и улыбнулась:
- Ты вот спрашиваешь, почему изба у нас старомодная, бревенчатая? Гриша так решил. 'В бревенчатой, - говорил, - совсем иначе дышится'. И в город перебираться отказался. А его ведь звали! 'Здесь мой дом, - отвечал. - Здесь родился, жил, семью создавал, колхоз наш из разрухи да руин поднимал. Здесь и умру'.
Василиса замолчала. Молчала и внучка. Несколько лет уже как не стало деда. Папа хотел бабушку в город забрать, но та отказалась: 'Нельзя мне Гришу одного оставить. Скучно ему без меня будет'. И никакие уговоры не помогли.
Женщина вздохнула и поднялась из-за стола.
- Ладно, девонька, пойду я отдыхать, устала что-то. Да и разомлела от чаю. И ты иди: поздно уже. Тебе завтра рано вставать, чтоб на автобус не опоздать.
Василиса подошла к внучке, поцеловала в высокий лоб и ушла в свою комнату.
Алеся тоже поднялась и пошла в отведенную ей спальню. От русской печи несло сухим жаром. Пахло травами. Бабушка Василиса их с весны до осени собирала да высушивала; а потом поила гостей душистым чаем - то липовым, то чередовым. А если на ночь - то ромашковым. Пучки тех трав были развешаны по всему дому. 'Чтоб лучше спалось, - объясняла женщина. - Дух от них хороший'.
Алеся сразу же уснула, и снился ей хороший сон. Как будто идёт дед Гриша по цветущему лугу рука об руку с Василисой. Оба молодые, красивые. Идут они, улыбаются, глаза горят, ордена на груди дедовой блестят.
- Сокол ты мой, - приговаривает Василиса, и нежно прижимается к его плечу...