Аннотация: Короткие страшные истории о странном артефакте - мече, который можно улучшать любым металлом, превращая его в самое разное оружие, но который приносит несчастье каждому своему владельцу.
1. Стальной слиток
Зло приходит в мир не с пламенем, не с холодом снежных бурь и не с потоками кипящего металла. Гремящие и сотрясающие шаги его рождаются вместе с творением, как близнецы, а мелкая, дрянная поступь, отпечатанная в каждом дне, приходит исподтишка, заводясь в укромных углах, как мыши из тряпок. Так, по крайней мере, утверждают те, кто знает такие вещи.
Утверждают они и то, что не все зло можно назвать злом, как не назовешь им ядовитую гниль, ползущую от трупа, и что не все на свете можно по весу и поступи отнести к большим или малым.
Но знают они больше, чем говорят, и не расскажут первому встречному о том, что глина в юных руках пориста на ощупь, и что много воздушных капель в стеклянных пластинах того, кто кует их в первый раз, и что, сотворяя мир, нельзя избежать пустот, особенно если его сотворяют впервые, и пустоты эти не равны Пустоте, что окружает мир сотворенный, но во многом ей сходны, и полая пасть их жадна, как оскаленные пасти драконов.
Те, кто знают такие вещи, будут молчать и не смогут ответить даже себе, оттого ли они молчат, что скрытые знания не должно рассыпать на пустоши праздных умов, или оттого только, что им самим страшно помнить об этом.
Ибо пустота наполняет себя, вмещая и пламя, и снежные бури, и кипящий металл.
И те, кто знает, знают и о том, что этого ей бывает мало.
***
Раггар Неутомимый умер так, как положено умереть воину, и среди свежих ран, испещрявших его тело, даже самый ярый завистник не отыскал бы ни одной, нанесенной в спину.
Раггар давно уже перешел ту отметку, какой люди отмечают половину жизни, и в бою был не только храбр, но и искусен, за все свои годы потеряв в схватках только пару зубов и пальцев. Все это время, с самых щенячьих лет, он охранял высокого, что приближен к Повелителям, и строго следовал его приказам, что были отданы Голосами, раскалывающими землю и воспламеняющими небо, и теперь Стиилд, Налот и Голт, ведавшие погребением, касались его тела с должным по праву почтением.
Огонь, тлеющий в глубинах жаровни, давал дым, а не пламя, и дым этот пах сухими травами, пучки которых тлели на угольях, и ржавой пылью, ссыпаемой на них по щепотке. Тело Раггара лежало сверху на узких частых прутьях, и дым, подталкиваемый заклинаниями, окутывал его со всех сторон. Стиилд уже взрезал его кожу и влил внутрь смесь едкой магии и масел, и мягкая часть нутра, что служила Раггару при жизни так же хорошо, как и его мускулы, понемногу растворялась, впитываясь в жилы и кости.
Он заслужил свое имя, доказав его силой и выносливостью - никто не мог продержаться дольше него на поле боя, и Раггара, выходящего на битву с простым одноручным мечом и круглым щитом, боялись и те, кто владел гигантскими секирами, и те, кто отдавал предпочтение молотам.
Правда, те завистники, что стали бы высматривать его раны, шептались, что меч у Раггара обычным не был. Всем было известно, что он нашел его в горах воткнутым в снег, когда охотился почти ребенком; и те, кто имел в головах достаточно рассудка, чтобы рассуждать здраво, и достаточно свободного времени, чтобы вовсе об этом рассуждать, считали, что меч принадлежал раньше какому-то путешественнику, - стоило, мол, покопать снег вокруг, как можно было найти его кости. Раггар не стал искать тело, если тогда, мальцом, и вовсе подумал об этом, так что домыслы оставались домыслами. Однако те, кому не хватало своих забот, сходились на том, что бывший владелец только порадовался бы, узнав, что меч нашел достойные руки, - если он, конечно, и сам был человеком достойным; в противном случае его мнение и взвешивать не стоит; - так что волноваться тут было не о чем.
Но завистники - скрытые враги, которых победить не так просто, как честных противников на поле боя, и слухи продолжали ползать, указывая на разные мелочи - что Раггар носил меч к высокому, когда завоевал его доверие, и тот, к чьим пальцам тянулись сгустки огня, приходящие из Бездны, и кто привык чесать за ушами волчьих духов, встающих по ночам из болот, якобы отказался касаться его рукояти; что меч Раггара оставался прежним из года в год, но из года в год он носил его в кузницу, кладя возле стальной слиток, и вбивал новую сталь в прежний клинок, а тот не становился ни длиннее, ни шире, не меняясь, как другое оружие, которое поновляют его владельцы, и только делался крепче, чем был до этого. "Жрет он эту сталь, что ли", - ворчал кузнец, которого Раггар не допускал до этой работы, предпочитая выполнять ее сам, и выполнял он ее умело, и меч его в битвах был продолжением его руки.
Налот начала свою работу со тщанием, протаскивая первый стежок через правую ладонь Раггара. Нити, что она подцепляла костяными щипцами из сосуда с темной водой, были пополам льняными и серебряными, и тоненькая игла, нырявшая под кожей с сухим шорохом, прошивала плоть и жилы первыми, а жилы и кости - вторыми. На место пальцев, что Раггар потерял когда-то в схватках, она приставила заостренные стальные прутки, согнутые, как пальцы, и сложила обе руки на груди мертвого бережно и безмолвно.
