Аннотация: Повесть написана на грузинском материале и Грузии посвящается. Опубликована в литературно-художественном журнале "Новая литература". В 2014 году переработанный текст повести вышел отдельной книгой в издательстве "Stella" (Германия).
1.
Имя покойного - Бадри, писалось в объявлении. Бадри, бедный мой Бадри...
Какой там был номер дома? Неужели потеряла газету?.. Совсем плоха голова!
Старуха завернула в подворотню, пересекла двор. Наверное, дальше по лестнице: по ней вереницей поднимаются люди. Можно не сомневаться, они на панихиду. Надломленные спины рабов. Полусогнутые, словно в изъявлении покорности, ноги. Владычица-смерть заглотнула их брата и, надеются они, насытилась. Но владыки на то и владыки - обладают завидным аппетитом. И каждый содрогается, поймав на себе ее алчущий взгляд.
Идущие впереди замедлили шаг, сзади напирают. Последняя схватка на пороге небытия. А впрочем кто знает, последняя ли. Старухи не было бы здесь, если б все кончалось опусканием гроба в могилу. Ее не было бы на этой панихиде и не было бы на земле.
Старуха обошла вокруг гроба, положила на белый шелк букетик фиалок, наклонилась. В нос ей ударил тяжелый дух смерти, она поднесла платок к глазам и всхлипнула.
Человек не должен удалиться в землю неоплаканным, знала она. Даже если молча сидит у гроба жена, если не открывают рта дочь и невестка. Печален удел уходящего в тишине: чудится ему, будто люди забудут его, едва проводив до могилы.
А эти... женщины под фотографией на черном бархате - жена, дочь, невестка... они устало глядят на гроб и только кивают в ответ на соболезнования.
Старуха поднесла руки к черной шали на своей голове, опустила шаль на лицо.
- На кого ты покинул нас, Бадри? - начала она негромко. - Полон горя этот мир, и ты добавил, Бадри! Разве обидела тебя жена, разве предал друг, Бадри? Постыдись оставлять беззащитных сирот, бесталанный мой Бадри!..
Голос ее постепенно крепнул, становился увереннее. Тело покачивалось в такт причитаниям. Легкая шаль касалась щек, иногда прилегала к губам - и тогда ткань проваливалась страшной зияющей ямой.
- Если встретишь там сына моего Гогиту, Бадри, передай, что плохо без него матери, Бадри! Возвращайтесь вдвоем или возьмите меня, посланник мой Бадри! Босиком побегу по острым камням, только кликните, Бадри!
Голова старухи клонилась все ниже, коснулась гроба; подбитой птицей опустилась на белый шелк черная шаль.
Женщины под фотографией переглядывались в недоумении: кто это? твоя знакомая? и не моя тоже. А люди продолжали идти, жена, дочь, невестка все кивали и кивали в ответ на соболезнования, не понимая для чего, запоминали, кто из приятелей явился, а кто нет. Они не разбирали слов, которые выплакивала у гроба старуха, но от обрывов мелодии причитаний у них холодели ноги, и им хотелось кричать, кричать, кричать...
- Ты спеши - передай, я проверю, Бадри! И в аду найду, не скроешься, Бадри! Вставай, вставай всем на радость, ты здесь нужен, Бадри! Уступи мне место, родимый мой Бадри!
Наконец сын покойного, поймав на себе страдальческий взгляд матери, подошел к старухе, взял ее под локоть и тихо сказал:
- Давайте я провожу вас на свежий воздух...
- Не надо меня провожать, у меня не надломленная спина! - старуха покачнулась и повисла у него на руке.
- А-а-а... - плакала жена покойного. - А-а-а... Ему зубы вытащили, а мост поставить не успели...
- Не надо так убиваться, Нунушка, - отозвалась сослуживица, оттеснила от нее дочь и обняла. - Никто ему в рот не заглядывает. Ты сильная. Крепись!
- Всего четыре дня болезни, всего четыре дня... Видишь, и тут он меня обманул: умер, а я одна...
- Крепись, Нунушка, крепись.
- Я ждала эту старуху! Помнишь, у него была старуха до рождения Иринэ'?
- О чем ты, Нунушка? Опомнись!
- Ее на нашу постель положили...
Старуха лежала в это время на горе матрасов, под которыми не видно было кровати, и безучастно смотрела, как зажатый между двумя шкафами врач скорой помощи роется в ее сумочке. Он искал документы, но в сумочке не находилось ничего, кроме газеты с траурным объявлением, ключа и кошелька с мелочью.
Врач разочарованно крякнул, вручил сумочку кому-то из толпившихся на пороге родственников хозяев дома и начал на весу заполнять бумаги. Прекратив писать, он наклонился над старухой, пощупал ей пульс и спросил:
- Фамилия?.. Ваша фамилия?..
