Абсолют темный

Между душой и телом (45мин. 12сек.)

Часть 1.

Вступление (глубина)

Плотным шумом гудят безразмерные толщи воды. Давят на слух, давят на сознание. Из самой сердцевины этого монстра рождается Бытие, из самых недр приходит одна лишь только мысль о возможной материи, упорядочившей царство бесформенного и опустошенного Хаоса. Однако не надо думать, что полны толщи воды жизни. Можно сказать, что это такой же хаос, кишащий сомнениями и вероятностями, предположениями и теориями, буквально состоящий из них, нагроможденных друг на друга в слишком плотную конструкцию, что пребывает в неустанном напряжении каждый миг своего существования. Заставляют безмерные толщи воды задыхаться и неизбежно и безвозвратно тонуть, отчего пропадает всякое желание к устроению мироздания и упорядочиванию и приданию бесформенному пространству желаемых формы и пределов.

Эффекты (щелчки и хлопки)

Шипящие и цыкающие - они внезапны, подобны замедленному пульсу во всем теле, пропущенные через эхо и реверс, и задающие общий небыстрый темп. Заставляют они испытать сознание свое место прямо посреди застывших водяных толщ, заставляют осознать остановку движения, не даруют спасительный подъем куда-то в неизвестность вверх, но и не топят как можно глубже во тьму. И подобны они окружающей сознание привычной реальности. Лишь в какой-то момент дополняет их легкий щелчок паф, так же пропущенный через реверберацию и эхо, мягко звучащий с определенной периодичностью.

Тон 1

Но пусть это будет сфера. Это ВСЕГДА сфера устойчивая и недвижимая, сформированная в угнетенном сознании сам собой. Сфера как мерило упокоения и четкости ума, как самая лучшая возможность для очищения от любой неясности, как мощная вспышка света в бездонной тьме Хаоса или в глухих водяных толщах, где наличие жизни находится под сомнением. Сфера логично возникает как микроскопическая точка прямо посреди плотного, почти что твердого смятения, окружающей и душащей сознание невозможности что-либо сделать, что-либо воспринять со всем его естеством. Возникшая в сознании точка постепенно растет, становясь все более крепкой и уверенной, вобравшей в себя и волю, и определенность, и прочность. Постепенно она занимает свое непоколебимое место в самом центре. Невероятная для постижения масса ее становится все более ощутимой, доступной для визуального восприятия, для осязания на ощупь, стремящаяся затянуть все естество, стремящееся коснуться ее рукой, взять ее в ладони, чтобы понять как это невозможно. Ибо обратного пути уже не будет, а любая попытка повернуть время вспять просто и непоправимо губительна, и давящая глубина вокруг уничтожит сознание раз и навсегда.

И вот сфера растет, и голос ее становится все громче и насыщеннее тяжестью Бытия, скрываемого внутри ее, и даже сознание, кажется, не способно представить это Бытие, логично возникшее вопреки кажущейся неподъемной и гудящей тяжести бездонной глубины. И вместе с занимающей свое надежное место сферой все больше и больше растет уверенность в том, что именно таким - скрывающимся от глаз внутри нее Бытием - и задумывалось оно изначально. И где-то в хаосе неопределенности и сомнений можно было разглядеть ясные контуры будущего мироздания, требовавшие дополнений и корректировок уже в процессе развития общего смысла. И будто сами толщи воды даровали сознанию возможность образования сферы, будто сами толщи воды породили сферу, даровали ей жизнь, будто незаметно отделилась она от неизмеримо огромной массы, незаметно и плавно. И оттого кажется на слух она хоть и максимально прочной и грозной, звучащей в до, но приятно слышать ее с каждым новым мгновением.

И пусть то будет черная сфера. Хотя, конечно, по природе своей цветов, ее составляющих, в ней полно. И горячий и яркий золотой, и легкий розовый, и мягкий и убаюкивающий лазурный. Все заключено в ее физической сущности. Но не в привычной для понимания физической сущности. И увидеть и ощутить сферу воочию можно только внутренними взглядом и внутренним естеством своим. Можно сказать, фантомом, спрятанным глубоко в клетке из плоти и крови. И в эти мгновения мясо и кости где-то на отдалении, где-то посреди давящих со всех сторон опустошенных глубин. И только в эти мгновения доступна сфера для осознания и понимания. Только в эти мгновения имеет она место и право быть в принципе. Только в эти мгновения жива она, живо само Бытие, возникшее по воле сомнений и неуверенности, окруженное неумолимой и пульсирующей с эффектами эха и реверсом реальностью, где оставлено беспомощное и ничтожное тело.

Тоны 2 и 3

Но с очередным щелчком обрывается нестерпимо давящий на сознание гул невероятной толщи воды и звучит сфера изнутри. И тогда внезапно сознание оказывается внутри нее, открывается понимание, что все былое происходило внутри нее от начала жизни, что Хаос глубин и непрекращающееся смятение были такими далекими за пределами ее, что казались совсем невозможными. Что тело было духом, а дух оставался телом. Так хочет сфера, и голос ее воли нежен и чист, и потому кажется верным, и нет более другой истины кроме той, которую хочет представить она, и представляет. Голос ее сияет недоступным никакому зрительному восприятию приятным сиянием, могущим только лишь звучать, но не быть определенным глазами. Голос ее цикличен восходит и вновь опускается по высоте, но не меняется в тональности, составляя нейтральное нутро ее. Голос позволяет сфере быть зависимой от сознания. Каждая нота тягуча, обработана реверберацией, продолжительна. Как и должно быть с тонами под бит в сто ударов в минуту. Каждая нота расслабляет, позволяет услышать каждую частицу в голосе сферы, каждый ее элемент. Каждая нота позволяет увидеть в былом то, что совсем мимолетно, будто в крайне медленной съемке, а то и вовсе при застывшем времени.

Да, голос внутри сферы не предоставляет что-то новое для понимания, и в том и заключен ее смысл, и ради него сфера и возникла из бесконечности суматохи, заставившей тело застыть недвижимо где-то в исчезнувших глубинах вокруг нее. Голос сферы возможность увидеть и пережить каждый миг заново, с учетом всех мелочей, что были пропущены в первый раз. Это некое исправление, необходимое для формирования в ясном сознании представшего перед рассудком Бытия, ради которого потрачено немало сил во время этого погружения в самые душащие сознание недра. Но голос сферы способен забрать куда больше, и обязательно заберет и подчинит своей воле. И даже если начать противиться, сфера окажется неоспоримо сильнее, хоть и зависимая от воли сознания. Все дело в самом ее существовании, от которого приходит невероятное облегчение. И можно обнаружить ясную темную, но сияющую пурпурными оттенками где-то в сердцевине своей паутину, самую настоящую сеть, пронизывающую нутро сферы, являющуюся материалом, ее образующим. И в эти мгновенья ощущается внутреннее родство, принадлежность себя к этой сети, будто сознание содержит ее и выделило в какой-то миг часть этой массы в водяные толщи именно с целью образования сферы. И именно сеть и есть голос сферы, развившаяся из микроскопической точки в целое пространство, готовое для зарождения Бытия.

И вместе с пониманием приходит чувство заторможенности и плавности даже в собственном дыхании. Эта заторможенность происходит даже внутри тела, казалось бы, отделенного сферой от сознания, оставшегося где-то там, где-то далеко снаружи, которого больше нет, и снаружи просто растворилось бесследно, оставив единственное, что кажется постоянным. И вот оно постоянное, что ощущается невероятно остро, до самой последней капли. Такое приятное по своей сути. Такое родное, такое свое, желающее впустить сферу всю целиком внутрь, вновь соединиться с ней тем же естеством, что отделилось ради нее, но теперь стало чем-то большим, чем-то особенным, чем не могло быть прежде. Хочется, чтобы то был свой собственный голос, возобладавший над прежней исчезнувшей суматохой.

Тон 4

И кажется он прочной основой приятному цикличному голосу. Как-то нежно першит и щекочет, нежно вибрирует, резонирует и дрожит в самой глубине своей, сливаясь с пурпуром паутины, пронизывающей каждую частицу сферы. Звучит он на другой высоте, как бы доминируя над мощью сферы и однозначно менее грозен, даже мягок и безобиден. Кажется он гладким ветром. Содержится в нем то же самое, что могло бы лишить тело желания совершать какие-либо движения в принципе. Нет, он не то же самое, что давящая глубина снаружи, из-за которой тело застывает каменным изваянием, он расслабляет. Он действительно расслабляет. Что могло бы сравниться с этими ощущениями, даже не эмоциями? Ничего не приходит в эти мгновения в голову, и вообще сознание отказывается от каких-либо сравнений, отказывается обратиться к памяти в поисках соответствующих этому удовольствию воспоминаниям. Наверное, и не должно делать это.

Арпеджио

И из глубины двух тонов (не касающихся сладкого голоса сферы), отлично гармонирующих друг с другом, неспешно, даже как-то важно выплывает все тот же нейтральный ритм арпеджиатора, менее, однако, насыщенный басовой глубиной основы существующей сферы. Он просто идеален в общем восприятии происходящего окружающего сознание действа. Можно сказать, что именно с этого момента рождающееся Бытие доступно всему расслабленному сферой естеству. Именно арпеджио является основой открывающегося сознанию мироздания, дыханием сферы, в какой-то момент ставшей живым существом, ее эпицентром, скрытым всей остальной ее частью. Приводит он открывшееся сознанию Бытие в движение. Напоминает он тропу, направляющую сознание в одном направлении, куда-то назад, но в то же время вперед.

Направляет арпеджио сознание в самое начало, в момент самого первого мгновенья, чтобы можно было определить каждый недочет, каждое неудобство формирования. И нет в этом начале разумной жизни. Принадлежит начало лишь одному творцу, полностью личным и персональным представляется оно, предназначенное только для его упокоения. И на самом деле КАЖДОЕ Бытие, даже такое, которое еще не успело родиться, выполняет всего одну функцию для его творца, полностью принадлежащее ему и зависимое от его воли. Каждое Бытие это способ для упокоения и необходимого равновесия, точка, в которой сосредоточены все слабости его, все сомнения и ошибки, уже совершенные или готовящиеся стать таковыми, исходящие из его неуверенности или же наоборот, излишней решимости и непоколебимого самомнения. Каждое Бытие и есть лицо его творца, его истинный автопортрет, не терпящий изменений, даже совсем ничтожных и кажущихся незаметными глазу. Оттого разумная жизнь в каждом Бытие губительна как для него, так и для самой себя, стремящаяся лишь в бездну, способная разрушить чувствительно сбалансированное в нем равновесие.

И оттого же Бытие внутри сферы невероятно прекрасно. Даже если полностью отвратительно и мерзко для восприятия или понимания. Оно и есть смысл, Истина, открывающаяся, наконец, после бесконечного времени ее поисков. Бытие слишком личное для каждого ее творца, чтобы кто-либо сторонний смел или же только стремился познать ее, прочувствовать ее каждой своей частицей, пропустить Бытие через себя. Лишь подлинный творец познает Бытие еще на стадии его формирования с самого его начала. И кажется арпеджио некоей линией, с которой невозможно творцу сойти пока не закончит он свое творение, пока не вложит в создание его последнюю каплю своих, И ТОЛЬКО СВОИХ сил. Невозможно создать Бытие в паре, в группе с кем-либо другим. Невозможно соединить в одной точке сразу несколько индивидуальностей, совпадающих друг с другом целиком и полностью. Сфера всегда принадлежит ОДНОМУ, только ОДИН отвечает за каждый элемент ее. Созидаемое Бытие требует одиночества. И даже будучи завершенным, требует оно того же от своего творца.

О, это очень трудный путь. И потому грозен тон сферы, пробудившейся из самых глубин смятения. Будто предупреждает он творца обо всех самых мрачных последствиях неудачи. Да почему будто? Последствия ожидают на самом деле. И они всегда в голове, заглушаемые лишь возникающей идеей об образовании Бытия. Они всегда занимают свое место даже при полной ясности ума. От обычного сумасшествия до элементарного саморазрушения, когда все соки уже выжаты и не остается никаких сил на продолжение созидания. Без труда, даже как-то молниеносно пожирает созидаемое Бытие своего творца, пожирает без сожаления. Оно всегда сильнее своего создателя. И тем самым приводит оно сознание в состояние приятного транса, уютного оцепенения, будто наркотик, всосавшийся в кровь зависимого и умирающего от него тела. Разница лишь в чистоте и ясности сознания. Разница в отсутствии сторонних элементов, отвлекающих сознание от голоса сферы, от ее грозного фона, от пробудившихся по воле творца образов. Лишь они должны иметь решающее значение, видимые до самых мелочей.

Например, бесконечность неба. И Бытие само подсказывает его безысходную и глубокую серость. Будто мгла, не имеющая видимых границ, поглотившая сознание, указующая на его ничтожность, и она намного величественнее и бездоннее кажущихся бездной толщ воды, сдавивших тело со всех сторон так, что остается оно идеально неподвижным. И в отличие от них серая мгла придает сознанию легкости, позволяет ему парить в какой-то безвестности, которая даже приятна для восприятия. Хотелось ли парить прежде? Возможно ли было? Но интуитивно, на каком-то особом уровне понимания где-то под, где-то ниже чувствуется море, и из бесконечности серой мглы легко выйти: достаточно вытянуть руку вперед, чтобы ухватить пустоту за пределами этой плотной оболочки, что позволяет находиться прямо посреди предполагаемого внутри сферы пространства. И там, вне серой мглы есть прекрасное пестрое мироздание, к которому сознание творца так стремилось с самого начала желания построить нечто, что рвалось обрести ясные формы. И выход из серой мглы подобен багрово-розовому свету где-то на горизонте, сулящему благостные эмоции и ожидания спустя долгое время пребывания в расслабляющей невесомости.

И в этот миг арпеджио напоминает покачивание на волнах, и только оно может довести сознание до вожделенного и благостного сияния на горизонте. И тогда творцу удобнее и благостнее всего оставаться неподвижным, подвергнуться этому мягкому течению, что неминуемо выведет его куда-то за обнаружившиеся благодаря арпеджио пределы. И предвкушение достижения багрово-розового сияния, уверенность достижения горизонта есть сладость понимания смысла голоса и дыхания сферы.

Гитара

Нежно воет она, отправляя сознание в свободный полет прочь из серой оболочки, обработанная реверберацией. Это как правда, скрытая в голосе сферы, которую только предстоит услышать спустя какое-то время наслаждения происходящими образами, что передает она в каждой своей повторяющейся по кругу ноте. То, что имеет значение, то, ради чего затевалась сфера, затевалось Бытие. Начинка под пестрым фантиком, до которой хватило сил добраться. Гитара так же циклична, но есть в ней ноты некоей скорби, приводящей весь процесс созидания в состояние какого-то искупления, какого-то раскаяния за то, что было однажды и чему так и не суждено было случиться. Здесь, в одиночестве созидания Бытия раскаяние чувствуется по-особенному. Но в то же время скорбь гитары несравнима по своей плавности ни с чем другим из всего возможного для понимания. И оттого возникает ощущение желания услышать ее печаль, чтобы насладиться этими мгновениями, подаренными сферой за пределами невесомости в серой плотной мгле.

Похож голос гитары на мантры жреца, готового провести обряд жертвоприношения на алтаре. И этот обряд будет проведен, и этот момент ожидаем и прекрасен в своем смысле. И чем ближе он, тем больше в нем чувства полной завершенности задуманного Бытия. И даже нет ощущений прежнего покачивания по волнам, устроенного арпеджио, давно вынесшего сознание за багрово-розовый горизонт. А вне серой мглы, по ту сторону багрово-розового света невероятно насыщенная цветами удивительно сложная в своей основе конструкция, будто сливающаяся с гипнотическим сиянием паутины, образованной сознанием творца и образующей сферу. Если обернуться назад, то можно увидеть неприятное серое облако, таящее прямо на глазах. И нет никакого сожаления, нет к облаку никакой жалости, пусть исчезнет оно. Пусть исчезнет все, что было в нем, что хоть что-то напоминало о нем. Пусть будет принесено в жертву все, что было прежде, даже то, чего даже не случилось, но что могло бы стать важнее сферы.

Пусть будет принесена в жертву ради нового безжизненного Бытия даже любовь. И кажется, что именно по ней и скорбит гитара. Ибо познанные чувства менее дороги в сравнении с теми чувствами, что творец так и не посмел обнажить, свернув на путь созидания.

Но разве красота и насыщенность красками, запахами, звуками внутри творимого Бытия не может передать то же самое, что открывается восторженному и окрыленному страстью и влечению к женщине сердцу? Разве не открывается в момент восприятия красот и величия творимого Бытия особое чувство? И вместе с восхищением от красок Бытия открываются в сознании образы, которые придают удовлетворенности получившемуся результату. Даже больше: возникает некое подобие жестокого хладнокровия, вложенного в каждый элемент окружающей сознание действительности. Подобное хладнокровие перевешивало стремление о благах любви, о благах привязанности любить и быть любимым, быть для кого-то всем, быть кому-то целебным источником жизни, полной опасностей и невзгод. Подобное хладнокровие стремилось сдерживать сильное сердцебиение, в котором не было ничего кроме сладкого расслабляющего огня, что не утихал даже по ночам, не давая уснуть. Хладнокровие само рвалось наружу, требуя незамедлительности в достижении более важной цели в сравнении со страстью.

Она была прекрасна. Она была хороша собой, все мысли в сознании приводили, в конечном счете, к ней. К ее хрупкой стати, к ее изяществу в каждом ее движении, будь то походка или жесты рук, или же кивок головы. Все само собой тянулось к ее естеству, к физическому бытию ее в мироздании. Ее милое доброе личико. Ее прекрасные чистые глаза. Открытые и ясные, глаза, в которых не могло быть даже намека на фальшь, которые будто не знали ни тени горя. Взгляд ее глаз обезоруживал. Взгляд ее глаз завораживал, зачаровывал, проникал в самую глубь сердца, отчего она представала совсем юной девочкой, совсем ребенком, совсем беззащитной, совсем нежной, могущей погибнуть в любое мгновение без объятий в мужских руках. И держать ее в объятьях казалось обыденностью, рушившейся до основания в момент расцепленных рук, в которых, вдруг, не оказывалось и намека на это сокровище самое ценное, что заставляло меркнуть ценность собственной жизни. И когда она смотрела прямо в глаза, взявшись с любимым за руки, она будто сливалась с ним в единое целое. И это тоже казалось обыденностью, и чувствовать ее отсутствие становилось просто невмоготу.

Ее невысокий рост, прямые волосы, спадавшие на узкие плечи, худенькая и грациозная фигурка когда она шла рядом, взявшись под локоть, было чувство некоего завершения. Было чувство состоятельности, будто удалось все из того, что должно было свершиться в жизни после многих лет затворничества и неприступности собственного сердца. Рядом с ней как никогда прежде чувствовалось его биение. Ее же нежное и трепетное сердечко просто пело в эти мгновенья, и каждый звук его отдавался в самой возможности для нее прикоснуться к любимому, что вел ее, что был рядом с ней, что должен был оставаться с ней рядом как можно дольше. Прекрасные чистые и ясные глаза ее неустанно сияли, казалось, просто искрились, наполненные весенним солнечным светом. Трепетало все нутро ее, заполненное весной: журчанием ручьев, звоном капели, пением птиц. Пробудилась теплая весна в ее нежном дыхании, пролилась прямо из ее сердца. И когда обращалась она к своему любимому, ради которого обрела весна в ней жизнь, ради которого забилось сильнее горячее девичье сердце, способное разбиться безвозвратно на мириады осколков от одного лишь самого мимолетного, но неосторожного прикосновения, голос ее был сладок и певуч. Негромко говорила она, но слышался в голосе ее звон маленьких колокольчиков, лишенный неприятной и ненужной резкости, способной на раздражение, а наоборот, заставлявший сознание хотеть слышать его снова и снова.

Улыбалась и смеялась она рядом с любимым, цветущая и только хорошевшая изо дня в день. Цветущая и хорошевшая лишь для одного, того, который был рядом, который был опорой, который всегда мог придти на помощь. С упоением сердца и искренней улыбкой на своем ясном личике становилась она у зашторенного полупрозрачной занавеской окна поутру, одетая в длинный белый сарафан так, чтобы быть обласканной мягким солнечным светом. Казалась она в эти мгновенья совершенной, и под сарафаном оказывалось недоступное глазу поистине божественное сияние ее, сияние подлинного женского естества. Этакий свет ее тела, возможного для осязания только на каком-то ином уровне бытия, куда мог попасть вместе с ней один лишь ее любимый.

Природная женственность чувствовалась в каждом ее прикосновении. Она обладала природным даром ласки, расслабления, упокоения, даже некоторого очищения. Она была физическим воплощением белого цвета непорочного, воздушного, идеального. Она открылась своему любимому со всей своей легкостью, на которую была способна, без труда и будто дождавшись своего часа занявшая место в мироздании вокруг него, навсегда изменив для него бытие в лучшую сторону. В одно мгновенье он обрел самое ценное сокровище, отодвинувшее на второй план все мечты и цели, которых хотел добиться, терзавшие тело и дух одним лишь своим существованием. Она дала ему даже больше того удовлетворения и равновесия, что он мог бы желать в этом мире. Это был подарок ему, самый необходимый в тот период его жизни, что он переживал. И будто само мироздание оказалось на его стороне с ее появлением. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Когда он обнимал ее, чтобы поцеловать, и его губы едва лишь касались ее губ (и это прикосновение получалось таким легким, почти неощутимым, практически воздушным, и по-другому с НЕЙ было просто невозможно), то чувствовал ее трепет, ее приятную дрожь. Все в ней приходило в движение, в тонкую вибрацию, охватывавшую ее с головы до ног. В этот миг она просто не чувствовала своего хрупкого изящного тела, полностью отдавшись его рукам, охваченная теплом, которое проникало в каждую частицу ее. И в поцелуях было особое наслаждение их обоих. И она просто таяла, обласканная его прикосновениями. И он был в восторге. Он чувствовал и принимал все ее ощущения, которых она хотела еще, ради которых не замечала никого другого, кто заменил бы ей ЕЕ любимого.

Они часто и подолгу гуляли вместе по улицам и скверам, посещали кафе, и он не скупался ни на шоколад, ни на цветы. Они собирались в кругу друзей по выходным и в праздники, где оба чувствовали себя в каком-то центре внимания, да и вообще обласканными теплой дружественной атмосферой. Они не тянули с датой неизбежной свадьбы, общаясь всего месяц, может быть, полтора или два после судьбоносного для них обоих знакомства и завязанных крепким узлом отношений. А ведь знакомство это казалось случайным, но совершенно необходимым с какой-то эзотерической, мистической точки зрения. Так все совпало изначально, чтобы в назначенный день и час их судьбы переплелись друг с другом. Они оба хотели образования семьи, хотели детей, хотели как мальчика, так и девочку. И этот конфетно-букетный период в жизнях их обоих казался какой-то бесконечностью. С того момента, как они встретились, само мироздание встало на их сторону, будто оберегая от опасностей. Лишь бы они были вместе, лишь бы она была в восторге рядом с ним, лишь бы он не отпускал ее, желая сжимать ее в своих руках.

Наблюдая чистое сумеречное небо с сияющими точками звезд, до самых мелочей отзеркаленное от недвижимой глади воды, кажется, застывшей во времени, творец переживает ту единственную, уготованную ему самим небом во всех подробностях. Переживает с присущим ему хладнокровием, но вместе с тем умиротворенно и расслабленно. Цикличный вой гитары ведет его, принуждает скользить по воде, не оставляя, при этом, на ее поверхности ни следа своего существования. Когда-то он пожертвовал ею, той, которая могла бы стать для него всем, заменив суровый реальный мир самой настоящей сказкой, где он всегда бы одерживал верх над любыми трудностями. Ради нее и благодаря ей. Он чувствует ее в своих руках, он слышит ее теплое трепетное дыхание, отчетливо слышит биение ее нежного сердечка, ее приятный голосок проникает в сознание откуда-то прямо из воздуха. Он чувствует ее всю, такой, какую знал ее когда-то, с которой общался в реальности, совсем недолго, совсем чуть-чуть, так и не решившись развить это общение до полноценных отношений. Она будто ожидала его выхода из серой мглы с самого начала родившейся по его воле сферы, с самого начала его Бытия, в котором разумной жизни нет и не должно быть места. Оттого хладнокровие доминирует в сознании, не позволяя эмоциям проявить себя хоть в какой-то мере.

Эффекты (щелчки и хлопки)

Смолкнувший в какой-то момент паф возвращается, напоминая о неспешном темпе. Отмечает он некий маятник, вновь запущенный в сознании, и кажется, что нет ничего более важного чем окружающее творца Бытие.

Тон 4

Вновь звучит он, ветром унося сознание куда-то ввысь, отдаляя его от неподвижной воды туда, где та, которая казалась предназначенной творцу судьбой, могла бы стать чем-то большим в сравнении с тем, что созидает он в эти мгновения. Вновь приятно першит и щекочет этот звук, кажущийся в сочетании с фоном сферы и воем гитары, да под неспешный паф каким-то лишним. Нет, это очень удачный момент для нового его воспроизведения. Сейчас этот тон не позволяет творцу погрузиться в гипнотические воспоминания и образы, рвущиеся наружу под их воздействием. Пусть они остаются лишь образами, которые наполнят Бытие смыслом, и ради них и образована сфера, и лишенная разумной жизни, должна дать она творцу новых сил, позволить ему мыслить, позволить ему чувствовать себя живым. И та, которая предназначалась ему свыше, оставленная им ради образования Бытия, та, которая где-то далеко в чистом звездном небе, кажущаяся чем-то намного более величественным на фоне его сферы, в эти мгновения ближе к нему чем когда бы то ни было. Он внутри нее. Будто обнажила она свое прекрасное тело таким, каким было оно всегда, и он будто не мог вспомнить ни одной ночи, проведенной с ней в постели, лишь не сомневался в том, что ощущения и эмоции его в те мгновения были какими-то фантастически яркими в удовольствии.

В самом центре Бытия он, в самом центре ее. Там, куда нет пути даже творцу, посетившему свое творение, там, где скрывает Бытие свое подлинное происхождение. Вот, что так приятно першит и щекочет, заставляя сознание испытывать особое чувство удовлетворения. Нет, он не посвятил свое Бытие ей, не задумывал его в качестве покаяния за свой выбор между ней и тем, что должен был исполнить, чувствуя некое предназначение в своей жизни, ради которого принес в жертву свое сердце и оставил в воспоминаниях только лишь вероятность событий. Он не совершил ошибки, избрав неверное направление, но в том, наверное, и заключен его промах, и сомнения остаются в нем даже при всем его хладнокровии. Можно так сказать, сомнения и есть его хладнокровие и ясность ума. Это абсолютно не те сомнения, что остались за пределами сферы, тормозившие его решимость наконец-то построить получившееся Бытие, к которой он так долго шел, переступив через свою собственную страсть, переступив через свое собственное сердце. Эти сомнения не позволят ему сделать шаг назад, не позволят вернуть время вспять, не позволят ему выбрать ее уже наверняка, после того, как его Бытие окончательно оживет, отцепившись, наконец, от сознания и получив свою независимость.

Все, кажется, в новом Бытие говорит о той, которая могла быть спутницей творца до конца жизни. Своего рода, это посвящение ей. Мысли о ней ни разу не покидали его с того момента как творец избрал свой путь, приведший его к созиданию. Не с ней, но во имя ее, и в том подлинное призвание творца, и Бытие его сохранит то, что не посмел он передать, ведомый сердечной радостью. И неправда это, что те, кто никогда испытывал страсти, никогда не проходил через перипетии чувств, не способен передать их со всей их глубиной, со всем смыслом. Неправда это. И движет творцом, будто, чья-то воля.

Колокольчики

Обрывается арпеджио. Именно в эту секунду вспыхивают они подобные одиночному звону колокольчиков, прыгающие по высоте, но не меняющие взятую с самого начала тональность. То там, то здесь, разбросаны эти звуки по панораме, вновь с эффектами ревербератора и эха. Будто искрится идеальное пространство, пронзаемое со всех сторон капельками яркого света. Тонок их голосок, мимолетен, всего на долю секунды, и можно ухватить лишь тающее эхо, позволив сознанию быть так же пронзаемым ими в каждом его уголке. Легкими приятными кажутся они, касаясь сознания. Они - это голос той единственной, с которой творцу не суждено было быть вместе. Они - это ее смех, который помнит он в фантомных воспоминаниях. Они - это сердце, пытающееся быть с ним. Вот они, звучат, казалось бы, по воле сферы, чей голос вроде бы смолк.

Он видел ее слезы, видел как печаль отражалась на ее милом нежном личике, охватившая ее трепетное сердечко. И только он мог успокоить ее, только он мог согреть ее в своих руках, когда она боялась, когда не могла сладить с чувствами. Не могла и не хотела. Она хотела быть слабой и беззащитной, понимая свою природу, свое естество, с которым появилась на свет. Много было всего вокруг, с чем она не могла бы справиться или смириться в одиночку. Много было всего вокруг, что требовало от нее быть защищенной надежным другом, не одним лишь отцом, которого она уважала, и о котором не забывала вплоть до самой его смерти. Но когда он умер, она уже была в надежных и верных руках. Она протягивала руки к нему, к своему любимому, зная и чувствуя, как он хотел откликнуться и сжать их. Он будто бы сам испытывал ее тревоги, и не хотел, чтобы она подвергалась их воле. Кажется, он знал и понимал ее лучше ее самой. Быть может, она и должна была быть такой совсем слабой, совсем беззащитной для него, и она понимала, что была для него слабой и беззащитной, ведомой им, и он делал все, чтобы придать ей уверенности, обязанный придать ей уверенности. И в ответ она была благодарна ему, в ответ она хотела оставаться рядом с ним совсем бескорыстно.

Плачущую он прижимал ее к себе, выслушивая ее слезы, и она всегда рассказывала ему о своих терзаниях и сомнениях. Он никогда не перебивал ее, не обрывал на полуслове, позволяя ей выговориться, изложить свои переживания полностью. Больше того, он даже хотел выслушать их. Он всегда позволял ей говорить до конца, всегда терпеливо слушал, чего не мог позволить в общении с кем-либо другим, пытаясь как можно скорее выдать ответ на еще не до конца озвученный вопрос или замечание. С ней он вел себя иначе, с ней он был совсем другим, чувствуя ее особенность, в корне отличающую ее даже от родной матери, даже от самых близких друзей. Хотя, какие друзья, когда он привык ждать подлый удар в спину в любой момент? Но только не от нее.

Он никогда не смел повысить на нее голос, никогда не смел ее оскорбить, обозвать, поднять на нее руку. Рядом с ней он кардинально изменился, без усилий загнав свою несдержанность, свое Я куда подальше, и он понимал, что эти изменения дались ему просто, и ему всего-то и надо было только лишь начать отношения с женщиной. Одурь, на которую он был способен, оказывается, отлично лечилась женскими прикосновениями, ласками, поцелуями. А так же огромной ответственностью и постоянным вниманием к кому-то еще помимо себя любимого. И он был доволен этими переменами, без которых страдал и чудил еще больше. В один миг он обрел некий вес и устойчивую финансовую опору, которая позволяла ему содержать и ее и их будущих детей, хотя прежде ему казалось достаточно той прибыли, что он получал ради содержания и обслуживания себя одного, понимая, однако, что не может позволить себе больше. Просто из-за того, что его устраивала та работа, тот социальный статус, который у него имелся. Она же открыла ему дорогу дальше. Но все вокруг стало ради нее, даже не ради их обоих. Ради нее, для нее, чтобы не чувствовала она себя в одиночестве. Чтобы не разрешала более ему чувствовать себя одиноким.

Одиночество вот что представляет собой Бытие, окружающее творца под вспышки колокольчиков, пронзающих реальность повсюду так, что нет возможности увернуться от них. Одиночество непознанной красоты, воспроизведенное тем, кто не посмел коснуться ее, насладившись прекрасным на отдалении, где-то на уровне вне мироздания. Это особое одиночество, недоступное большинству, настолько глубокое и личное, остающееся в сознании даже при понимании и принятии идеальных форм и размеров, будто дарованное свыше, какой-то особой и непостижимой силой, одно существование которой приводит к сумасшествию. И формирование визуального Бытия есть единственный способ оставаться в трезвом уме.

Быть может, избранный путь созидания позволил творцу сохранить сознание в полной ясности восприятия. Быть может, она привела бы его к неизбежному сумасшествию. Все неслучайно, все имеет свое значение, все имеет свою цену. Имеют цену даже изменения, которыми он остался доволен рядом с ней, прижимая ее к себе, чувствуя ее голову у себя на груди, ее руки, сцепленные у него за спиной, глядя ей прямо в глаза, касаясь губами ее губ в едва уловимых, но невероятно нежных поцелуях, испытывая восторг от ее улыбки. Даже сформированное им Бытие требует восстановления равновесия. Доступно ли будет Бытие для творца после своего завершения? Будет ли оно оставаться столь же красочным, ярким, живым, что и сейчас, будучи еще не свершившимся? Однозначно нет, ограниченное рамками физического тела, которому не место здесь.

Глубина

Медленно и плавно уходят в тишину все остальные инструменты секции общей композиции, в какой-то момент вытесненные кажется внезапно вернувшейся безразмерной толщей воды. Но на самом деле она должна была вновь взять свое слово, чтобы остаться наедине с телом сферы и колокольчиками как бы неуместно. В эти мгновенья не кажется она лишней, не сказала она пока еще своего последнего слова, переросшая из вступления в связующее звено, на которое нельзя не обратить внимания. Что-то происходит в хладнокровном сознании творца. Будто излишне хладнокровен он в своем созидании, будто стремится куда-то за пределы своего Бытия. Будто образ ее, такой живой и естественный, овладевший им с самого начала процесса созидания, с самого начала сферы, кажется сильнее в своем восприятии. Будто новое рожденное творцом Бытие стремится поглотить своего творца, слишком прекрасное, чтобы не стать для него всем и единственным, что может только существовать во всем мироздании. Кажется ли это сном? Кажется ли это сном, из которого нет выхода, и сладость вечного плена его бесконечна? Настолько личным становится это сейчас, настолько не должным быть доступным для кого-то другого, и это самая сложная часть в созидании каждого Бытия привязка творца к своему творению. Страх обнажить свое детище, страх оставить его один на один с реальностью, полной совершенно разных прочих творений, способных разрушить этот хрупкий мир, в котором нет ничего кроме воспоминаний и переживаний. Именно сейчас и нужна эта глубина за пределами сферы.

Тем не менее, должна быть безжалостной глубина к созидаемому творцом Бытию, должна плотно окружать его, чтобы оставались четкие границы, отделяющие их друг от друга. Должен сохранить творец ясность ума, должен понимать он, что Бытие его воспоминания. Что не сможет он повернуть время вспять, и оттого пусть отпустит их, оставив ту, которую оставил в угоду созиданию сферы в прошлом. Никто и ничто не сможет запретить ему обращаться к своему творению снова и снова, чтобы еще раз насладиться его слаженностью, упокоиться под воздействием его гармонии и тишины, которой так не хватало ему прежде. Это всего лишь воспоминания тех событий, которые он обошел стороной, отдав предпочтение воспроизвести их в своем воображении (а возможно, что это воображение имело место быть в реальном мире где-то еще?), тех чувств, тех эмоций приятных и сладостных, воплощенных в его труде.

Прекрасно естество ее, той, которую творец помнит до сих пор, даже имя ее не стирается из его воспоминаний. Прекрасны вспышки колокольчиков, пронзающие нежное и прекрасное его Бытие, владевшие ею, когда был он рядом с ней, когда держал ее за руки, когда целовал и ласкал, когда обнимал, когда прижимал к своему сердцу. Когда она улыбалась ему чистой и искренней своей девичьей улыбкой, что обезоруживала, что прогоняла тучи, омрачавшие его. Она оставалась такой всегда искренней и открытой перед ним. Время нисколько не исказило ее первозданной красоты, даже морщины, казалось, ничуть не старили ее. Он видел перед собой все ту же милую юную девочку, игривую и веселящуюся, поющую и танцующую в лучах солнца. Лишь голос ее становился все более чистым, он слышал как пела она колыбельную засыпающим детям, даже ему она пела, покоясь у него на коленях, ласкаемая его руками, спустя годы после их свадьбы.