Такому воину, как Раггар, и после смерти все сулили пиры и битвы - одна другой славнее, бок о бок с равными ему, - но немногие из тех, кто знал его ближе прочих, могли бы сказать, что в последние годы его ярость начала утихать. Он продолжал воевать так, как положено норду, но с тех пор, как волосы и бороду его тронул снег, а шрамы начали заживать медленнее, вне боя он стал двигаться не так быстро, и его часто видели в раздумьях, о которых он никому не рассказывал, и равновесие стало привлекать его больше, чем прыжок.
Если бы у его жены, Кинтаар Яростной, был еще хоть кто-то, кому она доверяла, она, возможно, поведала бы ему, что Раггар устал. Его жизнь была долгой для воина, и теперь ему хотелось покоя, ибо нет в покое для норда ничего дурного, когда он заслуживает его своим мечом.
Но Кинтаар доверяла только Раггару, поэтому остальные могли лишь гадать о его мыслях.
Возможно, тот, кто умел Изрекать тьму и тени почти так же громко, как Повелители, тоже знал что-то на этот счет; но, быть может, и нет, потому что он ни разу не усомнился в Раггаре, а после смерти его в последней битве велел устроить погребение недалеко от того места, что предназначал в будущем для себя самого.
Ведь по заведенному ходу времени покой в конце концов получают все, а не только мечтающие о нем.
И только Повелители могут ему противостоять, а те, кто приближен к ним, могут только взывать и готовиться, но готовиться и взывать они могут в полной мере.
Узким крючком, украшенным рунами, Голт подхватил струйки дыма, вьющиеся над жаровней, темные, как смоляные капли, и протащил их сквозь уши и глазницы тела, короткими проколами сшивая веки, и ноздри, и губы.
Затем Налот и Стиилд окунули тело в прозрачную смолу, а после обернули его тонкими полосами раскрашенного льна так плотно, что тот стал казаться второй кожей. С подобающим почтением и теми из заклинаний, что произносят на языке Повелителей, они сомкнули на нем крепления легких доспехов, и уложили его в узкую гробницу из полированного темного камня, покатую внутри, как чаша, и поместили в ноги его щит, и положили на грудь меч, обхватив рукоять мертвыми пальцами из стали и плоти.
И они отступили на шаг, а Голт с последним шепотом сдвинул рычаг, толкающий глухую тяжелую крышку, и смола темная, как ночь, и текучая, как дым, залила все щели и узоры, застывая в продавленных бороздках, тройным кольцом обхватывая гробницу и расползаясь по каменным плитам пола, - темная и тонкая сеть, паутина, колеблющаяся от неосторожных шагов.
Взломать крышку этой гробницы снаружи было невозможно - ни лучшей сталью, ни искуснейшей магией.
Зато изнутри она выбивалась одним ударом.
2. Двемерский металлический слиток
Чувствовала себя Тэм из рук вон плохо, и началось это все еще с Аркстеда - может, вино в таверне было поплывшим, а может, ей в след какая ведьма плюнула, поди теперь угадай. В таких дырах каждая третья - ведьма, вот хоть Файру-кузнеца взять. Меч она поправила, конечно, неплохо, тем более что не каждый кузнец согласен на месте возиться с переплавкой двемерского дерьма, облепленного маслом, да еще и с оплатой тем же барахлом, но Файра вопросы задавать не любит. Тем она и хороша. Ну, кроме того, что живет там, где живет - не у всякой деревушки есть свой кузнец, тем более в глуши. А второй такой дыры, как Аркстед, хоть сто лет ищи - нипочем не сыщешь; от него до одной дороги, по которой люди ходить привыкли, еще дня два изволь по скалам лазать.
Зато он впритык к руинам - что двемерским, что (ну, если кругаля маленько дать) нордским.
"Точно, ведьма, - думала Тэм, переводя дух. Барахло в походной сумке звякало с каждым выдирающим глотку приступом кашля, и вот опять она добрых пять минут звенела посреди дороги, как толпа прокаженных. - Кто ж там еще жить-то будет, кроме этих самых, бок о бок с мертвяками да железяками".
Тэм сплюнула и кисло поправила ремни сумки. До Вайтрана было уже недалеко, может, пара дней пешего хода, там можно было столковаться с повозкой, если подфартит, или вообще присесть к кому на попутной - пару монет ей было уже не жалко.
Но ей не фартило, и не фартило, как она размышляла мрачно, с самого Аркстеда: Самми изволила откинуть свои престарелые копыта, напугавшись какого-то ужа, и Тэм пришлось часть добычи, самую дешевую, припрятать в скалах - на своей-то хребтине всего не утащишь, - а остаток взвалить на себя и плестись пешком; вообще двемерского барахла набралось в этот раз немало, но в основном - плохого качества; меч она свой сломала; все три зелья исцеления, которые она выпила, были странной болячке как мамонту деревянная стрела, чары скрытности на плаще почти выцвели, а со всех дохляков в левом рукаве катакомб собралось два золотых ровно.
Нет, выходит, еще раньше.
Вообще вся неделя выдалась паршивой.
Ну, хоть при мече теперь.
Тэм всегда носила пару ножей, но длина меча, позволявшая держать противника на расстоянии, нравилась ей больше. Да и в работе меч часто лучший помощник, чем ножи. Может, и прав был папаша, который учил ее воровству, приговаривая, что на кружку эля уж этим всегда заработаешь, но променять вольную жизнь на шныряние в городе ей не хотелось. Такими и рождаются люди - кого-то тянет жить потише да получше, как папашу, а кого-то шататься по свету, вот как Тэм или ее подружку, которую она прозвала Львицей - зевать та умела еще как, всю пасть наружу каждый раз показывала, от и до. Правда, Львица-то вообще из Скайрима выбралась, и Бездна разберет, где ее теперь носит, а Тэм до сих пор ползает по здешним руинам - в плаще с чарами и оружием наготове.
