Абсолют темный

Между душой и телом (45мин. 12сек.)

Часть 1.

Вступление (глубина)

Плотным шумом гудят безразмерные толщи воды. Давят на слух, давят на сознание. Из самой сердцевины этого монстра рождается Бытие, из самых недр приходит одна лишь только мысль о возможной материи, упорядочившей царство бесформенного и опустошенного Хаоса. Однако не надо думать, что полны толщи воды жизни. Можно сказать, что это такой же хаос, кишащий сомнениями и вероятностями, предположениями и теориями, буквально состоящий из них, нагроможденных друг на друга в слишком плотную конструкцию, что пребывает в неустанном напряжении каждый миг своего существования. Заставляют безмерные толщи воды задыхаться и неизбежно и безвозвратно тонуть, отчего пропадает всякое желание к устроению мироздания и упорядочиванию и приданию бесформенному пространству желаемых формы и пределов.

Эффекты (щелчки и хлопки)

Шипящие и цыкающие - они внезапны, подобны замедленному пульсу во всем теле, пропущенные через эхо и реверс, и задающие общий небыстрый темп. Заставляют они испытать сознание свое место прямо посреди застывших водяных толщ, заставляют осознать остановку движения, не даруют спасительный подъем куда-то в неизвестность вверх, но и не топят как можно глубже во тьму. И подобны они окружающей сознание привычной реальности. Лишь в какой-то момент дополняет их легкий щелчок паф, так же пропущенный через реверберацию и эхо, мягко звучащий с определенной периодичностью.

Тон 1

Но пусть это будет сфера. Это ВСЕГДА сфера устойчивая и недвижимая, сформированная в угнетенном сознании сам собой. Сфера как мерило упокоения и четкости ума, как самая лучшая возможность для очищения от любой неясности, как мощная вспышка света в бездонной тьме Хаоса или в глухих водяных толщах, где наличие жизни находится под сомнением. Сфера логично возникает как микроскопическая точка прямо посреди плотного, почти что твердого смятения, окружающей и душащей сознание невозможности что-либо сделать, что-либо воспринять со всем его естеством. Возникшая в сознании точка постепенно растет, становясь все более крепкой и уверенной, вобравшей в себя и волю, и определенность, и прочность. Постепенно она занимает свое непоколебимое место в самом центре. Невероятная для постижения масса ее становится все более ощутимой, доступной для визуального восприятия, для осязания на ощупь, стремящаяся затянуть все естество, стремящееся коснуться ее рукой, взять ее в ладони, чтобы понять как это невозможно. Ибо обратного пути уже не будет, а любая попытка повернуть время вспять просто и непоправимо губительна, и давящая глубина вокруг уничтожит сознание раз и навсегда.

И вот сфера растет, и голос ее становится все громче и насыщеннее тяжестью Бытия, скрываемого внутри ее, и даже сознание, кажется, не способно представить это Бытие, логично возникшее вопреки кажущейся неподъемной и гудящей тяжести бездонной глубины. И вместе с занимающей свое надежное место сферой все больше и больше растет уверенность в том, что именно таким - скрывающимся от глаз внутри нее Бытием - и задумывалось оно изначально. И где-то в хаосе неопределенности и сомнений можно было разглядеть ясные контуры будущего мироздания, требовавшие дополнений и корректировок уже в процессе развития общего смысла. И будто сами толщи воды даровали сознанию возможность образования сферы, будто сами толщи воды породили сферу, даровали ей жизнь, будто незаметно отделилась она от неизмеримо огромной массы, незаметно и плавно. И оттого кажется на слух она хоть и максимально прочной и грозной, звучащей в до, но приятно слышать ее с каждым новым мгновением.

И пусть то будет черная сфера. Хотя, конечно, по природе своей цветов, ее составляющих, в ней полно. И горячий и яркий золотой, и легкий розовый, и мягкий и убаюкивающий лазурный. Все заключено в ее физической сущности. Но не в привычной для понимания физической сущности. И увидеть и ощутить сферу воочию можно только внутренними взглядом и внутренним естеством своим. Можно сказать, фантомом, спрятанным глубоко в клетке из плоти и крови. И в эти мгновения мясо и кости где-то на отдалении, где-то посреди давящих со всех сторон опустошенных глубин. И только в эти мгновения доступна сфера для осознания и понимания. Только в эти мгновения имеет она место и право быть в принципе. Только в эти мгновения жива она, живо само Бытие, возникшее по воле сомнений и неуверенности, окруженное неумолимой и пульсирующей с эффектами эха и реверсом реальностью, где оставлено беспомощное и ничтожное тело.

Тоны 2 и 3

Но с очередным щелчком обрывается нестерпимо давящий на сознание гул невероятной толщи воды и звучит сфера изнутри. И тогда внезапно сознание оказывается внутри нее, открывается понимание, что все былое происходило внутри нее от начала жизни, что Хаос глубин и непрекращающееся смятение были такими далекими за пределами ее, что казались совсем невозможными. Что тело было духом, а дух оставался телом. Так хочет сфера, и голос ее воли нежен и чист, и потому кажется верным, и нет более другой истины кроме той, которую хочет представить она, и представляет. Голос ее сияет недоступным никакому зрительному восприятию приятным сиянием, могущим только лишь звучать, но не быть определенным глазами. Голос ее цикличен восходит и вновь опускается по высоте, но не меняется в тональности, составляя нейтральное нутро ее. Голос позволяет сфере быть зависимой от сознания. Каждая нота тягуча, обработана реверберацией, продолжительна. Как и должно быть с тонами под бит в сто ударов в минуту. Каждая нота расслабляет, позволяет услышать каждую частицу в голосе сферы, каждый ее элемент. Каждая нота позволяет увидеть в былом то, что совсем мимолетно, будто в крайне медленной съемке, а то и вовсе при застывшем времени.

Да, голос внутри сферы не предоставляет что-то новое для понимания, и в том и заключен ее смысл, и ради него сфера и возникла из бесконечности суматохи, заставившей тело застыть недвижимо где-то в исчезнувших глубинах вокруг нее. Голос сферы возможность увидеть и пережить каждый миг заново, с учетом всех мелочей, что были пропущены в первый раз. Это некое исправление, необходимое для формирования в ясном сознании представшего перед рассудком Бытия, ради которого потрачено немало сил во время этого погружения в самые душащие сознание недра. Но голос сферы способен забрать куда больше, и обязательно заберет и подчинит своей воле. И даже если начать противиться, сфера окажется неоспоримо сильнее, хоть и зависимая от воли сознания. Все дело в самом ее существовании, от которого приходит невероятное облегчение. И можно обнаружить ясную темную, но сияющую пурпурными оттенками где-то в сердцевине своей паутину, самую настоящую сеть, пронизывающую нутро сферы, являющуюся материалом, ее образующим. И в эти мгновенья ощущается внутреннее родство, принадлежность себя к этой сети, будто сознание содержит ее и выделило в какой-то миг часть этой массы в водяные толщи именно с целью образования сферы. И именно сеть и есть голос сферы, развившаяся из микроскопической точки в целое пространство, готовое для зарождения Бытия.

И вместе с пониманием приходит чувство заторможенности и плавности даже в собственном дыхании. Эта заторможенность происходит даже внутри тела, казалось бы, отделенного сферой от сознания, оставшегося где-то там, где-то далеко снаружи, которого больше нет, и снаружи просто растворилось бесследно, оставив единственное, что кажется постоянным. И вот оно постоянное, что ощущается невероятно остро, до самой последней капли. Такое приятное по своей сути. Такое родное, такое свое, желающее впустить сферу всю целиком внутрь, вновь соединиться с ней тем же естеством, что отделилось ради нее, но теперь стало чем-то большим, чем-то особенным, чем не могло быть прежде. Хочется, чтобы то был свой собственный голос, возобладавший над прежней исчезнувшей суматохой.

Тон 4

И кажется он прочной основой приятному цикличному голосу. Как-то нежно першит и щекочет, нежно вибрирует, резонирует и дрожит в самой глубине своей, сливаясь с пурпуром паутины, пронизывающей каждую частицу сферы. Звучит он на другой высоте, как бы доминируя над мощью сферы и однозначно менее грозен, даже мягок и безобиден. Кажется он гладким ветром. Содержится в нем то же самое, что могло бы лишить тело желания совершать какие-либо движения в принципе. Нет, он не то же самое, что давящая глубина снаружи, из-за которой тело застывает каменным изваянием, он расслабляет. Он действительно расслабляет. Что могло бы сравниться с этими ощущениями, даже не эмоциями? Ничего не приходит в эти мгновения в голову, и вообще сознание отказывается от каких-либо сравнений, отказывается обратиться к памяти в поисках соответствующих этому удовольствию воспоминаниям. Наверное, и не должно делать это.

Арпеджио

И из глубины двух тонов (не касающихся сладкого голоса сферы), отлично гармонирующих друг с другом, неспешно, даже как-то важно выплывает все тот же нейтральный ритм арпеджиатора, менее, однако, насыщенный басовой глубиной основы существующей сферы. Он просто идеален в общем восприятии происходящего окружающего сознание действа. Можно сказать, что именно с этого момента рождающееся Бытие доступно всему расслабленному сферой естеству. Именно арпеджио является основой открывающегося сознанию мироздания, дыханием сферы, в какой-то момент ставшей живым существом, ее эпицентром, скрытым всей остальной ее частью. Приводит он открывшееся сознанию Бытие в движение. Напоминает он тропу, направляющую сознание в одном направлении, куда-то назад, но в то же время вперед.

Направляет арпеджио сознание в самое начало, в момент самого первого мгновенья, чтобы можно было определить каждый недочет, каждое неудобство формирования. И нет в этом начале разумной жизни. Принадлежит начало лишь одному творцу, полностью личным и персональным представляется оно, предназначенное только для его упокоения. И на самом деле КАЖДОЕ Бытие, даже такое, которое еще не успело родиться, выполняет всего одну функцию для его творца, полностью принадлежащее ему и зависимое от его воли. Каждое Бытие это способ для упокоения и необходимого равновесия, точка, в которой сосредоточены все слабости его, все сомнения и ошибки, уже совершенные или готовящиеся стать таковыми, исходящие из его неуверенности или же наоборот, излишней решимости и непоколебимого самомнения. Каждое Бытие и есть лицо его творца, его истинный автопортрет, не терпящий изменений, даже совсем ничтожных и кажущихся незаметными глазу. Оттого разумная жизнь в каждом Бытие губительна как для него, так и для самой себя, стремящаяся лишь в бездну, способная разрушить чувствительно сбалансированное в нем равновесие.

И оттого же Бытие внутри сферы невероятно прекрасно. Даже если полностью отвратительно и мерзко для восприятия или понимания. Оно и есть смысл, Истина, открывающаяся, наконец, после бесконечного времени ее поисков. Бытие слишком личное для каждого ее творца, чтобы кто-либо сторонний смел или же только стремился познать ее, прочувствовать ее каждой своей частицей, пропустить Бытие через себя. Лишь подлинный творец познает Бытие еще на стадии его формирования с самого его начала. И кажется арпеджио некоей линией, с которой невозможно творцу сойти пока не закончит он свое творение, пока не вложит в создание его последнюю каплю своих, И ТОЛЬКО СВОИХ сил. Невозможно создать Бытие в паре, в группе с кем-либо другим. Невозможно соединить в одной точке сразу несколько индивидуальностей, совпадающих друг с другом целиком и полностью. Сфера всегда принадлежит ОДНОМУ, только ОДИН отвечает за каждый элемент ее. Созидаемое Бытие требует одиночества. И даже будучи завершенным, требует оно того же от своего творца.

О, это очень трудный путь. И потому грозен тон сферы, пробудившейся из самых глубин смятения. Будто предупреждает он творца обо всех самых мрачных последствиях неудачи. Да почему будто? Последствия ожидают на самом деле. И они всегда в голове, заглушаемые лишь возникающей идеей об образовании Бытия. Они всегда занимают свое место даже при полной ясности ума. От обычного сумасшествия до элементарного саморазрушения, когда все соки уже выжаты и не остается никаких сил на продолжение созидания. Без труда, даже как-то молниеносно пожирает созидаемое Бытие своего творца, пожирает без сожаления. Оно всегда сильнее своего создателя. И тем самым приводит оно сознание в состояние приятного транса, уютного оцепенения, будто наркотик, всосавшийся в кровь зависимого и умирающего от него тела. Разница лишь в чистоте и ясности сознания. Разница в отсутствии сторонних элементов, отвлекающих сознание от голоса сферы, от ее грозного фона, от пробудившихся по воле творца образов. Лишь они должны иметь решающее значение, видимые до самых мелочей.

Например, бесконечность неба. И Бытие само подсказывает его безысходную и глубокую серость. Будто мгла, не имеющая видимых границ, поглотившая сознание, указующая на его ничтожность, и она намного величественнее и бездоннее кажущихся бездной толщ воды, сдавивших тело со всех сторон так, что остается оно идеально неподвижным. И в отличие от них серая мгла придает сознанию легкости, позволяет ему парить в какой-то безвестности, которая даже приятна для восприятия. Хотелось ли парить прежде? Возможно ли было? Но интуитивно, на каком-то особом уровне понимания где-то под, где-то ниже чувствуется море, и из бесконечности серой мглы легко выйти: достаточно вытянуть руку вперед, чтобы ухватить пустоту за пределами этой плотной оболочки, что позволяет находиться прямо посреди предполагаемого внутри сферы пространства. И там, вне серой мглы есть прекрасное пестрое мироздание, к которому сознание творца так стремилось с самого начала желания построить нечто, что рвалось обрести ясные формы. И выход из серой мглы подобен багрово-розовому свету где-то на горизонте, сулящему благостные эмоции и ожидания спустя долгое время пребывания в расслабляющей невесомости.

И в этот миг арпеджио напоминает покачивание на волнах, и только оно может довести сознание до вожделенного и благостного сияния на горизонте. И тогда творцу удобнее и благостнее всего оставаться неподвижным, подвергнуться этому мягкому течению, что неминуемо выведет его куда-то за обнаружившиеся благодаря арпеджио пределы. И предвкушение достижения багрово-розового сияния, уверенность достижения горизонта есть сладость понимания смысла голоса и дыхания сферы.

Гитара

Нежно воет она, отправляя сознание в свободный полет прочь из серой оболочки, обработанная реверберацией. Это как правда, скрытая в голосе сферы, которую только предстоит услышать спустя какое-то время наслаждения происходящими образами, что передает она в каждой своей повторяющейся по кругу ноте. То, что имеет значение, то, ради чего затевалась сфера, затевалось Бытие. Начинка под пестрым фантиком, до которой хватило сил добраться. Гитара так же циклична, но есть в ней ноты некоей скорби, приводящей весь процесс созидания в состояние какого-то искупления, какого-то раскаяния за то, что было однажды и чему так и не суждено было случиться. Здесь, в одиночестве созидания Бытия раскаяние чувствуется по-особенному. Но в то же время скорбь гитары несравнима по своей плавности ни с чем другим из всего возможного для понимания. И оттого возникает ощущение желания услышать ее печаль, чтобы насладиться этими мгновениями, подаренными сферой за пределами невесомости в серой плотной мгле.

Похож голос гитары на мантры жреца, готового провести обряд жертвоприношения на алтаре. И этот обряд будет проведен, и этот момент ожидаем и прекрасен в своем смысле. И чем ближе он, тем больше в нем чувства полной завершенности задуманного Бытия. И даже нет ощущений прежнего покачивания по волнам, устроенного арпеджио, давно вынесшего сознание за багрово-розовый горизонт. А вне серой мглы, по ту сторону багрово-розового света невероятно насыщенная цветами удивительно сложная в своей основе конструкция, будто сливающаяся с гипнотическим сиянием паутины, образованной сознанием творца и образующей сферу. Если обернуться назад, то можно увидеть неприятное серое облако, таящее прямо на глазах. И нет никакого сожаления, нет к облаку никакой жалости, пусть исчезнет оно. Пусть исчезнет все, что было в нем, что хоть что-то напоминало о нем. Пусть будет принесено в жертву все, что было прежде, даже то, чего даже не случилось, но что могло бы стать важнее сферы.

Пусть будет принесена в жертву ради нового безжизненного Бытия даже любовь. И кажется, что именно по ней и скорбит гитара. Ибо познанные чувства менее дороги в сравнении с теми чувствами, что творец так и не посмел обнажить, свернув на путь созидания.

Но разве красота и насыщенность красками, запахами, звуками внутри творимого Бытия не может передать то же самое, что открывается восторженному и окрыленному страстью и влечению к женщине сердцу? Разве не открывается в момент восприятия красот и величия творимого Бытия особое чувство? И вместе с восхищением от красок Бытия открываются в сознании образы, которые придают удовлетворенности получившемуся результату. Даже больше: возникает некое подобие жестокого хладнокровия, вложенного в каждый элемент окружающей сознание действительности. Подобное хладнокровие перевешивало стремление о благах любви, о благах привязанности любить и быть любимым, быть для кого-то всем, быть кому-то целебным источником жизни, полной опасностей и невзгод. Подобное хладнокровие стремилось сдерживать сильное сердцебиение, в котором не было ничего кроме сладкого расслабляющего огня, что не утихал даже по ночам, не давая уснуть. Хладнокровие само рвалось наружу, требуя незамедлительности в достижении более важной цели в сравнении со страстью.

Она была прекрасна. Она была хороша собой, все мысли в сознании приводили, в конечном счете, к ней. К ее хрупкой стати, к ее изяществу в каждом ее движении, будь то походка или жесты рук, или же кивок головы. Все само собой тянулось к ее естеству, к физическому бытию ее в мироздании. Ее милое доброе личико. Ее прекрасные чистые глаза. Открытые и ясные, глаза, в которых не могло быть даже намека на фальшь, которые будто не знали ни тени горя. Взгляд ее глаз обезоруживал. Взгляд ее глаз завораживал, зачаровывал, проникал в самую глубь сердца, отчего она представала совсем юной девочкой, совсем ребенком, совсем беззащитной, совсем нежной, могущей погибнуть в любое мгновение без объятий в мужских руках. И держать ее в объятьях казалось обыденностью, рушившейся до основания в момент расцепленных рук, в которых, вдруг, не оказывалось и намека на это сокровище самое ценное, что заставляло меркнуть ценность собственной жизни. И когда она смотрела прямо в глаза, взявшись с любимым за руки, она будто сливалась с ним в единое целое. И это тоже казалось обыденностью, и чувствовать ее отсутствие становилось просто невмоготу.

Ее невысокий рост, прямые волосы, спадавшие на узкие плечи, худенькая и грациозная фигурка когда она шла рядом, взявшись под локоть, было чувство некоего завершения. Было чувство состоятельности, будто удалось все из того, что должно было свершиться в жизни после многих лет затворничества и неприступности собственного сердца. Рядом с ней как никогда прежде чувствовалось его биение. Ее же нежное и трепетное сердечко просто пело в эти мгновенья, и каждый звук его отдавался в самой возможности для нее прикоснуться к любимому, что вел ее, что был рядом с ней, что должен был оставаться с ней рядом как можно дольше. Прекрасные чистые и ясные глаза ее неустанно сияли, казалось, просто искрились, наполненные весенним солнечным светом. Трепетало все нутро ее, заполненное весной: журчанием ручьев, звоном капели, пением птиц. Пробудилась теплая весна в ее нежном дыхании, пролилась прямо из ее сердца. И когда обращалась она к своему любимому, ради которого обрела весна в ней жизнь, ради которого забилось сильнее горячее девичье сердце, способное разбиться безвозвратно на мириады осколков от одного лишь самого мимолетного, но неосторожного прикосновения, голос ее был сладок и певуч. Негромко говорила она, но слышался в голосе ее звон маленьких колокольчиков, лишенный неприятной и ненужной резкости, способной на раздражение, а наоборот, заставлявший сознание хотеть слышать его снова и снова.

Улыбалась и смеялась она рядом с любимым, цветущая и только хорошевшая изо дня в день. Цветущая и хорошевшая лишь для одного, того, который был рядом, который был опорой, который всегда мог придти на помощь. С упоением сердца и искренней улыбкой на своем ясном личике становилась она у зашторенного полупрозрачной занавеской окна поутру, одетая в длинный белый сарафан так, чтобы быть обласканной мягким солнечным светом. Казалась она в эти мгновенья совершенной, и под сарафаном оказывалось недоступное глазу поистине божественное сияние ее, сияние подлинного женского естества. Этакий свет ее тела, возможного для осязания только на каком-то ином уровне бытия, куда мог попасть вместе с ней один лишь ее любимый.

Природная женственность чувствовалась в каждом ее прикосновении. Она обладала природным даром ласки, расслабления, упокоения, даже некоторого очищения. Она была физическим воплощением белого цвета непорочного, воздушного, идеального. Она открылась своему любимому со всей своей легкостью, на которую была способна, без труда и будто дождавшись своего часа занявшая место в мироздании вокруг него, навсегда изменив для него бытие в лучшую сторону. В одно мгновенье он обрел самое ценное сокровище, отодвинувшее на второй план все мечты и цели, которых хотел добиться, терзавшие тело и дух одним лишь своим существованием. Она дала ему даже больше того удовлетворения и равновесия, что он мог бы желать в этом мире. Это был подарок ему, самый необходимый в тот период его жизни, что он переживал. И будто само мироздание оказалось на его стороне с ее появлением. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Когда он обнимал ее, чтобы поцеловать, и его губы едва лишь касались ее губ (и это прикосновение получалось таким легким, почти неощутимым, практически воздушным, и по-другому с НЕЙ было просто невозможно), то чувствовал ее трепет, ее приятную дрожь. Все в ней приходило в движение, в тонкую вибрацию, охватывавшую ее с головы до ног. В этот миг она просто не чувствовала своего хрупкого изящного тела, полностью отдавшись его рукам, охваченная теплом, которое проникало в каждую частицу ее. И в поцелуях было особое наслаждение их обоих. И она просто таяла, обласканная его прикосновениями. И он был в восторге. Он чувствовал и принимал все ее ощущения, которых она хотела еще, ради которых не замечала никого другого, кто заменил бы ей ЕЕ любимого.

Они часто и подолгу гуляли вместе по улицам и скверам, посещали кафе, и он не скупался ни на шоколад, ни на цветы. Они собирались в кругу друзей по выходным и в праздники, где оба чувствовали себя в каком-то центре внимания, да и вообще обласканными теплой дружественной атмосферой. Они не тянули с датой неизбежной свадьбы, общаясь всего месяц, может быть, полтора или два после судьбоносного для них обоих знакомства и завязанных крепким узлом отношений. А ведь знакомство это казалось случайным, но совершенно необходимым с какой-то эзотерической, мистической точки зрения. Так все совпало изначально, чтобы в назначенный день и час их судьбы переплелись друг с другом. Они оба хотели образования семьи, хотели детей, хотели как мальчика, так и девочку. И этот конфетно-букетный период в жизнях их обоих казался какой-то бесконечностью. С того момента, как они встретились, само мироздание встало на их сторону, будто оберегая от опасностей. Лишь бы они были вместе, лишь бы она была в восторге рядом с ним, лишь бы он не отпускал ее, желая сжимать ее в своих руках.

Наблюдая чистое сумеречное небо с сияющими точками звезд, до самых мелочей отзеркаленное от недвижимой глади воды, кажется, застывшей во времени, творец переживает ту единственную, уготованную ему самим небом во всех подробностях. Переживает с присущим ему хладнокровием, но вместе с тем умиротворенно и расслабленно. Цикличный вой гитары ведет его, принуждает скользить по воде, не оставляя, при этом, на ее поверхности ни следа своего существования. Когда-то он пожертвовал ею, той, которая могла бы стать для него всем, заменив суровый реальный мир самой настоящей сказкой, где он всегда бы одерживал верх над любыми трудностями. Ради нее и благодаря ей. Он чувствует ее в своих руках, он слышит ее теплое трепетное дыхание, отчетливо слышит биение ее нежного сердечка, ее приятный голосок проникает в сознание откуда-то прямо из воздуха. Он чувствует ее всю, такой, какую знал ее когда-то, с которой общался в реальности, совсем недолго, совсем чуть-чуть, так и не решившись развить это общение до полноценных отношений. Она будто ожидала его выхода из серой мглы с самого начала родившейся по его воле сферы, с самого начала его Бытия, в котором разумной жизни нет и не должно быть места. Оттого хладнокровие доминирует в сознании, не позволяя эмоциям проявить себя хоть в какой-то мере.

Эффекты (щелчки и хлопки)

Смолкнувший в какой-то момент паф возвращается, напоминая о неспешном темпе. Отмечает он некий маятник, вновь запущенный в сознании, и кажется, что нет ничего более важного чем окружающее творца Бытие.

Тон 4

Вновь звучит он, ветром унося сознание куда-то ввысь, отдаляя его от неподвижной воды туда, где та, которая казалась предназначенной творцу судьбой, могла бы стать чем-то большим в сравнении с тем, что созидает он в эти мгновения. Вновь приятно першит и щекочет этот звук, кажущийся в сочетании с фоном сферы и воем гитары, да под неспешный паф каким-то лишним. Нет, это очень удачный момент для нового его воспроизведения. Сейчас этот тон не позволяет творцу погрузиться в гипнотические воспоминания и образы, рвущиеся наружу под их воздействием. Пусть они остаются лишь образами, которые наполнят Бытие смыслом, и ради них и образована сфера, и лишенная разумной жизни, должна дать она творцу новых сил, позволить ему мыслить, позволить ему чувствовать себя живым. И та, которая предназначалась ему свыше, оставленная им ради образования Бытия, та, которая где-то далеко в чистом звездном небе, кажущаяся чем-то намного более величественным на фоне его сферы, в эти мгновения ближе к нему чем когда бы то ни было. Он внутри нее. Будто обнажила она свое прекрасное тело таким, каким было оно всегда, и он будто не мог вспомнить ни одной ночи, проведенной с ней в постели, лишь не сомневался в том, что ощущения и эмоции его в те мгновения были какими-то фантастически яркими в удовольствии.

В самом центре Бытия он, в самом центре ее. Там, куда нет пути даже творцу, посетившему свое творение, там, где скрывает Бытие свое подлинное происхождение. Вот, что так приятно першит и щекочет, заставляя сознание испытывать особое чувство удовлетворения. Нет, он не посвятил свое Бытие ей, не задумывал его в качестве покаяния за свой выбор между ней и тем, что должен был исполнить, чувствуя некое предназначение в своей жизни, ради которого принес в жертву свое сердце и оставил в воспоминаниях только лишь вероятность событий. Он не совершил ошибки, избрав неверное направление, но в том, наверное, и заключен его промах, и сомнения остаются в нем даже при всем его хладнокровии. Можно так сказать, сомнения и есть его хладнокровие и ясность ума. Это абсолютно не те сомнения, что остались за пределами сферы, тормозившие его решимость наконец-то построить получившееся Бытие, к которой он так долго шел, переступив через свою собственную страсть, переступив через свое собственное сердце. Эти сомнения не позволят ему сделать шаг назад, не позволят вернуть время вспять, не позволят ему выбрать ее уже наверняка, после того, как его Бытие окончательно оживет, отцепившись, наконец, от сознания и получив свою независимость.

Все, кажется, в новом Бытие говорит о той, которая могла быть спутницей творца до конца жизни. Своего рода, это посвящение ей. Мысли о ней ни разу не покидали его с того момента как творец избрал свой путь, приведший его к созиданию. Не с ней, но во имя ее, и в том подлинное призвание творца, и Бытие его сохранит то, что не посмел он передать, ведомый сердечной радостью. И неправда это, что те, кто никогда испытывал страсти, никогда не проходил через перипетии чувств, не способен передать их со всей их глубиной, со всем смыслом. Неправда это. И движет творцом, будто, чья-то воля.

Колокольчики

Обрывается арпеджио. Именно в эту секунду вспыхивают они подобные одиночному звону колокольчиков, прыгающие по высоте, но не меняющие взятую с самого начала тональность. То там, то здесь, разбросаны эти звуки по панораме, вновь с эффектами ревербератора и эха. Будто искрится идеальное пространство, пронзаемое со всех сторон капельками яркого света. Тонок их голосок, мимолетен, всего на долю секунды, и можно ухватить лишь тающее эхо, позволив сознанию быть так же пронзаемым ими в каждом его уголке. Легкими приятными кажутся они, касаясь сознания. Они - это голос той единственной, с которой творцу не суждено было быть вместе. Они - это ее смех, который помнит он в фантомных воспоминаниях. Они - это сердце, пытающееся быть с ним. Вот они, звучат, казалось бы, по воле сферы, чей голос вроде бы смолк.

Он видел ее слезы, видел как печаль отражалась на ее милом нежном личике, охватившая ее трепетное сердечко. И только он мог успокоить ее, только он мог согреть ее в своих руках, когда она боялась, когда не могла сладить с чувствами. Не могла и не хотела. Она хотела быть слабой и беззащитной, понимая свою природу, свое естество, с которым появилась на свет. Много было всего вокруг, с чем она не могла бы справиться или смириться в одиночку. Много было всего вокруг, что требовало от нее быть защищенной надежным другом, не одним лишь отцом, которого она уважала, и о котором не забывала вплоть до самой его смерти. Но когда он умер, она уже была в надежных и верных руках. Она протягивала руки к нему, к своему любимому, зная и чувствуя, как он хотел откликнуться и сжать их. Он будто бы сам испытывал ее тревоги, и не хотел, чтобы она подвергалась их воле. Кажется, он знал и понимал ее лучше ее самой. Быть может, она и должна была быть такой совсем слабой, совсем беззащитной для него, и она понимала, что была для него слабой и беззащитной, ведомой им, и он делал все, чтобы придать ей уверенности, обязанный придать ей уверенности. И в ответ она была благодарна ему, в ответ она хотела оставаться рядом с ним совсем бескорыстно.

Плачущую он прижимал ее к себе, выслушивая ее слезы, и она всегда рассказывала ему о своих терзаниях и сомнениях. Он никогда не перебивал ее, не обрывал на полуслове, позволяя ей выговориться, изложить свои переживания полностью. Больше того, он даже хотел выслушать их. Он всегда позволял ей говорить до конца, всегда терпеливо слушал, чего не мог позволить в общении с кем-либо другим, пытаясь как можно скорее выдать ответ на еще не до конца озвученный вопрос или замечание. С ней он вел себя иначе, с ней он был совсем другим, чувствуя ее особенность, в корне отличающую ее даже от родной матери, даже от самых близких друзей. Хотя, какие друзья, когда он привык ждать подлый удар в спину в любой момент? Но только не от нее.

Он никогда не смел повысить на нее голос, никогда не смел ее оскорбить, обозвать, поднять на нее руку. Рядом с ней он кардинально изменился, без усилий загнав свою несдержанность, свое Я куда подальше, и он понимал, что эти изменения дались ему просто, и ему всего-то и надо было только лишь начать отношения с женщиной. Одурь, на которую он был способен, оказывается, отлично лечилась женскими прикосновениями, ласками, поцелуями. А так же огромной ответственностью и постоянным вниманием к кому-то еще помимо себя любимого. И он был доволен этими переменами, без которых страдал и чудил еще больше. В один миг он обрел некий вес и устойчивую финансовую опору, которая позволяла ему содержать и ее и их будущих детей, хотя прежде ему казалось достаточно той прибыли, что он получал ради содержания и обслуживания себя одного, понимая, однако, что не может позволить себе больше. Просто из-за того, что его устраивала та работа, тот социальный статус, который у него имелся. Она же открыла ему дорогу дальше. Но все вокруг стало ради нее, даже не ради их обоих. Ради нее, для нее, чтобы не чувствовала она себя в одиночестве. Чтобы не разрешала более ему чувствовать себя одиноким.

Одиночество вот что представляет собой Бытие, окружающее творца под вспышки колокольчиков, пронзающих реальность повсюду так, что нет возможности увернуться от них. Одиночество непознанной красоты, воспроизведенное тем, кто не посмел коснуться ее, насладившись прекрасным на отдалении, где-то на уровне вне мироздания. Это особое одиночество, недоступное большинству, настолько глубокое и личное, остающееся в сознании даже при понимании и принятии идеальных форм и размеров, будто дарованное свыше, какой-то особой и непостижимой силой, одно существование которой приводит к сумасшествию. И формирование визуального Бытия есть единственный способ оставаться в трезвом уме.