Старуха обожгла его ненавидящим взглядом и закрыла глаза.
2.
Неделю после похорон Нуну суетливо действовала: размазывая по лицу слезы, выпрашивала у очередного начальственного лица гранит для памятника, гоняла сына от художника к художнику, ругалась с кладбищенской прислугой. Потом она вдруг обессилела - как будто ходила по льду, а он обломился.
На работе ей оформили отпуск, поток визитеров шел на убыль. Только на то и хватало ее теперь, чтобы приготовить из принесенных сыном продуктов обед для дочери и вновь оцепенеть в своем углу.
- Поешь, мамочка, а то и я обедать не буду! - упрашивала Иринэ.
Нуну через силу пыталась проглотить кашу, но ее начинало тошнить, и она отворачивалась от тарелки.
- Что мне делать?! - восклицала в телефонную трубку Иринэ. - Она сгорает!.. как папа!.. приезжайте!.. Может, врача позвать?
Неожиданно настигали сумерки. Темнота, как земная утроба, поглощала шкафы, стулья, пестроту занавесок на окнах и оставляла Нуну наедине с тишиной. Особой тишиной, глубокой и темной, когда нечем прикрыть сердечную наготу и пальцы сводит от ненависти к себе.
В страхе перед тишиной Нуну требовала, чтобы дочь постоянно находилась при ней, даже телевизор забрала в спальню, удерживая Иринэ рядом. Но иногда и присутствие дочери не защищало ее от сумерек.
Нуну посылала Иринэ включить люстру и бра, закрыть дверь на террасу. Легче не становилось: сумерки надвигались не снаружи, а изнутри ее души. Нуну чувствовала их мягкое шевеление где-то под ребрами и замирала в ужасе: ведь стоит чуть-чуть ослабеть, и непреодолимая сила доберется до горла, сожмет его, лишит дыхания...
Иринэ удобно полулежала в кресле перед беззвучно орущим телевизором - звук она отключала, чтобы соседи не услышали и не обвинили ее в нарушении траура. И из-за таинственности и преступности беззвучного вопля Нуну казалось, будто на экране показывают метания ее сердца, а дочь наблюдает за ними, как за рыбкой в стеклянном аквариуме.
- Попробуй проживи тридцать лет с мужем! - хотелось крикнуть Нуну. - Заслужи право наслаждаться материнскими страданиями! Ты видела на панихиде эту старуху, ты видела?!
И Иринэ каким-то чувством улавливала непроизнесенный упрек, отворачивалась от телевизора и бежала к матери. Нуну гладила ее жесткие волосы, касалась нежной кожи и удивлялась, что могут сосуществовать вместе такое жесткое и такое нежное. И еще удивлялась она, что могут сосуществовать вместе Иринэ, тридцать лет жизни с Бадри, она сама, непохожая на себя тридцать лет назад, Дато, ее первенец, особенный, отличный от родственников и в двадцать девять лет почти старый.
И она не находила слов, чтобы выразить горе, переполнявшее ее.
Раньше жизнь казалась Нуну плоской, как изображение на экране телевизора. В домоуправлении, где она работает паспортисткой, эта плоскость кричаще выставляется напоказ. Вынеси Нуну свою историю на обсуждение сослуживиц, от нее мигом отсекли бы лишнее и подвели однозначный итог: поймала, мол, девочка без образования дипломированного специалиста с квартирой в центре города. Квартира, правда, с общими удобствами, но кто в начале пятидесятых мог претендовать на удобства собственные? Специалист благоустроил, в конце концов, квартиру, сделал отдельный выход, пристроил уборную и душ. А центр - это все-таки центр.
И сослуживицы восхитились бы деловыми качествами Нуну и осудили бы ее за деловые качества: пролаза, мол. И в их отношении к ней появились бы нотка настороженности и нотка уважения, но, по большому счету, ничего между ними не изменилось бы: они принимают друг друга любыми, иначе по многу лет бок о бок не поработаешь. Да и похожи они одна на другую гораздо больше, чем Иринэ на Дато.
А мама считает, что Нуну могла сделать лучшую партию. Она не прощает ей единственного ее самостоятельного решения и пеняла до последнего дня Бадри, дня, когда из больницы привезли его тело и старшая сестра Нуну на время забрала маму к себе. Мама шесть лет до того жила под крышей нелюбимого зятя и ела его хлеб.
С мамой все понятно - амбиции. Но и беспристрастные сослуживицы могли сказать о Нуну только ложь, потому что не ловила она Бадри и о квартире его не мечтала. Ни о чем подобном не мечтала Нуну в двадцать один год. Все случилось помимо нее, она оказалась свидетелем, а не участником своей жизни. Такого в домоуправлении не понимают, и она не поняла бы, если Бадри так подло не умер бы раньше нее...