И вот колокольчики плавно удаляются в тишину, уносящие саму сферу прочь, оставляющие лишь плотный гул толщ воды. И затухая в тишине, становятся они все более чистыми и звонкими, отчего на глазах творца блестят капельки слез. И то не слезы скорби и горечи от несбывшегося стремления быть рядом с ней, но то слезы наслаждения слушанием утихающих колокольчиков. Будто это он устремляется куда-то прочь, отдаляясь от получающегося Бытия, будто все больше и больше места открывается для них. Пронзают колокольчики все новое пространство, пока, наконец, не остается один лишь плотный гул водяной бездны, не возвращающий, однако сознание к началу, а совсем даже наоборот, предлагающий ожидание в предвкушении продолжения и финальной развязки всей композиции. Длится и длится этот гул, будто возвращая сознание из какой-то неги в реальный мир, погружая сознание не в гипноз, а некое пробуждение в привычном мироздании со всеми его ограничениями, на какие оно только способно.

Но внезапно прерывается этот прежнее давление, нахлынувшее со всей привычной для слуха силой. И на мгновение тишина.

Часть 2.

Тоны 1 и 2

Иное Бытие, образованное каким-то другим творцом. Бытие, полное разумной жизни, удобное место для разумной жизни, место, подстроенное для развития разумной жизни. Именно с целью сохранения разумной жизни постарался его создатель. И с первой секунды рождения сферы звучат две ноты одного и того же тона низкое основание и высокий мотив. И в то время как основание циклично в трех нотах, проваливаясь и возвращаясь в исходную точку, цикличный мотив состоит из четырех нот, восходящих и стремящихся опуститься для нового возвышения. Именно мотив и настраивает сознание на предстоящий минорный гимн - прекрасный, сильный, торжественный в своей минорной тональности и оттого вызывающий мурашки по всему телу. И на самом деле, это страшный гимн, осознание и понимание которого может просто свести с ума или вывести крайне далеко за пределы привычного уютного равновесия. Бытие, заключившее его, кажется не просто каким-то жутким местом, но самой настоящей пропастью, самой настоящей бездной, в которой нет конечной точки приземления. Лишь вечное падение в бесконечно сгущающийся мрак, не допускающий ни капли надежды.

С первой секунды своего звучания гимн направляет все естество в эту бездну, представляя сознанию самые мрачные образы, на которые она только способна. И образы эти в основе своей рукотворны, искусственны.

Как уже было сказано выше, Бытие не должно содержать разумной жизни. Каждое Бытие образ его творца, и ничего лишнего. Каждое Бытие индивидуальность, не допускающая никаких искусственных изменений. Своего рода, творец и Бытие связаны между собой, и эта связь не теряется даже в условиях существования Бытия отдельно от своего творца. Это как программа, задуманная творцом и заложенная им в Бытие, как часть его генома, часть его индивидуальности, сохранившая в себе все его, скажем так, патологии, все его личные индивидуальные, природные достоинства и недостатки. Каждое Бытие неизбежно искажается подобно живому организму, переживающему определенные периоды времени. Каждому Бытию присуще старение, присуща даже естественная смерть, ибо все смертно (и даже вечность имеет пределы). Каждое Бытие разумно по-своему. И наличие в нем еще одной разумной жизни неизбежно приведет к конфронтации за право доминирования, за право подчинения своей воле, губительной для мироздания.

Например, ужасы болезней, причиняющих страдания, доставляющих горе, и допущенных творцом данного Бытия намеренно с целью недопущения избытка биомассы. Да, это так, и избыток ее вполне реален и без ограничений неизбежен. И природа данного Бытия устроена именно так, что допускает естественные отклонения в физиологии, приводящие к гибели живых организмов. Однако, естественно, что инстинкт самосохранения будет всегда стремиться к попыткам найти возможности протянуть хотя бы еще один день, один час, один миг. И страх физической смерти заложен творцом в генах. И разумная жизнь в этих стремлениях может оказаться просто непредсказуемой, но всегда даже безжалостной по отношению к себе самой. Осознание физической неполноценности, физические болезненные ощущения, понимание жестокой, порой мучительной неизбежности в результате отклонений в организме это всегда трудно, всегда угнетает, заставляет искать пути какого-то отвлечения от суровой реальности. Но это прочно сидит внутри, принуждая к смирению. И это всегда требует надежды на поиски самых фантастических вариантов если не исцеления, то хотя бы продления жизни еще на какое-то время.

И в том все и дело, что разумная жизнь доминирует над прочей флорой и фауной, существующей только за счет инстинктов. И в своем стремлении к жизни разум готов на истребление даже себе подобного, что уж говорить о ком-то другом. Изучение и познание физиологии природы ради собственного выживания обязательно принимает форму, за неимением другого слова, некоего фашизма, при котором не должно быть ни капли жалости к ближнему своему. Познание законов и сил природы необходимость, от которой никуда не уйти, и только так разум способен научиться выживать в окружающем его Бытие со всеми его опасностями, со всей жестокостью. И только разумная форма жизни допускает истребление себе подобных, включая интересы собственного существования. И речь здесь идет не только об экспериментах над живой физической плотью на благо поисков исцеления больных, покалеченных, прокаженных, но и во имя доминирования одной разумной расы над прочими. А будут ли учтены интересы самого Бытия при проведении таких экспериментов другой вопрос.

Арпеджио

Возникает и постепенно растет его прерывистый голос из тишины в подспорье низкому основанию. Будто неким тонким буром проникает обрывистое арпеджио в кажущееся приятным низкое звучание, гипнотически завораживая слух и намертво устраиваясь в сознании. Это как некое вещество, проникающее в нездоровую плоть, эффект от которого практически не изучен. Придуманное разумной формой жизни будто в какой-то панике от срочности перед угрозой смерти, ожидаемо оно всеми и каждым с подобными физическими отклонениями мучительными и неприятными в одном лишь осознании их существования. Каким образом это вещество получено? Где добыто? Хорошие вопросы, ответы на которые могут как порадовать, так и заставить задуматься о гуманности пользования предполагаемым лекарством даже несмотря на собственные болячки. Ведь все зависит от значимости нездорового организма в Бытие. Да, даже разумная жизнь предполагает наличие альфы и омеги, вожака, воля которого и верховенство над другими особями стаи неоспоримы. До поры до времени, конечно, так сказать, пока у вожака есть силы доминировать. И он сделает все, чтобы быть во главе как можно дольше.

Тон 3

Он рождается из мягкого и приятного глухого бух, разлившегося по панораме благодаря сильной реверберации, как будто чья-то воля породила из хаоса целую Вселенную. Тон подобен электрическому треску, смягченному флэнжером, кажется, закрепляющему низкое трехнотное основание. Это разграбленная земля гудит, прежде заселенная разумной жизнью, со своими собственными правилами существования. Только здесь в целом Бытие можно было найти ингредиенты для создания лекарства, так необходимого для смертельно больного вожака. И ведь нашли эти целебные травы, ради вывоза которых за пределы возделываемых ради выращивания них плантаций, пришлось истребить целый народ, вырезать в ноль, до самого последнего представителя. Огнем и мечом добыто лекарство для любимого вожака. И только для него, для его личного окружения, для его заморских друзей, желающих прожить подольше в добром здравии, поближе к кормушке и привилегиям.

О, да, даже не столько ради исцеления и сохранения здоровья, сколько ради вечной жизни, ради бессмертия. Вот подлинное стремление инстинкта самосохранения, присущего разумным формам жизни. Это крайне дорогое удовольствие, можно сказать, венец потребностей, требующий на воплощение его всех доступных в Бытие ресурсов, включая чью-то кровь в жертву вымышленным и внушаемым в массы богам. Внушаемым настолько, что стремление оставаться в физическом Бытие как можно дольше из обычного страха оказаться ответчиком где-то по ту сторону материального мира за каждое свое деяние либо приводит рассудок в самую активную деятельность в поисках заветного эликсира бессмертия, либо гнетет до самой смерти, в любом из двух случаев оставаясь этакой занозой как в сердце, так и в голове. Эта идея о загробной жизни, о рае и об аде, очень удобна для каждого разумного представителя Бытия из-за мотивации стремления к комфорту в материальном мире, из-за мотивации получать удовольствие от элементарных физических потребностей. И еще эта идея удобна для тех, кто понимает, что есть такие болезни, которые не поддаются лечению, и остается лишь молиться, ибо молитва облегчает страдания. Т.е. лечение подобных болезней возможно, но оно требует времени и средств, которые проще потратить на что-то иное. И даже наличие такой болезни у вожака означает отношение к нему со стороны окружающих.

Тоны 4 и 5

Они буквально вспыхивают из нового мягкого бух и будто подменяют прежние два стартовых тона, обозначая основной мотив всей секции, обозначая начало звучащего гимна. Тон 4 это электрогитара, низкие прерывистые риффы которой служат основанием гимна, не изменившимся в количестве все тех же минорных трех нот. А тон 5 это хорал на средних высотах, из прежних четырех нот прежнего мотива, разливающийся по панораме, окружающий сознание своим присутствием, и будто задающий нужное направление слушателю, внезапно оказавшемуся где-то на новом месте своего восприятия.

И по большей части, он пытается возложить какие-то почести тем, кто отдал свои жизни во имя исцеления никому не известного вожака где-то за тридевять земель. Тем, кто защищал свои земли, на которых всю жизнь трудился, кто выращивал хлеб, чтобы не умереть с голоду самому и не дать умереть с голоду своим родным и близким. Тем, кто растил и осмелился защитить целебные травы, которым в данном Бытие творец не нашел места где-либо еще. То были люди, далекие от развития технологий, обычные земледельцы, трудяги и пахари, ставшие для жестокого и беспощадного врага самыми настоящими дикарями и варварами. Жизнь и здоровье вожака оказались важнее жалости и пощады к ним, к каким-то дикарям, чей дом был вдали от цивилизации.

И исцелился вожак, благодаря чудодейственному лекарству, добытому из выращенной дикарями травы благодаря их рецептам. На все вопросы толпы в ответ лилась только ложь о разработке новых технологий, о том, что вожак взял на себя смелость рискнуть первым испытать на себе новинку, в которой нуждались пораженные тем же недугом, что и он сам. Не посмел вожак рассказать правду о целом народе, вырезанном ради его собственной жизни. Да и зачем, если есть долгожданная панацея и уже готовые формулы и расчеты? Кто вспомнит об убиенных несчастных ради них перед лицом исцеления от ужасного недуга? Достаточно назвать всего одно-два имени, внезапно достигших прорыва в изучении физиологии, объявить их создателями нужного лекарства, увековечить памятниками, в названиях улиц, на страницах истории.

А впереди немалые перспективы. Ведь всерьез занялись изучением чудодейственных свойств привезенных от дикарей трав ученые умы втайне от простых смертных. Много нового открылось им. Например, там, откуда завезли эти травы, случилась небольшая природная катастрофа, из-за вымерших представителей животного мира, питавшихся, как выяснилось, только таким кормом. Не для одних лишь себя самих дикари обрабатывали столь необходимые им травы, поддерживая популяцию диких обитателей тех мест. Но еще обнаружилось и другое: чудодейственные растения обладали тяжелыми ядами, получение которых так же было возможно путем переработки их. И за эти яды кое-кто мог предложить и предлагал большие суммы. Так что в срочном порядке занялись ученые умы получением противоядия.

Так из года в год, из поколения в поколение разумная жизнь занимается только лишь тем, что ищет новые способы продления жизни для ее же разрушения. С целью последующего продления. И так по кругу. Страдает сама же разумная жизнь, страдает само Бытие. Ищет разумная жизнь оправдание своей убогости, результатом которой неизбежно оказывается самоуничтожение всего сущего. Ибо это и есть конечная цель подобного данному Бытия. Так хотел творец его, задумывая наличие разумной жизни.

Творец хотел наделить каждый живой организм в получившемся Бытие процессами старения. Своего рода, это тоже болезнь, от которой не может быть никаких лекарств. Эта болезнь начинает свое развитие с самого начала существования каждого живого существа. Но в отличие от прочих живых существ, обделенных способностью мыслить, и исполняющих лишь функции добычи для кого-то другого, разумная жизнь не годится для процесса старения. Только если в разумную жизнь не заложены такие функции, которые предполагают временные рамки существования ее в Бытие. Такие, как, например, созерцание, для которого ощущение и понимание времени имеет немаловажное значение. Наслаждение созерцанием возможно только в периоды времени, когда отсутствуют внешние раздражители, когда сознание пребывает в состоянии покоя. Именно тогда созерцание позволяет сознанию заняться попытками восприятия его, например, через звуки, или же на подходящей для изображения его поверхности, или же в буквах. И именно осознание времени позволяет насладиться теми мгновениями ощущения разумной жизни в конкретной точке физического пространства в определенный момент развития Бытия. Тогда старение разумного существа обязательно, как бы в напоминание о том, что паузы в мироздании не просто возможны, но имеют огромное значение для сознания и восприятия.

Другое дело, когда процессы старения проходят в условиях постоянной борьбы за собственное существование, так же предусмотренной творцом в его Бытие. Поскольку доминирование одной разумной жизни над другой либо физически, либо в умственном развитии возможно, и не просто возможно, но неизбежно. Все из-за развития, присущего разумной жизни, из-за осознания своего места в окружающем Бытие, к условиям которого необходимо приспосабливаться, под условия которого необходимо подстраиваться, и это естественно, и с этим приходиться мириться, какими бы обоснованными претензиями к творцу это не обернулось. Бытие, существующее по заранее сформулированным творцом правилам, не предполагает каких-либо физических изменений по воле разумной жизни, заключенной в нем. И в этом и заключена основная проблема недопустимости в Бытие существования разумной жизни. Слишком много в нем может оказаться и оказывается элементов, неприемлемых разумной жизнью для нормального уравновешенного восприятия. И чем дальше развитие, тем больше стремлений внести изменения в процессы, благодаря которым Бытие возможно и продолжает существовать в принципе. И весь нюанс в том, что Бытие позволяет подобные изменения, ибо такую возможность предусмотрел для него его же творец.

Но опять же, внесение каких-то изменений в естественные процессы может кого-то не устраивать. Потому что речь идет о личном благе, о личном интересе, подстройке Бытия под собственные нужды для более комфортного существования в ущерб мирозданию с той же разумной жизнью, заключенной в нем. Это та же самая борьба за собственное существование. И она может длиться весь период жизни того или иного мыслящего существа, посвятившего всего себя именно тому, чтобы оставаться на ступень (или на несколько ступеней) выше себе подобных. О каком созерцании может тогда идти речь? О каком упокоении, о каком созидании, о каком осмыслении существования себя, когда завтра (или вот прямо сейчас) ты окажешься не у дел, в самом низу: на дне, в глубокой жопе, на самом начальном этапе, лишившись тех благ, которые уже имеешь? А время твоего существования в физическом Бытие ограниченно: старость и физическая смерть неизбежны. Все потому, что так задумано творцом, и ты можешь его ненавидеть за такое мироустройство, но ты ничего не сможешь с этим сделать.

И это хорошо, если именно ты устанавливаешь какие-то правила, позволяющие тебе свободно дышать, быть чуть впереди всех остальных оппонентов. Но даже тогда все мысли твои посвящены стремлению удержать лидерские позиции, и на какое-то созерцание и упокоение остается немного времени, которого однозначно не хватит на полноценное наслаждение окружающим Бытием. Что уж говорить о месте аутсайдера, постоянно борющегося за выживание. Его созерцание сводится к обычному плотскому удовлетворению, когда есть постоянный источник пищи, когда есть прочная крыша над головой, под которой можно переждать непогоду, когда есть полноценная семья и потомство. Это не то подлинное созерцание, приводящее сознание в состояние упокоения и наслаждения от пребывания в существующем Бытие. И в данном случае речь идет о подмене понимания созерцания. А если физическое тело, к тому же, физически неполноценно, поражено болезнью, от которой еще нет лекарства, ни о каком внутреннем равновесии вообще можно не говорить. Конечно, нельзя отрицать фактов смирения с физическим недугом, адаптации к нему, позволяющей переносить наличие болезни со спокойствием, и оттого воспринимать окружающий мир не менее трезво, все так же занимаясь своим делом и получая от этого удовольствие. А сколько знаменитостей осталось в истории больных и прокаженных, творивших шедевры в искусстве, передавших красоты и величие физического Бытия через краски, ноты, буквы.

Колокольчики

Они так же возникают из мягкого бух, обработанные привычными эхом и реверберацией, накрученные до уровня фона. Высокие ноты их венчают поддерживающие их все прочие тоны и эффекты. Это голос гимна, наконец-то пробудившийся из возможного томительного ожидания и понимания неизбежности его. Колокольчики не предлагают иных нот, звучат все те же четыре ноты из самого начала секции общей композиции. Один и тот же цикличный мотив повторяется вновь и вновь с первого и до последнего мгновенья ее, и теперь колокольчики как предел, за которым больше ничего нет, как истина, смысл которой в ее отсутствии, в пустоте, обернутой в величественную обертку. Больше не будет никаких новых инструментов, никаких новых дополнений до самого конца гимна, ибо дальше будет путь только на убывание.

Будто творец, подаривший жизнь своему созданию, оказался таким же прокаженным, пораженным неизлечимой болезнью, имеющий представление о целом множестве физических недугов, о муках их, но все равно допустил их существование в созидаемом им Бытие. С какой целью? Вполне возможно, что как будто бы для того, чтобы для разумной жизни было больше негативных условий существования. Чтобы представители разумной жизни чувствовали свою мимолетность в Бытие, чтобы чувствовали превосходство Бытия над собой, чтобы были зависимы от него. Чтобы стремились высвободиться из-под его гнета для конечного подчинения Бытия своей воле. Для разрушения его в конечном итоге. Но не ради отвлечения от созерцания, а даже наоборот, чтобы бытие оставалось живым благодаря ему, воплощенное разумными формами жизни в красках, в нотах, в буквах, даже в жестах и позах тела. Как будто бы воспоминания о Бытие никуда не денутся после физической смерти (хотя в этот момент времени память практически очищается от накопленной в Бытие информации). И сознание будет стремиться к созиданию чего-то похожего (без наличия в нем каких-то физических недугов) еще при жизни в физическом теле.

Но повторимся, что это всего лишь предположение. Ибо человеческий разум хочет жить даже после физической смерти тела. Человеческому разуму трудно смириться с одной лишь возможностью небытия, глухого и можно сказать, абсолютного. Все от осознания человеческим разумом своего превосходства над прочей окружающей его жизнью. Как же, человек венец природы, человек мыслящий отличен от других живых существ, существующих на уровне инстинктов. Не может быть так, что человек после физической смерти исчезает в Небытие. Ведь сознание его это некая сущность, временно обретшая физическую плоть в физическом Бытие, и сознание не присуще существам, лишенным возможности думать. И вообще, Бытие придумано именно для нужд человека. Дикий же зверь лишен подобной сущности по физической природе своей. Дикого зверя ждет Небытие в то время, как сознание человека разумного не может исчезнуть бесследно. И сколько же теорий, версий, убеждений, каких-то непонятных экспериментов пытаются доказать это превосходство.

Хотя все намного прозаичнее, и объясняется все тем же инстинктом самосохранения стремлением к жизни. К жизни даже после физической смерти тела. А иначе в чем смысл существования в Бытие? Просто не бывает так, чтобы труд изо дня в день год за годом пропал впустую, чтобы все не имело смысла. Ведь каждый человек имеет свое значение для чего-то и уж тем более, для кого-то. Прожить жизнь ярко, выполнить возложенную кем-то свыше на тебя миссию созидателя или разрушителя, изменить историю всего человечества, внести значимый вклад в развитие самого Бытия, приближая его, тем не менее, к своему логическому завершению, оставить после себя наследие вот в чем смысл разумной жизни, а не простое исполнение естественных надобностей. Ну ведь так же, а?

Да, все так. Но есть нюанс: прожить жизнь ярко, бла-бла-бла, все такое пафосное имеет значение только когда твердая финансовая опора под ногами, а за спиной сильная влиятельная рука, готовая протянуться при уверенности ее владельца в прибыли от исполняемой кем-то возложенной свыше миссии. Да, все до банальности просто, и сколько раз уже было об этом сказано деньги и прибыль. Потому что когда нет прибыли, нет дохода, нет элементарной копейки на буханку хлеба, а возделывание земли на собственном участке не есть комильфо, ни о каком пафосе нет и речи. Даже болячки твои никому не интересны. И если хорошенько поискать, то болячки есть у всех и каждого (и запущенный с рождения процесс старения не в счет). И это означает, что большинство только на обслуге, и других функций у большинства нет. Вот и придуманы для большинства сказания о вечном блаженстве и вечных страданиях после физической смерти, ибо созерцание Бытия только для избранных.

Однако, как было сказано выше, быть на ступень-две повыше всех остальных вовсе не означает никакого созерцания, никакого упокоения, никакого постижения каких-либо истин. Потому что Бытие основано на постоянном соперничестве, на борьбе за место под солнцем. И если большинство занято поиском пропитания, попытками заработать лишний грош, сэкономить хотя бы сколько-нибудь, найти пропитание даже будучи физически нездоровым, накормить семью, потомство, обуть и одеть, сохранить крышу над головой, то те, кто впереди, даже будучи хорошо осведомленными о подлинных истинах Бытия, пребывают в состоянии бега с кратковременными передышками, чтобы остудить разгоряченные головы. Иными словами, ВСЕ в этой гонке, у ВСЕХ И КАЖДОГО ограничено время, которое напоминает прямую серую линию, где повороты не более чем иллюзия паузы со всеми ее благами.

И в какой-то момент открывается понимание, что не гимн, но некая панихида продолжается и продолжается. Старается она казаться бесконечным плачем по еще живым, но безвозвратно обреченным существам, именующим себя разумными, именующим себя венцами творения. Так хотел творец в своем созидании. И откровенно говоря, ему можно было бы задать ряд вопросов, возникающих при здравом исследовании его творения. И ведь находятся те, которые открыто ненавидят Бытие, в котором существуют, которые все понимают и потому ненавидят его создателя. И говорят они не о каком-то мифическом существе, навязанном большинству ради насаждения страха и сомнения в каждом его деянии (хотя даже о нем хватает разумных вопросов), ради навязывания смирения и покорности. Впрочем, для них, это мифическое существо не столь уж мифическое, и знают они о нем больше того, о чем внушается в массы. Знают они, например, о том, что сами обладают подобной его силой созидания, которой не могут воспользоваться из-за наличия беспомощного и крайне ограниченного физического тела, в котором пребывают как в некоем сосуде. Знают они, например, даже подлинное имя творца, храня его втайне, не позволяя узнать его массам.

Да, творца можно возненавидеть за одно лишь допущение им физических недугов (и это всего лишь одна претензия из множества других), занимающих зависимое больше от искусственных невзгод большинство. Таблетки, микстуры, уколы сколько же денег требуют они, сколько внимания. А ведь помимо генетических отклонений существуют недуги, развившиеся от постоянного стресса, от постоянного нервного напряжения, и как будто бы мало естественных, угнетающих сознание причин, вроде, например, стихийных бедствий, могущих в одно мгновенье лишить и крыши над головой, и источника пропитания, и даже семьи. Нет, разумная жизнь будто ищет и тянется к все новым центрам горестей, придумывая их сама же. Самый простой вариант деньги: бумажки и монетки, искусственно созданные в качестве оплаты за тот же труд. По факту, не имеющие под собой никакой ценности в условиях открытых источников одной только пищи, деньги стали самым настоящим воздухом для разумной жизни, навязанные большинству откровенными паразитами, не способными трудиться своими руками.

Физическая неполноценность, болезни, даже самые незначительные физиологические отклонения это идеальный поводок. Это неестественно, когда живой организм приспосабливается к существованию, будучи пораженный недугом. Это ненормально. Потому что в природе, содержащейся внутри Бытия, обязательно есть нечто, что служит отличным лекарством. Ну, если, конечно, речь не идет об утраченных или отсутствующих с рождения конечностях (или же о мутации организма, приведшей к появлению, например, второй головы). Но что более всего хуже, это когда необходимое лекарство уже получено, но намеренно не подается в нуждающиеся в нем массы по причине стремления удержать их под своей волей. А когда, к примеру, находятся доморощенные умельцы, добившиеся альтернативной, не менее эффективной панацеи, их публично объявляют самозванцами, мошенниками, едва ли не убийцами, пытающимися пропихнуть во всеобщее пользование никем не проверенные лекарства.

Знал ли творец о том, что такое поведение разумной жизни возможно? Должен был бы знать. Еще раз: разумная жизнь в любом Бытие игра с огнем, огромнейшая ответственность, требующая наказания за недобросовестность, за своего рода, халатность, за недальновидность. Разумная жизнь представляет собой угрозу для Бытия. Только разумная жизнь обладает противовесом существующим в Бытие условиям, только разумная жизнь способна изменять их в ущерб мирозданию. Только разумная жизнь допускает то же социальное неравенство, принуждающее к поискам каких-то альтернатив, не знающим пределов. Только разумная жизнь допускает появление новых болезней для извлечения прибыли путем изобретения лекарств против них, причем, способами такого же истребления целых народов и рас.

Можно, таким образом, сделать вывод о том, что разумная жизнь является физическим недугом самого Бытия. Больше того, этот недуг будто борется сам с собой. Ищет какие-то оправдания своим деяниям, каким бы жестокими и изуверскими они не казались. Ведь спустя много лет после истребления целого народа ради целебных трав совсем немногие рискнули осудить деяния вожака по изничтожению ни в чем неповинных земледельцев. Это большинству было все равно: лекарство, полученное из их трав, оказалось крайне эффективным. Должны быть потомки благодарны за то, что получили возможность иммунитета от жуткой заразы путем прививки еще с детства и на всю жизнь. Победил вожак неприятную хворь, можно сказать, не пролив и капли крови своих людей. А насчет земледельцев, да и черт с ними. Все равно дикари.

Все просто и приземленно. Получается, что большинству не нужно никакого созерцания. Получается, что и тем, кто взял на себя право власти, не нужно никакого созерцания. Одних волнует собственное выживание, других то место, которое они однажды заняли. Тогда так ли уж важна природа появления разумной жизни? А если важна, способна ли разумная жизнь на какие-то выводы?

Стихают возвышенные ноты гимна, сворачиваются в плотный клубок, чтобы растаять на фоне всех прочих звуков. Остается серость и монохромность их, будто ничего другого и быть не может. Все верно серость и предсказуемость, лишенные какого-то смысла, происходящие как по писаной методичке, которая не допускает отступлений, даже самых мелких и незаметных. И в какой-то степени это даже облегчение, ибо мысли о созерцании возвращаются сами собой. В какой-то степени, высокие ноты гимна (или панихиды) давили на сознание неподъемным грузом, увлекая мировосприятие в эту жуткую бездну кажущейся вечностью круговерти, которую просто невозможно покинуть. Смолкнувшие высокие ноты казались верным отвлечением от правильности понимания подлинного смысла существования, задуманного творцом, пожелавшим сохранить созданное им Бытие в целой Вечности. Оставшийся без колокольчиков мотив сам собой рисует в воображении чудесные формы и образы, которых никогда не было в жизни прежде, но которые всегда принадлежали Бытию, и некая связь между ними и сознанием невероятно огромна, что позволяет воспроизвести их в нотах. И все заключено в звучащих, но постепенно тающих один за другим тонах, и принадлежность сознания им ощущается в полной мере. И с каждым мгновением только растет уверенность в том, что ради них ты и явился в данное Бытие, став частью его, испытывая как ненависть, так и благодарность ему за все его богатства, за каждую частицу его, ставшую для тебя бесценным сокровищем. Сокровищем куда большим в сравнении с примитивным удовлетворением физических потребностей в воде и пище, в крыше над головой, в плотских утехах и размножении. И какими скучными и невзрачными кажутся они сейчас, какими смешными и убогими в своем требовании быть.

Возвращается секция к своему началу, возвращается к началу сознание.

тишина

Часть 3.

Вновь гудит плотная давящая глубина, кажется, ведомая каким-то сверхпрочным и бездонно черным снаружи телом сферы. Будто некое Солнце или Луна сияет сфера посреди гладкой бесконечности значительного и значимого пространства, передавая свою важность до каждого уголка его, захватив его целиком так, что кажется, будто больше ничего никогда не было и не может быть. Этот тандем приятно продолжается, создавая впечатление некоей бесконечности, которую хочется слышать уже ради одного только ощущения собственной жизни, своего собственного существования, отправляющего сознание в какую-то эйфорию. И самое удовольствие заключается в том, что больше нет никаких иных тонов, звуков, шумов, которые могли бы попытаться вывести сознание из этого приятного транса, захватывающее все естество все больше и больше. И когда глубина и сфера, наконец-таки, устремляются в царство тишины, устремляется за ними и сознание, тая и сокращаясь до состояния невидимой сверх микроскопической точки. Туда, откуда однажды все начиналось, чтобы закончиться, завершая целый Цикл.

тишина

Сезон комы (26 мин. 14 сек.)

Хрустит мерзлый снег при каждом тяжелом умеренном шаге. Уверенно идет путник где-то в горах, будто прожектором освещенный желтым светом одинокой луны, как если бы находился где-нибудь в ограниченном стенами зале. Нет никакой тропы, протоптанной кем-то другим ранее, но не так много снега, чтобы проваливались ноги путника глубоко, по колено. А под снегом каменистая и усеянная камнями твердь, которой только предстоит обнажиться под лучами весеннего солнца. Но даже солнцу не хватит сил, чтобы представить путнику ценность, скрытую в горах, прячущуюся глубоко в горных и скальных толщах. А меж тем, ценность эта путнику важна, хотя он не может представить никакой конкретики. Он пришел сюда, ведомый внутренней силой, рассказавшей ему о существовании ценности в этих горах. Но что бы могло это быть? Чем может оказаться для него ценность: очередной ли радостью среди прочих, к которым он привык, либо же это нечто особенное, с чем он еще не имел дела, но что на интуитивном уровне представляло для него немаловажное значение? Очевидно, что второе, если об ЭТОМ ему подсказало нечто внутреннее, знакомое ему еже довольно давно, и чему он доверял как самому себе.

Гремит гром. Это значит, что после долгих поисков и продолжительного пути путник подобрался, наконец, к спрятанной в горах ценности. Все ближе и ближе он к ней, все чаще и раскатистей гром и гроза. И только что на освещенном луной небе не было ни намека на непогоду, и как быстро сменяется штиль и благословение небес на недовольство и одновременный триумф их. Будто следили они за путником неустанно и со всем вниманием, казалось, ожидая как победы, так и поражения его в его поисках, будто играли с ним все это долгое время от нечего делать. И он будто должен был ненавидеть их, долго не находя то сокровище, к которому шел по какой-то их воле, выраженной тем, кому он привык доверять в первую очередь. Гремит гром, где-то на отдалении сверкают молнии, воет ветер, носящийся между горами и скалами.

Все ближе и ближе путник к своей цели, идет он не сбивая шаг, и даже можно с легкостью вставить в этот скрипящий, морозно снежный метроном целый ритм. Цыкающий, какой обычно поясняет ход времени, процесс совершения определенных действий для достижения необходимого и неизбежного результата. Этот ритм полон таинственности, требующей обязательного пояснения в конце, при получении желаемого после всех манипуляций. И чем ближе путник к завершению своих поисков, тем таинственнее этот ритм, наполняясь какими-то новыми элементами, еще больше закручивающими сюжет перипетиями непонятных интриг.

Холодные, можно сказать, ледяные капли начинающегося дождя падают на голову и плечи путника, ничем не защищенного от них. Ибо такое сочетание погодных условий кажется каким-то фантастическим, невозможным морозный снег, гром и молнии, дождь. Но вот это есть на самом деле и путнику нужно скорее искать укрытие, ведь в какие-то мгновения затягивает непроницаемая пелена туч сияние луны, погружая ночь в непроглядную тьму, и лишь привыкшие к мраку глаза способны более-менее визуально воспринимать окружающую обстановку. И все же не сбивает путник темпа, и даже шум начинающегося дождя не ускоряет мерные хрустящие шаги. Шум дождя лишь открывает путнику неприятную для него усталость, и даже малейшее замедление темпа может навалиться на него полной неспособностью пройти еще хотя бы метр-два-три и заставить опуститься на колени прямо посреди начинающейся непогоды. А ведь не может ценность ждать.

И вот внезапный черный зев в каменной скале, где можно спрятаться от холодных капель, где можно укрыться от завывающего ветра. И перешагнув его порог, внезапно больше нет никаких наружных звуков и шумов, напоминающих о чем-то, что может оказаться снаружи. Будто раскатистый глухой удар или толчок, за которым совсем другое восприятие, совсем другой мир, в корне отличный от того мироздания, которое путник помнил всю свою жизнь до этой минуты.

С первого же мгновенья окружает путника кажущийся колючим даже для сознания сухой холодный воздух, заполнивший темное нутро спасительной для путника пещеры. Колючий и звенящий проникает этот воздух в легкие, пронзает путника изнутри бесчисленными мириадами мелких звуковых искр, если можно подобрать этим ощущениям правильные слова. Нет, это не треск, именно нескончаемый звон их, будто стеклянных осколков, самой настоящей стеклянной пыли, которой приходиться дышать здесь, вдалеке от в одну секунду испортившейся донельзя погоды снаружи. И ведь будто пропал выход отсюда, и там, откуда пришел путник, теперь непроглядная тьма посреди другой тьмы таинственного чрева в каменном теле скалы. Звенящая стеклянная пыль заменяет даже запахи, которые могли бы наполнять это убежище от ненастья, наводнившая низкое тяжелое гудение тьмы, что накатывает на всякого возможного гостя ее со всей своей темной мощью. Но в то же время как-то приятно ласкает этот колючий звон, будто скользя по коже, будто старясь не причинять телу никакого вреда. Этот совсем новые и крайне необычные ощущения для путника, для целого сознания, заключенного в физическом естестве, каким бы разным оно не казалось, по сути остающееся одним и тем же, несмотря на самые причудливые его формы. И их путник может почувствовать в эти мгновения, просто позволив звенящей и колючей стеклянной пыли свободно касаться его, заполнять его изнутри.

Позволяет она привыкнуть к ней, ко всему ее таинственному естеству. О, это действительно нечто таинственное, не менее важное в сравнении с ожидающей путника ценностью, будто покрывало ее. Понимает путник, что добрался он, наконец, до заветного места, в котором скрывается цель его долгого похода. Что осталось совсем чуть-чуть до ценности, осталось лишь разгадать все тайны ее сокровищницы. И разгадать, и, возможно, насладиться ими, испытав совершенно новые ощущения и эмоции.

И вот по воле путника разгорается пламя разожженного костра. Слабо потрескивает оно, трепетно пляшет, отбрасывая повсюду тени. Периодически что-то мягко приятно бухает, эхом раскатываясь по высоким сводам пещеры, как-то непонятно звонит и цыкает. Обнаруживает путник ледяные толщи стен внутри пещеры, и именно они являются источником звенящей стеклянной пыли, передавая путнику для осознания их непокорности и неприступности весь свой холод таким странным образом. Будто слышит он их голос буквально. Прячется ценность в самой глубине ледяных стен, и не готова пещера расстаться с ней. По крайней мере, так просто. Не отдаст пещера свое сокровище путнику добровольно, и ему следовало бы этого ожидать.

Но что есть у путника с собой? Чем вооружился он, отправляясь в свой поход? Каких опасностей ждал в заснеженных горах на пути к ценности?

Ничего не взял с собой путник, чтобы элементарно обороняться от внезапных врагов, от тех же хищных зверей, могущих обитать в столь сложных природных условиях. Он вообще не привык обороняться. И в своей жизни ни разу не подвергался путник агрессии со стороны, и больше того, знал он с рождения, что не придеться ему быть жертвой когда-либо, что будет оберегать его судьба (или ангел хранитель, неважно) от жестокостей мира. Будто не от мира сего рожден он на свет, и таких как он действительно не так много как хотелось бы, не просто не наученных держать удар и защищаться, но, казалось бы, просто непригодных для прямой конфронтации, не пригодных для борьбы. И немало, ведь, у таких как наш путник завистников, мечтающих добиваться своего, как говорится, малой кровью, чтобы обходили их трудности и опасности стороной. И это нормальное стремление каждого думающего человека, знающего цену борьбе, желающего жить в мире и согласии подальше от внешних угроз.

Кто-то спросит, как же такое возможно? Значит для кого-то возможно. Своего рода, карма, предначертанный свыше путь, появление на свет под счастливой звездой, удачное стечение обстоятельств, энергетика. Пусть завидуют, пусть остерегаются, пусть даже ненавидят и стремятся лишний раз сделать пакости, просто из такого извращенного обострения справедливости, и тогда такая карма вернется к недоброжелателям бумерангом. И пусть пострадает такой избранный высшей силой, но страдания его будут недолгими и обязательно окупятся втридорого. И даже в столь жестоком мире, где каждый смотрит на каждого как на смертельного врага, необходимы частицы некоего света, недоступного для тьмы или туч, его закрывающих.