К своему мечу, добытому почти год назад в стычке с бандитом вдвое крупнее себя, Тэм относилась с некоторой гордостью, и потому лишиться его было обидно. И вдвойне обидным было то, что мертвяк, из-за которого у нее теперь не было оружия, сам вооружен был не порядочным древним нордским мечом, а каким-то пустым огрызком, годным разве что для ополченских щенят.
Тэм пришлось взять этот огрызок. Других мечей рядом не было, а до жилых мест надо было еще дойти.
В Аркстеде сбыть добычу бы не вышло - гнутые балки и мятые пластины тут никому не были нужны, Тэм давно это знала, - но Файра-кузнец не просто мастерила всякие ловушки для охотников и домашние штучки, а любила работать, так сказать, для души, подбавляя в металл то того, то сего, и смотреть на результат; и Тэм вкатила на полную свое умение трепаться, чтобы Файра укрепила ей найденный меч двемерской переплавкой.
И все получилось.
Только Файра все равно ведьма - мало того, что молчит все время, так еще и металл так умяла, что и весит меч не сильно больше, и выглядит по-прежнему, разве что чище и чуток подлиннее, и блеск у него стал желтым, сытым, да еще отлив пошел в медь.
Может, она ее и прокляла? Зачем бы ей... они честно договорились, и Тэм ей пару пластин поверх отдала тоже честно... может, она вообще кусок металла с меча себе прибрала, не бывает же так с весом... проклятие - вряд ли... хотя кто знает, что на уме у этих. Знаешь так кого-нибудь, знаешь, а потом раз - и она вся перьями обрастает.
Тэм снова сплюнула. Слюна казалась ей едкой. Зря она парой зелий в Аркстеде не разжилась. Ну, кто ж знал. Плохеть-то ей начало не сразу, так, горло чуток чесалось, и все.
День клонился к вечеру, солнечный свет порыжел и загустел, а мимо нее до сих пор проехали только две повозки, и обе - в другую сторону. И это самая оживленная дорога округи!
Тэм проклинала все на свете. Она устала и выдохлась, ноги у нее начало ломить, а в горле стояла едкая, липкая сухость, с которой ничего нельзя было поделать. Казалось, что глотка просто взяла и слиплась намертво.
Может, имело смысл сначала поискать лекаря или святилище Кинарет, если тут такие были, но, завидев таверну, выбравшуюся из растянутой кучи домов ближе к дороге, Тэм свернула к ней.
Внутри пылали огни, было дымно, шумно и людно; в основном, похоже, тут сидели сейчас норды и парочка меров. Ни на нее, ни на звук открывшейся двери внимания не обратили: проезжие в этих краях - дело привычное, не зря же таверна стоит в таком бойком месте. Да и Тэм не была ни серой, ни желтоухой, чтобы на нее лишний раз пялиться. Спасибо папаше - ходок он был знатный, но меру знал.
За прилавком на другом конце стояла рослая нордка средних лет, по горло занятая перебранкой с тремя имперцами; подойти надо было к ней, но Тэм страшно не хотелось сейчас пропихиваться через толпу.
Она шлепнулась на скамью справа от входа, в закутке, прямо под какими-то рогами на стене, перекинула ноги, задев коленями стол, и с облегчением спустила под них сумку, надежно прижав бок с застежкой. Со стола пахнуло кислятиной, да так, что перешибло даже запах печеного мяса, наполнявший таверну до краев.
Тэм затошнило.
- Эй, - она помахала рукой, оглядевшись; фигуры людей теперь казались размытыми, и ей пришлось потрясти головой и сосредоточиться, чтобы рассмотреть все толком.
Среди толпы сновали двое подростков - парнишка-норд лет пятнадцати и девочка помладше него, очень похожая на хозяйку. Они разносили еду и выпивку, то и дело перекидываясь с посетителями парой-другой фраз, иногда безобидных, а иногда вызывавших свист или взрывы хохота.
Все было так, как и должно было быть, но Тэм от этого лучше не становилось.
- Чего желаешь, красотка, - сказали совсем близко от нее, и Тэм вздрогнула - парнишка-разносчик, оказывается, уже успел подойти, а она и не заметила.
- Меду налей... черного.
- Нету его, - он небрежно оперся о стол. - Весь выпили. Но для тебя, красотка, могу сыпануть в обычный чуток огненной соли, проберет не хуже.
- Не надо, - она кашлянула еще раз. - Обычный давай тогда.
Парнишка исчез. Тощая и мрачная женщина-имперка по правую руку от нее нахмурилась еще больше и кинула на Тэм злой взгляд.
Тэм невзначай пощупала рукоять меча. Теплая.
Нет, зря она все-таки в катакомбы полезла - они хоженые, поверху там золото давно все выгребли, а вглубь одной соваться не надо, особенно когда чары на плаще барахлят... пес с ним, с мертвяком этим... дальше, может, еще что похуже бы было.
Тэм была смелым человеком, но сейчас она против воли поморщилась и вздрогнула, потирая плечо - мертвяк вскочил из своего гроба, едва не сбив ее крышкой, и махал своим мечом-огрызком во все стороны, - и не подойдешь, и деру дать не выйдет; но даже когда она сумела выскользнуть и столкнуть ему под костлявые ноги кусок расколотой крышки, а он споткнулся и потерял оружие, то все равно не отступил и пытался рвать не руками, так зубами. Хорошо, что зубы у него впустую щелкали, извергая пыль, но не доставая до шеи, а вот пальцы, часть из которых была, похоже, железными, впились так, что продрали ей кожаный нагрудник.