Бадри впервые увидел ее на студенческой вечеринке и поразился бледности ее тонкого лица, невозмутимости светлокарих глаз и пушистой золотой косе до пояса. Незнакомка так не походила на бесстыдно хохотавших вокруг девиц с крикливой помадой на губах и выщипанными бровями...
Через несколько дней он попытался поцеловать ее, но она выскользнула из его рук и сказала, как учила ее мать:
- Или ты будешь вести себя прилично, или нам незачем больше встречаться.
Он обиделся и решил забыть ее. Но чем тщательнее он изгонял мысли о ней, тем настойчивее они возвращались, и тем тоскливее было у него на душе.
Однажды он решил посмотреть на нее издали. Нуну шла по улице одна. Точеная фигурка в темном строгом платье. Чистый лоб сиял безмятежностью, на груди лежала золотая коса...
Он шагнул к ней из кустов и срывающимся голосом выкрикнул:
- Будь моей женой!
Она остановилась, на секунду замешкалась и ответила вопреки материнским советам:
- Да.
В полночь Иринэ уходила спать. Потухший экран телевизора не мог уже разболтать секреты Нуну, но это было еще страшнее: голодными волками воют запертые в душе секреты, воют от предчувствия, что со временем никто не станет интересоваться ими.
После рождения сына Нуну нездоровилось. Бадри пришел с работы раньше обычного, выкупал малыша и присел на постель жены.
- Уложим Дато и выйдем на полчасика погулять.
- Мне плохо! - отозвалась Нуну раздраженно.
- До пенсии заживет! - засмеялся он.
Все тело ломит, голова болит, а ему только бы посмеяться! Нуну обиженно отвернулась к стене. Что ему до ее самочувствия, он-то сам здоров!
- Вставай! Вставай! - тянул ее за плечо Бадри. - Чем больше валяешься - тем сильнее раскисаешь!
Она сделала вид, что не слышит.
- Вставай, симулянтка! - он сдернул с нее одеяло.
От бессилия и униженности Нуну разрыдалась.
"Время рассудило вас... - нашептывала Нуну тишина. - Ты болела, но жива, жива, а он, здоровый, умер... Ты плакала втихомолку, что дети твои окажутся сиротами при злой мачехе... Ты мстила Бадри за эту мачеху, а он умер раньше... Жертва - не ты, жертва - он..."
- Я не хотела! - стонала Нуну. - Я не хотела! Так вышло!
Дато дорос до яслей, Нуну устроилась в домоуправление и каждый день после того выслушивала истории о грубости, толстокожести мужчин, об изменах их и предательствах. Бадри - один из многих и поступает, как они, успокаивала себя Нуну, но не могла совместить в мыслях теплого, в любую минуту разного Бадри, ее Бадри, и холодное абстрактное "они".
О, если б Нуну умела стать к нему равнодушной! Не было бы слез, не было бы бесконечных часов, когда лежала она между жизнью и смертью, вслушиваясь в глубокое, здоровое дыхание спящего Бадри. Похоронит он ее, женится вторично... Какая же несчастливая выпала ей судьба!
День ото дня Бадри все меньше шутил, все чаще задерживался на работе, уезжал в командировки. Иногда у него были ночные дежурства. Видя его, входящего в дом, Нуну доставала из кармашка халатика валидол. Бадри морщился и отворачивался.
Нуну жаловалась на мужа сослуживицам и утешалась их сочувствием: чем терпеть бессердечие Бадри, она лучше покончила бы с собой, но жаль сына. И сослуживицы качали головами, варили на электроплитке горький кофе, заглядывали в чашку и выносили на разные голоса один и тот же приговор: любовница, во всем виновата любовница.
Нуну начала бегать по бабкам. Бабки требовали то подушек, то пальто, вскрывали швы и доставали из утопленных в перьях и складках тайников всякую чертовщину. Они колдовали над свечами и вымогали деньги, зашивали в тряпицы молитвы, ругали Нуну за доверчивость и учили избавляться от подруг.
А Бадри, несмотря ни на что, уже почти не улыбался дома: только если Дато тянул его на прогулку. Он, как и прежде, ездил в командировки, дежурил по ночам. Гадалки продолжали твердить о любовнице, и совсем спавшая с лица Нуну плакала, представляя, как умрет она, появится у Дато мачеха...
Как стыдно и больно быть оставленной, разлюбленной, никому не нужной!
Дато стукнуло десять, когда мать явилась к Нуну и сообщила, что встретила Бадри в чужом доме, да еще с женщиной на добрый десяток лет старше его. Со старухой связался!
