Летуновский Алексей : другие произведения.

Слезы солнца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  А. Летуновский
  
  Слезы солнца
  
   Часть первая
  
   Я был бесконечно пьян. От дешевых мягких кресел ломило в спине. Я занял два места и заставлял себя верить в то, что мне удобно. Вокруг мест на 5-6 никто не сидел, а дальше по залу рассыпались безлицые с детьми. Безлицые в одинаковой пестрой одежде, преломленной темнотой, смешанной с пепельной пылью, они спали и даже не помышляли просыпаться. Ну а те безлицые, билеты которым достались рядом со мной, теперь спали в проходах. Их дети, маленькие насквозь пропахшие маслом существа, своими слюнявыми лицами смотрели мою спектаклю. Над паршивой ширмой скакали тряпичные куклы короля и его слуг. Слуги пытались помочь унылому королю обрести радость, которая исчезла вместе с пропажей яркого солнца. Пытались запретить ему пить то, что осталось от солнца, слезы. Но он, как и подобало королю, отказывался приходить в себя.
  Мне нравилась эта спектакля. Детям нравились яркие куклы, которые мы с Надей ткали из газет бессонными ночами перед экзаменами. Сама история ничем не отличалась от признанных фактов, которыми с детьми принято делиться в детстве, когда у них еще есть лица. Признаться, каждый раз я ждал восторгов от девственников, может, каких-то одобряющих оваций, поддержки. Чтобы после этих каждых разов дети подходили ко мне и хвастались тем, что при совершеннолетии откажутся от масла, выберут жить с лицами, а не без.
  Однако ко мне и на метр никто не приближался, ни до спектакли, ни после. Смертельное воспитание в трезвости рождало страх смотреть на реальный мир. И дети этим страхом пользовались.
  К восьмому акту, когда король собрался лететь на луну высаживать рыжую хвою, меня завлек сон. Ежедневная спектакля иногда давала повод для скуки, и этот повод отлично располагался в нежелании чего-то делать и как-то жить. Удивительный доход с продажи билетов я все же получал и жил как-никак. Ни нормально, ни плохо.
  
  
   **
  Дима встал перед зеркалом и пощупал охапку рыжих поросших острыми волосами прыщей на щеке.
  - Я ничтожество, - воскликнул он. - Растут и растут.
  - От зависти растут, - парировала Надя.
  Я достал из тумбы чайник и разлил в две кружки горячие слезы. Над тумбой висел плакат с Островским, у него были вырезаны глаза: там были дупла в стене, а в них - таблетки с витамином С. Я взял одну.
  Надя посмотрела на две кружки краем губ и, схватив пальто, вышла в люк гримерки на потолке. Я отдал Диме таблетку, сам выпил в сухую.
  - Сегодня до магазина дошел, - сказал Дима.
  - Ты молодец.
  - Я же тебе рассказывал, как в прошлом году я со стариками конкурс по сбору грибов выиграл? Спустя год завод обещал выпустить засоленный урожай в банках. Сегодня ночью идешь ко мне, в общем. Будем пробовать их. Облепиховые!
  
   Затем он хотел позвонить Наде, но я его остановил. - Не нужно ее волновать лишний раз.
  
   -Да ладно вам, разногласиям делу не поможешь.
  - Было бы дело.
  
   Он махнул рукой, схватил из шкафа с пальто пальто и вышел в открытый люк. С улицы повеяло ржавчиной. Слезы ублажали организм, и телу было непривычно легко. Вот только в голове чалились ненужные грузные мысли, то и дело к ним присоединялась Надя, смешиваясь c грузными в гурманский беспредел воспоминаний. В какой-то мере мне было странно, что она продолжает приходить на спектаклю, иногда даже задерживается в подсобке, выдавливая бодрые разговоры с Димой. Конечно, по ней видно напряжение, видно, что она ломает себя, пытается вести себя должно и нужно. Вот только действительно ли это ей нужно, я сомневался. А мысли об этом прогнал еще одним горячим чайником слез.
  
   Ближе к закату я прибрался в зале, собрал редкие молочные зубы и пустые пачки от снотворного. В декорации наспех зашил несколько оказий, чтобы не очень позорно выглядело.
  
   Здание театра находилось около рябинового леса. Иногда из чащи приходил парнокопытное. А я, в свою очередь, кормил его мусором. Сегодня он задерживался, хотелось так думать, поэтому я начал наслаждаться гуляющими по небу облаками. Их густые бока переливались светом серого солнца. Мне нравилось то, как они покорно совершали плавные глухие движения. Вот только совсем не нравилось, как чужие транспортные дирижабли то и дело пронзали их своим гуденьем, возвращая мое мечтательное внимание на землю. И как бы ни хотелось бороться с отвлекающими дирижаблями, я вернулся. Вернувшись, заметил парнокопытное, он тоже наблюдал за облаками. Его вислые уши плотно закрывали вязкий набор ледяных бакенбард. Я щелкнул пальцами свободной руки и парнокопытное открыл рот. Я отдал ему мусор и сел рядом, оперевшись на деревянную стену театра.
  К безучастию, у него было лицо, и оно не выражало ничего особенного. Может, в лесу не перевелись слезные ручьи, а может сам парнокопытное решил не выделяться. Вероятно, решил ждать, не находясь в ожидании. Решил быть промокашкой мира, находящегося под прогрессирующей болезнью, или совсем усопшего, может быть. Я погладил лохматого так, что ладони стало холодно. Он не шевелился. Несколько мгновений мы сидели и сообща ждали того самого, непонятного неразумному глазу. Просто сидели. И эти мгновения, они исчезли с наступлением темноты, хоть и были самыми позитивными за весь недолгий день.
  
  
   **
  Под автострадами, возвышающимися над блеклыми пятиэтажными строениями, покрытыми пыльной шерстью, на редких узких тропинках, огороженных разных форм заборами, дремала мертвая трава. Мне она напоминала ссохшиеся лоскуты кожи, какие безлицые сбрасывают каждую весну.
  Вовремя к Диме не хотелось приходить, поэтому я бесцельно брел по нижнему, оттого и подвальному, ярусу города. Со скукой, однако, было не совладать, она била меня по горлу и хотелось бесчестно кашлять. Взглядом не за что было зацепиться, темнота темнотою, а слух и близко не желал воспринимать стеклянный шелест автострады. Уже надоевшие мысли я старался всячески избегать, но в один момент мне показалось, что Дима схитрил и сумел позвать к себе Надю. Хотелось ошибаться.
  К пятиэтажному зданию из кипариса, в котором жил Дима со своими стариками, я подошел, когда уже было совсем черно. В парадной огромная винтовая лестница светилась светло-желтым и лучи такого светло-желтого света наполняли плывущие мимо уснувшие облака через дыру в крыше здания. Первый этаж был наполовину вросшим в землю. А с третьего этажа в дерево были впаяны железные листы. Дима жил на пятом, самом прожелезенном, - его старики этажами ниже. Пространство среди винтовой лестницы было заполнено стволом кипарисового дерева, снизу у него была мертвая кора, а когда я дошел до этажа Димы, то увидел тянущиеся к небу зеленые ростки. Листьев не было, только часть ветвей закрывала уже знакомую дыру в крыше.
  От физнагрузки сердце выскакивало из груди через еще открытую рану и ерзало под рубашкой, а иногда забегало в шерстяные шорты. Я ловил его и ставил на место. В груди жгло, но это был всего лишь истраченный кислород. Я постучал в дверь Димы и, пока он создавал нервный топот, этажом ниже из квартиры вышел глубоко морщинистый безлицый мужчина. На лице, в титьке, у него виднелись сверкающие как глаза кошки в темноте ноздри.
  Дима вышел и успокоил титьколицего: - Это ко мне, дядя.
  Он вздохнул и все.
  Единственная комната в квартире была изрезана пожелтевшими простынями на сектора для кухни, туалета и веранды, с которой с неуверенностью вползал жженый воздух городского вечера. Я немного расстроился из-за того, что в квартире не оказалось Нади, но не дал эмоциям завладеть собой. Посреди комнаты стоял дубовый стол, на нем лежали неоткрытые банки с грибами. Они показались мне милыми, отчего я пощекотал их по мягкому стеклу. Они захихикали и покраснели. Дима нырнул в комнату сквозь одну из простыней с бутылкой слез в руках и велел мне сделать себе табурет. Я вышел на веранду, с которой был виден низкопробный район пятиэтажек. Оторвал одну из веток дерева. Дима сообщил, что инструменты в уборной. Банки в его руках прозрачно пищали.В уборной я посмотрел в зеркало на свое неинтересное и мятое, как фантик, лицо. Умылся слезами из крана, взял инструменты и вышел. Обстругал ветку, распилил ее на четыре равные части и приколотил их к сидушке, оторвав ее с паркета.
  - Строители сегодня приходили, - сказал Дима, разлив слезы в стеклянные чашки. - Ты не заметил новую лестницу наверх?
  - Нет.
  - Будут еще этаж строить. Полностью из железа.
  - Не сопротивляйся, пусть творят, что хотят, - подбадривал я его.
  
   Он наложил мне в ладонь промасленных оранжевых грибов, но я их сунул обратно в банку. Сам он их ел как сгущенку. Быстро и невежливо.
  - А знаешь, - огрызнулся Дима. - Я устал не сопротивляться.
  Он продолжал. - Да и с каких пор твой протест перерос в полное отторжение мира? Протест же должен означать глубокую привязанность к своему объекту. Или ты с Надей не размышлял об этом?
  - Не размышлял, - прервал его я. - Мы только и делали, что ругались. А в конфликтах не до размышлений. Теперь я уже понимаю, что молчание - единственная существующая форма протеста. Если с чем-то не согласен, то молчи, чего другого.
  - Я так не могу, - вспылил Дима и закусил. Я промолчал.
  - И деньги на ремонт дома нужны. Дерево погибает.
  - Это его участие в жизни, не твое.
  - Не могу я так, как ты... Попробуй грибы и скажи, что о них думаешь. Вроде вкусные.
  - Я кроме слез ничего не ем, - ответил я ему без капли спора и зевнул. Показалось, что он не выпил вечером ни кружки, зато грибов своих поел изрядно.
  - Послушал меня немного и уже устал?
  