И трещит лед стен пещеры как-то грозно. Так подкрадывается хищник к ничего не подозревающей жертве. То с одной стороны, то с другой продолжается этот предательский и опасный хруст. Бегут трещины где-то глубоко изнутри, но кажется лед, благодаря им, лишь прочнее. Будто не рушат они стены, но укрепляют еще больше, показывая путнику все свое коварство и могущество, перед которым должен он оставаться бессилен. И не случайно не взял он в свой поход никаких подсобных средств, которые помогли бы ему, вдруг, оказавшемуся перед трудностями. Которые могли бы обернуться против него и привести к еще более вероятным и существенным трудностям.

То чистый лед, темнеющий до черной бездны где-то в самой своей глубине, кажущейся целой бесконечностью, уходящей за пределы размеров пещеры, вырывающейся далеко наружу, будто ограниченное ее пространство иллюзия. И границы его куда дальше видимых глазу и ощутимых физически. Будто готовился прежде и продолжает укрепляться лед уже в момент появления, наконец, путника, о котором, кажется, знал изначально. Будто должна пройти между ними некая битва не на жизнь, а на смерть за ценность, столь необходимую путнику, до которой уже рукой подать, которую просто взять и забрать с собой. И не оставит путника судьба в эти мгновенья, не для поражения привела она его в эту пещеру после продолжительного пути, и на отдых нет времени.

И вот находит путник в тихом дрожащем свете костра острые камни, и много их раскидано под ногами. И больше не звенит стеклянная пыль, не наполняет тело и сознание путника, больше не заменяет воздух в пещере. И позади путника только черная бездна на том месте, где должен быть выход. И тепло слабого костра только сильнее, да и сам огонь лишь набирает силу, будто готовя путника к долгому сражению с темными ледяными толщами. Крепко сжимает путник в своих руках, оказавшихся, вдруг, намного сильнее, чем он привык в прежней своей жизни (и он нутром чувствует, что ожидающая его ценность за толщами льда перевернет страницу и все начнется с чистого листа), холодный и твердый острый камень, кажущийся более чем прочным. На миг открывается путнику понимание, что не камень в его руках, что острый нож, самый настоящий штык, кажется, жаждущий крови. И разбросано по полу пещеры множество подобных клинков. Что это? Мимолетное помутнение рассудка? Магия, хранимая этим местом? Существующая для него намеренно, позвавшая именно его через немалое расстояние? Но нет, и помешательство отпускает путника, возвращая его сознание к прежнему состоянию.

И тогда не медлит он с твердым и быстрым ударом. Впивается острый камень в лед, крошит его на мелкие осколки. И снова цыкающий ритм, обозначающий четкость и слаженность движений в руках путника. Один за другим следуют ритмичные удары камня в ледяную стену, выгрызая из нее все новые кусочки. Буквально пробивает путник себе дорогу к ожидающей его ценности, и все так же нет времени на передышку. Вместо нее овладевает путником лишь растущее желание выполнить до конца свою миссию, долгое время занимавшую все его внимание. Открывается у путника второе дыхание, чувствует он только прилив сил, подобно какому-то механизму, настроенному на пробивание твердого льда, лишенному усталости.

И с каждым новым ударом брызжет все больше и больше крови из черных глубоких ран. И беспомощна жертва, и жалобно вскрикивает и стонет она от все новой боли, но не хочет забирать смерть ее прекрасного тела. И изранена жертва донельзя, просто залита кровью. И чем больше той прольется, тем довольнее ее мучитель, желающий разделаться с беззащитной жертвой столь жестоким образом. Будто всю жизнь мечтал он разделываться с прекрасными женщинами именно так - ужасным зверем, ненасытным жестоким хищником. Чем-то более страшным в сравнении с обычным и примитивным маниакальным существом, запертым и только ожидавшем своего часа, лишь копившем свои страшные силы, с которым нельзя договориться, которое невозможно разжалобить ни взглядом ясным девичьих глаз, полных слез страха жестокой неизбежности, ни статью тела, вообще ничем. Будто та благодетель, оберегающая от горестей и жестокостей мира, однажды потребовала своего, однажды потребовала равновесия. Все стремится к равновесию, каким бы жестоким это стремление не казалось.

И вновь и вновь вонзается острый штык прямо в красивую грудь милой глазу, возжелаемой быть стиснутой в страстных объятиях, возжелаемой быть зацелованной прямо в сладкие ее губы, возжелаемой почувствовать все тепло и ласку ее жертвы. Жесток ее мучитель, будто наслаждается творимой им расправой, будто пьянит его девичья кровь. И чем больше падет от его руки несчастных жертв, тем глубже успокоится он до конца своих дней. Ибо не бывает только одной стороны медали, не бывает одного только лишь света, не бывает одной лишь только тьмы. Не бывает абсолюта, и все в мироздании непременно восполняется противоположностями. И оттого желает путник все новой расправы, и оттого неслучайно много острых предметов разбросано по полу пещеры. И горят его руки от жгучего льда, крошащегося с каждым ударом камня, и горят его руки от горячей крови с каждым новым ударом ножа.

Не познал еще путник искренней женской преданности, искренней женской страсти, истинной женской ласки. Несмотря на обереги судьбы, не встретил он пока в своей жизни ту, что разбудила бы в нем ответные чувства. И, может быть, до этого момента просто не дано было ему? Может быть, специально для этого момента и берегла его карма? Но нет, сейчас, вонзая снова и снова острые камни в ледяные толщи, снова и снова забивая несчастных невинных красавиц острыми клинками, то и дело подбираемыми с пола, не осознает он ничего другого кроме непоколебимого желания добраться-таки до желаемой ценности, которую уже считает он своей, и осталось лишь пройти через последнюю преграду.

Многих женщин видел путник в своей жизни, красивых и милых, с которыми общался, каждую из которых мог представить с рядом с собой. Но только лишь представить. Ибо не хватало ему чего-то еще, чтобы добиться и воплотить эти фантазии в жизнь. Просто не смел он большего, чем просто общение, зачастую кратковременное. Было что-то такое в каждой из них, что безнадежно гасило даже саму только мысль о большем, чем просто общение. Наверное, физическое тело. Но много раз он предавался плотским утехам с женщинами во снах, после которых просыпался с яркими образами, долго не покидавшими его поутру, и в которых было, казалось, больше реальности в сравнении с самим реальным миром. Будто видел в тех женщинах он их подлинное естество, свободное от физических форм, будто сам чувствовал себя он чем-то большим, чем обычный кусок плоти. А потому может показаться сейчас, что избавляет он несчастных красавиц от каких-то физических их оков, высвобождает из ограниченных телесных клеток, обладающих способностью притягивать мужские взгляды и заставлять хотеть овладевать их женственной физической статью. И пронзает он несчастных красавиц в восхищающие и самые вожделенные для мужских ласок части тела, но не будем углубляться сейчас в анатомические подробности. Скажем лишь, что жаждет он этих увечий.

И кажется, будто целая вечность проходит в этой разбушевавшейся жестокости. И сменяется ночь новым днем, и сменяется день новой ночью. И повержен, наконец, непокорный и багровый от крови лед. И ничего нет, что скрывалось бы в его бездушных толщах. Лишь растерзанные девичьи тела вокруг. Будто ждали несчастные появления его в их прибежище, понимающие причину и его прихода, понимающие цель его буйства. И именно в этот миг охватывает путника упокоение, и усталость, наконец, овладевает им. Но он только лишь оглядывает место своего пребывания в пещере.

Только одна еще дышит. И дыхание ее глубокое и жадное, и почти не слышен ее стон. Разбита и забрызгана кровью красивая грудь ее, кровь на ясном милом личике, кровь даже на стройных грациозных ножках. Сочится кровь с пухлых, розовых девичьих губ, сочится кровь из чуть вздернутого кверху носика. Распахнуты ясные добрые глаза несчастной. И узнает ее путник среди прочих, будто безликих тел. Узнает ее путник со всей ясностью своих воспоминаний, и легко возвращаются к нему забытые за какой-то мимолетностью ощущения, испытанные им при одном только лишь образе ее, который было трудно ему забыть. Да и не очень-то хотелось. И она единственная из всех прочих его жертв, действительно знакомая ему даже по имени. Опустим подробности этого знакомства, ибо они совершенно не имеют никакого значения. Но что действительно важно, так это неспособность (и, если честно, нежелание его) выбросить ее грацию в каждом ее движении из памяти. Он отлично знал адрес ее, и в голове его время от времени возникала идея навестить ее, чтобы просто угостить плиткой шоколада, по прошествии времени вновь и вновь стираемую из сознания иными заботами. Он отлично знал о ее одиночестве, по крайней мере, до того момента как он отправился в свой долгий поход.

И вот сейчас все прочие растерзанные им тела гаснут, оставляя на полу лишь одно, знакомое ему по имени. И оно реальнее самой этой пещеры, и в эти страшные от осознания содеянного им мгновенья, путник, наконец, будто просыпается, и ужас реальности овладевает им. И все происходящее похоже на некий немой фильм, в котором лишь цыкающий ритм событий, но никак не эмоций и чувств.

Поспешно склоняется мучитель над своей последней жертвой, которая пребывает в ужасной агонии, охваченная настолько жгучим огнем боли, что просто не чувствует ее, но при этом не чувствует своего прекрасного тела. И она тоже узнает его, того, кто сделал это с ней. И в глазах ее нет ничего кроме скорби от понимания личности преступника. Больше нет в ней ничего от привычного ее физического тела. Больше нет в ней ничего из того, что могло бы смущать его, того, что было в каждой из тех, кто мог бы иметь для него значение. Растерзав ее прекрасное грациозное тело, путник будто лишил ее чего-то лишнего, неестественного для нее, но без чего она просто не могла существовать. И физическая плоть была просто необходима ей, и вот он просто надругался над ней.

И овладевает путником раскаяние. Даже страх, ужас и паника от того, что изуродовал он не тело, но то, что было под ним, то, что останется уродливым навсегда. И не найдет оно покоя даже после близкой и неминуемой смерти тела. Но есть еще время для него, и смерть ее стоит с ней лишь рядом, не касаясь, не сжимая ее руку с намерением потащить за собой. Смерть ее ждет от него действий, смерть дает ему возможность. И вот поднимает он ее на руки, и совсем невесома она, и лишь тихий вздох слетает с ее губ.

Новые раскаты грома возвращают путника к реальности, прервав его наваждение. Новый скрип снега под четкими уверенными шагами.

Она оставалась одна. Она не должна была быть одна, женщина не должна быть одна. Это смертельная опасность для нее. Он должен извиниться перед ней за его жестокость, в которой однозначно виновен лишь он. Он спешит к ней, не сомневающийся в том, что нужен ей, в том, что она помнит о нем, помнит его столь же ясно, что он о ней. Она может умереть по его вине бездействию, не менее жестокому, чем физическое насилие, учиненное им совсем недавно, устроенное ему пещерой. Нет, самой судьбой, приведшей его к ледяным стенам после долгого пути, на всем протяжении которого все мысли его были далеко от нее, ожидавшей его, думавшей о нем, видевшей его по ночам. В каждом шаге сейчас намного больше легкости в сравнении с теми шагами, что привели его к ценности. Все ликует в нем сейчас, наполнен он этой новой силой, переполнен не то, что бы знаниями, но уверенностью, даже отсутствием сомнений в том, как все будет, в том, как все изменится, в том, как все УЖЕ изменилось. Просто он знает, да и знал когда-то давно, еще в начале своего пути о том, что был любим, был ожидаем, был нужен и важен.

О, да, сейчас у него не просто еще есть время, сейчас у него полно времени на то, чтобы жить как-то свободно, не скрывая своих светлых чувств. Он должен как можно скорее представить свои чувства ей, той, с которой должен был сделать это уже давно, но все никак не решался. Он должен спасти ее, она должна увидеть его чувства как можно детальнее, и только так он сможет не только спасти ее, но и сберечь от смертельной угрозы одиночества, способного изуродовать ее подлинное естество. Он знает, он видел ее настоящую, подлинную, недоступную для какого-то безнадежного заключения в плотскую клетку. Он слышит ее плач отчаяния в одиночестве, он видит ее слезы по ночам. Больше того, он давным-давно разглядел вне физического тела самого себя, но только сейчас решился признать, что при всей благосклонности судьбы к нему имел право на что-то большее. И теперь у него появилось это право, и он наверняка никому не позволить оспорить его. Будто готовился и должен впасть в некий сезон комы, в котором только он мог бы диктовать свою волю или же управлять открывшейся специально для него реальностью. Он обязательно придет к ней, он возвращается только лишь к ней, и только она важнее всех прочих мирских фальшивок. И начхать на гром и молнии. Его давно ждут. Он нужен, он важен. А значит жив.

тишина

Темно-черное ядро (77мин. 11сек)

Шумит оно каким-то огромным пространством, обозначая свое собственное бытие, свои плоть, душу, сознание. И нет никаких низких тонов, которые могли бы обозначить всю мощь его, обозначить угрозу, которую представляет оно на фоне чего-то другого, заметно выделяясь в попытках его затмения своим природным естеством. Оно просто есть, появившееся где-то в самом-самом начале существования мироздания, неограниченного естественными границами. Темно-черное ядро столь же естественно, что и пространство, на фоне которого выделяется неким отдельным его рудиментом, способным функционировать по-своему, независимо от его условий. Голос темно-черного ядра не давит на слух, не режет его невыносимо и тошнотворно, но в то же время он глубок, имея в своей глубине целую историю. Бытие ли оно? Что заключено в нем, отчего хочется слышать его еще и еще, получая неподдельное удовольствие от этого мягкого шума, подобного легкой подкладки под спиной, отчего хочется раскинуть руки в стороны и расслабиться?

Самое первое, что можно услышать, все больше погружаясь в эту шумящую и приятно, и как-то сладко кружащую сознание негу, как бы скрытое под самой поверхностью хаотичные голоса. Таинственный шепот множества их, каждый из которых звучит по-своему, и эта множественность как раз стремится к разделению, тем не менее сохраняющая нетронутым содержащийся в ней смысл. Своего рода, привратники, стоящие на страже на самой границе между привычным сознанию мирозданием и неизведанной, но вдруг открывшейся формой бытия, отделившейся от чего-то величественного и недостижимого в понимании, чему принадлежит и бренная существующая вокруг реальность, оказывается, совсем ничтожная, можно сказать, микроскопическая. И шепот их будто исследует твое сознание, пытающееся проникнуть за пределы позволенной ему реальности, вторгнуться на их территорию для изучения их секретов и возможностей, для получения подлинного наслаждения от познания тех тайн, что стараются оберегать они от каждого незваного гостя. И хочешь ты, чтобы прочитали они тебя как открытую книгу, хочешь казаться ты для них каким-то своим, хочешь быть ты кем-то из них, будто эти тайны уже познаны тобой ранее, и ты просто хочешь повторить свое путешествие в это Нечто, вновь ставшее доступным специально для тебя, услышавшее твою волю. И больше того, снова ты хочешь, чтобы проникали привратники его в твою голову, чтобы шепот их снова и снова наполнял тебя всего целиком.

И вот плавно меняется приятный шум темно-черного ядра, незаметно приобретая какую-то густоту, и просто невозможно на слух определить тот момент, когда начались эти метаморфозы. И вот все отчетливее слышны некие капли, умело рассчитанные опытным мастером звукозаписи, явно желающим добиться максимально объемного звучания для полного и какого-то безвозвратного погружения в самую сердцевину темно-черного ядра, коснуться его своим естеством, почувствовать всем своим существованием. Ибо на самом деле ничтожно мало оно, излучая, тем не менее, чудовищно огромную энергию, кажется, не знающую пределов. Кажется, что темно-черное ядро есть Источник жизни всех и каждого в существующем мироздании, основа основ, точка невозврата, откуда явилась сама Жизнь, лишенная самой Смерти. Кажется, что темно-черное ядро и есть истина, воплощенная в нечто материальное, доступное взору, слуху, осязанию любого желающего, способного и ощутить его, и понять, даже насладиться одним лишь только его существованием, без которого ВСЕ невозможно и ВСЕ не имеет никакого смысла.

Но в то же время коварно оно, и понять это дано далеко не всем из тех, кто хочет вкусить его всем своим естеством. Ибо хоть и незримо ничтожно темно-черное ядро, открывают его владения полные масштабы его и осознание всей своей ничтожности перед ним. Открываются подлинные масштабы всего его могущества над всем и каждым. И будто некий лабиринт представляет свои владения, и коридоры его уводят в абсолютный мрак, тянущиеся в самую бесконечность, откуда невозможно вернуться в силу своей природной убогости, намеренно допущенной творцом из чувства элементарного страха. И полны коридоры ими, странными призраками в длинных черных балахонах с опущенными на голову капюшонами. Подобны они каким-то жрецам, и скрываются в широких рукавах их жертвенные ножи. И КАЖДЫЙ из них воплощение темно-черного ядра, открывшегося перед тобой, размноженные на бесчисленное их количество. И это вновь проверка тебя, и неустанно проходит темно черное ядро сквозь тебя целиком вновь и вновь.

И представляется его лабиринт какими-то катакомбами, через которые нужно пройти и на выходе обнаружить нечто фантастическое, от чего просто захватывает дух, что является смыслом всего этого путешествия. Приятно шуршит под ногами холодный каменный пол, мрачные каменные стены, слабо освещенные бесчисленными факелами, вновь и вновь обращаются к тебе на всем протяжении твоего перехода из одного коридора в другой. Недвижимы мрачные фигуры в балахонах с опущенными капюшонами, выстроившиеся вдоль стен на всем протяжении твоего пути, запоминают каждый твой шаркающий шаг. В густоте шума, заполонившего каждый кажущийся бесконечным коридор, каждый шаг слышен со всей отчетливостью, со всей своей тяжестью, с которой ноги опираются на пол. Но будто нет никаких ног, будто нет тела в принципе, и есть только возможность видеть и слышать, и все движения должного существовать тела совершаются темно-черным ядром, повинующемся твоей воле. Кажется, что ты стоишь на месте где-то в пространстве, и это реальность вокруг тебя движется так, как хочешь ты. Все равно, что вращается карта вокруг одной конкретной точки на ней, создавая иллюзию движения последней по сетке дорог. Плавно движется реальность навстречу.

Сами собой кажутся каменные катакомбы какой-то тюрьмой. Где-то на ином уровне мировосприятия они являются тюрьмой взаправду, и образы тюремных решеток и камер, железных кандалов на стенах, пыточных механизмов, забрызганных кровью несчастных узников, так и напрашиваются перед мысленным взором. Но не более чем на какое-то затянувшееся мгновение, когда сознание привыкает к шарканью шагов под сопровождающий шепот застывших на своих местах темных холодных фигур вдоль глухих стен, по которым стекают незримые, но отчетливо слышные капли, поглощаемые глубиной общего шума всего этого лабиринта. Темно-черное ядро само ведет сознание по правильному пути, то сворачивая вправо и влево, то все время прямо, заставляя при помощи вот такой монотонности будто проваливаться в дремоту, и только так можно покинуть, наконец, бесконечность полутемных тоннелей. Медленно и уверенно тащит оно свою жертву умным безжалостным хищником, одурманивая его сознание визуальными и слуховыми воздействиями, целым искусством какого-то гипноза, из которого невозможно вырваться по своей воле. Но ведь ради этого сознание и стремилось коснуться темно-черного ядра еще раз.

И вот в бесконечности тьмы сменяющих друг друга коридоров появляется мягкий свет. Как будто медленно проступает где-то по центру кинокамеры пятнышко, постепенно заполняющее собой весь объектив, затмевающее собой все пространство. Нет, каменные коридоры лабиринта, похожего на катакомбы или темницы никуда не исчезают, однако постепенно нарастающий свет уносит сознание прочь из этой приятной на слух безнадеги. И голос его не менее нежен, будто поднимающий над любым пространством, проносящий сквозь любые границы куда-то ввысь, к недостижимому, но такому важному и нужному источнику тепла или умиротворяющего равновесия. И сквозь тьму и стены лабиринта все яснее видно яркое пятно, откуда периодически вырываются кривые полоски неких молний, не способных причинить вред огромным зарядом электричества, но будто тянущихся навстречу сознанию. Этакие тонкие, кривые, длинные пальцы, рвущиеся из эпицентра этого приятного на слух сияния. То и дело вспыхивают они яркими вспышками, и немедленно гаснут, оставляя после себя мгновенные темные следы, которые не сразу стираются из памяти. Сопровождаются вспышки механически подобными грохотами на средних частотах с небольшой реверберацией, обрушивающейся на завороженное приятным гипнотическим сиянием, так и притягивающим к себе сознание. И молнии света лишь приятно сковывают всего тебя целиком, чтобы не было и малейшего намека на попытки сопротивления.

Перед тобой портал, недосягаемый для всякого, кто осмелился бы пройти по темным коридорам лабиринта своими ногами, стремясь добраться, наконец, до выхода. Но портал и есть выход, находящийся на ином уровне физического восприятия. Ибо физически лабиринт не имеет выхода, так или иначе заканчивающийся тупиком. Так хочет темно-черное ядро, так устроено в нем, и всякий выход в нем лишь на ином уровне бытия. Вот и портал доступен лишь только по истечении определенного времени блуждания по каменным коридорам, открывающийся не в конце их, а по ходу движения, забирающий тебя прямо из самых глубин лабиринта. Что по ту сторону его? Ты действительно хочешь знать. Да, это не вопрос, но утверждение.

Он все ближе и ближе. Его свет все мягче, все приятнее на слух, проникающий в тебя, растворяющийся в сознании без остатка, но наполняющий сознание какой-то окрыляющей силой, уверенностью в собственных силах, в самом завтрашнем дне, который обязательно станет новым началом бытия. И все, что было прежде из того, что доставляло тебе беспокойство и дискомфорт, обязательно покажется неудачной попыткой, допустимой, но требующей обязательного исправления до чистого листа. Все нежнее вспышки пальцев, тянущих тебя внутрь портала, в самый его эпицентр. И будто бы замедляется приближение к нему, звуки становятся тягучими и продолжительными, вместе с тем приобретая какой-то особый трепетный окрас. Можно расслышать их пульсацию, заставляющую сознание резонировать, подстраиваться под нее, чувствовать свое тело в состоянии слегка возбуждающей дрожи. Можно расслышать глубинные булькания, пропущенные через эхо, раздающиеся на все видимое глазу расстояние во все стороны, устремляющиеся прямо сквозь целые Вселенные, существование которых внушает темно-черное ядро, требуя сознание подготовиться к чему-то фантастическому в одном лишь понимании его существования.

И вот что-то действительно проникает сквозь густую резонирующую пелену света, приобретая сферические очертания. Плавно видоизменяется приятный слуху и сознанию шум, насыщенный всяческими эффектами и прочими звуками, приобретая нечто похожее на низкие ноты и мелодичность, становясь более тонким и каким-то прочным, будто открывает внезапную реальность, лишенную каких-то границ. И вот, наконец, за пройденным порталом гаснет приятный свет, представляя сознанию огромную сферу, слоями сложенную из каких-то сот, окруженную то ли туманом, то ли пеленой дыма, прячущего остальное бытие, и оставляющую четкой и подробной одну лишь сферу. Но это не темно-черное ядро, это всего лишь часть его. Такая же часть, что и темные тоннели целого лабиринта с существами в балахонах и с капюшонами на головах, что и портал, забравший и перенесший тебя еще ближе к созерцанию и осознанию ядра со всей его величественностью и твоим собственным и таким приятным ничтожеством перед ним.

Быть может, гнездо, представшее в этот миг перед тобой, всего лишь проекция того, что ждет тебя в конце твоего перемещения во владениях темно-черного ядра, и тебе остается лишь быть готовым к тому, что хочешь увидеть и почувствовать ты перед тем, как это наваждение, наконец, погаснет. Быть может, гнездо, представшее в этот миг перед тобой, не более чем прототип того, что ждет тебя после всего, что еще увидишь ты на пути к конечной цели. Вращается гнездо во всех направлениях, демонстрируя все свое великолепие, всю симметрию своей формы и размеров. Невозможно определить природу происхождения его то ли камень, то ли металл, то ли органика, возведенная то ли природой, то ли искусственно, по воле разумных существ. А впрочем, даже природа имеет в своем начале чье-то стремление. И ты еще узнаешь, насколько это возможно. Ты знаешь об этом, ты ждешь этого момента, и только он движет тобой, и оттого ты следуешь за темно-черным ядром с более чем твердым намерением не отступать.

Пустотелы соты гнезда внутри. Похожи они на раструбы, из которых вот-вот извергнется дым. Или вырвутся целые рои, не терпящие чужаков даже рядом со своим домом. Но на самом деле это безжизненная конструкция, и трудно сказать была, ли в ней жизнь хоть когда-нибудь. Трудно вообще сказать, пригодна ли она для жизни хоть кого-то. И если нет, тем загадочнее и притягательнее в своей загадочности смысл гнезда. И как-то даже хочется обнаружить в нем невероятный в своем количестве жестоких и опасных насекомых рой. Просто ради того, чтобы увидеть их воочию, чтобы впечатлиться их несметным количеством, запросто обитающим внутри гнезда. Что и от кого рой бы оберегал? Что бы производил, совсем однозначно не имеющее к меду никакого отношения? Гнездо всего одно как по ту сторону густой пелены, отделившей его от прочей реальности, так и на все остальное пространство, представляемое сознанию темно-черным ядром. Определенно, гнездо имеет свое значение, представляясь важной частью ядра, выполняя свою неизвестную функцию. И темно-черное ядро не позволяет сознанию постичь тайны гнезда уже просто потому, что не дает возможности приблизиться к гнезду поближе, чтобы рассмотреть подробности его конструкции, удерживая тебя на одном расстоянии от него, кружа тебя подобно какому-то спутнику вокруг целой планеты, не могущему сойти с орбиты ни на миллиметр.

То и дело наполняется звучащее пространство вокруг кажущегося мертвым гнезда шумами и эффектами, лишь придающими мрачности и таинственности ему, будто призывающему их откуда-то из непостижимых ограниченному сознанию уровней бытия, которых (и ты понимаешь это со всей ясностью ума) просто не может быть во владениях темно-черного ядра. И оно не может противиться, принимая волю гнезда оставаться и прежде все тем же непонятным и неподдающимся объяснениям гигантом. Можно расслышать даже что-то похожее на гудение множества насекомых, однозначно крупнее пчел, чьи крылышки куда мощнее. И интуитивно сознание понимает, что это хищные насекомые. Хотя напомним, это всего лишь что-то похожее на них.

И вот будто повинуясь негласной твоей воле, темно-черное ядро заставляет гнездо так же постепенно померкнуть, быть поглощенным мутной густой пеленой, и лишь голос гиганта остается темно-черному ядру неподвластным, продолжая звучать все так же ясно и чисто, сохраняя полученный таинственный холодный образ его в памяти. И неспешно и плавно отдаляется гнездо куда-то вглубь, создавая иллюзию твоего нового перемещения назад, все глубже и глубже в затуманенную действительность, и привычный голос гнезда лишь усиливается, расширяется до бесконечности, как если бы при отдалении глазу открывалось бы все больше пространства.

И в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что находишься перед невероятно огромных размеров стеной, простирающейся из бесконечности в бесконечность. В какой-то момент ты понимаешь, что стена и есть то, что скрывало гнездо в своих толщах, что стена и есть непроглядная густая пелена, и это она является источником этого простирающегося на безмерные расстояния звука все открывающегося при отдалении пространства. Сложена стена из огромнейших кубов, каждая грань которых идеально гладка на ощупь, холодна и тверда. Подобны кубы непроглядно черным окнам, вдавленным куда-то внутрь стены. Не пробить свету глухую черную бездну, скрытую в каждом из них, и можно только догадываться о том, что скрыто в кубах навечно. Ибо далеко не пустотелы они, в отличие от сот гнезда. Лишь в одном месте, совершенно микроскопическом, можно сказать, недоступном для обнаружения на фоне размеров состоящей из кубов стены месте льется наружу чистый нежный свет. Все равно, что какой-нибудь пиксель на большом экране плазменного монитора, старающийся выделиться из общего однородного числа.

Но то бездушный пиксель, за которым лишь плата и микросхемы, ноли и единички неживой программы. И чем ближе источник света, тем яснее и мелодичнее становится мужской хорал, постепенно пробивающийся сквозь тот фон, что, кажется, охватывает все мироздание целиком с того момента, как стена впервые объявила о своем появлении. Источник света среди бесконечности глухих черных кубов напоминает некий сигнал, источник которого скрыт внутри стены, отчего невозможно определить, насколько велика ее толщина, и что может скрываться как внутри нее, так и по ту ее сторону. Однозначно сигнал влечет к себе все твое естество, безропотно подчиняет, как если бы ваша с ним природа имела общие корни. Мужской хорал, ясно различимый по мере приближения к источнику его в стене, захватывает сознание со всей своей напористостью, становящейся над тобой с каждым мгновением все сильнее и властнее. И ты практически не замечаешь, как сильнее разгорается твое желание как можно скорее оказаться перед источником этого света, откуда исходит это мелодичное звучание, наполненное самой настоящей тоской, самой живой ностальгией по тому, о чем ты можешь только догадываться. В какой-то момент можно расслышать звучание то одного, то сразу нескольких колоколов, переливающихся откуда-то из глубины у тебя в голове (и это очень классный эффект обработки звука), в то время как мужской хорал будто разливается волнами по стене от края до края с той ее стороны, непроглядной через чернейшие грани кубов.

Тем не менее, в сознании возникают образы, сами собой сформированные этим приятным на слух сигналом, возвращающие тебя куда-то к самому твоему началу. Куда-то сквозь время, о котором ты имеешь самое примитивное представление. Но тебе просто жизненно необходимо видеть эти образы, приводящие твое сознание к уютному оцепенению, вводящие твое сознание в некий транс, что является твоим единственным, но практически каким-то божественным источником как наслаждения, так и целого спасения. Все равно, что твое стремление приблизиться к темно-черному ядру сквозь все слои на пути к нему означало бы неизбежное прерывание твоего преследования кем-то или чем-то крайне опасным для тебя. Будто темно-черное ядро ведет тебя прочь от угроз, и любой из его уровней, представленных тебе в очередной уже раз, станет для твоих недоброжелателей последним. И мужской хорал за кажущейся непреодолимой стеной кажется самым надежным из таких уровней.

И кажется, что мужской хорал под колокольный перезвон и мелодичный тоскливый фон даже ускоряет приближение к источнику света. И вот ты уже прямо перед сияющим квадратом, открывающим путь сквозь непроходимую стену. Своего рода, окно, единственное и совсем крошечное, которое непременно закроется раз и навсегда за твоей спиной. И плавно свет наполняется токсичными и отторгающими зрительное восприятие оттенками. Как будто привело тебя темно-черное ядро в ловушку, в которой сознание сгинет в небытие навечно. Но все же благосклонно к твоей воле темно-черное ядро, и сквозь токсичное грубое небо можно разглядеть тех, чьи голоса, слившиеся в целый хор, казались тебе самыми родными и безвозвратно разбросанными по карте времени.

То воины в кольчугах и шлемах, сжимающие в руках мечи, копья и луки. Могучие широкоплечие ратники, гордо стоящие на своей земле плечом к плечу. За спинами их хрупкие изящные девушки, озорные дети, сгорбившиеся старики и старухи. За спинами ратников родные дома, родные луга и поля, куда не пройти ни сквозь застывших недвижимо воинов в броне и с оружием, ни сквозь твердую пленку токсичного неба, расчерченного в черную клетку. Можно лишь попытаться коснуться пленки рукой, чтобы ощутить холодную, можно даже сказать, ледяную твердь, окрашенную в едкие для глаз цвета. Однако позади черная бездна, верная погибель, откуда веет самой смертью, и только токсичное небо в черную клетку как единственный путь прочь. Это действительно ловушка для всякого, кого темно-черное ядро не ждет в своих владениях. И тебе стоит лишь протянуть руку, чтобы убедиться в том, что токсичное небо тебе не преграда, что не отвергает оно тебя, которого темно-черное ядро уверенно ведет к себе, отдаляя от привычного тебе мироздания.

Легко проходит сознание сквозь прочную токсичную пленку, расчерченную черными клетками, легко проходит через плотные ряды ратников. Они не расступаются перед тобой, пропуская нежданного гостя. Лишь мужской хорал, источником которого они являются, звучит максимально раскрыто, разворачивая перед тобой целую историю, частью которой ты являешься, и оттого ты будто сам звучишь в унисон этой теме, чувствуя себя максимально по-свойски. Хотелось бы тебе протянуть руку, чтобы коснуться этой иллюзии, которую ты наверняка бы удалось ощутить физически так, как если бы то было материальным окружением тебя, но лишь сознание подконтрольно тебе, и оно нисколько не сомневается в благосклонности и родстве того, что представляет ему темно-черное ядро в эти мгновенья. И будто тепло исходит от звучащего мужского хорала с колокольными перезвонами, мчится тебе навстречу, чтобы накрыть с головой.

За спинами могучих ратников, готовых драться до последней капли крови, великая Пустота. Нетронутая, девственно чистая, можно сказать, абсолютная, простирающаяся вглубь самой себя. И как много в ней естественной значимости, как много естественного смысла, о котором может рассказать женский госпел, приходящий на смену мужскому хоралу. Тонкий и нежный одиночный голос, совсем не режущий слух, будто плывущий по стоячей то ли морской, то ли небесной глади. Будто скользит он по бархатной коже, если бы рассудок имел физическую плоть, исполняет целую бессловесную песнь, цель которой передать слушателю всю хрупкость и нежность Пустоты, легко разрушаемой даже от малейшего прикосновения к ней, совсем неощутимого, но непременно и безвозвратно губительного. И будто утратила однажды Пустота свой первозданный вид, будто пала навсегда жертвой чьей-то безжалостной воли. И чистый приятный госпел не то, чтобы оплакивает ее сейчас, но сожалеет обо всех тех богатствах, что хранила Пустота в своем бездонном чреве, и даже не предупреждает, но просит сберечь их. И они куда важнее каких-то традиций и почтения, и преклонения перед величием окружающего бытия, святости и неприкосновенности крайне неустойчивого и оттого бесценного в одном лишь своем существовании баланса.

И только могучим широкоплечим ратникам в кольчугах и шлемах, кажется, по силам сохранить первозданную Пустоту со всеми ее сокровищами непоруганной. Только такие как ты, за плечами которых священные жизни, понимают ценность бытия, каким бы оно не представлялось с самого своего появления. Поэтому ты слышишь мужской хорал, поэтому ты слышишь женский одиночный госпел, молочно-белый, изящный, грациозный, вечно юный, трепетный и утонченный. Именно таким должен быть он, совсем открытый на теле бездонной черной Пустоты, что способна спрятать его на недосягаемой глубине своей, когда угроза совсем рядом. Идеальное равновесие, свидетелем которого ты являешься в этот чудесный миг, открытый тебе темно-черным ядром будто со всем сопутствующим к тебе уважением.

Гудит великая Пустота подобно не жирной, и не тонкой, не и противной четкой прямой линией, проведенной на листе бумаги. Заставляет ее голос все твое естество распрямиться параллельной ей линией, чтобы ничто не могло отвлечь сознание от ясного женского госпела, чтобы каждая нота его достигла глубин понимания и восприятия новых старых образов, что обязательно открываются тебе сейчас.

Но гаснет госпел, скрываясь в толщах черной Пустоты, слабеет и тает ее собственный голос, оставляя после себя лишь лишенный басовой глубины безвредный гул. И именно в нем кроется что-то пугающее. Как будто все богатства, таящиеся в Пустоте, на самом деле несут с собой лишь боль, слезы, страдания, и осознание их подлинного смысла приходит лишь спустя какое-то время, которое неизбежно упущено. Как будто тонкий женский госпел как предвидение неотвратимости, как будто тонкий женский голос - пророчество, непонятое или неверно истолкованное тобой под воздействием особых родственных чувств, разбуженных мужским хоралом. Но так и должно было быть, так и должно было случиться, и именно этого хочет темно-черное ядро, представив тебе великую и нетронутую девственно чистую, черную Пустоту.

