Сегодня моя последняя ночь.Я не знаю четвертуют меня или просто обезглавят, одно несомненно - меня казнят, такое не прощают.
В то время как моя душа стонет и мечется в поисках выхода, тело, бренное тело уже смирилось и почти молит о смерти. Существование в этих свинцовых застенках (кто осмелится назвать это жизнью?) невыносимо. Лишь совершенный изувер способен был придумать такую пытку. Благодарение Богу, уже весна, случись это сразу после карнавала, и, мягкая средиземноморская зима в этой камере высосала бы последнее тепло из моего дряхлого тела. За день нежаркое апрельское солнце нагревает стены моей тюрьмы, но, как только меркнет свет, холодный ветер с залива играючи выдувает жалкое тепло, даря взамен лишь запах моря. Запах свободы. Я плотнее укутываюсь в плащ и ищу спасения в охапке прелой соломы и обрывках тряпья, оставшегося от тех, кто страдал здесь до меня.
В эти долгие ночные часы, мучимый бессонницей и пронизывающим холодом, я уже давно сошел бы с ума или разбил голову об решетки, но они оставили мне, как напоминание о моем преступлении, эту доску, инкрустированную слоновой костью и черным деревом. Наверное, эта издевка доставила им наслаждение, но, сами того не подозревая, вместе с этой игрушкой они дали мне силы дождаться казни и с достоинством встретить смерть. Неровные всполохи света, отбрасываемые сквозь решетку факелом на противоположной стене, чертят причудливые тени на разноцветных квадратах шахматной доски и, постепенно, я забываю о времени, отмеряемом гулкими шагами стражи, о том кто я и где. Я вспоминаю.
Марко был первым, кто натолкнул меня на мысли о несовершенстве правил. Мало кто воспринимал его всерьез. В самом деле, можно ли считать благоразумным человека, четверть века проведшего в скитаниях, вдали от родины. Все, что он привез из странствий, уместилось на полутысяче страниц "Le Divisament dou monde" - книге, которую молва насмешливо назвала "Миллион" (подразумевая миллион придумок), приклеив то же прозвище и автору. Между тем он, несомненно, был одним из самых просвещенных людей, среди тех, кого я встретил в жизни. Вместе нас свело пристрастие к игре. Нет, не в тарок или кости - что радости в победе волей случая? Шахматы - вот, что было нашей страстью. Игра мудрецов, единственная, где исключена случайность; независимость от рока выделяет ее среди других. Правда, такою она была не всегда, ведь в чатуранге ходы фигур определялись броском костей. Наверное, в те времена монархи больше, чем на разум, уповали на перст судьбы.
Древние многое видели не так, как мы. Взять хотя бы расстановку войск: кто бы мог подумать, что на одной доске достанет места для четырех царей: в чатуранге сражались четыре игрока. Марко приводил в пример Ригведы, где описали битву десяти царей. Возможно, игра возникла в то время, когда происходили еще межплеменные распри, и каждое большое поселение считалось государством, у каждого был свой вождь и войско. Только этим можно объяснить участие в одном сражении четырех сторон. От индусов игра попала к персам, а затем к арабам. В эти времена пришла пора империй: повелители народов так редки, что за доской сражаются вдвоем. И войска претерпевают изменения: их число удвоилось, и в помощь королю добавили новую фигуру - ферзь, по арабски аль-фирзан - ученый. Должно быть, ученых в грош не ставили тогда: ферзь мог передвигаться всего на одно поле по диагонали; слабее были только пешки. Слон прыгал через клетку. Лишь конница, король и башня сражались так же как сейчас. Именно арабы определили главный смысл игры. Они ее назвали шахматы. В переводе шах означает государь, мат - смерть. Смерть короля - задача шахмат.
Лязг доспехов сбил размеренное течение мыслей - сменилась стража. Значит до рассвета осталось еще шесть часов. Я снова ощутил промозглый холод проникший в складки моего плаща и пожалел в который раз, что он лишь оторочен горностаем. Будь он весь из меха я бы сумел согреться и, возможно, на несколько часов забыться в сне. Забыть о том, что ждет меня. И почему. Ведь я хотел всего лишь изменить условия игры. Игры в шах-мат. Я беру с доски нефритовую фигурку пешки и вновь тону в воспоминаниях...
