Аннотация: "Не дай Боже из холопа пана!" ... (Хохляцкая пословица)
Туточки, граждане, одна говорящая умная голова в сети дала добрый совет, дабы депутатам Госдумы, чёрт бы их побрал, заменить роскошные казённые, под их седалищами, кресла - на простенькие крестьянские табуреты.
И это, знаете ль, правильно.
Разумно.
Ведь это: и экономия для государства карельской берёзы и, в целом, дорогостоящей мебели.
Сущий, знаете ль, конфуз для народа - видеть спящего опоссума: с его огромными депутатскими неприкосновенностями и полномочиями в Думе РФ. Противно, знаете ль, даже. Скверно просто... и в таких солидных учреждениях. Вроде как, никчёмные, бесполезные... и вороватые они, по мнению обывателя, людишки, а спят, вишь ли, как нужные и пригодные.
А как, скажите, оное исправить...
Да очень даже просто, но нас о том не спрашивают, сознательно забывая о такой форме волеизъявления, как референдум. А решение, как говорится - на поверхности... Да-да, той самой, табуретки. Всего-то и надо: заменить спальные депутатские места - на другие сиденья. На сёдла.
На простой деревянный, из дуба, деревенский табурет.
А после этого... только представьте: живость и энергию трибунов народных масс - в работе самой Думы, вы увидите: какова будет производительность самого их, мыслительного труда.
В былые то времена... знахари полагали, что сон в сидячем положении весьма полезен для здоровья, чем и пользуются ныне слуги народа, но что бы те колдуны и ведуньи не причитали, а правда на стороне нынешних докторов, которые за движение, которые за это новшество, приветствуя и голосуя - за: обеими руками, и двумя ногами. И даже скальпелями.
И они правы.
Ведь ёрзая окороками и ягодицами по жёсткой деревянной поверхности той крестьянской утвари - эти творцы Закона реально улучшат: и кровообращения своих заплывших телес... и пульсацию крови - в уже застывших ягодицах, избавляя себя: и от сколиоза, и остеохондроза.
А каково, скажем, будет ваше удивление, если и всё их внимание будет сосредоточено и сконцентрировано на: болезненных и жизненных важных для народа вопросах. А неусидчивого бездаря и трутня видно издали, и вот тута-то, глядишь: погонят поганой метлой с госслужбы нерадивых холуёв и лакеев - к чёртовой матери.
В шею.
Задумался, к примеру, думец - о благосостоянии чукчей в их северном округе - Анюй, задремал от переутомления... да и уснул. С кем, простите, не бывает... Однако, ноне то они спят, восседая на барском троне: покойно посапывая и дружно похрапывая. А коль бы сидел, скажем, на простом деревенском изделии тот парламентарий, то непременно - грохнулся.
Ага... плашмя. Наотмашь.
Очнулся бы, например, тот прыщ от испуга и конфуза, лёжа ошарашенным под табуретом, а над его глупым телом уже человек в очочках или пенсне, с президиума, с обходным для того горюна листком - в руках. И с радостью нараспев, речитативом, молвит.
Заливается.
- Будьте, мол, так любезны расписаться, что вы, гражданин, больше-де... не законотворец, а вольный слушатель и с вас, дескать, уже снята уголовная неприкосновенность.
Ага... за химо того, горемыку, и - на улицу. И всенепременно: пендаля для ускорения, чтоб с собой чего с зала не упёр. А то ведь, по привычке, и трибуну эти вечники могут уволочь. Депутат, видите ль, нынче такой пошёл - без стыда и совести. Что... ничто, помилуйте, а лишь бы утащить, вынести из казённого госучреждения.
Да баньку, к примеру, на даче дровишками от неё протопить. Для него мелочь, а всё одно - приятно.
- Избранники, мать честная! Сплошь: вороги, да ворюги! Да... чтоб вас, прихвостней и подхалимов в Беринговом море сивучи-монстры задрали. За чукчей, вишь ли, они радеют, а сами ни разу, скажи, там и не бывали, ничего и для сугрева им не завезли, да и солонины с ними на кошме не едали.