   Я пожал плечами. Снизу доносился храп, да и настроение было как всегда.
  Вскоре мы поняли, что переборщили с дозами. Я - слез, а он - еды. Почувствовали, что желаем спать. Дима давил своим настроем поделиться урожаем облепиховых, и на момент я сдался. Грибы были вкусные, чего скрывать. Вкусные не от того, что со времени выпуска из шараги я ничего толком не ел, вкусные как слово вкусно. А потом Дима уснул. Я же с минуты две посидел на веранде, вглядываясь в сухой гляссаж темного города, а когда грибы растворились в животе, сам стал становиться темным изнутри. Без какого-либо сопротивления.
  
  
   **
  Самые трусливые волосы сбежали, видимо от беспорядка в голове и на голове, смешались с травой, скрылись и не подавали виду. Пускай. Муравьи обгладывали мои голые пальцы в рваных сапогах, но мне и до этого не было дела. Голова трещала, как сочное ядро арбуза. Вот только внутри она представлялась гнилой, иссиня болотной. Конечно, это состояние напоминало обычное утро. Если бы я не находился в лесу и птицы бы при сером свете сухого солнца не исполняли бы симфонии Бетховена. Да и в обычное утро к кровати уже подскочила бы ругающаяся Надя, схватила бы ремень и закрепила бы мою голову им. А потом приготовила бы компрессы из слез и утро благополучно бы завершилось.
  Делая горячие решения, сам не знаешь, насколько они тебя охладят.
  Из головы же что-то вырывалось наружу, что-то стремилось прямиком к солнцу, хотело что-то очень сильно солнцу помочь. Ладони судорожно шаркали со звуком по траве, натыкаясь на корни рябиновых елей, рябиновых дубов и, иногда, рябиновых рябин. Среди пения птиц и шума воздуха блуждало далекое и легкое девичье пение. Такое проказное и беспрерывно веселое. Я не верил ни пению, ни птицам, в их нотах не было никакого толка. Единственное, что казалось реальным - ослепительный серый свет, режущий глаза.
  А когда свет постарался растаять и дать глазам передышку, я увидел девочку лет тринадцати, она стояла между рябин и шепталась с птицами. Шепот издали походил на сочинения Барто. Я попытался подняться, но тут же упал. Девочка обернулась, показав широкие щеки и наивное любопытство.
  - Тебе плохо? - она стала подходить.
  - Оставь, не травмируй себя.
  - У тебя вся рубашка в крови.
  И правда, от воспоминаний о Наде рубашка намокла от открытой раны на сердце. - Ничего страшного, - ответил я девочке. Она присела рядом и я стал разглядывать ее большую грудь: красивая и нелепая, как многие большие груди.
  
   Сама девочка была одета в желтый алюминиевый комбинезон и белую майку. Она сорвала две-три травинки, в которых виднелись неловкие обрывки волос, и приложила к моей голове.
  - Что ты делаешь? - спросил я ее, когда взгляд ускользнул с груди на плотный живот, сложившийся гармошкой.
  Она поднялась и грудь ее стала казаться еще больше. - Ты, видимо, потерял свою свиту.
  Я поднялся и отряхнулся. Боль в голове прошла, а девочка упиралась грудью в мой живот, и на мгновение я представил нас как неделимым целым.
  - Я люблю лес, - отвечала она. - Ведь только в лесу девочки становятся принцессами и находят замок с принцем или принца с замком.
  - Разочарую тебя. Я никакой не принц.
  - Я это уже поняла. Дай пошутить. Как ты здесь оказался?
  - Видишь ли, меня знакомый накормил пищей. А пища на меня нехорошо влияет. Вот и случилось то, что случилось.
  - А..., - незаинтересованно ответила девочка. - Мне кажется, что тебе надо вылечить рану, - она показала на грудь.
  
   В двух местах рубашка порвалась и было видно красное сердце. Наглое, изображало себя красным. Девочка почесала затылок и решила.
  
   - Пойдем ко мне домой.
  - Не надо стараться.
  - Пойдем, мне не сложно.
  
   Мы пошли через лес, она шла впереди, а я засматривался на ее упругую задницу и отставал. Меня к ней несомненно влекло, но ничего предпринимать я не хотел.
  
   -Лес каждый раз так завораживает, как в сказке. Прихожу сюда и теряю голову. Меня Женя зовут, - сказала она. - А тебя?
  Я промолчал. Имена меня совсем не интересовали.
  
  
   **
  По голодному бирюзовому небу плыл розовый корабль. На канатах с него свисали экраны, по которым транслировалась реклама турпутевок в космос.
  Мы с девочкой спрятались у куста, на котором росли миниатюрные кувшины и графины. Реклама нас не заметила, иначе в лесу поднялась бы сирена.Корабль плыл нешумно и довольно низко, некоторые экраны бились о верхушки деревьев, становясь профнепригодными тунеядцами, но из редких отверстий корабля тут же выглядывали жестяные рукава и чинили битых.
  - Я как-то дружила с одним из таких экранов, - заметила девочка, отрывая кувшин с куста. - С ним было весело. Но видел во мне только красоту.
  Она запихала кувшин себе в горло. - Ее у тебя не отнять, - похвалил я ее невзначай. Она улыбнулась. Корабль ушел вдаль и в лесу стало тихо. Но не настолько, чтобы я не услышал журчащий ручей.
  Пробравшись на звук к вьющемуся и сверкающему, я окунул в него глаза. Мгновением ранее на меня стала находить трезвость, а ее надо было прекращать. Девочка ополаскивала руки от липкого сока кувшинов и иногда облизывалась, хихикая. Ее смех будоражил меня в не очень качественную сторону. Из подвернувшихся под руки листьев я соорудил флягу и наполнил ее слезами. Мы отправились дальше, в этакое получасовое неосмысленное путешествие, которое не хотелось ничем прерывать.
  Пятиэтажный дом, в котором жила девочка, был похож на пальму из пальмового алюминия. На третьем этаже дом был разрезан на три части и части были наклонены в разные стороны. Дом стоял на холме из гравия, вдалеке я даже заметил свой театр. Заметил так, что вспомнил про сегодняшнюю спектаклю, вероятность которой пронзила меня тонкой тревогой и выскочила в свет. Надя с Димой все равно обо всем позаботятся, проведенные с ними учебные и потом рабочие годы давали повод для доверия, а у меня была фляга и пришедшее фляге удовлетворение последним часом. Девочка, звали ее Женей, или Ксюшей, что ли, ни о чем толком не говорила в пути, иногда посматривала на мои раны и ласково улыбалась. Для своего возраста она казалась женственной и мудрой.
  Во дворе ее пятиэтажки паслись жирные воробьи, противные хранители облаков в черных лицах, мы подождали, пока они поочередно срыгнут избытком тыквенных семечек, и прошли в подъезд. Поднявшись на третий этаж, мы устремились влево наискосок вверх и спустились на этаж ниже, на пятый. На дверях соседних квартир размещались мозаичные таблички. Мозаикой там были выложены схематичные постояльцы. В основном, киты и зайцы. Иногда - сороки.
  Женя постучалась в дверь, к которой мы подошли. Послышался усталый рев. Дверь отворил безмордый медведь. - Папа! - Женя кинулась в его объятия. Медведь показал свое отвращение, направив отсутствие морды в мою сторону. Я кивнул, икнул и стало неудобно.
  - Это мой друг, мне нужно его полечить.
  Медведь пожал тем чем смог и ушел в одну из комнат. В квартире были поклеены зеленые обои и постелен голубой звонкий лист. Выглядела она не бедно. Медведь сидел в тигровом кресле у большого телевизора и смотрел его через дырявую газету. Женя попросила подождать. Она ушла к концу коридора и остановилась, как я понял, у кухни.
  - Мам, где у нас нитки с иголкой?
  Послышалось мычание и в коридор вышла толстая олениха в фартуке. Безмордая. Она посмотрела на меня, а потом на дочь. Женя ответила: - Я не пила, честно.
  Олениха топнула копытом, схватила Женю за чуб и утащила на кухню. - Ладно, ладно, прости, - послышалось от Жени.
  Признаться, в этот момент я уже заскучал. Женя выскочила из кухни, словно оказалась дома.
  - Ты будешь горячее масло?
  Я посмотрел на нее как-то не так, отчего она показала мне язык. Он был рыжим и мокрым. - Шучу, - сказала Женя, взяла меня за руку и повела на кухню.
  Олениха размешивала кипящее в кастрюле масло. Выключив конфорку озоновой печи, она достала из серого гарнитура тарелку, наполнила ее маслом и вышла с кухни. Слезы во фляге заканчивались, а восполнить запас в квартире не было возможным: даже на слезопроводных кранах стояли масляные фильтры. Я не отпускал руку Жени и смотрел на ее родинки, сложившиеся девой. Почувствовав мой взгляд, родинки смутились и разбежались с руки кто куда.
  - Они стесняются незнакомых, - констатировала Женя.
  Окна на кухне были на полу и потолке. Заклеены они были серебрянной ватой. Рану на сердце Женя зашила ананасовыми нитками. - Кислота ананаса прижжет тебе рану и та не раскроется никогда!
  Она мило улыбнулась и на краю улыбки я заметил одну из сбежавших родинок. Сидя на коленях передо мной, она закрывала ларец с нитками; в горле неприятно ныло: от паров масла трезвость наступала быстрее. Мне захотелось схватить Женю и расцеловать в голову. Желание стремительно закипало, до острой боли в затылке. Мне не хотелось ему сопротивляться, сопротивление означало прямиком стать безлицым, меня морозил страх. Фляга оказалась совсем пустой, а Ксюша сказала: - Смотри, иголки пахнут елью!
  Ее больше ничего и не захватывало. Я вскочил и выбежал из квартиры и из дома. Распугав дворовых воробьев, я ринулся в кусты и стал слизывать с растений слезы. С каждой каплей становилось легче, но боль в затылке не проходила так же, как и ледяная дрожь в груди и животе. Я опротивился. Я стану одним из них. Я стану безлицым.
  Позволив себе кричать горько и тошно, я повалился навзничь и так же уснул.
  