Электронные звуки щелки и пищалки, характерные для хладнокровной машины, то и дело дают о себе знать на фоне легкого гула, доносящегося из уст черной бездонной Пустоты. Огромный монстр таится внутри нее, безжалостно поглотивший хрупкий женский госпел, утянувший его в свое жестокое нутро, откуда невозможно вернуться. И темно-черное ядро хочет представить его тебе таким, каков он есть на самом деле. Затаскивает оно тебя в самые недра Пустоты, прячущей в себе действительность, далекую от возможных надежд и успокоения. И медленно выплывает из глухой непроглядной черноты кажущийся таким же безграничным целый город, недоступный случайному взгляду и жгучему желанию быть рассмотренным сквозь темные грани кубов в стене с единственным проходом, из которого лился не так давно чистый свет. Голос его внезапен, хоть и раскрывается прямо из тихого безвредного гула Пустоты, нарушаемого электронными щелчками и писком. Голос города так же представлен компьютером, и может показаться кому-то противным насыщенный высокими частотами, какой-то пронзительный и хриплый, напоминающий надрывный вой, но совсем неестественный для живого существа. Заставляет голос почувствовать сознание растворенным, впитавшимся в какую-то субстанцию без возможности определить ее состав, но стопроцентно уверяет в твоей с ней схожести.

Город полупрозрачен, подобен белому призраку, то и дело прерывающемуся из-за каких-то сбоев в оцифрованном изображении. Город огромен, и если бы его можно было обнаружить где-нибудь, например, в космосе, не нашлось бы, наверное, ни одного из известных человечеству звездных гигантов или прочих крупных объектов, что смогли бы затмить его своими размерами. Кажется он какой-то фантастикой, аномалией, которая просто невозможна в своем существовании. И на самом деле город является не более чем голограммой, виртуальной моделью, макетом, воспроизведенный при помощи электроники, и все объекты его имеют зеленоватый оттенок. Но однозначно не машина придумала его при выборе места для его же существования, чтобы не оставалось в бытие пустот. И твое сознание просто не может представить себе того или тех, кто заложил в машину столь величественное в своих размерах творение. Однако твое же сознание предчувствует какую-то близость с ними, уже знакомую тебе, воспроизводимую тобой в памяти. Будто сознание твое коснулось некоей тайны, охраняемой от кого-либо тобой же, или же такими как ты. Будто тебе было прежде неведомо то, что всегда оставалось для тебя священным и тобой же непознанным, но вот настал тот долгожданный момент истины, где-то на подсознательном уровне тебя же манивший тебя своей недоступностью. И только лишь тебе предстояло быть свидетелем его, чтобы понимать всю его значимость.

Лишен город какой-либо зеленой зоны. Нет в нем ни одного дерева, ни единой травинки, ни одного куста. Нет ни одного водоема. Сплошь здания, сооружения, конструкции из стекла, стали, и камня самой разной высоты, уносящиеся ввысь даже куда-то на километры, и на такие же километры зарывающиеся в землю. Можно сказать, город продолжается как в небе, так и под землей. Ведет темно-черное ядро сознание сквозь невозможные для определения улицы его. Петляешь ты между каменно-стеклянно-металлическими гигантами и карликами, ныряешь под землю, взмываешь высоко к незримому небу, обозревая масштабы гиганта, занявшего великую Пустоту по чьей-то воле и перенесенного в виртуальное пространство. Нет ни одной живой души, нет ничего, что хоть как-то свидетельствовало бы о наличии в городе жизни. Здания же и сооружения, да и вообще все видимые тобой конструкции имеют самые разные и замысловатые формы. Кажется, что в городе воплощены все возможные в природе линии, тела и фигуры во всех их сочетаниях, придающих им совсем уж причудливые формы. Своего рода, город является скоплением их в одном месте в одно время. И ты понимаешь, что находишься внутри самого настоящего источника воображения, результаты которого непременно будут использованы где-либо еще.

Но все быстрее и быстрее скорость твоего перемещения по городу, и вот уже сливается он в целую зеленоватую пелену, подобную некоему тоннелю с высоченными сводами, в конце которого черное пятно выхода. Искрится оно, трещит электрическим треском, который проходит через твое сознание уже сейчас, когда до выхода еще так далеко. Где-то на интуитивном уровне приходит понимание, что это даже не выход. Нет больше никаких ни шумов, ни фонов, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало мотив, хотя бы надежную подкладку для звуков и звуковых эффектов. Нет даже слабого гула. Лишь тишина, нарушаемая электрическим треском, проходящим прямо сквозь тебя. Но все отчетливее выползают из бледной зеленоватой пелены тени неких колец, будто скрепляющих стенки этого необычного тоннеля целым каркасом. Что-то вроде трубы с надежными прочными хомутами на стыках ее секций. Проносятся они с небывалой для восприятия скоростью, совершенно бесшумно, приближая сознание к черному пятну, то и дело поражаемому электрическими разрядами. И оно совершенно не растет по мере приближения к нему, сохраняя свои небольшие размеры без видимых глазу изменений.

Лишь все яснее и четче глубокая пульсация, доносящаяся из тела поврежденного электричеством ядра. Как будто его агония, сопровождаемая звонкими всплесками доступной внутреннему зрению некой крайне нестабильной ауры вокруг, прозрачной и в то же время такой же черной, но более насыщенной чернотой. Это не подлинное темно-черное ядро, которое так хотелось бы увидеть где-то в глубине твоего сознания, но представляемое им по твоей воле. Разумеется, оно так же имеет право на существование, и вот оно существует, оставаясь такой же частью темно-черного ядра, что и все остальное, увиденное тобой. Как бы его обратная сущность, обнаженная лишь для твоего сознания, загнанная в какое-то забытое самим мирозданием устройство. И ты понимаешь, что у тебя есть возможность повторить его, сделать своими собственными руками. Ты понимаешь, что этот полет внутри трубы с высокими сводами не приблизит тебя к цели, но поврежденное ядро представлено тебе достаточно ясно, ты слышишь его голос так близко, будто держишь его на своих ладонях прямо перед собой. Ты понимаешь, что оно движется с той же скоростью, что и ты, и тебе не удастся его догнать, но тебе и не нужно и не придеться сделать этого.

Все, что тебе нужно в этот момент повиноваться темно-черному ядру, разогнавшему сознание до какой-то совершенно невероятно огромной скорости. Вновь нарастает уже знакомый тебе шум, в котором четко слышны обрывки некоей радиотрансляции. Она со всей четкостью передает нарастающую скорость тебя, скорость космического объекта, приближающегося к поверхности, скрытой густой пеленой облаков, пронзенных пиками горных вершин. Уподобаешься ты какому-то последнему пророчеству, от которого зависит будущее их, наблюдающих твой свет, твою тень, растянувшуюся за тобой на огромные расстояния. Поврежденное и нестабильное ядро наделило тебя огромной силой, и так не должно было случиться, и ты понимаешь это. Но у тебя есть еще один шанс, и темно-черное ядро предлагает тебе воспользоваться им. Скорость обжигает тебя, проходя сквозь все твое естество. Тебе необходимо приготовиться, и вот ты уже подчиняешься приятной глубокой пульсации, происходящей размеренно и расслабляюще. Это еще один слой защиты, через который сознание должно пройти на пути к логову темно-черного ядра, и не стоит торопиться испытать фатальный для поверхности под облаками удар. Это самый приятный фрагмент всего трека, насыщенный звуковыми эффектами, позволяющими испытать какое-то особое удовольствие на слух. Глухой и глубинный толчок, даже не удар, с максимальной реверберацией, с идеальной обработкой эквалайзеров, в шикарнейшей стерео обработке, и кажется, что все свое мастерство звукооператор вложил именно в этот миг. Гул ударной волны накрывает сознание с головой каким-то толстым слоем, разливаясь по панораме и достигая всех уголков мироздания.

Проносится ударная волна вокруг тебя несколько раз, будто несколько раз проходит через все бытие, окольцовывает целую Вселенную. Дух захватывает от всех этих чудесных и насыщенных эффектов, даже дышать становится не то, чтобы трудно, просто губительно для переживания всех эмоций, что овладевают твоим сознанием. Они определенно опустошают тебя, высушивают, как-то топят, не позволяя взять паузу, кружат в хаотичном движении, оставляя тебя, при этом, на одном месте после удара на невероятной скорости.

И вот наступает новая тишина, нет даже той размеренной и хладнокровной пульсации поврежденного и нестабильного ядра. Однако ты чувствуешь его в своем сознании, никуда не девшееся после последних мгновений. Короткие электрические импульсы изредка прерывают живительную тишину, подтверждая твое бытие после удара на огромной скорости.

Ты обнаруживаешь себя на самом краю пропасти, затянутой все теми же густыми облаками, между которыми все те же короткие вспышки молний. То, что у тебя под ногами совсем крошечный осколок тверди, оставшейся после удара. И это бездна приближается к тебе, чье сознание будто приросло к последнему фрагменту прежнего мира, разбитого тобой на миллиарды кусочков, безвозвратно и навсегда утерянных. Нестабильная плещущаяся аура вокруг тебя будто призывает пропасть к себе, притягивает, требуя чего-то важного и решительного, от чего зависит очень много всего. И пропасть шумит в ответ, периодически грохоча в своих недрах. И твое сознание готово встретить и принять ее такой, какая она есть, со всеми ее секретами, затянутыми облаками, которые тебе еще предстоит обнаружить.

И вот пропасть проходит сквозь тебя. С грохотом и молниями, с целым ливнем, с воющим ветром и грозой. Все, что можешь ты расправить руки, предавшись этой силе, проходящей сквозь твой стабильно пульсирующий рассудок.

Все чаще и настойчивее ты слышишь какие-то обрывки странных звуков, обработанных только лишь одним эхом, без добавления реверберации, раздающихся в моно формате. Еще один сигнал, упорно требующий от тебя внимания к нему. Не просто внимания, но полной концентрации, отвлечения от окружающей тебя атмосферы. Так хочет темно-черное ядро, и ты чувствуешь все его волнение. Прежде мерная и ровная пульсация, державшая сознание под полным контролем, сдерживающая все твои переживания от хаоса, как-то замедляется, будто ощутившая некую силу, которая оказывается совсем близко от тебя. Это очень важная сила, ты понимаешь это совершенно ясно, и непонятные звуки в моно звучании будто переводят твое сознание в такое же моно: как-то сжимают, как-то сужают, переводя тебя в некое двухмерное плоское состояние. Эта непонятная сила имеет совсем ограниченную область воздействия, некую линию, будто настроившую тебя на одну с ней частоту, вокруг которой просто ничего не может быть по определению. И вот ты уже можешь слышать какой-то непонятный низкий рев, пропущенный через вокодер и как-то расщепленный на ноты, в общем своем звучании представляющие цельный звук.

Это черный камень, обнажившийся благодаря тебе после того смертельного удара, что разрушил твердую оболочку вокруг него. Что-то очень и очень сильное, что-то очень и очень живое заключено в нем. Черная плита, не испещренная никакими символами, никакими иероглифами, никакими надписями, что могли бы послужить заклинанием, после которого произойдет нечто из ряда вон выходящее и могущественное. Исходят из него эти звуки, но льется из него целая песнь. Жуткий бессловесный госпел, из-за эффектов искажения голоса невозможный для определения пола исполнителя. Тоскливый, печальный, заставляющий все замереть в тебе в оцепенении, блокирующий все мышцы, замедляющий сердце, замедляющий мысли и адекватное восприятие окружающей действительности. Лишь холод проникает в голову. Либо сама смерть, либо часть ее, передающая тебе свое мрачное и важное послание, которое ты не можешь не выслушать от начала и до конца, и только потом темно-черное ядро поведет тебя дальше в свое логово. И ты будешь к тому готовым, пройдя некий урок у черного камня. Не зря же тебе довелось ощутить поврежденное ядро, терзаемое электричеством.

И оттого, наверное, чувствуется некое восхищение этой жуткой и холодной песнью, доносящейся из черного камня. Даже при всем своем ужасе, даже при осознании ужаса, исходящего из черного камня, сознание испытывает некое удовлетворение, основанное на фантомном и гипнотизирующем очаровании внимаемого им звука, и что куда более важно, смысла всей его мрачности и жестокости. Как будто ты, вдруг, на самой вершине всех вершин, на максимально возможном пике, за которым только бесконечность самого мироздания, и дальше нет никаких тайн, никаких истин, доступных для одного уже стремления к их постижению. Это ли не то, что должно приводить и в экстаз, и в состояние долгожданного упокоения? Но все дело в том, что холоден твой рассудок. Хоть и внемлет он песни смерти, но остается непоколебимым, рассудительным, будто осмысление ее не более чем осмысление одного из целого множества событий. Иными словами, черный камень обыденность, в которой еще что-то сохранилось из важного.

И без какого-либо сопротивления с твоей стороны затягивает тебя внутрь черного камня по воле темно-черного ядра. И окружает тебя песнь смерти со всех сторон, и вот уже это ты издаешь те скребущие звуки в моно формате, и это ты являешься источником звучащей жуткой силы, исходящей из черного камня.

Служит он очередным порталом, за которым внезапное огромное сооружение, вспыхнувшее в окружении серого тумана, накрывшего искусственно возведенную громадину подобно глухому куполу, за которым все та же черная бесформенная пустота. Это конечная точка твоего путешествия безжизненный завод с множеством труб, огороженный толстыми высоченными стенами, сложенными из прочного камня и металла, совсем не потрескавшимися и не выщербленными от времени. Стелятся по черным и серым камням трубы, проложенные через заводские стены за пределы серого купола, подобные щупальцам огромного животного, застывшего мертвым изваянием навсегда. И кажется, что обхватывают трубы твердь снаружи, удерживая хищника на одном месте, в противном случае изваяние просто развалится, рассыплется в прах, в пыль, рассыплется, несмотря на кажущуюся спустя долгое время прочность.

Повсюду ржавчина, даже на черных и серых камнях. Ржавчина, кажется, стремится образоваться на твоем теле, ты готовишься ощутить ее горький соленый привкус во рту, стремящуюся проникнуть в каждую клетку твоего естества. Огромные рыжие пятна надежно заняли свои места на стенах и потолках заводских помещений и конструкций. Шипящие подобно кипящему на сковороде маслу звуки ее органично вплетены в механический грохот и гул просторных и высоких заводских стен. Некоей заражающей все живое ужасной скверной расползается ржа по все новым, свободным от нее участкам территории. Кажется она самым настоящим вирусом, от которого нет вакцины. Хуже того, кажется она неизбежностью, обязательным этапом в существовании бытия, даже такого как бездушная громадина из камня и металла. Своего рода, предсмертная агония его, и боль от ее наличия кажется просто невыносимой, дичайшей, переплюнувшей людские муки в тысячи раз, и человеческий разум просто не в состоянии представить себе всю степень этих страданий. Но лучше бы смерть оборвала подобные переживания.

Ведь под слоем ржавчины остается пока еще цельный прочный каркас, будто стремящийся к самосохранению и жаждущий оставаться нетронутым. Всего-то и надо только оттереть с него рыжий налет. Но пусть въедается он в тело заводских конструкций, будто в том их подлинное предназначение, будто ради ржавчины были построены они изначально, и теперь наступил тот момент, ради которого и существует эта рукотворная махина. В самом разгаре рабочие процессы, наблюдаемые тобой, и лишь бы не коснулась ржавчина твоего сознания. Но можешь не волноваться не коснется, и про себя ты знаешь, что можешь чувствовать себя полным успокоения.

И в своем успокоении ты ясно слышишь подлинный голос темно-черного ядра. Он напоминает нить накала в какой-то включенной лампе, раскаленную в мгновение ока и излучающую яркий электрический свет, от сияния которого светло как будто под солнцем и невозможно найти ни одного темного уголка. Голос темно-черного ядра раздается повсюду, исходит, кажется, от металла и стен, транслируется через камни и воздух, пропитанный горьким соленым привкусом ржавчины. Вполне вероятно, что даже она пытается донести до сознания этот мощный зов.

Темно-черное ядро не скрывается где-то посреди заводской территории, и не требует от тебя тратить время на его поиски, чтобы предстать перед ним лицом, как говорится, к лицу. Темно-черное ядро в эти мгновенья прямо перед тобой совсем крошечное и такое огромное в сравнении с тобой, спустя несколько уровней его владений. Заброшенный завод, зарастаемый все новыми пятнами и слоями ржавчины тело темно-черного ядра. Форма, окруженная серым, кучерявым, грозовым облаком, насквозь пронзаемая его электричеством изнутри. Электричества так много здесь, что оно практически не прерывается ни на мгновенье, по сути, электричеством пронизан весь воздух так, что ты сознание просто не замечает его визуально. Но оно может услышать его давящий гул если попытается максимально замедлить его и непременно определит его структуру бесчисленного количества мелких вибрирующих частиц.

Но что-то все равно есть внутри темно-черного ядра, самая настоящая Истина Истин, самая квинтэссенция, самая суть, ради которой ты, наконец, здесь, ради которой предстоит проделать еще один, но намного более короткий путь. Так хочет темно-черное ядро, готовое раскрыть перед тобой все свои тайны. Агония его, ржавчиной овладевающая его мощным телом, тебе вполне понятна и слегка бросает в дрожь от непрекращающихся звуков ее, надолго остающихся в памяти. И само собой тебе хочется докопаться до самой основы открытой тебе боли, той, что тебе предстояло оберегать от посторонних глаз и ушей в числе тех, кто стоял плечом к плечу перед страшным чужаком, желавшем познать то же, что теперь темно-черное ядро предлагает познать тебе. Эта больше чем просто жажда, это самая настоящая зависимость, овладевшая тобой после всего пройденного пути от самого начала трека. Как будто тебе предоставляется шанс перейти на другой уровень восприятия, стать кем-то или чем-то таким, о существовании которого тебе не доводилось прежде даже задумываться. Но именно в том, кажется, и заключен смысл того, что оберегалось тобой от сторонних глаз и ушей, желавших получить новые знания. Ибо только оно оставалось непознанным в привычном тебе мире, ставшем однажды серым и разгаданным, и жизненно важным было для чужаков добраться до последнего секрета бытия.

И понимаешь ты, что здесь, в стенах старого завода перед тобой откроются новые тайны, недостижимые для тебя из прошлого. Надо лишь овладеть последним ключом, который уже знаком тебе с того момента, когда темно-черное ядро привело тебя сюда в самый первый раз. Но стерлись все твои познания с окончанием трека, и так бывало все прочие разы, едва сознание возвращалось в реальный мир. Будет ли этот раз последним?

Густеет воздух, уплотняется с каждым новым твоим шагом вглубь заводских стен. Все яснее слышно его напряжение, становится воздух каким-то мощным, каким-то твердым, непривычным за все те минуты всего трека, что буквально промчались в твоей голове, насытив сознание яркими образами и впечатлениями. Настало время для окончания. И оно действительно сильное, сформированное в качестве итога, в качестве пояснения, от которого все застывает в предвкушении долгожданной важности. Напряженный сильный тон накрывает темно-черное ядро изнутри. Грубый и прочный, кажется он воплощением самой силы, которая и должна появиться сейчас, когда остается сделать еще пару шагов на пути к финальной точке.

И вот где-то в самом сердце старого завода, внезапно пробуждается ветер. Резкие порывы его воют где-то в вышине под самым серым куполом и еще дальше, в вечной бездне, лаская темно-черное ядро снаружи. И кажется, что ветру просто неоткуда взяться здесь, что он лишний здесь, что не должно его здесь быть. Но вот он есть, и он неотъемлемая часть темно-черного ядра, даже больше того, это подлинный голос его. Тот, который и должен прозвучать в самом конце для полного объяснения. Все равно, что подробное изложение событий преступления из уст сыщика перед собравшимися членами семьи в конце захватывающего детектива. Заставляет ветер заводские стены и конструкции гудеть в унисон ему.

И в какой-то момент к твердому прочному фону добавляется еще один, звучащий с первым однородно и еще таинственно и как-то приятно и по-легкому мрачно. Это значит, что конечная точка здесь и сейчас. И вот ты стоишь под бесконечностью неба, затянутого черными облаками. Не наглухо, конечно, но их достаточно много, чтобы не было видно ни одной звезды. А может быть, звезд там вообще нет, и даже чистый небосвод останется такой же черной и мертвой пеленой.

Прямо перед тобой длинная каменная лестница, уходящая вверх, сливающаяся с чернотой облаков, кажущаяся если не бесконечно, то достаточно длинной, просто длиннющей, которую никому в целом свете никогда не осилить. Рядом с лестницей навечно застыло такое же каменное изваяние. Человеческая фигура, с головы и до ног обернутая материей установлена прямо на все тех же черных и серых камнях, будто вросла в них ногами, лишенная какого-либо постамента. Одного с тобой роста, не выше и не ниже тебя, подобная даже не обработанному куску камня, но обычному человеку, замершему у подножия лестницы вверх.

Ты отчетливо слышишь шарканье ног, и будто видишь себя в неспешном своем движении по крутым высоким ступеням, уходящим в черную бездну под облаками, и вой ветра становится все сильнее и напористее. Нельзя оглядываться назад, чтобы не обнаружить фигуру из камня, что глядит тебе вслед. Нельзя оглядываться назад, чтобы почувствовать как легко и одновременно тяжело тебе от внезапного понимания каких-то новых ощущений, от каких-то новых эмоций и переживаний, как будто тебя нисколько не касающихся, утративших для тебя всякий интерес и важность. Ты понимаешь, что не доставляет тебе труда делать все новые шаги, подниматься с одной ступени на другую вверх. Ты понимаешь, что тебе как-то все равно, что каждый твой шаг вверх совсем несущественен, и оттого ты просто не можешь остановить свой подъем. Все дальше и дальше ты под аккомпанемент ветра. Пока совсем не исчезаешь во тьме облаков

тишина

Храм конденсации (25мин. 10сек.)

Бурлит вода. Оседает на стеклянных стенах тонкой пленкой, стекает по гладкой поверхности крупными каплями, образуется на таком же стеклянном полу, капает со стеклянного потолка. Безэмоциональный сухой фон хрупкого просторного помещения заменяет собой, кажется, воздух, легко вдыхается полной грудью, распространяется прямо из физического Его тела, что полностью Его устраивает. Уже довольно долгое время Он пребывает здесь, уже довольно долгое время Он пребывает в состоянии внутреннего удовлетворения. И хоть отсутствуют в помещении входные двери, это совсем не тюрьма, и все зависит лишь от Его желания выйти. Все есть у Него в эти мгновения, все в Его руках. Полностью. Абсолютно. Целиком. ВСЁ в Его руках сейчас.

Странно, лишь сейчас, будто наглухо взаперти стеклянного помещения, разбавленного водяными парами, со всей ясностью ума чувствуется осознание полной защищенности. Но больше того, эта защищенность кажется Ему не то, чтобы необходимой. Нет, эта защищенность представляется Ему (даже вызывает соответствующее интуитивное чувство) какой-то недосягаемой до Него. Будто содержит в себе она только противоположные свойства, будто способна только навредить, даже погубить раз и навсегда, но настолько далека от Него в эти мгновенья, что можно о ней практически не задумываться. Будто защищенность Его настолько обыденность, что находится прямо в Его генах с рождения. И именно безэмоциональным фоном окружает защищенность Его со всех сторон так, что стеклянное помещение просто физически лишено возможности разрушения. Нет, внутри него Он может чувствовать себя полностью недоступным.

Снаружи же Его стеклянного убежища жуткий холод. Как знаком он Ему, как хотелось Ему не столько укрыться от холода как можно дальше, как можно надежнее, сколько просто наказать холод за одно лишь его существование. Наказать с невиданной людскому воображению жестокостью, чтобы раз и навсегда покончить с ним, ни на миг не сомневаясь в своих намерениях.

И в какой-то момент все изменилось. В какой-то момент Он оказался внутри своего убежища с выходом лишь по собственному желанию. Когда же это произошло? Можно сказать, не сразу, но уверенно и логично. И холод, так Ему ненавистный, никуда не делся, не испугался Его желания разделаться с ним, не утратил своей силы. И даже наоборот, холод будто усилился в ответ на Его недовольство. И будто он стал единственным, что заставляло Его чувствовать и обращать на себя внимание, будто больше ничего не могло быть в окружающем Его мироздании, кажется вдруг ставшим состоять из холода как всего из одного вещества. Все потому, что само бытие стремилось к холоду с самого своего начала, и Он вдруг понял это и ощутил настолько остро, как не бывает и, кажется, не может быть.

Впервые увидев смерть, он был страшно потрясен. Но больше от горя окружающих его людей, от слез скорби, как от каких-то неудачных заклинаний вновь наполнить бездыханное и изуродованное патологоанатомом тело жизненными силами, чтобы больше никогда не отпускать его из этого мира вопреки всем физическим законам. Какими же жалкими и убогими вдруг, в одну секунду, стали все те, кого Он знал, пролившие свои слезы, поддавшиеся вполне естественным и нормальным эмоциям. Просто так устроено в этом мире, такая физиология, образованная изначально. И кто-то может спокойно переживать печаль и скорбь, как Он сам спустя несколько последующих наблюдений смертей, как будто Его они совершенно не касались, несмотря на прежнюю значимость в Его жизни умерших людей, а кто-то просто не может остановиться, просто захлебываясь слезами. Мысли о Его собственном уходе из этого мира посещали Его много раз спустя последнюю смерть близкого Ему человека. И на тот момент стеклянное убежище уже существовало, принявшее Его. Оно принимало Его всякий раз в моменты прощания Его с умершими друзьями, родными, и близкими.

Холод снаружи стеклянных стен тогда казался Ему просто нестерпимым. Под его воздействием Он все четче понимал свои собственные убожество и ничтожность. Мысли о них надежно поселились в Его сознании, и по прошествии времени и новых смертей они только росли, обретая вес. В какой-то степени Он даже рад им, в какой-то степени его злорадство оправдано. Это ведь повод, вполне обоснованная претензия в адрес если не самого бытия, то в адрес его создателя.

Но в какой-то степени Его злорадство имеет силу беспомощности перед неизбежностью и суровостью существующего порядка мироздания. Его беспомощность явилась источником того страха, что осмыслил Он, снова и снова обращаясь к чужим слезам скорби от утраты близкого и любимого человека. Уже тогда он понимал про себя, что что-то было хотя и естественным, но каким-то неправильным. Иными словами Он испытал страх. Но тогда этот страх был Им не понят. Да, Он чувствовал нечто плохое, однако вряд ли мог объяснить, что было не так. Может быть, в силу Его юного возраста, а возможно, от того, что тема смерти вообще не должна была касаться Его тогда. И уже тогда, стеклянное убежище проявило себя, ненадолго и можно сказать, неразборчиво. Но вполне эффективно, не позволив Ему плакать как всем остальным, кто был с Ним тогда. Повторимся лишь, что Он понимал эту неприятную для него неразбериху.

И вот Он в своем стеклянном убежище, которое в очередной раз окружило Его и больше никуда не исчезало. И знакомый Ему холод плотным кольцом окружил стеклянные стены конденсированного изнутри помещения, дав понять, что дорога наружу Ему закрыта до конца Его дней. До самой Его смерти, не спешившей за Ним с целью завершить Его существование в привычном Ему мире. Страх, как известно, порождает ненависть. Конечное осознание Им Его же собственного страха и породило то стремление нанести сокрушительный и смертельный удар по ненавистному Ему холоду, и жажда Его покончить с убогостью и ничтожностью, в том числе, Его самого (что уж говорить о других, на самом деле слабых и просто мелких, и пусть не стоит так говорить о тех, кто был дорог тебе при жизни, кто искренне желал тебе только благ, счастья, быть понятым, кто бескорыстно подставлял свое плечо, кто служил опорой и поддержкой на протяжении многих лет) проявлялась в Нем практически в каждом Его движении, в каждом Его слове, в каждой Его идее. Он ненавидел бытие, даже пребывая в своем убежище. С каждой новой смертью Он ненавидел бытие все откровеннее, все безжалостнее. Все оттого, что смерть приобрела для Него некое особое значение, и даже такое благо жизни как любовь, как нежность и ласка, как естество света и окрыляющей и уносящей вверх, к самому теплому солнцу легкости, отошло куда-то на второй план, уступило свое место холодной реальности.

Оставаясь в своем убежище, наблюдая воду на стекле изнутри его, вдыхая ее всем своим естеством, чувствуя ее соленый привкус во рту Он, кажется, отрекся от всех радостей наблюдаемого Им мироздания. Лишь одно имеет для Него значение сидя в кресле наблюдать за проходящим снаружи стеклянного помещения ходом времени бытия. Он обрел свой дом, против которого бытие не имело ничего против, предложив лишь уединение, которого так Ему не хватало. И вот уже довольно долгое время не вылезает Он из своего кресла, чтобы элементарно размять своих костей. Довольно долгое время Он не чувствует потребностей ни в еде, ни в пище, не чувствует даже голода. Будто высох Он, затвердел, стал частью своего убежища. Но дыхание Его ровное, взгляд острый и пронзительный, охватывающий все вокруг, будто видящий даже то, что прямо за спиной. Недвижим Он в кресле, смотрит только перед собой, стараясь совсем не шевелиться. Таково Его уединение, которого Он так хотел, чтобы не быть разрушенным своей ненавистью к холоду, к мироздании, допустившему холод на свою территорию.

Это как бессмертие, при котором всё проходяще, всё мимолетно и быстротечно, ни на миг не задерживаясь, но в то же время тянущееся невыносимой от своей густоты однородной массой. Как же предсказуема она, будто образованная в Его голове, будто образованная по Его воле, по воле своего творца. Но нет, Его воля соленый внутри стеклянного помещения конденсат. Все от перепада температур: снаружи жуткий холод, внутри тепло, даже жар, и иногда возникает желание слегка остудить просторное стеклянное помещение, впустить холод внутрь стеклянных стен, чтобы сделать живительный глоток свежего воздуха. Источник тепла в Его убежище всего один то, что внутри Него, то, что всегда оставалось и до сих пор остается живым, несмотря на Его стремление оставаться в мертвой неподвижности, оставаться в состоянии некоего бессмертия, при котором остается лишь наблюдать за проходящим и мимолетным.

Чье-то рождение, чьи-то чувства, чья-то смерть. Снова и снова, по какому-то шаблону, который давно уже Им разгадан. Все такое незначительное на самом деле, но незначительное настолько, что хочется пропустить это мимо внимания просто против собственной воли. И потом все, что можно сделать сожалеть и тоскливо горевать о собственном бессилии, проклиная собственное сердце за то, что не может сдержаться оно и пропустить сухо насквозь. Эта боль всегда, и как бы тщательно не скрывалась она, и каким бы сильным не оставалось сознание, боль сильнее. Все из чувства собственного страха, и не бывает тех, кому этот страх неведом. Потому что он в генах, в крови, немалая часть физиологии. И хорошо, если его итог слезы. Но кто-то где-то торжествует, превращая смерть в веселье, в целый праздник, отмечая конец мучениям. Это такой же страх, принявший особую форму безысходности и неизбежности, и только совсем безмозглые не боятся, ну еще роботы.

Он тоже боялся и боится до сих пор, наблюдая чьи-то смерти, наблюдая слезы скорби и тоски. Настолько убогим и ничтожным кажется Ему физическое существование, извращенное столь хитрым образом. Холодный, почти что мертвый, механический взгляд Его, какая-то безжизненная маска вместо лица, неспособная на выражение хоть чего-то похожего на чувства, но все тот же страх перед неизбежностью. И каким бы отстраненным Он не казался, страх и ненависть по отношению к окружающему Его бытию вполне искренни, и они занимают большую часть Его восприятия и сознания. В какой-то степени Он даже злорадствует, хладнокровно наблюдая очередную трагедию расставания кого-то с родными и близкими навсегда. С каким-то еще большим злорадством наблюдает Он новое рождение, за которым следует очередная шаблонность эмоций и чувств.

Но вполне возможно, что Его стеклянное убежище, покрытое водяной пленкой изнутри, есть такой же шаблон. Вполне возможно, что и Он сам пребывает в шаблонном состоянии, предусмотренном для таких как Он, внезапно (или постепенно) осознавших всю эту убогость и ничтожность физического бытия. И не могут они ничего сделать с тем, что в глубине их, и оставляют они для себя последнюю возможность справиться с неполноценностью мироздания с помощью кресла и кажущегося безжизненным и стеклянным взгляда в сырых, с соленым привкусом, глазах.

Кто-то сторонний периодически появляется в Его убежище, с легкостью проходит сквозь стеклянные стены, стоит за Его спиной, что-то говорит Ему, пытается взять за руку, пытается говорить с Ним. Но только безэмоциональный фон стеклянного помещения и живущая в нем вода имеют смысл, существуют здесь и сейчас, заменяя собой реальность бытия, заполняя Его всего с головы и до ног. Оттого все вокруг подобно призракам, каким-то нескончаемым видениям, сменяющим одно другое. Оттого стеклянное помещение и соленая на вкус вода продолжаются до бесконечности, в то время как все остальное имеет строгие временные рамки, и кому как не Ему чувствовать их со всей Его остротой, со всеми их ограничениями, со всем их холодом, от которого нет спасения, но который можно так легко ненавидеть?

тишина

Свет (30мин. 00сек.)

Дом стоит где-то среди густых зарослей высоченных сорняков, стебли которых укрепились до толщины древесных стволов. Репейник, крапива, сухой бурьян, хрустящий под ногами, крошащийся в труху при каждом шаге. И все же можно с легкостью разглядеть протоптанную тропу, заросшую травой, по которой скользит луч карманного фонаря. Густая темная ночь, притихшая донельзя, едва нарушаемая комариным писком. Все дальше и глубже от внешнего мира, в самые дебри, откуда, кажется, нет возврата, и никакой фонарик просто не сможет обнаружить прежнюю тропу, которая буквально тает за спиной. Из тишины постепенно доносится жуткий низкий фон, затягивая сознание в формат моно, обозначая приближение к таящемуся в бурьяне дому, и тело само собой покрывается гусиной кожей, отчего возникает чувство физического бессилия и обреченности от невозможности повернуть назад. Будто жертва, пойманная охотником, от которого никуда уже не уйти, и остается только безвольно подчиниться печальной участи. Низкий фон дома будто гипнотизирует и жестоко обманывает сознание, убежденное в своей собственной воле и уверенное в том, что стремление оказаться в этом доме все еще вызвано интересом, который пропадет через пару минут.

Это обычный дом, с деревянными стенами и крышей, привычный для сельской местности или для частного сектора в городских джунглях со множеством каменных высоток, есть даже печная труба, сложенная из кирпича. Прячется дом в бурьяне не просто так. Давным-давно заброшен он, выбиты все окна, деревянные стены прогнили в нескольких местах, крыша частично провалилась, печная труба почти рассыпалась. Внутри обязательно будет жуткая картина опустошения с отсутствующими полами и разбитыми стенами, а все пространство, в густоте ночи и слабым лучом фонарика, будет казаться жутким, навевающим самые кошмарные образы и ощущения, связанные со смертью. Даже запах затхлости и плесени никуда не делся, царящий внутри гниющей деревянной коробки, оставленной хозяевами (какими-нибудь дедом и бабкой, давно закопанными в землю) на медленную мучительную погибель.

Но то всего лишь кажущееся очевидным ожидание неприятной пустоты. В противном случае не было бы никакого жуткого низкого фона, исходящего от того, в чьей цепкой хватке оказывается внезапно сознание, будто ищущее и нашедшее приключений. И в разбитых окнах дома горит свет. И именно он и есть этот охотник, этот хищник, поймавший свою жертву на расправу. Желтый, кажущийся по-домашнему приятным и привычно дружелюбным, тем не менее, интуитивно отталкивает, но обезоруживает он, и становится лишь страшнее. Просто подтягивает свет к себе, просто тащит, физически становясь какой-то веревкой вокруг тела, противиться которой не получается. Лишь велит он идти к нему навстречу, и ноги сами несут тело вперед. И все сильнее тяжелый жуткий фон, исходящий из разваливающегося и гниющего дома, наполненного прежним электрическим светом, когда-то помогавшим полуслепым старикам не спотыкаться впотьмах по вечерам.

Все прежнее окружение звучит в моно, будто направленное лишь навстречу одному пойманному в ловушку сознанию. Просто так легче расслышать новые звуки, целые голоса, доносящиеся прямо из глубины желтого враждебного света, становящиеся все яснее по мере приближения к дому. То оживленное общение нескольких участников на незнакомом прежде языке, сопровождающееся противными и до неподдельного ужаса раздражающими слух смешками, хихиканьями, восклицаниями, намешанными в самую настоящую какофонию, от которой тело пробирает дрожь и сердце готово просто выпрыгнуть из груди, бьющееся сильно и часто. Леденящие кровь восторг, подленькие хихиканья, откровенный хохот въедаются в мозг подобно вирусу, заставляющему трепетать все сознание и тело в страхе и пытаться вырваться из-под гипнотического воздействия этого жуткого света. И пока что вся их мешанина пронзает сознание в одной конкретной точке, но постепенно все больше захватывает панораму звучания, распространяясь по всему сознанию против его воли. Постепенно жуткий и враждебный свет заполняет сознание, заполняет все тело, пока не пронзает его целиком, чтобы пролиться из него, растворив плоть и рассудок.