А про табуреты... или как на флоте называют, баночки, на которых мы могли спать сидя, я вспомнил неспроста, решив с вами, друзья-подводники, в праздничный и радужный сей день, по волнам нашей с вами памяти... пролететь.
Пробежаться.
А помните ли вы учебные классы, где отставное офицерьё передавало нам, ещё безусым юнцам, свои: опыт, навыки и знания - об устройстве и системах атомохода, на котором нам предстояло в скором времени служить.
Ага... знать - не забыли.
Бывало, бравый старшина, позёр Вишняков, развесит для нас, курсантов, секретные плакаты и схемы, со вдоль и поперёк разрезанной на них, подводной лодкой, а сам, мать его ети, мыкнёт на проходную КПП - к зазнобушке-северянке, возложив непосредственные свои обязанности на дежурного.
А курсанты - это такая, граждане, публика, на которую и глазеть не интересно, да и доверять ещё никак нельзя.
- Ядрёна мать! Ну, какое, братцы, у такой публики, к чёрту, отношение к самоподготовке, к самообучению, коль мы никогда из-за нехватки кислорода, на Севере - не высыпались. А была ли иная какая радость, в отсутствии наших любимых на гражданке подружек.
Да - никакой.
А потому... не успеют ленты бескозырки нашего старшины-агрессора в проёме двери скрыться, так всё на запор, и мы уже в поиске некого лежбища: для своих тел, дабы бросить там свои кости... и хоть на некоторое время забыться.
Помечтать.
И вот уже... одна страдательная личность засыпала, похрюкивая, сидя на баночке и уронив на подоконник свою головёнку, а какой-другой, глядишь, поганец, застелив под собою пол теми самыми, наглядными пособиями, кои мы обязаны были усердно изучать, застывал у нас в ногах - в позе египетской мумии.
Конечно, колыбели мягкой не было и быть не могло, но вольготно можно было распластаться и гордо вытянуться прямо: на столе и отработано сие было - до автоматизма. Короче говоря, только дежурному Виноградову надлежало тогда находиться на шухере, на страже, коего мы дополнительно ещё и проинструктировали, поводив перед его, гнутым арматурой, шнобелем - увесистым кулаком.
Трижды.
- Ты, мол, это, пёс смердящий, - наставляли, - гляди-ка - в оба! Иначе, дескать, всех нас кара земная на плацу ожидает! На тебя только-де... вся и надёжа, иначе, отыграется, по полной, на нас этот служка, Вишняков, и замучает, к чёртовой матери, строевой подготовкой! Погубит... не приведи Господь! Уморит ведь... заживо.
Так и послушало нас оно - это нечто, в лице... Виноградова.
Так и поступил дежурный по классу. Не успели мы и спальную позу Ильича принять, как тот, собачий потрох, сам тушкой расплылся по столу наставника, чтоб ему, значит, ближе к выходу; чтоб, стало быть - шаг до двери. Слушать и охранять! Охранять и слушать!
- Дослушался, ети его в душу! Доохранялся!
До того случая... всё нам с рук сходило, но только не тем днём. Видимо, звёзды на Небесах расположились не совсем так, как надобно было нам. Неправильно...
Раком.
Потому и... произошёл тот конфуз, которого никто из нас не ожидал. Потому и случилась тогда в нашей группе катастрофа.
То ли... дежуривший гадёныш, от наскучивших ему картинок субмарины и чрезмерного переутомления на занятиях - приспал, то ли сам Вишняков, тот сучий кот, бесшумно и незаметно подкрался, но одно лишь помнится, что так тогда затарабанили и заколотили в дверь каблуками и кулаками, будто всё под нами: полыхнуло и затрясло; будто землетрясение, вкупе - с сейсмической грозой, пожаром и огнём.
Мой мозг тут же нарисовал: страшный сценарий развития дальнейших событий, а задние его полусферы находились в ожидании ярких, незабываемых для нас, приключений уже - на вечернем плацу или ночном камбузе.