Доспехи на нем были хлам, и оружие у него было хлам, и все вокруг там было таким хламом, что прямо оторви и выбрось, даже хуже двемерского.
Нужна была новая лошадь.
И зелья.
"И если Виго, задница злокрысья, - сумрачно повторяла про себя Тэм, - снова снизит ставку до четверти за все, то я ему дом подожгу".
Много зелий.
Было очень жарко; воздух казался тяжелым и густым, дышать было трудно.
Тэм сплюнула на пол. Имперка справа опять злобно на нее покосилась.
- Никакой огненной соли, - об стол грохнулась кружка меда. - Любой каприз за твой взгляд, синеглазка.
Тэм положила на стол монету, даже не услышав, звякнула ли та, и глотнула меда; он был совсем безвкусным. Дрянь тут наливают.
- Не, ну правда. Таких сияющих глаз у нас не водится. Откуда путь держишь?
Тэм поглядела на него. Перед глазами снова все плыло, каждый вдох давался с трудом.
- Подвинься-ка, малец, - прохрипела она, выбираясь со скамьи и едва не падая. Ей мучительно хотелось дышать, и она, забыв о своей сумке, на ощупь добралась до двери, благо та была недалеко, и вывалилась наружу.
Там уже стемнело. Облегчение свежий воздух принес небольшое, но Тэм и этому была рада, пока ее снова не согнул приступ кашля; она оперлась рукой о стену, чувствуя, что ноги у нее дрожат, как у пятилетней девчонки, а с глоткой творится что-то странное.
"Файра и есть... ведьма, - мучительно думала она, выкашливая воняющий пылью и кислотой воздух. - И воровка. Лекарь и зелья тут не помогут, надо к жрецам... спрошу про святилище какое поближе в таверне, тут должны знать... Виго, тварь такая, Бездна его забери... нагрудник надо будет поправить, лошадь бы еще новую... и меч нормальный".
Ее вырвало какой-то вязкой черной дрянью, и дышать стало легче. Тэм вспомнила про сумку; надо ее забрать, пока не утащили, и побыстрее спросить про святилище.
Да и мед допить стоит - зря, что ли, монету тратила.
3. Слиток ртутной руды
Торальд вернулся в Вайтран на закате в смешанных чувствах - он устал, он хотел есть и пить, и он был в восторге от нового меча, но идти домой ему очень не хотелось.
Отец, конечно, уже обнаружил трещину в молоте, и с порога закатит ему такую головомойку, какую устраивают только сопливым детишкам - как всегда; и оправданий слушать не будет, и на меч даже не взглянет. Он многого не желает видеть, например, того, что его дети давным-давно выросли.
Торальд почитал своих родителей, но с сожалением отмечал, что годы не делают их разум острее - особенно в том, что касалось вещей больших и важных, таких, как будущее Скайрима. Империя похоронила сама себя, жалкие трусливые отродья, и все, что сейчас остается - взять дело в свои руки. Никто не справится с битвой лучше нордов.
А теперь у них есть настоящий король, король по праву, умеющий не только биться, но и Кричать. Разве этого мало?
На словах-то они поддерживают Ульфрика, но когда слова хоть что-то решали. Если бы все, как один, взяли в руки оружие, чтобы... но нет, конечно, давайте лучше осторожничать и выжидать, кланяясь Империи, желтоухим и их прихвостням.
Ни отец, ни мать просто не понимали, что к чему, сколько им не втолковывай. Братишка до сих пор не может заиметь своей головы, заимствуя для размышлений родительские, дядя слишком стар, а сестре интересна только она сама - масштабами крупнее города она мыслить не желает. К тому же, дерется Ольфина недурно, но от той, кто готова свернуть шею всякому, вздумавшему ей хоть в чем-то указывать, на войне немного проку. В бою нужна не только ярость.
Так и получается, что из всех Серых Грив, славного боевого рода, в целом сочувствующего переменам, по-настоящему рассчитывать Скайрим может только на него, Торальда.
И это, чего уж там говорить, почетно, но очень нелегко.
Под невеселые мысли Торальд, сгибающийся под грузом моральной ответственности, свернул в "Гарцующую кобылу". У сестренки сегодня был выходной, который она проводила дома, так что лучше места, чем эта таверна, ему в целом Вайтране было не найти.
- ...да я сама не поверила сначала, откуда драугру взяться вдали от катакомб, да еще и при новой броне... приманил разве кто...
- Некромант какой бродячий?
- Может, и так, Сэмми, а может, и нет - не знаю, и не люблю говорить по-пустому, но что известно доподлинно - эта тварь успела разорвать троих, прежде чем все опомнились и достали оружие, а потом перекусала еще с дюжину. Да и в схватке поначалу доставалось не ей - сам знаешь, каково драться в четырех стенах, если те набиты народом.
- Ты, Хульда, позавчера-то мне не поминай.
- А не вред бы и вспомнить - в следующий раз я тебя просто выкину через окошко, так и знай. Слава Девяти, эту тварь нарезали на мелкие кусочки, а трактир сожгли под основание - ну его в Бездну, все одно ни Линна, ни детишки ее живыми из этой бойни не вышли, а чужаку заведение с такой славой без надоб... а-аа, привет, без вести пропавший. Ольфина тут заходила - обещала все кости тебе переломать, как вернешься. Ты и правда расколол Небесную кузницу?.. Жаль, что вы с сестрой разминулись.
- А мне-то как жаль, - проворчал Торальд. - И нет, ничего я не раскалывал.