  
   **
  К вечеру я вернулся в театр и, пройдя мимо гримерки, в которой Надя с Димой о чем-то беседовали, лег в постель на чердаке.
  Постель была холодной. Будто рядом стоящие коробки в спешке собранных Надиных вещей охлаждали ее. Через моменты тело зачесалось. Сотни мелких пауков спешили меня беспокоить. Это беспокойство создавало беспорядок в неприбранной голове. Почесаться значило сопротивляться постельным паукам. Не чесаться значило терпеть их присутствие. Многозначительная гнилая ерунда. Вся моя бытийная жизнь.
  Ананасовая кислота приятно щипала в области сердца. Внизу слышался шорох детей и пластиковый скрежет безлицых. А затем послышался голос Димы.
  "В одном из разноцветных царств жил-был король. Ох, как любил король смотреть на солнце! Он смотрел на него днями и ночами, не зная усталости и скуки, а оно, Солнце, дружелюбно пускало яркие, почти золотые, лучи в ответ.
  Но однажды случилось непозволительно страшное. Болотный дух рябинового леса захотел все внимание Солнца перетянуть в царство мокрой земляной жижи и колючего мха... "
  
  
   **
  Весь оставшийся сентябрь я находил Женю в лесу и гулял с ней, сам не понимая того, хочу я ее или нет. Наивное детское сознание, наполненное, как мне казалось, восхитительно взрослым представлением серого света, не давало мне даже половины покоя. Она, в свою очередь, начала ко мне привыкать и видела в моем лице старшего брата больше, чем принца.
  Я показал ей свой замок в отсутствие приятелей, сыграл для нее свою спектаклю. Спектакля оказалась ей не по душе, конечно, но мне было все равно.
  Все чаще я обходился без слез. Она пыталась пичкать меня едой и горячим маслом и у нее это получалось. Потому с каждым днем я проваливался в неведение и иногда сам не осознавал, какой момент времени проходил мимо, виляя хвостом. То и дело я заставал спросонья случайные события, в которых то подрабатывал с Жениным медведем в литейном цеху, то слушал, сидя в тигровом кресле, Женины рассказы о птицах, то клеил с ее родителями пластиковую плитку в гостиной, то слушал, сидя в тигровом кресле, Женины рассказы об экранах, то хотел ее молча, то не хотел ее совсем.
  Олениха, по словам Жени, уговаривала меня съедать на три литра горячего масла больше, чем обычно, а я сидел в тигровом кресле и растягивал улыбку так, что щекам было больно. А это значило, что лицо, мое противное, изрешеченное, лицо было на самом видном месте.
  А мне на него было теперь совсем наплевать.
  
  
  Часть вторая
  
   После полудня меня разбудил шум в гримерке. На случай возобновления студенческих дуэлей, я взял из тумбы ржавый револьвер того времени. Спустившись вниз, увидел у открытой гримерки калоши Димы.
  Дима лежал на полу, распластавшись. Лицо он прикрыл скрещенными руками, а на животе у него стояла вязаная кружка с горячими слезами. С мгновение я наблюдал за тем, как она трясется с каждым ударом сердца Димы: брадикардия.
  - Рано пришел, - наконец, разбудил застывший воздух я.
  - Я сбежал, - он сел ровно и посмотрел в окно. По улице гуляли озабоченные облаками воробьи. Из кустов торчала октябрьская влага. Дуло. Я потянулся и закрыл люк в потолке, затем сел рядом с Димой.
  
   Вдалеке виднелась пятиэтажка пальмой, в которой жила Женя с предками. Тут же я стал вспоминать ее черты, запертые в опостылой девичьей одежде. В миг я ее захотел настолько, что был готов вырваться из тела и полететь потоком дневного ветра навзничь, но в ближайшее время с ней встретиться не получалось. Родители положили ее на ежегодные масляные капельницы для несовершеннолетних. По идее, продолжительность капельниц не превышала в общем и двух дней, но в этом году безмордые решили увеличить срок прокапывания, видимо из-за свиданий со мной. Дима молчал, а в голову ударила знакомая боль. Часть черепа треснула в районе левого виска и потекла кровь. Я упал. Дима ровно дышал. Будто слезы успокоили его. Будто он не замечал моих ситуаций. - В наш дом поселился парень молодой. Пятнадцатилетний, - выдал он.
  Я корчился от боли, старался подползти к трюмо со слезами. - Возьми мою кружку, - зазаботился Дима.
  Я сжал губами кружку, какую Дима оставил на подгнивающем полу и от бессилия стал лакать. Перемудрив с отчаянием, я раздавил кружку в осколки и слезы ринулись бегать по полу, проникая в раскрепощенные половые поры. Я слизывал слезы с пола, наполняя язык занозами. Боль от заноз тут же становилась лучшим другом боли головной, и я ничего не мог поделать, кроме как удивляться дружелюбности болей. Полегчало. Я выдохнул, посмотрел на Диму и не смог скрыть своего крика - половину лица его затопила прозрачная мокрая пленка.
  Одного глаза не было совсем, второй уплыл под высохшую рыжую бровь. Нос врос внутрь и теперь на его месте воняли черные ноздри. Прыщей, которых так боялся Дима, не было, как и не было скул: кость в месте заросшего лица была гладкой. Половину рта закрывала слипшаяся простыня, а из другой половины, распахнутой наизнанку, виднелись желтые зубы.
  Я не обратил внимания на изменившийся голос Димы, подумал, что он всего лишь плачет. Иногда слезы заставляют плакать.
  А теперь, рассматривая, вне сомнений, единственного друга детства, я хотел ругать себя за отсутствие сочувствия. Мне было просто неприятно, Как от кислотного дождя, или запаха витамина С. Дима молчал. Он сидел против портрета Островского и разыгрывал соперничество с безглазым. Я налил ему тройную дозу полуобеденных слез и, присев рядом, приобнял виновного. Была ли это катастрофа или обычный подвиг времени, не знаю. Дима сказал мне, что его не устраивает здешняя зарплата, что он уходит из театра.
  Впрочем, я и сам не особо желал иметь безлицего рабочего. В теле стало тяжело от того, что придется работать самому. Может быть, первое время. Потом я мог бы заставить работать Женю, или найти кого-нибудь со стороны.
  Позже пришла Надя. Она сняла пальто и, оставшись в кофте по природе цвета высохшего лимона с рисунком зеленого и живого солнца, которую я подарил ей на один из скучных праздников, села с нами рядом. Завидев измененное лицо Димы, Надя заплакала.
  - Не плачь, - еле выговаривал слова Дима. - Я буду с этим бороться.
  От его сложных слов и присутственного плача Нади мне стало душно и я вышел в люк. Моя комната на здании в виде дырявого сапога выглядела прохудившейся и сдавшейся. По небу сломя голову неслись облака. Казалось, время спасается. Хочет скрыться и в глубине пазухи вспоминать о себе молодом. Некоторые слова Димы и Нади были слышны и здесь - их обтекал октябрьский ветер без всякого удовлетворения. Дима решил привести в порядок свое жилье, поклеив обои, выкинув все простыни. Застеклить веранду. Надя его поддерживала как могла. Но от тона ее поддержки моросило значительней, чем от ветра.
  Вдали неизменным отпечатком высилась пятиэтажка пальмой. Я вспомнил о Жене, всего лишь второй раз за день. Потом посмотрел в открытый люк, на Надю. А затем в парадные двери театра стали стучаться безлицые. Монотонным отвратительным стуком.
  
  
   **
  Дима уже ехал в такси к себе и к своим старикам. Я раскрыл на сцене ширму и взял куклу короля. Свет в зале погасила Надя, она же включила магнитофон и прожекторы. Я увидел, как мое привычное место в зале занято каким-то толстым ребенком, насквозь пропитанным маслом, и, опасаясь нарастающей злобы, утонул в истории.
  После спектакли ко мне подошла молодая ярколицая львица. Из ее аккуратного ротика торчали изящные острые зубы. Мне не хотелось сидеть в гримерке с Надей и считать, кто кого перемолчит, поэтому я ответил львице интересом. Она представилась студенткой ПТУ культуры, работающей над докладом про выпускников. Я решил гримасничать.
  - Вот скажите, все выпускники мгновенно становятся безлицыми, а вы...
  - Я не все. Я автор громких пьес.
  - Никогда о вас не слышала.
  - Это довольно-таки скромная профессия, знаете ли.
  
   Дерзость удалась, и я завладел ее вниманием. Она повелась, но продолжить я не смог: из гримерки вышла Надя и стала кидаться в меня взглядами, поэтому пришлось сворачивать беседу со львицей и возвращаться к запланированному игнорированию.
  
   Мы сидели друг напротив друга и молчали. Горячие вечерние слезы позволяли не смотреть друг на друга. Однако, в конечном счете, мне надоела скрипучая тишина.
  
   - Где живешь сейчас?
  - В гостинице, в центре, - со знакомым в голосе стеснением ответила Надя.
  - Хорошо.
  
   Удовлетворившись ответом, я снова погрузился в томное состояние. Так мы и сидели на протяжении часа, опустошая кружку за кружкой, пока слезы в чайнике не кончились. В подвале еще оставались запасы, но у меня не было никакого желания мести по сусекам.
  
   - Может, прогуляемся? - предложила Надя.
  Мне хотелось спать, больше от разочарования прошедшим днем, нежели от усталости. Не дождавшись ответа, Надя продолжила. - Давай. Сейчас или никогда?
  Этот вопрос показался мне донельзя девчачьим и я парировал: - Завтра.
  Надя вздохнула, оделась и была такова.
  
