Петербургский художник Женя (что греха таить, классик в жанре некрофилии) и актер кукольного театра Андрей (вживающийся в одном из тюзов в роль волка) собрались на охоту. Они позвонили мне как "специалисту по жопе родины", попутно выдвинув уточняющие требования: чтоб мобильной связи никакой, чтоб ущербная осень в среднерусском пейзаже и чтоб утка летела тучей.
Я-то ненавижу эту охоту с детства.
Каждую осень ближе к холодам бабушка приносила с озера целую снизку живых еще, в капканах, ондатр. Ондатры вырывались, верещали и клацали сковывающим их железом. Бабушка брала по одной за внушительный, как бикфордов шнур, хвост и, ударив головой о приступок крыльца, по очереди успокаивала. У ондатр были открыты глаза, из ноздрей сочилась кровь. Но страшно не было, просто удивляло и не постигалось вот это: все так легко происходит - ночь в капкане, затем башкой о крыльцо и все. Жизнь - перышко на ладони.
В общем, на охоту я не собирался, но проведать место, в котором для меня было столько обжигающего сердце пространства, хотелось очень.
Товарищи добрались до Москвы вечером, попили чаю. Я кинул в багажник рюкзак, и мы тронулись.
Нижний прошли в полночь, подолгу задерживая взгляды на мостах, отмеченных цепочками огней. Я испытывал самое настоящее, совершенно дурацкое, как улыбка пьяного человека, бережно несущего облетевший букет роз, счастье. От этого уюта, катящего на четырех колесах, запотевших окон, которые то и дело нужно было протирать ладонью, печки, дышащей подогретой осенью прямо в лицо, но главным образом от того, что так все удачно пока складывается. И я еду.
Под утро свернули с большака, остановились. Туман не давал никакой возможности оглядеться. Только метрах в пятидесяти справа виднелась шиферная крыша двухэтажного барака, утыканная сплошь антеннами. Барак походил на заблудившийся корабль.
Вдруг из марева проступила фигура мужика. Фуфайка защитного цвета, резиновые сапоги с прилипшими нитями трав. Руки в карманах. К правой была привязана веревка, уходящая далеко в марево.
- Братва, закурить не найдется?- сипло спросил он.
Я вытащил пачку.
- Подожги сам, а, - попросил он.
Чиркнул зажигалкой, протянул, он вытащил из карманов руки. Пальцев на них не было. Ни одного. Сигарету он зажал в культях, затянулся.
- Че за город-то, отец? - поинтересовался Женя.
Дядька поддел цигарку языком, сдвинул ее в уголок рта и невозмутимо ответил:
С другого конца провода раздалось баранье блеянье, переходящее в нецензурное.
-Ты куда нас завез? - спросил актер.
- А мне нравится, - благодушно потянувшись, сказал художник-некрофил.
Белая пелена оседала, будто пыль в полях от комбайнов, удерживаясь лишь в желтеющих перелесках.
Как ни странно, проселочные дороги не запахали, они не заросли репейником и, кажется, были даже на прежних местах. Кто-то куда-то ездил по ним.
На месте была и деревня, которую сперва помечали в картах как "нежил.", а потом и вовсе перестали наносить. На въезде встречал ржавый остов старого гусеничного экскаватора, уткнувшегося ковшом в землю. Лет двадцать назад в деревне появился фермер, полковник ОБЭП в отставке. Он разработал маниловский план, провел даже асфальт в голове своей, получал немыслимые урожаи топинамбура, взялся чистить озеро, форелью из которого, по его словам, планировал обеспечить на долгие годы не только район, но и всю Нижегородскую область, а может, быть даже и страну. Потом, правда, экскаватор сломался, топинамбур чего-то посох, а рожь забили васильки. Фермер осерчал, упился вдрызг, и написал комбайном по полю что-то вроде "Прощай, немытая Россия". Сдал в металлолом всю технику и купил в Болгарии маленький домик.
Мы медленно мяли "кенгурятником" бурьян.