Быть может, избранный путь созидания позволил творцу сохранить сознание в полной ясности восприятия. Быть может, она привела бы его к неизбежному сумасшествию. Все неслучайно, все имеет свое значение, все имеет свою цену. Имеют цену даже изменения, которыми он остался доволен рядом с ней, прижимая ее к себе, чувствуя ее голову у себя на груди, ее руки, сцепленные у него за спиной, глядя ей прямо в глаза, касаясь губами ее губ в едва уловимых, но невероятно нежных поцелуях, испытывая восторг от ее улыбки. Даже сформированное им Бытие требует восстановления равновесия. Доступно ли будет Бытие для творца после своего завершения? Будет ли оно оставаться столь же красочным, ярким, живым, что и сейчас, будучи еще не свершившимся? Однозначно нет, ограниченное рамками физического тела, которому не место здесь.

Глубина

Медленно и плавно уходят в тишину все остальные инструменты секции общей композиции, в какой-то момент вытесненные кажется внезапно вернувшейся безразмерной толщей воды. Но на самом деле она должна была вновь взять свое слово, чтобы остаться наедине с телом сферы и колокольчиками как бы неуместно. В эти мгновенья не кажется она лишней, не сказала она пока еще своего последнего слова, переросшая из вступления в связующее звено, на которое нельзя не обратить внимания. Что-то происходит в хладнокровном сознании творца. Будто излишне хладнокровен он в своем созидании, будто стремится куда-то за пределы своего Бытия. Будто образ ее, такой живой и естественный, овладевший им с самого начала процесса созидания, с самого начала сферы, кажется сильнее в своем восприятии. Будто новое рожденное творцом Бытие стремится поглотить своего творца, слишком прекрасное, чтобы не стать для него всем и единственным, что может только существовать во всем мироздании. Кажется ли это сном? Кажется ли это сном, из которого нет выхода, и сладость вечного плена его бесконечна? Настолько личным становится это сейчас, настолько не должным быть доступным для кого-то другого, и это самая сложная часть в созидании каждого Бытия привязка творца к своему творению. Страх обнажить свое детище, страх оставить его один на один с реальностью, полной совершенно разных прочих творений, способных разрушить этот хрупкий мир, в котором нет ничего кроме воспоминаний и переживаний. Именно сейчас и нужна эта глубина за пределами сферы.

Тем не менее, должна быть безжалостной глубина к созидаемому творцом Бытию, должна плотно окружать его, чтобы оставались четкие границы, отделяющие их друг от друга. Должен сохранить творец ясность ума, должен понимать он, что Бытие его воспоминания. Что не сможет он повернуть время вспять, и оттого пусть отпустит их, оставив ту, которую оставил в угоду созиданию сферы в прошлом. Никто и ничто не сможет запретить ему обращаться к своему творению снова и снова, чтобы еще раз насладиться его слаженностью, упокоиться под воздействием его гармонии и тишины, которой так не хватало ему прежде. Это всего лишь воспоминания тех событий, которые он обошел стороной, отдав предпочтение воспроизвести их в своем воображении (а возможно, что это воображение имело место быть в реальном мире где-то еще?), тех чувств, тех эмоций приятных и сладостных, воплощенных в его труде.

Прекрасно естество ее, той, которую творец помнит до сих пор, даже имя ее не стирается из его воспоминаний. Прекрасны вспышки колокольчиков, пронзающие нежное и прекрасное его Бытие, владевшие ею, когда был он рядом с ней, когда держал ее за руки, когда целовал и ласкал, когда обнимал, когда прижимал к своему сердцу. Когда она улыбалась ему чистой и искренней своей девичьей улыбкой, что обезоруживала, что прогоняла тучи, омрачавшие его. Она оставалась такой всегда искренней и открытой перед ним. Время нисколько не исказило ее первозданной красоты, даже морщины, казалось, ничуть не старили ее. Он видел перед собой все ту же милую юную девочку, игривую и веселящуюся, поющую и танцующую в лучах солнца. Лишь голос ее становился все более чистым, он слышал как пела она колыбельную засыпающим детям, даже ему она пела, покоясь у него на коленях, ласкаемая его руками, спустя годы после их свадьбы.

И вот колокольчики плавно удаляются в тишину, уносящие саму сферу прочь, оставляющие лишь плотный гул толщ воды. И затухая в тишине, становятся они все более чистыми и звонкими, отчего на глазах творца блестят капельки слез. И то не слезы скорби и горечи от несбывшегося стремления быть рядом с ней, но то слезы наслаждения слушанием утихающих колокольчиков. Будто это он устремляется куда-то прочь, отдаляясь от получающегося Бытия, будто все больше и больше места открывается для них. Пронзают колокольчики все новое пространство, пока, наконец, не остается один лишь плотный гул водяной бездны, не возвращающий, однако сознание к началу, а совсем даже наоборот, предлагающий ожидание в предвкушении продолжения и финальной развязки всей композиции. Длится и длится этот гул, будто возвращая сознание из какой-то неги в реальный мир, погружая сознание не в гипноз, а некое пробуждение в привычном мироздании со всеми его ограничениями, на какие оно только способно.

Но внезапно прерывается этот прежнее давление, нахлынувшее со всей привычной для слуха силой. И на мгновение тишина.

Часть 2.

Тоны 1 и 2

Иное Бытие, образованное каким-то другим творцом. Бытие, полное разумной жизни, удобное место для разумной жизни, место, подстроенное для развития разумной жизни. Именно с целью сохранения разумной жизни постарался его создатель. И с первой секунды рождения сферы звучат две ноты одного и того же тона низкое основание и высокий мотив. И в то время как основание циклично в трех нотах, проваливаясь и возвращаясь в исходную точку, цикличный мотив состоит из четырех нот, восходящих и стремящихся опуститься для нового возвышения. Именно мотив и настраивает сознание на предстоящий минорный гимн - прекрасный, сильный, торжественный в своей минорной тональности и оттого вызывающий мурашки по всему телу. И на самом деле, это страшный гимн, осознание и понимание которого может просто свести с ума или вывести крайне далеко за пределы привычного уютного равновесия. Бытие, заключившее его, кажется не просто каким-то жутким местом, но самой настоящей пропастью, самой настоящей бездной, в которой нет конечной точки приземления. Лишь вечное падение в бесконечно сгущающийся мрак, не допускающий ни капли надежды.

С первой секунды своего звучания гимн направляет все естество в эту бездну, представляя сознанию самые мрачные образы, на которые она только способна. И образы эти в основе своей рукотворны, искусственны.

Как уже было сказано выше, Бытие не должно содержать разумной жизни. Каждое Бытие образ его творца, и ничего лишнего. Каждое Бытие индивидуальность, не допускающая никаких искусственных изменений. Своего рода, творец и Бытие связаны между собой, и эта связь не теряется даже в условиях существования Бытия отдельно от своего творца. Это как программа, задуманная творцом и заложенная им в Бытие, как часть его генома, часть его индивидуальности, сохранившая в себе все его, скажем так, патологии, все его личные индивидуальные, природные достоинства и недостатки. Каждое Бытие неизбежно искажается подобно живому организму, переживающему определенные периоды времени. Каждому Бытию присуще старение, присуща даже естественная смерть, ибо все смертно (и даже вечность имеет пределы). Каждое Бытие разумно по-своему. И наличие в нем еще одной разумной жизни неизбежно приведет к конфронтации за право доминирования, за право подчинения своей воле, губительной для мироздания.

Например, ужасы болезней, причиняющих страдания, доставляющих горе, и допущенных творцом данного Бытия намеренно с целью недопущения избытка биомассы. Да, это так, и избыток ее вполне реален и без ограничений неизбежен. И природа данного Бытия устроена именно так, что допускает естественные отклонения в физиологии, приводящие к гибели живых организмов. Однако, естественно, что инстинкт самосохранения будет всегда стремиться к попыткам найти возможности протянуть хотя бы еще один день, один час, один миг. И страх физической смерти заложен творцом в генах. И разумная жизнь в этих стремлениях может оказаться просто непредсказуемой, но всегда даже безжалостной по отношению к себе самой. Осознание физической неполноценности, физические болезненные ощущения, понимание жестокой, порой мучительной неизбежности в результате отклонений в организме это всегда трудно, всегда угнетает, заставляет искать пути какого-то отвлечения от суровой реальности. Но это прочно сидит внутри, принуждая к смирению. И это всегда требует надежды на поиски самых фантастических вариантов если не исцеления, то хотя бы продления жизни еще на какое-то время.

И в том все и дело, что разумная жизнь доминирует над прочей флорой и фауной, существующей только за счет инстинктов. И в своем стремлении к жизни разум готов на истребление даже себе подобного, что уж говорить о ком-то другом. Изучение и познание физиологии природы ради собственного выживания обязательно принимает форму, за неимением другого слова, некоего фашизма, при котором не должно быть ни капли жалости к ближнему своему. Познание законов и сил природы необходимость, от которой никуда не уйти, и только так разум способен научиться выживать в окружающем его Бытие со всеми его опасностями, со всей жестокостью. И только разумная форма жизни допускает истребление себе подобных, включая интересы собственного существования. И речь здесь идет не только об экспериментах над живой физической плотью на благо поисков исцеления больных, покалеченных, прокаженных, но и во имя доминирования одной разумной расы над прочими. А будут ли учтены интересы самого Бытия при проведении таких экспериментов другой вопрос.

Арпеджио

Возникает и постепенно растет его прерывистый голос из тишины в подспорье низкому основанию. Будто неким тонким буром проникает обрывистое арпеджио в кажущееся приятным низкое звучание, гипнотически завораживая слух и намертво устраиваясь в сознании. Это как некое вещество, проникающее в нездоровую плоть, эффект от которого практически не изучен. Придуманное разумной формой жизни будто в какой-то панике от срочности перед угрозой смерти, ожидаемо оно всеми и каждым с подобными физическими отклонениями мучительными и неприятными в одном лишь осознании их существования. Каким образом это вещество получено? Где добыто? Хорошие вопросы, ответы на которые могут как порадовать, так и заставить задуматься о гуманности пользования предполагаемым лекарством даже несмотря на собственные болячки. Ведь все зависит от значимости нездорового организма в Бытие. Да, даже разумная жизнь предполагает наличие альфы и омеги, вожака, воля которого и верховенство над другими особями стаи неоспоримы. До поры до времени, конечно, так сказать, пока у вожака есть силы доминировать. И он сделает все, чтобы быть во главе как можно дольше.

Тон 3

Он рождается из мягкого и приятного глухого бух, разлившегося по панораме благодаря сильной реверберации, как будто чья-то воля породила из хаоса целую Вселенную. Тон подобен электрическому треску, смягченному флэнжером, кажется, закрепляющему низкое трехнотное основание. Это разграбленная земля гудит, прежде заселенная разумной жизнью, со своими собственными правилами существования. Только здесь в целом Бытие можно было найти ингредиенты для создания лекарства, так необходимого для смертельно больного вожака. И ведь нашли эти целебные травы, ради вывоза которых за пределы возделываемых ради выращивания них плантаций, пришлось истребить целый народ, вырезать в ноль, до самого последнего представителя. Огнем и мечом добыто лекарство для любимого вожака. И только для него, для его личного окружения, для его заморских друзей, желающих прожить подольше в добром здравии, поближе к кормушке и привилегиям.

О, да, даже не столько ради исцеления и сохранения здоровья, сколько ради вечной жизни, ради бессмертия. Вот подлинное стремление инстинкта самосохранения, присущего разумным формам жизни. Это крайне дорогое удовольствие, можно сказать, венец потребностей, требующий на воплощение его всех доступных в Бытие ресурсов, включая чью-то кровь в жертву вымышленным и внушаемым в массы богам. Внушаемым настолько, что стремление оставаться в физическом Бытие как можно дольше из обычного страха оказаться ответчиком где-то по ту сторону материального мира за каждое свое деяние либо приводит рассудок в самую активную деятельность в поисках заветного эликсира бессмертия, либо гнетет до самой смерти, в любом из двух случаев оставаясь этакой занозой как в сердце, так и в голове. Эта идея о загробной жизни, о рае и об аде, очень удобна для каждого разумного представителя Бытия из-за мотивации стремления к комфорту в материальном мире, из-за мотивации получать удовольствие от элементарных физических потребностей. И еще эта идея удобна для тех, кто понимает, что есть такие болезни, которые не поддаются лечению, и остается лишь молиться, ибо молитва облегчает страдания. Т.е. лечение подобных болезней возможно, но оно требует времени и средств, которые проще потратить на что-то иное. И даже наличие такой болезни у вожака означает отношение к нему со стороны окружающих.

Тоны 4 и 5

Они буквально вспыхивают из нового мягкого бух и будто подменяют прежние два стартовых тона, обозначая основной мотив всей секции, обозначая начало звучащего гимна. Тон 4 это электрогитара, низкие прерывистые риффы которой служат основанием гимна, не изменившимся в количестве все тех же минорных трех нот. А тон 5 это хорал на средних высотах, из прежних четырех нот прежнего мотива, разливающийся по панораме, окружающий сознание своим присутствием, и будто задающий нужное направление слушателю, внезапно оказавшемуся где-то на новом месте своего восприятия.

И по большей части, он пытается возложить какие-то почести тем, кто отдал свои жизни во имя исцеления никому не известного вожака где-то за тридевять земель. Тем, кто защищал свои земли, на которых всю жизнь трудился, кто выращивал хлеб, чтобы не умереть с голоду самому и не дать умереть с голоду своим родным и близким. Тем, кто растил и осмелился защитить целебные травы, которым в данном Бытие творец не нашел места где-либо еще. То были люди, далекие от развития технологий, обычные земледельцы, трудяги и пахари, ставшие для жестокого и беспощадного врага самыми настоящими дикарями и варварами. Жизнь и здоровье вожака оказались важнее жалости и пощады к ним, к каким-то дикарям, чей дом был вдали от цивилизации.

И исцелился вожак, благодаря чудодейственному лекарству, добытому из выращенной дикарями травы благодаря их рецептам. На все вопросы толпы в ответ лилась только ложь о разработке новых технологий, о том, что вожак взял на себя смелость рискнуть первым испытать на себе новинку, в которой нуждались пораженные тем же недугом, что и он сам. Не посмел вожак рассказать правду о целом народе, вырезанном ради его собственной жизни. Да и зачем, если есть долгожданная панацея и уже готовые формулы и расчеты? Кто вспомнит об убиенных несчастных ради них перед лицом исцеления от ужасного недуга? Достаточно назвать всего одно-два имени, внезапно достигших прорыва в изучении физиологии, объявить их создателями нужного лекарства, увековечить памятниками, в названиях улиц, на страницах истории.

А впереди немалые перспективы. Ведь всерьез занялись изучением чудодейственных свойств привезенных от дикарей трав ученые умы втайне от простых смертных. Много нового открылось им. Например, там, откуда завезли эти травы, случилась небольшая природная катастрофа, из-за вымерших представителей животного мира, питавшихся, как выяснилось, только таким кормом. Не для одних лишь себя самих дикари обрабатывали столь необходимые им травы, поддерживая популяцию диких обитателей тех мест. Но еще обнаружилось и другое: чудодейственные растения обладали тяжелыми ядами, получение которых так же было возможно путем переработки их. И за эти яды кое-кто мог предложить и предлагал большие суммы. Так что в срочном порядке занялись ученые умы получением противоядия.

Так из года в год, из поколения в поколение разумная жизнь занимается только лишь тем, что ищет новые способы продления жизни для ее же разрушения. С целью последующего продления. И так по кругу. Страдает сама же разумная жизнь, страдает само Бытие. Ищет разумная жизнь оправдание своей убогости, результатом которой неизбежно оказывается самоуничтожение всего сущего. Ибо это и есть конечная цель подобного данному Бытия. Так хотел творец его, задумывая наличие разумной жизни.

Творец хотел наделить каждый живой организм в получившемся Бытие процессами старения. Своего рода, это тоже болезнь, от которой не может быть никаких лекарств. Эта болезнь начинает свое развитие с самого начала существования каждого живого существа. Но в отличие от прочих живых существ, обделенных способностью мыслить, и исполняющих лишь функции добычи для кого-то другого, разумная жизнь не годится для процесса старения. Только если в разумную жизнь не заложены такие функции, которые предполагают временные рамки существования ее в Бытие. Такие, как, например, созерцание, для которого ощущение и понимание времени имеет немаловажное значение. Наслаждение созерцанием возможно только в периоды времени, когда отсутствуют внешние раздражители, когда сознание пребывает в состоянии покоя. Именно тогда созерцание позволяет сознанию заняться попытками восприятия его, например, через звуки, или же на подходящей для изображения его поверхности, или же в буквах. И именно осознание времени позволяет насладиться теми мгновениями ощущения разумной жизни в конкретной точке физического пространства в определенный момент развития Бытия. Тогда старение разумного существа обязательно, как бы в напоминание о том, что паузы в мироздании не просто возможны, но имеют огромное значение для сознания и восприятия.

Другое дело, когда процессы старения проходят в условиях постоянной борьбы за собственное существование, так же предусмотренной творцом в его Бытие. Поскольку доминирование одной разумной жизни над другой либо физически, либо в умственном развитии возможно, и не просто возможно, но неизбежно. Все из-за развития, присущего разумной жизни, из-за осознания своего места в окружающем Бытие, к условиям которого необходимо приспосабливаться, под условия которого необходимо подстраиваться, и это естественно, и с этим приходиться мириться, какими бы обоснованными претензиями к творцу это не обернулось. Бытие, существующее по заранее сформулированным творцом правилам, не предполагает каких-либо физических изменений по воле разумной жизни, заключенной в нем. И в этом и заключена основная проблема недопустимости в Бытие существования разумной жизни. Слишком много в нем может оказаться и оказывается элементов, неприемлемых разумной жизнью для нормального уравновешенного восприятия. И чем дальше развитие, тем больше стремлений внести изменения в процессы, благодаря которым Бытие возможно и продолжает существовать в принципе. И весь нюанс в том, что Бытие позволяет подобные изменения, ибо такую возможность предусмотрел для него его же творец.

Но опять же, внесение каких-то изменений в естественные процессы может кого-то не устраивать. Потому что речь идет о личном благе, о личном интересе, подстройке Бытия под собственные нужды для более комфортного существования в ущерб мирозданию с той же разумной жизнью, заключенной в нем. Это та же самая борьба за собственное существование. И она может длиться весь период жизни того или иного мыслящего существа, посвятившего всего себя именно тому, чтобы оставаться на ступень (или на несколько ступеней) выше себе подобных. О каком созерцании может тогда идти речь? О каком упокоении, о каком созидании, о каком осмыслении существования себя, когда завтра (или вот прямо сейчас) ты окажешься не у дел, в самом низу: на дне, в глубокой жопе, на самом начальном этапе, лишившись тех благ, которые уже имеешь? А время твоего существования в физическом Бытие ограниченно: старость и физическая смерть неизбежны. Все потому, что так задумано творцом, и ты можешь его ненавидеть за такое мироустройство, но ты ничего не сможешь с этим сделать.

И это хорошо, если именно ты устанавливаешь какие-то правила, позволяющие тебе свободно дышать, быть чуть впереди всех остальных оппонентов. Но даже тогда все мысли твои посвящены стремлению удержать лидерские позиции, и на какое-то созерцание и упокоение остается немного времени, которого однозначно не хватит на полноценное наслаждение окружающим Бытием. Что уж говорить о месте аутсайдера, постоянно борющегося за выживание. Его созерцание сводится к обычному плотскому удовлетворению, когда есть постоянный источник пищи, когда есть прочная крыша над головой, под которой можно переждать непогоду, когда есть полноценная семья и потомство. Это не то подлинное созерцание, приводящее сознание в состояние упокоения и наслаждения от пребывания в существующем Бытие. И в данном случае речь идет о подмене понимания созерцания. А если физическое тело, к тому же, физически неполноценно, поражено болезнью, от которой еще нет лекарства, ни о каком внутреннем равновесии вообще можно не говорить. Конечно, нельзя отрицать фактов смирения с физическим недугом, адаптации к нему, позволяющей переносить наличие болезни со спокойствием, и оттого воспринимать окружающий мир не менее трезво, все так же занимаясь своим делом и получая от этого удовольствие. А сколько знаменитостей осталось в истории больных и прокаженных, творивших шедевры в искусстве, передавших красоты и величие физического Бытия через краски, ноты, буквы.

Колокольчики

Они так же возникают из мягкого бух, обработанные привычными эхом и реверберацией, накрученные до уровня фона. Высокие ноты их венчают поддерживающие их все прочие тоны и эффекты. Это голос гимна, наконец-то пробудившийся из возможного томительного ожидания и понимания неизбежности его. Колокольчики не предлагают иных нот, звучат все те же четыре ноты из самого начала секции общей композиции. Один и тот же цикличный мотив повторяется вновь и вновь с первого и до последнего мгновенья ее, и теперь колокольчики как предел, за которым больше ничего нет, как истина, смысл которой в ее отсутствии, в пустоте, обернутой в величественную обертку. Больше не будет никаких новых инструментов, никаких новых дополнений до самого конца гимна, ибо дальше будет путь только на убывание.

Будто творец, подаривший жизнь своему созданию, оказался таким же прокаженным, пораженным неизлечимой болезнью, имеющий представление о целом множестве физических недугов, о муках их, но все равно допустил их существование в созидаемом им Бытие. С какой целью? Вполне возможно, что как будто бы для того, чтобы для разумной жизни было больше негативных условий существования. Чтобы представители разумной жизни чувствовали свою мимолетность в Бытие, чтобы чувствовали превосходство Бытия над собой, чтобы были зависимы от него. Чтобы стремились высвободиться из-под его гнета для конечного подчинения Бытия своей воле. Для разрушения его в конечном итоге. Но не ради отвлечения от созерцания, а даже наоборот, чтобы бытие оставалось живым благодаря ему, воплощенное разумными формами жизни в красках, в нотах, в буквах, даже в жестах и позах тела. Как будто бы воспоминания о Бытие никуда не денутся после физической смерти (хотя в этот момент времени память практически очищается от накопленной в Бытие информации). И сознание будет стремиться к созиданию чего-то похожего (без наличия в нем каких-то физических недугов) еще при жизни в физическом теле.

Но повторимся, что это всего лишь предположение. Ибо человеческий разум хочет жить даже после физической смерти тела. Человеческому разуму трудно смириться с одной лишь возможностью небытия, глухого и можно сказать, абсолютного. Все от осознания человеческим разумом своего превосходства над прочей окружающей его жизнью. Как же, человек венец природы, человек мыслящий отличен от других живых существ, существующих на уровне инстинктов. Не может быть так, что человек после физической смерти исчезает в Небытие. Ведь сознание его это некая сущность, временно обретшая физическую плоть в физическом Бытие, и сознание не присуще существам, лишенным возможности думать. И вообще, Бытие придумано именно для нужд человека. Дикий же зверь лишен подобной сущности по физической природе своей. Дикого зверя ждет Небытие в то время, как сознание человека разумного не может исчезнуть бесследно. И сколько же теорий, версий, убеждений, каких-то непонятных экспериментов пытаются доказать это превосходство.

Хотя все намного прозаичнее, и объясняется все тем же инстинктом самосохранения стремлением к жизни. К жизни даже после физической смерти тела. А иначе в чем смысл существования в Бытие? Просто не бывает так, чтобы труд изо дня в день год за годом пропал впустую, чтобы все не имело смысла. Ведь каждый человек имеет свое значение для чего-то и уж тем более, для кого-то. Прожить жизнь ярко, выполнить возложенную кем-то свыше на тебя миссию созидателя или разрушителя, изменить историю всего человечества, внести значимый вклад в развитие самого Бытия, приближая его, тем не менее, к своему логическому завершению, оставить после себя наследие вот в чем смысл разумной жизни, а не простое исполнение естественных надобностей. Ну ведь так же, а?

Да, все так. Но есть нюанс: прожить жизнь ярко, бла-бла-бла, все такое пафосное имеет значение только когда твердая финансовая опора под ногами, а за спиной сильная влиятельная рука, готовая протянуться при уверенности ее владельца в прибыли от исполняемой кем-то возложенной свыше миссии. Да, все до банальности просто, и сколько раз уже было об этом сказано деньги и прибыль. Потому что когда нет прибыли, нет дохода, нет элементарной копейки на буханку хлеба, а возделывание земли на собственном участке не есть комильфо, ни о каком пафосе нет и речи. Даже болячки твои никому не интересны. И если хорошенько поискать, то болячки есть у всех и каждого (и запущенный с рождения процесс старения не в счет). И это означает, что большинство только на обслуге, и других функций у большинства нет. Вот и придуманы для большинства сказания о вечном блаженстве и вечных страданиях после физической смерти, ибо созерцание Бытия только для избранных.

Однако, как было сказано выше, быть на ступень-две повыше всех остальных вовсе не означает никакого созерцания, никакого упокоения, никакого постижения каких-либо истин. Потому что Бытие основано на постоянном соперничестве, на борьбе за место под солнцем. И если большинство занято поиском пропитания, попытками заработать лишний грош, сэкономить хотя бы сколько-нибудь, найти пропитание даже будучи физически нездоровым, накормить семью, потомство, обуть и одеть, сохранить крышу над головой, то те, кто впереди, даже будучи хорошо осведомленными о подлинных истинах Бытия, пребывают в состоянии бега с кратковременными передышками, чтобы остудить разгоряченные головы. Иными словами, ВСЕ в этой гонке, у ВСЕХ И КАЖДОГО ограничено время, которое напоминает прямую серую линию, где повороты не более чем иллюзия паузы со всеми ее благами.

И в какой-то момент открывается понимание, что не гимн, но некая панихида продолжается и продолжается. Старается она казаться бесконечным плачем по еще живым, но безвозвратно обреченным существам, именующим себя разумными, именующим себя венцами творения. Так хотел творец в своем созидании. И откровенно говоря, ему можно было бы задать ряд вопросов, возникающих при здравом исследовании его творения. И ведь находятся те, которые открыто ненавидят Бытие, в котором существуют, которые все понимают и потому ненавидят его создателя. И говорят они не о каком-то мифическом существе, навязанном большинству ради насаждения страха и сомнения в каждом его деянии (хотя даже о нем хватает разумных вопросов), ради навязывания смирения и покорности. Впрочем, для них, это мифическое существо не столь уж мифическое, и знают они о нем больше того, о чем внушается в массы. Знают они, например, о том, что сами обладают подобной его силой созидания, которой не могут воспользоваться из-за наличия беспомощного и крайне ограниченного физического тела, в котором пребывают как в некоем сосуде. Знают они, например, даже подлинное имя творца, храня его втайне, не позволяя узнать его массам.

Да, творца можно возненавидеть за одно лишь допущение им физических недугов (и это всего лишь одна претензия из множества других), занимающих зависимое больше от искусственных невзгод большинство. Таблетки, микстуры, уколы сколько же денег требуют они, сколько внимания. А ведь помимо генетических отклонений существуют недуги, развившиеся от постоянного стресса, от постоянного нервного напряжения, и как будто бы мало естественных, угнетающих сознание причин, вроде, например, стихийных бедствий, могущих в одно мгновенье лишить и крыши над головой, и источника пропитания, и даже семьи. Нет, разумная жизнь будто ищет и тянется к все новым центрам горестей, придумывая их сама же. Самый простой вариант деньги: бумажки и монетки, искусственно созданные в качестве оплаты за тот же труд. По факту, не имеющие под собой никакой ценности в условиях открытых источников одной только пищи, деньги стали самым настоящим воздухом для разумной жизни, навязанные большинству откровенными паразитами, не способными трудиться своими руками.

Физическая неполноценность, болезни, даже самые незначительные физиологические отклонения это идеальный поводок. Это неестественно, когда живой организм приспосабливается к существованию, будучи пораженный недугом. Это ненормально. Потому что в природе, содержащейся внутри Бытия, обязательно есть нечто, что служит отличным лекарством. Ну, если, конечно, речь не идет об утраченных или отсутствующих с рождения конечностях (или же о мутации организма, приведшей к появлению, например, второй головы). Но что более всего хуже, это когда необходимое лекарство уже получено, но намеренно не подается в нуждающиеся в нем массы по причине стремления удержать их под своей волей. А когда, к примеру, находятся доморощенные умельцы, добившиеся альтернативной, не менее эффективной панацеи, их публично объявляют самозванцами, мошенниками, едва ли не убийцами, пытающимися пропихнуть во всеобщее пользование никем не проверенные лекарства.

Знал ли творец о том, что такое поведение разумной жизни возможно? Должен был бы знать. Еще раз: разумная жизнь в любом Бытие игра с огнем, огромнейшая ответственность, требующая наказания за недобросовестность, за своего рода, халатность, за недальновидность. Разумная жизнь представляет собой угрозу для Бытия. Только разумная жизнь обладает противовесом существующим в Бытие условиям, только разумная жизнь способна изменять их в ущерб мирозданию. Только разумная жизнь допускает то же социальное неравенство, принуждающее к поискам каких-то альтернатив, не знающим пределов. Только разумная жизнь допускает появление новых болезней для извлечения прибыли путем изобретения лекарств против них, причем, способами такого же истребления целых народов и рас.

Можно, таким образом, сделать вывод о том, что разумная жизнь является физическим недугом самого Бытия. Больше того, этот недуг будто борется сам с собой. Ищет какие-то оправдания своим деяниям, каким бы жестокими и изуверскими они не казались. Ведь спустя много лет после истребления целого народа ради целебных трав совсем немногие рискнули осудить деяния вожака по изничтожению ни в чем неповинных земледельцев. Это большинству было все равно: лекарство, полученное из их трав, оказалось крайне эффективным. Должны быть потомки благодарны за то, что получили возможность иммунитета от жуткой заразы путем прививки еще с детства и на всю жизнь. Победил вожак неприятную хворь, можно сказать, не пролив и капли крови своих людей. А насчет земледельцев, да и черт с ними. Все равно дикари.

Все просто и приземленно. Получается, что большинству не нужно никакого созерцания. Получается, что и тем, кто взял на себя право власти, не нужно никакого созерцания. Одних волнует собственное выживание, других то место, которое они однажды заняли. Тогда так ли уж важна природа появления разумной жизни? А если важна, способна ли разумная жизнь на какие-то выводы?

Стихают возвышенные ноты гимна, сворачиваются в плотный клубок, чтобы растаять на фоне всех прочих звуков. Остается серость и монохромность их, будто ничего другого и быть не может. Все верно серость и предсказуемость, лишенные какого-то смысла, происходящие как по писаной методичке, которая не допускает отступлений, даже самых мелких и незаметных. И в какой-то степени это даже облегчение, ибо мысли о созерцании возвращаются сами собой. В какой-то степени, высокие ноты гимна (или панихиды) давили на сознание неподъемным грузом, увлекая мировосприятие в эту жуткую бездну кажущейся вечностью круговерти, которую просто невозможно покинуть. Смолкнувшие высокие ноты казались верным отвлечением от правильности понимания подлинного смысла существования, задуманного творцом, пожелавшим сохранить созданное им Бытие в целой Вечности. Оставшийся без колокольчиков мотив сам собой рисует в воображении чудесные формы и образы, которых никогда не было в жизни прежде, но которые всегда принадлежали Бытию, и некая связь между ними и сознанием невероятно огромна, что позволяет воспроизвести их в нотах. И все заключено в звучащих, но постепенно тающих один за другим тонах, и принадлежность сознания им ощущается в полной мере. И с каждым мгновением только растет уверенность в том, что ради них ты и явился в данное Бытие, став частью его, испытывая как ненависть, так и благодарность ему за все его богатства, за каждую частицу его, ставшую для тебя бесценным сокровищем. Сокровищем куда большим в сравнении с примитивным удовлетворением физических потребностей в воде и пище, в крыше над головой, в плотских утехах и размножении. И какими скучными и невзрачными кажутся они сейчас, какими смешными и убогими в своем требовании быть.

Возвращается секция к своему началу, возвращается к началу сознание.

тишина

Часть 3.

Вновь гудит плотная давящая глубина, кажется, ведомая каким-то сверхпрочным и бездонно черным снаружи телом сферы. Будто некое Солнце или Луна сияет сфера посреди гладкой бесконечности значительного и значимого пространства, передавая свою важность до каждого уголка его, захватив его целиком так, что кажется, будто больше ничего никогда не было и не может быть. Этот тандем приятно продолжается, создавая впечатление некоей бесконечности, которую хочется слышать уже ради одного только ощущения собственной жизни, своего собственного существования, отправляющего сознание в какую-то эйфорию. И самое удовольствие заключается в том, что больше нет никаких иных тонов, звуков, шумов, которые могли бы попытаться вывести сознание из этого приятного транса, захватывающее все естество все больше и больше. И когда глубина и сфера, наконец-таки, устремляются в царство тишины, устремляется за ними и сознание, тая и сокращаясь до состояния невидимой сверх микроскопической точки. Туда, откуда однажды все начиналось, чтобы закончиться, завершая целый Цикл.