  
   **
  Всю неделю я проводил молчанки с Надей. Спектаклю мы отрабатывали на голом и скептическом профессионализме, пили после горячие слезы, будто по блудной традиции, молчали и смотрели в окно гримерки. Я не мог привыкнуть к этому и чувствовал себя притесненно, и надеялся, что она чувствует себя так же.
  Поэтому выбраться лишний раз с Женей в лес было сродни глотку свежих слез. Тем более, я скучал по Жене. Всегда, когда Надя стремилась залезть в мою голову, совершенно нечаянно, я переключал свои мысли на мягкую как снежные сливки кожу Жени. Сейчас она шла рядом и будила меня прикосновением ладоней. Комары бесновались от густого кисельного воздуха рябинового леса. Вели они себя достаточно отчужденно и не мечтали о нашей крови.
  Женя рассказывала бессмысленные истории про капельницы, они смешивались с хрустом сухих листьев и костей под ногами, их украшало тяжелое медовое дыхание, которое то и дело Женя приводила в порядок. Чтобы избегать желания, я попадал в собственноручные замкнутые круги: старался навести мысли о Наде. Но сконцентрировать свое внимание на впалом почти что черном от пустых переживаний лице Нади было трудно. Да и я мало думал о ком-то еще. Когда среди невыносимых от скуки будней сбегал навещать Диму, рассказывал ему только о девочке и о женщине и о том, как в других сторонах света, быть может, Женя могла быть нашей с Надей дочерью. Тогда, быть может, мы отдали бы ее в спортивные секции и намеренно лишили ее приятного лица.
  А сейчас ее плотная, подобная изувеченному праздником ангелу, ручка искала в моей ладони удовлетворение. Я чувствовал, как редкие волосы на ее руке заряжены от моих мыслей и, казалось, все ее тело хотело уединиться со мной в лоскутах брошенных деревьев. Ее ляжки терлись друг о друга и я представлял, что между ними теснилась потная пресная влага. Ох, как я хотел слизать эту влагу своим опухшим от прошлых заноз языком. Все это впечатление обольщало почти незаметно, исчезало и приходило вновь, горячей волной. Сама Женя сейчас думала о чем-то несущественном. Таком как пироги с маслом. А я хотел пирог с ее начинкой. Я был уверен, что насытюсь таковым.
  Решившись, я повалил Женю на серые опавшие листья и рвал в клочья комбинезон. - Что ты делаешь?
  - Убиваю твое хорошее мнение обо мне.
  Я разорвал нестриженными ногтями майку и вкусил большую левую грудь и большой коричневый сосок. Рукой я проникал в ее тесто, влажное и солоноватое. Женя стеснительно стонала и била меня по голове своими конфетными кулаками. Ногами она уже выкопала достаточное количество ям и мы становились ниже преступного уровня земли. Я чувствовал себя непобедимым, кусал складки ее живота и тут же жадно целовал искусанное. Второй рукой стягивал с Жени трусы, не замечая ее истерик. Наконец, она сдалась. Неподвижно лежала и растворяла зрачки в кислоте. Я раздвинул ее ляжки и вкусил слабо окрашенную шерстку, а затем и то, что ниже. Меня трясло и я видел себя со стороны неуклюжим хищником. Сняв шорты, я овладел Женей, почувствовал сладость облегчения, которое снизошло на меня неприятной трезвостью. Я видел, как Женя морщилась и закрыла глаза, две струйки ее кислоты образовывали ручейки, я стал их слизывать и, чувствуя вкус масла, видел, как трезвость проходила, придавая мне сил двигаться дальше, опустошая Женю. И я двигался дальше, утопая в желании, мне хотелось слиться с девочкой и быть погребенным с ней прямо здесь. Прямо сейчас. Она была похожа на растрепанную детскую куклу. Из губ вырывались одинокие пузырьки слюней. Внезапно стало холодно и страшно. Я остановился и вышел из нее.
  Ее лицо превратилось в красную кашу из кислоты и слюней, оно было недвижимым. Ее глаза смотрели тупо вверх, не придавая значения окружающему миру. Быть может, ей было слишком плохо. Или слишком хорошо. Не знаю.
  
  
   **
  Я убежал. Как время бежит и спасается от нас. Я не желал ни оседлать его, ни гнаться с ним вперегонки. Оказавшись в центре города, я завалился на скамью у мэрии. Прямо рядом с памятником президента, у которого было лицо. Посреди сквера росли клумбы беззубых цветов. Одинокая семилетняя девочка каталась на самокате под дешевую инструментальную музыку из колонки, вмонтированной в рот памятника. Когда музыка не играла, памятник вещал свои пожелания безлицему народу. Но не сейчас. Сейчас она заливала всех и вся холодной дребезжащей мелодией.
  Поодаль была колонка со слезами. Я напился и умылся. Наверняка, Женя уже побежала домой. Меня мутило от себя и от своего запаха. Даже некоторые прохожие по скверу существа меня принимали за бедняка и бродягу, подавая вид отвращения под острой запеченной коркой безразличия. Слезы не спешили помочь, и прийти в себя долго не получалось. Мысли все еще были с Женей и в Жене, наслаждаясь ее воздушным теплом и кислым запахом.
  Рядом с мэрией, стена в стену, находилось здание кривых зеркал. Я же решил отвлечься. За жертвенную плату, головы безлицых превращались в сочные фрукты. Я бродил по зеркальным коридорам и, видя себя в отражениях, не понимал, почему отражения не принимают причудливые формы. Будто зеркала были заурядными и скучными. Мне не хотелось видеть в них себя настоящего.
  От эмоционального опустошения тело было тяжелым. Хотелось слез, но это слепое желание уже так надоело.Как и эта одинаковая серая погода, надоела, одинаковые безлицые. Надоели эти мысли. Мысли эти. Приводящие к одинаковым событиям. Теперь мне казалось, что я не могу сравнивать себя с ходом времени. Всю жизнь я стоял на месте, считая свои обычаи традициями культуры. Таковой культуры меня. А время, оно плыло по своему жалкому течению, относительно его никто не двигался вообще. Никогда. И это нельзя было связать ни с взрослением и каким-то мистическим остолбенением, ни со смертью солнца. Ни с чем. Покинув зеркальные заведения, я отправился к клумбам. в которых нашлось удачное место для вечернего дрема, однако и в них мне помешали. Та львица, студентка с докладом, узнав меня, поспешила посягнуть на мой интерес.
  - Мы в прошлый раз не поговорили толком.
  - Вы знаете, что скоро и вы потеряете свою морду, - ответил я ей, не имея никакого интереса ни к разговору, ни к дальнейшему течению времени.
  - Но...
  - Все ваши телодвижения, знаете, не ведут ни к чему, кроме как к потере вашей милой мордочки.
  
   Она была в бесформенном черном платье, с подвязанными голубой розой желтыми волосами. В кедах.
  - Мне все равно нужно с вами поговорить. Доклад сам не напишется.
  Она была настойчива и явно чувствовала ко мне больше, нежели просто молодое любопытство. Ей было не больше 19-ти и она явно была не девственна. Я предложил пройти в театр. Предложил горячих слез.
  По пути она задавала общие вопросы, которые страдали банальностью, от них чесался нос. Я отвечал обще. Наподобие: "Вообще, мне нравится мое дело. Оно меня занимает"; или "К политике меня не притягивает. Не хочу чувствовать себя жалкой железкой". И тому похожее. Время от времени она смеялась, не случайно. Она знала, когда распустить свою глотку и выдавить привлекательный смешок.
  Стемнело.Я разлил в кружки вскипяченные слезы из подвальных запасов и наблюдал за строящей скромность львицей. Она даже не была похожа на львицу, скорее на протестующую кошку, пытающуюся что-то смыслить в мертвой моде. В зале Надя отдувалась за двоих на спектакле. Я не чувствовал ни к ней, ни к львице ничего, мне было наплевать на все мои чувства и на чувства присутствующих субъектов в моей жизни. Мне было наплевать на чувства в общем ключе, на чувства как состояния и тонкие материи.
  - Вероятно, мне нужно идти, - прошептала львица. - Останьтесь, - прошептал я.
  Мне было наплевать. Если Надя хочет, если ей нужна эта корявая спектакля, пусть ею занимается. Мне было наплевать. Мне наплевать, говорил я про себя и знал, что львица пододвигается ко мне ближе, невзначай.
  Я рассмеялся и поцеловал ее в пасть. Ее усики щекотали мои ноздри изнутри и я легко возбудился. Мы поднялись наверх и на пороге комнаты я сорвал ее платье, как удачно подвернувшуюся штору. Она податливо изогнулась и зашла на кровать на четвереньках. Я вздернул ее за хвост и тут же овладел ею. Изнутри она была мягкой и доброй.
  С каждым моим движением, она издавала нежный рык. Нами завладела тысячная доля жгучего, эта доля металась под кожей, делала наши движения согласованными и такими нужными друг другу. Мы светились, как раньше светилось солнце. Издавали звуки, какими раньше баловалось солнце. Мы упивались подобием прошлого солнца. Или, хотели быть похожими на нужное солнце. Или, я хотел этого, не она.
  А потом вновь все приняло вид вредной пустоты.
  