- Забавно все как,- сказал Женя. - Природа, как собака, залижет на себе любые раны, которые сделал ей человек. А человек, если стал ублюдком, то это не лечится.
С легкостью домушника монтировкой он поддел на амбаре замок. Обнаружил там порожние сгнившие бочки, сундук с поеденным молью добром, конскую узду на гвозде и косу-литовку. Неотбитая, она шла плохо, но полынь и крапиву до крыльца уложить кое-как удалось.
И амбар, и дом принадлежали последней обитательнице этой деревни - бабе Нюре (Анне Михайловне Дарькиной) по прозвищу Черная. Внешностью цыганки и норовом ледокола "Ленин" когда-то она внушала ужас местным передовикам пятилеток. Анна Михайловна, в ту пору еще просто Анька умела за ночь спахать на каком-нибудь чахлом ДТ-75 три дневных нормы. Забулдыжные механизаторы всерьез полагали, что без ее ведьминских замашек тут не обходится.
- Если глянет недобро - сляжешь, а если хорошо поглядит - пропадешь, увязнешь, собачонкой на привязи станешь, - галдели дядьки.
И развивали тему.
- А чего. Вон видал у нее запаска от "Беларуси" за сараем в крапиве стоит? - говорил один другому.
- Ну, - напрягался тот.
- Вот в этом колесе она по ночам и шабашит.
- В смысле?
- На этот, как его, на съезд ведьм летает.
Трактор свой она звала нежно, как городские фифы своих фанфаронистых ухажеров "мальчик мой". Если случались поломка, она загоняла его "на яму", в которой в 19 веке обжигали кирпич. Холила и лелеяла. Без нее не обходилась ни одно всесоюзное мероприятие - Волго-Дон, целина. Товарищ Хрущев собственноручно приколол на ее (во всех смыслах выдающуюся) грудь Орден Ленина, пожал ладонь, и даже, говорят, поцеловал в смольную щеку. Но орден она не носила, разве что иногда по-пьяни, растворит со звоном окошко и безумно орет через озеро:
- Стакан орденоносцу!
Правда, никто чего-то не спешил, не несся сломя голову с граненым, боясь расплескать. Да и не кому уже было. В деревне, кроме нас с бабушкой и Таньжи, проживающей в тополях под кодовым названием "где в 79 году Семен Костькин об башку агроному гитару сломал" больше жителей в ту пору и не было.
- Странно как, - сказал актер Андрей, когда мы вошли в дом, - замок не сломан. Выходит не лазили. То ли все такие сознательные в округе. То ли...
- Тебе ж, идиоту, говорят, - интеллигентно перебил Женя, - колдунья тут жила. Вот и все объяснения.
И правда - все, все было на месте. Чугуны, ухваты, фотокарточки в рамке, крашеной серебрянкой, в столе обнаружилась даже советская мелочь и стихи песни "В лунном сиянье" переписанные от руки. Отвердевшие пряники в авоське, кровати с железными еловыми шишками на спинке, мертвая бабочка между рам. Как будто хозяйка вышла куда-то на время.
Мы распаковали рюкзаки, я пытался разжечь печь, но она чадила.
- Выпить надо, - резюмировали Женя. - А потом, помолясь, поди, и к супу кого-нибудь застрелим.
- То есть, как это, кого-нибудь? - всполошился актер. - Я сюда на уток ехал.
- Не ссы, -подбодрил его художник. - Я чую, утка тут дуром прет.
Выпив и закусив, петербуржцы, долго собирали свои навороченные ружья итальянской фирмы "Бинелли", затем отправились на озеро. Я разглядывал фотографии. Она на гусинице трактора, а вон тост произносит за богатым столом. В молодости она была красива, несмотря на мощный нос и едва заметные пыльные усы над губой.
С Черной была связана самая романтичная в деревне история. Однажды (в конце 60-х), когда она уже вернулась из своих странствий окончательно, к ее дому подъехала желтая "Волга" 24-й модели с шашечками. Шустрый, щуплый мужичонка долго выгружал из багажника прямо на траву позвякивающие ящики со спиртным, свертки в бумаге. Черная вышла на крыльцо и застыла:
- Чалый, ты?