Нуну разрыдалась, закричала, что выследит и опозорит его, а мать закрыла поплотнее двери и окна, развалилась на стуле - ни дать ни взять кумушка, наслаждающаяся на веранде весенним утром и сплетнями, - и принялась с интересом за ней наблюдать.
- Ты кончила? - спросила она после того, как Нуну, обессилев, затихла. - Теперь моя очередь.
Она подошла к Нуну совсем близко, так что за ее длинным костлявым телом скрылась комната.
- Ты с детства дура - в школе не хотела учиться, потом выскочила за смазливого мальчишку без всякого положения, да и с мальчишкой справиться не умеешь, а еще называешь себя женщиной! Кто когда вернул мужа истериками?!
От уверенного материнского голоса по плечам и ногам Нуну заструилась приятная слабость, захотелось спать: все уладится само собой, мама сделает невозможное, мама выручит...
Нуну последний раз всхлипнула и сказала, как неизменно говорила в неразрешимых, запутанных ситуациях:
- Ты умная, посоветуй...
Мать выпрямилась и тоном полководца произнесла:
- Ты родишь ему второго ребенка. Девочку. Отцы сильнее привязываются к дочерям.
Она не сомневалась, что приказ будет исполнен в точности.
Так появилась на свет Иринэ, но исчезла ли из жизни Бадри старуха?
Бадри души не чаял в дочери, но...
Иринэ ползала по самодельному манежу. Дато играл во дворе.
Бадри посадил Нуну перед собой и спросил:
- За что ты меня ненавидишь?
- За что ты унижаешь меня?- ответила она вопросом на вопрос.
- Не лучше ли нам расстаться?
- Не можешь дотерпеть, пока я подохну?
Он встал и вышел на улицу и никогда больше не заводил речь о разводе.
"Притаился и ждет! - злилась Нуну. - Точно хищный зверь в засаде."
Как мог он умереть раньше?!
Правду об их с Бадри жизни несла в себе старуха. Нуну разузнала, в какую больницу ее поместили, однажды она даже решилась навестить соперницу, дошла до палаты и повернула обратно.
Через две недели старуху выписали. В регистрационном журнале остался адрес. Нуну сунула медсестре трешку и завладела журналом. Она долго разбирала корявые знаки, складывавшиеся в имя и фамилию, запоминала улицу, номер дома, квартиру.
Этот район она знает. Современные трущобы. Да еще надо взбираться в гору.
Медсестра испуганно оглядывалась по сторонам, под конец она не выдержала - выхватила у Нуну журнал и спрятала в стол.
Нуну смотрела и не видела ее. Корявые буквы остались отпечатанными на сетчатке и ложились поверх лиц и предметов.
Почему, почему ей надо сводить счеты с Бадри?
За день до смерти он держал ее за руку, благодарно улыбался, радуясь стакану воды, извинялся, что надо вынести судно. И когда его увозили в реанимацию, он не обвинял ее. Он только не дождался ее конца - умер раньше.
И это было хуже любых обвинений, потому что случилось в реальности и не может быть опровергнуто никакими доводами. Разве поспоришь с бумажкой, на которой значится "Свидетельство о смерти" и стоит гербовая печать?
Иринэ, мне плохо! Проснись, Иринэ!
Ни стука каблуков, ни шелеста платья, ни живого дыхания...
- Он изменял мне, пока я безуспешно лечилась у врачей! - плачет Нуну, но никто не слышит ее.
Потом она смотрит в темный провал потолка и вызывает в себе воспоминания об их с Бадри счастливых днях. Но счастливые дни не хотят возвращаться, они выцвели, потеряли четкие очертания, как погруженное в холодный туман ущелье.
- Какие у тебя точеные брови, красавица... и ресницы длинные и пушистые... Коса... в жизни не касался такого теплого золота... будто шелковая... а как она пахнет, с ума сойти... неужели сама не чувствуешь?.. если буду умирать, отрежь и положи ко мне в гроб...
- Я тебе нравлюсь больше других женщин?
В доме в непрестижном районе спокойно спит старуха. Интересно, помнит ли она слова, которые говорил ей Бадри? Помнит ли она, как он затихал, насладившись любовью? И становился беззащитным, не ведающим греха...
Я ненавижу тебя, старуха, последняя моя надежда на оправдание! Я выцарапала бы тебе глаза - они нравились ему, наверное, также как мои! Я вырвала бы твои волосы - с ними он, наверное, готов был принять смерть! Но прежде я заставила бы тебя говорить!
Ты рассказала бы Иринэ, как вы с моим любимым мечтали избавиться от меня, как репетировала ты роль мачехи...