Так и случилось. Так и произошло.
Мой зоркий глаз не подвёл, а чуткие уши и врождённая интуиция не обманули, ибо приближение любой беды я чувствую за версту, а дрожание, пыл и страсть женской души я слышу даже за горизонтом, совершенно не видя и самого... того источника.
На высокой шпильке.
- Ха! Один раз. Вот же ж... изверг! Вот же ж... изувер! Вот же ж... кровопивец! Испужал, злыдень, таки... испужал - не допусти и Царица Небесная! Мы просто все офанарели! Разом. Спросонья. Хоть Святых Отцов, право, выноси!
Вскочили вмиг, аки ошпаренные тараканы, зашуршали одёжкой, телами, плотью, потрохами, и ну... бить себя по щекам, и давай: корчить рожи, будто все мы только и находились: в процессе учения, обучения; будто и не спали мы вовсе.
И даже не дремали.
А в дверь, будто: грохот артиллерийской канонады; грохот всех громов; грохот обвала - хоть в окно ныряй. И кинулись бы, и прыгнули, коль оно не было зарешечено.
- А что же, - спросите, - наш страж, этот ирод, чёрт бы его побрал, Виноградов. А пёс его знает, чем у него тогда были мозги набиты. Забиты.
- Ха, ха! Два раза. Так... оное чудо, видите ль, почивало вместе с нами, похрапывая и посапывая, до первого стука. До тех убийственных ударов... в дверь. Ну, не сволочь ли! Вестимо, подлец! Прямо скажем - мерзавец, так как за оные выходки одного сослуживца мы все наказывались, скопом... и не единожды.
И ему ли было о том не знать...
А тут, смотрим: подскочил, подпрыгнул, взлетел со стола наш дежурный... и - к двери, в позе: пьяно танцующего муравья, исполнявшего: "Макарену"... Шаг, два, три... и полетел он башкой - вперёд своего тела. А проехавшись заспанным своим мурлом - по отшлифованному нами паркету, так и растянулся... у порога.
Пластом.
В полёте, видите ль, ещё и расчехлился до такой степени, что оказались все его причиндалы со смычком - снаружи. "На улице"... Глядим, а глупая его мордень - наискось, а ещё и ухо порвано... в клочья.
- Ух ты! - взвизгнули мы. - Матерь Божья! А кровушки то сколь... крови.
Тужился Виноградов... тужился: приподняться, подняться, встать. Ан... хренушки - рученьки то его бессильны, а онемевшие ноженьки не держат. Отлежал, верно, свои ходули. Так и полёживал, боров - перед входом.
Без дыхания.
А ему никто и не помогал, пока, выломав дверь, не влетел наш старшина-стоматолог, гори он синим пламенем. Вишняков и без причины то всегда норовил дать по мордасам любому, кто ему не мог ответить.
Дать сдачи.
А уж... при нарушении дисциплины, тем паче. И он не сдержался. И он, таки... ахнул розовощёкому стражу - в пятак. Врезал, что называется, по сытным его щам. И ведь мы приветствовали тот его произвол, ибо Виноградов сам в том повинен, ибо сам нас подвёл.
А по-иному - никак. Зайди, к примеру, вместо Вишнякова... проверяющий - мичман Дубик, друг Брежнева, то тогда всем бы была: хана, каюк или крышка. Хрен редьки, однако, не слаще, но если по-иному на то рядовое событие посмотреть, то было бы в сто крат: хуже, грустнее и ужаснее.
Но и тогда скулёж средь нас поднялся такой, что даже в аквариуме рыбы трындеть принялись. Смотрим на паршивца, нашего сослуживца, а он, скажи, даже и не возмущается. А что бунтовать или выпендриваться... коль рыло его - в пуху.
Да это и бесполезно.
Это было равносильно: сунуть балду свою - в пасть аллигатора, тем паче... и мы стояли на стороне нашего патрона, старшины, уважавшего ответственных парней, но никак: не идиотов-москвичей.