- Кто ж еще, - лыбился разодетый в расклешенные кримпленовые брюки, пиджак и чешский галстук тот.
Как выяснилось позже, вместе с этим Чалым Анна Михайловна когда-то в буквальном смысле давала стране угля. Она сгребала этот уголь на тракторе, он - был слесарем в автоколонне. Потом поднялся, возглавил ее. И вот - явился.
Весь вечер они кутили под старой черемухой, вспоминали. Она - в цигейковой шубе, подаренной им. Он - галстук долой, в рубахе, расхристанной на груди. Никто толком ничего не знал о том, что у них когда-то было, только Чалый потом проболтался деревенским, что каждый отпуск следовал за ней по пятам, искал.
И вот - ночь. Чалый долго курил на воздухе. А вернувшись, нарочно ошибся койкой. Анна Михайловна трактора колесные переворачивала руками, а его просто взяла за шкирку, за трусы и выкинула в окошко. И шубу тоже.
Впрочем, начальник автоколонны парень был упертый, чумовой. Он еще раз съездил в город за водкой, опоил всех комбайнеров, нарушил уборочную. И через три дня на ЗИЛу, в кузове которого был из тех же комбайнеров подобран вполне себе профессиональный оркестр с баяном, балалайкой, пионерским горном и даже тамбурином, приехал снова. Но Анна откровенно послала всех.
- Сука, - шептались в кузове. - Такого мужика приворожила. А теперь изгаляется.
Но и тут не сдался начальник автоколонны. В татарской деревне Лопуховке, что была по соседству, он приобрел ей пегого жеребенка женского полу. И назвал его АНЯ, ВЕРНИСЬ. Перевязал бантом из косы дочки одного татарина. Отослал. Затем докончил оставшиеся деньги и укатил в свой угледобывающий край.
"Пах, пах" - стелилось от озера по не просохшей еще траве.
Черная тоже стала под старость поддавать задорно. Ее запои странным образом рифмовались с пришвинскими "весной света", "листобоем" и "зазимком". Однажды она подозвала меня, шарахающегося по саду, в поисках орешника на удилище. И попросила съездить в ту самую Лопуховку. В магазин. За вином "Улыбка". Сказала коротко
- Не то сдохну.
Мне было 9 лет, и на лошади ездить я добром не умел. Но она помогла, подсадила на Аню (которую уже можно было назвать старой клячей), зажала в кулак синенькую пятирублевку, дала лошади смачный поджопник, сама повалившись в траву. И я поскакал.
Это было настоящее волшебство! Поля неслись мне навстречу, мир был теплым и простым, как баня на следующее утро.
На сдачу к трем бутылкам с кубанской девушкой на этикетке, седовласый татарин Алим насыпал мне в холщовую сумку мармеладу. Отвесил Аньке тот же самый ускоряющий толчок, и я несся обратно. Сверяясь с тропкой Млечного Пути.
"Ба-бахх" - неслось с озера.
Мы сошлись с ней на фоне "Улыбки", и еще некоторых незначительных вещей. Только-только в далекой Мексике закончился чемпионат мира по футболу. Мне купили настоящий мяч с черными ромбами. И я слонялся с ним, забивая голы во все воображаемые ворота.
Тогда Черная пошла к старухам, построила их на лугу. Разбила на две команды. Бабушка с Таньжой, а мы с ней. Штанги сделали из худых чугунов. И началось.
Черная ловила летящие верхом мячи подолом своего фартука, и так несла, как гуся, к противоположным воротам, там вываливала и пасовала мне. Остальное было делом техники.
- Это не по- футбольному, - кричала Таньжа.
Мой массивный вратарь-гоняла, шел в расклешенной цветастой юбке на свою половину поля, астматично дышал, и никак не реагировал.
- Это не по-футбольному, - на тон выше занудствовал соперник.
- Поори мне там. Игорь Нетто, блядь, нашелся. Правила иди почитай.
В тот день мы выиграли со счетом 11:0.
