Аннотация: первый рассказ повести "Былое и Серафим"
Былое и Серафим
Дверь захлопнулась. Ключ остался лежать на тумбочке в прихожей и Ленка, как была в байковом клетчатом халатике, осталась стоять перед закрытой дверью. Она подергала за ручку, надавила на дверь плечом. Та никак не отреагировала на эти попытки. Смешно было бы заслуженной двери старого питерского дома обращать внимание на возню десятилетней девчонки.
Добро бы еще было тепло. Но в подъезде из-за разбитого стекла большого, красивого окна (стиля "модерн", сказала мама) было холодно. Зачем она только за Нинкой побежала? Тетрадку, видишь, та свою забыла. Сама бы вернулась. Теперь вот стой тут и жди "как дура с вымытой шеей" (это уже бабушкино выражение) пока мама придет. А придет она... Утром она придет. У нее третья смена.
Ленка постояла еще немного. На всякий случай ещё раз сильно-сильно толкнула дверь плечом. И стукнула кулаком. Потом повернулась к двери спиной и стала изо всех стучать по ней ногой. Конечно, все это было бессмысленно, потому что дома никого нет. А домового, по всей видимости, и не водилось никогда. Они в городских квартирах, наверно, не живут.
Перспектива стоять в подъезде до утра Ленку не радовала. Может, у соседей попросить ножик и попробовать им подцепить язычок замка? Она подошла к двери соседней квартиры, с виду - родной сестры их собственной. Может, и ключ подойдёт? Ленке пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до звонка. Было немного боязно. Они с мамой недавно переехали в этот дом, и с соседями Ленка познакомиться не успела.
За дверью кто-то пел низким голосом. "Наверно, телевизор работает, - подумала Ленка. - Ничего не слышат". И позвонила еще раз. Пение стало слышнее. Можно было разобрать слова "...встретил Вас, и всё...". Дверь открылась. "...былое..." - закончила фразу фигура, появившаяся в дверном проеме. Про себя Ленка ее так и назвала - Былое. Вид фигуры имела примечательный. Женщина очень высокого роста, старая ("лет 60-80",-решила Ленка), волосы седые, торчат смешными спиральками над махровой повязкой, которая закрывает почти весь лоб. Ленка видела по телевизору такие повязки у спортсменов. На пояснице Былого был завязан тёплый платок. Ноги в полосатых гетрах обуты в обрезанные выше щиколоток валенки. Черную майку, надетую поверх серой кофты, украшал портрет бородатого дядьки в берете.
--
Здравствуй, племя младое, незнакомое, - произнесла Былое.
--
Здравствуйте, - вежливо ответила Ленка.
--
Чем могу быть полезна?
--
Нет ли у вас ножа или топора? - спросила Ленка.
Былое наклонилась к Ленке, сложившись при этом как перочинный ножик вдвое, внимательно посмотрела на нее удивительно яркими, голубыми глазами и, видимо, удовлетворенная тем, что увидела, ответила, посторонившись: "Как не быть, дитя мое. Проходите". И Ленка вошла в квартиру.
Стены длинного узкого коридора, терявшегося в глубине квартиры, украшали деревянные маски, раскрашенные яркими красками. Они таращили глаза, скалили зубы, улыбались, хмурили брови. Ленка так засмотрелась на них, что налетела на большой сундук, стоявший в нише коридора, и ушибла коленку. Будет синяк, это точно.
--
Идите за мной и постарайтесь больше не налетать на этот ящик Пандоры. От него уже многие пострадали. И, видимо, еще пострадают.
--
Я нечаянно. Извините, - Ленка старалась держаться середины коридора, чтобы опять на что-нибудь не наткнуться.
--
Вот мы и пришли.
В конце коридора, друг против друга, были две двери. Одна, ведущая в кухню, была открыта. Былое велела Ленке подождать на кухне, а сама открыла вторую дверь, за которой оказалась большая кладовка и вытащила из нее в коридор две корзины, большой кожаный чемодан, еще один поменьше, сопровождая это словами "вот тут он и был, топор", "вечно она его куда-то в новое место перепрячет", "вот человек пришёл, а топора и нет". Ленке стало как-то неуютно. "Совсем как Баба-Яга, - подумала она. - Даже не спросила, зачем мне топор. Сразу повела на кухню. Тут топором и... А потом в этот ящик Пандоры... Ой, мамочка...". Она тихо, стараясь не шуметь, встала с табуретки и начала пробираться к выходу. Но тут в замке входной двери заворочался ключ, и та приоткрылась.