И когда Иринэ заплачет и потянется ко мне своими нежными ручками, неотличимыми от рук Бадри, только поменьше, и когда она поймет великое страдание мое, я почувствую, что победила. Я победила тебя и Бадри, и маму, и моего недотепу отца, не замечавшего меня, пока мама не прикажет ему отругать меня или сводить куда-нибудь...
В схватке с тобой я обрету полный голос - и меня услышат. Люди поймут, что я есть и никто не в праве занять мое место.
Ослабнет страх исчезновения моего "я" и страх, что исчезновение никогда не наступит. Тогда я найду в себе силы нести свой крест дальше.
Горе мое, Бадри, и в победе ты надсмеешься надо мной!
3.
Обычная пятиэтажка. Вонючий подъезд с засиженными мухами стенами. Однокомнатная квартира на пятом этаже.
Возможно, Бадри поднимался сюда, ждал около двери с облезшей краской, морщился от запаха гниющего во дворе мусора. И его не коробили грязь и убожество этого места?
Старуха появилась на пороге вся в черном. Даже шаль - и та на голове. Прямые негнущиеся плечи. Бесстрастное, чуть высокомерное лицо. Она или не она, не понимает Нуну.
В квартире чисто. Заметно по коридору. Дальше пока не пускает.
Молчать стало неприлично, Нуну тронула Иринэ за рукав.
- Как здоровье? - угрюмо спросила Иринэ, оглянувшись на мать. - Оклемались или еще барахлите?
Старуха не ответила, она удивленно приподняла брови, скривила рот в какой-то странной - то ли презрительной, то ли мученической усмешке и перевела взгляд с Иринэ на Нуну. Она не узнавала гостей.
- Я дочь Бадри, - напомнила Иринэ и смущенно переступила с ноги на ногу. - А это моя мамуля. Вы произвели на нас неизгладимое впечатление!
Старуха приподняла белые брови еще выше и, как показалось Нуну, наигранно спросила:
- Чья дочь?
"Они все-таки пришли, жена и дочь покойного", - удовлетворенно подумала старуха. Она знала, что разбудит их, а иначе, зачем надрывать сердце, причитая перед рабами? Зачем отказываться от имени и даже в мыслях называть себя старухой, если Бог не покарал тебя миссией спасать потерянных? Зачем пятидесятидевятилетней выглядеть на семьдесят, но не останавливать дыхание, просыпаться по утрам?
Они рабыни, эти женщины на пороге ее дома. В слабости своей рабыни подменили необременительным долгом являться тяжкий долг оплакивать и облегчать. Мало кому по плечу путь, по которому идет к тебе мать, Гогита!
Она провела гостей на кухню и замерла, наблюдая, какое впечатление производит на них суровость ее быта. Старуха - отшельница среди людей. К этому надо привыкнуть.
Иринэ нашла кухню сырой и неуютной. Уродливые потеки на потолке и стенах. Дверь на балкон без занавесей и карниза. Рядом с дверью газовая плита, на ней горшок со столетником. От удивления Иринэ зажмурилась. Открыла глаза - действительно, газовая плита со столетником. Как же на ней готовят?
Может, старуха, следуя моде, занимается сыроядением? Не похоже, по одежде она консерватор.
Иринэ покосилась на мать - мамуля стояла сама не своя, вялая, безликая, похожая на скомканную салфетку.
"Старуха, конечно, безобидна, она даже смешна со своим задранным носом и плохо зашитой дыркой на левом чулке, - думала Иринэ, - но мамуля ее боится. А раз мамуля ее боится, она может быть опасна..."
Осторожнее с выводами! После папиной смерти мамуля всего боится!
Иринэ не почувствовала горя, когда умер отец. Внутри ощущались только пустота и недоумение: разве так бывает? Она росла маминой дочкой, отец был для нее подобием машины для печатания денег - когда ни хватишься, мама отвечает: "Зарабатывает деньги".
Иринэ понимала, что она должна чувствовать себя несчастной. Она силой заставляла себя вспоминать: папа возил нас за город, папа прощался со мной в больнице, и выдавливала из себя слезы, но было нечто порочное в том, как она это делала.
И вдруг сейчас, у незнакомой старухи, которой боялась мама, Иринэ осознала по-настоящему, что отец умер и что между нею и миром нет больше мужчины-защитника. Небольшой ветерок - и понесет ее по земле, как растение с вырванным корнем...
- Присаживайтесь, - сухо пригласила хозяйка и извлекла из угла две табуретки. Сама она опустилась на низкую некрашеную скамеечку - такую бабушка Иринэ кладет под ноги - и застыла сгорбленная, жалкая.
Зачем она так? Иринэ стало стыдно смотреть на униженную старуху. Она подняла глаза выше и увидела за балконной дверью карликовое деревце. Листочки его мелко дрожали, тоненькие веточки торчали в разные стороны, точь-в-точь косички у первоклассницы. Иринэ представила, как холодно там, на балконе, - сегодня с утра шел дождь, Иринэ даже резиновые сапоги одела.