Художник с актером вернулись часа через четыре. На их поясах висели утки. От шагов шеи птиц колыхались.
- Девять штук, - сказал Женя.
- Двух не достали, - уточнил Андрей.
Уток сложили в ряд, и Женя принялся их фотографировать. Селезни отливали радугой.
Товарищи пили, смеялись, позировали друг другу с ружьями, из которых не выветрился еще смертельный дух. А утки лежали. Ветерок шевелил их нежные перья.
Я пошел бродить по деревне. В доме, где когда-то проводил у бабушки каждое лето, а бывало и зимы, отсутствовали крыша и пол. Теперь там, как в оранжерее, росла береза. Из мертвой, сброшенной кем-то с потолка земли при разборке потолочных досок, я пытался извлечь книжный шкаф. Острое и холодное что-то полоснуло по ладони. И закапало в пыль, сначала беззвучно, а потом тенькая, будто маятник в часах.
"Кап-кап, кап-кап", - выталкивало сердце.
"Тук-тук, тук-тук", стучали когда-то ходики, когда мы здесь под вечер успокаивались, и бабушка, сидя на сундуке, рассказывала со смехом про далекое. Ужасное или светлое. А мы, в предвкушении утренней рыбалки или похода в поля за созревающим горохом, потом засыпали сладко, не понимая ее молитв и замысловатой, шепотом сказанной фразы "Бог - все во всем".
Я не был тут с тех пор, как не стало бабушки, потом Черной, 12 лет прошло, а на яблонях в саду ветер раскачивал огрызки веревок, которые служили нам качелями. Стоишь, смотришь на это, и вдруг тебя, что называется, накрывает. Слезы текут вольно и спокойно, как реки, вырвавшиеся на простор. Здесь можно. Здесь можно о голосах и случаях. О похороненной собаке за амбаром, о вечерах с перепелами. О вышедших из употребления словах и людях, о том, что никогда больше не вернется. Но ведь было же, было это счастье. Тебе давали его потрогать, почувствовать и поглядеть. Здесь
почему-то вериться, что ничто и никуда не уходит, не исчезает насовсем. Обрывки тех слов, отношений, характеров остаются на мировом сервере памяти. И когда совсем плохо, наберешь известный адрес и по ссылке в окошке всплывет "себя не теряй - и выход отыщется", "Бог - все во всем". Или "Правила иди почитай".
Когда я вернулся, у костра, кроме товарищей сидел на корточках какой-то дед.
- А я слышу, громыхают, - говорил он. - Дай, думаю, схожу.
- А сколько тут до вашей деревни?- спрашивали питерцы.
- Да километра три, наверно.
Женя немедленно вручил ходоку самых отборных уток, пластиковый стаканчик.
- Не, не, - запротестовал тот. - Я их не ем. Зубов нету. И у старухи тоже. Я зайчишками, бывает, промышляю, - усмехнулся он чему-то. - Даже свой способ охоты изобрел.
- То есть? - выпив тоже, спросил Женя.
- А вот нюхательный табак, знаешь?
- Угу?
- Значит, беру его, хожу, по пенькам рассыпаю. Заяц подошел, нюхнул, и кэ-эк чихнет - херак мордой об пень. Готово дело. Я потом только хожу, в мешок их складываю.
- Гонишь, дед, - сказал Андрей.
- Да ей-богу, - лукаво сощурился старик. Старика одарили сигаретой и дополнили стаканчик водкой.
Он, морщась, выпил, занюхал опять рукавом.- Пойду я, ребятки. А ты, что ли Ольгин, внук? - вперился он в меня. - Во вымахал. Помнишь, ты маленький приходил ко мне в кузню и просил дать железяк?
Я не помнил.
- Ну, я тебе и дал, чемодан с подковами. Бабка твоя мне звездюлей навешала, говорит, ты надорвался и три дня с горшка не слезал.
По этому случаю деду налили еще.
Женя рассказал про утреннюю встречу с мужиком.