--
Ага. Вот погоди, сейчас мы топор найдем. "И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился", - продекламировала Былое, пятясь задом из кладовки.
Бежать Ленке было некуда. Ее воображение нарисовало огромного мужика по имени Серафим. Крылья почему-то никак не представлялись, а вот здоровенные ручищи у мужика были. Но вместо него в дверь вошла маленькая, кругленькая старушка в черной жакетке и пуховом платке.
--
Линапална, что вы тут делаете? Опять беспорядок наводите. А мне потом убирай. И что это за гостья у нас?
--
Фима, ты опять топор куда-то дела. Он вот тут стоял, я помню. А теперь его нет.
--
Господи, Линапална, зачем вам топор-то? Да и когда вы его видели? В прошлом годе за город ездили, брали его, да и потеряли. Николай Викторыч брали. Они рассеянные. Учё-ё-ёные. Все теряют. Нетути топора-то.
--
Тогда нож большой дай.
--
Секач, што ли?
--
Ну уж не знаю, как он называется.
--
Знамо, секач. Если большой-то. А нашто?
--
Да вот, девочка пришла. Нож нужен.
Серафим (так и осталась для Ленки бабушка Фима с этим именем) посмотрела на девочку и спросила: "А зачем тебе нож-то, дитятко?". Ленка сглотнула, откашлялась и рассказала, зачем ей нужны нож или топор.
--
И-и-и, милая, тут они тебе не помогут. Двери старые, добротные. Теперь таких не делают. Это нонешние, фанерные, хоть плечом надави, вылетают. А здесь мастер нужен. В домоуправление надоть идти, слесаря звать. Только видела я его сейчас. Лыка не вяжет. Праздник у него. Пятница. Золотые руки у мужика, а пьяница. Все, что заработает, тут же и пропьет. Прости его, Господи... Как зовут-то тебя?
--
Лена.
--
Алёнка, стало быть.
Разговаривая, она размотала пуховый платок, сняла жакетку и осталась в синем, в мелкий белый цветочек, платье. Как-то споро и толково корзины, оба чемодана и разная мелочь были устроены по местам, чайник поставлен на плиту, а на столе появились булка, колбаса и масло.
--
Сейчас чаю попьем, а потом уж подумаем, как беде твоей помочь.
Фима резала хлеб, мазала его маслом и укладывала поверх масла круги розовой вареной колбасы, а Линапална (так Фима выговаривала Ангелина Павловна) расставляла чашки и наливала душистой заварки, разбавляя её кипятком. Чай пили, не торопясь. Да и горячий же, обжечься можно. Фима наливала чай в блюдечко, которое держала тремя пальцами, отставляя в сторону безымянный и мизинец. Ангелина Павловна же брала чашку за ручку, как-то умудряясь не засовывать палец между ней и чашкой, а блюдце и вовсе оставляла на столе. Ленка решила потом тоже попробовать так держать чашку.
За всем этим она как-то незаметно для себя успела рассказать о том, как был продан дом в Красном Селе, как они с мамой переехали в эту квартиру, как пришлось оставить соседям кошку Мусю и брехливого пса Федота (им плохо будет в городе - к свободе привыкли).
--
А здесь даже травы возле дома нет, один асфальт. Мама пошла на хлебозавод работать. Чаще в ночь. Платят больше. Еще подъезды убирает. Помогать-то нам некому. Отец умер давно, меня еще не было. Он на Северном полюсе работал, на льдине плавал, - закончила она свой рассказ.
Обе хозяйки переглянулись. Понятное дело - папа-полярник не у каждой.
--
Вот что, Алёнка. Ты маме своей записку напишешь, что ты у нас. Мы записку-то в щелочку дверную засунем. Мама как вернётся, так тебя и заберет. А пока пойди в комнату, книжки посмотри. Книжек у нас богато. Линапална, дай чё-нибудь дитю почитать. Там про зверушек есть, с картинками.
В комнате, и правда, книг было много. Они стояли в больших шкафах вдоль стен, даже в двух узких шкафчиках между окнами. Ангелина Павловна включила настольную лампу, взяла с полки одну большую толстую книгу и положила ее на письменный стол.