тишина

Сезон комы (26 мин. 14 сек.)

Хрустит мерзлый снег при каждом тяжелом умеренном шаге. Уверенно идет путник где-то в горах, будто прожектором освещенный желтым светом одинокой луны, как если бы находился где-нибудь в ограниченном стенами зале. Нет никакой тропы, протоптанной кем-то другим ранее, но не так много снега, чтобы проваливались ноги путника глубоко, по колено. А под снегом каменистая и усеянная камнями твердь, которой только предстоит обнажиться под лучами весеннего солнца. Но даже солнцу не хватит сил, чтобы представить путнику ценность, скрытую в горах, прячущуюся глубоко в горных и скальных толщах. А меж тем, ценность эта путнику важна, хотя он не может представить никакой конкретики. Он пришел сюда, ведомый внутренней силой, рассказавшей ему о существовании ценности в этих горах. Но что бы могло это быть? Чем может оказаться для него ценность: очередной ли радостью среди прочих, к которым он привык, либо же это нечто особенное, с чем он еще не имел дела, но что на интуитивном уровне представляло для него немаловажное значение? Очевидно, что второе, если об ЭТОМ ему подсказало нечто внутреннее, знакомое ему еже довольно давно, и чему он доверял как самому себе.

Гремит гром. Это значит, что после долгих поисков и продолжительного пути путник подобрался, наконец, к спрятанной в горах ценности. Все ближе и ближе он к ней, все чаще и раскатистей гром и гроза. И только что на освещенном луной небе не было ни намека на непогоду, и как быстро сменяется штиль и благословение небес на недовольство и одновременный триумф их. Будто следили они за путником неустанно и со всем вниманием, казалось, ожидая как победы, так и поражения его в его поисках, будто играли с ним все это долгое время от нечего делать. И он будто должен был ненавидеть их, долго не находя то сокровище, к которому шел по какой-то их воле, выраженной тем, кому он привык доверять в первую очередь. Гремит гром, где-то на отдалении сверкают молнии, воет ветер, носящийся между горами и скалами.

Все ближе и ближе путник к своей цели, идет он не сбивая шаг, и даже можно с легкостью вставить в этот скрипящий, морозно снежный метроном целый ритм. Цыкающий, какой обычно поясняет ход времени, процесс совершения определенных действий для достижения необходимого и неизбежного результата. Этот ритм полон таинственности, требующей обязательного пояснения в конце, при получении желаемого после всех манипуляций. И чем ближе путник к завершению своих поисков, тем таинственнее этот ритм, наполняясь какими-то новыми элементами, еще больше закручивающими сюжет перипетиями непонятных интриг.

Холодные, можно сказать, ледяные капли начинающегося дождя падают на голову и плечи путника, ничем не защищенного от них. Ибо такое сочетание погодных условий кажется каким-то фантастическим, невозможным морозный снег, гром и молнии, дождь. Но вот это есть на самом деле и путнику нужно скорее искать укрытие, ведь в какие-то мгновения затягивает непроницаемая пелена туч сияние луны, погружая ночь в непроглядную тьму, и лишь привыкшие к мраку глаза способны более-менее визуально воспринимать окружающую обстановку. И все же не сбивает путник темпа, и даже шум начинающегося дождя не ускоряет мерные хрустящие шаги. Шум дождя лишь открывает путнику неприятную для него усталость, и даже малейшее замедление темпа может навалиться на него полной неспособностью пройти еще хотя бы метр-два-три и заставить опуститься на колени прямо посреди начинающейся непогоды. А ведь не может ценность ждать.

И вот внезапный черный зев в каменной скале, где можно спрятаться от холодных капель, где можно укрыться от завывающего ветра. И перешагнув его порог, внезапно больше нет никаких наружных звуков и шумов, напоминающих о чем-то, что может оказаться снаружи. Будто раскатистый глухой удар или толчок, за которым совсем другое восприятие, совсем другой мир, в корне отличный от того мироздания, которое путник помнил всю свою жизнь до этой минуты.

С первого же мгновенья окружает путника кажущийся колючим даже для сознания сухой холодный воздух, заполнивший темное нутро спасительной для путника пещеры. Колючий и звенящий проникает этот воздух в легкие, пронзает путника изнутри бесчисленными мириадами мелких звуковых искр, если можно подобрать этим ощущениям правильные слова. Нет, это не треск, именно нескончаемый звон их, будто стеклянных осколков, самой настоящей стеклянной пыли, которой приходиться дышать здесь, вдалеке от в одну секунду испортившейся донельзя погоды снаружи. И ведь будто пропал выход отсюда, и там, откуда пришел путник, теперь непроглядная тьма посреди другой тьмы таинственного чрева в каменном теле скалы. Звенящая стеклянная пыль заменяет даже запахи, которые могли бы наполнять это убежище от ненастья, наводнившая низкое тяжелое гудение тьмы, что накатывает на всякого возможного гостя ее со всей своей темной мощью. Но в то же время как-то приятно ласкает этот колючий звон, будто скользя по коже, будто старясь не причинять телу никакого вреда. Этот совсем новые и крайне необычные ощущения для путника, для целого сознания, заключенного в физическом естестве, каким бы разным оно не казалось, по сути остающееся одним и тем же, несмотря на самые причудливые его формы. И их путник может почувствовать в эти мгновения, просто позволив звенящей и колючей стеклянной пыли свободно касаться его, заполнять его изнутри.

Позволяет она привыкнуть к ней, ко всему ее таинственному естеству. О, это действительно нечто таинственное, не менее важное в сравнении с ожидающей путника ценностью, будто покрывало ее. Понимает путник, что добрался он, наконец, до заветного места, в котором скрывается цель его долгого похода. Что осталось совсем чуть-чуть до ценности, осталось лишь разгадать все тайны ее сокровищницы. И разгадать, и, возможно, насладиться ими, испытав совершенно новые ощущения и эмоции.

И вот по воле путника разгорается пламя разожженного костра. Слабо потрескивает оно, трепетно пляшет, отбрасывая повсюду тени. Периодически что-то мягко приятно бухает, эхом раскатываясь по высоким сводам пещеры, как-то непонятно звонит и цыкает. Обнаруживает путник ледяные толщи стен внутри пещеры, и именно они являются источником звенящей стеклянной пыли, передавая путнику для осознания их непокорности и неприступности весь свой холод таким странным образом. Будто слышит он их голос буквально. Прячется ценность в самой глубине ледяных стен, и не готова пещера расстаться с ней. По крайней мере, так просто. Не отдаст пещера свое сокровище путнику добровольно, и ему следовало бы этого ожидать.

Но что есть у путника с собой? Чем вооружился он, отправляясь в свой поход? Каких опасностей ждал в заснеженных горах на пути к ценности?

Ничего не взял с собой путник, чтобы элементарно обороняться от внезапных врагов, от тех же хищных зверей, могущих обитать в столь сложных природных условиях. Он вообще не привык обороняться. И в своей жизни ни разу не подвергался путник агрессии со стороны, и больше того, знал он с рождения, что не придеться ему быть жертвой когда-либо, что будет оберегать его судьба (или ангел хранитель, неважно) от жестокостей мира. Будто не от мира сего рожден он на свет, и таких как он действительно не так много как хотелось бы, не просто не наученных держать удар и защищаться, но, казалось бы, просто непригодных для прямой конфронтации, не пригодных для борьбы. И немало, ведь, у таких как наш путник завистников, мечтающих добиваться своего, как говорится, малой кровью, чтобы обходили их трудности и опасности стороной. И это нормальное стремление каждого думающего человека, знающего цену борьбе, желающего жить в мире и согласии подальше от внешних угроз.

Кто-то спросит, как же такое возможно? Значит для кого-то возможно. Своего рода, карма, предначертанный свыше путь, появление на свет под счастливой звездой, удачное стечение обстоятельств, энергетика. Пусть завидуют, пусть остерегаются, пусть даже ненавидят и стремятся лишний раз сделать пакости, просто из такого извращенного обострения справедливости, и тогда такая карма вернется к недоброжелателям бумерангом. И пусть пострадает такой избранный высшей силой, но страдания его будут недолгими и обязательно окупятся втридорого. И даже в столь жестоком мире, где каждый смотрит на каждого как на смертельного врага, необходимы частицы некоего света, недоступного для тьмы или туч, его закрывающих.

И трещит лед стен пещеры как-то грозно. Так подкрадывается хищник к ничего не подозревающей жертве. То с одной стороны, то с другой продолжается этот предательский и опасный хруст. Бегут трещины где-то глубоко изнутри, но кажется лед, благодаря им, лишь прочнее. Будто не рушат они стены, но укрепляют еще больше, показывая путнику все свое коварство и могущество, перед которым должен он оставаться бессилен. И не случайно не взял он в свой поход никаких подсобных средств, которые помогли бы ему, вдруг, оказавшемуся перед трудностями. Которые могли бы обернуться против него и привести к еще более вероятным и существенным трудностям.

То чистый лед, темнеющий до черной бездны где-то в самой своей глубине, кажущейся целой бесконечностью, уходящей за пределы размеров пещеры, вырывающейся далеко наружу, будто ограниченное ее пространство иллюзия. И границы его куда дальше видимых глазу и ощутимых физически. Будто готовился прежде и продолжает укрепляться лед уже в момент появления, наконец, путника, о котором, кажется, знал изначально. Будто должна пройти между ними некая битва не на жизнь, а на смерть за ценность, столь необходимую путнику, до которой уже рукой подать, которую просто взять и забрать с собой. И не оставит путника судьба в эти мгновенья, не для поражения привела она его в эту пещеру после продолжительного пути, и на отдых нет времени.

И вот находит путник в тихом дрожащем свете костра острые камни, и много их раскидано под ногами. И больше не звенит стеклянная пыль, не наполняет тело и сознание путника, больше не заменяет воздух в пещере. И позади путника только черная бездна на том месте, где должен быть выход. И тепло слабого костра только сильнее, да и сам огонь лишь набирает силу, будто готовя путника к долгому сражению с темными ледяными толщами. Крепко сжимает путник в своих руках, оказавшихся, вдруг, намного сильнее, чем он привык в прежней своей жизни (и он нутром чувствует, что ожидающая его ценность за толщами льда перевернет страницу и все начнется с чистого листа), холодный и твердый острый камень, кажущийся более чем прочным. На миг открывается путнику понимание, что не камень в его руках, что острый нож, самый настоящий штык, кажется, жаждущий крови. И разбросано по полу пещеры множество подобных клинков. Что это? Мимолетное помутнение рассудка? Магия, хранимая этим местом? Существующая для него намеренно, позвавшая именно его через немалое расстояние? Но нет, и помешательство отпускает путника, возвращая его сознание к прежнему состоянию.

И тогда не медлит он с твердым и быстрым ударом. Впивается острый камень в лед, крошит его на мелкие осколки. И снова цыкающий ритм, обозначающий четкость и слаженность движений в руках путника. Один за другим следуют ритмичные удары камня в ледяную стену, выгрызая из нее все новые кусочки. Буквально пробивает путник себе дорогу к ожидающей его ценности, и все так же нет времени на передышку. Вместо нее овладевает путником лишь растущее желание выполнить до конца свою миссию, долгое время занимавшую все его внимание. Открывается у путника второе дыхание, чувствует он только прилив сил, подобно какому-то механизму, настроенному на пробивание твердого льда, лишенному усталости.

И с каждым новым ударом брызжет все больше и больше крови из черных глубоких ран. И беспомощна жертва, и жалобно вскрикивает и стонет она от все новой боли, но не хочет забирать смерть ее прекрасного тела. И изранена жертва донельзя, просто залита кровью. И чем больше той прольется, тем довольнее ее мучитель, желающий разделаться с беззащитной жертвой столь жестоким образом. Будто всю жизнь мечтал он разделываться с прекрасными женщинами именно так - ужасным зверем, ненасытным жестоким хищником. Чем-то более страшным в сравнении с обычным и примитивным маниакальным существом, запертым и только ожидавшем своего часа, лишь копившем свои страшные силы, с которым нельзя договориться, которое невозможно разжалобить ни взглядом ясным девичьих глаз, полных слез страха жестокой неизбежности, ни статью тела, вообще ничем. Будто та благодетель, оберегающая от горестей и жестокостей мира, однажды потребовала своего, однажды потребовала равновесия. Все стремится к равновесию, каким бы жестоким это стремление не казалось.

И вновь и вновь вонзается острый штык прямо в красивую грудь милой глазу, возжелаемой быть стиснутой в страстных объятиях, возжелаемой быть зацелованной прямо в сладкие ее губы, возжелаемой почувствовать все тепло и ласку ее жертвы. Жесток ее мучитель, будто наслаждается творимой им расправой, будто пьянит его девичья кровь. И чем больше падет от его руки несчастных жертв, тем глубже успокоится он до конца своих дней. Ибо не бывает только одной стороны медали, не бывает одного только лишь света, не бывает одной лишь только тьмы. Не бывает абсолюта, и все в мироздании непременно восполняется противоположностями. И оттого желает путник все новой расправы, и оттого неслучайно много острых предметов разбросано по полу пещеры. И горят его руки от жгучего льда, крошащегося с каждым ударом камня, и горят его руки от горячей крови с каждым новым ударом ножа.

Не познал еще путник искренней женской преданности, искренней женской страсти, истинной женской ласки. Несмотря на обереги судьбы, не встретил он пока в своей жизни ту, что разбудила бы в нем ответные чувства. И, может быть, до этого момента просто не дано было ему? Может быть, специально для этого момента и берегла его карма? Но нет, сейчас, вонзая снова и снова острые камни в ледяные толщи, снова и снова забивая несчастных невинных красавиц острыми клинками, то и дело подбираемыми с пола, не осознает он ничего другого кроме непоколебимого желания добраться-таки до желаемой ценности, которую уже считает он своей, и осталось лишь пройти через последнюю преграду.

Многих женщин видел путник в своей жизни, красивых и милых, с которыми общался, каждую из которых мог представить с рядом с собой. Но только лишь представить. Ибо не хватало ему чего-то еще, чтобы добиться и воплотить эти фантазии в жизнь. Просто не смел он большего, чем просто общение, зачастую кратковременное. Было что-то такое в каждой из них, что безнадежно гасило даже саму только мысль о большем, чем просто общение. Наверное, физическое тело. Но много раз он предавался плотским утехам с женщинами во снах, после которых просыпался с яркими образами, долго не покидавшими его поутру, и в которых было, казалось, больше реальности в сравнении с самим реальным миром. Будто видел в тех женщинах он их подлинное естество, свободное от физических форм, будто сам чувствовал себя он чем-то большим, чем обычный кусок плоти. А потому может показаться сейчас, что избавляет он несчастных красавиц от каких-то физических их оков, высвобождает из ограниченных телесных клеток, обладающих способностью притягивать мужские взгляды и заставлять хотеть овладевать их женственной физической статью. И пронзает он несчастных красавиц в восхищающие и самые вожделенные для мужских ласок части тела, но не будем углубляться сейчас в анатомические подробности. Скажем лишь, что жаждет он этих увечий.

И кажется, будто целая вечность проходит в этой разбушевавшейся жестокости. И сменяется ночь новым днем, и сменяется день новой ночью. И повержен, наконец, непокорный и багровый от крови лед. И ничего нет, что скрывалось бы в его бездушных толщах. Лишь растерзанные девичьи тела вокруг. Будто ждали несчастные появления его в их прибежище, понимающие причину и его прихода, понимающие цель его буйства. И именно в этот миг охватывает путника упокоение, и усталость, наконец, овладевает им. Но он только лишь оглядывает место своего пребывания в пещере.

Только одна еще дышит. И дыхание ее глубокое и жадное, и почти не слышен ее стон. Разбита и забрызгана кровью красивая грудь ее, кровь на ясном милом личике, кровь даже на стройных грациозных ножках. Сочится кровь с пухлых, розовых девичьих губ, сочится кровь из чуть вздернутого кверху носика. Распахнуты ясные добрые глаза несчастной. И узнает ее путник среди прочих, будто безликих тел. Узнает ее путник со всей ясностью своих воспоминаний, и легко возвращаются к нему забытые за какой-то мимолетностью ощущения, испытанные им при одном только лишь образе ее, который было трудно ему забыть. Да и не очень-то хотелось. И она единственная из всех прочих его жертв, действительно знакомая ему даже по имени. Опустим подробности этого знакомства, ибо они совершенно не имеют никакого значения. Но что действительно важно, так это неспособность (и, если честно, нежелание его) выбросить ее грацию в каждом ее движении из памяти. Он отлично знал адрес ее, и в голове его время от времени возникала идея навестить ее, чтобы просто угостить плиткой шоколада, по прошествии времени вновь и вновь стираемую из сознания иными заботами. Он отлично знал о ее одиночестве, по крайней мере, до того момента как он отправился в свой долгий поход.

И вот сейчас все прочие растерзанные им тела гаснут, оставляя на полу лишь одно, знакомое ему по имени. И оно реальнее самой этой пещеры, и в эти страшные от осознания содеянного им мгновенья, путник, наконец, будто просыпается, и ужас реальности овладевает им. И все происходящее похоже на некий немой фильм, в котором лишь цыкающий ритм событий, но никак не эмоций и чувств.

Поспешно склоняется мучитель над своей последней жертвой, которая пребывает в ужасной агонии, охваченная настолько жгучим огнем боли, что просто не чувствует ее, но при этом не чувствует своего прекрасного тела. И она тоже узнает его, того, кто сделал это с ней. И в глазах ее нет ничего кроме скорби от понимания личности преступника. Больше нет в ней ничего от привычного ее физического тела. Больше нет в ней ничего из того, что могло бы смущать его, того, что было в каждой из тех, кто мог бы иметь для него значение. Растерзав ее прекрасное грациозное тело, путник будто лишил ее чего-то лишнего, неестественного для нее, но без чего она просто не могла существовать. И физическая плоть была просто необходима ей, и вот он просто надругался над ней.

И овладевает путником раскаяние. Даже страх, ужас и паника от того, что изуродовал он не тело, но то, что было под ним, то, что останется уродливым навсегда. И не найдет оно покоя даже после близкой и неминуемой смерти тела. Но есть еще время для него, и смерть ее стоит с ней лишь рядом, не касаясь, не сжимая ее руку с намерением потащить за собой. Смерть ее ждет от него действий, смерть дает ему возможность. И вот поднимает он ее на руки, и совсем невесома она, и лишь тихий вздох слетает с ее губ.

Новые раскаты грома возвращают путника к реальности, прервав его наваждение. Новый скрип снега под четкими уверенными шагами.

Она оставалась одна. Она не должна была быть одна, женщина не должна быть одна. Это смертельная опасность для нее. Он должен извиниться перед ней за его жестокость, в которой однозначно виновен лишь он. Он спешит к ней, не сомневающийся в том, что нужен ей, в том, что она помнит о нем, помнит его столь же ясно, что он о ней. Она может умереть по его вине бездействию, не менее жестокому, чем физическое насилие, учиненное им совсем недавно, устроенное ему пещерой. Нет, самой судьбой, приведшей его к ледяным стенам после долгого пути, на всем протяжении которого все мысли его были далеко от нее, ожидавшей его, думавшей о нем, видевшей его по ночам. В каждом шаге сейчас намного больше легкости в сравнении с теми шагами, что привели его к ценности. Все ликует в нем сейчас, наполнен он этой новой силой, переполнен не то, что бы знаниями, но уверенностью, даже отсутствием сомнений в том, как все будет, в том, как все изменится, в том, как все УЖЕ изменилось. Просто он знает, да и знал когда-то давно, еще в начале своего пути о том, что был любим, был ожидаем, был нужен и важен.

О, да, сейчас у него не просто еще есть время, сейчас у него полно времени на то, чтобы жить как-то свободно, не скрывая своих светлых чувств. Он должен как можно скорее представить свои чувства ей, той, с которой должен был сделать это уже давно, но все никак не решался. Он должен спасти ее, она должна увидеть его чувства как можно детальнее, и только так он сможет не только спасти ее, но и сберечь от смертельной угрозы одиночества, способного изуродовать ее подлинное естество. Он знает, он видел ее настоящую, подлинную, недоступную для какого-то безнадежного заключения в плотскую клетку. Он слышит ее плач отчаяния в одиночестве, он видит ее слезы по ночам. Больше того, он давным-давно разглядел вне физического тела самого себя, но только сейчас решился признать, что при всей благосклонности судьбы к нему имел право на что-то большее. И теперь у него появилось это право, и он наверняка никому не позволить оспорить его. Будто готовился и должен впасть в некий сезон комы, в котором только он мог бы диктовать свою волю или же управлять открывшейся специально для него реальностью. Он обязательно придет к ней, он возвращается только лишь к ней, и только она важнее всех прочих мирских фальшивок. И начхать на гром и молнии. Его давно ждут. Он нужен, он важен. А значит жив.

тишина

Темно-черное ядро (77мин. 11сек)

Шумит оно каким-то огромным пространством, обозначая свое собственное бытие, свои плоть, душу, сознание. И нет никаких низких тонов, которые могли бы обозначить всю мощь его, обозначить угрозу, которую представляет оно на фоне чего-то другого, заметно выделяясь в попытках его затмения своим природным естеством. Оно просто есть, появившееся где-то в самом-самом начале существования мироздания, неограниченного естественными границами. Темно-черное ядро столь же естественно, что и пространство, на фоне которого выделяется неким отдельным его рудиментом, способным функционировать по-своему, независимо от его условий. Голос темно-черного ядра не давит на слух, не режет его невыносимо и тошнотворно, но в то же время он глубок, имея в своей глубине целую историю. Бытие ли оно? Что заключено в нем, отчего хочется слышать его еще и еще, получая неподдельное удовольствие от этого мягкого шума, подобного легкой подкладки под спиной, отчего хочется раскинуть руки в стороны и расслабиться?

Самое первое, что можно услышать, все больше погружаясь в эту шумящую и приятно, и как-то сладко кружащую сознание негу, как бы скрытое под самой поверхностью хаотичные голоса. Таинственный шепот множества их, каждый из которых звучит по-своему, и эта множественность как раз стремится к разделению, тем не менее сохраняющая нетронутым содержащийся в ней смысл. Своего рода, привратники, стоящие на страже на самой границе между привычным сознанию мирозданием и неизведанной, но вдруг открывшейся формой бытия, отделившейся от чего-то величественного и недостижимого в понимании, чему принадлежит и бренная существующая вокруг реальность, оказывается, совсем ничтожная, можно сказать, микроскопическая. И шепот их будто исследует твое сознание, пытающееся проникнуть за пределы позволенной ему реальности, вторгнуться на их территорию для изучения их секретов и возможностей, для получения подлинного наслаждения от познания тех тайн, что стараются оберегать они от каждого незваного гостя. И хочешь ты, чтобы прочитали они тебя как открытую книгу, хочешь казаться ты для них каким-то своим, хочешь быть ты кем-то из них, будто эти тайны уже познаны тобой ранее, и ты просто хочешь повторить свое путешествие в это Нечто, вновь ставшее доступным специально для тебя, услышавшее твою волю. И больше того, снова ты хочешь, чтобы проникали привратники его в твою голову, чтобы шепот их снова и снова наполнял тебя всего целиком.

И вот плавно меняется приятный шум темно-черного ядра, незаметно приобретая какую-то густоту, и просто невозможно на слух определить тот момент, когда начались эти метаморфозы. И вот все отчетливее слышны некие капли, умело рассчитанные опытным мастером звукозаписи, явно желающим добиться максимально объемного звучания для полного и какого-то безвозвратного погружения в самую сердцевину темно-черного ядра, коснуться его своим естеством, почувствовать всем своим существованием. Ибо на самом деле ничтожно мало оно, излучая, тем не менее, чудовищно огромную энергию, кажется, не знающую пределов. Кажется, что темно-черное ядро есть Источник жизни всех и каждого в существующем мироздании, основа основ, точка невозврата, откуда явилась сама Жизнь, лишенная самой Смерти. Кажется, что темно-черное ядро и есть истина, воплощенная в нечто материальное, доступное взору, слуху, осязанию любого желающего, способного и ощутить его, и понять, даже насладиться одним лишь только его существованием, без которого ВСЕ невозможно и ВСЕ не имеет никакого смысла.

Но в то же время коварно оно, и понять это дано далеко не всем из тех, кто хочет вкусить его всем своим естеством. Ибо хоть и незримо ничтожно темно-черное ядро, открывают его владения полные масштабы его и осознание всей своей ничтожности перед ним. Открываются подлинные масштабы всего его могущества над всем и каждым. И будто некий лабиринт представляет свои владения, и коридоры его уводят в абсолютный мрак, тянущиеся в самую бесконечность, откуда невозможно вернуться в силу своей природной убогости, намеренно допущенной творцом из чувства элементарного страха. И полны коридоры ими, странными призраками в длинных черных балахонах с опущенными на голову капюшонами. Подобны они каким-то жрецам, и скрываются в широких рукавах их жертвенные ножи. И КАЖДЫЙ из них воплощение темно-черного ядра, открывшегося перед тобой, размноженные на бесчисленное их количество. И это вновь проверка тебя, и неустанно проходит темно черное ядро сквозь тебя целиком вновь и вновь.

И представляется его лабиринт какими-то катакомбами, через которые нужно пройти и на выходе обнаружить нечто фантастическое, от чего просто захватывает дух, что является смыслом всего этого путешествия. Приятно шуршит под ногами холодный каменный пол, мрачные каменные стены, слабо освещенные бесчисленными факелами, вновь и вновь обращаются к тебе на всем протяжении твоего перехода из одного коридора в другой. Недвижимы мрачные фигуры в балахонах с опущенными капюшонами, выстроившиеся вдоль стен на всем протяжении твоего пути, запоминают каждый твой шаркающий шаг. В густоте шума, заполонившего каждый кажущийся бесконечным коридор, каждый шаг слышен со всей отчетливостью, со всей своей тяжестью, с которой ноги опираются на пол. Но будто нет никаких ног, будто нет тела в принципе, и есть только возможность видеть и слышать, и все движения должного существовать тела совершаются темно-черным ядром, повинующемся твоей воле. Кажется, что ты стоишь на месте где-то в пространстве, и это реальность вокруг тебя движется так, как хочешь ты. Все равно, что вращается карта вокруг одной конкретной точки на ней, создавая иллюзию движения последней по сетке дорог. Плавно движется реальность навстречу.

Сами собой кажутся каменные катакомбы какой-то тюрьмой. Где-то на ином уровне мировосприятия они являются тюрьмой взаправду, и образы тюремных решеток и камер, железных кандалов на стенах, пыточных механизмов, забрызганных кровью несчастных узников, так и напрашиваются перед мысленным взором. Но не более чем на какое-то затянувшееся мгновение, когда сознание привыкает к шарканью шагов под сопровождающий шепот застывших на своих местах темных холодных фигур вдоль глухих стен, по которым стекают незримые, но отчетливо слышные капли, поглощаемые глубиной общего шума всего этого лабиринта. Темно-черное ядро само ведет сознание по правильному пути, то сворачивая вправо и влево, то все время прямо, заставляя при помощи вот такой монотонности будто проваливаться в дремоту, и только так можно покинуть, наконец, бесконечность полутемных тоннелей. Медленно и уверенно тащит оно свою жертву умным безжалостным хищником, одурманивая его сознание визуальными и слуховыми воздействиями, целым искусством какого-то гипноза, из которого невозможно вырваться по своей воле. Но ведь ради этого сознание и стремилось коснуться темно-черного ядра еще раз.

И вот в бесконечности тьмы сменяющих друг друга коридоров появляется мягкий свет. Как будто медленно проступает где-то по центру кинокамеры пятнышко, постепенно заполняющее собой весь объектив, затмевающее собой все пространство. Нет, каменные коридоры лабиринта, похожего на катакомбы или темницы никуда не исчезают, однако постепенно нарастающий свет уносит сознание прочь из этой приятной на слух безнадеги. И голос его не менее нежен, будто поднимающий над любым пространством, проносящий сквозь любые границы куда-то ввысь, к недостижимому, но такому важному и нужному источнику тепла или умиротворяющего равновесия. И сквозь тьму и стены лабиринта все яснее видно яркое пятно, откуда периодически вырываются кривые полоски неких молний, не способных причинить вред огромным зарядом электричества, но будто тянущихся навстречу сознанию. Этакие тонкие, кривые, длинные пальцы, рвущиеся из эпицентра этого приятного на слух сияния. То и дело вспыхивают они яркими вспышками, и немедленно гаснут, оставляя после себя мгновенные темные следы, которые не сразу стираются из памяти. Сопровождаются вспышки механически подобными грохотами на средних частотах с небольшой реверберацией, обрушивающейся на завороженное приятным гипнотическим сиянием, так и притягивающим к себе сознание. И молнии света лишь приятно сковывают всего тебя целиком, чтобы не было и малейшего намека на попытки сопротивления.

Перед тобой портал, недосягаемый для всякого, кто осмелился бы пройти по темным коридорам лабиринта своими ногами, стремясь добраться, наконец, до выхода. Но портал и есть выход, находящийся на ином уровне физического восприятия. Ибо физически лабиринт не имеет выхода, так или иначе заканчивающийся тупиком. Так хочет темно-черное ядро, так устроено в нем, и всякий выход в нем лишь на ином уровне бытия. Вот и портал доступен лишь только по истечении определенного времени блуждания по каменным коридорам, открывающийся не в конце их, а по ходу движения, забирающий тебя прямо из самых глубин лабиринта. Что по ту сторону его? Ты действительно хочешь знать. Да, это не вопрос, но утверждение.

Он все ближе и ближе. Его свет все мягче, все приятнее на слух, проникающий в тебя, растворяющийся в сознании без остатка, но наполняющий сознание какой-то окрыляющей силой, уверенностью в собственных силах, в самом завтрашнем дне, который обязательно станет новым началом бытия. И все, что было прежде из того, что доставляло тебе беспокойство и дискомфорт, обязательно покажется неудачной попыткой, допустимой, но требующей обязательного исправления до чистого листа. Все нежнее вспышки пальцев, тянущих тебя внутрь портала, в самый его эпицентр. И будто бы замедляется приближение к нему, звуки становятся тягучими и продолжительными, вместе с тем приобретая какой-то особый трепетный окрас. Можно расслышать их пульсацию, заставляющую сознание резонировать, подстраиваться под нее, чувствовать свое тело в состоянии слегка возбуждающей дрожи. Можно расслышать глубинные булькания, пропущенные через эхо, раздающиеся на все видимое глазу расстояние во все стороны, устремляющиеся прямо сквозь целые Вселенные, существование которых внушает темно-черное ядро, требуя сознание подготовиться к чему-то фантастическому в одном лишь понимании его существования.

И вот что-то действительно проникает сквозь густую резонирующую пелену света, приобретая сферические очертания. Плавно видоизменяется приятный слуху и сознанию шум, насыщенный всяческими эффектами и прочими звуками, приобретая нечто похожее на низкие ноты и мелодичность, становясь более тонким и каким-то прочным, будто открывает внезапную реальность, лишенную каких-то границ. И вот, наконец, за пройденным порталом гаснет приятный свет, представляя сознанию огромную сферу, слоями сложенную из каких-то сот, окруженную то ли туманом, то ли пеленой дыма, прячущего остальное бытие, и оставляющую четкой и подробной одну лишь сферу. Но это не темно-черное ядро, это всего лишь часть его. Такая же часть, что и темные тоннели целого лабиринта с существами в балахонах и с капюшонами на головах, что и портал, забравший и перенесший тебя еще ближе к созерцанию и осознанию ядра со всей его величественностью и твоим собственным и таким приятным ничтожеством перед ним.

Быть может, гнездо, представшее в этот миг перед тобой, всего лишь проекция того, что ждет тебя в конце твоего перемещения во владениях темно-черного ядра, и тебе остается лишь быть готовым к тому, что хочешь увидеть и почувствовать ты перед тем, как это наваждение, наконец, погаснет. Быть может, гнездо, представшее в этот миг перед тобой, не более чем прототип того, что ждет тебя после всего, что еще увидишь ты на пути к конечной цели. Вращается гнездо во всех направлениях, демонстрируя все свое великолепие, всю симметрию своей формы и размеров. Невозможно определить природу происхождения его то ли камень, то ли металл, то ли органика, возведенная то ли природой, то ли искусственно, по воле разумных существ. А впрочем, даже природа имеет в своем начале чье-то стремление. И ты еще узнаешь, насколько это возможно. Ты знаешь об этом, ты ждешь этого момента, и только он движет тобой, и оттого ты следуешь за темно-черным ядром с более чем твердым намерением не отступать.