- А, это Толик, - прикурив от головешки, сказал старик. - Он столяр от бога. А года три назад москвичи выкупили там ДОК. Ну, он забрал тиски, говорит, его были. А они ему морду набили, и пальцы обеих руках топором обкорнали. Сказали, закон должен быть и порядок. Что поделать, звери.
Дед помолчал.
- А город тот вовсе не город, село. Раньше Маркс называлось, потом, как водится, нужная буква, отвалилась. Кругом один Марс, ребятки. Ну, спасибо вам, Медведеву и Путину. До свиданья.
Женя вознамерился довезти его до дому. И Андрей тоже.
Кровь, наконец, утихла под носовым платком, я растопил печку.
Вернулись они только к полуночи. С ними был бородатый спутник в футболке ЦСКА, 25 номер, сзади надпись "Рахимич", а на трусах другая- "Дина".
- Отец Виктор, - отрекомендовал его Женя, вынося из машины еще охапку спиртного.-
Вот такой чувак. Нападающий последней молодежной сборной СССР по футболу. От него три дня назад жена ушла.
Батюшка зачем-то привез с собой икону, поставил ее аккуратненько на крыльце и уселся возле костра.
Потрескивал пластик в ладонях, гремела музыка через форточку авто, полная луна далеко простирала тени деревьев. Землей пахло, которая отмучилась, родила и теперь, изможденная, успокаивалась.
- Вот я мертвяк рисую, батюшка, - говорил Женя. - Понимаешь? А к картинам этим из американских галерейщиков очередь. Я ж когда-то так, дурачась, написал это. Теперь этой хренью деньги зарабатываю. А вот они, - кивнул он в темноту то ли на уток, лежащих в траве, то ли на саму деревню - были живые. Настоящие.
- А мне, понимаешь, роль волка никак не удается, - гнул свое Андрей. -Заурядный он какой-то выходит, мудацкий, извини за просторечие. Ни разу не личность.
- Господи, какие же мы все мухи, - говорил отец Виктор, опрокидывая очередной стакан. - И я, и вы. Все.
Они еще долго говорили о Льве Гумилеве с его "Этногенезом и биосферой земли", о том, что у каждой нации есть свое окончание, о Генри Форде, о братьях Кличко. Потом все, кроме отца Виктора разошлись, уснули, кто где. А я еще долго слышал с печки сквозь пьяный храп товарищей, как треща бурьяном, в футболке с 25 номером на спине и трусах с надписью "Дина", батюшка ходит босиком по деревне и басовито поет: "Богородица, дева радуйся".
Утром мы проснулись от воя сигнализации.
- Женя выскочил на улицу, вернулся, усмехаясь.
- Е-мое, я ж забыл. Мы вчера в магазине у девушки кота купили. Ага, за 56 рублей. Она про какую-то тетю Маню говорила, мол, ее животина. Но нам-то по фигу, что ты, мы ж пограничники. А этот, сволочь, пригрелся в машине и дрых на задней полке, под утро наверно, надоело, и стал везде лазить.
Он держал кота за загривок, тот щурился, виновато моргал глазами, висел.
На улице моросило. Завтракали чаем из одноразовых стаканчиков и раскрошенными конфетами "Родные просторы". Батюшка прятал грязные ноги под лавку.
Днем развиднелось, и я опять шатался по деревне. Заходил в дома, уносил оттуда пуговицы с тесненным якорем, листки, исписанные чернилами, чей-то нательный алюминиевый крестик.
Когда мы повезли отца Виктора домой, у него вдруг зазвонил оживший мобильник.
- Матушка, ты уж прости меня, дурака, - сказал он в трубку и засиял. - Спаси Господи.
Он нажал отбой и выдохнул:
- Аня...
Сглотнул, что-то, морщась, будто у него больное горло и добавил:
У дома священник горячо благодарил нас за что-то, долго отказывался от уток, но мы уговорили, навязали. Я взял листок бумаги, положил его на капот джипа и минут пятнадцать писал туда всех деревенских, которых не знал даже, но по рассказам бабушки, Таньжи и Черной помнил.
- Спаси Господи, - твердил отец Виктор от порога, махал нам этим листком, прикладывал его к груди и слегка наклонялся.