Хотя, будучи от природы мнительным, я молил Вишнякову, чтоб у него хрен во лбу вырос. И у меня тому было обоснование, ибо прабабушка моя, Ненила, сказывала, что её подруга - по церковно-приходской семинарии, рождена была с рогом на лбу. Так, скажи, страдалица, и проходила всю жизнь, скрывая тот вырост: в шляпочках и шапочках. Так, скажи, бедняжка, и прожила в тени, прикрывая тот негодный инструмент платочками и венками.
- Избави Богородица!
Ладно, она, бедняжка - Небесами обижена. Но у старшины то, не прошедшего горнила: первого погружения и дальних автономных походов, откуда быть такой защите: от порчи, сглаза и моего зелёного глаза. Не вырос, видите ль, у него: ни рог, ни кукиш, ни шланг гофрированный, но мольба моя, таки... дошла до Неба.
И по окончании службы, сказывали, всё же оказался наш, старшина-вражина - в госпитале.
И сколь бы Вишнякова там: ни лечили, сколь бы из него ни изгоняли дурную болезнь шаманы, наяривая всеми ночами палками в бубен, но так тот горюн, демобилизовавшись, и поехал к своей суженой - с венерическим заболеванием. Гонореей.
Дошатался хлыщ. Дошастался, по городу и притонам... кобель.
Вот и скажите: молить или не молить, но стал я тогда уже самого себя: корить и упрекать за наведённую на такого же, в принципе, воина, порчу. Но это было потом... а изначально: тот шкуродёр попил нашей кровушки... испил, изверг, нашей молодецкой кровиночки.
Да и какие, к чёрту, мы были курсанты.
Мы считали себя пациентами нервного врача или эскулапов психиатрического отделения дурдома, типа: Криволучья, ежечасно и ежеминутно ожидавшие после репрессий и дикой муштры - клинической смерти. На плацу, где от нашей строевой ходьбы, асфальт плавился.
В морозы.
- Вы думаете, что я лгу! Нет-нет, уважаемые, пардон - это не бабья чушь. Да пусть меня бешеные псы порвут на части, да пусть меня вурдалаки разберут на запчасти, если я развешиваю вам спагетти по ушам. Вы думаете, что тот тип, с тремя лычками на погоне, забыл о нарушении нами дисциплины на занятиях.
- Ага... как же. Щаз...
Домашняя наша свобода: пакостничать и баловать, чудить и кривляться, вообще: была серьёзно подорвана, ограничена, а то и вовсе запрещена: как самой службой, так и придурком-старшиной. Тогда мы, будто... оказались в ином - потустороннем для нас мире, где чих влево, чих вправо, и alles - ночь на картошке, али на плацу.
- О, Боги! Зоопарк, мать их ети! Вот только лютых старшин - в роли хищников, нам, салагам, и не хватало. И это после дома. И это после маменькиных пирожков - с морковкой.
А как вспомню ту, облупленную чугунную пустую ванну пред нами, чёрт-те каких размеров, будто для купания в ней, самца, обельяна - Кинг-Конга, а рядом мешки с картофелем, ёмкости под кожуру, да тупые ножи, таки... жутко и озноб даже ноне по ляжкам.
А тогда...
Только, и дума была о том, как нам, отделением, ту чёртову ванну к утру начистить. А над тобой надзирающий старшина - этот мастер орального жанра, обеспечивающий порядок на кухне, ибо часто доходило и до стычек меж нами, разномастными салабонами: изо всех - пятнадцати союзных республик.
По любому поводу.
Только милицейской дубинки в его руках и не хватало. Главное, что всем хотелось спать, а потому выдвигали друг к другу: самые разные требования, выставляя и педалируя самые разнообразные претензии: почто тот или иной, овощ, волынит, почто тот или иной, фрукт, оставляет на картофелинах огрехи.