Пустотелы соты гнезда внутри. Похожи они на раструбы, из которых вот-вот извергнется дым. Или вырвутся целые рои, не терпящие чужаков даже рядом со своим домом. Но на самом деле это безжизненная конструкция, и трудно сказать была, ли в ней жизнь хоть когда-нибудь. Трудно вообще сказать, пригодна ли она для жизни хоть кого-то. И если нет, тем загадочнее и притягательнее в своей загадочности смысл гнезда. И как-то даже хочется обнаружить в нем невероятный в своем количестве жестоких и опасных насекомых рой. Просто ради того, чтобы увидеть их воочию, чтобы впечатлиться их несметным количеством, запросто обитающим внутри гнезда. Что и от кого рой бы оберегал? Что бы производил, совсем однозначно не имеющее к меду никакого отношения? Гнездо всего одно как по ту сторону густой пелены, отделившей его от прочей реальности, так и на все остальное пространство, представляемое сознанию темно-черным ядром. Определенно, гнездо имеет свое значение, представляясь важной частью ядра, выполняя свою неизвестную функцию. И темно-черное ядро не позволяет сознанию постичь тайны гнезда уже просто потому, что не дает возможности приблизиться к гнезду поближе, чтобы рассмотреть подробности его конструкции, удерживая тебя на одном расстоянии от него, кружа тебя подобно какому-то спутнику вокруг целой планеты, не могущему сойти с орбиты ни на миллиметр.

То и дело наполняется звучащее пространство вокруг кажущегося мертвым гнезда шумами и эффектами, лишь придающими мрачности и таинственности ему, будто призывающему их откуда-то из непостижимых ограниченному сознанию уровней бытия, которых (и ты понимаешь это со всей ясностью ума) просто не может быть во владениях темно-черного ядра. И оно не может противиться, принимая волю гнезда оставаться и прежде все тем же непонятным и неподдающимся объяснениям гигантом. Можно расслышать даже что-то похожее на гудение множества насекомых, однозначно крупнее пчел, чьи крылышки куда мощнее. И интуитивно сознание понимает, что это хищные насекомые. Хотя напомним, это всего лишь что-то похожее на них.

И вот будто повинуясь негласной твоей воле, темно-черное ядро заставляет гнездо так же постепенно померкнуть, быть поглощенным мутной густой пеленой, и лишь голос гиганта остается темно-черному ядру неподвластным, продолжая звучать все так же ясно и чисто, сохраняя полученный таинственный холодный образ его в памяти. И неспешно и плавно отдаляется гнездо куда-то вглубь, создавая иллюзию твоего нового перемещения назад, все глубже и глубже в затуманенную действительность, и привычный голос гнезда лишь усиливается, расширяется до бесконечности, как если бы при отдалении глазу открывалось бы все больше пространства.

И в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что находишься перед невероятно огромных размеров стеной, простирающейся из бесконечности в бесконечность. В какой-то момент ты понимаешь, что стена и есть то, что скрывало гнездо в своих толщах, что стена и есть непроглядная густая пелена, и это она является источником этого простирающегося на безмерные расстояния звука все открывающегося при отдалении пространства. Сложена стена из огромнейших кубов, каждая грань которых идеально гладка на ощупь, холодна и тверда. Подобны кубы непроглядно черным окнам, вдавленным куда-то внутрь стены. Не пробить свету глухую черную бездну, скрытую в каждом из них, и можно только догадываться о том, что скрыто в кубах навечно. Ибо далеко не пустотелы они, в отличие от сот гнезда. Лишь в одном месте, совершенно микроскопическом, можно сказать, недоступном для обнаружения на фоне размеров состоящей из кубов стены месте льется наружу чистый нежный свет. Все равно, что какой-нибудь пиксель на большом экране плазменного монитора, старающийся выделиться из общего однородного числа.

Но то бездушный пиксель, за которым лишь плата и микросхемы, ноли и единички неживой программы. И чем ближе источник света, тем яснее и мелодичнее становится мужской хорал, постепенно пробивающийся сквозь тот фон, что, кажется, охватывает все мироздание целиком с того момента, как стена впервые объявила о своем появлении. Источник света среди бесконечности глухих черных кубов напоминает некий сигнал, источник которого скрыт внутри стены, отчего невозможно определить, насколько велика ее толщина, и что может скрываться как внутри нее, так и по ту ее сторону. Однозначно сигнал влечет к себе все твое естество, безропотно подчиняет, как если бы ваша с ним природа имела общие корни. Мужской хорал, ясно различимый по мере приближения к источнику его в стене, захватывает сознание со всей своей напористостью, становящейся над тобой с каждым мгновением все сильнее и властнее. И ты практически не замечаешь, как сильнее разгорается твое желание как можно скорее оказаться перед источником этого света, откуда исходит это мелодичное звучание, наполненное самой настоящей тоской, самой живой ностальгией по тому, о чем ты можешь только догадываться. В какой-то момент можно расслышать звучание то одного, то сразу нескольких колоколов, переливающихся откуда-то из глубины у тебя в голове (и это очень классный эффект обработки звука), в то время как мужской хорал будто разливается волнами по стене от края до края с той ее стороны, непроглядной через чернейшие грани кубов.

Тем не менее, в сознании возникают образы, сами собой сформированные этим приятным на слух сигналом, возвращающие тебя куда-то к самому твоему началу. Куда-то сквозь время, о котором ты имеешь самое примитивное представление. Но тебе просто жизненно необходимо видеть эти образы, приводящие твое сознание к уютному оцепенению, вводящие твое сознание в некий транс, что является твоим единственным, но практически каким-то божественным источником как наслаждения, так и целого спасения. Все равно, что твое стремление приблизиться к темно-черному ядру сквозь все слои на пути к нему означало бы неизбежное прерывание твоего преследования кем-то или чем-то крайне опасным для тебя. Будто темно-черное ядро ведет тебя прочь от угроз, и любой из его уровней, представленных тебе в очередной уже раз, станет для твоих недоброжелателей последним. И мужской хорал за кажущейся непреодолимой стеной кажется самым надежным из таких уровней.

И кажется, что мужской хорал под колокольный перезвон и мелодичный тоскливый фон даже ускоряет приближение к источнику света. И вот ты уже прямо перед сияющим квадратом, открывающим путь сквозь непроходимую стену. Своего рода, окно, единственное и совсем крошечное, которое непременно закроется раз и навсегда за твоей спиной. И плавно свет наполняется токсичными и отторгающими зрительное восприятие оттенками. Как будто привело тебя темно-черное ядро в ловушку, в которой сознание сгинет в небытие навечно. Но все же благосклонно к твоей воле темно-черное ядро, и сквозь токсичное грубое небо можно разглядеть тех, чьи голоса, слившиеся в целый хор, казались тебе самыми родными и безвозвратно разбросанными по карте времени.

То воины в кольчугах и шлемах, сжимающие в руках мечи, копья и луки. Могучие широкоплечие ратники, гордо стоящие на своей земле плечом к плечу. За спинами их хрупкие изящные девушки, озорные дети, сгорбившиеся старики и старухи. За спинами ратников родные дома, родные луга и поля, куда не пройти ни сквозь застывших недвижимо воинов в броне и с оружием, ни сквозь твердую пленку токсичного неба, расчерченного в черную клетку. Можно лишь попытаться коснуться пленки рукой, чтобы ощутить холодную, можно даже сказать, ледяную твердь, окрашенную в едкие для глаз цвета. Однако позади черная бездна, верная погибель, откуда веет самой смертью, и только токсичное небо в черную клетку как единственный путь прочь. Это действительно ловушка для всякого, кого темно-черное ядро не ждет в своих владениях. И тебе стоит лишь протянуть руку, чтобы убедиться в том, что токсичное небо тебе не преграда, что не отвергает оно тебя, которого темно-черное ядро уверенно ведет к себе, отдаляя от привычного тебе мироздания.

Легко проходит сознание сквозь прочную токсичную пленку, расчерченную черными клетками, легко проходит через плотные ряды ратников. Они не расступаются перед тобой, пропуская нежданного гостя. Лишь мужской хорал, источником которого они являются, звучит максимально раскрыто, разворачивая перед тобой целую историю, частью которой ты являешься, и оттого ты будто сам звучишь в унисон этой теме, чувствуя себя максимально по-свойски. Хотелось бы тебе протянуть руку, чтобы коснуться этой иллюзии, которую ты наверняка бы удалось ощутить физически так, как если бы то было материальным окружением тебя, но лишь сознание подконтрольно тебе, и оно нисколько не сомневается в благосклонности и родстве того, что представляет ему темно-черное ядро в эти мгновенья. И будто тепло исходит от звучащего мужского хорала с колокольными перезвонами, мчится тебе навстречу, чтобы накрыть с головой.

За спинами могучих ратников, готовых драться до последней капли крови, великая Пустота. Нетронутая, девственно чистая, можно сказать, абсолютная, простирающаяся вглубь самой себя. И как много в ней естественной значимости, как много естественного смысла, о котором может рассказать женский госпел, приходящий на смену мужскому хоралу. Тонкий и нежный одиночный голос, совсем не режущий слух, будто плывущий по стоячей то ли морской, то ли небесной глади. Будто скользит он по бархатной коже, если бы рассудок имел физическую плоть, исполняет целую бессловесную песнь, цель которой передать слушателю всю хрупкость и нежность Пустоты, легко разрушаемой даже от малейшего прикосновения к ней, совсем неощутимого, но непременно и безвозвратно губительного. И будто утратила однажды Пустота свой первозданный вид, будто пала навсегда жертвой чьей-то безжалостной воли. И чистый приятный госпел не то, чтобы оплакивает ее сейчас, но сожалеет обо всех тех богатствах, что хранила Пустота в своем бездонном чреве, и даже не предупреждает, но просит сберечь их. И они куда важнее каких-то традиций и почтения, и преклонения перед величием окружающего бытия, святости и неприкосновенности крайне неустойчивого и оттого бесценного в одном лишь своем существовании баланса.

И только могучим широкоплечим ратникам в кольчугах и шлемах, кажется, по силам сохранить первозданную Пустоту со всеми ее сокровищами непоруганной. Только такие как ты, за плечами которых священные жизни, понимают ценность бытия, каким бы оно не представлялось с самого своего появления. Поэтому ты слышишь мужской хорал, поэтому ты слышишь женский одиночный госпел, молочно-белый, изящный, грациозный, вечно юный, трепетный и утонченный. Именно таким должен быть он, совсем открытый на теле бездонной черной Пустоты, что способна спрятать его на недосягаемой глубине своей, когда угроза совсем рядом. Идеальное равновесие, свидетелем которого ты являешься в этот чудесный миг, открытый тебе темно-черным ядром будто со всем сопутствующим к тебе уважением.

Гудит великая Пустота подобно не жирной, и не тонкой, не и противной четкой прямой линией, проведенной на листе бумаги. Заставляет ее голос все твое естество распрямиться параллельной ей линией, чтобы ничто не могло отвлечь сознание от ясного женского госпела, чтобы каждая нота его достигла глубин понимания и восприятия новых старых образов, что обязательно открываются тебе сейчас.

Но гаснет госпел, скрываясь в толщах черной Пустоты, слабеет и тает ее собственный голос, оставляя после себя лишь лишенный басовой глубины безвредный гул. И именно в нем кроется что-то пугающее. Как будто все богатства, таящиеся в Пустоте, на самом деле несут с собой лишь боль, слезы, страдания, и осознание их подлинного смысла приходит лишь спустя какое-то время, которое неизбежно упущено. Как будто тонкий женский госпел как предвидение неотвратимости, как будто тонкий женский голос - пророчество, непонятое или неверно истолкованное тобой под воздействием особых родственных чувств, разбуженных мужским хоралом. Но так и должно было быть, так и должно было случиться, и именно этого хочет темно-черное ядро, представив тебе великую и нетронутую девственно чистую, черную Пустоту.

Электронные звуки щелки и пищалки, характерные для хладнокровной машины, то и дело дают о себе знать на фоне легкого гула, доносящегося из уст черной бездонной Пустоты. Огромный монстр таится внутри нее, безжалостно поглотивший хрупкий женский госпел, утянувший его в свое жестокое нутро, откуда невозможно вернуться. И темно-черное ядро хочет представить его тебе таким, каков он есть на самом деле. Затаскивает оно тебя в самые недра Пустоты, прячущей в себе действительность, далекую от возможных надежд и успокоения. И медленно выплывает из глухой непроглядной черноты кажущийся таким же безграничным целый город, недоступный случайному взгляду и жгучему желанию быть рассмотренным сквозь темные грани кубов в стене с единственным проходом, из которого лился не так давно чистый свет. Голос его внезапен, хоть и раскрывается прямо из тихого безвредного гула Пустоты, нарушаемого электронными щелчками и писком. Голос города так же представлен компьютером, и может показаться кому-то противным насыщенный высокими частотами, какой-то пронзительный и хриплый, напоминающий надрывный вой, но совсем неестественный для живого существа. Заставляет голос почувствовать сознание растворенным, впитавшимся в какую-то субстанцию без возможности определить ее состав, но стопроцентно уверяет в твоей с ней схожести.

Город полупрозрачен, подобен белому призраку, то и дело прерывающемуся из-за каких-то сбоев в оцифрованном изображении. Город огромен, и если бы его можно было обнаружить где-нибудь, например, в космосе, не нашлось бы, наверное, ни одного из известных человечеству звездных гигантов или прочих крупных объектов, что смогли бы затмить его своими размерами. Кажется он какой-то фантастикой, аномалией, которая просто невозможна в своем существовании. И на самом деле город является не более чем голограммой, виртуальной моделью, макетом, воспроизведенный при помощи электроники, и все объекты его имеют зеленоватый оттенок. Но однозначно не машина придумала его при выборе места для его же существования, чтобы не оставалось в бытие пустот. И твое сознание просто не может представить себе того или тех, кто заложил в машину столь величественное в своих размерах творение. Однако твое же сознание предчувствует какую-то близость с ними, уже знакомую тебе, воспроизводимую тобой в памяти. Будто сознание твое коснулось некоей тайны, охраняемой от кого-либо тобой же, или же такими как ты. Будто тебе было прежде неведомо то, что всегда оставалось для тебя священным и тобой же непознанным, но вот настал тот долгожданный момент истины, где-то на подсознательном уровне тебя же манивший тебя своей недоступностью. И только лишь тебе предстояло быть свидетелем его, чтобы понимать всю его значимость.

Лишен город какой-либо зеленой зоны. Нет в нем ни одного дерева, ни единой травинки, ни одного куста. Нет ни одного водоема. Сплошь здания, сооружения, конструкции из стекла, стали, и камня самой разной высоты, уносящиеся ввысь даже куда-то на километры, и на такие же километры зарывающиеся в землю. Можно сказать, город продолжается как в небе, так и под землей. Ведет темно-черное ядро сознание сквозь невозможные для определения улицы его. Петляешь ты между каменно-стеклянно-металлическими гигантами и карликами, ныряешь под землю, взмываешь высоко к незримому небу, обозревая масштабы гиганта, занявшего великую Пустоту по чьей-то воле и перенесенного в виртуальное пространство. Нет ни одной живой души, нет ничего, что хоть как-то свидетельствовало бы о наличии в городе жизни. Здания же и сооружения, да и вообще все видимые тобой конструкции имеют самые разные и замысловатые формы. Кажется, что в городе воплощены все возможные в природе линии, тела и фигуры во всех их сочетаниях, придающих им совсем уж причудливые формы. Своего рода, город является скоплением их в одном месте в одно время. И ты понимаешь, что находишься внутри самого настоящего источника воображения, результаты которого непременно будут использованы где-либо еще.

Но все быстрее и быстрее скорость твоего перемещения по городу, и вот уже сливается он в целую зеленоватую пелену, подобную некоему тоннелю с высоченными сводами, в конце которого черное пятно выхода. Искрится оно, трещит электрическим треском, который проходит через твое сознание уже сейчас, когда до выхода еще так далеко. Где-то на интуитивном уровне приходит понимание, что это даже не выход. Нет больше никаких ни шумов, ни фонов, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало мотив, хотя бы надежную подкладку для звуков и звуковых эффектов. Нет даже слабого гула. Лишь тишина, нарушаемая электрическим треском, проходящим прямо сквозь тебя. Но все отчетливее выползают из бледной зеленоватой пелены тени неких колец, будто скрепляющих стенки этого необычного тоннеля целым каркасом. Что-то вроде трубы с надежными прочными хомутами на стыках ее секций. Проносятся они с небывалой для восприятия скоростью, совершенно бесшумно, приближая сознание к черному пятну, то и дело поражаемому электрическими разрядами. И оно совершенно не растет по мере приближения к нему, сохраняя свои небольшие размеры без видимых глазу изменений.

Лишь все яснее и четче глубокая пульсация, доносящаяся из тела поврежденного электричеством ядра. Как будто его агония, сопровождаемая звонкими всплесками доступной внутреннему зрению некой крайне нестабильной ауры вокруг, прозрачной и в то же время такой же черной, но более насыщенной чернотой. Это не подлинное темно-черное ядро, которое так хотелось бы увидеть где-то в глубине твоего сознания, но представляемое им по твоей воле. Разумеется, оно так же имеет право на существование, и вот оно существует, оставаясь такой же частью темно-черного ядра, что и все остальное, увиденное тобой. Как бы его обратная сущность, обнаженная лишь для твоего сознания, загнанная в какое-то забытое самим мирозданием устройство. И ты понимаешь, что у тебя есть возможность повторить его, сделать своими собственными руками. Ты понимаешь, что этот полет внутри трубы с высокими сводами не приблизит тебя к цели, но поврежденное ядро представлено тебе достаточно ясно, ты слышишь его голос так близко, будто держишь его на своих ладонях прямо перед собой. Ты понимаешь, что оно движется с той же скоростью, что и ты, и тебе не удастся его догнать, но тебе и не нужно и не придеться сделать этого.

Все, что тебе нужно в этот момент повиноваться темно-черному ядру, разогнавшему сознание до какой-то совершенно невероятно огромной скорости. Вновь нарастает уже знакомый тебе шум, в котором четко слышны обрывки некоей радиотрансляции. Она со всей четкостью передает нарастающую скорость тебя, скорость космического объекта, приближающегося к поверхности, скрытой густой пеленой облаков, пронзенных пиками горных вершин. Уподобаешься ты какому-то последнему пророчеству, от которого зависит будущее их, наблюдающих твой свет, твою тень, растянувшуюся за тобой на огромные расстояния. Поврежденное и нестабильное ядро наделило тебя огромной силой, и так не должно было случиться, и ты понимаешь это. Но у тебя есть еще один шанс, и темно-черное ядро предлагает тебе воспользоваться им. Скорость обжигает тебя, проходя сквозь все твое естество. Тебе необходимо приготовиться, и вот ты уже подчиняешься приятной глубокой пульсации, происходящей размеренно и расслабляюще. Это еще один слой защиты, через который сознание должно пройти на пути к логову темно-черного ядра, и не стоит торопиться испытать фатальный для поверхности под облаками удар. Это самый приятный фрагмент всего трека, насыщенный звуковыми эффектами, позволяющими испытать какое-то особое удовольствие на слух. Глухой и глубинный толчок, даже не удар, с максимальной реверберацией, с идеальной обработкой эквалайзеров, в шикарнейшей стерео обработке, и кажется, что все свое мастерство звукооператор вложил именно в этот миг. Гул ударной волны накрывает сознание с головой каким-то толстым слоем, разливаясь по панораме и достигая всех уголков мироздания.

Проносится ударная волна вокруг тебя несколько раз, будто несколько раз проходит через все бытие, окольцовывает целую Вселенную. Дух захватывает от всех этих чудесных и насыщенных эффектов, даже дышать становится не то, чтобы трудно, просто губительно для переживания всех эмоций, что овладевают твоим сознанием. Они определенно опустошают тебя, высушивают, как-то топят, не позволяя взять паузу, кружат в хаотичном движении, оставляя тебя, при этом, на одном месте после удара на невероятной скорости.

И вот наступает новая тишина, нет даже той размеренной и хладнокровной пульсации поврежденного и нестабильного ядра. Однако ты чувствуешь его в своем сознании, никуда не девшееся после последних мгновений. Короткие электрические импульсы изредка прерывают живительную тишину, подтверждая твое бытие после удара на огромной скорости.

Ты обнаруживаешь себя на самом краю пропасти, затянутой все теми же густыми облаками, между которыми все те же короткие вспышки молний. То, что у тебя под ногами совсем крошечный осколок тверди, оставшейся после удара. И это бездна приближается к тебе, чье сознание будто приросло к последнему фрагменту прежнего мира, разбитого тобой на миллиарды кусочков, безвозвратно и навсегда утерянных. Нестабильная плещущаяся аура вокруг тебя будто призывает пропасть к себе, притягивает, требуя чего-то важного и решительного, от чего зависит очень много всего. И пропасть шумит в ответ, периодически грохоча в своих недрах. И твое сознание готово встретить и принять ее такой, какая она есть, со всеми ее секретами, затянутыми облаками, которые тебе еще предстоит обнаружить.

И вот пропасть проходит сквозь тебя. С грохотом и молниями, с целым ливнем, с воющим ветром и грозой. Все, что можешь ты расправить руки, предавшись этой силе, проходящей сквозь твой стабильно пульсирующий рассудок.

Все чаще и настойчивее ты слышишь какие-то обрывки странных звуков, обработанных только лишь одним эхом, без добавления реверберации, раздающихся в моно формате. Еще один сигнал, упорно требующий от тебя внимания к нему. Не просто внимания, но полной концентрации, отвлечения от окружающей тебя атмосферы. Так хочет темно-черное ядро, и ты чувствуешь все его волнение. Прежде мерная и ровная пульсация, державшая сознание под полным контролем, сдерживающая все твои переживания от хаоса, как-то замедляется, будто ощутившая некую силу, которая оказывается совсем близко от тебя. Это очень важная сила, ты понимаешь это совершенно ясно, и непонятные звуки в моно звучании будто переводят твое сознание в такое же моно: как-то сжимают, как-то сужают, переводя тебя в некое двухмерное плоское состояние. Эта непонятная сила имеет совсем ограниченную область воздействия, некую линию, будто настроившую тебя на одну с ней частоту, вокруг которой просто ничего не может быть по определению. И вот ты уже можешь слышать какой-то непонятный низкий рев, пропущенный через вокодер и как-то расщепленный на ноты, в общем своем звучании представляющие цельный звук.

Это черный камень, обнажившийся благодаря тебе после того смертельного удара, что разрушил твердую оболочку вокруг него. Что-то очень и очень сильное, что-то очень и очень живое заключено в нем. Черная плита, не испещренная никакими символами, никакими иероглифами, никакими надписями, что могли бы послужить заклинанием, после которого произойдет нечто из ряда вон выходящее и могущественное. Исходят из него эти звуки, но льется из него целая песнь. Жуткий бессловесный госпел, из-за эффектов искажения голоса невозможный для определения пола исполнителя. Тоскливый, печальный, заставляющий все замереть в тебе в оцепенении, блокирующий все мышцы, замедляющий сердце, замедляющий мысли и адекватное восприятие окружающей действительности. Лишь холод проникает в голову. Либо сама смерть, либо часть ее, передающая тебе свое мрачное и важное послание, которое ты не можешь не выслушать от начала и до конца, и только потом темно-черное ядро поведет тебя дальше в свое логово. И ты будешь к тому готовым, пройдя некий урок у черного камня. Не зря же тебе довелось ощутить поврежденное ядро, терзаемое электричеством.

И оттого, наверное, чувствуется некое восхищение этой жуткой и холодной песнью, доносящейся из черного камня. Даже при всем своем ужасе, даже при осознании ужаса, исходящего из черного камня, сознание испытывает некое удовлетворение, основанное на фантомном и гипнотизирующем очаровании внимаемого им звука, и что куда более важно, смысла всей его мрачности и жестокости. Как будто ты, вдруг, на самой вершине всех вершин, на максимально возможном пике, за которым только бесконечность самого мироздания, и дальше нет никаких тайн, никаких истин, доступных для одного уже стремления к их постижению. Это ли не то, что должно приводить и в экстаз, и в состояние долгожданного упокоения? Но все дело в том, что холоден твой рассудок. Хоть и внемлет он песни смерти, но остается непоколебимым, рассудительным, будто осмысление ее не более чем осмысление одного из целого множества событий. Иными словами, черный камень обыденность, в которой еще что-то сохранилось из важного.

И без какого-либо сопротивления с твоей стороны затягивает тебя внутрь черного камня по воле темно-черного ядра. И окружает тебя песнь смерти со всех сторон, и вот уже это ты издаешь те скребущие звуки в моно формате, и это ты являешься источником звучащей жуткой силы, исходящей из черного камня.

Служит он очередным порталом, за которым внезапное огромное сооружение, вспыхнувшее в окружении серого тумана, накрывшего искусственно возведенную громадину подобно глухому куполу, за которым все та же черная бесформенная пустота. Это конечная точка твоего путешествия безжизненный завод с множеством труб, огороженный толстыми высоченными стенами, сложенными из прочного камня и металла, совсем не потрескавшимися и не выщербленными от времени. Стелятся по черным и серым камням трубы, проложенные через заводские стены за пределы серого купола, подобные щупальцам огромного животного, застывшего мертвым изваянием навсегда. И кажется, что обхватывают трубы твердь снаружи, удерживая хищника на одном месте, в противном случае изваяние просто развалится, рассыплется в прах, в пыль, рассыплется, несмотря на кажущуюся спустя долгое время прочность.

Повсюду ржавчина, даже на черных и серых камнях. Ржавчина, кажется, стремится образоваться на твоем теле, ты готовишься ощутить ее горький соленый привкус во рту, стремящуюся проникнуть в каждую клетку твоего естества. Огромные рыжие пятна надежно заняли свои места на стенах и потолках заводских помещений и конструкций. Шипящие подобно кипящему на сковороде маслу звуки ее органично вплетены в механический грохот и гул просторных и высоких заводских стен. Некоей заражающей все живое ужасной скверной расползается ржа по все новым, свободным от нее участкам территории. Кажется она самым настоящим вирусом, от которого нет вакцины. Хуже того, кажется она неизбежностью, обязательным этапом в существовании бытия, даже такого как бездушная громадина из камня и металла. Своего рода, предсмертная агония его, и боль от ее наличия кажется просто невыносимой, дичайшей, переплюнувшей людские муки в тысячи раз, и человеческий разум просто не в состоянии представить себе всю степень этих страданий. Но лучше бы смерть оборвала подобные переживания.

Ведь под слоем ржавчины остается пока еще цельный прочный каркас, будто стремящийся к самосохранению и жаждущий оставаться нетронутым. Всего-то и надо только оттереть с него рыжий налет. Но пусть въедается он в тело заводских конструкций, будто в том их подлинное предназначение, будто ради ржавчины были построены они изначально, и теперь наступил тот момент, ради которого и существует эта рукотворная махина. В самом разгаре рабочие процессы, наблюдаемые тобой, и лишь бы не коснулась ржавчина твоего сознания. Но можешь не волноваться не коснется, и про себя ты знаешь, что можешь чувствовать себя полным успокоения.

И в своем успокоении ты ясно слышишь подлинный голос темно-черного ядра. Он напоминает нить накала в какой-то включенной лампе, раскаленную в мгновение ока и излучающую яркий электрический свет, от сияния которого светло как будто под солнцем и невозможно найти ни одного темного уголка. Голос темно-черного ядра раздается повсюду, исходит, кажется, от металла и стен, транслируется через камни и воздух, пропитанный горьким соленым привкусом ржавчины. Вполне вероятно, что даже она пытается донести до сознания этот мощный зов.

Темно-черное ядро не скрывается где-то посреди заводской территории, и не требует от тебя тратить время на его поиски, чтобы предстать перед ним лицом, как говорится, к лицу. Темно-черное ядро в эти мгновенья прямо перед тобой совсем крошечное и такое огромное в сравнении с тобой, спустя несколько уровней его владений. Заброшенный завод, зарастаемый все новыми пятнами и слоями ржавчины тело темно-черного ядра. Форма, окруженная серым, кучерявым, грозовым облаком, насквозь пронзаемая его электричеством изнутри. Электричества так много здесь, что оно практически не прерывается ни на мгновенье, по сути, электричеством пронизан весь воздух так, что ты сознание просто не замечает его визуально. Но оно может услышать его давящий гул если попытается максимально замедлить его и непременно определит его структуру бесчисленного количества мелких вибрирующих частиц.

Но что-то все равно есть внутри темно-черного ядра, самая настоящая Истина Истин, самая квинтэссенция, самая суть, ради которой ты, наконец, здесь, ради которой предстоит проделать еще один, но намного более короткий путь. Так хочет темно-черное ядро, готовое раскрыть перед тобой все свои тайны. Агония его, ржавчиной овладевающая его мощным телом, тебе вполне понятна и слегка бросает в дрожь от непрекращающихся звуков ее, надолго остающихся в памяти. И само собой тебе хочется докопаться до самой основы открытой тебе боли, той, что тебе предстояло оберегать от посторонних глаз и ушей в числе тех, кто стоял плечом к плечу перед страшным чужаком, желавшем познать то же, что теперь темно-черное ядро предлагает познать тебе. Эта больше чем просто жажда, это самая настоящая зависимость, овладевшая тобой после всего пройденного пути от самого начала трека. Как будто тебе предоставляется шанс перейти на другой уровень восприятия, стать кем-то или чем-то таким, о существовании которого тебе не доводилось прежде даже задумываться. Но именно в том, кажется, и заключен смысл того, что оберегалось тобой от сторонних глаз и ушей, желавших получить новые знания. Ибо только оно оставалось непознанным в привычном тебе мире, ставшем однажды серым и разгаданным, и жизненно важным было для чужаков добраться до последнего секрета бытия.

И понимаешь ты, что здесь, в стенах старого завода перед тобой откроются новые тайны, недостижимые для тебя из прошлого. Надо лишь овладеть последним ключом, который уже знаком тебе с того момента, когда темно-черное ядро привело тебя сюда в самый первый раз. Но стерлись все твои познания с окончанием трека, и так бывало все прочие разы, едва сознание возвращалось в реальный мир. Будет ли этот раз последним?

Густеет воздух, уплотняется с каждым новым твоим шагом вглубь заводских стен. Все яснее слышно его напряжение, становится воздух каким-то мощным, каким-то твердым, непривычным за все те минуты всего трека, что буквально промчались в твоей голове, насытив сознание яркими образами и впечатлениями. Настало время для окончания. И оно действительно сильное, сформированное в качестве итога, в качестве пояснения, от которого все застывает в предвкушении долгожданной важности. Напряженный сильный тон накрывает темно-черное ядро изнутри. Грубый и прочный, кажется он воплощением самой силы, которая и должна появиться сейчас, когда остается сделать еще пару шагов на пути к финальной точке.

И вот где-то в самом сердце старого завода, внезапно пробуждается ветер. Резкие порывы его воют где-то в вышине под самым серым куполом и еще дальше, в вечной бездне, лаская темно-черное ядро снаружи. И кажется, что ветру просто неоткуда взяться здесь, что он лишний здесь, что не должно его здесь быть. Но вот он есть, и он неотъемлемая часть темно-черного ядра, даже больше того, это подлинный голос его. Тот, который и должен прозвучать в самом конце для полного объяснения. Все равно, что подробное изложение событий преступления из уст сыщика перед собравшимися членами семьи в конце захватывающего детектива. Заставляет ветер заводские стены и конструкции гудеть в унисон ему.

И в какой-то момент к твердому прочному фону добавляется еще один, звучащий с первым однородно и еще таинственно и как-то приятно и по-легкому мрачно. Это значит, что конечная точка здесь и сейчас. И вот ты стоишь под бесконечностью неба, затянутого черными облаками. Не наглухо, конечно, но их достаточно много, чтобы не было видно ни одной звезды. А может быть, звезд там вообще нет, и даже чистый небосвод останется такой же черной и мертвой пеленой.

Прямо перед тобой длинная каменная лестница, уходящая вверх, сливающаяся с чернотой облаков, кажущаяся если не бесконечно, то достаточно длинной, просто длиннющей, которую никому в целом свете никогда не осилить. Рядом с лестницей навечно застыло такое же каменное изваяние. Человеческая фигура, с головы и до ног обернутая материей установлена прямо на все тех же черных и серых камнях, будто вросла в них ногами, лишенная какого-либо постамента. Одного с тобой роста, не выше и не ниже тебя, подобная даже не обработанному куску камня, но обычному человеку, замершему у подножия лестницы вверх.