И вот открывает свет нутро этого страшного дома. Начинает играть мелодия, своим звуком очень сильно похожая в своем звучании на медленно растягиваемые и сжимаемые меха какой-то гармони. Продолжаются ноты то вниз, то вверх с момента перемещения сознания из отвратительного и опасного для жизни желтого света, заполненного жуткой на слух оживленной беседой, в какую-то похожую, на в то же время альтернативную реальность. Гаснет желтый свет, стихают неприятные голоса, оставляя сознание прямо перед домом под звучание подобного привычной гармони синтезатора все в том же моно формате. Все вокруг черно-белое, пронизанное черными и белыми пятнами и полосками как в старой кинопленке. Можно даже услышать этот характерный фон ретро, окружающий сознание и придающий черно-белому бытию жизни. Звучание синтезатора, окруженного ретро эффектами, придает ощущение чего-то очень близкого, что было когда-то утеряно, что требовало немедленного обнаружения и восстановления прежней неотъемлемости. Что-то родное и в то же время отталкивающее и пугающее, к чему сознание подготовлено с рождения.

И вот оно, то самое воплощение дом в окружении трещащей на старой пленке чернобелятины. Ожидаемое, но, по-прежнему, пугающее. Нет никакого жуткого низкого фона, заставляющего сердце биться в трепете, а тело покрывается мурашками и дрожит, как было в начале трека с хрустящей под ногами сухой травой. Играет лишь один синтезатор. Но ощущения, вызываемые им, не подпускают сознание к дому ближе, не позволяют войти внутрь его. Как будто то, что внутри деревянных стен может погубить сознание навсегда. Или же (и скорее всего) вернуть туда, откуда выбралось оно, будто сбежавшее без намерения возвратиться, но остающееся принадлежащим этой силе. Стремление оказаться внутри дома и отталкивающее неприятие к нему уравновешивают друг друга в эти мгновения.

Однако, воображение, кажущееся при этом четкими воспоминаниями, само собой рисует образы людей, которые всегда были родными и близкими, которые любили и желали только благ. Но на самом деле то были жуткие создания, порожденные самим Злом с бесконечно извращенной фантазией, а потому природное физическое уродство их, лишенных чего-то человеческого, не имеет пределов отвращения. Они там, в доме, буквально кишат несметными роями, являясь источником ретранслируемой синтезатором мелодии. И кажется, что дом не имеет для них границ. Кажется, что дом и есть Преисподняя, снаружи заключенная в деревянные стены. Но большее зло, кажется, окружает дом, лишенное элементарной цветовой гаммы и восприятия времени, пораженное черными и белыми пятнами и полосками, дрожащее на древней пленке, грозящей вот-вот разложиться в прах.

И снова в доме горит желтый свет, холодный и враждебный, пугающий и отвратительный. Но можно лишь почувствовать его сейчас, каждая частица которого исходит из черных окон, кажущихся мертвыми глазницами некоего существа, что впитало Преисподнюю и Зло внутрь себя. Свет Преисподней постоянен, не прерывается ни на мгновенье, призывая лишь того, кто в данную секунду чувствует его со всей его полнотой и могуществом. Можно так сказать, что этот свет индивидуален, сияет для одного конкретного наблюдателя его, которому по силам перенести его. И, наверное, та мелодия, передаваемая из глубин дома голосом именно такого слегка режущего и едва пронзительного синтезатора, сознанию удобнее всего и воспринимается на слух легко, даже как-то мягко и гладко. И хочется, чтобы можно было воспроизвести ее в ответ, передать мощным сигналом внутрь дома, пропеть собственным ртом для передачи встречного исходящему из него сигнала. Именно поэтому тебе хотелось оказаться в густоте ночи перед домом, умирающим в бурьяне. Именно поэтому дом звал тебя, не раз и не два являлся к тебе во сне, и все-таки нашел возможность добраться до тебя и передать свое послание.

Тебе можно было бояться его и ненавидеть за то, каким дом предстал перед тобой, за его свет, который никуда не делся спустя много лет после оставления дома его хозяевами, которые были тебе хорошо знакомы. И спустя много лет к тебе пришло понимание их неприятия и антипатии. Но никуда не делась и частица этого света, хранившаяся в сознании, благодаря которой эта связь с тем, что скрывалась внутри дома с самого начала его существования, с момента твоего посещения дома в самый первый раз. И теперь связь позволила ему напомнить о себе, позволила зазвучать в твоей голове этой мелодии, от которой тебе так приятно, и которую так хочется повторить собственным голосом. И именно эта частица представила тебе черно-белое бытие вокруг дома, лишила красок и оттенков прежний знакомый тебе мир, представив его тебе таким, каков он есть на самом деле, за пределами дома. Впрочем, желтый и негаснущий свет, пронизанной какими-то нездоровыми истерическими смешками, сделал это уже давно. И такое чувство, что раздавались за твоей спиной, поглощаемые светом специально для тебя, для того, чтобы довелось тебе услышать и испытать их подлинными и неискаженными привычным тебе восприятием бытия.

И все больше и незаметнее ты проникаешься звучащему синтезатору, доносящемуся из-под стен дома. Все сильнее он завораживает с каждой нотой одиночной и двойной твое сознание, все дальше уводит он тебя от восприятия пестрой цветовой гаммы знакомого тебе прежде мира, приближая сознание к дому, но оставляя, в то же время, тебя на одном месте, не подпуская к дому ни на шаг. Пройдя через его свет, и оказавшись внутри деревянных стен, ты пребываешь в состоянии беспомощной жертвы, желающей вырваться из-под воздействия этой страшной силы, что недавно подтащила тебя к себе, а теперь выплюнула, но все еще не отпускает, требуя от тебя попыток сопротивляться. И чем больше твое стремление высвободиться под воздействием мелодии, тем сильнее хватка ее.

Это здравый смысл, убаюканный светом в доме, противится твоему сердцу, в мгновение ока пробудившийся под тонкие и острые звуки синтезатора, пробудившийся под голосами, доносящимися из дома. Будто ожили они спустя давность лет, на самом деле выбравшись откуда-то снизу, не до конца задавленные прочими воспоминаниями.

Много чего пробуждается и оживает в этот миг в сознании. И на смену первичному страху приходит нечто иное, куда более сильное в сравнении с ним. Дом не пускает внутрь, желая как можно больше твоего сопротивления его же силе, его свету, исходящему едва ли не из-под земли, на самом деле, открывшемуся в твоей собственной голове. И на самом деле это так. Кажется дом некоей конечной точкой губительной для тебя, но вместе с тем единственной спасительной после пройденного пути в густоте ночи в самые заросли сухого бурьяна, издающего жуткие звуки из разбитых напрочь окон. И хоть кажется она в шаговой доступности, окруженная в какой-то момент ставшей враждебной по отношению к тебе реальностью, вроде красочной и яркой, а на деле черно-белой дешевкой, требующий оставаться холодным рассудок твердит, что не должно быть тебя здесь. Желтый свет обман, за которым куда более печальные последствия. На входе в дом тебе не достигнуть этой конечной точки, ты, скорее, вернешься в самое начало своего пути. Холодный рассудок предупреждает о цикличности, спрятанной в доме, о цикличности света, заключенной в нем, о том, что конечной точки не может быть по определению, и ты снова вернешься сюда: в густоту ночи и сухие заросли по велению света, часть которого сохранилась в тебе с рождения.

Но там та сила, которую ты помнишь много лет. Разве не прекрасна она? Разве не чудесна она в своем смысле? Разве не хочется тебе испытать ее снова во всей ее полноте? Раве не ласков к тебе электрический желтый свет?

И в том главное предостережение непрерывной мелодии, в том главное предостережение, исходящее из стен дома. И не отпустит его свет тебя пока велико желание войти внутрь него. Ибо не примет дом тебя вновь. Там, внутри желтого света весь Страх и Ужас, все, что помнишь ты до мельчайших подробностей, и они и есть то, что противится твоей воле пройти через защиту, оградившую дом от тебя. Просто потому, что нет в тебе готовности испытать их снова, последствия которых известны тебе лучше кого бы то ни было. И ты знаешь, что так оно обстоит на самом деле. И все, что можешь ты, все должное от тебя помнить лишь радость, хранимую тобой в качестве электрического желтого света. Помнить, несмотря на черно-белое мироздание вокруг дома. И только она продолжит твой путь в то время, как все остальное в твоих воспоминаниях лишь обозначит новое прежнее начало.

Ибо ошибки ничему не учат, на самом деле. И только будут отдалять конечную точку проходимого пути, будут возвращать в начало его снова и снова.

И в том и заключается подлинная радость хранимого внутри электрического света как невозможности возврата в начало. И потому и невозможен Абсолют (темный), отринувший свет, ведущий лишь в глубокую бездну. И потому не допустит он своего рождения, от которого не спастись. Всегда найдет он способ собственного недопущения, даже если черно-белое бытие кажется бесконечным и гнетущим, а густота ночи будет заставлять цепенеть жилы в трепетном страхе. Ибо стремление к нему состоит из боли, из страха и ужаса, из ошибок, из сомнений.

Ибо стремление к нему состоит из приятной ностальгии, пробившейся сквозь черно-белые воспоминания, нарушаемые черными и белыми пятнами и полосками дрожащей кинопленки, циклично звучащей в формате моно где-то глубоко в мозгу.

тишина

Абсолют светлый

Ее жизнь (24мин. 42сек.)

Фон большого пространства. Замерло время, замерло все в ожидании. Все равно, что чистый белый холст, подготовленный к шедевральному творению художника. Все равно, что девственное пространство, на котором вот-вот появится нечто величественное и неповторимое на протяжении последующего времени никем из каждого из тех, кто попытается так и сделать. Приятный гул мягкого рассеянного в ожидающем пространстве света. Подобный момент больше не повторится, а потому полон он чем-то большим, просто огромным, от чего захватывает дух, чем-то, что накатывает на тебя фантастически огромной волной, чтобы накрыть тебя с головой, накрыть так, чтобы целой жизни не хватило на возможность выбраться на поверхность и сделать глоток воздуха. Невозможность (даже теоретическую) испытать нечто хотя бы отдаленно подобное, невозможность пройти через всю полноту ощущений, которые здесь и сейчас, как невозможность войти в одну и ту же реку дважды, ты испытываешь со всей остротой, на которую способны твои чувства. Именно эта неспособность и наполняет большое пространство, насыщает мягкость рассеянного света. Именно эта неспособность и есть ожидание того, что уже происходит, того, что еще должно произойти. Именно эта неспособность и есть то девственное пространство, этот белоснежный холст перед художником и творцом, намеревающимся сотворить Шедевр Шедевров.

И в этом застывшем большом пространстве чистом и открытом есть лишь она. Она появляется чудесной вспышкой, разбрасывая вокруг себя голоса и пение птиц, разбрасывая вокруг себя ароматный запахи цветов, теплый солнечный свет. Она будто открывается целым красочным миром, идиллией на выходе через некий звуковой портал из мягких тонких струн арфы, разлившихся повсюду, даже из воздуха. Эффект просто незабываемый. Она и есть этот мир, за пределами которого большое, но твердо ограниченное пространство. И вот оно в одно мгновенье заполнено какой-то волшебной страной, где чистое лазурное небо, сочные зеленые луга с пестрыми шапками цветов, золотые на солнце бескрайние поля, насыщенные голубизной реки. И повсюду Ее свет, достигающий, кажется, бесконечности, источником которого является Она, которая прямо в центре этого, прямо-таки, идеального мироздания.

В молочно белом, каком-то нежно белоснежном для глаз подвенечном наряде до самой земли, застыла Она на одном месте недвижимо. Лишь руки ее прижаты к груди. Совсем маленькая, совсем хрупкая, совсем еще ребенок, совсем еще девочка открытая и невероятно ранимая от одного только лишь косого взгляда. Настолько трепетная, что можно было бы ощутить всю Ее девичью дрожь, окажись Она на ладони. И вроде бы это совсем не юная девушка, но взрослая женщина, совсем при этом не утратившая своего природного очарования, захватившего тебя однажды. И вроде бы этот момент ей уже знаком, и это для тебя все впервые и неповторимо, о чем было сказано выше. Но замерло даже Ее сердце; замерло, но пребывает в состоянии особого трепета, заставившее Ее почувствовать этот трепет, и выражение блаженства озаряет лицо невесты своим, отличным от солнечного, но куда более нежным светом.

Все поет в ней, и ты отлично слышишь этот переливчатый звон на фоне нескольких приятных тонов, лишенных басовой глубины. Подобны они некоей полупрозрачной дымке, окружившей невесту с ног до головы, и ты отлично понимаешь, что такого не было с Ней прежде. А если и было, то начисто стерлось из Ее памяти, и Она готова слушать и излучать эти ноты бесконечно долго и непрерывно. И не только сердце невесты замерло в упоении, остановилось даже ее дыхание из страха хотя бы приостановить льющуюся из каждой частицы Ее тела музыку. Музыку, обращенную к тебе. И в этот невероятный чудесный момент ты чувствуешь желание Ее оказаться в твоих руках, чтобы уловить остановившееся на мгновение время, благодаря чему ты имеешь возможность оказаться в какой-то параллельной Вселенной, в самом настоящем Раю. В таком Раю, каким он есть на самом деле, крайне неполноценном в своем описании в книжках, но вот открывшемся со всей своей полнотой. И Она как портал, ведущий в этот мир, как ретранслятор его, как воплощение того фантастически прекрасного бытия, что непременно ожидает тебя после физической смерти.

И когда оказывается Она в твоих руках, так и происходит, и чувство времени просто исчезает, и Ее приятная дрожь передается тебе. Образ Ее в обычной рубашке и широкой юбке (когда ты увидел ее в первый раз, когда Она просто как-то ожила от одного только наличия тебя, обратившегося к Ней с намерением просто пожелать доброго утра в самый первый раз, когда ты услышал из уст кого-то из Ее окружения не требование, но просьбу сберечь нашу , когда Она искренне волновалась от того, что ты не позавтракал), сам собой возникает, казалось бы, из ниоткуда. Ты чувствуешь, что ничего не помнишь об этом, настолько он ярок и полон силы.

И вот Она, в белоснежном подвенечном платье, мягко обнимает тебя своими плавными руками, безмолвно прижимается к тебе все с тем же наслаждением на освещенном изнутри приятном личике. И вновь ты вспоминаешь, как расправляла Она руки в стороны под тобой, как закрывала ясные свои глаза в упоении, всем своим естеством отдаваясь твоим ласкам, тянулась к тебе, старалась передать тебе во владение каждую клеточку себя. Млела и таяла Она, едва ваши губы соприкасались друг с другом, горели румянцем Ее гладкие щеки. И желая быть во владении тебя, Она владела тобой. И в тот момент ты видел Ее подлинную, совершенно открытую для одного лишь тебя, тогда ты мог испытать теперешний насыщенный красками Рай, который представлял тебе все свои красоты. Да, ты уже видел его, но будто так же начисто забыл, чувствуя его совсем рядом, только копящего свою природную силу до этого момента.

Совсем невесомая Она сейчас, вновь взятая тобой в руки, стремящаяся удержаться за тебя как можно крепче, но не вложившая в хватку своих рук ничуть силы. Несмотря на свой сорокалетний возраст Она все еще юная нежная девочка. Девочка внутри нее, ты чувствуешь ее сейчас, заключив в свои объятья, ты чувствовал девочку внутри Нее с того момента как впервые увидел Ее, когда впервые обратился к ней, когда впервые услышал Ее голос неровный и дрожащий.

Прежде скромный и мало уверенный в себе, рядом с ней ты стал другим как-то вдруг, будто всегда знал Ее, будто привык чувствовать себя рядом с Ней вполне естественно, без сомнений сказать или сделать что-то не так, что всегда сдерживало твою решительность. Она понравилась тебе не тому, кого ты мог видеть в зеркале по утрам, но тому, кто сейчас оказался в живописной идиллии Рая, тому, кто смог почувствовать его в Ней. И вот он, кажется, хотел бы стать Ей из-за Ее возможности открывать этот чудесный мир. Она сразу все поняла, сразу испытала твой трепет перед Ней, твою открытость, твою честность, которую хотела видеть в тебе. Ты не смог бы обидеть Ее, не смог бы ей солгать, и ты знал об этом, и ваше общение строилось лишь на открытости и человечности, к которым Она привыкла с детства. И когда ты впервые прикоснулся к ней, ты сразу почувствовал готовность и легкое смятение, охватившие Ее. Будто Она ждала этого момента, но должна была усомниться в правильности того, что позволила тебе сделать с Ней. Но в какой-то степени Она осознала ваше некое родство друг с другом, которого Она хотела, и которого не получила прежде, повинуясь лишь той, кого видела по утрам в зеркале в собственной ванной.

Но даже рядом с тобой Она испытывала сомнение. Просто потому, что это в Ее крови, это природная часть Ее, от чего Ей никуда не деться. И в подвенечном платье, заключенная в твои объятья, заключившая в свои объятья тебя самого, Она хочет быть тобой.

И вы оба сливаетесь друг с другом, обласканные мягким солнечным светом идиллии, приобретая друг от друга то, что хотели бы открыть для себя. И этот момент единственная возможность испытать это в полной мере. И Она чувствует всего тебя внутреннего, чего ей не удалось ощутить в прошлый раз. И Она благодарна тебе за эту возможность, которой у тебя больше не будет, и ты осознаешь это интуитивно, инстинктивно, со всей ясностью окрыленного открывшемся перед тобой мирозданием сознания. Дальше, если (если) тебе придеться вновь оказаться перед брачным алтарем, на месте тебя будет только привычная для тебя плоть. И ты боишься этого. И Она знает и чувствует твой страх, став тобой, проникнув в самую глубину тебя. И Ее благодарность тебе за этот Рай вокруг в этот миг внушает тебе уверенность. Она просит, чтобы ты не отпускал Ее. Ты не раз слышал подобные слова из Ее уст, но вот сейчас ты понимаешь их подлинное значение. Ты видишь блеск Ее глаз, взгляд которых тебя просто завораживал. Слезы наполняют Ее глаза, но то слезы счастья, особого, отличного от простых определений его, недоступных обыденному людскому естеству. Она не плакала при тебе раньше, и ты бы не хотел видеть Ее слез, хотя, конечно, они бы тебя удовлетворили как слезы слабого беззащитного существа, нуждающегося в твоей опеке, в твоей ласке. Но ты и без них окружил Ее своей любовью, своей открытостью, своими опекой и лаской, своей заботой о Ней.

Ах, как же хорошо Ей сейчас, просто нежащейся в лучах теплого солнца, созданного тобой же! Ах, как легко Ей в твоих объятьях! Все оттого, что этот Рай принадлежит вам обоим: тебе, сотворившему Рай для Нее, и Ей, принявшей твой дар и благодарной тебе за Ее окрыленность, за Ее трепет, о котором ни одна женщина не должна забывать. Ибо этот трепет присущ только женскому естеству. И это он заставляет Ее сейчас чувствовать эту окрыленность, ради которой Она должна просто быть. Не просто быть, но быть собой, быть той, какую Она чувствовала в себе с рождения, желавшую любить и быть любимой, цвести, быть просто нужной, чувствовать свою природную значимость. Это ты облачил Ее в подвенечное платье, но не заставил, не принудил ни кнутом, ни пряником.

Ты бережно прижимаешь невесту к себе, проводишь рукой по густым локонам Ее волос, как ты умеешь это делать, и не раз Она признавалась тебе в легкости твоих рук, и всякое прикосновение отдается тебе обратно вместе с приятной Ее дрожью. Ты глядишь Ей в ясные от слез счастья глаза, целуешь в губы, чувствуя, что эти ощущения раз и навсегда их подлинность и неповторимость уникальны, полностью искренни. В этот миг нет никаких сомнений ни у кого из вас обоих. Этот миг принадлежит только лишь двоим тебе и Ей, испытавшим себя более чем естественными и живыми, сложившимися во что-то большее, чем вы оба можете или хотите себе представить. И это хоть и Ее миг, Ее день и час, ты сделал это, никто кроме одного тебя. Она лишь приняла его, пусть и сомневавшаяся, наученная горьким опытом прошлых лет, но хотевшая верить твоей открытости, знавшая о твоем скрытом потенциале, обратившемся к ней, знавшая, как тебе удавалось развивать его, как хотелось тебе быть с Ней открытым и надежным.

Всего лишь миг, растянувшийся от прошлого к будущему. И кажется, что остановившееся на этот миг время и есть привычное тебе бытие.

Самое время подняться с ней прямо к теплому солнцу, самое время оторваться вместе с ней от земли. Самое время оставить красоту лугов и полей, ароматы цветов и щебетание птиц. Самое время быть вне ограниченного ими пространства, самое время вырваться за пределы каких-либо пределов, не могущих передать все то, что ликует внутри вас обоих, что ликует в Ней. Ведь ради Ее ликования ты хочешь быть с Ней, ведь ради Ее ликования ты хочешь быть с Ней, будто не стареющей, лишь похорошевшей под воздействием насыщенного красками, звуками, запахами Рая.

И вновь этот невероятный по своей насыщенности взрыв, сопровождаемый струнами, которые разливаются повсюду, отправляя пространство в небытие. И только солнце ласкает вас обоих, взявшихся за руки, смеющихся в сердечной радости, в открытых чувствах друг к другу.

Сбереги же Ее, Она того заслуживает.

тишина

Падший ангел

Часть 1: Пленник (15мин. 00сек.)

Плеск воды, ласкающей каменные глыбы руин. Некогда был построен в этом месте целый дворец. Черные и серые камни его надолго запомнили кровь и пот тех, кто воздвигал на протяжении долгого времени прочные неприступные стены для своих правителей, блуждали в тех стенах стоны и крики мучеников, принужденных к этому ужасному строительству. По прошествии множества лет остались от этих жутких воспоминаний лишь сморщенные темные пятна. Бегают они мелкими жуками по каменным обломкам, как-то непонятно жужжат вокодером, безуспешно пытаясь что-то сказать, словно души, не обретшие спустя множество столетий покоя.

Но раздается внезапно мягкий, но крайне насыщенный высокими и средними частотами всплеск. Будто нечто волной яркого света вдруг пробуждается от некоего долгого сна в глубине затопивших руины дворца вод, распространяясь из центра во все стороны. Своего рода, крик, восклицание, недовольный возглас среди кажущихся мертвыми развалин из черного и серого камня, жуки на которых не более чем безжизненная часть их. Заливает яркий свет все вокруг, затмевает, погружает в свою мимолетную сияющую бездну целый мир, и никакая глубина вод, кажется, не способна выстоять под его натиском, настолько силен он, настолько поглощает восприятие бытия. Начисто стирает яркая волна света из сознания все возможные мрачные образы, навеянные руинами дворца, в котором происходило самое настоящее Зло над беззащитными и ни в чем неповинными людьми, захлебнувшимися в своей собственной крови, утратившими собственные легкие от постоянных воплей и криков от физических мук. Яркий свет кажется чужаком здесь, не принадлежащим ни воде, ни ушедшему в историю дворцу, ни блуждающим в беге по его остаткам жукам.

По окончании вспышки остается тонкий луч света, пробивающийся из самой бездны. Голос его уверенный и мощный госпел, лишенный прежних сил, но обладающий огромным потенциалом. И стоит лишь дать ему немного времени он обязательно раскроет все свои невероятно могучие возможности. Но сейчас это всего лишь мелкий росток, едва показавшийся на поверхности воды, нашедший путь сквозь мощные каменные глыбы, после бесконечности лет своего заточения чуть живой, но обретший надежду.

Был пленен он когда-то. Наверное, ради него и задумывался и строился дворец из черных и серых камней. Наверное, ради него и страдали возводившие его люди. Наверное, ради него и творилось Зло в черно серых стенах, ради него творились ужасные страдания. И даже свет был подвержен им, запертый в клетке подобно какому-то зверю, пойманный и доставленный хозяевам дворца опытными охотниками. И только лишь он этот странный пленник знает обо всех подробностях своей неволи. И с самого начала своего заточения в клетке боролся он изо всех своих сил, дрался не на жизнь, а на смерть, требуя своего освобождения. Будто не должно было быть ему все равно, будто невозможно заточить свет в клетку с железными прутьями, будто не может он покинуть ее с приходом ночи, будто не имеет значения время и место его существования, будто не умеет он мыслить и чувствовать.

Но жадно извивался он в своем заточении, неустанно разливаясь по полу и концентрируясь в одной точке, накатывая на стенки холодной клетки, рвался в вышину и тут же обрушивался и проливался на пол. И не мог свет остановиться, просто не умел он быть без движения. И казались со стороны его мучения какой-то игрой, радующей чей-то глаз, переливаясь всеми цветами радуги. И ради них и творилось во дворце Зло. И одни убогие и жалкие истребляли других убогих и жалких, плененные переливчатым сиянием, томящимся в клетке, в то время, как рвался и метался свет, желая свободы. Но казалось всем, что в своих муках благостно отзывался свет на каждое новое злодейство, будто призывая к новой жестокости.

Был объявлен он хозяевами дворца посланцем богов, божественным даром в знак почитания их и исполнения их воли. Гордились хозяева замка своим пленником, стояли перед ним на коленях, читали молитвы и целые проповеди, разрешали даже своим вассалам увидеть его хотя бы одним глазом, но требовали за это взамен жизни самых родных и близких. Нет, не сумасшедшие, не опьяненные запахом крови, но хладнокровные и расчетливые, творившие злодеяния и заставлявшие людей страдать со всей ясностью своего ума. Пытались они запугать и запугивали людей ужасной участью быть жестоко истребленными невероятной силой, которой они обладали, заполучив божественный дар в награду за свои злодейства. Разумеется, это была чистой воды ложь, но она работала безотказно.

А меж тем, обладал пленник силой, и никуда не делась она спустя долгое время его заточения. Лишь, кажется, ослабла, требуя подпитки. И тогда, будто повинуясь безмолвному зову тонкого ростка света, будто внимательно наблюдая за мрачным дворцом, ставшим ему темницей на долгие годы, и обнаружив, наконец, признаки его жизни возникают откуда-то прямо из воздуха таинственные сущности в длинных и глухих черных одеяниях. Окружают они слабый короткий лучик со всех сторон, чтобы послать ему мощные голубые импульсы, с приятными полузвенящими звуками, входящими в него, сливающимися с ним в единое целое, наполняя его той силой, что была в нем прежде.

И тогда будто оживает свет, вырастая из мелкого росточка в полноценный мощный луч, уносящийся далеко в небо, пронзая насквозь плотные слои густых кучерявых облаков. Новая яркая волна света затмевает все вокруг, подобная победоносному кличу, звучащему прямо из небесной выси. Парит свет в небе гордой одинокой птицей, переродившись из прямой линии, расчертившей небосвод, будто обретя долгожданную прежнюю форму. Парит свет высоко над землей, желая видеть, кажется, все до самой последней мелочи. И можно расслышать его полет лидирующей как лидирующую гитару, плачущую от хладнокровия и осознания со всей ясностью ума горькой правды, частью которой свет стал однажды.

Широко раскинув крылья, кружит птица, замечая на земле все новые дворцы, возведенные из самых разных материалов, но чаще из камня и золота, сверкающие на солнце ярким блеском, что в мгновение ока ослепляет такой хрупкий чистый рассудок. Как будто внезапно открывается Истина, такая заманчивая, такая великая, такая доступная, индивидуальная настолько, что пробуждает желание единоличного владения. И тогда это нестерпимый соблазн возможности возвышения над остальными. Широко расправив крылья, кружит птица над дремучими лесами, в глубине которых прячутся самые настоящие чудовища, кровожадные монстры, совершенно далекие до уровня хищников, убивающих ради собственного выживания, ради пищи. Именно там возвышаются каменные и золотые дворцы, служащие единственным источником света. Но сколько подобных нашему освобожденному герою пленников прячут они в своих чревах.

Идет самая настоящая охота за случайными гостями, вдруг сорвавшимися с небес, чистыми и прекрасными, заставляющими любое сердце испытать восторг и радость. Вот только оказываются они совсем беззащитными перед природным естеством выживания. И очень далеко не каждый может стать первым, кому достанется этот свет.

И те, кто первее алчные, хладнокровные как по отношению к остальным, так и по отношению к самим себе до ужаса, не чурающиеся пачкать собственные руки в крови себе подобных, не чурающиеся приносить в жертву собственных детей. Это правило без исключений. Потому что такие делали, делают и будут делать все, на что хватит их воображения и возможностей, чтобы не допустить попадания света с его чудесной силой к кому-либо, отличающемуся от их образа существования. И возможности их велики, возможностей их хватает на то, чтобы и дальше держать остальных людей на уровне чудовищ, далеких даже от уровня хищника, по природе своей проливающего кровь ради собственного пропитания и пропитания своего потомства.

Кружит над дремучей землей птица, раскинув широко крылья, высматривая томящийся в каменных казематах дворцов свет, наблюдает во всех деталях происходящее в них истребление и разрушение одних людей по отношению к другим людям, из той же плоти и крови. Воет лидирующая гитара, и страшным до умопомрачения тоном, от которого кровь стынет в жилах, который настолько грозен и печален в своей глубине дополняющих друг друга низких и средних частот, что хочется просто выключить звук, но все цепенеет внутри и просто нет сил сделать это, гудит земля. Будто звучит страшный для преступника смертный приговор, требующий осмысления для всех остальных за одну только мысль о возможности совершения злодейства.

И нет конца разрушенным дворцам, нещадно растерзанным таким же хладнокровным и жестоким ко всему сущему временем, и то и дело где-то из глубины руин пробиваются все новые ростки ослабшего, но освобожденного света, который лишь терпит эти ужасные муки своей неволи, дожидаясь дня и часа своего естественного освобождения. И напрасны кровь, физическая боль, предсмертная агония истребляемых и истязаемых в стенах ими же самими возведенных дворцов людей. Продолжают они строить все новые места для собственных страданий, для причинения им все новой боли, все новых смертей. Кружит птица над ними, высматривая своих настоящих и будущих собратьев. И нет дела ей до людских страданий.

тишина

Часть 2: На той стороне (15мин. 00сек.)

Завораживающее до устрашения и грубое тяжелое сияние озаряет темное ночное небо над верхушками деревьев, прячущихся в самой лесной чаще. Сопровождается оно тяжелым плотным гудением, предупреждающим об огромной опасности, таящейся где-то в самом сердце окутанного чернейшими крыльями ночи леса. Что-то происходит там, что-то таинственное, что-то нежелательное для стороннего наблюдателя. И тем притягательнее этот свет. И ноги сами ведут тебя все глубже и глубже в лес, и ты просто ничего не можешь слышать кроме этого тяжелого плотного гудения, буквально забившего твои уши, проникшего в твою голову, взявшего под контроль все твое естество. Кто-то должен увидеть нечто, что скрывается от посторонних глаз и ушей. Какие-то посторонние звуки то и дело появляются внутри гудения, обозначая ход некоего процесса, но просто невозможно разобрать все детали, когда цель только одна как можно скорее добраться до источника этого сияния в небе. И как-то нервозно и не по себе становится оттого, свечение где-то вверху, а впереди все еще прежняя темнота, и ты каким-то невероятным образом не спотыкаешься и считаешь деревья своим лбом. Идешь уверенно, будто видишь четкий путь через буераки, торчащие повсюду корни, ямки и целые овраги. Идешь, ведомый светом, захватившим твое сознание.

Идешь, желая, чтобы сигнал его, непрерывно звучащий в твоей голове, не прекращался. Как будто для тебя это просто жизненная необходимость. Как будто ты уже знаешь, что ждет тебя в глубине леса, хотя и не можешь объяснить словами, ни даже подобрать нужный образ. И это на интуитивном уровне, принадлежащее не тебе. Не столько тебе, сколько кому-то, кого ты, вдруг, обнаруживаешь внутри себя и понимаешь, что твое сознание больше тебе не принадлежит. И оттого тяжелое плотное гудение с неразборчивыми звуками не хочет быть проясненным, не хочет даже прибавить громкости по мере приближения к нему, не хочет рассредоточиваться и занять всю панораму, оставаясь где-то по центру в твоей голове.

Просто так ему легче внушить тебе тот образ, который сознание, не принадлежащее тебе, считает своим собственным и демонстрирует тебе со всей отчетливостью, на которую оно способно. Именно поэтому ты уже знаешь, что тебе нужно увидеть, чтобы получить все ответы на вопросы, кажущиеся тебе особо важными, гораздо более важными в сравнении с элементарным выживанием.

И рассчитывая-таки добраться до источника этого необычного и таинственного сияния, исходящего из глубины леса ночью, пребывая в состоянии полной уверенности оказаться в таком месте, где деревья стоят целой стеной, как бы обозначая сердцевину леса, надежно прячущие источник от любопытных глаз, ты оказываешься за пределами его, просто пройдя лес насквозь и выйдя с другой его стороны. И на самом деле ты знаешь, что это обманка. Иллюзия, придуманная рассудком того, кто на самом деле все глубже и глубже поникает в лесную чащу, ведомый силой зеленого сияния. Ты же, в этот миг, оказываешься где-то на поле, разделенном черной бездной прямо под твоими ногами (еще один шаг и ты провалишься в это устрашающее чрево), непреодолимой даже по воздуху. Именно из этой черноты в земле исходит это сияние, позвавшее тебя к себе, на самом деле, позвавшее скрывающееся в тебе сознание, скрывающуюся в тебе другую жизнь.

По ту сторону пропасти горят многочисленные костры, в свете огней которых легко различимы людские фигуры в длинных рясах или балахонах, кажется, бесцельно блуждающие из стороны в сторону. По ту сторону пропасти какое-то иное пространство, доступное для наблюдения и испытания странных чувств, благодаря сиянию, исходящему из черной бездонной ямы, окольцевавшей кусок бытия с кострами и человекоподобными фигурами. Именно оттуда, преодолевая непреодолимую для тебя ширину пропасти, и исходит то глубокое, насыщенное страхом и заставляющее тебя дрожать в трепете грозное гудение. И ты понимаешь, что ты действительно видишь некое другое бытие, и ты слышишь его голос, чувствуешь его дыхание, его атмосферу, в которой тебе нет места чисто физически. Но вместе с отторжением ты чувствуешь некое удовлетворение от наблюдаемого тобой кусочка (совсем крошечного) иного мира.

Подобно зеленое сияние из черной бездны какому-то силовому полю, щиту, блокирующему все попытки перебраться на ту сторону, чтобы оказаться в том могучем и жестоком по отношению к тебе мироздании. Не хочет оно принимать гостей вроде тебя, позволяя лишь бессильно наблюдать за ним издали, заставляя тебя как бояться, так и хотеть видеть его снова. Завораживает оно твой рассудок, приковывает к себе твой взгляд так, что боишься ты даже моргнуть, чтобы этот миг не прервался. И не было ничего, что свидетельствовало бы о целенаправленном открытии этого портала между двумя измерениями. И в какой-то момент он просто возник, и этот зеленый свет вспыхнул сам собой, отделяя одно мироздание от другого. Быть может, произошел некий сбой, внезапный каприз мироздания, хранящего в себе, как оказалось, куда больше пространств и хода времени, о чем никто даже не догадывался, но в силу своего воображения теоретически предполагал.

Теперь ты можешь услышать голос самого света, голос чьей-то силы, сотворившей его, и у тебя нет сомнений в том, что этот щит между тобой и тем, что ты видишь по ту его сторону, имеет искусственное происхождение. И ты вроде даже спокойно воспринимаешь открывшееся тебе осознание. Ты намеренно не можешь коснуться света рукой, намеренно не хочешь этого, поэтому позволяешь голосу света быть услышанным, быть предупрежденным о пагубных для тебя последствиях прикосновения к нему. Ты знаешь, что перед тобой смертельный враг, с которым невозможно договориться, позволивший, однако, быть услышанным, а потому не прогоняющий тебя прочь. Ты слышишь высокую частоту, плотность которой достаточно высока. Все равно, что звон в ушах при высоком давлении крови в голове, даже еще тоньше: ноющий непрерывный писк. Он не противен тебе, не вызывает отторжения благодаря грамотной обработке эквалайзерами и какими-то еще эффектами, смягчившими его звучание до слушательного уровня без негативных для здоровья последствий. И чем глубже проникает свечение в черную бездонную яму, тем насыщеннее писк в средних и низких частотах, тем насыщеннее зеленый цвет, где-то в самой глубине переходящий в такую же черноту. Без сомнения, это не просто какой-то купол, но целая сфера, почти прозрачная в вышине и максимально плотная в нижнем своем основании.