Он не врал - одна небольшая трещина в молоте это не "расколол" и уж совсем не всю кузницу. Как вообще кузницу можно расколоть? Это даже у дракона не получится.
Похоже, сестренка соизволила явиться в "Кобылу" в свой выходной только для того, чтобы его найти. Возвращение домой потеряло для Торальда последние крохи привлекательности. Он взял кружку эля и поплелся отыскивать местечко - набита "Кобыла" не была, но Торальд сам не знал, чего ему хочется - одиночества или компании.
Он уже провел в одиночестве целый день, и ему хотелось похвастаться своим новым мечом - особого весу этому клинку добавлял тот факт, что он выковал его сам, - но ни с кем из сидевших ему не хотелось завязывать разговор. Торальд обвел зал взглядом, с неприязнью задержавшись на двух старших Сынах Битвы. Вот хватает же наглости разгуливать так, будто они и не думали предавать Скайрим!
Олфрид и Идолаф сидели за вытянутым столом, и Торальд сел на другой его конец - так, чтобы и место между ними оставалось, и слова его эти молокососы, если потребуется, услышали.
Он отпил глоток эля; рука легла на успокаивающе округлую рукоять нового меча. Металл показался ему теплым.
Вот это - настоящий нордский меч! И выкован он настоящим нордом. Торальд давно присматривал себе хорошее оружие. Стыдно сказать, но его отец, лучший кузнец Скайрима, не хотел доверить ему ни металла, ни кузницы, пусть и под своим присмотром, а ведь Серые Гривы, хранители Небесной кузницы, всегда сами ковали себе мечи.
А на этот раз ему нужен был не просто меч.
Оружие, с которым он пойдет защищать Скайрим, должно быть самым лучшим.
Сначала Торальд хотел попросить Адрианну - она бы его пустила поработать; - или и вовсе доехать до Виндхельма со старым клинком, а там, в городе Исграмора, выковать себе новый, - но потом передумал. Он хорошо помнил этот момент - когда в куче покрытого сажей лома у Белетора увидел недурные остатки меча, отливающего желтым металлом, и, сам не зная, отчего, дотронулся до него, пачкая пальцы. Происхождение меча Белетор объяснить отказался - то есть, он просто что-то соврал, эта крыса никогда не говорит правды, - но Торальду было все равно. Он - сын лучшего кузнеца страны, и он узнает хороший меч, когда видит его, даже если от того осталось так мало.
Зачем ему тащиться через всю страну, уворачиваясь от стычек, когда можно пройти ее с мечом? Зачем ему идти на поклон к этой имперке - они же все из одного теста слеплены? У него есть Небесная кузница, и он, Серая Грива, имеет на нее не меньше прав, чем его отец.
Торальд был хорошим кузнецом. Он готов был съесть свои наручи, если его отец наконец это признает, но кузнецом Торальд был и правда хорошим. И когда он перед рассветом ковал свое оружие на древнем холме, мехи и молот пели под его руками, и эта песня казалась ему победной. Не бывает победы без битвы!
Ртутная руда и небесная сталь вливались в клинок, облепляя его, превращая в сверкающее оружие нордов - такое, каким оно и должно быть.
Может, он... немного его перегрел, или бил слишком сильно. Да ее и не заметно совсем на боковине, эту маленькую трещинку. И, в конце концов, это ведь был очень старый молот.
Но меч получился великолепным.
И с ним он вернет Скайриму истинное величие, прогнав и имперских трусов, и эльфийское отродье.
Торальд неожиданно обнаружил, что его кружка опустела, - как и две другие рядом, - а все эти слова он произносит вслух, обращаясь к почему-то сидящему рядом Бренуину, известному пьянице, да еще и редгарду. Народу в трактире, как с удивлением заметил Торальд, поубавилось, а фитилек в рожке с маслом ушел заметно глубже.
Бренуин, на чьем счету явно было побольше кружек в этот вечер, кивал с глубокомысленным видом, не попадая в паузы между словами, и время от времени вливал в себя еще пару глотков - судя по запаху, лучшего эля ему Хульда наливать не стала, зато не поскупилась на крепкий.
- И мы, Серые Гривы, никогда не ставили деньги выше чести, - поднял Торальд голос, быстро посмотрев в сторону Сынов Битвы. И верно - те угрюмо косились на него, с трудом держась своей собственной беседы. - Пусть те, кому хватило совести продаться желтоухим, считают свое золото - нам оно без надобности!
Идолаф Сын Битвы дернулся было встать, угрожающе глядя на Торальда, но Олфрид усадил его обратно, что-то тихо приговаривая; Торальд расслышал отдельные слова, вроде "мальчишка" и "пьян", и перед глазами у него покраснело от ярости.
Он дернул за рукоять меча, вытаскивая его - на секунду показалось, что в зале даже стало светлее от его блеска.
- Видите? - зарычал он. - Вот то, что ценят настоящие норды! И я пойду сражаться за свою страну этим мечом, и бойтесь меня, когда я вернусь - потому что Братьев Бури следует бояться не только таким злокрысам, как вы!
Он с трудом втиснул меч обратно в ножны - тот словно не желал туда пролезать, - и вылетел из "Гарцующей Кобылы".
Идолаф и Олфрид, старшие из Сынов Битвы, проводили его взглядами, а потом продолжили свою беседу.
Возможно, бродяга и пьяница Бренуин, единственный из всех, сидевших неподалеку, мог отметить, что их голоса стали гораздо тише. Но ему не было дела ни до чего, кроме своей кружки.