Ты отчетливо слышишь шарканье ног, и будто видишь себя в неспешном своем движении по крутым высоким ступеням, уходящим в черную бездну под облаками, и вой ветра становится все сильнее и напористее. Нельзя оглядываться назад, чтобы не обнаружить фигуру из камня, что глядит тебе вслед. Нельзя оглядываться назад, чтобы почувствовать как легко и одновременно тяжело тебе от внезапного понимания каких-то новых ощущений, от каких-то новых эмоций и переживаний, как будто тебя нисколько не касающихся, утративших для тебя всякий интерес и важность. Ты понимаешь, что не доставляет тебе труда делать все новые шаги, подниматься с одной ступени на другую вверх. Ты понимаешь, что тебе как-то все равно, что каждый твой шаг вверх совсем несущественен, и оттого ты просто не можешь остановить свой подъем. Все дальше и дальше ты под аккомпанемент ветра. Пока совсем не исчезаешь во тьме облаков

тишина

Храм конденсации (25мин. 10сек.)

Бурлит вода. Оседает на стеклянных стенах тонкой пленкой, стекает по гладкой поверхности крупными каплями, образуется на таком же стеклянном полу, капает со стеклянного потолка. Безэмоциональный сухой фон хрупкого просторного помещения заменяет собой, кажется, воздух, легко вдыхается полной грудью, распространяется прямо из физического Его тела, что полностью Его устраивает. Уже довольно долгое время Он пребывает здесь, уже довольно долгое время Он пребывает в состоянии внутреннего удовлетворения. И хоть отсутствуют в помещении входные двери, это совсем не тюрьма, и все зависит лишь от Его желания выйти. Все есть у Него в эти мгновения, все в Его руках. Полностью. Абсолютно. Целиком. ВСЁ в Его руках сейчас.

Странно, лишь сейчас, будто наглухо взаперти стеклянного помещения, разбавленного водяными парами, со всей ясностью ума чувствуется осознание полной защищенности. Но больше того, эта защищенность кажется Ему не то, чтобы необходимой. Нет, эта защищенность представляется Ему (даже вызывает соответствующее интуитивное чувство) какой-то недосягаемой до Него. Будто содержит в себе она только противоположные свойства, будто способна только навредить, даже погубить раз и навсегда, но настолько далека от Него в эти мгновенья, что можно о ней практически не задумываться. Будто защищенность Его настолько обыденность, что находится прямо в Его генах с рождения. И именно безэмоциональным фоном окружает защищенность Его со всех сторон так, что стеклянное помещение просто физически лишено возможности разрушения. Нет, внутри него Он может чувствовать себя полностью недоступным.

Снаружи же Его стеклянного убежища жуткий холод. Как знаком он Ему, как хотелось Ему не столько укрыться от холода как можно дальше, как можно надежнее, сколько просто наказать холод за одно лишь его существование. Наказать с невиданной людскому воображению жестокостью, чтобы раз и навсегда покончить с ним, ни на миг не сомневаясь в своих намерениях.

И в какой-то момент все изменилось. В какой-то момент Он оказался внутри своего убежища с выходом лишь по собственному желанию. Когда же это произошло? Можно сказать, не сразу, но уверенно и логично. И холод, так Ему ненавистный, никуда не делся, не испугался Его желания разделаться с ним, не утратил своей силы. И даже наоборот, холод будто усилился в ответ на Его недовольство. И будто он стал единственным, что заставляло Его чувствовать и обращать на себя внимание, будто больше ничего не могло быть в окружающем Его мироздании, кажется вдруг ставшим состоять из холода как всего из одного вещества. Все потому, что само бытие стремилось к холоду с самого своего начала, и Он вдруг понял это и ощутил настолько остро, как не бывает и, кажется, не может быть.

Впервые увидев смерть, он был страшно потрясен. Но больше от горя окружающих его людей, от слез скорби, как от каких-то неудачных заклинаний вновь наполнить бездыханное и изуродованное патологоанатомом тело жизненными силами, чтобы больше никогда не отпускать его из этого мира вопреки всем физическим законам. Какими же жалкими и убогими вдруг, в одну секунду, стали все те, кого Он знал, пролившие свои слезы, поддавшиеся вполне естественным и нормальным эмоциям. Просто так устроено в этом мире, такая физиология, образованная изначально. И кто-то может спокойно переживать печаль и скорбь, как Он сам спустя несколько последующих наблюдений смертей, как будто Его они совершенно не касались, несмотря на прежнюю значимость в Его жизни умерших людей, а кто-то просто не может остановиться, просто захлебываясь слезами. Мысли о Его собственном уходе из этого мира посещали Его много раз спустя последнюю смерть близкого Ему человека. И на тот момент стеклянное убежище уже существовало, принявшее Его. Оно принимало Его всякий раз в моменты прощания Его с умершими друзьями, родными, и близкими.

Холод снаружи стеклянных стен тогда казался Ему просто нестерпимым. Под его воздействием Он все четче понимал свои собственные убожество и ничтожность. Мысли о них надежно поселились в Его сознании, и по прошествии времени и новых смертей они только росли, обретая вес. В какой-то степени Он даже рад им, в какой-то степени его злорадство оправдано. Это ведь повод, вполне обоснованная претензия в адрес если не самого бытия, то в адрес его создателя.

Но в какой-то степени Его злорадство имеет силу беспомощности перед неизбежностью и суровостью существующего порядка мироздания. Его беспомощность явилась источником того страха, что осмыслил Он, снова и снова обращаясь к чужим слезам скорби от утраты близкого и любимого человека. Уже тогда он понимал про себя, что что-то было хотя и естественным, но каким-то неправильным. Иными словами Он испытал страх. Но тогда этот страх был Им не понят. Да, Он чувствовал нечто плохое, однако вряд ли мог объяснить, что было не так. Может быть, в силу Его юного возраста, а возможно, от того, что тема смерти вообще не должна была касаться Его тогда. И уже тогда, стеклянное убежище проявило себя, ненадолго и можно сказать, неразборчиво. Но вполне эффективно, не позволив Ему плакать как всем остальным, кто был с Ним тогда. Повторимся лишь, что Он понимал эту неприятную для него неразбериху.

И вот Он в своем стеклянном убежище, которое в очередной раз окружило Его и больше никуда не исчезало. И знакомый Ему холод плотным кольцом окружил стеклянные стены конденсированного изнутри помещения, дав понять, что дорога наружу Ему закрыта до конца Его дней. До самой Его смерти, не спешившей за Ним с целью завершить Его существование в привычном Ему мире. Страх, как известно, порождает ненависть. Конечное осознание Им Его же собственного страха и породило то стремление нанести сокрушительный и смертельный удар по ненавистному Ему холоду, и жажда Его покончить с убогостью и ничтожностью, в том числе, Его самого (что уж говорить о других, на самом деле слабых и просто мелких, и пусть не стоит так говорить о тех, кто был дорог тебе при жизни, кто искренне желал тебе только благ, счастья, быть понятым, кто бескорыстно подставлял свое плечо, кто служил опорой и поддержкой на протяжении многих лет) проявлялась в Нем практически в каждом Его движении, в каждом Его слове, в каждой Его идее. Он ненавидел бытие, даже пребывая в своем убежище. С каждой новой смертью Он ненавидел бытие все откровеннее, все безжалостнее. Все оттого, что смерть приобрела для Него некое особое значение, и даже такое благо жизни как любовь, как нежность и ласка, как естество света и окрыляющей и уносящей вверх, к самому теплому солнцу легкости, отошло куда-то на второй план, уступило свое место холодной реальности.

Оставаясь в своем убежище, наблюдая воду на стекле изнутри его, вдыхая ее всем своим естеством, чувствуя ее соленый привкус во рту Он, кажется, отрекся от всех радостей наблюдаемого Им мироздания. Лишь одно имеет для Него значение сидя в кресле наблюдать за проходящим снаружи стеклянного помещения ходом времени бытия. Он обрел свой дом, против которого бытие не имело ничего против, предложив лишь уединение, которого так Ему не хватало. И вот уже довольно долгое время не вылезает Он из своего кресла, чтобы элементарно размять своих костей. Довольно долгое время Он не чувствует потребностей ни в еде, ни в пище, не чувствует даже голода. Будто высох Он, затвердел, стал частью своего убежища. Но дыхание Его ровное, взгляд острый и пронзительный, охватывающий все вокруг, будто видящий даже то, что прямо за спиной. Недвижим Он в кресле, смотрит только перед собой, стараясь совсем не шевелиться. Таково Его уединение, которого Он так хотел, чтобы не быть разрушенным своей ненавистью к холоду, к мироздании, допустившему холод на свою территорию.

Это как бессмертие, при котором всё проходяще, всё мимолетно и быстротечно, ни на миг не задерживаясь, но в то же время тянущееся невыносимой от своей густоты однородной массой. Как же предсказуема она, будто образованная в Его голове, будто образованная по Его воле, по воле своего творца. Но нет, Его воля соленый внутри стеклянного помещения конденсат. Все от перепада температур: снаружи жуткий холод, внутри тепло, даже жар, и иногда возникает желание слегка остудить просторное стеклянное помещение, впустить холод внутрь стеклянных стен, чтобы сделать живительный глоток свежего воздуха. Источник тепла в Его убежище всего один то, что внутри Него, то, что всегда оставалось и до сих пор остается живым, несмотря на Его стремление оставаться в мертвой неподвижности, оставаться в состоянии некоего бессмертия, при котором остается лишь наблюдать за проходящим и мимолетным.

Чье-то рождение, чьи-то чувства, чья-то смерть. Снова и снова, по какому-то шаблону, который давно уже Им разгадан. Все такое незначительное на самом деле, но незначительное настолько, что хочется пропустить это мимо внимания просто против собственной воли. И потом все, что можно сделать сожалеть и тоскливо горевать о собственном бессилии, проклиная собственное сердце за то, что не может сдержаться оно и пропустить сухо насквозь. Эта боль всегда, и как бы тщательно не скрывалась она, и каким бы сильным не оставалось сознание, боль сильнее. Все из чувства собственного страха, и не бывает тех, кому этот страх неведом. Потому что он в генах, в крови, немалая часть физиологии. И хорошо, если его итог слезы. Но кто-то где-то торжествует, превращая смерть в веселье, в целый праздник, отмечая конец мучениям. Это такой же страх, принявший особую форму безысходности и неизбежности, и только совсем безмозглые не боятся, ну еще роботы.

Он тоже боялся и боится до сих пор, наблюдая чьи-то смерти, наблюдая слезы скорби и тоски. Настолько убогим и ничтожным кажется Ему физическое существование, извращенное столь хитрым образом. Холодный, почти что мертвый, механический взгляд Его, какая-то безжизненная маска вместо лица, неспособная на выражение хоть чего-то похожего на чувства, но все тот же страх перед неизбежностью. И каким бы отстраненным Он не казался, страх и ненависть по отношению к окружающему Его бытию вполне искренни, и они занимают большую часть Его восприятия и сознания. В какой-то степени Он даже злорадствует, хладнокровно наблюдая очередную трагедию расставания кого-то с родными и близкими навсегда. С каким-то еще большим злорадством наблюдает Он новое рождение, за которым следует очередная шаблонность эмоций и чувств.

Но вполне возможно, что Его стеклянное убежище, покрытое водяной пленкой изнутри, есть такой же шаблон. Вполне возможно, что и Он сам пребывает в шаблонном состоянии, предусмотренном для таких как Он, внезапно (или постепенно) осознавших всю эту убогость и ничтожность физического бытия. И не могут они ничего сделать с тем, что в глубине их, и оставляют они для себя последнюю возможность справиться с неполноценностью мироздания с помощью кресла и кажущегося безжизненным и стеклянным взгляда в сырых, с соленым привкусом, глазах.

Кто-то сторонний периодически появляется в Его убежище, с легкостью проходит сквозь стеклянные стены, стоит за Его спиной, что-то говорит Ему, пытается взять за руку, пытается говорить с Ним. Но только безэмоциональный фон стеклянного помещения и живущая в нем вода имеют смысл, существуют здесь и сейчас, заменяя собой реальность бытия, заполняя Его всего с головы и до ног. Оттого все вокруг подобно призракам, каким-то нескончаемым видениям, сменяющим одно другое. Оттого стеклянное помещение и соленая на вкус вода продолжаются до бесконечности, в то время как все остальное имеет строгие временные рамки, и кому как не Ему чувствовать их со всей Его остротой, со всеми их ограничениями, со всем их холодом, от которого нет спасения, но который можно так легко ненавидеть?

тишина

Свет (30мин. 00сек.)

Дом стоит где-то среди густых зарослей высоченных сорняков, стебли которых укрепились до толщины древесных стволов. Репейник, крапива, сухой бурьян, хрустящий под ногами, крошащийся в труху при каждом шаге. И все же можно с легкостью разглядеть протоптанную тропу, заросшую травой, по которой скользит луч карманного фонаря. Густая темная ночь, притихшая донельзя, едва нарушаемая комариным писком. Все дальше и глубже от внешнего мира, в самые дебри, откуда, кажется, нет возврата, и никакой фонарик просто не сможет обнаружить прежнюю тропу, которая буквально тает за спиной. Из тишины постепенно доносится жуткий низкий фон, затягивая сознание в формат моно, обозначая приближение к таящемуся в бурьяне дому, и тело само собой покрывается гусиной кожей, отчего возникает чувство физического бессилия и обреченности от невозможности повернуть назад. Будто жертва, пойманная охотником, от которого никуда уже не уйти, и остается только безвольно подчиниться печальной участи. Низкий фон дома будто гипнотизирует и жестоко обманывает сознание, убежденное в своей собственной воле и уверенное в том, что стремление оказаться в этом доме все еще вызвано интересом, который пропадет через пару минут.

Это обычный дом, с деревянными стенами и крышей, привычный для сельской местности или для частного сектора в городских джунглях со множеством каменных высоток, есть даже печная труба, сложенная из кирпича. Прячется дом в бурьяне не просто так. Давным-давно заброшен он, выбиты все окна, деревянные стены прогнили в нескольких местах, крыша частично провалилась, печная труба почти рассыпалась. Внутри обязательно будет жуткая картина опустошения с отсутствующими полами и разбитыми стенами, а все пространство, в густоте ночи и слабым лучом фонарика, будет казаться жутким, навевающим самые кошмарные образы и ощущения, связанные со смертью. Даже запах затхлости и плесени никуда не делся, царящий внутри гниющей деревянной коробки, оставленной хозяевами (какими-нибудь дедом и бабкой, давно закопанными в землю) на медленную мучительную погибель.

Но то всего лишь кажущееся очевидным ожидание неприятной пустоты. В противном случае не было бы никакого жуткого низкого фона, исходящего от того, в чьей цепкой хватке оказывается внезапно сознание, будто ищущее и нашедшее приключений. И в разбитых окнах дома горит свет. И именно он и есть этот охотник, этот хищник, поймавший свою жертву на расправу. Желтый, кажущийся по-домашнему приятным и привычно дружелюбным, тем не менее, интуитивно отталкивает, но обезоруживает он, и становится лишь страшнее. Просто подтягивает свет к себе, просто тащит, физически становясь какой-то веревкой вокруг тела, противиться которой не получается. Лишь велит он идти к нему навстречу, и ноги сами несут тело вперед. И все сильнее тяжелый жуткий фон, исходящий из разваливающегося и гниющего дома, наполненного прежним электрическим светом, когда-то помогавшим полуслепым старикам не спотыкаться впотьмах по вечерам.

Все прежнее окружение звучит в моно, будто направленное лишь навстречу одному пойманному в ловушку сознанию. Просто так легче расслышать новые звуки, целые голоса, доносящиеся прямо из глубины желтого враждебного света, становящиеся все яснее по мере приближения к дому. То оживленное общение нескольких участников на незнакомом прежде языке, сопровождающееся противными и до неподдельного ужаса раздражающими слух смешками, хихиканьями, восклицаниями, намешанными в самую настоящую какофонию, от которой тело пробирает дрожь и сердце готово просто выпрыгнуть из груди, бьющееся сильно и часто. Леденящие кровь восторг, подленькие хихиканья, откровенный хохот въедаются в мозг подобно вирусу, заставляющему трепетать все сознание и тело в страхе и пытаться вырваться из-под гипнотического воздействия этого жуткого света. И пока что вся их мешанина пронзает сознание в одной конкретной точке, но постепенно все больше захватывает панораму звучания, распространяясь по всему сознанию против его воли. Постепенно жуткий и враждебный свет заполняет сознание, заполняет все тело, пока не пронзает его целиком, чтобы пролиться из него, растворив плоть и рассудок.

И вот открывает свет нутро этого страшного дома. Начинает играть мелодия, своим звуком очень сильно похожая в своем звучании на медленно растягиваемые и сжимаемые меха какой-то гармони. Продолжаются ноты то вниз, то вверх с момента перемещения сознания из отвратительного и опасного для жизни желтого света, заполненного жуткой на слух оживленной беседой, в какую-то похожую, на в то же время альтернативную реальность. Гаснет желтый свет, стихают неприятные голоса, оставляя сознание прямо перед домом под звучание подобного привычной гармони синтезатора все в том же моно формате. Все вокруг черно-белое, пронизанное черными и белыми пятнами и полосками как в старой кинопленке. Можно даже услышать этот характерный фон ретро, окружающий сознание и придающий черно-белому бытию жизни. Звучание синтезатора, окруженного ретро эффектами, придает ощущение чего-то очень близкого, что было когда-то утеряно, что требовало немедленного обнаружения и восстановления прежней неотъемлемости. Что-то родное и в то же время отталкивающее и пугающее, к чему сознание подготовлено с рождения.

И вот оно, то самое воплощение дом в окружении трещащей на старой пленке чернобелятины. Ожидаемое, но, по-прежнему, пугающее. Нет никакого жуткого низкого фона, заставляющего сердце биться в трепете, а тело покрывается мурашками и дрожит, как было в начале трека с хрустящей под ногами сухой травой. Играет лишь один синтезатор. Но ощущения, вызываемые им, не подпускают сознание к дому ближе, не позволяют войти внутрь его. Как будто то, что внутри деревянных стен может погубить сознание навсегда. Или же (и скорее всего) вернуть туда, откуда выбралось оно, будто сбежавшее без намерения возвратиться, но остающееся принадлежащим этой силе. Стремление оказаться внутри дома и отталкивающее неприятие к нему уравновешивают друг друга в эти мгновения.

Однако, воображение, кажущееся при этом четкими воспоминаниями, само собой рисует образы людей, которые всегда были родными и близкими, которые любили и желали только благ. Но на самом деле то были жуткие создания, порожденные самим Злом с бесконечно извращенной фантазией, а потому природное физическое уродство их, лишенных чего-то человеческого, не имеет пределов отвращения. Они там, в доме, буквально кишат несметными роями, являясь источником ретранслируемой синтезатором мелодии. И кажется, что дом не имеет для них границ. Кажется, что дом и есть Преисподняя, снаружи заключенная в деревянные стены. Но большее зло, кажется, окружает дом, лишенное элементарной цветовой гаммы и восприятия времени, пораженное черными и белыми пятнами и полосками, дрожащее на древней пленке, грозящей вот-вот разложиться в прах.

И снова в доме горит желтый свет, холодный и враждебный, пугающий и отвратительный. Но можно лишь почувствовать его сейчас, каждая частица которого исходит из черных окон, кажущихся мертвыми глазницами некоего существа, что впитало Преисподнюю и Зло внутрь себя. Свет Преисподней постоянен, не прерывается ни на мгновенье, призывая лишь того, кто в данную секунду чувствует его со всей его полнотой и могуществом. Можно так сказать, что этот свет индивидуален, сияет для одного конкретного наблюдателя его, которому по силам перенести его. И, наверное, та мелодия, передаваемая из глубин дома голосом именно такого слегка режущего и едва пронзительного синтезатора, сознанию удобнее всего и воспринимается на слух легко, даже как-то мягко и гладко. И хочется, чтобы можно было воспроизвести ее в ответ, передать мощным сигналом внутрь дома, пропеть собственным ртом для передачи встречного исходящему из него сигнала. Именно поэтому тебе хотелось оказаться в густоте ночи перед домом, умирающим в бурьяне. Именно поэтому дом звал тебя, не раз и не два являлся к тебе во сне, и все-таки нашел возможность добраться до тебя и передать свое послание.

Тебе можно было бояться его и ненавидеть за то, каким дом предстал перед тобой, за его свет, который никуда не делся спустя много лет после оставления дома его хозяевами, которые были тебе хорошо знакомы. И спустя много лет к тебе пришло понимание их неприятия и антипатии. Но никуда не делась и частица этого света, хранившаяся в сознании, благодаря которой эта связь с тем, что скрывалась внутри дома с самого начала его существования, с момента твоего посещения дома в самый первый раз. И теперь связь позволила ему напомнить о себе, позволила зазвучать в твоей голове этой мелодии, от которой тебе так приятно, и которую так хочется повторить собственным голосом. И именно эта частица представила тебе черно-белое бытие вокруг дома, лишила красок и оттенков прежний знакомый тебе мир, представив его тебе таким, каков он есть на самом деле, за пределами дома. Впрочем, желтый и негаснущий свет, пронизанной какими-то нездоровыми истерическими смешками, сделал это уже давно. И такое чувство, что раздавались за твоей спиной, поглощаемые светом специально для тебя, для того, чтобы довелось тебе услышать и испытать их подлинными и неискаженными привычным тебе восприятием бытия.

И все больше и незаметнее ты проникаешься звучащему синтезатору, доносящемуся из-под стен дома. Все сильнее он завораживает с каждой нотой одиночной и двойной твое сознание, все дальше уводит он тебя от восприятия пестрой цветовой гаммы знакомого тебе прежде мира, приближая сознание к дому, но оставляя, в то же время, тебя на одном месте, не подпуская к дому ни на шаг. Пройдя через его свет, и оказавшись внутри деревянных стен, ты пребываешь в состоянии беспомощной жертвы, желающей вырваться из-под воздействия этой страшной силы, что недавно подтащила тебя к себе, а теперь выплюнула, но все еще не отпускает, требуя от тебя попыток сопротивляться. И чем больше твое стремление высвободиться под воздействием мелодии, тем сильнее хватка ее.

Это здравый смысл, убаюканный светом в доме, противится твоему сердцу, в мгновение ока пробудившийся под тонкие и острые звуки синтезатора, пробудившийся под голосами, доносящимися из дома. Будто ожили они спустя давность лет, на самом деле выбравшись откуда-то снизу, не до конца задавленные прочими воспоминаниями.

Много чего пробуждается и оживает в этот миг в сознании. И на смену первичному страху приходит нечто иное, куда более сильное в сравнении с ним. Дом не пускает внутрь, желая как можно больше твоего сопротивления его же силе, его свету, исходящему едва ли не из-под земли, на самом деле, открывшемуся в твоей собственной голове. И на самом деле это так. Кажется дом некоей конечной точкой губительной для тебя, но вместе с тем единственной спасительной после пройденного пути в густоте ночи в самые заросли сухого бурьяна, издающего жуткие звуки из разбитых напрочь окон. И хоть кажется она в шаговой доступности, окруженная в какой-то момент ставшей враждебной по отношению к тебе реальностью, вроде красочной и яркой, а на деле черно-белой дешевкой, требующий оставаться холодным рассудок твердит, что не должно быть тебя здесь. Желтый свет обман, за которым куда более печальные последствия. На входе в дом тебе не достигнуть этой конечной точки, ты, скорее, вернешься в самое начало своего пути. Холодный рассудок предупреждает о цикличности, спрятанной в доме, о цикличности света, заключенной в нем, о том, что конечной точки не может быть по определению, и ты снова вернешься сюда: в густоту ночи и сухие заросли по велению света, часть которого сохранилась в тебе с рождения.

Но там та сила, которую ты помнишь много лет. Разве не прекрасна она? Разве не чудесна она в своем смысле? Разве не хочется тебе испытать ее снова во всей ее полноте? Раве не ласков к тебе электрический желтый свет?

И в том главное предостережение непрерывной мелодии, в том главное предостережение, исходящее из стен дома. И не отпустит его свет тебя пока велико желание войти внутрь него. Ибо не примет дом тебя вновь. Там, внутри желтого света весь Страх и Ужас, все, что помнишь ты до мельчайших подробностей, и они и есть то, что противится твоей воле пройти через защиту, оградившую дом от тебя. Просто потому, что нет в тебе готовности испытать их снова, последствия которых известны тебе лучше кого бы то ни было. И ты знаешь, что так оно обстоит на самом деле. И все, что можешь ты, все должное от тебя помнить лишь радость, хранимую тобой в качестве электрического желтого света. Помнить, несмотря на черно-белое мироздание вокруг дома. И только она продолжит твой путь в то время, как все остальное в твоих воспоминаниях лишь обозначит новое прежнее начало.

Ибо ошибки ничему не учат, на самом деле. И только будут отдалять конечную точку проходимого пути, будут возвращать в начало его снова и снова.

И в том и заключается подлинная радость хранимого внутри электрического света как невозможности возврата в начало. И потому и невозможен Абсолют (темный), отринувший свет, ведущий лишь в глубокую бездну. И потому не допустит он своего рождения, от которого не спастись. Всегда найдет он способ собственного недопущения, даже если черно-белое бытие кажется бесконечным и гнетущим, а густота ночи будет заставлять цепенеть жилы в трепетном страхе. Ибо стремление к нему состоит из боли, из страха и ужаса, из ошибок, из сомнений.

Ибо стремление к нему состоит из приятной ностальгии, пробившейся сквозь черно-белые воспоминания, нарушаемые черными и белыми пятнами и полосками дрожащей кинопленки, циклично звучащей в формате моно где-то глубоко в мозгу.

тишина

Абсолют светлый

Ее жизнь (24мин. 42сек.)

Фон большого пространства. Замерло время, замерло все в ожидании. Все равно, что чистый белый холст, подготовленный к шедевральному творению художника. Все равно, что девственное пространство, на котором вот-вот появится нечто величественное и неповторимое на протяжении последующего времени никем из каждого из тех, кто попытается так и сделать. Приятный гул мягкого рассеянного в ожидающем пространстве света. Подобный момент больше не повторится, а потому полон он чем-то большим, просто огромным, от чего захватывает дух, чем-то, что накатывает на тебя фантастически огромной волной, чтобы накрыть тебя с головой, накрыть так, чтобы целой жизни не хватило на возможность выбраться на поверхность и сделать глоток воздуха. Невозможность (даже теоретическую) испытать нечто хотя бы отдаленно подобное, невозможность пройти через всю полноту ощущений, которые здесь и сейчас, как невозможность войти в одну и ту же реку дважды, ты испытываешь со всей остротой, на которую способны твои чувства. Именно эта неспособность и наполняет большое пространство, насыщает мягкость рассеянного света. Именно эта неспособность и есть ожидание того, что уже происходит, того, что еще должно произойти. Именно эта неспособность и есть то девственное пространство, этот белоснежный холст перед художником и творцом, намеревающимся сотворить Шедевр Шедевров.

И в этом застывшем большом пространстве чистом и открытом есть лишь она. Она появляется чудесной вспышкой, разбрасывая вокруг себя голоса и пение птиц, разбрасывая вокруг себя ароматный запахи цветов, теплый солнечный свет. Она будто открывается целым красочным миром, идиллией на выходе через некий звуковой портал из мягких тонких струн арфы, разлившихся повсюду, даже из воздуха. Эффект просто незабываемый. Она и есть этот мир, за пределами которого большое, но твердо ограниченное пространство. И вот оно в одно мгновенье заполнено какой-то волшебной страной, где чистое лазурное небо, сочные зеленые луга с пестрыми шапками цветов, золотые на солнце бескрайние поля, насыщенные голубизной реки. И повсюду Ее свет, достигающий, кажется, бесконечности, источником которого является Она, которая прямо в центре этого, прямо-таки, идеального мироздания.

В молочно белом, каком-то нежно белоснежном для глаз подвенечном наряде до самой земли, застыла Она на одном месте недвижимо. Лишь руки ее прижаты к груди. Совсем маленькая, совсем хрупкая, совсем еще ребенок, совсем еще девочка открытая и невероятно ранимая от одного только лишь косого взгляда. Настолько трепетная, что можно было бы ощутить всю Ее девичью дрожь, окажись Она на ладони. И вроде бы это совсем не юная девушка, но взрослая женщина, совсем при этом не утратившая своего природного очарования, захватившего тебя однажды. И вроде бы этот момент ей уже знаком, и это для тебя все впервые и неповторимо, о чем было сказано выше. Но замерло даже Ее сердце; замерло, но пребывает в состоянии особого трепета, заставившее Ее почувствовать этот трепет, и выражение блаженства озаряет лицо невесты своим, отличным от солнечного, но куда более нежным светом.

Все поет в ней, и ты отлично слышишь этот переливчатый звон на фоне нескольких приятных тонов, лишенных басовой глубины. Подобны они некоей полупрозрачной дымке, окружившей невесту с ног до головы, и ты отлично понимаешь, что такого не было с Ней прежде. А если и было, то начисто стерлось из Ее памяти, и Она готова слушать и излучать эти ноты бесконечно долго и непрерывно. И не только сердце невесты замерло в упоении, остановилось даже ее дыхание из страха хотя бы приостановить льющуюся из каждой частицы Ее тела музыку. Музыку, обращенную к тебе. И в этот невероятный чудесный момент ты чувствуешь желание Ее оказаться в твоих руках, чтобы уловить остановившееся на мгновение время, благодаря чему ты имеешь возможность оказаться в какой-то параллельной Вселенной, в самом настоящем Раю. В таком Раю, каким он есть на самом деле, крайне неполноценном в своем описании в книжках, но вот открывшемся со всей своей полнотой. И Она как портал, ведущий в этот мир, как ретранслятор его, как воплощение того фантастически прекрасного бытия, что непременно ожидает тебя после физической смерти.

И когда оказывается Она в твоих руках, так и происходит, и чувство времени просто исчезает, и Ее приятная дрожь передается тебе. Образ Ее в обычной рубашке и широкой юбке (когда ты увидел ее в первый раз, когда Она просто как-то ожила от одного только наличия тебя, обратившегося к Ней с намерением просто пожелать доброго утра в самый первый раз, когда ты услышал из уст кого-то из Ее окружения не требование, но просьбу сберечь нашу , когда Она искренне волновалась от того, что ты не позавтракал), сам собой возникает, казалось бы, из ниоткуда. Ты чувствуешь, что ничего не помнишь об этом, настолько он ярок и полон силы.

И вот Она, в белоснежном подвенечном платье, мягко обнимает тебя своими плавными руками, безмолвно прижимается к тебе все с тем же наслаждением на освещенном изнутри приятном личике. И вновь ты вспоминаешь, как расправляла Она руки в стороны под тобой, как закрывала ясные свои глаза в упоении, всем своим естеством отдаваясь твоим ласкам, тянулась к тебе, старалась передать тебе во владение каждую клеточку себя. Млела и таяла Она, едва ваши губы соприкасались друг с другом, горели румянцем Ее гладкие щеки. И желая быть во владении тебя, Она владела тобой. И в тот момент ты видел Ее подлинную, совершенно открытую для одного лишь тебя, тогда ты мог испытать теперешний насыщенный красками Рай, который представлял тебе все свои красоты. Да, ты уже видел его, но будто так же начисто забыл, чувствуя его совсем рядом, только копящего свою природную силу до этого момента.

Совсем невесомая Она сейчас, вновь взятая тобой в руки, стремящаяся удержаться за тебя как можно крепче, но не вложившая в хватку своих рук ничуть силы. Несмотря на свой сорокалетний возраст Она все еще юная нежная девочка. Девочка внутри нее, ты чувствуешь ее сейчас, заключив в свои объятья, ты чувствовал девочку внутри Нее с того момента как впервые увидел Ее, когда впервые обратился к ней, когда впервые услышал Ее голос неровный и дрожащий.