Она прилетела из глубокого космоса, она просто возникла, повторимся, совершенно внезапно, хотя, возможно, время ее появления в привычном для тебя мире оказалось весьма и весьма продолжительным, откуда тебе знать, верно? Просто голос ее достиг тебя в самый последний момент, полностью сформировавшись в своем образовании, приведший тебя в этот загадочный лес. А ведь ты даже не знаешь, где ты в этот момент. Ты даже не знаешь, происходит ли все это с тобой наяву или, все-таки, во сне. Ты не можешь определить ни единого запаха, характерного для лесной чащи, ты не чувствуешь вкуса, не чувствуешь ни холода, ни тепла. Ты можешь лишь видеть и слышать (ну еще чувствовать, как тебя пробирает дрожь от тяжелых фонов). И визуальные образы сформированы слухом, или же наоборот, и даже в этом у тебя нет никакой четкой уверенности.

Уверенность только в одном: ничего этого нет на самом деле. Уверенность только в одном: зеленое сияние, похоже, поймало тебя в ловушку. Уверенность в том, что оно пришло за тобой, позвало тебя, и вот ты следуешь его зову, все дальше и дальше пропадая в лесных дебрях, откуда уже не вернешься, как бы тебе не хотелось обратного. Потому что сейчас его голос, грозный, тяжелый, самый настоящий голос смертельной опасности, можно сказать, неизбежности и обреченности, глубоко в тебе, требует от тебя бездействия, в то время как то, что внутри тебя не может остановиться. Именно для этой охоты и существует эта иллюзия открывшегося твоим глазам бытия, освещаемого множеством костров и населенного странными человекоподобными существами в длинных одеждах, заблокированного целой зеленой сферой, что вспыхнула сама собой.

Но все не так однозначно. И ты понимаешь, что зеленое сияние было послано за той силой, что внутри тебя. С твоего позволения, принявшего это тяжелое гудение, востребовавшего услышать его еще раз, по какому-то особому и негласному заклинанию, будто призвавшему этот зеленый свет во тьме ночи над лесом, куда твоя нога никогда не ступила бы ни за какие коврижки. Стоило лишь услышать тебе его в самый первый раз, как все в тебе будто пришло в движение, которое невозможно было уже прекратить. Как будто то существо внутри тебя, сознание которого движется сейчас в глубину леса, принадлежало этой таинственной мощной силе, как будто всегда знало о возможном ее проявлении в мироздании, знало и ожидало ее в назначенный день и час. И вот эта сила, наконец, заявила о своем существовании. И она не прекращает говорить с тобой, с кем-то внутри тебя, с твоей подлинностью, которую ты можешь ощутить благодаря ей.

Этот писк, обозначивший голос зеленой сферы, что предстала перед тобой, вдруг, становится сильнее, углубленнее. Это значит, что ты оказываешься уже внутри нее, постепенно проглатывающей тебя, но все так же заставляющей тебя ничего не предпринимать, чтобы высвободиться и вырваться на свободу.

Теперь, оказавшись внутри зеленой сферы, ты можешь расслышать и писк комаров, и уханье далекой совы, и журчание ручья, ты можешь даже услышать стрекот сверчков, кажется неподвластных влиянию зеленого света, и остающихся вместе с тобой у края бездонной пропасти. Ты можешь расслышать их в стерео, объемных и более чем просто живых и реальных. И тем больше захватывает тебя стремление к нескончаемости трека, пропитанного насквозь потусторонними силами, открывшимися тебе во мраке ночи со всей своей мощью, приглушаемыми шумами оживленного даже сквозь плотные окна дома дня. Тогда не спасает даже максимальная громкость. Ибо только ты и то, что ты слышишь должны быть здесь и сейчас, и никакой солнечный свет не имеет права помешать всем твоим чувствам, всем твоим эмоциям, всем твоим ощущениям. Всем твоим образам реальным и вымышленным. Именно того хочет зеленое сияние над лесом, именно этого хочешь ты.

Ты слышишь огонь, треск костра, одного из тех, что зажжены внутри зеленой сферы, оборвавшего ее тонкий голосок, который просто растворился, слившись с общим грозным гудением. Оно все так же продолжает звучать по центру звуковой панорамы, и костер вписан туда же, заняв место где-то во главе его.

Ты слышишь ритмичный стук барабанов, сопровождающих некий обряд или ритуал, торжественный и важный для какого-то африканского племени. Это действо проходит под диктовку зеленого сияния, окружившего его, именно зеленый свет управляет обрядом. Отчетливо слышны голоса восторженных людей: их смех и улюлюканье, аккомпанирующие барабанному бою. Тем не менее, несмотря на восторженную атмосферу, ты понимаешь, что происходит нечто ужасное, на что твоему воображению просто не хватит сил, чтобы представить тебе все подробности. Ты можешь лишь попытаться сравнить это с самым гнусным действом, от которого просто мурашки по коже. Какое-нибудь жертвоприношение, с обилием крови и ужасными страданиями несчастной беззащитной жертвы под восторженные и одобрительные приветствия свидетелей, ожидающих свершения умерщвления в угоду высшим силам. Но вместе с тем, это зрелище, при всей своей отвратности и жестокости, захватывает дух и завораживает сознание всей своей значимостью и впечатлениями, и тебе стоит лишь гадать чего в нем для тебя больше положительного или отрицательного.

Тебе представлено нечто, что прежде было тебе недоступно, и ты просто не представляешь, как твоя жизнь вообще была возможна без этого. При всей жестокости и неприятии того, что твое воображение рисует тебе под эти жуткие звуки, ты жаждешь слышать их еще и еще. Будто ты можешь в этот момент остановить ход времени всего вокруг, растянувшись в унисон с ними. Ты понимаешь сейчас, что в этой жестокости и неприятии заключен глубокий смысл, а если это тебе лишь кажется, то пусть эта уверенность останется единственным, что представляет собой открывшееся тебе бытие.

Но эта жестокость, о которой ты имеешь представление, основываясь только лишь на сравнении ее с обычным человеческим, но варварским безумием, остается на твоих руках липкой и красной субстанцией с соленым привкусом, что образуется сейчас на твоих губах сам собой. Ты, наконец-то, там, куда повел тебя за собой этот жестокий зеленый свет, в самой тьме леса, еще более густой, чем беззвездная и безлунная ночь. И это сияние над кронами деревьев, что заставило тебя идти за ним, невзирая на полноценное понимание тобой всей опасности и обязательного плачевного для тебя финал в самом конце пути, и есть тьма, запертая среди плотной стены древесных стволов, подобных клетке с хищным зверем внутри.

Это и есть зверь, коснувшийся земли, коснувшийся знакомого тебе бытия, который явился тебе ненамеренно, будто сорвался с недостижимой для тебя высоты, но открылся тебе целиком, представив себя во всей своей полноценности, представив тебе свое нутро, каким бы ужасным (но в то же время завораживающим) оно тебе не казалось. Гость открылся тебе, представил тебе истину, о которой люди могли лишь догадываться, придумав собственные идеи, большая часть которых основана на элементарном, животном, первичном страхе перед собственной ничтожностью окружающего их жестокого мира. И эта истина ничем не отличается от идей. Которые, в общем-то, тебе безразличны. Были безразличны до этого момента.

Цена такой истине, подлинной ли, фальшивой, но, тем не менее, захватывающей твое сознание целиком до какого-то извращенного удовольствия, только одна.

тишина

Светло-белое ядро (77мин. 11сек.)

С первой же секунды начала сюиты и до последнего ее мгновенья берет свое слово колокол. Постепенно и плавно, даже как-то незаметно его легкий звон переходит в тяжелое глубокое биение, похожее на погребальное. Это подлинный голос светло-белого ядра, до которого только предстоит добраться через множество слоев одежды, прячущей его надежно и бережно, отчего шаг за шагом к нему становится все легче и приятнее. Но не стоит рассчитывать на его благосклонность, с которой светло-белое ядро приглашает каждого гостя в свои владения. Потому что не каждый гость из тех, кого хочет видеть оно, готов услышать и осмыслить все до единого его слова. Дорога к светло-белому ядру подобна полету через некий темный тоннель, расчерченный белыми линиями в клетку, в плоскости, впереди которого густой мрак, откуда выступают все новые белые линии, и кажется, будто им нет конца, и ожидание и намерение испытать или узреть что-то важное только растет. И пребывание в неведении все более угнетает. Только самое стойкое сознание способно пройти сквозь этот тоннель, проникнуть сквозь многочисленные слои его, терзаемое при этом сомнениями в необходимости следования зову светло-белого ядра.

Оно начинается с первыми лучами солнца, еще холодного после ночи, но легко поднявшего даже самое неподъемное тело, заставившего его взмыть над привычной землей. Наполненное пробуждаемым после ночного сна разноголосьем птиц в лесу, легкими волнами проснувшегося и ожившего после спячки ветра, что стремится как можно скорее коснуться притихшей на некоторое время морской и озерной глади, следование зову светло-белого ядра начинается с тиканья часов и не пронзающего расслабленное сознание звонка будильника и мягкой зевоты. Далее следует шипение жарящейся на плите яичницы и завтрака с хлопьями под невнятную, практически неразборчивую бубнежку по радио или на экране ТВ. Но все дело в том, что тело практически не подконтрольно самому себе в эти мгновенья. Светло-белое ядро будто представляет сознанию обыденность невзрачного солнечного утра со стороны. Так, будто привычная, окружающая, домашняя обстановка и физическое тело внутри нее находятся в разных измерениях, представляясь друг другу каким-то призраками из другого мира, внезапно открывшимися друг перед другом этакими бестелесными сущностями. Ощущение такое, будто ничего из прежнего домашнего бытия больше нет, оставшееся дымкой сна, еще не успевшей как следует стереться из памяти.

Не спеша и плавно сознание покидает прежние домашние стены, оказываясь посреди зашумевших автомобилей, переплетением людских голосов, цокающих по тротуарам каблуков женских туфель. Где-то из самой сердцевины всех этих звуков постепенно пробивается сильный музыкальный тон, будто разворачиваясь над городом из самой сердцевины пространства, из звучащего колокола, заполняя звуковую панораму и накрывая улицы какой-то пленкой, стремясь достичь каждого сознания по отдельности. Кажется он полным печали, напоминая о превосходстве бытия над пребывающими в нем сущностями, кажется превосходящим любые мирские заботы и делающим их совсем ничтожными и мелкими перед угрозами, способными стереть в пыль всякую неважную для мироздания суету. На самом же деле все не так, и эта мелодия фона бодрит, даже вселяет некую смелость. Возникает ощущение доминирования над целым миром, когда можно диктовать всем и каждому свою волю, когда даже горы и камни впадают в зависимость от нее, осознанно готовые быть подчиненными ей по одному только щелчку пальцев. Именно такой энергией обладает светло-белое ядро, ожидающее в конце на огромном до него расстоянии, но посылающее свою силу навстречу уже сейчас.

Взмывает сознание выше и выше над кажущимся бесконечностью городом, самым настоящим мегаполисом с множеством небоскребов, обласканным утренним заводящим солнцем. Становится он все более похожим на пеструю дымку, и все сильнее и просторнее играющий фон, захватывающий, кажется, все мироздание, не знающий пределов пространства. На самом деле, все тверже звучит он в голове, приводя пространство вокруг в движение, но обессиленный под ритмом неустанного колокола. И вместе принуждают они мегаполис внизу мутнеть и меркнуть. Но движется он навстречу, как двигался, оказывается, навстречу с самого начала, невзирая на визуальное отдаление. И то была всего лишь иллюзия. Обман зрения и сознания, а возможно, это такой эффект, вызванный светло белым ядром, для которого, кажется, не существует привычных законов физики. Да и само определение физики ему не ведомо. И оттого его воля просто вдохновляет все внутри. Заставляет сердце расслабиться, взять под контроль, почувствовать мягкое равномерное его биение, чувствуя полную гармонию и равновесие, от которого нет ничего другого кроме наслаждения и упоения. Все внутри становится каким-то плавным, гибким и тягучим. Как никогда ощущение движения вперед становится острее.

Целая Вселенная открывается в это миг. Будто рождается она заново, одобренная солнцем как единственным ее творцом. И складывается впечатление, что светло-белое ядро и есть то самое солнце, вольное созидать целые Вселенные, совсем крошечные против его существования в любом Бытие. И устремляется Вселенная куда-то вперед, вырвавшись из бесконечного отсутствия, не имеющего ни формы, ни массы, лишь глубину, откуда просто ничто не может явиться на свет. Так захотело солнце, у которого вся полнота власти, которого, кажется, никогда не достичь, но в то же время дорога к нему всегда открыта и имеет вполне определенное расстояние от начальной своей точки. Устремляются вперед и в стороны откуда-то из незримого центра новорожденной Вселенной бесчисленные звезды и целые звездные системы, устремляется вперед и в стороны само Бытие, захватывая придуманное солнцем ширящееся без остановки пространство. Будто хочет как можно скорее вернуть утраченные за ночь территории, возможно, захваченные накануне и могущие вновь оказаться у прежних хозяев, или обрести былую независимость, всего за несколько часов тьмы. И с одобрения и по воле доброго и ласкового солнца спешит Вселенная обрести прежнее величие, набраться прежней силы.

От края до края ее ведет светло-белое ядро сознание, приближая к себе. Проводит светло-белое ядро сознание через звезды и галактики, неспешно, но, тем не менее, на скорости, превышающей изученную наукой скорость света. Ведет прямо к центру Вселенной, к той точке, откуда началась она, представленная неким тоннелем, размеченным светлыми прямыми линиями на какие-то ячейки, впереди которой глубокая темная бездна, подобная плотной занавеси. И сам по себе этот путь прекрасен и величественен, представляя сознанию масштабы безграничья, и только самое безумное сознание может попытаться представить то, что за пределами его, то, что делает вселенскую бездну ничтожной частью еще большей бездны, совсем иной, на существование которой простой воли солнца крайне мало. Оттого приближение к светло-белому ядру представляется движением к составляющему элементу чего-то куда более сложного, намного более грандиозного в сравнение с маленькой составной частью его. И где-то за пределами этого замкнутого тоннеля, расчерченного светлыми линиями в клетку, находятся другие тоннели, вполне возможно более сложные, более простые, более искусные, но все вместе, однако, ведущие к одной и той же точке, прячущейся за чем-то похожим на светло-белое ядро, которое можно обнаружить лишь в одном конкретном бытие.

Сопровождается нутро Вселенной тонами самых разных частот. То низкие: плотные и уверенные частоты крупных массивных объектов, включая сверхмассивные черные дыры и невероятно огромные пустоты. То средние и высокие: дрожащие и как бы озябшие частоты звезд, галактик, туманностей, похожих на невесомую паутину или полупрозрачную дымку, от которых в теле происходит некий приятный озноб. Где-то среди них таится другая жизнь, сама возможность существования которой полна приятной таинственности. В некоторых из высоких дрожащих частот ее можно даже услышать. Но нет возможности разобрать и расщепить эту информацию на составляющие, чтобы дать четкие характеристики тому, что таится в данных сигналах. Это на другом уровне восприятия, недоступном обычному сознанию, которое требует воспринимать наличие иной жизни как данность. Однако светло-белое ядро не позволяет отвлечься на все эти мысли и проникнуть в осмысление их глубже, буквально притягивая сознание через бесконечность расстояния к центру Вселенной.

И все меньше и меньше остается до него пути, и все яснее и отчетливее открываются чудесные и величественные владения гор, позолоченных кристально чистым светом солнца. То тут, то там раскатывается по горам и горным вершинам звон, сильно напоминающий звон хрустального бокала, пропущенный через сильную реверберацию. Все те же уверенные низкие частоты массивных гор, все те же средние и высокие частоты безграничного лазурного и такого же золотистого неба и сияющего солнца, чей озноб чувствуется как свой собственный. Отражаются от них приятные звенящие вспышки во все стороны, затмевая собой непрекращающийся бой колокола, в эти мгновенья кажущегося каким-то нереальным, каким-то потусторонним. Из какого-то иного бытия, внезапно открывшегося с первыми лучами солнца и оставшегося доступным для глаз и ушей. Будто где-то по центру спрятан некий источник сменяющих друг друга объемных декораций, воспроизводимых настолько реалистично, что сознание так и стремится стать частью их, желая прямых родственных с ними отношений. Ибо там и есть подлинное умиротворение, к которому оно стремилось так долго и, кажется, светло-белое ядро продемонстрировало возможность его существования.

Больше нет ничего на фоне бесконечного неба и обитающего не нем солнца как единоличного его хозяина кроме грузных и мощных каменных тел гор и их вершин, безнадежно стремящихся достичь источника той позолоты, что солнце разбрасывает на них каждое утро. Лишь остатки холодного ночного тумана стелятся по каменистой земле. Здесь просто физически нет места никому живому, особенно тем, кто способен мыслить и осознавать. И тем значимее находиться здесь, тем значительнее представляется эта мертвая холодная безграничность, которой просто все равно. Своего рода, та же галактика внутри миниатюрной Вселенной, кажется закольцованной, имеющей обозримые невооруженным глазом границы, за пределами которых нечто, способное свести с ума неподготовленное к нему сознание. Нечто вроде бескрайнего океана, так же покрытого утренней позолотой, среди которого и расположено это массивное горное образование, целый горный остров, лишенный жизни. Ведет светло-белое ядро расслабленное сознание прямо сквозь бездушные каменные громадины, стремится протащить его вокруг каждой горы по некоей спирали то снизу вверх, то сверху вниз, принуждая облететь огромную территорию вдоль и поперек.

И таких горных скоплений великое множество в целом бесконечном океане, залитом утренней позолотой солнца так, что невозможно определить водную поверхность его. Подобны они гигантским каплям, от которых одно за другим разбегаются колышущие золотой покров на должной быть воде кольца волн. Шумит дождь мягким шелестом, стелется по воде. Изредка падают крупные, можно даже сказать крупнейшие капли с таким приятным на слух плюханьем, дополненные средними и высокими частотами. Остаются после них все новые гористые образование, будто твердеет в этих местах вода при соприкосновении с позолоченной поверхностью океана, принимая форму каменных островов.

Скользит сознание по позолоченному океану, минуя препятствия, возникающие прямо перед ним будто перед каким-нибудь гоночным болидом на идеально ровной трассе. Но не уворачивается оно из стороны в сторону, выписывая зигзаги, сохраняя прямолинейность движения. И это тяжелые гигантские капли падают то справа, то слева, и удары колокола надежно защищают центр.

И неспроста.

Ведь там, где-то впереди постепенно вырастает и крупнеет целый вихрь. Тянется он от воды до самого неба, заворачивая в спираль все это невероятное в своей сложной простоте пространство. Можно сказать, это центр его, достичь которого невозможно по собственной воле, сколько бы ни пришлось затратить времени и сил. Способен поднять вихрь даже столь массивные горные острова, остающиеся частью океанического дна, способен как пушинки направить их далеко в космическое пространство, но не разбрасывая хаотично, а прямо-таки направляя по одной траектории будто к вполне конкретной точке на отдалении от океана. Похож вихрь на целый портал, перемещающий объекты из одного пространства в другое за совсем небольшой промежуток времени (если, конечно, наблюдать за ним со стороны). И совсем немногим из целых миллиардов дано хотя бы узнать о нем, не говоря уже о том, чтобы увидеть своими глазами, не говоря уже о том, чтобы добраться до его физического естества. Неслышен он за шелестом дождя, за тяжестью громадных капель, превращающихся в целые горные системы. Бесшумен он подобно ужасному хищнику, таящемуся в самом центре бытия, представляется неким призраком, обретающем плоть только перед самым своим нападением в момент осознания его существования.

По мере приближения к вихрю откуда-то из-под боя колокола все яснее доносится легкое гудение средней частоты. Постепенно захватывает оно все остальное пространство, вытесняя и плюханье тяжелых капель и шелест дождя (и лишь колокол неподвластен его силе). И вот уже наполнена голова этим мягким звуком, кружащим сознание в каком-то полете, захватившем все природное естество, прогнавшем прочь все мысли, которые могли бы еще оставаться спустя какое-то время после начала трека. Все яснее различима вибрация, с которой гудение стремится усыпить рассудок, заставить его погрузиться в теплое сладкое забытье. Кружит вихрь сознание по спирали, несет куда-то вверх, возникает ощущение реального головокружения, вызванного самым настоящим аудио наркотиком, по крайней мере, именно такого расслабляющего сознание эффекта добивался автор всего этого прекрасного действа.

И как-то совершенно незаметно окружает расслабленное и дезориентированное в пространстве благодаря вихрю сознание повсеместный щебет множества птиц. Самых разных, но певчих и звонких, представляющихся нутром целого мира, сочность и свежесть которого передается сознанию во всех деталях. Кажется, что он возникает перед глазами сам собой, хотя на самом деле это светло-белое ядро приводит в движение все обостренные аудио наркотиком чувства. И будто физическое тело и впрямь каким-то немыслимым образом переместилось из одного пространства в другое, оказавшись, в конечном итоге, прямо посреди леса, где ни на мгновенье не смолкает жизнь, воспеваемая каждым живым существом и передаваемая как через глашатаев голосами птиц. Древесные запахи и ароматы травы так и стремятся в легкие, прохлада росы как-то сама собой остается на коже.

И кажется, что нет более подходящего места, со всеми передаваемыми им ощущениями, для определения его в качестве Эдема, в который сознание возвращается по воле светло-белого ядра, а гудение вихря, давно должное остаться в прошлом, все не смолкает и продолжает привлекать к себе все внимание несмотря на колокольный звон. И больше нет ничего похожего в эти секунды на мелодию, нет больше никаких тонов, которые могли бы передать всю необходимую атмосферу этого места. Нет, атмосфера отлично образована без прочих дополнительных нот. И именно сейчас светло-белое ядро ослабляет свою хватку, будто желая, чтобы сознание задержалось в лесу подольше.

И в какой-то миг доносится из-под птичьих голосов людские песнопения под мерные удары в барабан под ритм бубнов. Где-то на отдалении, но ясно и отчетливо, демонстрируя все признаки разумной жизни. Кажется, что нечто подобное уже звучало прежде, пугало и напрягало, вызывая в воображении неприятные жуткие образы. Однако сейчас все иначе. То никакой не обряд, пропитанный человеческими кровью и муками, но обычные песнопения собравшихся вместе людей. Светло-белое ядро не пускает сознание к ним ближе, требуя оставаться от них в стороне, но однозначно настаивает на прослушивании доносящихся откуда-то из глубины леса мотивов, могущих сливаться с птичьими песнями и гудением на средней частоте. Даже на какое-то время пропадает колокол.

Но он пропадает только на время, будто задавленный общим эффектом пробудившейся и закипевшей жизни, хотя не должно быть ничего, что могло бы столь же значительным и важным в сравнении с ним, способное превозмочь его в звучании.

И когда все, вдруг, внезапно прекращается, колокол объявляет себя полноценным хозяином всего, что происходит вокруг сознания. Будто мощная вспышка белого света ослепляет на мгновенье все прежнее бытие, отделяя некую часть от другой некоей части. Теперь ветер воет над песчаными барханами, раскаленными солнечной мощью, только растущей и не знающей, наверное, пределов. Накрыты желтые пески пленкой низкого тона как неким гладким стеклом, которое невозможно разбить; подобны желтые пески драгоценностям в какой-то ювелирной лавке с надежной охраной, прячущей их от рук ненасытных воришек. Кажется, что как никогда до этого светло-белое ядро предстает в физической своей плоти, со всей своей силой. Кажется, что прямо сейчас можно вытянуть руку и коснуться, наконец, его со всей уверенностью в подлинности его физического естества, и оно окажется именно таким, каким было светло-белое ядро с самого своего начала существования. Ибо жар раскаленных солнцем песков стремится достичь небесной выси, оставаясь на закрывающей их пленке каким-то першащем и скребущем в горле звуковым эффектом, благодаря которому низкий, но чуть басовый тон кажется не опасным, а потому не может быть тем, чем является светло-белое ядро по своей сути. Однако какой-то сухой золотой блеск, оставшийся на песках и не желающий отшелушиться с их лица, все еще впечатляет. И еще настораживает.

Но даже он не сравнится с ворсовым ковром голой степи в своей золотой гордыне. И как мощны и уверенны удары копыт мчащейся лошади, и ветер в лицо силен и горд, требуя от всадника тех же силы и гордости. Все тот же низкий тон с першащем и скребущем в горле звуковым эффектом, такой, будто ничего не изменилось, и пустыня остается все той же голой и жаркой пустыней. Но нет, кое-что, все-таки, добавилось помимо уверенного конского галопа, от которого сознание практически не отстает, и эта скорость формирует гладкий плотный фон сразу нескольких средних частот, переливающихся из одной тягучей ноты в другую. Нечто вроде межзвездного ускорения, при котором все вокруг сменяется медленно и степенно, в то время как ощущение скорости в голове просто немыслимое, слишком неощутимое. Плавно играет гипнотическая, просто завораживающая сознание мелодия, требующая от каждого слушателя просто следовать наравне с всадником по степи под облачным безворсовым ковром неба, скользить по пленке низкого фона с эффектами першения и скребка в горле подобно какому-то сёрферу, оседлавшему морскую волну.

Высохший золотой блеск горячих песков не идет ни в какое сравнение с захватывающим дух движением на просто сверхсветовой скорости. И кажется степь такой же безграничной, позволяющей набрать такую фантастическую скорость и насладиться ей в полном объеме, вдыхая свежий ветер в лицо, проникаясь непомерным пространством, не желающим никаких границ. Хоть и не полное мириадами сияющих всеми цветами радуги звезд пространство Вселенной, которое просто в удовольствие пересечь от края до центра, но во много раз как-то эпичнее что ли. Ведь нет никакого желания достичь центра степи, и вместо него только воля испытать запредельную скорость. И благодаря ей не остается границ. Ни вокруг, ни в сознании. И того и добивается светло-белое ядро, разрешая не чувствовать ничего постороннего, что казалось бы чужеродным, что наверняка вызвало бы дискомфорт и неуверенность в каждом движении, в каждом мгновении. И потому и звучит тягучая плавная мелодия средних частот, будто плотной пленкой оградившая сознание от всего лишнего, из-за чего сохраняется этот невероятно высокий скоростной темп.

И нет никакой усталости, даже наоборот, каждое новое мгновение только прибавляет нужных сил, которые обязательно пригодятся в конце, при встрече со светло-белым ядром. И голос его становится все тверже и глубже. И нет сомнений в том, что конечная точка все ближе и ближе.

И вот уже слышатся какие-то иные ноты, плавные, с реверберацией, подобные вспышкам света, источник которого прячется за такими далекими горными хребтами, представляющими собой крайне неровную линию горизонта. Там находится Край. Великий Край бытия, за которым остается лишь Бездна с гуляющими над ней серыми тучами, то и дело расчерчиваемыми розовыми молниями и громом. За всю историю человечества еще никому не удавалось добраться до этого места, ведь тогда бы пришлось развить эту невероятную скорость выше скорости света, и больше того, сохранять ее гладкой, без каких-либо огрехов. Ласкает Бездна слух с самого первого своего обозначения, и не могут прервать ее голоса никакие горные хребты. И само небо распространяет эту кажущуюся доброй музыку, бросает сознанию навстречу. И уже скорость зависит от нее напрямую.

И мчится сознание по воле светло-белого ядра как по рельсам, с которых невозможно соскочить, но все так же далеко горные хребты, кажущиеся вполне достижимыми.

И вот уже остались просторы степи позади, и смолк бешеный и сильный стук копыт, и впереди белоснежные покровы, над которыми гуляет вьюга. Но вполне четкими остаются далеко впереди границы бытия, вполне четким остается впереди великий Край, за которым Бездна и вспышки розовых молний. Вполне реальной остается такая нехитрая граница между физическим миром и реальностью, которая навсегда с ним в паре, в которую сознание стремится попасть с самого первого вздоха, вернувшись туда, где нет холода и боли. Эта граница действительно есть, вполне осязаема, граница, которая не требует прекращения всех физических процессов тела, которая не предусматривает обязательной физической смерти. И светло-белое ядро напрямую указывает, на возможность прикоснуться к этому бытию без вреда для собственной жизни войти в него с головой, вдохнуть, и потом выйти обратно. Светло-белое ядро прямо-таки направляет сознание в Бездну, остающуюся Бездной в ЭТОМ привычном для сознания бытие, которое точно так же станет чем-то иным с той его стороны. И белоснежные покровы, невозможные и не должные быть окропленными чем-то иным, что оставило бы на них неприятные глазу отметины, идеально подходят для предвкушения скорого и неизбежного прикосновения к тайнам Бездны, служащей светло-белому ядру надежным убежищем от любых попыток незваного вторжения.

И уже сейчас сквозь завьюженный воздух чистый солнечный свет касается снежных барханов и дюн. Велит он им искриться и переливаться всеми цветами радуги, велит сиять. И вслед за тем наполняется снежная атмосфера некоей глубиной, будто проникает в тело, становясь частью его, подчиняя его ее собственному существованию. И все вокруг звучит и представляется иначе, все насыщается каким-то новым объемом. Все равно, что четырехмерное пространство, дополненное временем, способное изменяться, способное просто свести с ума. Музыка Бездны, отделенной горными хребтами становится более глубокой в каждой ноте, набравшаяся нужного количества сил, такая, какой должна быть там, где ей самое место. И будто сознание уже пересекло границу двух мирозданий каким-то образом так, что в памяти нет ни капли воспоминаний этого момента, стершихся под воздействием этой зачаровывающей все естество музыки. И даже колокол будто подчинен ей, на самом деле звучащий максимально ей в тональность, как если бы взявший на себя роль вокалиста в песне.

Со всей ясностью чувствуется, как устало солнце, растратив накопленную за прошедшую ночь свою золотую силу, ставшую простым желтым светом высушенным и горячим. Со всей ясностью можно увидеть не слепящий глаза, но невероятно ностальгирующий алый свет настоящего солнца, будто нет никаких лучей его, что не позволяли прежде рассмотреть это подобное крови нутро его. В этот миг со всей ясностью приходит понимание отсутствия у солнца какой-либо царственности, какого-либо отличия от однородности всего сущего. ВСЕ ИЗ ПЛОТИ И КРОВИ. Даже такие отличные, на первый взгляд, друг от друга звезда и живая плоть имеют одно общее, то, что уравновешивает значимость их для бытия. И хоть кровь и плоть могут существовать из самого разного вещества, значение их от того неизменно.

И под золотыми лучами, ставшими со временем сухой, можно так сказать, порошковой краской скрывается алый шар, требующий отдыха и новой подпитки. И оттого представляется солнце совсем хрупким образованием, совсем нежной субстанцией, наделенной крайне могущественными возможностями, от которых зависима каждая жизнь чего бы ни пыталась она достичь, до какого бы Края, до какой бы Бездны не стремилась добраться на умопомрачительной скорости.

Но в том все и дело, что насколько усталым представляется солнце в эти мгновенья, забрызганные ослепительным блеском снежного покрова, настолько же могуч его голос, набравшийся, наконец, той силы, которая необходима солнцу перед скорым закатом и наступлением новой ночи. То подлинный голос светло-белого ядра, постепенно предстающего перед сознанием, до которого остается всего ничего, и надо лишь проникнуться им после головокружительной гонки и перевести, наконец, дух. Все больше удары колокола походят на погребальный звон, провожающий дух прочь из физического бытия и порождающий множество сомнений в чувствах и привязанности к усопшему телу. Но то привязанность, в отличие от природной необходимости, без которой существование просто невозможно. И голос солнца, спрятавшегося в глубине собственных лучей света мощный и даже грозный, заставляющий задуматься не только об одной лишь необходимости, но даже о зависимости, от которой никуда не уйти, даже не голос светло-белого ядра, показавшегося только в этот миг самозванцем, жизненно необходим для всех и каждого, кто зависим. Этот голос ДОЛЖЕН БЫТЬ услышан всеми и каждым, пробуждающимися от солнечной позолоты по окончании ночи и засыпающими вместе с ее приходом. В этом голосе таится жизни намного больше, чем в утренний час.

И снежный фон с горными хребтами далеко впереди плавно уступает место летним зеленым холмам, готовящимися к предстоящей, короткой, но такой важной ночи. Стрижи, цикады, сверчки, мухи, даже пчелы и больше нет никакого сопровождения тяжелому погребальному колоколу. Лишь Бездна чуть слышно гудит в каком-то ожидании важного гостя, готовая встретиться с ним лицом к лицу. И даже горные хребты вдалеке больше не являются физической преградой, в одно мгновенье став какой-то иллюзией, слишком убедительной неподготовленному сознанию. Но только не твоему, приглашенному светло-белым ядром в свои владения. Твое сознание способно в этот миг вдеть реальность без всяких иллюзий, такой, какой она является, лишенная каких бы то ни было прикрас в ее подлинных цветах и оттенках, с той степенью алости желающего взять ночную паузу солнца, какая присуща ему, недоступная для осознания никому другому кроме тебя. И именно поэтому горные хребты на самом деле оказываются всего лишь высоченными холмами, взобравшись на которые можно смело глядеть в самое логово светло-белого ядра, чтобы увидеть, наконец, его хозяина воочию.

Ведь с той стороны холмов тьма ночи, будто туманом стелящаяся над землей, отчего и возникает та Бездна, к которой твое сознание готовилось, кажется, с первых мгновений рассвета. Это все равно, что находиться на краю огромного сосуда, наполненного темнейшей жидкостью пребывающей в состоянии покоя прямо под ногами, и сделав шаг вперед, нет никакой уверенности в совсем близком дне, не позволяющем тебе утонуть. Точно так же стелется тьма ночи (черное покрывало) под твоими ногами, буквально обозначая физическую границу, за которую теперь трудно перейти. Но тебе и не нужно этого делать: кажущаяся безграничной черная бездна внизу доступна тебе целиком, в любой ее точке. Ты можешь добраться до нее, не сходя с места, стоя там, где ты сейчас стоишь, наблюдая нечто удивительное, чего тебе никогда прежде не доводилось видеть. Если же ты посмотришь назад сейчас, то наверняка обнаружишь черный тоннель, расчерченный белыми линиями в клетку, уходящий в темную бездну. И, кажется, белые прямые линии есть и на теле ночи под твоими ногами, покрывающие подобным узором само светло-белое ядро. Да, именно таким ты видишь подлинное светло-белое ядро, представшее перед тобой с вершины холма под погребальный звон колокола и звуки насекомых вокруг. И вопрос лишь в том, видишь ли ты светло-белое ядро именно таким подлинным, или же его подлинность очередная иллюзия. Но, тем не менее, оно здесь, перед тобой, являющееся лишь частью этого тоннеля в белую клетку, являющееся частью одного из множества таких тоннелей, принадлежащее им Что-то. Ты слышишь его голос, обращенный только к тебе погребальный колокол, но вместе с ним ты можешь испытать и его дыхание, если хочешь, трепет. Вибрацию, слегка звонкую, пульсирующую, затмевающую собой все прочие звуки (за исключением колокола, конечно), порождающую абсолютную тишину вокруг, без которой просто не может существовать, зависящую от нее целиком. Чтобы погребальный колокол был подобен ожидаемому молоту, вгоняющему сознание глубже и глубже куда-то в самую глубь мироздания, откуда нет возврата.

Светло-белое ядро подобно такой конечной точке, которая практически недостижима по смыслу своего существования. Ты видишь такую точку сейчас, прекрасно понимая невозможность всего происходящего, воспринимаемого тобой как глазами, так и ушами. И все это походит на обычные галлюцинации, после которых, однако, наступают пагубные последствия. И скорее всего, что ты канешь в эту черную бездну ночи, разверзнутую для тебя по воле светло-белого ядра, которое ты, к своему удивлению, отлично понимаешь. Пусть говорит оно с тобой не умолкая, пусть непрерывен погребальный бой колокола, подчеркивающий всю важность пережитых тобой минут от самого начала трека, от самого утра. Пусть говорит оно с тобой каждый миг даже после того, как голос и дыхание его отступают от тебя все дальше в безграничность тишины, становясь, при этом, все громче и яснее

От нуля во всех направлениях (45мин.49 сек.)

В мягкости разлившейся тишины до тебя постепенно доносится нежный на слух хорал, подобно мантре зацикленный всего на трех нотах, циклично изменяющихся по высоте, и лежащих на низко звучащей такой же хоровой подложке. Будто ласкает тебя хорал, разглаживает все твое тело, проводит руками по голове, зализывая волосы, принудив тебя держаться за него так крепко, как ты только умеешь.