4. Очищенный малахит
Порой ей все еще казалось, что она бредит. От воды несло тем особым, тяжелым запахом гнили, какой бывает только у остановленных насильно вод; заключенная в осклизлое дерево мостков, домов и ворот, вода гнила заживо, и запах этот мешался с тяжелой рыбной вонью. В первые дни Мьол даже удивлялась тому, что в таком городе живет семья Черный Вереск, владеющая лучшими в стране медоварнями, - так не подходили в ее сознании запахи меда и дикого вереска к тому, что царило вокруг. Сейчас она уже знала, что ошибки тут, на самом деле, нет, и чутье ее не подводит.
Мьол знала об этом, но ни о чем больше; удушливый запах Рифтена, крысы, одетые в человеческие шкуры, и малахитовые разводы грязной, гнилой воды внизу крутились в ее сознании днем и ночью.
Ей хотелось сбежать; ей нужно было сбежать, ей нужно было быть не здесь, и она ощущала это так же четко, как вонь, но всякий раз усилием воли приказывала себе остаться, и не только потому, что норды не бегут с поля боя. В Рифтене было много зла и много тех, кому нужна была помощь.
Она помогала всем.
Она уже поддалась слабости раньше, позабыв обо всем, что поставила себе когда-то целью, поддавшись странной жадности, больше похожей на зуд, и это почти привело ее к смерти.
Сейчас она по-прежнему чувствовала этот зуд и слабость - едва ли меньшую, чем когда лежала навзничь на толстых шкурах в чужом доме, израненная, издыхающая, как дикий зверь, а незнакомый тогда юноша хлопотал вокруг, во второй раз пытаясь ее спасти.
Его звали Эйрин, и он влил в нее больше лечебных зелий, чем она выпила от рождения до этих лет, и в конце концов она смогла снова встать на ноги и снова взять в руки меч.
Правда, не тот, что был у нее раньше.
Может быть, беда была еще и в этом.
Раз за разом, шагая по рыночной площади, сидя в дымной таверне или даже ловя за шкирку воровское отребье, Мьол снова чувствовала жар, как далекий отзвук паровых струй двемерской махины, и зудящую боль - но теперь уже не от ран; боль и зуд гнездились в ее голове и толкали прочь из города.
И когда она чувствовала их сильнее обычного, ей казалось, что она снова бредит.
И такое бывало часто, потому что гнилая, в малахитовых узорах вода, и удушливый запах воровского города постоянно возвращали ее к ним; они говорили, что ей следует сбежать; быть не здесь; вернуться, и их голос был громким.
Когда Мьол удавалось силой вырваться из этого полубреда и подумать, она во всем винила себя. С малых лет она хотела быть искательницей приключений, и жажда странствий и новых мест была в ней сильнее всего остального. Отец, охотник, не одобрял ее стремлений - искатели приключений, говорил он, быстро становятся искателями сокровищ, а тех ведет только жадность, и им всегда бывает мало, и такой, как она, среди них не место. Мьол уверяла его, что он плохо думает о тех, кто странствует по свету; отец махал рукой и просил только, чтобы она не поддавалась этой жажде легкой наживы.
Она не справилась.
В те далекие времена юности она помогала всем, кто в этом нуждался - мечом, руками, добрым словом, - не боясь усмешек случайных знакомцев и спутников, вроде той девушки по имени Тэмари, с которой Мьол путешествовала почти месяц; та не скрывала того, что ценит в приключениях в первую очередь деньги, но ее, не смотря на многие злые слова, открытость и честность всегда нравились Мьол. Тэмари была родом из Рифтена, и Мьол иногда уверяла себя, что, быть может, память о ней тоже по-своему держит ее здесь.
Но в те двемерские руины Мьол привела жадность, и жадность уже давно управляла ей.
Она понимала это, но запрещала себя задумываться, а теперь осознала в полной мере - и ужаснулась.
Это началось раньше. Должно быть, с ее возвращением, с драконами, вновь парящими в небесах Скайрима, с братоубийственной войной, добавившей земле мертвецов.
Мьол всегда старалась с почтением относиться к криптам, куда спускалась порой по просьбам селян, которых беспокоили драугры, и никогда не трогала мертвых, если те не вставали от сна сами. Драугры пролежали в глубинах крипт не одно столетие, но она не брала золотых монет из урн возле них, не забирала с их тел древнее оружие и тем более не разжимала ножом ссохшихся челюстей, вытаскивая изо ртов кусочки погребального серебра, как делают многие искатели сокровищ.
Мертвецы из крипт умерли давным-давно; мертвецы из той северной крепости еще месяц назад, должно быть, были живы.
Мьол путешествовала северным побережьем, когда наткнулась на пустую, вымершую крепость; эльфийские доспехи и талморские одежды на телах говорили многое о том, кому принадлежало это место, но ничего - о том, как оно погибло. Иных павших не было. Возможно, талморцы передрались друг с другом; с них станется, заключила тогда Мьол, для порядка обойдя крепость сверху донизу, - но все камеры в застенках оказались пусты, и она обнаружила только пару скелетов, висевших в кандалах на стенах. И меч на столе.
В опустевших коридорах и залах лежало много оружия, а при Мьол был ее собственный клинок.
Этот меч пустой крепости, меч неведомых мертвецов был ей тогда не нужен.
Ее просто охватила жадность, вот и все.
И позже она убеждала себя, что это правильно, что с находкой ей повезло. Клинок был не в лучшем состоянии, но крепким и без сомнения выкованным из стекла, хотя форма его рукояти была необычна для стеклянных мечей, а в самом лезвии, грязном, мутно-сером, словно к нему примешивалась не грязь, но сталь, просматривалось, казалось, что-то еще. Его, должно быть, начали укреплять в кузнице, да не завершили работу, и Мьол завершила ее сама, как следует заточив клинок после.