Прежде скромный и мало уверенный в себе, рядом с ней ты стал другим как-то вдруг, будто всегда знал Ее, будто привык чувствовать себя рядом с Ней вполне естественно, без сомнений сказать или сделать что-то не так, что всегда сдерживало твою решительность. Она понравилась тебе не тому, кого ты мог видеть в зеркале по утрам, но тому, кто сейчас оказался в живописной идиллии Рая, тому, кто смог почувствовать его в Ней. И вот он, кажется, хотел бы стать Ей из-за Ее возможности открывать этот чудесный мир. Она сразу все поняла, сразу испытала твой трепет перед Ней, твою открытость, твою честность, которую хотела видеть в тебе. Ты не смог бы обидеть Ее, не смог бы ей солгать, и ты знал об этом, и ваше общение строилось лишь на открытости и человечности, к которым Она привыкла с детства. И когда ты впервые прикоснулся к ней, ты сразу почувствовал готовность и легкое смятение, охватившие Ее. Будто Она ждала этого момента, но должна была усомниться в правильности того, что позволила тебе сделать с Ней. Но в какой-то степени Она осознала ваше некое родство друг с другом, которого Она хотела, и которого не получила прежде, повинуясь лишь той, кого видела по утрам в зеркале в собственной ванной.

Но даже рядом с тобой Она испытывала сомнение. Просто потому, что это в Ее крови, это природная часть Ее, от чего Ей никуда не деться. И в подвенечном платье, заключенная в твои объятья, заключившая в свои объятья тебя самого, Она хочет быть тобой.

И вы оба сливаетесь друг с другом, обласканные мягким солнечным светом идиллии, приобретая друг от друга то, что хотели бы открыть для себя. И этот момент единственная возможность испытать это в полной мере. И Она чувствует всего тебя внутреннего, чего ей не удалось ощутить в прошлый раз. И Она благодарна тебе за эту возможность, которой у тебя больше не будет, и ты осознаешь это интуитивно, инстинктивно, со всей ясностью окрыленного открывшемся перед тобой мирозданием сознания. Дальше, если (если) тебе придеться вновь оказаться перед брачным алтарем, на месте тебя будет только привычная для тебя плоть. И ты боишься этого. И Она знает и чувствует твой страх, став тобой, проникнув в самую глубину тебя. И Ее благодарность тебе за этот Рай вокруг в этот миг внушает тебе уверенность. Она просит, чтобы ты не отпускал Ее. Ты не раз слышал подобные слова из Ее уст, но вот сейчас ты понимаешь их подлинное значение. Ты видишь блеск Ее глаз, взгляд которых тебя просто завораживал. Слезы наполняют Ее глаза, но то слезы счастья, особого, отличного от простых определений его, недоступных обыденному людскому естеству. Она не плакала при тебе раньше, и ты бы не хотел видеть Ее слез, хотя, конечно, они бы тебя удовлетворили как слезы слабого беззащитного существа, нуждающегося в твоей опеке, в твоей ласке. Но ты и без них окружил Ее своей любовью, своей открытостью, своими опекой и лаской, своей заботой о Ней.

Ах, как же хорошо Ей сейчас, просто нежащейся в лучах теплого солнца, созданного тобой же! Ах, как легко Ей в твоих объятьях! Все оттого, что этот Рай принадлежит вам обоим: тебе, сотворившему Рай для Нее, и Ей, принявшей твой дар и благодарной тебе за Ее окрыленность, за Ее трепет, о котором ни одна женщина не должна забывать. Ибо этот трепет присущ только женскому естеству. И это он заставляет Ее сейчас чувствовать эту окрыленность, ради которой Она должна просто быть. Не просто быть, но быть собой, быть той, какую Она чувствовала в себе с рождения, желавшую любить и быть любимой, цвести, быть просто нужной, чувствовать свою природную значимость. Это ты облачил Ее в подвенечное платье, но не заставил, не принудил ни кнутом, ни пряником.

Ты бережно прижимаешь невесту к себе, проводишь рукой по густым локонам Ее волос, как ты умеешь это делать, и не раз Она признавалась тебе в легкости твоих рук, и всякое прикосновение отдается тебе обратно вместе с приятной Ее дрожью. Ты глядишь Ей в ясные от слез счастья глаза, целуешь в губы, чувствуя, что эти ощущения раз и навсегда их подлинность и неповторимость уникальны, полностью искренни. В этот миг нет никаких сомнений ни у кого из вас обоих. Этот миг принадлежит только лишь двоим тебе и Ей, испытавшим себя более чем естественными и живыми, сложившимися во что-то большее, чем вы оба можете или хотите себе представить. И это хоть и Ее миг, Ее день и час, ты сделал это, никто кроме одного тебя. Она лишь приняла его, пусть и сомневавшаяся, наученная горьким опытом прошлых лет, но хотевшая верить твоей открытости, знавшая о твоем скрытом потенциале, обратившемся к ней, знавшая, как тебе удавалось развивать его, как хотелось тебе быть с Ней открытым и надежным.

Всего лишь миг, растянувшийся от прошлого к будущему. И кажется, что остановившееся на этот миг время и есть привычное тебе бытие.

Самое время подняться с ней прямо к теплому солнцу, самое время оторваться вместе с ней от земли. Самое время оставить красоту лугов и полей, ароматы цветов и щебетание птиц. Самое время быть вне ограниченного ими пространства, самое время вырваться за пределы каких-либо пределов, не могущих передать все то, что ликует внутри вас обоих, что ликует в Ней. Ведь ради Ее ликования ты хочешь быть с Ней, ведь ради Ее ликования ты хочешь быть с Ней, будто не стареющей, лишь похорошевшей под воздействием насыщенного красками, звуками, запахами Рая.

И вновь этот невероятный по своей насыщенности взрыв, сопровождаемый струнами, которые разливаются повсюду, отправляя пространство в небытие. И только солнце ласкает вас обоих, взявшихся за руки, смеющихся в сердечной радости, в открытых чувствах друг к другу.

Сбереги же Ее, Она того заслуживает.

тишина

Падший ангел

Часть 1: Пленник (15мин. 00сек.)

Плеск воды, ласкающей каменные глыбы руин. Некогда был построен в этом месте целый дворец. Черные и серые камни его надолго запомнили кровь и пот тех, кто воздвигал на протяжении долгого времени прочные неприступные стены для своих правителей, блуждали в тех стенах стоны и крики мучеников, принужденных к этому ужасному строительству. По прошествии множества лет остались от этих жутких воспоминаний лишь сморщенные темные пятна. Бегают они мелкими жуками по каменным обломкам, как-то непонятно жужжат вокодером, безуспешно пытаясь что-то сказать, словно души, не обретшие спустя множество столетий покоя.

Но раздается внезапно мягкий, но крайне насыщенный высокими и средними частотами всплеск. Будто нечто волной яркого света вдруг пробуждается от некоего долгого сна в глубине затопивших руины дворца вод, распространяясь из центра во все стороны. Своего рода, крик, восклицание, недовольный возглас среди кажущихся мертвыми развалин из черного и серого камня, жуки на которых не более чем безжизненная часть их. Заливает яркий свет все вокруг, затмевает, погружает в свою мимолетную сияющую бездну целый мир, и никакая глубина вод, кажется, не способна выстоять под его натиском, настолько силен он, настолько поглощает восприятие бытия. Начисто стирает яркая волна света из сознания все возможные мрачные образы, навеянные руинами дворца, в котором происходило самое настоящее Зло над беззащитными и ни в чем неповинными людьми, захлебнувшимися в своей собственной крови, утратившими собственные легкие от постоянных воплей и криков от физических мук. Яркий свет кажется чужаком здесь, не принадлежащим ни воде, ни ушедшему в историю дворцу, ни блуждающим в беге по его остаткам жукам.

По окончании вспышки остается тонкий луч света, пробивающийся из самой бездны. Голос его уверенный и мощный госпел, лишенный прежних сил, но обладающий огромным потенциалом. И стоит лишь дать ему немного времени он обязательно раскроет все свои невероятно могучие возможности. Но сейчас это всего лишь мелкий росток, едва показавшийся на поверхности воды, нашедший путь сквозь мощные каменные глыбы, после бесконечности лет своего заточения чуть живой, но обретший надежду.

Был пленен он когда-то. Наверное, ради него и задумывался и строился дворец из черных и серых камней. Наверное, ради него и страдали возводившие его люди. Наверное, ради него и творилось Зло в черно серых стенах, ради него творились ужасные страдания. И даже свет был подвержен им, запертый в клетке подобно какому-то зверю, пойманный и доставленный хозяевам дворца опытными охотниками. И только лишь он этот странный пленник знает обо всех подробностях своей неволи. И с самого начала своего заточения в клетке боролся он изо всех своих сил, дрался не на жизнь, а на смерть, требуя своего освобождения. Будто не должно было быть ему все равно, будто невозможно заточить свет в клетку с железными прутьями, будто не может он покинуть ее с приходом ночи, будто не имеет значения время и место его существования, будто не умеет он мыслить и чувствовать.

Но жадно извивался он в своем заточении, неустанно разливаясь по полу и концентрируясь в одной точке, накатывая на стенки холодной клетки, рвался в вышину и тут же обрушивался и проливался на пол. И не мог свет остановиться, просто не умел он быть без движения. И казались со стороны его мучения какой-то игрой, радующей чей-то глаз, переливаясь всеми цветами радуги. И ради них и творилось во дворце Зло. И одни убогие и жалкие истребляли других убогих и жалких, плененные переливчатым сиянием, томящимся в клетке, в то время, как рвался и метался свет, желая свободы. Но казалось всем, что в своих муках благостно отзывался свет на каждое новое злодейство, будто призывая к новой жестокости.

Был объявлен он хозяевами дворца посланцем богов, божественным даром в знак почитания их и исполнения их воли. Гордились хозяева замка своим пленником, стояли перед ним на коленях, читали молитвы и целые проповеди, разрешали даже своим вассалам увидеть его хотя бы одним глазом, но требовали за это взамен жизни самых родных и близких. Нет, не сумасшедшие, не опьяненные запахом крови, но хладнокровные и расчетливые, творившие злодеяния и заставлявшие людей страдать со всей ясностью своего ума. Пытались они запугать и запугивали людей ужасной участью быть жестоко истребленными невероятной силой, которой они обладали, заполучив божественный дар в награду за свои злодейства. Разумеется, это была чистой воды ложь, но она работала безотказно.

А меж тем, обладал пленник силой, и никуда не делась она спустя долгое время его заточения. Лишь, кажется, ослабла, требуя подпитки. И тогда, будто повинуясь безмолвному зову тонкого ростка света, будто внимательно наблюдая за мрачным дворцом, ставшим ему темницей на долгие годы, и обнаружив, наконец, признаки его жизни возникают откуда-то прямо из воздуха таинственные сущности в длинных и глухих черных одеяниях. Окружают они слабый короткий лучик со всех сторон, чтобы послать ему мощные голубые импульсы, с приятными полузвенящими звуками, входящими в него, сливающимися с ним в единое целое, наполняя его той силой, что была в нем прежде.

И тогда будто оживает свет, вырастая из мелкого росточка в полноценный мощный луч, уносящийся далеко в небо, пронзая насквозь плотные слои густых кучерявых облаков. Новая яркая волна света затмевает все вокруг, подобная победоносному кличу, звучащему прямо из небесной выси. Парит свет в небе гордой одинокой птицей, переродившись из прямой линии, расчертившей небосвод, будто обретя долгожданную прежнюю форму. Парит свет высоко над землей, желая видеть, кажется, все до самой последней мелочи. И можно расслышать его полет лидирующей как лидирующую гитару, плачущую от хладнокровия и осознания со всей ясностью ума горькой правды, частью которой свет стал однажды.

Широко раскинув крылья, кружит птица, замечая на земле все новые дворцы, возведенные из самых разных материалов, но чаще из камня и золота, сверкающие на солнце ярким блеском, что в мгновение ока ослепляет такой хрупкий чистый рассудок. Как будто внезапно открывается Истина, такая заманчивая, такая великая, такая доступная, индивидуальная настолько, что пробуждает желание единоличного владения. И тогда это нестерпимый соблазн возможности возвышения над остальными. Широко расправив крылья, кружит птица над дремучими лесами, в глубине которых прячутся самые настоящие чудовища, кровожадные монстры, совершенно далекие до уровня хищников, убивающих ради собственного выживания, ради пищи. Именно там возвышаются каменные и золотые дворцы, служащие единственным источником света. Но сколько подобных нашему освобожденному герою пленников прячут они в своих чревах.

Идет самая настоящая охота за случайными гостями, вдруг сорвавшимися с небес, чистыми и прекрасными, заставляющими любое сердце испытать восторг и радость. Вот только оказываются они совсем беззащитными перед природным естеством выживания. И очень далеко не каждый может стать первым, кому достанется этот свет.

И те, кто первее алчные, хладнокровные как по отношению к остальным, так и по отношению к самим себе до ужаса, не чурающиеся пачкать собственные руки в крови себе подобных, не чурающиеся приносить в жертву собственных детей. Это правило без исключений. Потому что такие делали, делают и будут делать все, на что хватит их воображения и возможностей, чтобы не допустить попадания света с его чудесной силой к кому-либо, отличающемуся от их образа существования. И возможности их велики, возможностей их хватает на то, чтобы и дальше держать остальных людей на уровне чудовищ, далеких даже от уровня хищника, по природе своей проливающего кровь ради собственного пропитания и пропитания своего потомства.

Кружит над дремучей землей птица, раскинув широко крылья, высматривая томящийся в каменных казематах дворцов свет, наблюдает во всех деталях происходящее в них истребление и разрушение одних людей по отношению к другим людям, из той же плоти и крови. Воет лидирующая гитара, и страшным до умопомрачения тоном, от которого кровь стынет в жилах, который настолько грозен и печален в своей глубине дополняющих друг друга низких и средних частот, что хочется просто выключить звук, но все цепенеет внутри и просто нет сил сделать это, гудит земля. Будто звучит страшный для преступника смертный приговор, требующий осмысления для всех остальных за одну только мысль о возможности совершения злодейства.

И нет конца разрушенным дворцам, нещадно растерзанным таким же хладнокровным и жестоким ко всему сущему временем, и то и дело где-то из глубины руин пробиваются все новые ростки ослабшего, но освобожденного света, который лишь терпит эти ужасные муки своей неволи, дожидаясь дня и часа своего естественного освобождения. И напрасны кровь, физическая боль, предсмертная агония истребляемых и истязаемых в стенах ими же самими возведенных дворцов людей. Продолжают они строить все новые места для собственных страданий, для причинения им все новой боли, все новых смертей. Кружит птица над ними, высматривая своих настоящих и будущих собратьев. И нет дела ей до людских страданий.

тишина

Часть 2: На той стороне (15мин. 00сек.)

Завораживающее до устрашения и грубое тяжелое сияние озаряет темное ночное небо над верхушками деревьев, прячущихся в самой лесной чаще. Сопровождается оно тяжелым плотным гудением, предупреждающим об огромной опасности, таящейся где-то в самом сердце окутанного чернейшими крыльями ночи леса. Что-то происходит там, что-то таинственное, что-то нежелательное для стороннего наблюдателя. И тем притягательнее этот свет. И ноги сами ведут тебя все глубже и глубже в лес, и ты просто ничего не можешь слышать кроме этого тяжелого плотного гудения, буквально забившего твои уши, проникшего в твою голову, взявшего под контроль все твое естество. Кто-то должен увидеть нечто, что скрывается от посторонних глаз и ушей. Какие-то посторонние звуки то и дело появляются внутри гудения, обозначая ход некоего процесса, но просто невозможно разобрать все детали, когда цель только одна как можно скорее добраться до источника этого сияния в небе. И как-то нервозно и не по себе становится оттого, свечение где-то вверху, а впереди все еще прежняя темнота, и ты каким-то невероятным образом не спотыкаешься и считаешь деревья своим лбом. Идешь уверенно, будто видишь четкий путь через буераки, торчащие повсюду корни, ямки и целые овраги. Идешь, ведомый светом, захватившим твое сознание.

Идешь, желая, чтобы сигнал его, непрерывно звучащий в твоей голове, не прекращался. Как будто для тебя это просто жизненная необходимость. Как будто ты уже знаешь, что ждет тебя в глубине леса, хотя и не можешь объяснить словами, ни даже подобрать нужный образ. И это на интуитивном уровне, принадлежащее не тебе. Не столько тебе, сколько кому-то, кого ты, вдруг, обнаруживаешь внутри себя и понимаешь, что твое сознание больше тебе не принадлежит. И оттого тяжелое плотное гудение с неразборчивыми звуками не хочет быть проясненным, не хочет даже прибавить громкости по мере приближения к нему, не хочет рассредоточиваться и занять всю панораму, оставаясь где-то по центру в твоей голове.

Просто так ему легче внушить тебе тот образ, который сознание, не принадлежащее тебе, считает своим собственным и демонстрирует тебе со всей отчетливостью, на которую оно способно. Именно поэтому ты уже знаешь, что тебе нужно увидеть, чтобы получить все ответы на вопросы, кажущиеся тебе особо важными, гораздо более важными в сравнении с элементарным выживанием.

И рассчитывая-таки добраться до источника этого необычного и таинственного сияния, исходящего из глубины леса ночью, пребывая в состоянии полной уверенности оказаться в таком месте, где деревья стоят целой стеной, как бы обозначая сердцевину леса, надежно прячущие источник от любопытных глаз, ты оказываешься за пределами его, просто пройдя лес насквозь и выйдя с другой его стороны. И на самом деле ты знаешь, что это обманка. Иллюзия, придуманная рассудком того, кто на самом деле все глубже и глубже поникает в лесную чащу, ведомый силой зеленого сияния. Ты же, в этот миг, оказываешься где-то на поле, разделенном черной бездной прямо под твоими ногами (еще один шаг и ты провалишься в это устрашающее чрево), непреодолимой даже по воздуху. Именно из этой черноты в земле исходит это сияние, позвавшее тебя к себе, на самом деле, позвавшее скрывающееся в тебе сознание, скрывающуюся в тебе другую жизнь.

По ту сторону пропасти горят многочисленные костры, в свете огней которых легко различимы людские фигуры в длинных рясах или балахонах, кажется, бесцельно блуждающие из стороны в сторону. По ту сторону пропасти какое-то иное пространство, доступное для наблюдения и испытания странных чувств, благодаря сиянию, исходящему из черной бездонной ямы, окольцевавшей кусок бытия с кострами и человекоподобными фигурами. Именно оттуда, преодолевая непреодолимую для тебя ширину пропасти, и исходит то глубокое, насыщенное страхом и заставляющее тебя дрожать в трепете грозное гудение. И ты понимаешь, что ты действительно видишь некое другое бытие, и ты слышишь его голос, чувствуешь его дыхание, его атмосферу, в которой тебе нет места чисто физически. Но вместе с отторжением ты чувствуешь некое удовлетворение от наблюдаемого тобой кусочка (совсем крошечного) иного мира.

Подобно зеленое сияние из черной бездны какому-то силовому полю, щиту, блокирующему все попытки перебраться на ту сторону, чтобы оказаться в том могучем и жестоком по отношению к тебе мироздании. Не хочет оно принимать гостей вроде тебя, позволяя лишь бессильно наблюдать за ним издали, заставляя тебя как бояться, так и хотеть видеть его снова. Завораживает оно твой рассудок, приковывает к себе твой взгляд так, что боишься ты даже моргнуть, чтобы этот миг не прервался. И не было ничего, что свидетельствовало бы о целенаправленном открытии этого портала между двумя измерениями. И в какой-то момент он просто возник, и этот зеленый свет вспыхнул сам собой, отделяя одно мироздание от другого. Быть может, произошел некий сбой, внезапный каприз мироздания, хранящего в себе, как оказалось, куда больше пространств и хода времени, о чем никто даже не догадывался, но в силу своего воображения теоретически предполагал.

Теперь ты можешь услышать голос самого света, голос чьей-то силы, сотворившей его, и у тебя нет сомнений в том, что этот щит между тобой и тем, что ты видишь по ту его сторону, имеет искусственное происхождение. И ты вроде даже спокойно воспринимаешь открывшееся тебе осознание. Ты намеренно не можешь коснуться света рукой, намеренно не хочешь этого, поэтому позволяешь голосу света быть услышанным, быть предупрежденным о пагубных для тебя последствиях прикосновения к нему. Ты знаешь, что перед тобой смертельный враг, с которым невозможно договориться, позволивший, однако, быть услышанным, а потому не прогоняющий тебя прочь. Ты слышишь высокую частоту, плотность которой достаточно высока. Все равно, что звон в ушах при высоком давлении крови в голове, даже еще тоньше: ноющий непрерывный писк. Он не противен тебе, не вызывает отторжения благодаря грамотной обработке эквалайзерами и какими-то еще эффектами, смягчившими его звучание до слушательного уровня без негативных для здоровья последствий. И чем глубже проникает свечение в черную бездонную яму, тем насыщеннее писк в средних и низких частотах, тем насыщеннее зеленый цвет, где-то в самой глубине переходящий в такую же черноту. Без сомнения, это не просто какой-то купол, но целая сфера, почти прозрачная в вышине и максимально плотная в нижнем своем основании.

Она прилетела из глубокого космоса, она просто возникла, повторимся, совершенно внезапно, хотя, возможно, время ее появления в привычном для тебя мире оказалось весьма и весьма продолжительным, откуда тебе знать, верно? Просто голос ее достиг тебя в самый последний момент, полностью сформировавшись в своем образовании, приведший тебя в этот загадочный лес. А ведь ты даже не знаешь, где ты в этот момент. Ты даже не знаешь, происходит ли все это с тобой наяву или, все-таки, во сне. Ты не можешь определить ни единого запаха, характерного для лесной чащи, ты не чувствуешь вкуса, не чувствуешь ни холода, ни тепла. Ты можешь лишь видеть и слышать (ну еще чувствовать, как тебя пробирает дрожь от тяжелых фонов). И визуальные образы сформированы слухом, или же наоборот, и даже в этом у тебя нет никакой четкой уверенности.

Уверенность только в одном: ничего этого нет на самом деле. Уверенность только в одном: зеленое сияние, похоже, поймало тебя в ловушку. Уверенность в том, что оно пришло за тобой, позвало тебя, и вот ты следуешь его зову, все дальше и дальше пропадая в лесных дебрях, откуда уже не вернешься, как бы тебе не хотелось обратного. Потому что сейчас его голос, грозный, тяжелый, самый настоящий голос смертельной опасности, можно сказать, неизбежности и обреченности, глубоко в тебе, требует от тебя бездействия, в то время как то, что внутри тебя не может остановиться. Именно для этой охоты и существует эта иллюзия открывшегося твоим глазам бытия, освещаемого множеством костров и населенного странными человекоподобными существами в длинных одеждах, заблокированного целой зеленой сферой, что вспыхнула сама собой.

Но все не так однозначно. И ты понимаешь, что зеленое сияние было послано за той силой, что внутри тебя. С твоего позволения, принявшего это тяжелое гудение, востребовавшего услышать его еще раз, по какому-то особому и негласному заклинанию, будто призвавшему этот зеленый свет во тьме ночи над лесом, куда твоя нога никогда не ступила бы ни за какие коврижки. Стоило лишь услышать тебе его в самый первый раз, как все в тебе будто пришло в движение, которое невозможно было уже прекратить. Как будто то существо внутри тебя, сознание которого движется сейчас в глубину леса, принадлежало этой таинственной мощной силе, как будто всегда знало о возможном ее проявлении в мироздании, знало и ожидало ее в назначенный день и час. И вот эта сила, наконец, заявила о своем существовании. И она не прекращает говорить с тобой, с кем-то внутри тебя, с твоей подлинностью, которую ты можешь ощутить благодаря ей.

Этот писк, обозначивший голос зеленой сферы, что предстала перед тобой, вдруг, становится сильнее, углубленнее. Это значит, что ты оказываешься уже внутри нее, постепенно проглатывающей тебя, но все так же заставляющей тебя ничего не предпринимать, чтобы высвободиться и вырваться на свободу.

Теперь, оказавшись внутри зеленой сферы, ты можешь расслышать и писк комаров, и уханье далекой совы, и журчание ручья, ты можешь даже услышать стрекот сверчков, кажется неподвластных влиянию зеленого света, и остающихся вместе с тобой у края бездонной пропасти. Ты можешь расслышать их в стерео, объемных и более чем просто живых и реальных. И тем больше захватывает тебя стремление к нескончаемости трека, пропитанного насквозь потусторонними силами, открывшимися тебе во мраке ночи со всей своей мощью, приглушаемыми шумами оживленного даже сквозь плотные окна дома дня. Тогда не спасает даже максимальная громкость. Ибо только ты и то, что ты слышишь должны быть здесь и сейчас, и никакой солнечный свет не имеет права помешать всем твоим чувствам, всем твоим эмоциям, всем твоим ощущениям. Всем твоим образам реальным и вымышленным. Именно того хочет зеленое сияние над лесом, именно этого хочешь ты.

Ты слышишь огонь, треск костра, одного из тех, что зажжены внутри зеленой сферы, оборвавшего ее тонкий голосок, который просто растворился, слившись с общим грозным гудением. Оно все так же продолжает звучать по центру звуковой панорамы, и костер вписан туда же, заняв место где-то во главе его.

Ты слышишь ритмичный стук барабанов, сопровождающих некий обряд или ритуал, торжественный и важный для какого-то африканского племени. Это действо проходит под диктовку зеленого сияния, окружившего его, именно зеленый свет управляет обрядом. Отчетливо слышны голоса восторженных людей: их смех и улюлюканье, аккомпанирующие барабанному бою. Тем не менее, несмотря на восторженную атмосферу, ты понимаешь, что происходит нечто ужасное, на что твоему воображению просто не хватит сил, чтобы представить тебе все подробности. Ты можешь лишь попытаться сравнить это с самым гнусным действом, от которого просто мурашки по коже. Какое-нибудь жертвоприношение, с обилием крови и ужасными страданиями несчастной беззащитной жертвы под восторженные и одобрительные приветствия свидетелей, ожидающих свершения умерщвления в угоду высшим силам. Но вместе с тем, это зрелище, при всей своей отвратности и жестокости, захватывает дух и завораживает сознание всей своей значимостью и впечатлениями, и тебе стоит лишь гадать чего в нем для тебя больше положительного или отрицательного.

Тебе представлено нечто, что прежде было тебе недоступно, и ты просто не представляешь, как твоя жизнь вообще была возможна без этого. При всей жестокости и неприятии того, что твое воображение рисует тебе под эти жуткие звуки, ты жаждешь слышать их еще и еще. Будто ты можешь в этот момент остановить ход времени всего вокруг, растянувшись в унисон с ними. Ты понимаешь сейчас, что в этой жестокости и неприятии заключен глубокий смысл, а если это тебе лишь кажется, то пусть эта уверенность останется единственным, что представляет собой открывшееся тебе бытие.

Но эта жестокость, о которой ты имеешь представление, основываясь только лишь на сравнении ее с обычным человеческим, но варварским безумием, остается на твоих руках липкой и красной субстанцией с соленым привкусом, что образуется сейчас на твоих губах сам собой. Ты, наконец-то, там, куда повел тебя за собой этот жестокий зеленый свет, в самой тьме леса, еще более густой, чем беззвездная и безлунная ночь. И это сияние над кронами деревьев, что заставило тебя идти за ним, невзирая на полноценное понимание тобой всей опасности и обязательного плачевного для тебя финал в самом конце пути, и есть тьма, запертая среди плотной стены древесных стволов, подобных клетке с хищным зверем внутри.

Это и есть зверь, коснувшийся земли, коснувшийся знакомого тебе бытия, который явился тебе ненамеренно, будто сорвался с недостижимой для тебя высоты, но открылся тебе целиком, представив себя во всей своей полноценности, представив тебе свое нутро, каким бы ужасным (но в то же время завораживающим) оно тебе не казалось. Гость открылся тебе, представил тебе истину, о которой люди могли лишь догадываться, придумав собственные идеи, большая часть которых основана на элементарном, животном, первичном страхе перед собственной ничтожностью окружающего их жестокого мира. И эта истина ничем не отличается от идей. Которые, в общем-то, тебе безразличны. Были безразличны до этого момента.

Цена такой истине, подлинной ли, фальшивой, но, тем не менее, захватывающей твое сознание целиком до какого-то извращенного удовольствия, только одна.

тишина

Светло-белое ядро (77мин. 11сек.)

С первой же секунды начала сюиты и до последнего ее мгновенья берет свое слово колокол. Постепенно и плавно, даже как-то незаметно его легкий звон переходит в тяжелое глубокое биение, похожее на погребальное. Это подлинный голос светло-белого ядра, до которого только предстоит добраться через множество слоев одежды, прячущей его надежно и бережно, отчего шаг за шагом к нему становится все легче и приятнее. Но не стоит рассчитывать на его благосклонность, с которой светло-белое ядро приглашает каждого гостя в свои владения. Потому что не каждый гость из тех, кого хочет видеть оно, готов услышать и осмыслить все до единого его слова. Дорога к светло-белому ядру подобна полету через некий темный тоннель, расчерченный белыми линиями в клетку, в плоскости, впереди которого густой мрак, откуда выступают все новые белые линии, и кажется, будто им нет конца, и ожидание и намерение испытать или узреть что-то важное только растет. И пребывание в неведении все более угнетает. Только самое стойкое сознание способно пройти сквозь этот тоннель, проникнуть сквозь многочисленные слои его, терзаемое при этом сомнениями в необходимости следования зову светло-белого ядра.

Оно начинается с первыми лучами солнца, еще холодного после ночи, но легко поднявшего даже самое неподъемное тело, заставившего его взмыть над привычной землей. Наполненное пробуждаемым после ночного сна разноголосьем птиц в лесу, легкими волнами проснувшегося и ожившего после спячки ветра, что стремится как можно скорее коснуться притихшей на некоторое время морской и озерной глади, следование зову светло-белого ядра начинается с тиканья часов и не пронзающего расслабленное сознание звонка будильника и мягкой зевоты. Далее следует шипение жарящейся на плите яичницы и завтрака с хлопьями под невнятную, практически неразборчивую бубнежку по радио или на экране ТВ. Но все дело в том, что тело практически не подконтрольно самому себе в эти мгновенья. Светло-белое ядро будто представляет сознанию обыденность невзрачного солнечного утра со стороны. Так, будто привычная, окружающая, домашняя обстановка и физическое тело внутри нее находятся в разных измерениях, представляясь друг другу каким-то призраками из другого мира, внезапно открывшимися друг перед другом этакими бестелесными сущностями. Ощущение такое, будто ничего из прежнего домашнего бытия больше нет, оставшееся дымкой сна, еще не успевшей как следует стереться из памяти.

Не спеша и плавно сознание покидает прежние домашние стены, оказываясь посреди зашумевших автомобилей, переплетением людских голосов, цокающих по тротуарам каблуков женских туфель. Где-то из самой сердцевины всех этих звуков постепенно пробивается сильный музыкальный тон, будто разворачиваясь над городом из самой сердцевины пространства, из звучащего колокола, заполняя звуковую панораму и накрывая улицы какой-то пленкой, стремясь достичь каждого сознания по отдельности. Кажется он полным печали, напоминая о превосходстве бытия над пребывающими в нем сущностями, кажется превосходящим любые мирские заботы и делающим их совсем ничтожными и мелкими перед угрозами, способными стереть в пыль всякую неважную для мироздания суету. На самом же деле все не так, и эта мелодия фона бодрит, даже вселяет некую смелость. Возникает ощущение доминирования над целым миром, когда можно диктовать всем и каждому свою волю, когда даже горы и камни впадают в зависимость от нее, осознанно готовые быть подчиненными ей по одному только щелчку пальцев. Именно такой энергией обладает светло-белое ядро, ожидающее в конце на огромном до него расстоянии, но посылающее свою силу навстречу уже сейчас.

Взмывает сознание выше и выше над кажущимся бесконечностью городом, самым настоящим мегаполисом с множеством небоскребов, обласканным утренним заводящим солнцем. Становится он все более похожим на пеструю дымку, и все сильнее и просторнее играющий фон, захватывающий, кажется, все мироздание, не знающий пределов пространства. На самом деле, все тверже звучит он в голове, приводя пространство вокруг в движение, но обессиленный под ритмом неустанного колокола. И вместе принуждают они мегаполис внизу мутнеть и меркнуть. Но движется он навстречу, как двигался, оказывается, навстречу с самого начала, невзирая на визуальное отдаление. И то была всего лишь иллюзия. Обман зрения и сознания, а возможно, это такой эффект, вызванный светло белым ядром, для которого, кажется, не существует привычных законов физики. Да и само определение физики ему не ведомо. И оттого его воля просто вдохновляет все внутри. Заставляет сердце расслабиться, взять под контроль, почувствовать мягкое равномерное его биение, чувствуя полную гармонию и равновесие, от которого нет ничего другого кроме наслаждения и упоения. Все внутри становится каким-то плавным, гибким и тягучим. Как никогда ощущение движения вперед становится острее.