  
  
   **
  Надя не вернулась в гостиницу. Она закрыла театр изнутри накануне, решив дождаться утра. Заснуть она не могла, поэтому всю ночь искала занятие. Три раза плакала. Третий - ближе к утру. В разгар луны она решилась пройти наверх. Она применила цыпочки. Стоя у кровати, на которой спали Он и львица, Надя наблюдала. Ее лимонная кофта черствела с каждым мгновением. В один момент она решила задушить львицу и лечь вместо нее. Хотела обнять Его и быть уверенной, что он этого не заметит. Он спал. Кто б знал, что ему снилось. Возможно, та жирная малолетка, про которую рассказывал Дима. Бедный Дима! Надя вспомнила про него и тут же забыла.
  "Я убью их. Убью его и эту усатую шлюху. А затем найду жирную и убью ее."
  Надя достала из тумбы ржавый револьвер и коробку патронов. Спрятала их в широких штанах и вышла.
  "Они проснутся утром. Кошка проснется первой, захочет уйти до рассвета. Тут то я ее и убью. А затем поднимусь в комнату и убью его."
  Она присела у окна гримерки и поняла, что трясется. Ей было страшно, но пришедшая невзначай власть покрывала страх ситцевым абажуром.
  "И тогда я освобожусь от чувств к нему. Освобожусь от поганой болезни. Убить - единственно верное решение. Единственно верное."
  Она думала о том, где бы подстеречь львицу. "Вероятно, она выйдет через парадный, - размышляла Надя. "Выход нужно заставить чем-то, вдруг эта сука соберется уйти незаметно."
  Она стала двигать шкаф с пальто, но побоялась выдать шумом свою причастность. "Не пойдет. Лучше убью их сейчас. Поднимусь и изрешечу обоих."
  Надя выпила кружку слез залпом. Подумав, опустошила еще одну и поднялась в комнату. Он и львица все еще спали. Все еще в таких же невесомых положениях. Она вскинула револьвер в направлении кровати и зажмурилась. Бездушная тишина, царящая вокруг, забиралась в голову Нади и давила на все тело с особым старанием. В кисти ударило ледяной молнией, лицо неспешно растворялось в кислоте, Надя выдохнула. А затем услышала царапанье стен снаружи. Она выглянула в окно и увидела парнокопытного. Его ледяная шерсть мерцала в свете сухой луны и казалась драгоценностью.
  
  
   **
  Парнокопытное царапал дверь пожарного входа. Часто он поглядывал на второй этаж и хотел было издать звук, но стеснялся. Устав и разочаровавшись, он ушел обратно в темный лес.
  Редкие совы освещали пустую влагу грустных рябиновых елей. Голод был сильнее сна, он вел парнокопытного от зарослей к зарослям, каждая из которых то и дело оказывалась пустой. Голод не верил этому, оттого в животе парнокопытного бесновались розовые пузыри. Вдруг в одной из зарослей парнокопытное почувствовал смолистый запах подостывшего мяса.
  Остановившись у сочного трупа, парнокопытное решал в голове сложнейшие математические задачи. Вычислив, он укусил труп за складки на толстом теле, отчего тот встрепенулся, вскочил и посмотрел парнокопытному прямиком в глаза.
  Трупом оказалась девочка, лет тринадцати. С нее лохмотьями свисал серый комбинезон. Она смотрела на парнокопытного так, что ему было стыдно за свои кусачие действия. Затем девочка улыбнулась и погладила парнокопытного по ледяной шерсти. Ладони стало неприятно, но весело. А парнокопытному стало легче.
  Он заметил, что девочке холодно. Сжалясь, он прилег и громко выпустил воздух из всех своих отверстий. Шерсть распалась на две части и теперь лежала полушубком. Парнокопытному осталось отойти в сторону, предложив помощь. Девочка вновь улыбнулась и погладила его по длинному носу. Он встрепенулся и убежал прочь.
  
  
   **
  Завернувшись в теплую ледяную шерсть, Женя ступала по знакомым лесным тропам. Она не хотела домой и вопросов.
  "На капельницах девочки говорили, что ночью замок принца отыскать легче. Может, сейчас получится".
  Ей было больно внизу живота и в груди. Россыпь укусов и засосов по телу то щипала, по чесалась, давая вспоминать про своего обидчика, и Женя вспоминала..
  "Он говорил, что его не интересуют имена. Принцев должны интересовать имена. Зачем я доверилась ему? Зачем?"
  Рассветало. Женя стала видеть далекие беспечные облака. Их непривычная для октября весенняя серость остужала тяжелую горящую от горького зуда голову девочки. "Красивые. Вот бы к ним улететь в небо и парить там, как воробьи... Вот бы."
  Серые лучи делали утренний обход по чаще леса. Женя заметила, как в одном месте стоит непроглядная темнота. Ни один серый луч не решался зацепиться за нее, оттуда веяло вязким ржавым воздухом, на первую ощупь неприятным. Женя вспомнила, как в детстве ей рассказывали истории про мертвое солнце, вместе со сверстниками из детдома она ходила на спектакль про короля, который был очень плох и скучен. Рассказанную в детстве историю она видела не такой грустной, да и королевства там никакого не было. Солнце само было виновато в том, что захотело рассмотреть поближе спрятанные людьми углы. От того и померло. Померло от своего любопытства. Вглядываясь в совсем черную стену леса, Женя вдруг захотела пройти в нее, узнать, что на самом деле там находится. "Может, там и живет принц." - выдумала она.
  Женя вошла в темноту и тут же почувствовала дикий холод, он затмил все ее чувства так, что она долго ничего не видела и не слышала. Ей не было страшно, она размышляла о том, как может выглядеть принц этой земли, а закончив размышлять, кричала.
  - Эй! - кричала Женя в холодной темноте, но звук не распространялся далеко. На момент она почувствовала себя дома, под одеялом, холодным от открытого окна.
  - Эй! - кричала Женя вновь и вновь и вдруг начала понимать, что ее голос дает ей видеть странную железную фигуру вдалеке.
  Женя побежала. Под ногами она чувствовала глубокий мягкий мох, будто на дне озера или сна. Буквально через два метра она остановилась, запыхавшись. Кислорода с течением темноты было все меньше.
  Фигура действительно была странной. Она подсвечивалась ярко-белым, отчего была похожа на железную. Жене показалось, что это старый замок. Она скрыла расцарапанные ляжки шерстью щедрого животного и глубоко вздохнула. Массивная и тонкая, высотой уходящая в рассеянную темноту, уже явная деревянная фигура была покрыта яркими, белыми веснушками, они издавали глухие щекотливые звуки. Боль между ног теперь казалась Жене приятной и необходимой.
  - Здравствуйте! - закричала она, на что веснушки резко погасли, из них потекла черная жидкость, чернее чем все вокруг. Жидкость вмиг укутала фигуру.
  Женя испугалась. Ей не хотелось, чтобы замок так просто растворился в буднях. Она подошла ближе, но неведомая сила отбросила ее метров на двадцать. Женя ударилась о что-то мягкое головой, боль в теле разожглась новой волной.
  Черная сила стремительно подобралась к ней и стала забирать ее ноги в темноту, Женя сопротивлялась, но зазря. Сила тянула ее все ближе к себе, но внезапно сдалась. Тишина стихла. В опустошенной близи Жене удавалось слышать лишь свое тяжелое дыхание, редкое и непривычное. И тут фигура разразилась настолько ярким светом, какой Женя не видывала никогда. К ней подобрались яркие лучи, от них уши заложило приятным стрекотом, по животу разлилось тепло.
  Ей открылась невероятно зеленая опушка хвойного леса, покрытая яркими цветами. Вокруг летали краснобородые птицы. Под спиной она почувствовала влагу, там журчал ручей, предлагая себя. Окунув в ручей руку, она почувствовала невообразимую легкость, тамошняя жидкость была нежней и слез и масла вместе взятых. Женя набрала жидкость в ладонь и попробовала. На вкус жидкость была никакой, без всякого вкуса. Женя принялась пить из ручья, опустила в него все лицо. Из носа потекла кровь, и ручей окрасился красным. Женя чувствовала свой вкус, напиток обжигал ее губы, он связывал девочку со всем вокруг, и она хотела остаться такой навсегда. Лучи создавали тепло в животе, оно отдавало в пах и, ерзая по мягкой земле, Женя невольно постанывала от свалившегося счастья.
  Краснобородые птицы присаживались на цветы и бесцеремонно сношались, потом сразу лопались, образовывая новых птиц, которые тут же находили себе пару и бросались сношаться.
  Не прошло и часа такого блаженства, как Женя начала понимать, что вкус ручья приобретает тухлый оттенок. Она подняла голову и увидела россыпь деревянных построек с шуршащими стенами, птиц с сигаретами в клювах и с колясками, полными таких же птиц, с сигаретами. Взрослые птицы теперь не лопались, а жирнели, они отбирали у более мелких сигареты и совсем мелких птиц, сношали их и становились все больше. Лучи, разогревающие Женю, стали ей противны, она схватила их и вытащила из себя. В теле зажурчал содовый осадок. Лучи обжигали ладони Жене, они не собирались сдаваться и стремились снова овладеть девочкой. Она била их, кричала, но лучи оказались сильнее, они схватили Женю за горло и резким щелчком вскрыли грудную клетку. Овладев сердцем, лучи поспешно удалились к фигуре, Женя рыдала и обливалась кровью. Содовый сгусток, оставшийся после соития, дал ей немного сил. Женя поднялась и направилась к фигуре, спотыкаясь о деревянные постройки сношающихся птиц.
  Лучи открыли в фигуре рваное отверстие, укрыли в нем сердце и фигура по мановению своему погрузила все происходящее на опушке в темноту. Но украденное сердце светилось, и самой фигуре было не скрыться.
  Женя добралась до фигуры и стала бить ее кулаками. "Отдай!" - кричала Женя. "Отдай! Это мое сердце" - кричала она.
  Фигура ловко игнорировала девочку, а Женя, утратив все силы, мокрая от крови и пота, сдалась.
  "Я все расскажу. Все расскажу" - решила она.
  
  
   **
  Я проводил львицу через парадный и поспешил сообщить Наде, что собираюсь закрыть театр. Насовсем. Надя сидела напротив Островского и разглядывала ржавый револьвер. Она посмотрела на меня и отбросила револьвер в угол. Я присел рядом.
  - Ты была здесь всю ночь?
  - Да, - ответила она безразличным голосом.
  