Это оказался превосходный меч, рубивший противников так легко и так люто, что она впервые в жизни дала своему оружию имя.
Теперь и меч, и все ее вещи остались в двемерских руинах - меч она выронила, а сумку бросила, когда пыталась спастись. Жизнь в те мгновения пересилила жадность.
Но даже так она почти свела ее в могилу, думала Мьол теперь, вдыхая воздух Рифтена. И у нее бы получилось, если бы не Эйрин, спасший Мьол дважды: вытащивший из развалин полумертвой и столько времени провозившийся с ней после. Он живет здесь - как жила Тэмари, как живут многие честные, порядочные люди и меры вроде бедняги Бранд-Шея, вынужденные мириться с бесчинством рифтенских воров и семьи Черный Вереск, заправляющей здесь всем.
Запах гнили и подспудная зудящая боль тянули ее прочь; взывали и приказывали; но она оставалась, цепляясь за собственную помощь другим, раз за разом выплывая из гнилой глубины малахитовых вод.
Рифтену и правда нужна была помощь, и воительницы не бегут с поля боя, но Мьол понимала, - там, в глубине души, - что не гордость нордов, не память о подруге, не благодарность Эйрину и не добрые побуждения держат ее здесь. Она всего лишь заполняла пустоту тем, что подворачивалось под руку.
Она знала, что жадность, поднявшаяся в ней, никуда не ушла, и жадность зудит вокруг пустоты, которую нужно заполнить, и, сама похожая на лихорадочный бред, жаркая, как пар, воняющая гнилью, - быть может, воды Рифтена и не пахнут так страшно для всех остальных? - гонит ее из города к руинам. Туда, где лежит то, что принадлежит ей и никому больше.
Но Мьол собиралась держаться до последнего.
Сама она ни за что туда не вернется.
5. Эбонитовый слиток и сердце даэдра
- ...не то, чтобы я пытался сказать, что это плохая идея или что-то в этом духе. Нет. Я просто считаю, что тебе лучше еще раз все взвесить.
- Сумку не урони.
Там, где древняя кладка, расшатанная и обгрызенная века назад стихией, утащившей в море половину Винтерхолда, просела или осыпалась, ее заменял лед. Солнечный свет снаружи проникал в его толщу, превращая замерзшую воду в гигантский призрачный светильник.
Маркурио иногда думал о том, что только этот лед, вмерзший в камни, и держит Коллегию, и если он исчезнет, сперва пошатнется Мидден, а затем рухнет и все остальное.
- Я давно все взвесила. А ты-то сам? Насчет взвешиваний? Не тяжело, вьючный мул?
Маркурио вяло отшутился; тяжелая, едва заметно гудящая в его руках сумка, которую он нес как можно бережнее, поглощала все внимание - вместе с тем настороженным чутьем, каким обладают все искатели приключений, спускающиеся в подземелья.
Твари и нежить, облюбовавшие Мидден и подступы к глубинным его катакомбам, именуемых среди магов Коллегии Тьмой, должны были покинуть эти места еще после первого визита Довакин и Маркурио; но древние лазы и каверны, - смесь льдистого света, непроглядной тьмы и магии, пропитавшей все в этих местах, - могли привлечь кого-то еще за это время. Маркурио говорил себе, что он шел осторожно, приглядываясь и прислушиваясь, именно поэтому; кончики его пальцев зудели, готовые в любое мгновение хлестнуть неожиданного врага огнем или молнией. Он много раз бывал в подобных ситуациях - сопровождение Драконорожденной было нелегкой и насыщенной работой. Редкий день обходился без стычки с бандитами или драуграми, и это если не вспоминать о драконах.
Магия Маркурио, клинок Довакин и вытащенные ею из Бездны атронахи расправлялись с драконами точно так же, как с любыми другими врагами. А однажды ему удалось самому нанести дракону решающий удар - уже тяжело раненного ящера оплела посланная с двух рук молния, и последняя вспышка огня в его глазах уступила место огню, пожирающему все тело; лохмотья плоти, испаряющиеся в золотое марево, просачивались сквозь ослепительно-белые электрические ветви, которые Маркурио не решался убрать, пока от твари перед ним не остались только кости.
Но в последнее время его чутье все чаще говорило ему об опасности; опасность всегда была рядом, где бы он ни был и куда бы ни шел, и она таила в себе не злые умыслы или нелегкую битву; он ощущал какую-то смутную громаду, ворочавшуюся, как исполинский зверь во тьме, такой массивный, что запредельная его тяжесть в конце концов переходила в пустоту. Так должна ощущаться, должно быть, сама Бездна, думал он; и приходил к выводу, что это, верно, знак того, что битва с худшим ее порождением - Пожирателем Миров - близится день ото дня.
Знаков и без того было много. Он прошел этот путь вместе с Довакин и понимал, что скоро все решится - упрямый дракон, ближайший алдуинов слуга, которого они загнали в ярмо в Драконьем пределе, уже согласился помочь в сражении против своего хозяина. Верить тварям нельзя, но Довакин хмуро сказала, что это их единственный шанс - без этого дракона до Алдуина не добраться, а будет он ей там помогать или обернется врагом, уже не важно. "В крайнем случае я просто убью двух драконов", - закончила она тогда сухо и устало потерла лоб.
День ото дня близился конец, который станет концом либо Нирна, либо Алдуина, но в любом случае - этого страшного, давящего противостояния, исполинского до пустоты; и Маркурио замечал, что такая веселая, неунывающая когда-то Довакин с каждым днем становится все более угрюмой. Даже неутомимые норды иногда устают, думал он, и немудрено устать, когда с кровью драконов, кипящей внутри тебя, выстаиваешь бой за боем, чтобы отдалить гибель мира.