У девушки совсем испортилось настроение.
Мама кашлянула, давая понять, что пора завязывать беседу, кашлянула еще раз и грозно поглядела на дочь, а Иринэ все не могла оторваться от деревца.
"Ну и стерва эта старуха, - думала Иринэ. - Мамуля, та хоть совсем цветов не заводит, раз от них плодятся мошки и вода проливается на паркет, а эта дрянь выкинула домашнее растение на улицу..."
- От вашего дерева плодятся мошки? - с вызовом спросила она.
- Ну и что? - отозвалась старуха. - Гогите они не мешают.
- На балконе совсем не то, что в комнате, - согласилась Нуну. - На балконе даже собаку держать можно.
Иринэ фыркнула от злости. Ей было жалко собаку, которую можно держать на балконе, но папу было еще жальче: он что-то хотел объяснить Иринэ в последнюю их встречу в больнице, а она твердила: "Дома поговорим, тебе нервничать вредно!" и не слушала его.
Старуха поднялась со скамеечки и опять сделалась высокомерная и суровая.
- Вы плохо плакали на панихиде! - начала она тоном обвинителя на суде. - Бадри замерз от вашего равнодушия и черствости, лишь мой голос утешал его!..
У Нуну комната заплясала перед глазами. Признается! Сама признается в связи с Бадри! А сначала изображала, будто и вовсе не слышала о нем!
Но тут же все ее существо восстало против возможности соединения Бадри, ее Бадри, с этой... Даже слова подходящего не найти... Да он на нее и не взглянул бы! Нет, не могло быть между ними общего!.. Лгунья! Дрянь! Ничтожество!..
Иринэ слушала старуху и ничего не понимала. Может, мамуля придумала дочери такое наказание за ее вину перед папой? Может, мамуля так намекает, что место Иринэ в сумасшедшем доме? Какая-то черная ворона устраивает перед ними представление в стиле фильма ужасов, а мамуля кивает головой и скалится в улыбке. Бабушка, та хоть только отношения с поклонниками желает регулировать, а чужая старуха за вселенские проблемы взялась!
Иринэ подождала минуту, но мать также неестественно улыбалась, руки ее бесцельно шарили по юбке - как она изменилась после папиной смерти! - и Иринэ решила взять инициативу на себя.
- Я вам не детсадовка, меня от лекций тошнит! Я на первом курсе учусь!
Черная ворона отреагировала на вызов совсем не так, как она ожидала.
- Девочка моя, а он не дожил! - лицо старухи обмякло, глаза подернулись влагой.
Нуну не верила своим ушам. Еще одно бесспорное доказательство! Соперница готова исповедаться. Пусть Иринэ послушает, что творили с ее матерью долгие годы!
- Не верится, но Гогите уже тридцать четыре... - начала о чем-то старуха, но нетерпеливая Нуну вернула ее к теме разговора.
- Бадри нарадоваться на нее не мог... - сказала она вкрадчиво. И добавила: - Он ради нее любовью пожертвовал.
- Правда?! - потряслась Иринэ. - Папа - и любовь! В стариковском возрасте!
Дело было испорчено. Лицо старухи вновь окаменело. Словно сидели они на одном плоту, а течение возьми и растащи его на бревна.
Она или не она? Нуну хотела и не могла верить, что Бадри бывал на этой убогой кухне, целовал эти чудовищные губы, будто скрюченные в судороге, бескровные... Правда, с тех пор прошло восемнадцать лет, но как унизительно сознавать, что тебе предпочли такую женщину!
- Это вам... - Нуну наконец взяла себя в руки, она поискала глазами стол и не нашла его. - Можно положить лимоны на плиту?
- Я не ем лимонов! - в голосе старухи проклюнулось ехидство.
- Тогда яблоки...
- Я ничего, кроме хлеба, не ем!
У Нуну скрутило спазмом солнечное сплетение. Видела она таких - посещают домоуправление. Отхватят за счет любовников хоромы и воображают, что умнее них и нет никого. Честная женщина для них прислуга, черная кость!
- А я люблю пи-и-ро-о-ж-ные! - насмешливо протянула Иринэ, заставляя себя не думать о папе. - Когда устроюсь на работу, буду брать взятки пирожными!
- И Гогита любит пирожные, - согласилась старуха.
"Она открыто заигрывает с Иринэ и хамит мне, - думала Нуну, растягивая губы в очередной улыбке. - Ехидна!.. Если б не бессонные ночи, я выцарапала бы тебе глаза и выдрала бы волосы... Если б не бессонные ночи... Ты еще не рассказала Иринэ, и я терплю... Пользуйся, пока я завишу от тебя, ехидна, но потом не взыщи!"