И с первого же его мгновения на теле бездны тьмы ночи формируется бледный и крайне размытый узор, стремящийся обрести вполне четкий смысл, чтобы привлечь и надежно захватить все твое внимание, весь твой рассудок. Сначала крайне невнятно, но вполне уверенно преображается бесформенное нечто в правильные прямые и изогнутые линии, постепенно складываясь во вполне воспринимаемый глазами и сознанием целый город. С множеством высотных зданий и сооружений в своем основании вырастает он из цельного монолита подобно некоему острову, вознесшемуся над землей. Но не над землей образовано это невероятное и чудесное место, чтобы просто болтаться в воздухе, и быть достигнутым только лишь при помощи каких-нибудь самолетов как того хотели бы его создатели. Нет, этот город расположен на просторах безграничной Вселенной, можно сказать, прямо в центре ее, откуда разлетаются во все стороны целые галактики, отправляясь в вечное путешествие, окруженный аурой света, что сочится из каждой частицы самого города. Но являясь источником этого мощного и мягкого света, почти недоступен город для наблюдения в телескопы, представляясь им неким неразборчивым пятном, остающимся мучительной загадкой для самых лучших астрономов, которые каждое мгновенье своей жизни посвятили изучению столь крупного и таинственного объекта в космическом пространстве с того момента, как впервые был замечен он.

Много лет прошло с того момента. Много времени было потрачено на оптические улучшения всех возможных инструментов наблюдения учеными астрономами, чтобы, наконец-то суметь узнать больше об этом невероятном источнике непрекращающегося света в глубинах обозреваемого ими космоса. И кое-какие детали им действительно удалось прояснить, и так и не хватило их сил на большее. Но удалось ученым понять искусственность интересующего их объекта, удалось им определить , что это действительно скопление неприродных образований, удалось рассмотреть самую малость сооружений, чтобы выдвинуть гипотезу о целом городе в на просторах Вселенной. И были потрясены они настолько, что глубоко спрятали свои открытия от посторонних глаз, а то, что не сумели спрятать, было объявлено фальшивкой, выдумкой, фотомонтажом с предоставлением множества тому должных быть убедительными доказательств. Но даже после этого не дано было узнать людям о городе еще больше. Были истреблены все до единого эти ученые теми, кто действительно не хотел гласности о существовании этого загадочного места.

Однако, в твоих руках некий ключ, придуманный неким гением при помощи синтезаторов и нотного стана, открывающий целые врата ночи, за которыми прячется город в свете солнечного света днем и ограниченными возможностями человеческого зрения ночью. Ключ, минующий все запреты сильных мира сего, и достаточно его всего лишь услышать, чтобы сознание твое само настроилось на эту частоту излучаемого городом света. И в эти мгновения ты понимаешь, что город на самом деле реален, какой бы фальшивкой не пытались объявить его из страха быть разоблаченными в своих злодействах. И пусть кажется он неким призраком, невероятно огромным по скромным земным меркам, но таким же гигантским для космических расстояний, измеряющихся в световых годах и парсеках, занимающим колоссальную территорию межзвездного пространства, обнажившимся через какую-то щель между мирами и представляется физически недостижимым все же он реален. И не просто реален, но излучает физический свет. И совсем немногие могут разглядеть город так досконально, пока звучит этот приятный хор, кажется, сочиненный специально для них таким же избранником. А может быть то совсем не избранник, но посланец города в космосе, специально оказавшийся среди землян, которым суждено узнать о нем? Теперь это уже не имеет значения, ведь его ключ, открывающий дорогу в город, уже активен и используется по назначению.

О да, это ключ к Начальной точке, к нулевой отметке, откуда можно добраться в любую другую точку пространства вокруг этого гиганта Вселенной. И это главное преимущество космического города доступ. От нуля во всех направлениях без опасений оказаться не у дел. Дорога к городу это дорога за пределы его в любой угол физического бытия. Вот что означает этот ключ, о котором можно только мечтать.

Кажется, что из этого фантастического города берет свое начало привычная для человеческого сознания Вселенная, представления о которой совсем ничтожны, если не ошибочны полностью. Кажется, что тот самый Большой взрыв, если, конечно, речь идет именно о пресловутой критической массе, в какой-то степени, действительно оказался взрывом. Но только напоминает он больше реакцию другого рода, вызванную кем-то или чем-то, имеющим отношение к городу. Вполне возможно, что обитатели его (а там непременно должны быть обитатели, благодаря которым из города лучится этот свет) обладают возможностями по своему желанию образовывать целые Вселенные, одна из которых та, в которой существуют земляне. Ведь город как призрак, открывшийся через некую щель в физическом пространстве Вселенной, откуда-то из потустороннего мира, явившийся вдруг, с целью быть обнаруженным, не забудем, при помощи того, кто придумал ключ в виде гипнотического хорала, вгоняющего сознание слушателя в состояние транса ради установления связи с ним.

Можно только представить тех, кто населяет территорию такого города столь громадного по космическим меркам. Хотя, вполне возможно, что размеры его на самом деле довольно малы, и это изнутри населенной землянами Вселенной он кажется бесконечно огромным. Но кто знает? Сами собой в голову прокрадываются образы самых удивительных существ, с которыми знакомо твое воображение: крылатых ангелов или же демонов, великанов, каких-то монахов в длинных одеяниях с острыми капюшонами, скрюченных от старости длиннобородых то ли гномов, то ли обычных пердунов, знающих толк в черной магии. Все это человекоподобные создания, и сознание просто отвергает предположение о том, что там не должно и не может быть никого другого, хотя, почему нет? Все равно, это всего лишь аналоги, доступные для ограниченного людского воображения, и формы той жизни слишком сложны и оттого непостижимы для восприятия землянином. Равно как и формы возведенных в городе сооружений. И снова можно лишь подобрать аналоги известных в геометрии фигур и тел, включая, какие-нибудь например, тессеракты, кажущиеся заумными для понимания простым обывателем. И остается лишь догадываться о материалах, из которых город собран в принципе. Однако кажется, что материал всего лишь один свет, принявший физическую твердую и мягкую формы для возведения из него каких-либо конструкций.

И что может быть вокруг города там, в ЕГО пространстве? Один ли он там, либо же это один из целого множества подобных ему городов? Как тут не сделать вывода о наличии других Вселенных за пределами привычной вокруг Земли? Сами собой в голове формируются мысли о чем-то величественном и недостижимом, что окружает привычный мир, в котором твое сознание остается совсем ничтожным и откровенно убогим. Ведет плавный мягкий хорал сознание вокруг города подобно какому-то спутнику вокруг планеты, не позволяя, однако, приблизится к лучистому сияющему гиганту хотя бы на чуть-чуть, чтобы рассмотреть и изучить детали. На самом деле, чтобы сделать это, надо выйти за пределы ЭТОГО физического пространства и перешагнуть вдруг открывшуюся непреодолимую границу между мирозданиями. И будто наделяет хорал тело и сознание такими возможностями, и в то же время предупреждает и вселяет сомнения.

В твоей памяти много городов, в которых тебе никогда не приходилось бывать прежде, но которых однозначно не найти ни на одной карте мира. Ты не знаешь ни одного названия, и даже ЭТОТ город остается для тебя безымянным, хотя кто-то окрестил его Обителью бога. Именно это название попалось тебе на глаза под черно-белой фотографией, размещенной в какой-то дешевой газетенке. То, что было рассказано там об этом космическом объекте, очень явно походило на откровенное вранье, характерное для любого представителя желтой прессы. Но твои убеждения, сложившиеся за долгие годы жизни, твое мироощущение, твоя обостренная интуиция, можно сказать, нечто эзотерическое, что сопровождало тебя в этом мире с рождения, и еще стремление постичь что-то, что кажется выходящим за сложившиеся рамки здравого смысла все это только подкрепляло твои сомнения во лжи, изложенной на страницах печатных изданий. Иными словами, хочешь что-то спрятать положи это на самое видное место. Само упоминание об обнаруженном в космосе подобном объекте, подкрепленное фотографией, явно намекающей на искусственную обработку в редакторе изображений, впечатлило тебя настолько, что заставило в тебе включиться знакомой тебе силе, которая однозначно утверждала возможности, казалось бы, невозможного. Некий страх овладел тобой в этот момент. Страх перед такой невероятной громадиной.

Потому что есть куда большие города, которые представали перед тобой в своих истинных размерах во снах, раскрывая все свое величие. Подробности их пропадали в момент твоего пробуждения, но в памяти ясно оставались ощущения восторга и трепета от полученных тобой впечатлений невероятной красоты и настоящего совершенства, что владели тобой тогда. Размеры имеют для тебя значение, и этот трепет ты испытываешь всякий раз, узнавая о самых настоящих исполинах, открываемых и наблюдаемых астрономами, одно существование которых в их подлинных размерах способно свести с ума. Например, красный гипергигант Стивенсон 2-18 самая крупная известная астрономам звезда, напротив которой привычное тебе солнце практически незаметно. Но и он безвозвратно меркнет на фоне сверхмассивной черной дыры Феникс А, невероятно огромные размеры которой не укладываются в голове. Что уж говорить о Ланиакее сверхскоплении галактик диаметром в полмиллиарда световых лет. И даже размеры обозреваемой землянами Вселенной тебя уже не так впечатляют в сравнении с размерами тех городов, что открывались тебе в сновидениях. И ты понимаешь, что все ничтожно мало, и все бесконечно стремится к полному абсолюту. Ты понимаешь, что даже в условиях постоянного появления чего-то все более крупного все равно невозможно выйти за пределы полной ничтожности, и остается лишь безнадежно стараться стать чем-то большим без понимания своей вторичности, при которой есть кто-то еще, подобный тебе. Ты всего лишь звено в этой бесконечности, если не назвать тебя начальной ее точкой. И каким бы гигантом не казалась Обитель бога, она так же может оказаться где-то в самом начале такой цепочки.

Что бы кто бы ни пытался скрыть, ты отлично знаешь, что в космосе действительно что-то обнаружено, достаточно большое и имеющее немаловажное значение если не для всех и каждого, то для определенного круга лиц точно. Тебя не обмануть, а теперь у тебя железобетонное доказательство звучащий в ушах хорал, представляющий Обитель бога во всей ее красе, реальную и могущественную.

Она возникает в твоей голове даже против твоей воли. Каким-то странным образом хорал заключает в себе лишь один этот образ. Быть может, существуют еще ключи, подобные этому, открывающие доступ в другие Обители. Это все равно, что чувствовать свою принадлежность одному конкретному месту, и так уж было тебе суждено получить именно этот ключ, именно к той Обители бога, которая попалась тебе вдруг на глаза, запечатленная на размытом снимке. Хорал не позволяет тебе разглядеть деталей, возникшего перед глазами образа. Однако он позволяет тебе как бы дорисовать недостающие фрагменты, которые удивительно точны (и ты знаешь об этом со стопроцентной уверенностью) в сути передаваемой ими информации. Все там, где и должно быть, все на своем месте.

Ты можешь увидеть теперь полное отсутствие в городе улиц как таковых. Все конструкции, возведенные на его территории, расположены совершенно в хаотичном порядке. Город не имеет четкой симметрии, четкой последовательности составляющих его элементов. Тем не менее, каждый из них возведен в строгом соответствии с необходимостью его присутствия в каждой конкретной точке. Ты можешь увидеть и насладиться целыми океанами света, какими-то бесчисленными в своем количестве, невероятно огромными в своих размерах, фантастически красочными, переливающимися всеми известными тебе цветами радуги и их оттенками по твоему же желанию. Свет заменяет в них воду, не утрачивая, при этом, всех ее свойств. Как такое возможно с точки зрения примитивного земного мышления? Но это возможно, и просто прими этот факт как данность, а, впрочем, тебе нечему удивляться. Так и должно быть в Обители бога. Ты можешь наблюдать и целые пустыни холодные и горячие, жидкие и твердые, состоящие из, кажется, кажется природных элементов, так же излучающие изнутри приятное гипнотическое свечение. Свет пронизывает здесь все, заменяет, заменяет сам воздух. Свет окружает город некоей мощной аурой, вполне себе доступной для обычного глаза, служащей и каким-то щитом, защищающим Обитель бога от каких-либо гостей, и, своего рода, кожей, плотным до твердости панцирем, под которым скрывается удивительное нутро. Целые звездные системы, целые галактики и их скопления кружат над городом, накрытые пленкой все того же света, не способные выйти из-под нее, являющиеся вечной частью вечного города. Да, Обитель бога вечна, и ты знаешь об этом наверняка. Как знаешь наверняка и о том, что действительно не всем людям на Земле разрешено знать о ней, и ты гордишься своей избранностью, позволившей тебе лицезреть и наслаждаться этим чарующим сиянием, что буквально обрушивается на тебя со всей своей огромной мощью. Будто сейчас город покоится у тебя на ладонях.

Будто ты имеешь прямое отношение к его созданию. Будто ты имеешь отношение к созданию Обители бога. И не просто имеешь отношение, но являешься одним из тех, по чьей воле он обрел свое нынешнее физическое обличье, неизменное на протяжении такой же целой вечности. И звучащий хорал для тебя не просто ключ (и далеко не каждый из тех, у кого он есть, кто так же способен с его помощью возвращаться в город, может это понять и почувствовать), но некая метка, некая печать принадлежности к творцам, сил которых хватило на создание этого невероятного чудесного места. Нет, это не божественные силы, ибо божественность недостижима и является конечной точкой, начинающей путь к разрушению. Однако это силы могущественные, достаточно большие, которых хватит на образование такого места как Обитель бога, которых хватило на образование других городов, куда больших в сравнении с ней, доступных тебе по ночам в твоих снах. Тебе знакомы эти силы, и хорал легко приводит в действие твои воспоминания, провожая тебя в ТВОЙ город. Ты помнишь целую паучью сеть, приятно сияющую и слегка обжигающую тебя изнутри, оставляющую четкий выжженный отпечаток у тебя в голове, прямо на мозге подобно черному следу на белом снегу. Это значит максимальный уровень твоего владения силой, вложенной тобой в образование города. Если копнуть чуть глубже, этот черный выжженный отпечаток остался внутри твоего тела, коснувшись каждой его клеточки, и нельзя увидеть его простым примитивным зрением. Можно лишь почувствовать некий эффект его, вряд ли поддающийся описанию, но вызывающий внутри определенный дискомфорт. Пусть на время, совсем на мгновенье, как ответная реакция на раздражитель, или как отзыв на прозвучавший пароль. И пусть твое тело с рождения физически неполноценно, и иногда твои недуги дают о себе знать, в момент звучащего хорала они кажутся неслучайными, специально исказившими твое нутро вот именно для того, чтобы твоя связь с Обителью бога не пропадала.

Хорал открыто говорит тебе, что все неслучайно, все было рассчитано наперед, все было продумано и твое рождение на Земле, и звучание этой мелодии, сочиненной кем-то так, чтобы однажды тебе представилась возможность ее услышать, даже сохранить в цифровом формате, придуманном ради тебя исключительно для этой возможности. Чтобы твоя сила напоминала о себе, о том, насколько ты привязан к этому невероятному городу.

А меж тем, Обитель бога имеет значение. Она была нужна среди множества мирозданий, среди множества подобных ей образований. В своем сиянии ни один город более не сравнится с ней, да и вряд ли иные города, занимающие исполинские площади в космическом пространстве, обладают сколь каким-нибудь сиянием, от которого просто дух захватывает. Можно сказать, Обитель бога исполняет роль источника света, мягкого и ласкающего не только одно лишь тело, но проникающего глубоко в сознание, отчего возникает это чувство какого-то вознесения с намерением вырваться за пределы бытия как можно дальше. Возникает ощущение, будто ни одно творение, подобное Обители бога, не окружено мягким и окрыляющим светом, наполненным почти божественной мощью. Возникает ощущение великой и могущественной тьмы, поглотившей подобные города, хотя в твоих снах свет целого множества солнц заливал их всеми цветами радуги. Однако были погружены возведенные могучими создателями исполины в какую-то темную бездну, не имеющую ни границ, ни времени, покорно дожидавшиеся своей участи однажды быть растворенными ею, став ее частью. Как под копирку появлялись они, пусть совершенно разные в своих формах и размерах, но один в один повторявшие друг друга в своей неизбежности. Те, кто строил их, такие как ты, знали об этом, практически растрачивая свои силы впустую, можно смело сказать, что только ради пользования. Нет, ты совсем не отличаешься от них в своих возможностях, просто цель твоя была иной. Твоя, и тех, кто так же хотел попробовать что-то другое, отличное от принятых шаблонов примитивного спора у кого будет круче и величественнее. Ибо нет, и не может быть во тьме ничего другого, что для тебя однозначно неприемлемо. Оттого, что это пугало тебя и твоих единомышленников, не желающих утонуть в этой беспросветной бездне, поглотившей множество грандиозных по своим масштабам шедевров, твое желание использовать свою силу на полную мощность оказалось для тебя непреодолимым. И оно со временем лишь распалялось, пока тут и там возникали все новые города невероятно огромных масштабов, лишенные возможности внезапно быть обнаруженными кем и когда-либо сторонним. Наверное, это основное достоинство Обители бога, содержащее немалую часть твоей силы быть ярким и заметным, чтобы не кануть во тьму, захламленную однородными образованиями.

И это стремление, принадлежащее, в том числе и тебе, заключено в твоем сознании, даже больше, заключено в твоих генах, в твоей крови, в твоем природном естестве. Свет, излучаемый Обителью бога, принадлежит тебе и таким как ты по крови. Он заключен в вас с самого вашего рождения, и у тебя никогда не возникало сомнения в своей особенности, в некоем чувстве неправильности, что ли, оказавшейся в привычном тебе физическом мире. Это все равно, что быть лишним элементом в общей схеме, которого просто не должно быть, не влияющего на отлаженность происходящих в ней процессов, но создающего дополнительную для схемы нагрузку. Этот мир никогда не был предназначен для тебя, и у тебя взаимное к нему неприятие. Этот мир подобен городам, слившимся с темной бездной шаблонов. Этот мир точно такой же безымянный город, либо утративший за давностью лет свое подлинное название, либо никогда его не имевший, но нареченный примитивным ограниченным сознанием, которое тебе всегда хотелось лишь обогащать новыми прежними знаниями.

Тот, кто нарек в желтой прессе твой город Обителью бога, видимо, чувствовал то же самое.

Вряд ли вам, построившим этот чудесное место, суждено встретиться в этой жизни. Вы будто выполнили одно общее дело, желая остаться в тени, но стремясь при этом сохранить о себе воспоминания, наградив свое творение индивидуальной силой каждого из вас. Вряд ли вам суждено встретиться вновь даже после этой жизни (которая непременно продолжится), и не для этого все вместе вы создали Обитель бога. Но свет ваш един, переданный вашему городу, сохраненный в каждой его части. Можно сказать, это вместилище вашей силы, не просто силы, но целой жизни, смысл которой вы сформулировали таким образом. Обитель бога безмолвна, и это тоже часть вашей задумки, но свет, пронизывающий ее всю целиком, содержит бесчисленное количество звуков, какие только вообще могут быть. Они проносятся в твоей голове, зашифрованные в этом чудесном хорале, что проходит сквозь тебя с ног до головы, передаваясь в каждую частицу тебя, заставляя тебя приятно цепенеть и блокируя каждое возможное движение твоего тела. Примерно так происходило рождение Обители бога, рвущееся из самых глубин мыслящего естества. Еще не получившая физического тела, она говорила с тобой, с каждым из вас. Вы слышали ее такой, какова она была на самом деле, не зависящая от вас, от вашей силы. И она была благодарна вам за свое рождение, за свое место в пространстве. Она получила независимость от вас, и в том и заключено ее величие, в том заключен смысл твоей гордости за ее создание. В том заключен смысл излучаемого Обителью бога света.

Наверное, именно по этой причине ученым астрономам удалось застать невероятный город в эпицентре обозреваемой ими Вселенной, откуда космические объекты продолжают свое движение во всех направлениях. Город, построенный не богами, и даже не одним богом, вопреки полученному названию, но образованный особенной силой, которая еще осталась в тебе, несмотря на твое воплощение в этом мире. Особенной силой, запертой в ограниченном в своих возможностях физическом теле, к которому тебе так и не довелось привыкнуть за все годы твоей жизни. Но вся ирония в том, что в момент созидания Обители бога ты и твои приспешники так же не были заточены в физической оболочке. И нет, наверное, ни одного физического тела, которое способно без увечий перенести воздействие твоей силы, таких, например, как выжженный отпечаток ее в кишках, который можно разглядеть особым зрением, чего нет ни у кого из представителей рода людского. Это одна из тайн, которая не должна быть раскрыта никогда и нигде. И, может быть, те, кто заставил ученых астрономов, зафиксировавших Обитель бога в космическом пространстве, замолчать навсегда, и объявил их открытие фальшивкой, сослужили тебе отличную службу, возможно, зная о творцах города, но желая держать информацию о вас в глубоком секрете. Однако тебе не стоит сомневаться в том, что даже им, кажущимся всемогущими благодаря огромным деньгам и возможностям на их основе, неизвестны ни имена, ни уж тем паче лица. И вообще, вся эта история с Обителью бога может действительно казаться ложью даже для них самих.

Ты же знаешь истину. Ты часть ее. Ты фантастика, богатая на содержащиеся в ней непреложные факты. У Обители бога нет от тебя секретов, тебе доступен каждый ее уголок. Но всякий раз твоего попадания в город (благодаря хоралу) ты обнаруживаешь нечто новое, будто воспоминания возвращаются к тебе неспешно, строго по кусочкам, воспитывая в тебе привычные в тебе терпение и постепенность, с которыми ты делился своей силой во благо созидания своего величественного и, возможно, главного творения всей твоей продолжительной жизни.

Но даже жизнь имеет для тебя некое фиктивное значение, не имеющая, кажется, ни конца, ни начала, ни середины. И вполне возможно, что именно этот смысл должен был быть вложен в тело вашего города, неподвластного самому времени. Ведь чтобы пройти его от начала до конца в каждом направлении понадобится физическое бессмертие. Но бессмертие лишь грубая неотесанная форма Вечности, которой наполнена Обитель бога. Ее свет несет в себе именно Вечность, чистую, воздушную, утонченную. Ее свет подобен блаженству на ухоженном без косметики (просто в результате естественных светлых чувств) лице хорошенькой женщины. Закрыла она глаза под теребящими ее волосы пальцами рук любимого человека за спиной, с которым она чувствует себя полностью свободной: чистой и женственной. Той, чья участь быть для кого-то нужной и единственной в целом мире. И замирает ее трепетное женское сердце, замирает трепетное дыхание, замирает весь мир вокруг в этот миг. И будто сама весна позволяет быть увиденной во всех своих деталях, доступная только лишь застывшей в море светлых чувств и эмоций расцветшей красавице. Целая отрада быть свидетелем ее позитивных чувств эмоций, от которых вот-вот женщина замурлычет как кошка. И возникает впечатление, что ради них она и существует, и иного просто не может быть. Вечность Обители бога невероятно тонка в своей природе, и точно такое же удовольствие чувствовать ее, испытывая ее в своем схожем с ней естестве. Ощущение этого женского наслаждения, выраженного на прелестном личике, возникает само собой.

Оттого так тонка Обитель бога в своей природе. Оттого чувствуешь ты ее тонкую легкую вибрацию, охватывающую тебя с ног до головы, овладевающую твоим сознанием. Медленно и осторожно, боясь доставить тебе даже микроскопическое неудобство, проникает этот трепет будто через крохотные отверстия тончайшей струйкой, постепенно подчиняя себе все больше твоего пространства. С твоего позволения, под твоим надежным присмотром, под твоим контролем.

Этот момент требует от твоего тела пребывания в лежачем положении. Твое тело должно быть недвижимым, расслабленным, желательно, чтобы оно пробудилось от сна незадолго до этого. Десять-двадцать минут самый оптимальный вариант, при которых еще тянет в сон, но мозг отказывается погружаться в новую дрему. Все, что от тебя требуется позволить хоралу подхватить тебя подобно какой-нибудь лодке на зеркальной и безмятежной глади воды. Лодка придет в движение сама собой, тебе даже не придеться ничего делать, тебе нужно просто быть застывшим на одном месте, равномерно и глубоко дышать, пробуждая все более яркие зрительные образы, сами собой рвущиеся на свободу. Мрак в комнате вокруг отличный экран, хорошо просматриваемый сквозь закрытые веки, на котором ты можешь рассматривать Обитель бога со всем ее мягким чистым светом. Как когда-то было уже такое однажды, перед тем, как речь о возможности построить ее зашла в самый первый раз. И тогда город уже звучал в твоем сознании чем-то похожим на этот хорал, породив тысячи голосов из самых своих глубин. И сейчас тебе кажется, что ты слышишь тот же самый голос, который совсем не изменил свой мотив, но стал намного чище и мягче по прошествии долгого времени. Ничто не должно отвлекать твое сознание от него, никакие сторонние шумы ни в комнате, ни за окном. Полная тишина, лишенная даже белого шума, характерного для некачественной записи или такого же грубого сведения трека. И нет никакой перезаписи, как делают некоторые музыканты, желая переиздать свои работы с новым, более чистым и глубоким звучанием. Хорал записан невероятно классно, в профессиональной обработке, нарушающий тишину вокруг тебя, в которой даже не слышно твоего дыхания. И нет ни в нем, ни в тишине ничего постороннего, и тет-а-тет ты с ними, раскрывающими тебе все тайны, все воспоминания, предлагающими тебе все ответы. И только так возможно хотя бы частично вернуться назад, вырвать из кажущегося забвения в этом мире яркие кусочки воспоминаний, и будто оставляют хорал и тишина тебя каким-то бездыханным телом уже после завершения композиции, переместив на какое-то время в Обитель бога, откуда так неохота возвращаться, но в которую еще сложнее попасть. Ведь даже обладая надежным ключом, открывающим этот невероятный для обывателя уровень бытия, тебе не стоит надеяться лишь на записанную и обработанную профессионалами мелодию, поскольку она может попасться кому-то со стороны. И пусть сторонние уши воспримут ее как самую настоящую белиберду, нагнетающую скуку и уныние, все же наличие ее в открытом доступе - неоправданный риск. Ты понимаешь, что терять этот ключ нельзя ни в коем случае потому, что риски в подобных случаях всегда сводятся к нулю, и данный хорал ты можешь утратить навсегда.

Тебе предстоит овладеть новыми техниками связи с Обителью бога, тебе необходимо овладеть новыми техниками, страхующими твою связь с ней. А будет еще лучше, если ты однажды запишешь нечто похожее своими силами, не прибегая к помощи кого-либо со стороны, наполненное соответствующим с Обителью бога смыслом, со схожим мотивом, со схожими идеями. Пусть даже будут схожи ноты. Не точная копия, конечно, но максимально к ней приближенная версия.

И она уже есть у тебя, воспроизведенная при помощи цифровых технологий из твоей головы.

тишина

Черный дождь (35мин. 00сек.)

Шумят черные непрозрачные капли, барабанящие по широким листьям на ветках деревьев, по высокой траве, по холодной земле. Стекают черными струйками, оставляя после себя такие же черные пятна. Кажется, будто где-то вырвался на поверхность мощный углеводородный источник. Или это где-то в небе сформировалось ядовитое маслянистое облако, брызнувшее каким-то черным веществом, по своей плотности равносильным обычной воде. Потому что даже грязь чище того, что омывает лес.

И это на самом деле кровь. Мрачно черная, черная до ужаса, заставляющего цепенеть внутри все, каждую клеточку тела, заставляющего сознание холодеть от осознания происходящего. И кажется, что ужаснее этого ничего больше нет. Нет больше никаких иных цветов, обозначающих всю приятную зелень лесной свежести. Лишь черно-белая ужасная реальность, залитого светом наступающего дня благодаря едва проснувшемуся и голодному солнцу. И для него уготована жертва, чья кровь заливает священный и непорочный лес. И забрызган черными каплями крови приятный глазу свет, пробивающийся сквозь древесные густые кроны. Гудит он каким-то уж слишком плотным гулом, доносящимся откуда-то издалека подобно жирной сверхмассивной точке по ту сторону леса. Кажется он незримой для глаз белой завесой, целой шторой, за которой невозможно ничего разглядеть. Кажется он непроходимой границей, отделившей черно-белый лес от прочего мироздания. И является это место особенным, предназначенным для ублажения недовольного утреннего солнца, устроившего свой мрачный свет, молочно-белое сияние которого просто невыносимо без темных вкраплений, могущих его смягчить и ослабить. И люди люди придумали это место для того, чтобы оставалось солнце удовлетворенным, чтобы его свет был добрым, чтобы ласкал, чтобы был благосклонным.

Глухой плотной стеной окружает молочно белое сияние это жуткое место, пропитанное смертью. Соленый привкус крови витает повсюду, насыщая собой деревья и травы, лишенные зверей и птиц, для которых здесь было бы привольно, не знающих пределов свободы. Попав сюда, невозможно выйти обратно. Это место, придуманное людьми, подчинено солнцу и свету, это место хищник, жестокий, страшный, не ведающий жалости, получающий удовольствие от расправы над хрупкой беззащитной жертвой. Конечно, его не найти на картах, и даже случайно сюда не попасть в силу максимально умелой маскировки его в физическом бытие. Впрочем, даже маскировкой это нельзя назвать. Ведь обретает оно реальную форму только при активном воображении, где только извращенные удовольствия грубой физической силы над изящной утонченной слабостью. И, кажется, молочно-белому свету недовольного поутру солнца именно такое удовольствие и подходит лучше всего. Чтобы очередной рутинный день был пережит без утомляющих трудностей. Чтобы в очередной бой легко, даже с воодушевлением. Чтобы было всеобщее согласие. Чтобы белое оставалось белым, чтобы черное оставалось черным. Только так хочет солнце, только так хочет свет, насыщенный видимыми трудностями и угрозами для всех и каждого в мироздании. Это как обильный глоток холодной свежей воды в сухом горле при пробуждении после долгого глубокого сна. Вечно сухой черно-белый лес, за пределами которого этой жестокий свет, вечно требует живительного напитка, надежно отделенный от прочего мира.

Придумали люди для него такой напиток, что насыщает на целый день наверняка и досыта. Больше того, с какой-то охотой готовят для него свое варево, секрета в приготовлении которого просто нет. Всего и нужно оставить в черно-белом лесу женскую плоть поутру. Ибо хороша она лишь в двух случаях: в постели, выражая искреннюю страсть, и в ярком ее же разрушении, обернутая в подчеркивающие ее элегантность и женственность одеяния. Удивительно, но каким бы извращенным и диким не казался этот вывод, однажды он получил свое право на жизнь. И больше того, обрел невероятно огромное число приверженцев, а вскоре и вовсе стал нормой. Просто к этому моменту все и шло на протяжении длительного периода времени. Когда-то люди получили все, что хотели. Даже возможность воспроизводить себе подобных искусственным путем, выращивая тех целыми фермами для самых разных целей. Стало людям попросту скучно. Хотелось чего-то нового, хотелось движухи, такой, чтобы не давала времени расслабиться, взять паузу, сделать глоток свежего воздуха.

Тогда-то и родилась идея вернуться к самым истокам, к самому началу, наполненному естественных опасностей. И самой главной, вдруг, оказалась опасность наступившего дня. Стало модным бояться проснуться после такой сладкой приятной ночи, стала модным опасность оказаться дальновидным, прагматичным, мудрым, наблюдательным. В определенный момент промелькнула мысль обратиться к солнцу за благословением на предстоящий день. Решили люди подносить солнцу дары после яркой в искусственной иллюминации ночи, будто видевшему и осуждавшему всю людскую слабость незнания новых желаний кроме развлечений и плотских утех. Даже религия утратила прежнее значение, признанная неэффективной.

И даже возрожденные гладиаторские бои, транслируемые на весь мир средствами массовой информации и собирающие огромные массы зрителей, не смогли бы сравниться с яркими эффектами разрываемой на части нежной и прекрасной женской плоти в черно-белом лесу. Не будем углубляться в подробности его появления и особенностей (как и кому конкретно пришла в голову эта идея). Важным моментом должна быть излишняя кровавость этого действа, так же передаваемая визуально в одно и то же время рано утром в каждый дом, которую далеко не каждый смог бы спокойно перенести, из-за чего кровь каждой новой жертвы переделали в черный цвет. Благодаря фермам людям не пришлось волноваться стремительному сокращению представителей женского пола, участь которых после феерических наслаждений в постели оказаться в лесу, отделенном от внешнего мира солнечным светом.

И вот ухоженная и подкрашенная (не для зрителей, впрочем, а для того, чтобы оставаться женщиной) оказывается несчастная жертва во владениях недовольного утреннего солнца. В эротичном белом платьице, выделяющем роскошные выпуклости дамских прелестей как спереди, так и сзади, ради которых хочется разорвать легкую белую ткань для долгожданных и жадных ласок, в чулках и туфлях, скрывающих всю грацию девичьих ножек, кажется она шедевром воплощения страсти. Кокетливый взгляд, обезоруживающая игривая улыбка, чувственные вздохи, звонкий задорный смех, который хочется слышать как можно дольше, завлекающая все мужское внимание походка, жесты рук всякий раз, когда она поправляет густые локоны волос до плеч и ниже это стопроцентное попадание в выборе кандидатуры для отправки в черно-белый лес. Всего одну ночь назад счастливчик провести с ней незабываемые минуты страсти, был на каком-то седьмом небе, задыхаясь от обуявшего и не отпускавшего его восторга, обретя, при этом, кучу завистников. Отдалась она ему со всей охотой, понимавшая свою скорую участь. Отдалась она ему со всеми своими женскими чувствами в ожидании неминуемой гибели, отдалась в последний раз в своей жизни. И потом она лежала с ним в обнимку, и он чувствовал ее дрожь и ужасную тоску, слышавшуюся в каждом ее вдохе, видимую в искренних слезах печали в ясных обреченных ее глазах. Кажется, впервые в своей жизни она испытала неподдельную страсть, которой прежде никогда не знала, и сердце ее забилось сильно, зажженное яркими чувствами, именно в постели с ним. Ее хотелось стискивать в объятьях постоянно, она хотела того же.

И это она просила его отвести ее на место ее смерти. И один точный удар ножа был бы куда легче того, что должно было произойти с ней здесь. Но ждут этого момента едва ли не во всем мире с невероятным придыханием, ждут с накопившимся во ртах привкусом крови. И не сразу происходит невероятное действо, приковывающее всеобщее внимание. Как будто лесу необходимо насладиться наличием очередной красотки, которая не защитится и не убежит, эффектную смерть которой так ждут. Пусть насладятся зрители статной прелестницей в сексуальном платье, пусть насладятся последними мгновеньями ее жизни. Боится она сделать шаг, оказавшись в подготовленной для нее смертельной ловушке. С опаской и ужасом озирается она по сторонам, явно чувствуя пропитанный кровью прочих красавиц до нее холодный воздух всем своим трепетным естеством. Слышит она предсмертную агонию каждой из них, слышит она предсмертные хрипы и стоны в ужасных муках, чавкающие звуки расчленения тел. И хотя не испытает красавица ничего похожего на самом деле, эти галлюцинации невероятно реалистичны и просто захватывают дух. Сознание буквально пронизывается ими, заставляя чувствовать само себя несчастной жертвой.

Но как бы ни пыталась жертва вести себя, попав в это место, как бы ни пыталась пятиться назад, сжавшись в комок от ужаса, как бы ни пыталась удержаться на одном месте, не в силах ступить и шагу, как бы ни озиралась в поисках каких-то угроз, все одно. Проходит совсем немного времени с момента нахождения красавицы в ее ловушке. После чего заждавшиеся яркого эффектного зрелища зрители, наконец, получают то, чего так ожидали с самого своего пробуждения новым днем. Но где же камеры, направленные на несчастную избранницу, что представят ее смерть со всех ракурсов? Не видно их, и черно-белая съемка в прямом эфире ведется непонятным образом. Тем не менее, в какой-то долгожданный момент прекрасное, ухоженное женское тело в платье, в чулках и туфлях, специально подготовленное перед лицом жестокой участи, буквально разрывается на части. Под приветственные и восторженные возгласы множества довольных зрителей тело прелестницы просто взрывается как от попадания крупнокалиберного снаряда, разлетаясь на мелкие кусочки, которые даже частями тела невозможно назвать. Забрызгивает нутро и плоть красавицы все вокруг, даже линзы невидимых камер, забрызгивает стену льющегося через древесные стволы света. Впитывает он женские плоть и кровь, чтобы через мгновенье хлынул целый ливень из крови, умноженной светом в несчетное количество раз.