--
Садись сюда в кресло, почитай пока. И записку маме напиши. Я тебе на диване постелю. Захочешь спать - ложись.
Ленка забралась в большое пухлое кресло. Сидеть на краешке, по-взрослому, было неудобно. И она устроилась в нем с ногами. Написала записку "Мама, я здесь". Подумала и приписала "в кв.N 18". Потом взялась за книгу. Она называлась "Жизнь животных". С картинками.
А на кухне Фима допивала третью чашку чая. Ангелина Павловна наблюдала, как та наливает чай из чашки в блюдце, аккуратно поднимает блюдце к губам и, подув на чай то ли для того, чтобы остудить, то ли больше по привычке, медленно и с видимым удовольствием его выпивает. Потом промокнет лоб висящим на плече белоснежным посудным полотенцем и опять наливает чай в блюдечко.
-Вот смотрю я на тебя, Фима, и удивляюсь. Сколько ты можешь чая выпить. Сейчас ведь и четвертую нальёшь. Где в тебе столько воды помещается?
--
А и налью. Как же, налью. После ужина самое удовольствие чаю попить. А вода дырочку найдёт.
--
Так ты и не ужинала. Только чай и пьешь.
--
Как не ужинала? И хлебца съела, да с маслом. И колбаса еще. Как же не ужинала? По прежним временам это не каждый день бывало. А колбасы так и вобче не едали. Это вы, из благородных которые, все колбасами баловались.
--
Фима, ну какие "из благородных"? Предки тоже из крестьян были. А колбасы... Кушали, конечно. Но ужинали как-то по-другому. Всегда семьей за столом собирались. Я маленькая была... Помню, без дедушки за стол не садились. Ждали, пока из университета придет. Никто и представить себе не мог, чтобы без него ужин начать или место его за столом занять. Строгий был. Маму мою не раз отчитывал. Ты, говорит, себе жизнь сломала и ребенку сломаешь. Все, говорит, любовь в голове, разуму негде поместиться. Бабушка заступалась за маму, плакала... А меня любил. Баловал. Я не помню, конечно, но мама говорила, что даже сказки мне на ночь рассказывал. Сам придумывал.
--
Дедушки вашего не привелось видеть. Царство ему небесное. А матушка ваша красавица была. Гордая.
--
Уж этого с избытком, гордости. Замуж могла не раз выйти, предложения были достойные. Дворяне сватались. Состоятельные люди. Не пошла. Говорила, что коль ее руки просят, то и меня должны как родную признать. Дождалась. Уж после октябрьского переворота. Дворянин, правда. Да только в то время это похуже каторжника было. А пошла за него. И фамилию его взяла. Мне отчество вдобавок к фамилии досталось. А уж Виктору все было по чину, коль в браке родился. Уж потом за эту фамилию потаскали маму в НКВД. Откажитесь, мол, и вас оставят в покое. Нет, отвечает, порядочнее человека, чем мой муж я не знаю. Не могу я с ним так поступить. Не откажусь... Павла Андреевича, конечно, расстреляли. Как участника тайной организации. Якобы, готовил убийство Кирова. Потом, уже после войны, в пятьдесят восьмом, кажется, мама узнала, что похоронен он где-то на Левашовской пустоши, в общей могиле. А она за эту фамилию отсидела в лагере. Не долго, правда. Перед самой войной вышла... Нам бабушка в метриках букву одну поменяла-таки. Стали Валковыми. Тем, видно, и спаслись.
Ленка сидела в комнате и разглядывала картинки в книге. Интересно, конечно, только не все понятно. А спросить не у кого. На кухне о чем-то говорили Фима и Ангелина Павловна. Ленка прислушалась. Из того, что разобрала, тоже мало что поняла. Ясно только, что есть еще какой-то брат Виктор и его сын, а больше никого. Она услышала голос Ангелины Павловны: "Фима, а спой мою любимую, про огурчики". И тонкий, легкий, удивительно красивый голос запел...
Голоса затихли. Ленке почему-то было жалко и этого воротившегося милого, и дождавшуюся его красавицу, и Фиму, и Ангелину Павловну, и маму, и себя. И даже погибшего на Северном полюсе отца, который так её, Ленку, и не увидел.
А на кухне, обнявшись, плакали две старухи, Былое и Серафим. И ни Ленка, ни они сами еще не знали, кем станут они друг для друга...