- У вас большое горе? - спросила она деревянным голосом.
- У каждого свое горе, - отрезала старуха.
- Я думала, мы поплачем вместе...
Старуха посмотрела ей в лицо и отвернулась.
- Разве вы умеете плакать? - произнесла она наконец.
- В память о бедном Бадри...
И вдруг из-под надгробного камня наступившей тишины по капле просочились рыдания.
Ушли. Девочка растрогалась, расплакалась, и мать увела ее.
Дети чувствуют сильнее взрослых, чувствуют без разума, но творят добро, а матери...
Кто сказал, что Христа сначала предал Иуда? Христа сначала предала мать - иначе не бывает. Первое предательство всегда материнское, только после него мир хватает головку ребенка железными зубами и жует, сосет, месит...
Божья матерь Мария не заметила, как предала Христа. Она думала, что лучше своих малышей ведает об их предназначении, она вела их к избранной цели, суетилась, готовя еду, перешивая со старших на младших. А единственный из ее сыновей, осознавший себя Христом и потому осужденный на одиночество, так и не дождался материнского благословения... Очнулась Божья матерь, побежала по земле, выкликая непокорное дитятко, а дитятко, вот оно - на кресте, и поздно благословлять и верить в него - время оплакивать...
Нет, Мария не предавала сына, - ошиблась старуха. Если б Мария предала сына, он не воскрес бы из мертвых - преданные матерями не воскреснут вовек. Просто Мария на мгновение наклонилась к одному, а другой... Где ты, родимый? Где ты, истерзанный?
Старуха отперла дверь на балкон, пригладила веточки карликового деревца, потрогала землю, в которой оно росло.
- Они предлагают мне плакать вместе! - произнесла она сердито. - Будто они умеют плакать! Будто они представляют, что такое плакать! Только младенцы плачут, не желая никому зла!
В очереди в сберкассу, где она получает пенсию, одна из таких - с надломленными спинами - жаловалась на невестку, не дающую ей продыху своими претензиями. Старуха слушала ее и полнилась возмущением: жертвы не злобствуют, они сгорают без упрека, все остальные - рабы.
- Лишь рабы становятся тиранами, лишь рабы ненавидят тиранов, - сказала она этой утке, выставляющей напоказ утиное нутро. - Свободные свободны всегда, им нет нужды взывать о пощаде. Тиран, унижая их, разбивается, как о твердыню.
То-то было крику! А с невесткой, видите ли, она ягненок!
Старуха вернулась на кухню и села на низкую некрашеную скамеечку. Давным-давно привезла она ее в город из отчего дома: скамеечка должна была заменить ей отца, мать, бабушку с дедушкой, соседей, брата, погибшего на войне, вышедшую замуж сестру. И скамеечка старалась, она крепко стояла на четырех коротеньких ножках и поддерживала стареющую хозяйку. Ни разу не пришлось чинить ее.
Хозяйка умела служить не в пример хуже. После сорока она кочевала из учреждения в учреждение, нигде подолгу не задерживаясь и теряя раз от разу в зарплате. На последней ее службе начальник взял на себя некоторые хлопоты по ее пенсионным делам, чтобы поскорее и по-хорошему избавиться от "каменной бабы".
На улице опять пошел дождь, листики деревца намокли и обвисли.
- В комнате тебе воздуха не хватает, на улице мокро... - ворчала старуха, поднимаясь на ноги. - Ничего, не ной, не конец света...
Старуху звали Тиной, но она отказалась от имени, когда не нашла больше людей, с которыми можно было бы вместе поплакать. Она решила снова стать ребенком, начала думать о себе в третьем лице и не загадывала на завтрашний день.
Часто она садилась на низкую некрашеную скамеечку, закрывала глаза и возвращалась в кряжистый деревенский дом, где на первом этаже кухня с земляным полом, а на втором холодные тесные спальни.
Пробегающую мимо, ее окликала проворная, вечно занятая мать, такая хрупкая в огромных отцовских ботинках.
Мать собирала на огороде помидоры и напевала вечную свою тоскливую песню:
- У зари я выпросила для тебя румянец, сыночек... У инжира выпросила сладость дыхания... Куда уводят тебя? Ох, куда уводят тебя, сыночек?..
Если бы она была жива!
Мать пела на огороде, а девочка Тина взбиралась на ореховое дерево и глядела во все глаза в ту непонятную даль, откуда должно было явиться к ней будущее. Где ты, счастье? За тобой уехали из дома братья, тебя искала в замужестве сестра, а мама почему-то боялась: "Не надо нам ни счастья, ни людской зависти! Устала я счастливой быть!.."