Целая Вселенная открывается в это миг. Будто рождается она заново, одобренная солнцем как единственным ее творцом. И складывается впечатление, что светло-белое ядро и есть то самое солнце, вольное созидать целые Вселенные, совсем крошечные против его существования в любом Бытие. И устремляется Вселенная куда-то вперед, вырвавшись из бесконечного отсутствия, не имеющего ни формы, ни массы, лишь глубину, откуда просто ничто не может явиться на свет. Так захотело солнце, у которого вся полнота власти, которого, кажется, никогда не достичь, но в то же время дорога к нему всегда открыта и имеет вполне определенное расстояние от начальной своей точки. Устремляются вперед и в стороны откуда-то из незримого центра новорожденной Вселенной бесчисленные звезды и целые звездные системы, устремляется вперед и в стороны само Бытие, захватывая придуманное солнцем ширящееся без остановки пространство. Будто хочет как можно скорее вернуть утраченные за ночь территории, возможно, захваченные накануне и могущие вновь оказаться у прежних хозяев, или обрести былую независимость, всего за несколько часов тьмы. И с одобрения и по воле доброго и ласкового солнца спешит Вселенная обрести прежнее величие, набраться прежней силы.

От края до края ее ведет светло-белое ядро сознание, приближая к себе. Проводит светло-белое ядро сознание через звезды и галактики, неспешно, но, тем не менее, на скорости, превышающей изученную наукой скорость света. Ведет прямо к центру Вселенной, к той точке, откуда началась она, представленная неким тоннелем, размеченным светлыми прямыми линиями на какие-то ячейки, впереди которой глубокая темная бездна, подобная плотной занавеси. И сам по себе этот путь прекрасен и величественен, представляя сознанию масштабы безграничья, и только самое безумное сознание может попытаться представить то, что за пределами его, то, что делает вселенскую бездну ничтожной частью еще большей бездны, совсем иной, на существование которой простой воли солнца крайне мало. Оттого приближение к светло-белому ядру представляется движением к составляющему элементу чего-то куда более сложного, намного более грандиозного в сравнение с маленькой составной частью его. И где-то за пределами этого замкнутого тоннеля, расчерченного светлыми линиями в клетку, находятся другие тоннели, вполне возможно более сложные, более простые, более искусные, но все вместе, однако, ведущие к одной и той же точке, прячущейся за чем-то похожим на светло-белое ядро, которое можно обнаружить лишь в одном конкретном бытие.

Сопровождается нутро Вселенной тонами самых разных частот. То низкие: плотные и уверенные частоты крупных массивных объектов, включая сверхмассивные черные дыры и невероятно огромные пустоты. То средние и высокие: дрожащие и как бы озябшие частоты звезд, галактик, туманностей, похожих на невесомую паутину или полупрозрачную дымку, от которых в теле происходит некий приятный озноб. Где-то среди них таится другая жизнь, сама возможность существования которой полна приятной таинственности. В некоторых из высоких дрожащих частот ее можно даже услышать. Но нет возможности разобрать и расщепить эту информацию на составляющие, чтобы дать четкие характеристики тому, что таится в данных сигналах. Это на другом уровне восприятия, недоступном обычному сознанию, которое требует воспринимать наличие иной жизни как данность. Однако светло-белое ядро не позволяет отвлечься на все эти мысли и проникнуть в осмысление их глубже, буквально притягивая сознание через бесконечность расстояния к центру Вселенной.

И все меньше и меньше остается до него пути, и все яснее и отчетливее открываются чудесные и величественные владения гор, позолоченных кристально чистым светом солнца. То тут, то там раскатывается по горам и горным вершинам звон, сильно напоминающий звон хрустального бокала, пропущенный через сильную реверберацию. Все те же уверенные низкие частоты массивных гор, все те же средние и высокие частоты безграничного лазурного и такого же золотистого неба и сияющего солнца, чей озноб чувствуется как свой собственный. Отражаются от них приятные звенящие вспышки во все стороны, затмевая собой непрекращающийся бой колокола, в эти мгновенья кажущегося каким-то нереальным, каким-то потусторонним. Из какого-то иного бытия, внезапно открывшегося с первыми лучами солнца и оставшегося доступным для глаз и ушей. Будто где-то по центру спрятан некий источник сменяющих друг друга объемных декораций, воспроизводимых настолько реалистично, что сознание так и стремится стать частью их, желая прямых родственных с ними отношений. Ибо там и есть подлинное умиротворение, к которому оно стремилось так долго и, кажется, светло-белое ядро продемонстрировало возможность его существования.

Больше нет ничего на фоне бесконечного неба и обитающего не нем солнца как единоличного его хозяина кроме грузных и мощных каменных тел гор и их вершин, безнадежно стремящихся достичь источника той позолоты, что солнце разбрасывает на них каждое утро. Лишь остатки холодного ночного тумана стелятся по каменистой земле. Здесь просто физически нет места никому живому, особенно тем, кто способен мыслить и осознавать. И тем значимее находиться здесь, тем значительнее представляется эта мертвая холодная безграничность, которой просто все равно. Своего рода, та же галактика внутри миниатюрной Вселенной, кажется закольцованной, имеющей обозримые невооруженным глазом границы, за пределами которых нечто, способное свести с ума неподготовленное к нему сознание. Нечто вроде бескрайнего океана, так же покрытого утренней позолотой, среди которого и расположено это массивное горное образование, целый горный остров, лишенный жизни. Ведет светло-белое ядро расслабленное сознание прямо сквозь бездушные каменные громадины, стремится протащить его вокруг каждой горы по некоей спирали то снизу вверх, то сверху вниз, принуждая облететь огромную территорию вдоль и поперек.

И таких горных скоплений великое множество в целом бесконечном океане, залитом утренней позолотой солнца так, что невозможно определить водную поверхность его. Подобны они гигантским каплям, от которых одно за другим разбегаются колышущие золотой покров на должной быть воде кольца волн. Шумит дождь мягким шелестом, стелется по воде. Изредка падают крупные, можно даже сказать крупнейшие капли с таким приятным на слух плюханьем, дополненные средними и высокими частотами. Остаются после них все новые гористые образование, будто твердеет в этих местах вода при соприкосновении с позолоченной поверхностью океана, принимая форму каменных островов.

Скользит сознание по позолоченному океану, минуя препятствия, возникающие прямо перед ним будто перед каким-нибудь гоночным болидом на идеально ровной трассе. Но не уворачивается оно из стороны в сторону, выписывая зигзаги, сохраняя прямолинейность движения. И это тяжелые гигантские капли падают то справа, то слева, и удары колокола надежно защищают центр.

И неспроста.

Ведь там, где-то впереди постепенно вырастает и крупнеет целый вихрь. Тянется он от воды до самого неба, заворачивая в спираль все это невероятное в своей сложной простоте пространство. Можно сказать, это центр его, достичь которого невозможно по собственной воле, сколько бы ни пришлось затратить времени и сил. Способен поднять вихрь даже столь массивные горные острова, остающиеся частью океанического дна, способен как пушинки направить их далеко в космическое пространство, но не разбрасывая хаотично, а прямо-таки направляя по одной траектории будто к вполне конкретной точке на отдалении от океана. Похож вихрь на целый портал, перемещающий объекты из одного пространства в другое за совсем небольшой промежуток времени (если, конечно, наблюдать за ним со стороны). И совсем немногим из целых миллиардов дано хотя бы узнать о нем, не говоря уже о том, чтобы увидеть своими глазами, не говоря уже о том, чтобы добраться до его физического естества. Неслышен он за шелестом дождя, за тяжестью громадных капель, превращающихся в целые горные системы. Бесшумен он подобно ужасному хищнику, таящемуся в самом центре бытия, представляется неким призраком, обретающем плоть только перед самым своим нападением в момент осознания его существования.

По мере приближения к вихрю откуда-то из-под боя колокола все яснее доносится легкое гудение средней частоты. Постепенно захватывает оно все остальное пространство, вытесняя и плюханье тяжелых капель и шелест дождя (и лишь колокол неподвластен его силе). И вот уже наполнена голова этим мягким звуком, кружащим сознание в каком-то полете, захватившем все природное естество, прогнавшем прочь все мысли, которые могли бы еще оставаться спустя какое-то время после начала трека. Все яснее различима вибрация, с которой гудение стремится усыпить рассудок, заставить его погрузиться в теплое сладкое забытье. Кружит вихрь сознание по спирали, несет куда-то вверх, возникает ощущение реального головокружения, вызванного самым настоящим аудио наркотиком, по крайней мере, именно такого расслабляющего сознание эффекта добивался автор всего этого прекрасного действа.

И как-то совершенно незаметно окружает расслабленное и дезориентированное в пространстве благодаря вихрю сознание повсеместный щебет множества птиц. Самых разных, но певчих и звонких, представляющихся нутром целого мира, сочность и свежесть которого передается сознанию во всех деталях. Кажется, что он возникает перед глазами сам собой, хотя на самом деле это светло-белое ядро приводит в движение все обостренные аудио наркотиком чувства. И будто физическое тело и впрямь каким-то немыслимым образом переместилось из одного пространства в другое, оказавшись, в конечном итоге, прямо посреди леса, где ни на мгновенье не смолкает жизнь, воспеваемая каждым живым существом и передаваемая как через глашатаев голосами птиц. Древесные запахи и ароматы травы так и стремятся в легкие, прохлада росы как-то сама собой остается на коже.

И кажется, что нет более подходящего места, со всеми передаваемыми им ощущениями, для определения его в качестве Эдема, в который сознание возвращается по воле светло-белого ядра, а гудение вихря, давно должное остаться в прошлом, все не смолкает и продолжает привлекать к себе все внимание несмотря на колокольный звон. И больше нет ничего похожего в эти секунды на мелодию, нет больше никаких тонов, которые могли бы передать всю необходимую атмосферу этого места. Нет, атмосфера отлично образована без прочих дополнительных нот. И именно сейчас светло-белое ядро ослабляет свою хватку, будто желая, чтобы сознание задержалось в лесу подольше.

И в какой-то миг доносится из-под птичьих голосов людские песнопения под мерные удары в барабан под ритм бубнов. Где-то на отдалении, но ясно и отчетливо, демонстрируя все признаки разумной жизни. Кажется, что нечто подобное уже звучало прежде, пугало и напрягало, вызывая в воображении неприятные жуткие образы. Однако сейчас все иначе. То никакой не обряд, пропитанный человеческими кровью и муками, но обычные песнопения собравшихся вместе людей. Светло-белое ядро не пускает сознание к ним ближе, требуя оставаться от них в стороне, но однозначно настаивает на прослушивании доносящихся откуда-то из глубины леса мотивов, могущих сливаться с птичьими песнями и гудением на средней частоте. Даже на какое-то время пропадает колокол.

Но он пропадает только на время, будто задавленный общим эффектом пробудившейся и закипевшей жизни, хотя не должно быть ничего, что могло бы столь же значительным и важным в сравнении с ним, способное превозмочь его в звучании.

И когда все, вдруг, внезапно прекращается, колокол объявляет себя полноценным хозяином всего, что происходит вокруг сознания. Будто мощная вспышка белого света ослепляет на мгновенье все прежнее бытие, отделяя некую часть от другой некоей части. Теперь ветер воет над песчаными барханами, раскаленными солнечной мощью, только растущей и не знающей, наверное, пределов. Накрыты желтые пески пленкой низкого тона как неким гладким стеклом, которое невозможно разбить; подобны желтые пески драгоценностям в какой-то ювелирной лавке с надежной охраной, прячущей их от рук ненасытных воришек. Кажется, что как никогда до этого светло-белое ядро предстает в физической своей плоти, со всей своей силой. Кажется, что прямо сейчас можно вытянуть руку и коснуться, наконец, его со всей уверенностью в подлинности его физического естества, и оно окажется именно таким, каким было светло-белое ядро с самого своего начала существования. Ибо жар раскаленных солнцем песков стремится достичь небесной выси, оставаясь на закрывающей их пленке каким-то першащем и скребущем в горле звуковым эффектом, благодаря которому низкий, но чуть басовый тон кажется не опасным, а потому не может быть тем, чем является светло-белое ядро по своей сути. Однако какой-то сухой золотой блеск, оставшийся на песках и не желающий отшелушиться с их лица, все еще впечатляет. И еще настораживает.

Но даже он не сравнится с ворсовым ковром голой степи в своей золотой гордыне. И как мощны и уверенны удары копыт мчащейся лошади, и ветер в лицо силен и горд, требуя от всадника тех же силы и гордости. Все тот же низкий тон с першащем и скребущем в горле звуковым эффектом, такой, будто ничего не изменилось, и пустыня остается все той же голой и жаркой пустыней. Но нет, кое-что, все-таки, добавилось помимо уверенного конского галопа, от которого сознание практически не отстает, и эта скорость формирует гладкий плотный фон сразу нескольких средних частот, переливающихся из одной тягучей ноты в другую. Нечто вроде межзвездного ускорения, при котором все вокруг сменяется медленно и степенно, в то время как ощущение скорости в голове просто немыслимое, слишком неощутимое. Плавно играет гипнотическая, просто завораживающая сознание мелодия, требующая от каждого слушателя просто следовать наравне с всадником по степи под облачным безворсовым ковром неба, скользить по пленке низкого фона с эффектами першения и скребка в горле подобно какому-то сёрферу, оседлавшему морскую волну.

Высохший золотой блеск горячих песков не идет ни в какое сравнение с захватывающим дух движением на просто сверхсветовой скорости. И кажется степь такой же безграничной, позволяющей набрать такую фантастическую скорость и насладиться ей в полном объеме, вдыхая свежий ветер в лицо, проникаясь непомерным пространством, не желающим никаких границ. Хоть и не полное мириадами сияющих всеми цветами радуги звезд пространство Вселенной, которое просто в удовольствие пересечь от края до центра, но во много раз как-то эпичнее что ли. Ведь нет никакого желания достичь центра степи, и вместо него только воля испытать запредельную скорость. И благодаря ей не остается границ. Ни вокруг, ни в сознании. И того и добивается светло-белое ядро, разрешая не чувствовать ничего постороннего, что казалось бы чужеродным, что наверняка вызвало бы дискомфорт и неуверенность в каждом движении, в каждом мгновении. И потому и звучит тягучая плавная мелодия средних частот, будто плотной пленкой оградившая сознание от всего лишнего, из-за чего сохраняется этот невероятно высокий скоростной темп.

И нет никакой усталости, даже наоборот, каждое новое мгновение только прибавляет нужных сил, которые обязательно пригодятся в конце, при встрече со светло-белым ядром. И голос его становится все тверже и глубже. И нет сомнений в том, что конечная точка все ближе и ближе.

И вот уже слышатся какие-то иные ноты, плавные, с реверберацией, подобные вспышкам света, источник которого прячется за такими далекими горными хребтами, представляющими собой крайне неровную линию горизонта. Там находится Край. Великий Край бытия, за которым остается лишь Бездна с гуляющими над ней серыми тучами, то и дело расчерчиваемыми розовыми молниями и громом. За всю историю человечества еще никому не удавалось добраться до этого места, ведь тогда бы пришлось развить эту невероятную скорость выше скорости света, и больше того, сохранять ее гладкой, без каких-либо огрехов. Ласкает Бездна слух с самого первого своего обозначения, и не могут прервать ее голоса никакие горные хребты. И само небо распространяет эту кажущуюся доброй музыку, бросает сознанию навстречу. И уже скорость зависит от нее напрямую.

И мчится сознание по воле светло-белого ядра как по рельсам, с которых невозможно соскочить, но все так же далеко горные хребты, кажущиеся вполне достижимыми.

И вот уже остались просторы степи позади, и смолк бешеный и сильный стук копыт, и впереди белоснежные покровы, над которыми гуляет вьюга. Но вполне четкими остаются далеко впереди границы бытия, вполне четким остается впереди великий Край, за которым Бездна и вспышки розовых молний. Вполне реальной остается такая нехитрая граница между физическим миром и реальностью, которая навсегда с ним в паре, в которую сознание стремится попасть с самого первого вздоха, вернувшись туда, где нет холода и боли. Эта граница действительно есть, вполне осязаема, граница, которая не требует прекращения всех физических процессов тела, которая не предусматривает обязательной физической смерти. И светло-белое ядро напрямую указывает, на возможность прикоснуться к этому бытию без вреда для собственной жизни войти в него с головой, вдохнуть, и потом выйти обратно. Светло-белое ядро прямо-таки направляет сознание в Бездну, остающуюся Бездной в ЭТОМ привычном для сознания бытие, которое точно так же станет чем-то иным с той его стороны. И белоснежные покровы, невозможные и не должные быть окропленными чем-то иным, что оставило бы на них неприятные глазу отметины, идеально подходят для предвкушения скорого и неизбежного прикосновения к тайнам Бездны, служащей светло-белому ядру надежным убежищем от любых попыток незваного вторжения.

И уже сейчас сквозь завьюженный воздух чистый солнечный свет касается снежных барханов и дюн. Велит он им искриться и переливаться всеми цветами радуги, велит сиять. И вслед за тем наполняется снежная атмосфера некоей глубиной, будто проникает в тело, становясь частью его, подчиняя его ее собственному существованию. И все вокруг звучит и представляется иначе, все насыщается каким-то новым объемом. Все равно, что четырехмерное пространство, дополненное временем, способное изменяться, способное просто свести с ума. Музыка Бездны, отделенной горными хребтами становится более глубокой в каждой ноте, набравшаяся нужного количества сил, такая, какой должна быть там, где ей самое место. И будто сознание уже пересекло границу двух мирозданий каким-то образом так, что в памяти нет ни капли воспоминаний этого момента, стершихся под воздействием этой зачаровывающей все естество музыки. И даже колокол будто подчинен ей, на самом деле звучащий максимально ей в тональность, как если бы взявший на себя роль вокалиста в песне.

Со всей ясностью чувствуется, как устало солнце, растратив накопленную за прошедшую ночь свою золотую силу, ставшую простым желтым светом высушенным и горячим. Со всей ясностью можно увидеть не слепящий глаза, но невероятно ностальгирующий алый свет настоящего солнца, будто нет никаких лучей его, что не позволяли прежде рассмотреть это подобное крови нутро его. В этот миг со всей ясностью приходит понимание отсутствия у солнца какой-либо царственности, какого-либо отличия от однородности всего сущего. ВСЕ ИЗ ПЛОТИ И КРОВИ. Даже такие отличные, на первый взгляд, друг от друга звезда и живая плоть имеют одно общее, то, что уравновешивает значимость их для бытия. И хоть кровь и плоть могут существовать из самого разного вещества, значение их от того неизменно.

И под золотыми лучами, ставшими со временем сухой, можно так сказать, порошковой краской скрывается алый шар, требующий отдыха и новой подпитки. И оттого представляется солнце совсем хрупким образованием, совсем нежной субстанцией, наделенной крайне могущественными возможностями, от которых зависима каждая жизнь чего бы ни пыталась она достичь, до какого бы Края, до какой бы Бездны не стремилась добраться на умопомрачительной скорости.

Но в том все и дело, что насколько усталым представляется солнце в эти мгновенья, забрызганные ослепительным блеском снежного покрова, настолько же могуч его голос, набравшийся, наконец, той силы, которая необходима солнцу перед скорым закатом и наступлением новой ночи. То подлинный голос светло-белого ядра, постепенно предстающего перед сознанием, до которого остается всего ничего, и надо лишь проникнуться им после головокружительной гонки и перевести, наконец, дух. Все больше удары колокола походят на погребальный звон, провожающий дух прочь из физического бытия и порождающий множество сомнений в чувствах и привязанности к усопшему телу. Но то привязанность, в отличие от природной необходимости, без которой существование просто невозможно. И голос солнца, спрятавшегося в глубине собственных лучей света мощный и даже грозный, заставляющий задуматься не только об одной лишь необходимости, но даже о зависимости, от которой никуда не уйти, даже не голос светло-белого ядра, показавшегося только в этот миг самозванцем, жизненно необходим для всех и каждого, кто зависим. Этот голос ДОЛЖЕН БЫТЬ услышан всеми и каждым, пробуждающимися от солнечной позолоты по окончании ночи и засыпающими вместе с ее приходом. В этом голосе таится жизни намного больше, чем в утренний час.

И снежный фон с горными хребтами далеко впереди плавно уступает место летним зеленым холмам, готовящимися к предстоящей, короткой, но такой важной ночи. Стрижи, цикады, сверчки, мухи, даже пчелы и больше нет никакого сопровождения тяжелому погребальному колоколу. Лишь Бездна чуть слышно гудит в каком-то ожидании важного гостя, готовая встретиться с ним лицом к лицу. И даже горные хребты вдалеке больше не являются физической преградой, в одно мгновенье став какой-то иллюзией, слишком убедительной неподготовленному сознанию. Но только не твоему, приглашенному светло-белым ядром в свои владения. Твое сознание способно в этот миг вдеть реальность без всяких иллюзий, такой, какой она является, лишенная каких бы то ни было прикрас в ее подлинных цветах и оттенках, с той степенью алости желающего взять ночную паузу солнца, какая присуща ему, недоступная для осознания никому другому кроме тебя. И именно поэтому горные хребты на самом деле оказываются всего лишь высоченными холмами, взобравшись на которые можно смело глядеть в самое логово светло-белого ядра, чтобы увидеть, наконец, его хозяина воочию.

Ведь с той стороны холмов тьма ночи, будто туманом стелящаяся над землей, отчего и возникает та Бездна, к которой твое сознание готовилось, кажется, с первых мгновений рассвета. Это все равно, что находиться на краю огромного сосуда, наполненного темнейшей жидкостью пребывающей в состоянии покоя прямо под ногами, и сделав шаг вперед, нет никакой уверенности в совсем близком дне, не позволяющем тебе утонуть. Точно так же стелется тьма ночи (черное покрывало) под твоими ногами, буквально обозначая физическую границу, за которую теперь трудно перейти. Но тебе и не нужно этого делать: кажущаяся безграничной черная бездна внизу доступна тебе целиком, в любой ее точке. Ты можешь добраться до нее, не сходя с места, стоя там, где ты сейчас стоишь, наблюдая нечто удивительное, чего тебе никогда прежде не доводилось видеть. Если же ты посмотришь назад сейчас, то наверняка обнаружишь черный тоннель, расчерченный белыми линиями в клетку, уходящий в темную бездну. И, кажется, белые прямые линии есть и на теле ночи под твоими ногами, покрывающие подобным узором само светло-белое ядро. Да, именно таким ты видишь подлинное светло-белое ядро, представшее перед тобой с вершины холма под погребальный звон колокола и звуки насекомых вокруг. И вопрос лишь в том, видишь ли ты светло-белое ядро именно таким подлинным, или же его подлинность очередная иллюзия. Но, тем не менее, оно здесь, перед тобой, являющееся лишь частью этого тоннеля в белую клетку, являющееся частью одного из множества таких тоннелей, принадлежащее им Что-то. Ты слышишь его голос, обращенный только к тебе погребальный колокол, но вместе с ним ты можешь испытать и его дыхание, если хочешь, трепет. Вибрацию, слегка звонкую, пульсирующую, затмевающую собой все прочие звуки (за исключением колокола, конечно), порождающую абсолютную тишину вокруг, без которой просто не может существовать, зависящую от нее целиком. Чтобы погребальный колокол был подобен ожидаемому молоту, вгоняющему сознание глубже и глубже куда-то в самую глубь мироздания, откуда нет возврата.

Светло-белое ядро подобно такой конечной точке, которая практически недостижима по смыслу своего существования. Ты видишь такую точку сейчас, прекрасно понимая невозможность всего происходящего, воспринимаемого тобой как глазами, так и ушами. И все это походит на обычные галлюцинации, после которых, однако, наступают пагубные последствия. И скорее всего, что ты канешь в эту черную бездну ночи, разверзнутую для тебя по воле светло-белого ядра, которое ты, к своему удивлению, отлично понимаешь. Пусть говорит оно с тобой не умолкая, пусть непрерывен погребальный бой колокола, подчеркивающий всю важность пережитых тобой минут от самого начала трека, от самого утра. Пусть говорит оно с тобой каждый миг даже после того, как голос и дыхание его отступают от тебя все дальше в безграничность тишины, становясь, при этом, все громче и яснее

От нуля во всех направлениях (45мин.49 сек.)

В мягкости разлившейся тишины до тебя постепенно доносится нежный на слух хорал, подобно мантре зацикленный всего на трех нотах, циклично изменяющихся по высоте, и лежащих на низко звучащей такой же хоровой подложке. Будто ласкает тебя хорал, разглаживает все твое тело, проводит руками по голове, зализывая волосы, принудив тебя держаться за него так крепко, как ты только умеешь.

И с первого же его мгновения на теле бездны тьмы ночи формируется бледный и крайне размытый узор, стремящийся обрести вполне четкий смысл, чтобы привлечь и надежно захватить все твое внимание, весь твой рассудок. Сначала крайне невнятно, но вполне уверенно преображается бесформенное нечто в правильные прямые и изогнутые линии, постепенно складываясь во вполне воспринимаемый глазами и сознанием целый город. С множеством высотных зданий и сооружений в своем основании вырастает он из цельного монолита подобно некоему острову, вознесшемуся над землей. Но не над землей образовано это невероятное и чудесное место, чтобы просто болтаться в воздухе, и быть достигнутым только лишь при помощи каких-нибудь самолетов как того хотели бы его создатели. Нет, этот город расположен на просторах безграничной Вселенной, можно сказать, прямо в центре ее, откуда разлетаются во все стороны целые галактики, отправляясь в вечное путешествие, окруженный аурой света, что сочится из каждой частицы самого города. Но являясь источником этого мощного и мягкого света, почти недоступен город для наблюдения в телескопы, представляясь им неким неразборчивым пятном, остающимся мучительной загадкой для самых лучших астрономов, которые каждое мгновенье своей жизни посвятили изучению столь крупного и таинственного объекта в космическом пространстве с того момента, как впервые был замечен он.

Много лет прошло с того момента. Много времени было потрачено на оптические улучшения всех возможных инструментов наблюдения учеными астрономами, чтобы, наконец-то суметь узнать больше об этом невероятном источнике непрекращающегося света в глубинах обозреваемого ими космоса. И кое-какие детали им действительно удалось прояснить, и так и не хватило их сил на большее. Но удалось ученым понять искусственность интересующего их объекта, удалось им определить , что это действительно скопление неприродных образований, удалось рассмотреть самую малость сооружений, чтобы выдвинуть гипотезу о целом городе в на просторах Вселенной. И были потрясены они настолько, что глубоко спрятали свои открытия от посторонних глаз, а то, что не сумели спрятать, было объявлено фальшивкой, выдумкой, фотомонтажом с предоставлением множества тому должных быть убедительными доказательств. Но даже после этого не дано было узнать людям о городе еще больше. Были истреблены все до единого эти ученые теми, кто действительно не хотел гласности о существовании этого загадочного места.

Однако, в твоих руках некий ключ, придуманный неким гением при помощи синтезаторов и нотного стана, открывающий целые врата ночи, за которыми прячется город в свете солнечного света днем и ограниченными возможностями человеческого зрения ночью. Ключ, минующий все запреты сильных мира сего, и достаточно его всего лишь услышать, чтобы сознание твое само настроилось на эту частоту излучаемого городом света. И в эти мгновения ты понимаешь, что город на самом деле реален, какой бы фальшивкой не пытались объявить его из страха быть разоблаченными в своих злодействах. И пусть кажется он неким призраком, невероятно огромным по скромным земным меркам, но таким же гигантским для космических расстояний, измеряющихся в световых годах и парсеках, занимающим колоссальную территорию межзвездного пространства, обнажившимся через какую-то щель между мирами и представляется физически недостижимым все же он реален. И не просто реален, но излучает физический свет. И совсем немногие могут разглядеть город так досконально, пока звучит этот приятный хор, кажется, сочиненный специально для них таким же избранником. А может быть то совсем не избранник, но посланец города в космосе, специально оказавшийся среди землян, которым суждено узнать о нем? Теперь это уже не имеет значения, ведь его ключ, открывающий дорогу в город, уже активен и используется по назначению.

О да, это ключ к Начальной точке, к нулевой отметке, откуда можно добраться в любую другую точку пространства вокруг этого гиганта Вселенной. И это главное преимущество космического города доступ. От нуля во всех направлениях без опасений оказаться не у дел. Дорога к городу это дорога за пределы его в любой угол физического бытия. Вот что означает этот ключ, о котором можно только мечтать.

Кажется, что из этого фантастического города берет свое начало привычная для человеческого сознания Вселенная, представления о которой совсем ничтожны, если не ошибочны полностью. Кажется, что тот самый Большой взрыв, если, конечно, речь идет именно о пресловутой критической массе, в какой-то степени, действительно оказался взрывом. Но только напоминает он больше реакцию другого рода, вызванную кем-то или чем-то, имеющим отношение к городу. Вполне возможно, что обитатели его (а там непременно должны быть обитатели, благодаря которым из города лучится этот свет) обладают возможностями по своему желанию образовывать целые Вселенные, одна из которых та, в которой существуют земляне. Ведь город как призрак, открывшийся через некую щель в физическом пространстве Вселенной, откуда-то из потустороннего мира, явившийся вдруг, с целью быть обнаруженным, не забудем, при помощи того, кто придумал ключ в виде гипнотического хорала, вгоняющего сознание слушателя в состояние транса ради установления связи с ним.

Можно только представить тех, кто населяет территорию такого города столь громадного по космическим меркам. Хотя, вполне возможно, что размеры его на самом деле довольно малы, и это изнутри населенной землянами Вселенной он кажется бесконечно огромным. Но кто знает? Сами собой в голову прокрадываются образы самых удивительных существ, с которыми знакомо твое воображение: крылатых ангелов или же демонов, великанов, каких-то монахов в длинных одеяниях с острыми капюшонами, скрюченных от старости длиннобородых то ли гномов, то ли обычных пердунов, знающих толк в черной магии. Все это человекоподобные создания, и сознание просто отвергает предположение о том, что там не должно и не может быть никого другого, хотя, почему нет? Все равно, это всего лишь аналоги, доступные для ограниченного людского воображения, и формы той жизни слишком сложны и оттого непостижимы для восприятия землянином. Равно как и формы возведенных в городе сооружений. И снова можно лишь подобрать аналоги известных в геометрии фигур и тел, включая, какие-нибудь например, тессеракты, кажущиеся заумными для понимания простым обывателем. И остается лишь догадываться о материалах, из которых город собран в принципе. Однако кажется, что материал всего лишь один свет, принявший физическую твердую и мягкую формы для возведения из него каких-либо конструкций.

И что может быть вокруг города там, в ЕГО пространстве? Один ли он там, либо же это один из целого множества подобных ему городов? Как тут не сделать вывода о наличии других Вселенных за пределами привычной вокруг Земли? Сами собой в голове формируются мысли о чем-то величественном и недостижимом, что окружает привычный мир, в котором твое сознание остается совсем ничтожным и откровенно убогим. Ведет плавный мягкий хорал сознание вокруг города подобно какому-то спутнику вокруг планеты, не позволяя, однако, приблизится к лучистому сияющему гиганту хотя бы на чуть-чуть, чтобы рассмотреть и изучить детали. На самом деле, чтобы сделать это, надо выйти за пределы ЭТОГО физического пространства и перешагнуть вдруг открывшуюся непреодолимую границу между мирозданиями. И будто наделяет хорал тело и сознание такими возможностями, и в то же время предупреждает и вселяет сомнения.

В твоей памяти много городов, в которых тебе никогда не приходилось бывать прежде, но которых однозначно не найти ни на одной карте мира. Ты не знаешь ни одного названия, и даже ЭТОТ город остается для тебя безымянным, хотя кто-то окрестил его Обителью бога. Именно это название попалось тебе на глаза под черно-белой фотографией, размещенной в какой-то дешевой газетенке. То, что было рассказано там об этом космическом объекте, очень явно походило на откровенное вранье, характерное для любого представителя желтой прессы. Но твои убеждения, сложившиеся за долгие годы жизни, твое мироощущение, твоя обостренная интуиция, можно сказать, нечто эзотерическое, что сопровождало тебя в этом мире с рождения, и еще стремление постичь что-то, что кажется выходящим за сложившиеся рамки здравого смысла все это только подкрепляло твои сомнения во лжи, изложенной на страницах печатных изданий. Иными словами, хочешь что-то спрятать положи это на самое видное место. Само упоминание об обнаруженном в космосе подобном объекте, подкрепленное фотографией, явно намекающей на искусственную обработку в редакторе изображений, впечатлило тебя настолько, что заставило в тебе включиться знакомой тебе силе, которая однозначно утверждала возможности, казалось бы, невозможного. Некий страх овладел тобой в этот момент. Страх перед такой невероятной громадиной.