Разрушающая магия не давалась ей, но она умела вытаскивать в этот мир пустоту, облеченную огнем, льдом или электричеством, ничуть, пожалуй, не хуже, чем Финис Гестор, умудренный опытом ментор Коллегии. Сначала это даже удивляло Маркурио, но после первого сражения с Криками, исторгающимися из человеческой глотки так же громко, как из глотки дракона, он перестал чему-то в ней удивляться.
Но и Крикам, и даже призыву Довакин, как настоящая нордка, предпочитала меч.
- Зря мы его не отдали.
- О чем ты, - проворчала она, когда дверь во Тьму закрылась за ними. - Я сто раз уже сказала - не было там ее меча. Лютый - стеклянный меч в превосходном состоянии, Мьол сама так сказала. А это другой, куда более старый клинок, какая-то помесь стекла и стали. Ты же сам признал, что на хорошее состояние он не тянул.
- Любой бы признал. Но, может, стоило ей его хотя бы показать? Если она...
- Постой, Маркурио, - голос Довакин зазвучал неожиданно мирно; эхо шагов во Тьме тускнело, не заглушая слов. - Тут так все неловко сложилось - драконы, конец света. Судя по словам этого красномордого ящера из Предела, у нас осталась пара недель до того, как Алдуин возьмется за мир как следует. И ты предлагаешь сейчас сделать крюк до Рифтена ради старого меча? Ради того, чтобы проверить, он это или нет? - Хорошо, ладно. Ты права. Это не Лютый, и отдавать его не надо, - тем более после той уймы эбонита, которую ты в него вбухала, - заметь, я ни на что не намекаю, - но... в смысле, я все насчет этой затеи. Я уже говорил, но... по-моему, она все-таки опрометчивая.
Довакин резко остановилась, развернувшись, и Маркурио отшатнулся.
- Я собираюсь сражаться с Пожирателем Миров, - почти прорычала она. - Живой я из этого боя, скорее всего, не выйду, но пусть все Девять плюнут на мои останки, если он не испустит дух вместе со мной. И для этого мне нужен лучший меч в Скайриме. Лучший меч во всем Нирне. Маркурио сглотнул.
- Но можно ведь найти не такой... экспериментальный способ. Лучшее оружие - ну, как насчет того кузнеца из Вайтрана и его специально-небесной...
Довакин молча развернулась и пошла вперед, и заговорила снова, только когда остановилась и присела возле каменного круга в самом сердце Тьмы - круга со знаком Пустоты, с вечными свечами, чадившими на камнях вокруг, и тлевшими углями, как положено во всякой кузнице.
Тогда Довакин сказала:
- Он цел?
Он столько веков пролежал под землей, что вряд ли ему теперь что-то сделается, подумал Маркурио, но в кои-то веки промолчал, вытаскивая из сумки свою главную ношу.
Красные всполохи двемерского дива, сплава механики и магии, питавшей когда-то гигантского парового центуриона, смешались со светом свечей и пожрали его, разукрашивая стены.
Довакин бережно взяла мягко гудевший генератор и с тошнотворно-медным звоном открыла задвижку ящика Кузницы.
Маркурио многое еще мог сказать - и он на самом деле хотел сказать все это. Что не всем записям в старых книгах можно верить, что один чужой удачный эксперимент еще ничего не подтверждает. Что - о, во имя всех и каждого из Восьми и Дракона Севера отдельно, - нужно хотя бы понять для начала, полный камень душ здесь требуется или пустой. Черный камень душ, который принесла Довакин, был пустым. "Думаю, что и пустого довольно", - отрезала она, когда он спросил ее об этом. Наполнение камня могло быть ужасным; но то, что внутри не было плененной души, отчего-то не слишком утешало Маркурио.
Он слышал с каким-то отстранением треск свечей, приглушенное гудение созданного исчезнувшим народом артефакта, опущенного в ящик вместе с пустым камнем душ, мягкий, влажный шлепок багрового сердца, вынутого из опустевшего трупа порождения Пустоты и брошенного теперь вместе со всем прочим в жерло Кузницы; и звон эбонитового клинка, и громыхание задвижки.
Он многое хотел сказать. Возможно, она права, подумал он. Почему бы не попробовать, если есть возможность, да и времени это много не отнимет. В обычной кузнице вещи можно ковать часами; эта способна сотворять их за считанные минуты.
Времени у них и правда очень мало. Его всегда мало, когда приближается конец света, так уж устроен мир; а что до его чутья - он просто тоже устал, почти так же, как Довакин в последние недели, с ее хмурым, осунувшимся лицом, похожим на лица несчастных в плену у скумы, и лихорадочно вспыхивающими глазами, огонь которых грозил перекинуться на все тело, испаряя его в золотое марево и оставляя по себе лишь кости.
И в другом Довакин права не меньше. Обычных драконов убить уже непросто, а для того, чтобы убить Пожирателя Миров, нужно особенное оружие. Одна легенда - о самой Довакин - оказалась правдой; почему бы не быть правдой более весомым, чем легенды, записям старых магических экспериментов? А по ним сотворенному Кузницей клинку не будет равных.
Разве что это место имело обыкновение подкидывать пару-другую схваток вместе со своим изделием.
- Если что-то пойдет не так, можешь на меня рассчитывать, - сказал Маркурио вместо всего того, что хотел сказать.
Довакин, уже взявшаяся за рычаг, помедлила; она подняла голову, посмотрела на него и впервые за долгое, долгое время улыбнулась.