Сидишь, бывало, чистишь, мурлыча под нос себе песню: "Не ходи ты ко мне под окно и высокой травы не топчи!"... А тут, вдруг, весь шерстяной, аки орангутанг, курсант Дзадзуа, ни хрена не понимающий по-русски, выражает вдруг свинячий южный восторг, аж... повизгивая.
- Дзадзуа больше с вами не чистит картошку! Дзадзуа больше - не курсант! Дзадзуа завтра - не матрос! Дзадзуа завтра - сапожник!
- Мать честная! Вот и весь сказ.
Он, охламон, значица... поутру, станет обувщиком, а я, вишь ли, продолжай чистить ту, грёбаную бульбу. Так и хотелось подойти к тому, мохнатому грузину... с теплотой во взоре, и сбросив с него розовые очки, произвести выдох слюны: по направлению - в глаз... али в оба.
А попробуй-ка, ему возрази, таки... он тебя тупым ножом, аки барана, на шашлык у той же самой ванны, с начищенным уже картофелем, разделает. Не знаю, как и в каких горах смогли отловить этого: невежественного, с ограниченными возможностями дикаря, коему было трудно приспособиться: как к условиям жизни в училище, так и к окружающему социуму.
Не понять нам было и то, какому-такому идиоту, вообще, взбрело в глупую башку: зачислить Дзадзуа - в школу моряков-подводников.
Это был: тридцатилетний и неимоверной силищи, грузин, ни черта не понимающий: ни уговоров, ни шуток, ни приказов, а жил и действовал ото всех обособленно - по закону гор. Потому-то... супостата Дзадзуа сторонились: курсанты, старшины и офицеры.
А тут, вишь ли, военные подыскали, наконец, достойное его природным навыкам - занятие. Место сапожника. И надо сказать, тот демон был мастером своего дела, к которому офицерьё в очередь с обувью своих благоверных стояло. А попробуй-ка, тому, щетинистому горцу, сделать замечание, таки... ботинок тут же летел в голову того бедолаги-грубияна... независимо от его: должности, звания и возраста.
А на чистке картошки мы схватывались и просто так - из-за куска, свежеиспечённого чёрного хлебушка, принесённого нашим благодетелем, мать его ети, старшиной-агрессором Вишняковым, ночью - из пекарни.
Знавали бы вы, граждане, вкус его, ещё тёплой мякоти, знали бы вы, чёрт бери, сласть его подрумяненной корочки, то крохи бы не обронили ныне на стол, а тем более - на пол. А запах, а дух, а пахучесть. Душистость. А коли ещё и с репчатым лучком. Извиняюсь - слюной и сейчас захлёбываюсь.
А тогда и давились... ибо ночи были длинными, а голод всегда нас преследовал.
Так и чистили картоху, угорая с анекдотов: со всех концов нашей необъятной Родины. Так и начищали её, пока ванна не наполнялась до краёв.
Наконец, всё - шабаш.
Как только объявлялась после всего приборка, то у нас будто крылья вырастали, и с гибельным восторгом, мы ураганом срывались - кто-куда. А Вишнякову, этому сукину сыну, только и оставалось выловить задумчивого латыша, пока тот ещё чем-то, похожим на мозг, соображал.
Думал.
Каюсь... баловали и, поддаваясь соблазну, одним махом брали высокие заборы, дабы пыхнуть в город - трёх "Б"... Да, помнится, так жители и называли свой заполярный Северодвинск - городом болот, бескозырок... и проституток. А вот, последних, сказывали, в связи с подготовкой к Олимпиаде-80... принудительно выселяли из квартир наших столиц - в тот далёкий, северный край.
Да, задумываясь ноне о вечном, всё же понимаешь, что и тогда у нас, курсантов, была насыщенная жизнь, полная приключений... и благодаря тяготам и невзгодам той службы, не стали мы жлобами и трусливыми слизняками, а самостоятельно добивались поставленной перед собой цели. Сложись у нас, в большинстве случаев, и по жизни всё хорошо, потому как молились мы всегда Милосердному.