Потому что есть куда большие города, которые представали перед тобой в своих истинных размерах во снах, раскрывая все свое величие. Подробности их пропадали в момент твоего пробуждения, но в памяти ясно оставались ощущения восторга и трепета от полученных тобой впечатлений невероятной красоты и настоящего совершенства, что владели тобой тогда. Размеры имеют для тебя значение, и этот трепет ты испытываешь всякий раз, узнавая о самых настоящих исполинах, открываемых и наблюдаемых астрономами, одно существование которых в их подлинных размерах способно свести с ума. Например, красный гипергигант Стивенсон 2-18 самая крупная известная астрономам звезда, напротив которой привычное тебе солнце практически незаметно. Но и он безвозвратно меркнет на фоне сверхмассивной черной дыры Феникс А, невероятно огромные размеры которой не укладываются в голове. Что уж говорить о Ланиакее сверхскоплении галактик диаметром в полмиллиарда световых лет. И даже размеры обозреваемой землянами Вселенной тебя уже не так впечатляют в сравнении с размерами тех городов, что открывались тебе в сновидениях. И ты понимаешь, что все ничтожно мало, и все бесконечно стремится к полному абсолюту. Ты понимаешь, что даже в условиях постоянного появления чего-то все более крупного все равно невозможно выйти за пределы полной ничтожности, и остается лишь безнадежно стараться стать чем-то большим без понимания своей вторичности, при которой есть кто-то еще, подобный тебе. Ты всего лишь звено в этой бесконечности, если не назвать тебя начальной ее точкой. И каким бы гигантом не казалась Обитель бога, она так же может оказаться где-то в самом начале такой цепочки.

Что бы кто бы ни пытался скрыть, ты отлично знаешь, что в космосе действительно что-то обнаружено, достаточно большое и имеющее немаловажное значение если не для всех и каждого, то для определенного круга лиц точно. Тебя не обмануть, а теперь у тебя железобетонное доказательство звучащий в ушах хорал, представляющий Обитель бога во всей ее красе, реальную и могущественную.

Она возникает в твоей голове даже против твоей воли. Каким-то странным образом хорал заключает в себе лишь один этот образ. Быть может, существуют еще ключи, подобные этому, открывающие доступ в другие Обители. Это все равно, что чувствовать свою принадлежность одному конкретному месту, и так уж было тебе суждено получить именно этот ключ, именно к той Обители бога, которая попалась тебе вдруг на глаза, запечатленная на размытом снимке. Хорал не позволяет тебе разглядеть деталей, возникшего перед глазами образа. Однако он позволяет тебе как бы дорисовать недостающие фрагменты, которые удивительно точны (и ты знаешь об этом со стопроцентной уверенностью) в сути передаваемой ими информации. Все там, где и должно быть, все на своем месте.

Ты можешь увидеть теперь полное отсутствие в городе улиц как таковых. Все конструкции, возведенные на его территории, расположены совершенно в хаотичном порядке. Город не имеет четкой симметрии, четкой последовательности составляющих его элементов. Тем не менее, каждый из них возведен в строгом соответствии с необходимостью его присутствия в каждой конкретной точке. Ты можешь увидеть и насладиться целыми океанами света, какими-то бесчисленными в своем количестве, невероятно огромными в своих размерах, фантастически красочными, переливающимися всеми известными тебе цветами радуги и их оттенками по твоему же желанию. Свет заменяет в них воду, не утрачивая, при этом, всех ее свойств. Как такое возможно с точки зрения примитивного земного мышления? Но это возможно, и просто прими этот факт как данность, а, впрочем, тебе нечему удивляться. Так и должно быть в Обители бога. Ты можешь наблюдать и целые пустыни холодные и горячие, жидкие и твердые, состоящие из, кажется, кажется природных элементов, так же излучающие изнутри приятное гипнотическое свечение. Свет пронизывает здесь все, заменяет, заменяет сам воздух. Свет окружает город некоей мощной аурой, вполне себе доступной для обычного глаза, служащей и каким-то щитом, защищающим Обитель бога от каких-либо гостей, и, своего рода, кожей, плотным до твердости панцирем, под которым скрывается удивительное нутро. Целые звездные системы, целые галактики и их скопления кружат над городом, накрытые пленкой все того же света, не способные выйти из-под нее, являющиеся вечной частью вечного города. Да, Обитель бога вечна, и ты знаешь об этом наверняка. Как знаешь наверняка и о том, что действительно не всем людям на Земле разрешено знать о ней, и ты гордишься своей избранностью, позволившей тебе лицезреть и наслаждаться этим чарующим сиянием, что буквально обрушивается на тебя со всей своей огромной мощью. Будто сейчас город покоится у тебя на ладонях.

Будто ты имеешь прямое отношение к его созданию. Будто ты имеешь отношение к созданию Обители бога. И не просто имеешь отношение, но являешься одним из тех, по чьей воле он обрел свое нынешнее физическое обличье, неизменное на протяжении такой же целой вечности. И звучащий хорал для тебя не просто ключ (и далеко не каждый из тех, у кого он есть, кто так же способен с его помощью возвращаться в город, может это понять и почувствовать), но некая метка, некая печать принадлежности к творцам, сил которых хватило на создание этого невероятного чудесного места. Нет, это не божественные силы, ибо божественность недостижима и является конечной точкой, начинающей путь к разрушению. Однако это силы могущественные, достаточно большие, которых хватит на образование такого места как Обитель бога, которых хватило на образование других городов, куда больших в сравнении с ней, доступных тебе по ночам в твоих снах. Тебе знакомы эти силы, и хорал легко приводит в действие твои воспоминания, провожая тебя в ТВОЙ город. Ты помнишь целую паучью сеть, приятно сияющую и слегка обжигающую тебя изнутри, оставляющую четкий выжженный отпечаток у тебя в голове, прямо на мозге подобно черному следу на белом снегу. Это значит максимальный уровень твоего владения силой, вложенной тобой в образование города. Если копнуть чуть глубже, этот черный выжженный отпечаток остался внутри твоего тела, коснувшись каждой его клеточки, и нельзя увидеть его простым примитивным зрением. Можно лишь почувствовать некий эффект его, вряд ли поддающийся описанию, но вызывающий внутри определенный дискомфорт. Пусть на время, совсем на мгновенье, как ответная реакция на раздражитель, или как отзыв на прозвучавший пароль. И пусть твое тело с рождения физически неполноценно, и иногда твои недуги дают о себе знать, в момент звучащего хорала они кажутся неслучайными, специально исказившими твое нутро вот именно для того, чтобы твоя связь с Обителью бога не пропадала.

Хорал открыто говорит тебе, что все неслучайно, все было рассчитано наперед, все было продумано и твое рождение на Земле, и звучание этой мелодии, сочиненной кем-то так, чтобы однажды тебе представилась возможность ее услышать, даже сохранить в цифровом формате, придуманном ради тебя исключительно для этой возможности. Чтобы твоя сила напоминала о себе, о том, насколько ты привязан к этому невероятному городу.

А меж тем, Обитель бога имеет значение. Она была нужна среди множества мирозданий, среди множества подобных ей образований. В своем сиянии ни один город более не сравнится с ней, да и вряд ли иные города, занимающие исполинские площади в космическом пространстве, обладают сколь каким-нибудь сиянием, от которого просто дух захватывает. Можно сказать, Обитель бога исполняет роль источника света, мягкого и ласкающего не только одно лишь тело, но проникающего глубоко в сознание, отчего возникает это чувство какого-то вознесения с намерением вырваться за пределы бытия как можно дальше. Возникает ощущение, будто ни одно творение, подобное Обители бога, не окружено мягким и окрыляющим светом, наполненным почти божественной мощью. Возникает ощущение великой и могущественной тьмы, поглотившей подобные города, хотя в твоих снах свет целого множества солнц заливал их всеми цветами радуги. Однако были погружены возведенные могучими создателями исполины в какую-то темную бездну, не имеющую ни границ, ни времени, покорно дожидавшиеся своей участи однажды быть растворенными ею, став ее частью. Как под копирку появлялись они, пусть совершенно разные в своих формах и размерах, но один в один повторявшие друг друга в своей неизбежности. Те, кто строил их, такие как ты, знали об этом, практически растрачивая свои силы впустую, можно смело сказать, что только ради пользования. Нет, ты совсем не отличаешься от них в своих возможностях, просто цель твоя была иной. Твоя, и тех, кто так же хотел попробовать что-то другое, отличное от принятых шаблонов примитивного спора у кого будет круче и величественнее. Ибо нет, и не может быть во тьме ничего другого, что для тебя однозначно неприемлемо. Оттого, что это пугало тебя и твоих единомышленников, не желающих утонуть в этой беспросветной бездне, поглотившей множество грандиозных по своим масштабам шедевров, твое желание использовать свою силу на полную мощность оказалось для тебя непреодолимым. И оно со временем лишь распалялось, пока тут и там возникали все новые города невероятно огромных масштабов, лишенные возможности внезапно быть обнаруженными кем и когда-либо сторонним. Наверное, это основное достоинство Обители бога, содержащее немалую часть твоей силы быть ярким и заметным, чтобы не кануть во тьму, захламленную однородными образованиями.

И это стремление, принадлежащее, в том числе и тебе, заключено в твоем сознании, даже больше, заключено в твоих генах, в твоей крови, в твоем природном естестве. Свет, излучаемый Обителью бога, принадлежит тебе и таким как ты по крови. Он заключен в вас с самого вашего рождения, и у тебя никогда не возникало сомнения в своей особенности, в некоем чувстве неправильности, что ли, оказавшейся в привычном тебе физическом мире. Это все равно, что быть лишним элементом в общей схеме, которого просто не должно быть, не влияющего на отлаженность происходящих в ней процессов, но создающего дополнительную для схемы нагрузку. Этот мир никогда не был предназначен для тебя, и у тебя взаимное к нему неприятие. Этот мир подобен городам, слившимся с темной бездной шаблонов. Этот мир точно такой же безымянный город, либо утративший за давностью лет свое подлинное название, либо никогда его не имевший, но нареченный примитивным ограниченным сознанием, которое тебе всегда хотелось лишь обогащать новыми прежними знаниями.

Тот, кто нарек в желтой прессе твой город Обителью бога, видимо, чувствовал то же самое.

Вряд ли вам, построившим этот чудесное место, суждено встретиться в этой жизни. Вы будто выполнили одно общее дело, желая остаться в тени, но стремясь при этом сохранить о себе воспоминания, наградив свое творение индивидуальной силой каждого из вас. Вряд ли вам суждено встретиться вновь даже после этой жизни (которая непременно продолжится), и не для этого все вместе вы создали Обитель бога. Но свет ваш един, переданный вашему городу, сохраненный в каждой его части. Можно сказать, это вместилище вашей силы, не просто силы, но целой жизни, смысл которой вы сформулировали таким образом. Обитель бога безмолвна, и это тоже часть вашей задумки, но свет, пронизывающий ее всю целиком, содержит бесчисленное количество звуков, какие только вообще могут быть. Они проносятся в твоей голове, зашифрованные в этом чудесном хорале, что проходит сквозь тебя с ног до головы, передаваясь в каждую частицу тебя, заставляя тебя приятно цепенеть и блокируя каждое возможное движение твоего тела. Примерно так происходило рождение Обители бога, рвущееся из самых глубин мыслящего естества. Еще не получившая физического тела, она говорила с тобой, с каждым из вас. Вы слышали ее такой, какова она была на самом деле, не зависящая от вас, от вашей силы. И она была благодарна вам за свое рождение, за свое место в пространстве. Она получила независимость от вас, и в том и заключено ее величие, в том заключен смысл твоей гордости за ее создание. В том заключен смысл излучаемого Обителью бога света.

Наверное, именно по этой причине ученым астрономам удалось застать невероятный город в эпицентре обозреваемой ими Вселенной, откуда космические объекты продолжают свое движение во всех направлениях. Город, построенный не богами, и даже не одним богом, вопреки полученному названию, но образованный особенной силой, которая еще осталась в тебе, несмотря на твое воплощение в этом мире. Особенной силой, запертой в ограниченном в своих возможностях физическом теле, к которому тебе так и не довелось привыкнуть за все годы твоей жизни. Но вся ирония в том, что в момент созидания Обители бога ты и твои приспешники так же не были заточены в физической оболочке. И нет, наверное, ни одного физического тела, которое способно без увечий перенести воздействие твоей силы, таких, например, как выжженный отпечаток ее в кишках, который можно разглядеть особым зрением, чего нет ни у кого из представителей рода людского. Это одна из тайн, которая не должна быть раскрыта никогда и нигде. И, может быть, те, кто заставил ученых астрономов, зафиксировавших Обитель бога в космическом пространстве, замолчать навсегда, и объявил их открытие фальшивкой, сослужили тебе отличную службу, возможно, зная о творцах города, но желая держать информацию о вас в глубоком секрете. Однако тебе не стоит сомневаться в том, что даже им, кажущимся всемогущими благодаря огромным деньгам и возможностям на их основе, неизвестны ни имена, ни уж тем паче лица. И вообще, вся эта история с Обителью бога может действительно казаться ложью даже для них самих.

Ты же знаешь истину. Ты часть ее. Ты фантастика, богатая на содержащиеся в ней непреложные факты. У Обители бога нет от тебя секретов, тебе доступен каждый ее уголок. Но всякий раз твоего попадания в город (благодаря хоралу) ты обнаруживаешь нечто новое, будто воспоминания возвращаются к тебе неспешно, строго по кусочкам, воспитывая в тебе привычные в тебе терпение и постепенность, с которыми ты делился своей силой во благо созидания своего величественного и, возможно, главного творения всей твоей продолжительной жизни.

Но даже жизнь имеет для тебя некое фиктивное значение, не имеющая, кажется, ни конца, ни начала, ни середины. И вполне возможно, что именно этот смысл должен был быть вложен в тело вашего города, неподвластного самому времени. Ведь чтобы пройти его от начала до конца в каждом направлении понадобится физическое бессмертие. Но бессмертие лишь грубая неотесанная форма Вечности, которой наполнена Обитель бога. Ее свет несет в себе именно Вечность, чистую, воздушную, утонченную. Ее свет подобен блаженству на ухоженном без косметики (просто в результате естественных светлых чувств) лице хорошенькой женщины. Закрыла она глаза под теребящими ее волосы пальцами рук любимого человека за спиной, с которым она чувствует себя полностью свободной: чистой и женственной. Той, чья участь быть для кого-то нужной и единственной в целом мире. И замирает ее трепетное женское сердце, замирает трепетное дыхание, замирает весь мир вокруг в этот миг. И будто сама весна позволяет быть увиденной во всех своих деталях, доступная только лишь застывшей в море светлых чувств и эмоций расцветшей красавице. Целая отрада быть свидетелем ее позитивных чувств эмоций, от которых вот-вот женщина замурлычет как кошка. И возникает впечатление, что ради них она и существует, и иного просто не может быть. Вечность Обители бога невероятно тонка в своей природе, и точно такое же удовольствие чувствовать ее, испытывая ее в своем схожем с ней естестве. Ощущение этого женского наслаждения, выраженного на прелестном личике, возникает само собой.

Оттого так тонка Обитель бога в своей природе. Оттого чувствуешь ты ее тонкую легкую вибрацию, охватывающую тебя с ног до головы, овладевающую твоим сознанием. Медленно и осторожно, боясь доставить тебе даже микроскопическое неудобство, проникает этот трепет будто через крохотные отверстия тончайшей струйкой, постепенно подчиняя себе все больше твоего пространства. С твоего позволения, под твоим надежным присмотром, под твоим контролем.

Этот момент требует от твоего тела пребывания в лежачем положении. Твое тело должно быть недвижимым, расслабленным, желательно, чтобы оно пробудилось от сна незадолго до этого. Десять-двадцать минут самый оптимальный вариант, при которых еще тянет в сон, но мозг отказывается погружаться в новую дрему. Все, что от тебя требуется позволить хоралу подхватить тебя подобно какой-нибудь лодке на зеркальной и безмятежной глади воды. Лодка придет в движение сама собой, тебе даже не придеться ничего делать, тебе нужно просто быть застывшим на одном месте, равномерно и глубоко дышать, пробуждая все более яркие зрительные образы, сами собой рвущиеся на свободу. Мрак в комнате вокруг отличный экран, хорошо просматриваемый сквозь закрытые веки, на котором ты можешь рассматривать Обитель бога со всем ее мягким чистым светом. Как когда-то было уже такое однажды, перед тем, как речь о возможности построить ее зашла в самый первый раз. И тогда город уже звучал в твоем сознании чем-то похожим на этот хорал, породив тысячи голосов из самых своих глубин. И сейчас тебе кажется, что ты слышишь тот же самый голос, который совсем не изменил свой мотив, но стал намного чище и мягче по прошествии долгого времени. Ничто не должно отвлекать твое сознание от него, никакие сторонние шумы ни в комнате, ни за окном. Полная тишина, лишенная даже белого шума, характерного для некачественной записи или такого же грубого сведения трека. И нет никакой перезаписи, как делают некоторые музыканты, желая переиздать свои работы с новым, более чистым и глубоким звучанием. Хорал записан невероятно классно, в профессиональной обработке, нарушающий тишину вокруг тебя, в которой даже не слышно твоего дыхания. И нет ни в нем, ни в тишине ничего постороннего, и тет-а-тет ты с ними, раскрывающими тебе все тайны, все воспоминания, предлагающими тебе все ответы. И только так возможно хотя бы частично вернуться назад, вырвать из кажущегося забвения в этом мире яркие кусочки воспоминаний, и будто оставляют хорал и тишина тебя каким-то бездыханным телом уже после завершения композиции, переместив на какое-то время в Обитель бога, откуда так неохота возвращаться, но в которую еще сложнее попасть. Ведь даже обладая надежным ключом, открывающим этот невероятный для обывателя уровень бытия, тебе не стоит надеяться лишь на записанную и обработанную профессионалами мелодию, поскольку она может попасться кому-то со стороны. И пусть сторонние уши воспримут ее как самую настоящую белиберду, нагнетающую скуку и уныние, все же наличие ее в открытом доступе - неоправданный риск. Ты понимаешь, что терять этот ключ нельзя ни в коем случае потому, что риски в подобных случаях всегда сводятся к нулю, и данный хорал ты можешь утратить навсегда.

Тебе предстоит овладеть новыми техниками связи с Обителью бога, тебе необходимо овладеть новыми техниками, страхующими твою связь с ней. А будет еще лучше, если ты однажды запишешь нечто похожее своими силами, не прибегая к помощи кого-либо со стороны, наполненное соответствующим с Обителью бога смыслом, со схожим мотивом, со схожими идеями. Пусть даже будут схожи ноты. Не точная копия, конечно, но максимально к ней приближенная версия.

И она уже есть у тебя, воспроизведенная при помощи цифровых технологий из твоей головы.

тишина

Черный дождь (35мин. 00сек.)

Шумят черные непрозрачные капли, барабанящие по широким листьям на ветках деревьев, по высокой траве, по холодной земле. Стекают черными струйками, оставляя после себя такие же черные пятна. Кажется, будто где-то вырвался на поверхность мощный углеводородный источник. Или это где-то в небе сформировалось ядовитое маслянистое облако, брызнувшее каким-то черным веществом, по своей плотности равносильным обычной воде. Потому что даже грязь чище того, что омывает лес.

И это на самом деле кровь. Мрачно черная, черная до ужаса, заставляющего цепенеть внутри все, каждую клеточку тела, заставляющего сознание холодеть от осознания происходящего. И кажется, что ужаснее этого ничего больше нет. Нет больше никаких иных цветов, обозначающих всю приятную зелень лесной свежести. Лишь черно-белая ужасная реальность, залитого светом наступающего дня благодаря едва проснувшемуся и голодному солнцу. И для него уготована жертва, чья кровь заливает священный и непорочный лес. И забрызган черными каплями крови приятный глазу свет, пробивающийся сквозь древесные густые кроны. Гудит он каким-то уж слишком плотным гулом, доносящимся откуда-то издалека подобно жирной сверхмассивной точке по ту сторону леса. Кажется он незримой для глаз белой завесой, целой шторой, за которой невозможно ничего разглядеть. Кажется он непроходимой границей, отделившей черно-белый лес от прочего мироздания. И является это место особенным, предназначенным для ублажения недовольного утреннего солнца, устроившего свой мрачный свет, молочно-белое сияние которого просто невыносимо без темных вкраплений, могущих его смягчить и ослабить. И люди люди придумали это место для того, чтобы оставалось солнце удовлетворенным, чтобы его свет был добрым, чтобы ласкал, чтобы был благосклонным.

Глухой плотной стеной окружает молочно белое сияние это жуткое место, пропитанное смертью. Соленый привкус крови витает повсюду, насыщая собой деревья и травы, лишенные зверей и птиц, для которых здесь было бы привольно, не знающих пределов свободы. Попав сюда, невозможно выйти обратно. Это место, придуманное людьми, подчинено солнцу и свету, это место хищник, жестокий, страшный, не ведающий жалости, получающий удовольствие от расправы над хрупкой беззащитной жертвой. Конечно, его не найти на картах, и даже случайно сюда не попасть в силу максимально умелой маскировки его в физическом бытие. Впрочем, даже маскировкой это нельзя назвать. Ведь обретает оно реальную форму только при активном воображении, где только извращенные удовольствия грубой физической силы над изящной утонченной слабостью. И, кажется, молочно-белому свету недовольного поутру солнца именно такое удовольствие и подходит лучше всего. Чтобы очередной рутинный день был пережит без утомляющих трудностей. Чтобы в очередной бой легко, даже с воодушевлением. Чтобы было всеобщее согласие. Чтобы белое оставалось белым, чтобы черное оставалось черным. Только так хочет солнце, только так хочет свет, насыщенный видимыми трудностями и угрозами для всех и каждого в мироздании. Это как обильный глоток холодной свежей воды в сухом горле при пробуждении после долгого глубокого сна. Вечно сухой черно-белый лес, за пределами которого этой жестокий свет, вечно требует живительного напитка, надежно отделенный от прочего мира.

Придумали люди для него такой напиток, что насыщает на целый день наверняка и досыта. Больше того, с какой-то охотой готовят для него свое варево, секрета в приготовлении которого просто нет. Всего и нужно оставить в черно-белом лесу женскую плоть поутру. Ибо хороша она лишь в двух случаях: в постели, выражая искреннюю страсть, и в ярком ее же разрушении, обернутая в подчеркивающие ее элегантность и женственность одеяния. Удивительно, но каким бы извращенным и диким не казался этот вывод, однажды он получил свое право на жизнь. И больше того, обрел невероятно огромное число приверженцев, а вскоре и вовсе стал нормой. Просто к этому моменту все и шло на протяжении длительного периода времени. Когда-то люди получили все, что хотели. Даже возможность воспроизводить себе подобных искусственным путем, выращивая тех целыми фермами для самых разных целей. Стало людям попросту скучно. Хотелось чего-то нового, хотелось движухи, такой, чтобы не давала времени расслабиться, взять паузу, сделать глоток свежего воздуха.

Тогда-то и родилась идея вернуться к самым истокам, к самому началу, наполненному естественных опасностей. И самой главной, вдруг, оказалась опасность наступившего дня. Стало модным бояться проснуться после такой сладкой приятной ночи, стала модным опасность оказаться дальновидным, прагматичным, мудрым, наблюдательным. В определенный момент промелькнула мысль обратиться к солнцу за благословением на предстоящий день. Решили люди подносить солнцу дары после яркой в искусственной иллюминации ночи, будто видевшему и осуждавшему всю людскую слабость незнания новых желаний кроме развлечений и плотских утех. Даже религия утратила прежнее значение, признанная неэффективной.

И даже возрожденные гладиаторские бои, транслируемые на весь мир средствами массовой информации и собирающие огромные массы зрителей, не смогли бы сравниться с яркими эффектами разрываемой на части нежной и прекрасной женской плоти в черно-белом лесу. Не будем углубляться в подробности его появления и особенностей (как и кому конкретно пришла в голову эта идея). Важным моментом должна быть излишняя кровавость этого действа, так же передаваемая визуально в одно и то же время рано утром в каждый дом, которую далеко не каждый смог бы спокойно перенести, из-за чего кровь каждой новой жертвы переделали в черный цвет. Благодаря фермам людям не пришлось волноваться стремительному сокращению представителей женского пола, участь которых после феерических наслаждений в постели оказаться в лесу, отделенном от внешнего мира солнечным светом.

И вот ухоженная и подкрашенная (не для зрителей, впрочем, а для того, чтобы оставаться женщиной) оказывается несчастная жертва во владениях недовольного утреннего солнца. В эротичном белом платьице, выделяющем роскошные выпуклости дамских прелестей как спереди, так и сзади, ради которых хочется разорвать легкую белую ткань для долгожданных и жадных ласок, в чулках и туфлях, скрывающих всю грацию девичьих ножек, кажется она шедевром воплощения страсти. Кокетливый взгляд, обезоруживающая игривая улыбка, чувственные вздохи, звонкий задорный смех, который хочется слышать как можно дольше, завлекающая все мужское внимание походка, жесты рук всякий раз, когда она поправляет густые локоны волос до плеч и ниже это стопроцентное попадание в выборе кандидатуры для отправки в черно-белый лес. Всего одну ночь назад счастливчик провести с ней незабываемые минуты страсти, был на каком-то седьмом небе, задыхаясь от обуявшего и не отпускавшего его восторга, обретя, при этом, кучу завистников. Отдалась она ему со всей охотой, понимавшая свою скорую участь. Отдалась она ему со всеми своими женскими чувствами в ожидании неминуемой гибели, отдалась в последний раз в своей жизни. И потом она лежала с ним в обнимку, и он чувствовал ее дрожь и ужасную тоску, слышавшуюся в каждом ее вдохе, видимую в искренних слезах печали в ясных обреченных ее глазах. Кажется, впервые в своей жизни она испытала неподдельную страсть, которой прежде никогда не знала, и сердце ее забилось сильно, зажженное яркими чувствами, именно в постели с ним. Ее хотелось стискивать в объятьях постоянно, она хотела того же.

И это она просила его отвести ее на место ее смерти. И один точный удар ножа был бы куда легче того, что должно было произойти с ней здесь. Но ждут этого момента едва ли не во всем мире с невероятным придыханием, ждут с накопившимся во ртах привкусом крови. И не сразу происходит невероятное действо, приковывающее всеобщее внимание. Как будто лесу необходимо насладиться наличием очередной красотки, которая не защитится и не убежит, эффектную смерть которой так ждут. Пусть насладятся зрители статной прелестницей в сексуальном платье, пусть насладятся последними мгновеньями ее жизни. Боится она сделать шаг, оказавшись в подготовленной для нее смертельной ловушке. С опаской и ужасом озирается она по сторонам, явно чувствуя пропитанный кровью прочих красавиц до нее холодный воздух всем своим трепетным естеством. Слышит она предсмертную агонию каждой из них, слышит она предсмертные хрипы и стоны в ужасных муках, чавкающие звуки расчленения тел. И хотя не испытает красавица ничего похожего на самом деле, эти галлюцинации невероятно реалистичны и просто захватывают дух. Сознание буквально пронизывается ими, заставляя чувствовать само себя несчастной жертвой.

Но как бы ни пыталась жертва вести себя, попав в это место, как бы ни пыталась пятиться назад, сжавшись в комок от ужаса, как бы ни пыталась удержаться на одном месте, не в силах ступить и шагу, как бы ни озиралась в поисках каких-то угроз, все одно. Проходит совсем немного времени с момента нахождения красавицы в ее ловушке. После чего заждавшиеся яркого эффектного зрелища зрители, наконец, получают то, чего так ожидали с самого своего пробуждения новым днем. Но где же камеры, направленные на несчастную избранницу, что представят ее смерть со всех ракурсов? Не видно их, и черно-белая съемка в прямом эфире ведется непонятным образом. Тем не менее, в какой-то долгожданный момент прекрасное, ухоженное женское тело в платье, в чулках и туфлях, специально подготовленное перед лицом жестокой участи, буквально разрывается на части. Под приветственные и восторженные возгласы множества довольных зрителей тело прелестницы просто взрывается как от попадания крупнокалиберного снаряда, разлетаясь на мелкие кусочки, которые даже частями тела невозможно назвать. Забрызгивает нутро и плоть красавицы все вокруг, даже линзы невидимых камер, забрызгивает стену льющегося через древесные стволы света. Впитывает он женские плоть и кровь, чтобы через мгновенье хлынул целый ливень из крови, умноженной светом в несчетное количество раз.

Но хоть и ужасна участь милой прелестной бедняжки, в выражении своего удовольствия от ласок приобретающей черты настоящего ангелочка, которого так и тянет холить и лелеять, чтобы довольная улыбка озаряла ясное личико еще и еще, сохраняя женскую красоту, все же нельзя не признать того факта, что эта участь как-то легка, лишенная физических мук. Ведь куда мучительнее смерть от того же одного точного удара ножом или перерезания жертве горла. И чем ужаснее муки, тем значимее процесс умерщвления несчастной жертвы. И нет ничего удивительного в том, что солнце наглеет, требуя от зависимых от него людей куда более извращенных способов издевательства над такой прекрасной женской статью. И одной лишь крови, ливнем омывающей лес, окажется недостаточно. И однажды милая прелестница жертва должна будет стонать, кричать, хрипеть в предсмертных муках, обреченно и беспомощно наблюдая и переживая угасание собственной жизни во благо другим жизням. А их, кажется, устраивает происходящие действо, каким бы жестоким и диким оно не казалось. Достаточно просто заменить цвет крови на экране, превратив из пугающего природное естество алого в какой-то обозначающий кровь, но не настоящий черный. Потому что шелест дождя в лесу успокаивает, убаюкивает, заставляет расслабиться и как-то забыться. И совершенно неважен источник его, заключившего сознание в глухую изоляцию, внутри которой больше ничего не должно оставаться. Ну, кроме голоса света, естественно.

Все потому, что все есть. Все потому, что дальше стремиться просто некуда, и единственный путь только вниз. Все потому, что там, на самом дне где-то начальная точка. Старт. Новое направление к вершине. Именно так и работает эта защита, задуманная кем-то или чем-то, не допускающим (или не допускающими) достижения наивысшего предела возможностей для тела или сознания, достижения Абсолюта. И это состояние тоски и уныния обязательно сделает свое дело, задумывая все более новые способы отталкивания назад. Такие, например, как медный бык или растерзание жертвы хищниками под одобрение зрителей. И даже те, кто приводит движение назад в действие, называющие себя хозяевами всех и вся, не более чем обычные инструменты в руках творцов бытия, своего рода посредники между стремлением к самой вершине и конечным достижением ее.

И лишь немногие понимают. И тогда прагматичное решение создания леса, орошаемого продолжительным дождем женской крови каждое утро, передаваемое в каждый дом через телекамеры в черно-белом цвете, представляется не таким уж варварством и деградацией. Всего лишь определенным этапом развития, при котором происходит спад. Во благо того же сознания. Во благо самого бытия, зависимого от стремления быть на самой вершине. И лишь немногие (те, которые понимают) наблюдают эффектную расправу над женщиной с хладнокровием внутри, пусть и с какими-то видимыми эмоциями на лице, пусть даже с возбуждением, черт с ним. Можно ненавидеть такое устройство бытия, можно ненавидеть эту защиту от его саморазрушения, которое непременно заложено в бытие творцом (и по-другому просто не бывает), но нельзя не восхищаться и восторгаться ее наличием. Нельзя не восхищаться и восторгаться невозможностью сознания выйти за пределы, установленные для него заранее. Потому что это означает куда более сложную систему, включающую в себя куда больше вопросов ее устройства, чем может показаться на первый взгляд. Потому что это означает продолжение бытия за его пределами, о которых можно только догадываться, и понимание жизни и смерти, понимание темного и светлого Абсолютов, практически ничем друг от друга не отличающихся по своему смыслу, приобретает иные формы, непременно тянущие сознание за собой.

Так что пусть черному дождю быть, какой бы жестокостью он не казался. Так что пусть предстоящий день будет требовать свое для всех и каждого. Ибо прошедшая ночь полна почти теми же условиями жестокости.

тишина