   Я рассматривал черты ее лица. Не сказать, чтобы как-то она ими выделялась. У нее был прекрасный череп: глубокие умные глаза, острый нос, немного поднятый и косой, натянутая заплаканная кожа. Сухие губы. И все невероятно серое. - Я вчера еле как справилась.
  - Понимаю.
  Она усмехнулась, затем посмотрела на меня. - Давай умрем.
  Зеленеющее солнце на кофте пропиталось высохшим красным. Ох уж эти раны на сердце.
  - Давай? - она повторила вопрос.
  - Я устал, Надя.
  - Но ведь во второй раз не страшно умирать, - ее глаза наполнились кислотой.
  
  В груди закололо. Я чувствовал, как сердце хочет вырваться к тому сердцу, что находилось сейчас рядом. Я встал и подошел к окну. Город заволок низкий туман. Это воробьи готовились к часовой вылазке, им надоело развлекаться с облаками. - Ваня, - обратилась Надя. Так она не называла меня уже давно.
  
   От обращения, от наименования, от штампа меня перетрясло и я почувствовал, как глаза жжет кислота, а голова начинает знакомо трещать. Я упал и поспешил омывать пол слезами. Надя бросилась ко мне и, вытащив свой ремень из штанов, подвязала мне голову.
  Мы молчали. Молчали и рыдали по отчетливой отдельности. И только наши сердца стремились ринуться друг к другу навстречу.
  
  
   **
  Я не забыл взять с собой револьвер. На всякий случай. Проводив Надю до гостиницы, я наблюдал, как она идет к своему узкому бамбуковому ящику, как кран из веток отвозит ящик на двенадцатый ярус гостиницы.
  Сознание ускользало.
  Мне хотелось слез, но поблизости не было ни колонки, ни фонтана. Я попробывал разгрызть руку, чтобы всосать впитанное, но кожа была толстой и разочарованно извинялась. Блуждая по одинаковым центральным заросшим улицам, я не хотел никуда и ни к кому. А Наде было полезно поспать. Я поцеловал ее в губы на прощанье.
  Вдалеке виднелась голубая вывеска. Большое вольфрамовое здание с китовым аквариумом. Соорудив из асфальта веревку с крюком, я забрался в открытое окно четвертого этажа и увидел безэтажное выставочное помещение: пол был устлан черной резиной, по нему ходили всякие безлицые. В аквариуме сидел унылый зеленый кит. Он старался дремать.
  Я забросил веревку за край аквариума и оттолкнулся от стены. Никто не заметил моих передвижений и я стремительно окунулся в аквариум, полный слез. Кит определенно спал. Его морда кривлялась от горечи слез, но ему это было не впервой.
  Казалось, что мне по силам выпить весь аквариум. Я увлекся. Хотелось утонуть. Заметив крохотную недостачу слез, кит очнулся и направил лицо к моим дырявым сапогам. - Работу бы нашел, - прошептал он.
  Я посмеялся.
  - Здесь утонешь.
  - Прости, кит, мне не нужна работа.
  - Мне тоже, - ответил он и зевнул так, что меня чуть не засосало в его телеса. - Я сюда спать прихожу, а мне платят. Дома спать невозможно.
  - Жена?
  - Жена.
  
   Он замолчал и будто вновь заснул. Я продолжал хлебать слезы. Хотелось полностью состоять из них, быть их частью. Я нырнул глубже и принимал в себя потоки.
  Мне не нужен был воздух. В нем витал запах протухшей жизни. Я хотел дышать слезами.
  - Посмотри на них, кит, - опьянел я. - Топчут мир, трезвые. Топчут мой мир.
  Он посмотрел на меня.
  Я потерял мысль, которой хотел самовыразиться. Было противно от всего этого. От безлицых, что столпились вокруг и смотрели на кита, даже не замечая меня. Они считали себя живыми, хотя давно уже такими не являлись. Можно было вообразить, что я живой и кит живой и мы с ним вдвоем живые, потому что у нас есть лица, но нет. Мы в такой же степени были мертвыми, как и все вокруг.
  Вдали показались полицейские жуки. Меня всегда веселила их розовая форма.
  - Это за тобой, - сказал кит.
  - Да, - ответил я и проглотил свой ржавый мокрый револьвер в спешке.
  
   Меня посадили во временную камеру. Рядом находились черномордые, они плескались в бассейне с пластмассовыми шариками. А неподалеку висели на турниках проститутки, как ленивцы, и у них у всех были гнилые прохудившиеся лица.
  Через час меня забрали, надев пластмассовые наручники, и отправили на предварительное слушанье.
  - Тунеядец! - пищал электронный переводчик, нацепленный маской на голову безлицего судьи. За соседним столом сидела Женя в белом почти бумажном комбинезоне и желтой майке. У нее был перебинтован нос. Зал суда был заполнен безлицыми статистами, а в открытой двери стояли две очереди: преступники и потерпевшие (если потерпевших не было, то офицеры ставили картонные манекены).
  - Тунеядец! - продолжала электронная пищалка.
  - У меня есть действующий театр, - ответил я.
  - Он сегодня закрылся. Поступило сообщение.
  
   Так закончилась моя театральная жизнь и трудовая деятельность. Меня обвинили в отсутствии этой деятельности, к приговору добавили и показания девочки об изнасиловании. Я не думал о том, что появилось впервые - закрытие театра, или детский донос. Слушание продолжалось недолго, а Женя молча слушала пищалку, не выдавая свои переживания за существующие. В ее глазах больше не было никакого детского задора. Будто вместо нее сидел хорошо ухоженный труп.
  Во временной камере я сумел подружиться с гнилыми подсудимыми, чтобы держать себя в пьяном тонусе, они смешивали свои испражнения и пили. Я быстро привык к такому, трезветь совсем не хотелось.
  На финальном суде выступил сам президент. На пустой стене через проектор выпустили изображение и президент читал по бумажке обвинение. Я не мог удержать смех: уж больно голос его был смешон. Он говорил: "... на основе всяких разных статей общей конституции страны в связи с обвинением в тунеядстве и ... изнасиловании несовершеннолетней, я присуждаю такой результат... (чистит горло, продолжает). Обвиняемый и потерпевшая сыграют свадьбу. Свадьба будет назначена на вторую декаду ноября."
  
  
  Часть третья
  
   Среди суховатой пелены, затянувшей голову Димы, виднелась одинокая расщелина с желтыми зубами. Он стоял на застекленной веранде своей комнаты и этой расщелиной вдыхал сжатый воздух помещения. Старался с каждым вдохом, представляющим незамысловатое, но принятое решение, принести себе воспоминания. Густой ручей слюней блестел на его гладком горле и уходил под вязаный свитер. В некоторых местах свитер прохудился от слюней и давал нечеткий рисунок мыслей Димы.
  Он выставил руку вперед и уперся в застекленный пятиэтажный район. Дима с минуту нащупывал отсутствующий рельеф, а затем резко ударил по стеклу. Прочное. Он вернулся в заставленную дорогой мебелью комнату и лег в глубокий серый апельсиновый ковер. Ворсины, завладев телом полностью, щекотали, но Дима не веселился. Некоторое время остатками рта он чувствовал дрожание стен в ритме: это пятнадцатилетний новоприбывший сосед разминал свою стереосистему. Все его мысли казались пустым мычанием, ему хотелось плакать, но все, что он мог сделать, вытекало обильной слюной из корявого рта.
  Дима поднялся и ринулся бежать из этой комнаты, как ему казалось, через веранду, но, перепутав направления, врезался в кафельную стену кухни, оставив на синих нарисованных баклажанах кровяные узоры.
  
  
   **
  Я опаздывал. Свадьба должна была начаться в шесть вечера, а у меня было полчаса, а я рыскал по подвалу театра в поисках студенческого портфеля. Днем меня одели в голубой костюм и наручники с гравировкой жениха и отправили на финальную прогулку под надзором полицейского жука. Его мне удалось раздавить, поэтому я добрался до театра и выдумал план побега. Вот только жениться пришлось бы все равно.
  Я выпил три таблетки с витамином С, чтобы привести в действие рвотную реакцию в определенное время. Револьвер все равно находился в желудке уже больше недели. Да и вообще, в нем и состоял весь план. Пришлось понадеяться на удачу.
  Когда портфель нашелся, я заполнил его пятью бутылками слез и, продев пять соломинок ко рту, поспешил в гримерку. Остатки слез из запасов я разлил на стены и на пол гримерки, зала и постельной комнаты и поджег подвернувшейся под руку спичкой эти лужи. Когда театр вспыхнул, я побежал на остановку автобуса к автостраде; до свадьбы оставалось чуть меньше пятнадцати минут.
  
  **
  Надя встретила безлицего Диму в местной больнице. Его передали таковой в инвалидном кресле, с небрежно зашитым ртом и нарядном костюме, из кармана которого торчала повестка.
  "Доделали" - подумала Надя.
  Она вызвала такси и, стоя на краю автострады, разминала Диме плечи. Он смущенно мычал. Наде было невыносимо грустно за Диму, она всегда считала его чуть ли не своим братом, а приключившееся несчастье совсем выбело ее из колеи. "Так хочется лишить его страданий" - думала она.
  План был готов на пару процентов меньше, чем Надя представляла. Она решила пробраться в подсобные помещения суда и, вскрыв слезопроводные краны, поджечь слезы, а вместе с ними и суд со всеми причастными к свадьбе. Она тешилась с мысли, что все задействованные в миг вылечатся, как и она. Такие решительные мысли пугали Надю, где-то глубоко внутри она все еще хотела жить, но скрыла это желание нарисованными чувствами. Она искренне верила в них и понимала, что пустота и отчужденность смерти пойдут ей на пользу. Потрепав Диму по пролысине, съехавшей на затылок, она заключила товарища в объятия. "Прости, Дима. Пожалуйста, прости" - шептала ему.
  В такси играла грустная музыка и Надя плакала.
  