Когда впервые я задумался о том, что шахматы являются не символом войны, а схемой нашей жизни? В шахматах арабов король был самой сильной из фигур. Придя в Европу, слон стал епископом, ферзь - королевой. После смены имени обе фигуры обрели способность наносить удар через все поле. Мощь ферзя намного превышает силу короля, епископ также стал сильнее. Теперь для создания угрозы противнику им не надо бросаться в гущу схватки, достаточно обозначить возможный удар с безопасной стороны доски. Они уже не воины - политики! В тени их мощи король становится всего лишь фигурой влияния. Его поддержка прибавляет шансов к выживанию той партии к которой он примкнет. А собственная его мощь способна проявиться только в конце игры, когда он остается один среди самых бесправных участников сраженья - пешек. Почти беспомощных фигурок, которые обречены всегда идти только вперед и жертвовать собой во имя сильных сего мира, питаемые призрачной надеждой когда-нибудь пройти в ферзи. Пройти, если кто-то расчистит дорогу пешке. Сама она не вправе по закону свернуть с прямой иначе, чем совершив убийство. Свернуть, убив чужого, которого всегда кто-то прикрывает и наказание следует тотчас. Смерть за смерть.
Эта простая истина открылась мне недавно, сразу после карнавала, когда прислуга выгнала из моих покоев этого наглеца Стено. Карнавал... Как я любил это время в молодости! Бесконечные дни упоенные вином и смехом, переходящие в столь же длинные ночи, фейерверки и залпы шутих озаряющие низкое февральское небо, нескончаемая вереница масок, танцы, манящие обьятья женщин и ... дуэли. И будь я простым смертным дело и на этот раз закончилось бы поединком... В котором я б скорей всего погиб; обидчик моложе меня на несколько десятков лет. Но мне, верховному хранителю закона, нельзя его нарушить самому. Я приказал лишь вышвырнуть обидчика из моих апартаментов. А наутро получил такое оскорбление, которое снести не вправе.
Факелы тускнеют, звон алебард - вторая стража. Сейчас за мной придут. Я поднимаюсь на ноги, отряхивая потемневший пурпур плаща. Звенят ключи, дверь отворилась.
- Светлейший государь, Вас просят спуститься в комнату Совета Десяти, - начальник стражи склоняет голову в почтительном поклоне.
Он вряд ли знает, какое выдвинуто обвинение против меня, но наверняка наслышан, чем оканчивается заключение дожа.
Миновав застенок, по узкой лестнице, в сопровождении конвоя, спускаюсь ниже этажом в зал Совета Десяти. На пороге остановился, после темницы ослепленный светом. Повскакивали с мест - они меня боятся? Стража схватилась за мечи. Я рассмеялся.
Вот он - десятиликий ферзь, визирь, простерший свое влияние до самых отдаленных уголков Венеции. А пешки, ради которых я иду на казнь, по-прежнему готовы убить того, на кого укажут - враг.
- Ты зря смеешься, дож.
Я оборачиваюсь на змеиное шипенье. А-а, и епископ здесь. Дождался он таки отмщения за ту пощечину в Тревизо.
- Уже казнили твоих сообщников. Ты развенчан, ты более не дож!
- Ваше святейшество должно быть знает, что тиару герцога в Венеции снимают только
вместе с головой.
- За этим не станет дело.
Значит меня уже приговорили. Без суда, и адвокат коммуны мне не понадобится. Что ж, партия закончена, шах и мат. Смерть короля это условие игры.
--
Быть может Ваша светлость объяснится, почему Вы, избранный Советом пожизненно на высший пост Республики, связались с чернью, покушаясь на самые устои государства?
Кто это произнес? Андреа Сануто - единственный кого я уважаю среди старшин Судейского Совета - он воин, не политик. Когда-то вместе мы дрались под Зарой. Должно быть в память о тех годах он мне сочувствует и пытается понять. Но что ему ответить? Как донести до гордого патриция боль и унижение народа. Власть и богатство отнимают жалость у самых справедливых. Как не имел ее и я, до той поры, как Микеле Стено на карнавале поцеловал мою жену... Мы обвенчались с Анжеликой вскоре после того, как меня избрали дожем. Она стала самым драгоценным камнем в моей тиаре. Я знаю, что влюбленный старец вызывает смех, но, не надеясь на полноту ответных чувств, я ждал хотя бы уважения!
А когда насмешник, изгнанный с позором, нацарапал оскорбления на герцогском престоле, я, не имея права на месть, правосудия потребовал. И что же в результате? Два месяца тюрьмы! Да такое оскорбление в Венеции смывает кровью врага даже простолюдин! Закон для всех один, но судьи, по-разному относятся к преступникам. Не будь Стено одним из трех старшин Совета, ручаюсь, головою отплатил бы он.
Вот тогда, от ярости едва не потеряв рассудок, я по новому осмыслил слова Израэля Бертуччо о том, как стонет угнетаемый народ. Я новым зрением увидел город, потерявший каждого второго во время чумы сорок восьмого года, когда костры из трупов на площадях горели до утра. Я вспомнил то, что уцелевшие от мора воюют против Генуи уже четвертый год, а войны стоят денег; и платит за нее опять народ, изнывающий под тяжестью налогов. Я заметил нищих, на всех углах просящих подаянье. Впервые я задумался о том, что в Венеции с ее пятьюдесятью тысячами населения пять тысяч проституток; их цинично переписал Совет, желая обложить налогом тех, кто собой торгует, ради выживания родных. Я понял, как несправедливо то, что попасть в Совет, диктующий законы, способен лишь патриций сытый, доказавший, что его отец и дед являлись также членами Совета.