- Ты чего залезла на орех, сорвиголова? - сердился на Тину отец. - Марш на огород помогать матери!
- Папочка, разреши посидеть чуть-чуть! Дороги не увижу, братьев прогляжу-у!
Братья все не возвращались. Один осел в Батуми, другой погиб на войне. Девочке казалось, будто тишина, что нежится по ночам на их пустых кроватях, бродит днем по комнатам и крадет кусочки жизни старого деревенского дома.
- Куда уводят тебя? - поет мама, суетясь около очага. - Ох, куда уводят тебя, сыночек?..
Слушает девочка Тина, слушает и каменеет. Нельзя больше Тине оставаться здесь - и у нее тишина по кусочкам украдет жизнь.
- Где оно, счастье? - спросила старуха у деревца. - Пролилось золотым дождем и ушло с Гогитой... А старуха зачем-то живет... Ладно, ладно, успокойся... вижу, что похолодало... сейчас согреемся...
Она вкатила на кухню тележку на маленьких колесиках, в ее кузове стоял ящик с деревцем, и заперла дверь.
- Лей не лей - теперь не достанешь! - злорадно поддразнила она дождь.
Спасенное деревце еще трепетало ветками, потом затихло.
Мальчик мой, Гогита, как могла я тебя предать?!
- А Гогита не жаловался, он сгорел за грехи людей, - объяснила старуха столетнику. - Он и старуху научил свободе, и грех ее взял бы на себя, но свободный человек сам искупает грехи, он сам себе и судья, и палач...
Она заметила пожухлый отросток в основании столетника, осторожно оторвала его и бросила в мешок для мусора.
Каким красавцем был Гогита в первом классе! Светлолицый, в чудесных кудряшках, они парили над плечами, как крылышки у ангелочка, а злобная учительница на собрании велела их остричь и еще унизила при других родителях: "Вы из мальчика девочку сделали, стыдно должно быть!"
- Старуха имеет право судить надломленных: она сама была рабой и трепетала перед тиранами, она знает, чем это кончается, - слышит столетник. - Старуха пророчествует перед рабами, и не ее вина, если они спят крепче, чем хватает ее голоса... - вдруг она прижала руки к груди и горячо, жарко взмолилась: - Господи, пошли им пробуждение, Господи!
И тут возопила тишина, последовавшая с ней из деревенского дома в город, но и вопль тишины заглушило бурное дыхание старухи.
И дождь стучал в балконную дверь.
- Помнишь, Гогите понравилась однажды девочка, потому что у нее личико, как золотой дождь?- шепчет столетнику старуха. - И сегодняшняя девочка была такая...
Глаза ее загорелись, она засмеялась даже и потянулась к пластиковому ведру за водой.
5.
- Ты!.. Ты все испортила! - кричала Нуну на дочь. - Раскисла, переключила на себя внимание! А мне во что бы то ни стало надо знать, как попала в наш дом эта старуха!
- Я не игрушка! - огрызалась Иринэ. - У меня чувства!
Они разбежались по разным комнатам.
Нуну сидела лицом к стене и морщилась, словно от боли, вспоминая, как задыхался перед госпитализацией Бадри и как поймала она во взгляде еле передвигавшейся от старости склерозной матери своей нечто, похожее на торжество.
Смерть зятя возвышала мать над ним - так стойкость, проявленная в бою, возвышает солдата над дезертиром.
Нуну пожелала тогда матери смерти, а мужу жизни, но что толку? Неприятный осадок остался, и больше ничего.
Иринэ залезла в тапочках на кровать - назло, конечно, назло! - и тихо всхлипывала. До чего же она нескладная! Нехотя папу обидела, нехотя маму... Да и как может быть иначе, если она и себя каждое утро обижает? В зеркале огромный горбатый нос, волосы, как мочалка. Уродина проклятая!
Родители ее тоже хороши! Требуют, чтобы она их понимала, а сами?.. Разве ее учили понимать? Заперли в заботливости, точно они семейство жуков в крупе, породы "ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу".
И выросла Иринэ глухой и слепой, только и умеющей, что жиреть на дармовом изобилии. И мир ее ограничен бумажным пакетом, в котором хранится крупа. Зачем в пакете глаза и уши, достаточно обоняния...
До папиной смерти она и представить не могла, что живут на свете такие странные люди, как сегодняшняя старуха. Да и в трущобы попала впервые.
А как страшно, когда мама становится, точно скомканная салфетка, и приходится самой защищать себя!
До папиной смерти Иринэ бывало тревожно в обществе мальчиков - нравится она им или нет? - и только. Из самой опасной ситуации она знала простой выход: наложить на себя руки. А сейчас Иринэ и умереть страшно, и жить страшно...