  
   **
  Женя заворачивалась в фольгу, надеясь на то, что сегодня она будет ангелом. Отец с матерью уже сидели в церемониальном зале. Им пришлось нелегко, учитывая недавнее отравление жидкостью, какую Женя принесла из темноты. Да и трудности добавило то, что по повесткам они должны были в любом случае присутствовать, чтобы не произошло. Жене пришлось забрать их из морга, чтобы избежать лишних проблем с законом.
  "Еще должны прийти его друзья", - думала Женя и пыталась прочувствовать их образы.
  Она спустилась в зал и села рядом с родителями. Перед ними высилась трибуна судьи, а позади дремали пустые скамьи, рассчитанные на большие свадьбы. Трибуну протирала безлицая в фартуке, трещиной во лбу она насвистывала басни Лафонтена. Жене стало жаль безлицую. Она не хотела, чтобы та видела то, что должно сегодня произойти. Женя готовилась.
  "Мы встанем перед судьей и когда тот прикажет нам целоваться, я выколю ему глаз заколкой. Надеюсь, он поймет мои переживания."
  Женя не боялась, но и уютно ей не было. От фольги она обильно потела.
  Двери зала распахнулись и показалась худосочная женщина в грубом кофейном платье с безлицым в инвалидной коляске. Они проследовали к трибуне и сели поодаль от Жени с родителями. Жене они явно не приглянулись.
  "Безлицый инвалид и костлявая" - описала она. Их неряшливый вид придал ей силы и желания воплотить запланированное. "Прямо у них на глазах. Вот будет потеха" - Женя сходила с ума от нетерпения.
  После долгой тишины, в зал вывели заключенного в серо-голубом костюме с детским портфелем. Он шатался, запахло несвежими слезами. Два полицейских жука поставили жениха у трибуны и один из них позвонил в колокольчик. Из подсобных помещений вышел безлицый судья в сером и стал зачитывать через установленную на голове пищалку приговор бракосочетания, никого не дожидаясь.
  Женю подвели к жениху. Он нахально улыбался. Женя проверила пальцами заколку. Та была холодной и вспотевшей, как сама Женя. Он нахально улыбался и иногда показывал Жене язык. Она кинула взгляд на его друзей, костлявая из них побагровела и ерзала на стуле, все время посматривая в сторону подсобных помещений. Женя была наготове, с четкой периодичностью она проверяла заколку, не считая это странным.
  Судья читал пищалкой: "Потерпевшая, согласны ли вы взять в мужья виновного?"
  У Жени встал ком в горле, и она закашляла, жених засмеялся, на что она достала заколку и пронзила его в районе живота. Костлявая вскочила и повалила на землю коляску с безлицым инвалидом, судья и жуки кинулись помогать инвалиду, а сама костлявая куда-то исчезла.
  Жених скрючился у ног Жени и пыхтел. Она смотрела на него и ненавидела. А затем он стал блевать. Часто и жирно. Женя, противившись, отошла: рвота покрывала широкую площадь резиновой плитки. Ей было не по себе. План не удался.
  Женя почувствовала себя слабой. У нее подкосились ноги, она посмотрела на безлицых и жуков, пытающихся поднять мычащего инвалида, на потчующих на скамье родителей,извинилась и решила бежать, но поскользнулась на рвоте жениха. А он не останавливался, упертый. Не возжелав участвовать в комедии, Женя, измазанная, поднялась и, наконец, убежала.
  
  
   **
  Я выжидал. Револьвер был уже в пищеводе. Напрягая внутренности, я давал ему шанс стать полезным, но в то же время удивлялся количеству жидкости во мне. Казалось, я залил уже весь зал.
  Почему я не сбежал просто так? Или это неосязаемая тяга к костюмированным постановкам подвела меня. Впрочем, осязаема сейчас была лишь боль в животе. Эта сука пронзила меня заколкой и сбежала. Я старался не обращать внимание на рану. Меня все рвало и рвало. Наконец, я почувствовал ржавый вкус и тут же револьвер ударился о мои зубы.
  Я достал его изо рта и наставил на барахтающихся безлицых. С ними все равно ничего не произойдет и после смерти, с уродами. Я достал из трусов удачно припрятанные патроны и всадил всю обойму в барахтающихся, а затем перезарядил и изрешетил родителей невесты, этого увальня медведя и олениху с распухшими на животе венами.
  
  
   **
  Надя сняла масляные заглушки и раскрыла краны на судебной кухне и в туалетах. Ее бросало в дрожь, а кровь по венам неслась скучными комками. Она достала зажигалку и подожгла растекшиеся по коридору слезы.
  Пол вмиг стал огненным. Из дальних помещений выбегали полицейские жуки и лопались от жара. От волнения Надя громко смеялась. Ее платье порвалось, пришлось бросить каблуки и бежать босиком. Она вышла обратно в зал и увидела шесть трупов, мокнущих в дурной жиже. Среди них был и Дима. Его придавило коляской и он тихо мычал. Надя опустилась на колени и обняла его. Комки крови стали вырываться через ее нос и брызгать на голову Димы. Надя вытирала его безлицее, но не могла сосредоточиться. У нее кружилась голова.
  - Пожарная сигнализация заблокировала выходы. Откуда дым? - она услышала голос Вани.
  Из подсобных валил горячий бурый дым. Ваня перезарядил револьвер и наставил его на Надю. Голова Нади была не на своем месте, глаза бегали по лицу в ужасе и она не могла ни о чем думать. - Ваня!
  Она не хотела, чтобы он был жив. Из его живота торчала, поблескивая, окровавленная заколка. Ваня подошел к Наде и направил ее глаза на свои места. - Больно? - она погладила по его заколке.
  - Если не трогаешь. Вставай, - он поднял ее. - Придется выходить через потолок.
  На потолке были окна. Ваня выстрелил и дым тут же ринулся в разбитое отверстие. Из подсобных вырвался наглый огонь, он подхватил рвоту и она встала в его пылающие ряды. Два ослабленных тела забрались на судейскую трибуну. Ваня вытащил бутыли со слезами из портфеля и поманил огонь. - Лови! - воскликнул он и кинул раскрытый бутыль в сторону двери. Огонь как безмозглая псина кинулся на маневр. - Ваня, - сказала Надя. Она явно надышалась дымом.
  А ему все было нипочем. Надя потянулась к заколке, но не смогла. Ваня взвалил ее, обессилившую, на плечо и стал лезть по неровностям стены наверх.
  
  
   **
  Над зданием суда парил пожарный дирижабль. Женя наблюдала его с площади среди заинтересованных безлицых. Видела, как выкрашенные в белый существа прыгают в гущу охваченного пламенем закона. Вдалеке за зданием суда виднелась еще одна струйка дыма, серая. Но туда никто не спешил лететь.
  В конце концов, Женя была рада тому, что сумела заколоть жениха. От произошедшего сумбура у нее кружилась голова, но отчаянная радость от пришедшего облегчения успокаивала. Она еще раз вспомнила про родителей и растеклась в улыбке. За спиной показалось знакомое дыхание и Женя обернулась: перед ней стоял старый знакомый Экран. Он улыбался.
  - Женя! - воскликнул Экран тонким медным голосом. - Давно не виделись!
  Он невзаимно обнял ее.
  - Пойдем пить слезы, - предложил он. Женя ничего не ответила и отошла в сторону. - Женя! - не унимался Экран. - У нас сегодня туристический рейс. Составь мне компанию, красавица.
  Он ущипнул ее за выпирающий бок, на что Женя резко ударила его по легким. Он опешил.
   - Предполагаю последнюю попытку. Знаю, мы давно не виделись, но, Женя! Я все время думал о тебе.
  И Женя засмеялась. Ее громкий ребячий смех пронзил сухой воздух площади и уши Экрана. Он пожал плечами. Женя посмотрела на него, издеваясь. - Как же ты надоела! - он схватил ее за руку и потащил.
  
   Женя смеялась, но не сопротивлялась. Она думала только о женихе и ни о чем более. Она представляла его обгоревший труп, заваленный редким интерьером и пеплом, представляла как выжженная заколка будет блестеть в лучах серого солнца. Она получала от этого приятную интоксикацию. Женя закрыла глаза и ощутила в своей ладони его худую и теплую руку. Она почувствовала его поцелуй на своем теле и его горячий член в себе, а затем открыла глаза и жадно засмеялась.
  - Идем, идем, - вел Экран нетерпеливо. - В космосе расслабимся.
  А Женя уже была расслаблена.
  
  
   **
  Я закинул Надю в пожарный бак, что располагался на одной стороне пожарного дирижабля и сам присоединился к ней. Она была необычайно красива и крайне слаба. Ее голова была жарче горячих слез, она бредила и говорила какую-то ересь про мертвого Диму. Я же был уверен, что ему сейчас хорошо, что он сидит в своей уютной квартире и питается мертвой жизнью.
  Оставалось два патрона и я предположил, что это для нас. Будто это был невероятный солнечный знак. Из бака виднелось в прозрачной выси оно, серое. Оно смотрело на нас или не смотрело. Но я был уверен, что у него сегодня неплохое настроение.
  Заколка мешала, поэтому я предпринял усилие вынуть ее, но любая тревога разливалась по всему телу зловещей болью. Я снял пиджак и порвал его на два лоскута, погнул заколку и замотал один из лоскутов как рясу.
  Надя очнулась и стала бить меня кулаками, но я сжал ее в объятиях, она успокоилась и заплакала.
  - Ты слишком много плачешь, - сказал я ей, но она отвернулась.
  Вероятно, ей хотелось умереть. Спонтанные желания безнадежны. Вскоре послышались перешептывания пожарных, они набились в дирижабль, уложив шланги в наш бак и все. Надя не отвечала на мои щекотки и вибрацию. Я отодвинул шланги подальше от нее и мы оказались зажатыми в угол. Тогда я выглянул из бака и увидел, как мы пролетели тлеющие обломки театра. На глаза навернулись слезы, я вытер их и слизал. Нужно было что-то предпринимать.
   Я не особо думал о том, что будет в конце спонтанного костюмированного плана. Само слово "убежать" виделось таким загадочно приятным, больше ничего в нем и не было, никаких иных перипетий. Надя очнулась. - Что теперь мы будем делать? - она будто успокоилась. Скрываться в городе возможным не было, да и направляться в другие города не имело смысла. Находиться в бегах не хотелось.
  - А что ты хочешь? - спросил я у Нади.
  - Ничего не хочу, - ответила она и съежилась.
  