Это все я знал и раньше, но почему страдания народа смог принять близко к сердцу только сейчас, когда унижен сам?!
Я стар, мне восемьдесят лет, к закату жизни я добился почти всего, что жаждет человек: богатства, славы, власти. Насмешка Бога - дать человеку все, лишив при этом цели. К чему стремиться, если единственное, что удерживало в жизни, утеряно навек. Любовь не купишь и не завоюешь с мечом в руках. Мне оставалось лишь одно: возглавив заговор безродных, смести народу ненавистные Советы, тем восстановив главный завет Республики: салюс публика - супрема лекс! Так наступило время, когда король, собою прикрывая пешки, выводит их в ферзи.
Встал председатель трибунала:
- Сего дня, 17 апреля 1355 года, за измену Венецианской Республике и попытку узурпации власти дож Марино Фальер приговаривается к смертной казни через отсечение головы!
Стража подступила ближе, намереваясь схватить меня за руки.
- Прочь! Я сам пойду.
Минуя приемную Совета Десяти с ее знаменитым "львиным зевом" - почтовым ящиком для доносов, выходим в зал Большого Совета. В гигантском помещении на возвышении злополучный трон, вдоль стены - портреты всех дожей с момента основания Республики. Иду вдоль галереи в ряду которой запечатлены и мои славные предки - Орделафо и Виталь Фальеро. А у последнего портрета я застываю. На мгновение мне показалось, что погасло солнце. Они замазали мое изображение черной краской.
- Это твой портрет, Фальер. Мы сотрем в Венеции самую память о тебе.
Я оборачиваюсь к ним лицом.
- Через год или через столетие правду о моей "измене" узнают все. Тогда, в новой, другой Венеции этот портрет станет более известным, чем изображение любого из Венецианских дожей.
Выходим на открытую галерею второго этажа. Внизу Пьяцетта заполнена людьми, насколько хватает взора. Я приближаюсь к месту казни, выискивая в толпе одни глаза. Но тщетно. Она не пришла даже взглянуть на мою смерть.
Вот эти две столпа. От остальных колонн на галерее их отличает красноватый оттенок мрамора. Говорят, они такими стали от крови, пролитой между ними. Рядом ждет палач.
Что ж час настал. Я в последний раз вдыхаю соленый ветер с моря и вглядываюсь в лица людей. Когда-нибудь они поймут, что не должно быть деления на пешек и ферзей, что на дороге своей жизни каждый из них - король.
Я делаю шаг навстречу эшафоту и поднимаю руку:
- Народ Венеции, твой герцог, идущий на смерть, приветствует тебя!
* * *
--
Казик, что это? Новый взгляд на шахматы? - невысокий черноволосый парень
озадаченно взглянул на художника.
На белом фоне холста, словно над безной парил черный прямоугольник.
- Не знаю Марк. Каждый раз, приезжая в Петербург, я не могу написать ничего кроме этого. Причем, вначале в памяти всплывает чье-то лицо, но настолько смазанное, что невозможно перенести его на холст. В конце концов я все замазываю. Это как наваждение, я не могу больше ни о чем думать.
- Похоже, Северная Венеция сводит тебя с ума не хуже кокаина. - Марк засмеялся. - Слушай, если это настолько тебя занимает, это должно что-то значить.
- Да. Вот только что? - художник положил кисть и принялся по-одному оттирать перемазанные краской пальцы.
- Какая разница! Много их у тебя скопилось?
- Да штук тридцать уже.
Марк присвистнул.
- Значит так. Через неделю у Добычиной освобождается зал в Художественном бюро. Она обещала мне недельный показ. Собирай работы и вставляй в рамы.
Марк, я так не могу, это же твоя выставка!
- Никаких разговоров! Это будет новое направление в живописи! - Марк принялся возбужденно расхаживать по мансарде. - Только надо это как-нибудь назвать. - Марк остановился и посмотрел Казимиру в глаза:
- Говоришь, ни о чем больше не можешь думать? Наваждение?
- Ну да. Но это только в Петербурге, в Москве я могу нормально работать.
- Ты больше не будешь писать нормально! Ты будешь... ты будешь основоположником нового течения! Вот увидишь - выставка будет иметь успех... Ну, если нет, то уж скандал по крайней мере обеспечен! - Марк захохотал. - Надо дать по мозгам этой благовоспитанной публике!
* * *
17 апреля 1915 года в Санктъ-Петербурге в Художественном бюро Н.Е.Добычиной состоялась персональная выставка Казимира Малевича под названием "Супрематизм в живописи".
Особое внимание посетителей привлекло полотно названное "Черный квадрат".