   Я лег рядом и обнял ее. Закрыв глаза, представил, что ничего никогда не было, что мы лежим в постели и приходим в себя от гадких снов. Но сны не прекращались.
  Красный дирижабль разрезал на части бирюзовое небо и когда увидел космический корабль громким звонком поздоровался с ним. Корабль плыл ниже, за ним, по красной дороге, тянулась вереница безлицых. Дирижабль дал еще один звонок и мы проснулись.
  Я выглянул из бака: до корабля было метров десять, но у нас был шанс. - Я знаю, - привел в порядок я Надю.
  Она поднялась и выслушала.
  - Никогда не хотела быть туристом.
  - Мы всегда были туристами в жизнях друг друга.
  
   Она посмотрела на меня. В ее глазах виднелись звезды. Ее личные яркие звезды. Их безысходность вдохновила меня и мое бешено бьющееся сердце. Я протянул Наде руку. Она взяла ее, не задумываясь. Мы вылезли на край бака и спрыгнули.
  
  
   **
  Женя лежала на надувном матрасе в трюме, рядом сидели экраны и Экран. Они играли в карты. Женя повернула голову к экранам. Наносная повязка съехала и Женя почувствовала запах карт. Они пахли серой.
  - Пойдемте валяться, дорогие мои, - прошептала Женя.
  Три экрана бросили карты и наполнили собой кровать. Они стали раздевать Женю, но та показала им пальцем. - Нет, сначала поцелуи.
  Она стала водить пальцем в те в места, которые хотели поцелуев, а экраны ее целовали. Их тела излучали радугу.
  Ей не было приятно. Прикосновение пластмассовых губ ее не возбуждало. Экран остался сидеть за столом. Он поймал взгляд Жени и наслаждался ее равнодушием.
  
  
   **
  Мы проникли с Надей через вентиляцию, прошли коридоры с каютами, в которых толпились безлицые в масках для туризма. Мы завалили двух безлицых в переулке проходов и тоже обрели маски. Чтобы не выделяться. Я - в маске осла и Надя - в маске велосипедиста.
  Корабль трясло, а безлицые ворковали. Мы слышали, как облака щекочут поверхность, как работают двигатели, разрушая их, прерывая их покой. Я сжимал Наде руку, она плелась за мной, пытаясь не отставать. Коридоры были похожи на бесконечные лабиринты, а набор масок на попадающихся под ноги безлицых стал походить на пошлый бал.
  Надя остановила меня у широкого иллюминатора. Мы сняли маски и Неожиданно оказались в космосе. То ли долго ходили по коридорам, то ли космос и впрямь не такой далекий. В ярко-черном пространстве парило серое солнце, а наша с Надей планета была похожа на сказочный шар вермишелевого супа. Как будто мы всю свою жизнь находились в сказке, не зная этого. Как будто мы увлеклись черствой реальностью, забыв о сказочном состоянии себя. - Я знаю, чего ты хочешь, - прошептал я Наде на ухо.
  Она не шевелилась, смотрела в такую нужную пустоту космоса. На меня наваливалась трезвость.
  - Какой толк от всего этого? От этой бездарной туристической жизни?
  Она молчала. Я достал револьвер и выстрелил в иллюминатор. - Какое непрочное стекло! - удивился я, когда пуля прошла насквозь и пропала в пустоте.
  По коридору заорала сирена. Он наполнился красным. Через дыру стал уходить бесценный кислород и мы начинали задыхаться. Но нам было хорошо.
  
  
   **
  Женя ударила ногой по одному из экранов и его радуга погасла; еще двое опешили. Тогда Женя оторвала от первого эрегированный член и пронзила два других насквозь, как мечом. По кораблю орала сирена. Нарушение герметизации. Женя выглянула в иллюминатор трюма: до солнца было не так уж и далеко.
  Экран сидел и смотрел на нее. Он был очень возбужден и не скрывал этого. - Поможешь добраться до капитана? - спросила Женя.
  Экран кивнул.
  
  
   **
  Безлицые все так же метались по коридорам, но теперь совсем в другом настроении. Мертвые, они хотели жить. Некоторые падали просто так: их убивал приступ паники. Надя будто очнулась, она схватила меня за ворот рубашки и стянула воображаемую рясу. Я не успел среагировать, как она вытащила заколку. Из раны потекла кровь. - Ну, как ощущения? - поспешила узнать Надя.
  - Потрясающие.
  Потрясающие. Я обнял ее и поцеловал в щеку. Мимо метались безлицые, а Надя стала рвать на мне рубашку. Пробравшись к груди, она ласкала ладонью затянувшиеся шрамы. Сердце скакало и хотело попасть в ее ладонь, Надя подцепила заколкой швы и вспорола грудь. Сердце вырвалось и она стала целовать его. Я порвал ее платье и проник лицом в открытую грудную рану. Ее сердце было сладким на вкус, я слизывал с него редкие слезы, но не чувствовал от них никакого толка. В животе было горячо, влажное дыхание Нади отдавало в ноги легким покалыванием. Я осторожно поцеловал ее в шею. Она сунула руку мне в живот и дрожь от удовольствия завладела мной. Мы прилипли к стеклу, оно треснуло и разбилось. Нас и нескольких безлицых засосало в пустоту.
  Нас несло далеко и мы замерзали, не успев и подумать об этом. Надя была прекрасна. В ее стеклянном взгляде, умытом моей кровью сверкало пьяное и живое солнце. Мне так хотелось растереть ее в порошок, совсем нагую я крепко сжал ее и уже никогда не отпускал. Надя дышала воздухом из моего сердца, а я гладил ее по ледяной спине. - Я так рада, - прошептала она. Но я ничего не услышал. Я был рад закончиться с ней и верил, что мы друг другу простили все на свете, будто мы осознали, что нет ценнее в пустоте нас двоих. Будто... Да черт с ним, с будто. Мы это действительно осознали. Она замерзла в моих объятиях и более не шевелилась. Я поцеловал ее в лоб на прощанье. Мы уносились в счастливую пустоту, прямиком к нашему общему солнцу.
   Мы были бесконечно пьяны.
  
  
   **
  Женя оторвала кусок фольги с себя и запихала его в разрезанную глотку безлицего капитана.
   - Спокойных снов, - отдала она приказ и Экран включил аварийный усыпляющий газ. Женя наблюдала, как из дыры в боку корабля выходит реквизит и всякие безлицые. Они тут же застывают, как в детской игре, и парят, как на космическом балу.
  - Курс на Солнце, - скомандовала Женя и вытерла пот со лба.
  Капитан и команда были в панике, но Женя знала, что делает. - В давние времена болезни лечили кровопусканием, - размышлял Экран. - Эта ситуация с разгерметизацией нам будет полезна.
  Но Женя не слушала его размышлений и смотрела только на вперед. Огромный серый комок, застывший в пыльном почти серо-сиреневом пространстве, усеянный узорчатыми неровностями и еле-заметными трещинами. " Вот он, принц. Мой принц" - упивалась Женя.
  
  
   **
  Солнце состояло сплошь из пепла, поэтому садиться на его поверхность не казалось возможным. Женя переоделась и вышла на железный балкон корабля, выбирая место для падения.
  - Экран, - звала она. - Дай мне нож.
  Он подчинился. Тогда она схватила его за челюсть и поцеловала, а затем залезла к нему в портки и сжала его пластмассовый член. - Ты этого хотел, не так ли?
  Экран испугался и вырвался. - Сумасшедшая!
  Женя засмеялась. Она разрезала ножом пластиковый пакет балкона и спрыгнула с корабля, вскоре пропав в густом пепле. Экран и все находящиеся задохнулись на месте.
  Солнце было еле остывшим и Жене было приятно падать сквозь его пепел. Она сжала нож и вспорола себя. Сначала вены на руках и ногах, затем живот и горло. Из ран стала вытекать яркая желтая кровь, она светилась и Женя отдавалась Солнцу, своему желанному принцу. Пепел словно солома загорался и, когда Женя опустошилась, Солнце стало пропитываться светом.
  Из нутра до краев растекалось яркое свечение, солнце как хороший костер вспыхнуло и лучи его стали распространяться по всему пространству. Они поглотили тело Жени, корабль, тела Вани и Нади, безлицых; они достигли планету и все слезы на планете закипели, испуганные. Город вспыхнул от горячих паров и пленка на головах блуждающих безлицых лопнула. Пространство всюду стало зарастать, и заросло сочным девственным лесом, слезы испарились и осталась сплошь чистейшая вода, а безлицые орали от трезвой радости своими окровавленными кусками лиц и выбегали на опушки леса, на которых уже во всю резвились всевозможные существа. Они игрались в приятных лучах солнца и наслаждались непрерывным ходом облаков. Рассматривая друг друга, они без тревог и сомнений, соединялись и, истекая желанием, спаривались, издавая истошные звуки жизни.
  Парнокопытное наблюдал за ними, стеснялся подойти и присоединиться. Лучи нового солнца приятно ласкали его морду. Его голому телу вмиг перестало быть холодно.
  Тут он увидел красную куропатку, она одна купалась в зеленой траве, омываемой бархатистым ручьем. Парнокопытное подошел к куропатке и поприветствовал ту носом. Она не противилась знакомиться с ним. Тогда парнокопытное накинулся на куропатку и овладел ею. Он выл от удовольствия, а куропатка раздирала свое горло воплями радости.
  Единовременно достигнув кульминации, они повалились на теплую землю ноября в окружении собратьев и заснули.
  Им приснились яркие сны.
  
  2014
  А. Летуновский
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"