Но хоть и ужасна участь милой прелестной бедняжки, в выражении своего удовольствия от ласок приобретающей черты настоящего ангелочка, которого так и тянет холить и лелеять, чтобы довольная улыбка озаряла ясное личико еще и еще, сохраняя женскую красоту, все же нельзя не признать того факта, что эта участь как-то легка, лишенная физических мук. Ведь куда мучительнее смерть от того же одного точного удара ножом или перерезания жертве горла. И чем ужаснее муки, тем значимее процесс умерщвления несчастной жертвы. И нет ничего удивительного в том, что солнце наглеет, требуя от зависимых от него людей куда более извращенных способов издевательства над такой прекрасной женской статью. И одной лишь крови, ливнем омывающей лес, окажется недостаточно. И однажды милая прелестница жертва должна будет стонать, кричать, хрипеть в предсмертных муках, обреченно и беспомощно наблюдая и переживая угасание собственной жизни во благо другим жизням. А их, кажется, устраивает происходящие действо, каким бы жестоким и диким оно не казалось. Достаточно просто заменить цвет крови на экране, превратив из пугающего природное естество алого в какой-то обозначающий кровь, но не настоящий черный. Потому что шелест дождя в лесу успокаивает, убаюкивает, заставляет расслабиться и как-то забыться. И совершенно неважен источник его, заключившего сознание в глухую изоляцию, внутри которой больше ничего не должно оставаться. Ну, кроме голоса света, естественно.

Все потому, что все есть. Все потому, что дальше стремиться просто некуда, и единственный путь только вниз. Все потому, что там, на самом дне где-то начальная точка. Старт. Новое направление к вершине. Именно так и работает эта защита, задуманная кем-то или чем-то, не допускающим (или не допускающими) достижения наивысшего предела возможностей для тела или сознания, достижения Абсолюта. И это состояние тоски и уныния обязательно сделает свое дело, задумывая все более новые способы отталкивания назад. Такие, например, как медный бык или растерзание жертвы хищниками под одобрение зрителей. И даже те, кто приводит движение назад в действие, называющие себя хозяевами всех и вся, не более чем обычные инструменты в руках творцов бытия, своего рода посредники между стремлением к самой вершине и конечным достижением ее.

И лишь немногие понимают. И тогда прагматичное решение создания леса, орошаемого продолжительным дождем женской крови каждое утро, передаваемое в каждый дом через телекамеры в черно-белом цвете, представляется не таким уж варварством и деградацией. Всего лишь определенным этапом развития, при котором происходит спад. Во благо того же сознания. Во благо самого бытия, зависимого от стремления быть на самой вершине. И лишь немногие (те, которые понимают) наблюдают эффектную расправу над женщиной с хладнокровием внутри, пусть и с какими-то видимыми эмоциями на лице, пусть даже с возбуждением, черт с ним. Можно ненавидеть такое устройство бытия, можно ненавидеть эту защиту от его саморазрушения, которое непременно заложено в бытие творцом (и по-другому просто не бывает), но нельзя не восхищаться и восторгаться ее наличием. Нельзя не восхищаться и восторгаться невозможностью сознания выйти за пределы, установленные для него заранее. Потому что это означает куда более сложную систему, включающую в себя куда больше вопросов ее устройства, чем может показаться на первый взгляд. Потому что это означает продолжение бытия за его пределами, о которых можно только догадываться, и понимание жизни и смерти, понимание темного и светлого Абсолютов, практически ничем друг от друга не отличающихся по своему смыслу, приобретает иные формы, непременно тянущие сознание за собой.

Так что пусть черному дождю быть, какой бы жестокостью он не казался. Так что пусть предстоящий день будет требовать свое для всех и каждого. Ибо прошедшая ночь полна почти теми же условиями жестокости.

тишина

Сергей Лисс. Ничтожность (Абсолют: Дополнение)

1. Как Стивенсон

Ее смогли отыскать лишь ночью. И Вера не противилась своим гостям, у которых был приказ, больше похожий на некую просьбу, изложенную предводителем этой группы - крупным мужчиной средних лет в костюме с галстуком, прямо-таки воплощавшим профессионального начальника службы безопасности. Это было не похищение человека из собственного дома, из собственной кровати в час ночной где-то за пределами шумного города, при котором окна дома заливаются светом фар, а спустя пару секунд входная дверь просто выламывается к такой-то матери. Нет, с Верой они обращались вежливо и крайне терпеливо, несмотря на то, что времени для разговоров было не так много. Вера не заметила при них оружия, но она не сомневалась в том, что оружие у них при себе было. Она поняла, что их послали к ней за помощью, и помощь эта требовалась как можно скорее. Почему она? Потому что так хотел тот, кто в этой помощи нуждался. Предводитель группы из пяти крепких молодчиков не называл ей никаких имен, сказав лишь, что именно Вера могла помочь своему нанимателю.

И вот спустя несколько часов пути следования в тонированном микроавтобусе, во время которых ей удалось поспать еще (тем более что начальник группы даже рекомендовал ей поспать, чтобы набраться сил) Вера, наконец, оказалась на пороге частного дома, расположенного в жилом секторе большого шумного города, который был ей противен. Она физически не переносила одни только лишь запахи, характерные для тесных городских улиц, никуда не выветривающиеся из-за пресловутой городской тесноты и замкнутости. Микроавтобус встал у бордюра рядом с серыми стальными воротами. Вера выбралась наружу в сопровождении своего грузного спутника, все остальные остались в машине. Как можно быстрее постаралась Вера оказаться внутри дома, минуя грязный захламленный двор и большую клетку с лохматой черной собакой на цепи внутри нее. Однако та же клетка ожидала женщину внутри дома. Тесные стены, низкий потолок с одинокой лампочкой, советская мебель, минимум интерьера. Неприятные запахи были намертво блокированы лимонными освежителями.

Комната, где ее ожидал этот человек, оказалась совсем тесной. Там была всего одна кровать и небольшая тумбочка с раскрытым на ней включенным ноутбуком, на мониторе которого демонстрировался выпуск новостей в прямом эфире. Все-таки, было в доме что-то напоминающее о высоких технологиях. Тот, кто вызвал Веру в этот дом, лежал на кровати, накрытый тонким одеялом по самую голову. На лбу его был холодный компресс из мокрого полотенца, которое, кажется, больного от температуры не спасало.

Мужчина просто горел от жара, его всего знобило, он сильно вспотел. Он был еще молод, лет тридцати, плюс-минус. С отращенными волосами, с ямочками на щеках, и с добрым округлым лицом, от которого так и веяло теплотой и заботой. Вера видела этого человека впервые в жизни, она не знала его прежде, никогда раньше с ним нигде не пересекалась. Да и не могла пересечься, выросшая и проведшая всю свою жизнь далеко за городом, максимально близко к природному естеству.

-Можете называть меня Стивенсоном, - слабым голосом поприветствовал ее больной.

-Что с Вами? поспешила она задать главные вопросы.

-Я что-то не то выпил, - неспешно рассказывал он, пока Вера занималась его осмотром, захватившая с собой из дома рабочие инструменты доктора, - Желудок мне промыли, однако температура, как видите, не спадает. Я чувствую себя так уже сутки.

-Какие лекарства Вы принимаете?

-Никаких лекарств. И в больницу я не поеду, - категорично отвергал он, - Они просто мне не помогут. Я знаю, что за эти сутки я слишком слаб, что больница самый оптимальный вариант, но тем не менее.

-Вы бандит? не побоялась спросить Вера.

-Моя работа знать как можно больше, - без утайки пытался донести до нее Стивенсон, которого она не должна была бояться, но который неожиданно вторгся и сильно взбаламутил ее, в принципе, приемлемую ей самой жизнь, - Думаю, что да, это может быть таким же преступлением.

-Понятно. Вы не боретесь с вашим недугом, не хотите в больницу. Чем тогда Я могу Вам помочь?

-То, что со мной сейчас происходит необратимые процессы, Вера. Поверьте мне, нет такой силы на этой Земле, которая смогла бы остановить их. Будет колоссальный выброс энергии, несравнимый в своих масштабах ни с чем. И это цена моей работы. Я прошу, чтобы Вы оставалась рядом со мной пока эта энергия не иссякнет.

Казалось, он бредил, пребывающий в состоянии какого-то беспамятства, весь горячий и с учащенным сердцебиением.

-Вам нужно в больницу, - повторила Вера, изгоняя из своей головы все, что этот человек сейчас наговорил, - Я не могу позволить Вам и дальше страдать

Она просто не могла понять того, что ей пытались сказать. Не могла и не хотела. Какая к черту энергия? Какой к черту выброс?

-Вы вольны уйти, но Ваше убежище здесь, когда все случится

Как завороженная смотрела Вера прямо в его глаза, внимая каждому его слову. И все яснее видела она белое сияние, захватывающее их изнутри, пробивавшееся с каждым мгновением все сильнее даже сквозь смыкавшиеся и размыкавшиеся губы Стивенсона, пробивавшееся даже из его ноздрей. Сияние стремилось пробиться из каждой клеточки его тела, стремилось пройти сквозь тонкое, но плотное одеяло, стремилось вырваться с ужасающей скоростью, чтобы в одно мгновенье заполнить собой все вокруг, пройдя сквозь нее. Сияние сковало ее всю с ног до головы, заставило быть на одном месте без возможности сделать хоть малейшее движение. Но даже если бы он и хотела попытаться уйти (просто сбежать), как сделал бы любой другой здравомыслящий человек на ее месте, пусть она и понимала, что ей вряд ли дадут это сделать после ее общения со Стивенсоном, после того, как она побывала в этом доме, сияние содержало в себе еще и нечто другое, что так и просилось быть исследованным. Сияние обжигало ее кожу, но вместе с тем открывало Вере знания, передающиеся ей в голову, будто сами собой появляющиеся из ниоткуда.

В этом сиянии перед Верой один за другим представали различные образы, так или иначе имеющие отношение к этому невероятному человеку. Он совсем не бредил, он был даже больше чем просто в здравом уме и в твердой памяти. У него не было (или не осталось) подлинного имени, и прозвище Стивенсон не являлось для него таковым. Больше того, это имя действительно наделило его невероятной и могущественной, крайне разрушительной силой. Человек перед ней, можно сказать, был не просто человеком. Стивенсон на самом деле обладал знаниями, и знания эти касались по большей части политики. А впрочем, не было никакой политики. Стивенсон был лично знаком со многими влиятельными людьми из Европы и из-за океана. Ему довелось общаться с лидерами нескольких государств. И все это были лица, представляющие целые фамильные роды с многовековой историей своего существования. Все это были либо члены их, либо ставленники, исполняющие их волю. Стивенсон был достаточно известен в этих кругах. Он познал всю грязь, всю кровь, накрывшие эти древние фамилии с головой. Это были фамилии, вершившие мировую историю ради собственной корысти, ради денег и власти, для которых судьбы целых народов являлись не более чем инструментами.

Стивенсон не просто имел дело с этими людьми. В его руках была серьезная сила, и ее чувствовал каждый, с кем он имел честь общаться. Стивенсон не преследовал каких-то особых целей от этих знакомств, все, что ему было нужно информация, быть в курсе событий, знать больше, чем может знать большинство. Он не был игроком на этом жутком поле жрущих друг друга мультимиллионеров и мультимиллиардеров за право сидеть во главе глобального стола и забирать себе самые жирные куски. Тем не менее, он мог заставить их бояться, владея то и дело получаемыми знаниями. Не раз его пытались устранить, не раз он избегал смерти, не раз переживал тяжелые ранения, шрамов от которых на его теле Вера так и не увидела. Стивенсон помнил все до самых мелочей. У него были и союзники и сторонники. Он пережил каждого из них. Благодаря своей невероятной силе, скрытой внутри, которую Вера увидела воочию, Стивенсон воспринимал все эти глобальные и имеющие для каждого народа немаловажное значение (в первую очередь, выживание) как для слона дробину. Значение его силы было неоспоримым против них, затмевающим абсолютно любую игру за право первенства, обыкновенной уравниловкой для всех и каждого, умаляющей вообще все в этом мире до состояния ниже уровня ничтожности. Стивенсон являлся самым настоящим существом в обличье человека. Состоящий из человеческих мяса и костей, он был, однако, совершенно иным. Смерть совсем не пугала его, просто он знал, КОГДА должно было наступить его время.

-Кто Вы такой? не смогла сдержать нахлынувших на нее целым хаотичным облаком эмоций Вера, безуспешно стараясь выгнать из своего сознания все эти видения.

Она понимала, что должна была верить им, верить в то, что испытала, в то, что увидела сознанием. Она понимала всю правдивость последних минут, она просто не могла ее не понимать. И еще она понимала, что голос ее изменился, подчиненный силе Стивенсона.

-Я всего лишь маленькая частица в огромной системе, - только сказал Стивенсон, - Как и Вы. Как и все те, которых я знал, и о которых теперь знаете и Вы. Рано или поздно они все равно запустили бы этот процесс, что происходит сейчас внутри меня, свидетельницей чего Вы станете совсем скоро. Это неизбежность строгая и холодная.

-Почему я?

-В тумбочке лежит предмет, который обезопасит Вас от разрушительной энергии, что скоро обретет свободу. Когда все начнется, он даст Вам шанс оставаться в безопасности. И еще он наделит Вас знаниями. Что касается выбора именно Вас, это случайность, один из бесчисленных вариантов передачи данных. Возьмите этот предмет в руки прямо сейчас.

Ему не пришлось говорить дважды: сила Стивенсона, понемногу обретающая мощь, кажется, взяла Веру под свой контроль. Как под каким-то гипнозом та потянулась к тумбочке, чтобы открыть дверцу и с ходу обнаружить внутри небольших размеров гладкий серый камень, легко поместившийся в ладони Веры, пальцы которой сжали его сами собой. В камне был высечен символ в виде точки внутри идеально круглого кольца. Вера сразу почувствовала тепло, исходившее от каменного кругляша. Но вместе с тем она будто очнулась, вырвавшись из-под влияния света, прятавшегося в теле больного, теперь уже давшего о себе знать визуально.

-Мне нужно позвонить, - спохватилась Вера, - Мне нужен мой телефон.

Но телефон ее остался дома по рекомендации предводителя группы, доставившей ее сюда.

-Тогда я требую отвезти меня обратно туда, откуда вы меня забрали, - заявила Вера, - Он все равно не хочет лечиться.

-Отвезите, - не стал оспаривать ее требование Стивенсон.

И когда тонированный микроавтобус тронулся с места, чтобы отвезти Веру домой - к матери и отцу, к привычной прежней жизни - ладонь и пальцы ее, сжимавшие недавно камень с высеченным на нем символом, наполнились приятным теплом. И оно лишь усиливало свой магически приятный эффект с каждым мгновением, что отдаляло молодую женщину от этого невзрачного дома с необычным его обитателем. Где-то на интуитивном уровне (и она не могла этого объяснить) Вера понимала, что это приятное тепло может обернуться и наверняка обернется нестерпимым и ужасным жжением, если она не остановится. И оно, кажется, уже начинало свое воздействие в ее голове, и свет, который захватил ее, представив ей образы воспоминаний Стивенсона о прошлом, сам собой пробуждался в ее сознании. Можно сказать, что знакомое ей сияние накрывало ее собственные воспоминания плотной пленкой, блокируя доступ к ним чувств и эмоций, которые были с ней всегда. Можно сказать, что знакомое ей сияние будто умерщвляло их, превращало ее собственные воспоминания в какой-то сон, непременно забывающийся при пробуждении почти сразу. Но нельзя сказать, что этот свет стремился стереть ее собственные воспоминания и вызываемые ими чувства и эмоции из памяти. Нет, было как-то по-другому, когда сияние стремилось стать для Веры еще одним родным ей элементом, дополняя пережитые ей события чем-то особенным, каким-то полноценным, что ли. Каким-то более важным в сравнении со всеми остальными элементами. Не то, чтобы она должна была помнить только о нем, игнорируя все прочие фрагменты своих воспоминаний. Но определенно она должна была выделять этот свет первее всего прочего.

Стивенсон что-то сделал с ней, как-то перепрограммировал при помощи этого странного камня. И чем дальше сейчас Вера отъезжала от его логова, тем меньше ей хотелось вернуться домой. Может это был такой захватывающий по своему содержанию сон? Пусть тогда он будет продолжен.

-Я хочу вернуться, - не замедлила обратиться Вера к грузному дядьке, имени которого она так и не спросила ни разу.

-Вы уверены в этом? только спросил он, ничуть не изменившись в лице и не выражая недовольство или раздражение поведением Веры в голосе, - Зачем Вам возвращаться?

-Я хочу вернуться, - повторила Вера без намерения обдумать его слова, - Ему что-то от меня нужно. Я хочу знать, что именно.

Стивенсон совсем не удивился ее скорому возвращению.

-Вы знали, что я вернусь, - быстро догадалась Вера, - Для этого Вы просили меня взять в руки камень в тумбочке: чтобы я не смогла уйти. Кто Вы такой? Что Вы такое? Что это за сила, которая продолжает свое воздействие на меня? Что Вам от меня нужно?

-То, что происходит внутри моего тела, и есть я. Подлинный. Настоящий. Такой я, каким должен быть. И даже я не могу удержать самого себя, познавшего достаточно, чтобы и дальше оставаться в этом мире. Я всего лишь один из множества мне подобных, о существовании которых известно не всем. Как я уже говорил, моя работа получать знания. Работа таких как я изучать, познавать то, что кажется важным, но на деле совсем незначительным. И когда мы исполняем свою функцию познания - происходит огромнейший выброс разрушительной силы. Камень, что Вы держали в руках единственный пропуск за пределы существующей вокруг Вас ограниченности и ничтожности. Он наделен такой же силой, что представляю собой я сам. Он отдаст Вам эту силу.

Руки Веры сами собой потянулись к тумбочке во второй раз. И во второй раз Вера взяла камень с высеченным на нем символом в руки. И вновь она ощутила приятное тепло, мгновенно разлившееся внутри нее с головы до ног. Даже на миг зашлось сердце и перехватило дыхание. Никакого визуального эффекта, обозначающего наличие мощной энергии в нем, не произошло; не было никакой вспышки света, не было ничего ей подобного. Лишь теплая волна достала до каждой клеточки ее физического естества, и она так и не смогла сравнить ее ни с чем приятным, испытанным Верой прежде.

-Я являюсь собственностью корпорации Феникс Альфа, - излагал, между тем, Стивенсон, наблюдая за тем, как Вера застыла в уютном оцепенении, вызванном столь необычным в ее жизни моментом, - О ее существовании знают лишь избранные в этом мире. Их можно пересчитать по пальцам рук, все это сплошь преступники и самые настоящие враги рода человеческого, для которых тюрьма слишком мягкое наказание за их злодейства. У них полно средств добраться до меня в любой точке земного шара

И эти люди определенно боялись его силы, которая была им неподконтрольна, надеясь на физическое устранение Стивенсона ради недопущения им применения этой силы. Но дело заключалось в неизбежности выброса ее, в неизбежности физического уничтожения тела, заключавшего ее в себе по задумке его создателей из той самой организации, о которой Стивенсон рассказывал. Он ждал этого момента, он чувствовал близость дня и часа, неумолимо наступающую по мере накопления в нем информации. Стивенсон был, как говорится, запрограммирован на сбор информации, касающейся тех людей, власти и денег у которых хватит на то, чтобы горы свернуть. Но больше того, все до единого подобные Стивенсону представители Феникса Альфа занимались сбором и накоплением такого рода сведений. Потому что сама данная корпорация существовала исключительно для этой цели.

-Вы даже не представляете, сколь много существует миров, параллельных этому, - рассказывал Стивенсон, - Самое смешное заключается в том, что нет такого, который являлся бы их оригиналом. Все до единого копии друг друга. Единственное отличие бесчисленное множество вариантов развития событий в каждом из них. В какой-то степени, мы влияем на эти процессы, общаясь с самыми влиятельными представителями, держащими в своих руках целые народы и вершащими историю. Моя организация имеет доступ к каждому из миров, посылая нас собирать информацию.

-А потом вы умираете, совершая глобальную катастрофу благодаря своей силе. И свои знания вы оставляете через случайных людей при помощи вот таких камней с символами, - заключила Вера.

-Одни миры умирают другие появляются. Этот процесс необратим.

Это был очень необычный сон. Очень яркий, насыщенный образами и подробностями, которые в силу своего количества никак не могли бы уложиться в сознании наяву. Вера никогда не отрицала потусторонних сил, таинственности, мистики, даже была как-то свидетельницей одного события, объяснить которое с точки зрения науки она не могла. Прабабка Веры, поговаривали, занималась колдовством, и она почему-то верила этим слухам. Хотя, конечно, никто так и не смог привести четких фактов, их подтверждающих. Вроде бы, кажется, кто-то что-то сказал, кто-то что-то слышал. И в какой-то момент Вера даже почувствовала себя в роли этой самой вероятной колдуньи, которой предстояло еще многому научиться у этого существа, сияющего изнутри и только готового предстать перед ней со всей полнотой своего разрушительного естества.

Это был сон потому, что последние несколько часов с ней происходила полная несуразица, начавшаяся совсем внезапно. Да, она не отвергала необъяснимые явления, но, оказывается, не была готова к тому, что происходило с ней вот прямо сейчас, начавшееся, повторимся, внезапно, среди ночи. Например, сейчас Вера держала в руках некий артефакт, наделенный определенными возможностями, которые испытывала в эти мгновения на себе. Она держала его в своих руках под диктовку необычного человека, смысл которой должен был представлять сценарий к какому-нибудь художественному фильму с гарантированным успехом и приличными кассовыми сборами в кинотеатрах. Больше того, она все больше начинала понимать этого необычного человека с прозвищем вместо имени, и оно требовало хоть каких-нибудь объяснений. Почему Стивенсон? Кажется, был такой писатель, хотя она и не была уверена. Она никогда не любила литературу, поэтому могла и ошибаться.

Что же касается будущей и близящейся перспективы встретить самый настоящий апокалипсис, оставаясь, при этом, в самом центре его, прямо у этого губительного для всего сущего на Земле источника, включая всех тех, кто был ей дорог (и в первую очередь, родителей), то Вера не сказала бы, что была готова. Стивенсон не лгал ей, и она это чувствовала, даже несмотря на столь невероятные его объяснения. Да она сама это испытала, пропустив через себя его свет, а теперь сжимая в руках камень с высеченным рисунком и чувствуя всю ту же силу! Это определенно и в немалой степени захватывало. Это выбивалось за образованные ей же самой строгие рамки, куда она стремилась не допускать и не допускала ничего лишнего. Ничего, что могло бы захватить все ее внимание и отвлечь от рутины, ставшей Вере такой родной. Даже Альберт, которого она рассматривала в перспективе в качестве спутника дальнейшей жизни, который вполне мог стать отцом ее будущих детей, пока что оставался вне ее окружения. Несмотря на желание ее отца с матерью выйти за Альберта замуж как можно скорее. Это их стремление не вызывало в ней ничего кроме раздражения, а иногда доводило Веру до бешенства, настолько она старалась придерживаться своих собственных ограничений. Все потому, что было в Альберте нечто, что заставляло ее сомневаться.

Сейчас она не сомневалась. Но она просто не была готова пройти через то, что было уже неизбежным для нее с того момента как Вера взяла в руки приятно греющий ее руки артефакт. Все это не должно было ее касаться. Она подтвердила своим выводом, что была случайным выбором Стивенсона для передачи собранных им сведений этой таинственной и могущественной организации (и Вера не сомневалась в этой могущественности, которой прямо-таки веяло от одного только лишь словосочетания Феникс Альфа). Но вместе с тем про себя она понимала, что никакой случайности в его выборе и не пахло. Она чувствовала это на интуитивном уровне, и на интуицию Вера прежде жаловалась крайне редко. Кроме того, она пришла к мысли, что не просто должна была, но сама хотела увидеть всю эту невероятную мощь, таившуюся в теле Стивенсона, который как мужчина имел приятные ее глазу черты лица, казалось, только облагораживающую конституцию всего ее тела, придававшую ему мужественности. Она имела возможность касаться его руками, оттого она сразу почувствовала в этих прикосновениях нечто будоражащее ее женское естество. Как будто доброта и мягкость была лишь не только на одном его лице, но будто пронизала каждый миллиметр его тела, являющаяся физической частью его плоти. Ей понравилось касаться Стивенсона. Понравилось настолько, что сейчас мысль о том, что она виделась с ним не в последний раз, и новая встреча со Стивенсоном неизбежна, так и лезла Вере в голову.

-Корпорация возрождает вас после того, как вы завершаете свою работу. Вы возвращаетесь к жизни, лишенные всех воспоминаний для получения новых знаний и открытия новых тайн.

-Я не знаю, что происходит с теми, кто сохраняет наши воспоминания, - опередил ее вопрос Стивенсон, - Меня они не касаются. Но я бы утилизировал их после использования: не думаю, что они пригодны для новых данных.

-И что происходит с тем, что вам удается узнать в ходе своей работы? Зачем корпорации ваши знания? В чем смысл ее деятельности? допытывалась Вера, все больше интересуясь тем, что рассказывал ей Стивенсон.

И этот интерес ее только захватывал, обретая немаловажное для Веры значение.

-Этого я тоже не знаю. И это тоже меня не касается, - ожидаемо для нее ответил Стивенсон, и Вера даже испытала какое-то облегчение.

-Ваш человек, который привез меня сюда, мог бы солгать: например, сказать о ком-нибудь из прежних моих знакомых, пожелавшем меня увидеть. Тем не менее, мне никто не угрожал, не посадил в машину силой. Я не задавала никаких вопросов, спросила только имя, которого, тем не менее, не услышала. Я не отменный профессионал в своем деле, и есть специалисты куда опытнее меня. И если бы я отказалась поехать, то не думаю, что меня бы заставили. Так что сейчас я прихожу к мысли, что нет никакой случайности. Я здесь потому, что должна была. Я думаю, что Вы хотите от меня больше, чем просто сохранение и передача Ваших знаний. Нет, не Вы лично, но те, чьей собственностью, как Вы сами сказали, Вы являетесь. Просто лично Вам известно об этом.

-Может быть и известно, - не стал отмалчиваться Стивенсон и продолжил, - Того, кто привез Вас ко мне, зовут Греком. Это представитель Феникса Альфы. Свой Грек есть в КАЖДОМ мире, доступном для корпорации. Это мы можем менять свои имена и прозвища при каждом возрождении, в отличие от Грека. Его задача завершать нас, когда наших знаний становится достаточно для передачи их в корпорацию. Он устраивает и фиксирует каждую нашу смерть. Он сделал так, чтобы я выпил отраву, последствия чего Вы наблюдаете сейчас, и будет оставаться в этом доме вместе с Вами до завершения разрушительной силы.

-А Греку можно помешать выполнить эту миссию? Кто-нибудь вообще пытался это сделать? Вере было жутко слышать об этом неприятном процессе, - Вдруг что-то пойдет не так, и он не сможет убить кого-либо из вас?

-У него намного больше полномочий и возможностей, чем у кого-либо еще из простых работников, - не сразу ответил Стивенсон, - Я бы назвал Грека связующим звеном между ними и руководством. Нет, Вера, только если Феникс Альфа прекратит свое существование. Грек исполняет приказы исключительно высшего руководства. Он - часть отлаженной программы. Грек приходит под конец работы, а до того его просто нет физически Вы должны об этом знать, Вера, - через паузу добавил он.

-Что еще Вы можете рассказать о корпорации? Кому она принадлежит?

-Сведения о владельцах недоступны для работников, недоступны даже для Грека. Я могу назвать лишь имя управляющего, того, кто ответственен за бесперебойную работу нашей организации Тон. Его слово имеет неоспоримую силу. Сколько себя помню, Тон всегда занимал эту должность, ни разу не было такого, чтобы его отстраняли от должности. Но никто из работников ни разу не видел Тона в лицо. Только высшее руководство и владельцы Феникса Альфы могут общаться с ним лично. После владельцев Тон оставался и остается первым лицом корпорации, в его руках вся полнота власти, и только владельцы имеют над ним силу.

-Как долго существует Феникс Альфа?

-Очень долго. Так долго, что, кажется, с начала времен Работники не задаются вопросами относительно устройства нашей организации. Мы знаем о ней совсем мизер, совсем ничтожную часть, которая для нас не должна иметь значения. Я же был предупрежден о том, что Вы будете спрашивать. Так делают практически все носители наших знаний. Но я не помню, чтобы раньше меня предупреждали о возможных вопросах и давали мне на них какие-то ответы.

И это означало, что предположения Веры были верны, и она действительно была нужна не только как хранитель его знаний. Это означало, что на нее возлагались надежды, это означало, что она была важна. Да, Вера верила в судьбу, в предназначение, в важность всех и каждого в этом мире. И это еще одно доказательство существования непознанного и не должного быть познанным людским сознанием, но оставленного творцом для каких-то особенных целей.

И только сейчас она почувствовала, что не только в этой небольшой комнате, но и во всем доме стало теплее. Больше того, она поняла (и это не могло не пугать), что теплее становилось и на улице. Не просто теплее, но жарче и суше. В этот год лето выдалось особенно жарким, самым настоящим пеклом с нехваткой дождей, что могло бы показаться капризами природы или какими-то аномалиями, если бы, конечно, Вера не знала об активной и губительной для экологии деятельности человека.

Однако и в доме, и на улице становилось не только теплее, но еще и светлее. Нет, сияние внутри Стивенсона не охватило его тело, обозначив вырвавшуюся, наконец, его силу, несущую с собой все сжигающий и ослепляющий свет (именно таким и должна была стать эта невероятная по своим возможностям энергия). В какой-то момент она просто пропала. Пропала, чтобы заключить в свои смертоносные объятья окружающий Веру прежний мир. И эта энергия постепенно становилась сильнее и могущественнее.

-Началось, - улыбнулся Стивенсон с видимым облегчением на лице.

Он предвкушал начало этой своей безболезненной агонии. Он должен был наблюдать свою разрушительную силу, и казалось, что в этот момент времени Стивенсону стало намного лучше, и озноб оставил его тело. Вера неотрывно смотрела на него, наблюдая его удовлетворение, и чувствуя нарастающее пекло и ослепляющий свет, что проникал прямо в нее.

-Возьмите в руки устройство, Вера - негромко потребовал Стивенсон, наблюдая ее пристальное и застывшее каким-то недвижимым изваянием внимание на нем, - Возьмите в руки устройство.

Голос его, ничуть ни нервный, ничуть ни жесткий перед близящейся катастрофой, приятно вливался Вере в голову вместе с проникавшим в нее сиянием. Голос Стивенсона плавно растекся по всему ее телу, голос Стивенсона звучал из каждой ее частички. Она вновь увидела происходившие со Стивенсоном события, увидела множество разных людей, с которыми он общался, увидела кровь и насилие ради достижения ими корыстных целей, увидела грязь и чернуху, творимую ими по отношению к ни в чем неповинным людям. Она увидела сытые холеные лица, увидела банкеты и светские встречи с празднествами с ломившимися от яств и алкоголя столами на фоне истекающих кровью солдат. Бездыханными они лежали в грязных окопах после очередного жестокого сражения против таких же несчастных солдат, отличающихся только цветом военной формы или цветом кожи и разрезом глаз, сжимая в руках оружие одной и той же марки и модификации. Это их кровь, разбавленная солью и горечью слез их родных и близких, наполняла бутылки и бокалы на самых настоящих шведских столах в богатых убранством дворцовых залах, где проводились целые балы вдали от убогой челяди. Вера видела слащавые и, по большей части, фальшивые улыбки на лицах всех присутствующих в дорогих костюмах и шикарных платьях от именитых на весь мир домов моды. Зависть и ревность пожирали всю эту расфуфыренную публику, каждый из представителей которой стремился переплюнуть остальных в своей эффектности и значимости для окружающих. При первой же возможности вся эта элита постреляла бы друг друга, желая захватить в свой карман еще больше, просто обожраться и упиться до недвижимого состояния, все равно оставаясь голодным.

Стивенсон не ненавидел их, но и не жалел и не старался понять. Он просто выполнял возложенную на него функцию сбора сведений, вникая в самые недра тайн, наглухо закрытых от зависимого от этого сброда большинства. Там были куда более азартные игры в сравнении с примитивным выживанием и продлением рода. Там было куда больше секретов, чем в книжках, описывающих законы природы. Там значение имела любая мелочь, кажущаяся большинству бесполезным мусором. Вере открылись имена и даты это были ключевые знания, переданные ей сиянием Стивенсона, которое оказывалось, вдруг, намного значимее всех этих игрищ с перерывами на пышные балы и банкеты. Вере открылись подробности некоторых трагических событий, в которых погибло много людей, и все по воле тех, кто получал от своей жизни максимум удовольствия, кто чувствовал себя настоящим хозяином в этом мире, кто не сомневался в своих возможностях контроля и уверенности в завтрашнем дне. Ничто не творилось этими людьми из чистого удовлетворения каких-то животных потребностей, каких как, например, кровь на завтрак, на обед, на ужин, или для снятия стресса. Все делалось с холодным расчетом, с будущей перспективой, ради удержания своих привилегий быть чуть выше большинства на социальной лестнице. Войны, эпидемии (с последующими изобретениями т. н. вакцин), техногенные катастрофы, финансовые кризисы и банкротства крупных компаний все это устраивалось лишь с одной-единственной целью: удержание своих собственных позиций с возможностью откусить первым, откусить много, просто чтобы остальным досталось как можно меньше. Просто чтобы выпендриться, чтобы насолить конкурентам, чтобы придумать себе проблем с последующим героическим их преодолением и банкетом в качестве торжества по поводу успешного исхода дела. Сколько при этом придеться принести в жертву не так уж и важно, когда цель вполне ясна и достижима.

То, что Вера ясно видела и осознавала, представляемое ей усиливавшим свое губительное действие сиянием, должно было быть для нее отвратным, должно было устрашать и вызывать внутри самые неприятные ощущения вплоть до рвоты. И так бы и было при каких-нибудь других обстоятельствах, совсем непохожих на то, что происходило вокруг нее в эти мгновения. В эти мгновения ровный спокойный голос Стивенсона был похож на физическую потребность Веры получить свежих сил, которые будто таяли с каждой секундой все новых образов, доступных ей. Руки Веры сами собой потянулись к тумбочке, где рядом с ноутбуком лежал оставленный в какой-то момент каменный кругляш с высеченным символом точки внутри круга. И Вера уже не могла вспомнить, как и зачем она положила его туда.

Камень в ее руках ничуть не подвергался воздействию нарастающего жара, самого настоящего пекла, казалось, бессильного против артефакта, что сохранял прежнее приятное тепло. И оно, кажется, остужало Веру изнутри, подобно какому-то сверхпрочному скафандру, облегающее тело женщины с головы до ног. Вера физически чувствовала себя в безопасности, полностью себя защищенной от того хаоса, что становился с каждым мгновеньем сильнее. Разрушительный свет, постепенно раскалявший и должный неизбежно испепелить все вокруг так, что не останется ни одного воспоминания о прежнем мироздании, обретал и голос, и физический вес. Лишь предмет, крепко сжатый пальцами Веры, оставался для сияния неприступной частицей разрушаемого бытия. Вера чувствовала физическое давление вокруг себя, могла с уверенностью сказать, насколько сильно сияние давило на нее со всех сторон, насколько сильно кричало оно грозным разрушительным басом, даже еще ниже (и нет такого тона, такой ноты, которая могла бы передать этот ужасный звук), пытаясь пробиться сквозь защиту артефакта и покончить с ней на раз-два.

В какой-то момент Вера обнаружила рядом с собой Грека, наблюдавшего за Стивенсоном цепким неотрывным взглядом так, что дыхание этого грузного мужчины вроде остановилось. Грек так же не был досягаем до разрушительного пекла, еще более испепеляющего в сравнении с солнечным жаром. И казалось, что Грека не было рядом физически, и тот, кого Вера обнаружила рядом с собой, представлялся ей фантомом, иллюзией, призраком, голограммой, находящейся в этот момент где-то на умопомрачительном для понимания отдалении сквозь пространство и время. Но Вера, кажется, могла видеть его физическую плоть сквозь время и расстояние, могла даже сказать, насколько далеко находился Грек от нее сейчас. И даже больше того: она будто могла видеть сквозь это величественное и могущественное (пусть и разрушительное) сияние. Не глазами, поскольку мозг бы ее не смог преобразовать отчетливый визуальный источник в изображение, и просто отказался бы воспринимать получаемую информацию. Нет, Вера видела то, что было по ту сторону света как-то внутренне, на уровне грубого примитивного воображения, как бы представляя себе, позволяя разыграться своей собственной фантазии, понимая, однако, что это было именно таким, и существовало на самом деле. И именно там и находился Грек, не знающий границ времени и пространства.

Там, по ту сторону разрушительного испепеляющего все сущее сияния, была черная Бездна. Именно ее голос передавал этот свет Стивенсона. И голос этот звучал еще ниже и страшнее, буквально превращая в самый твердый и холодный лед нутро и сознание физического тела, не защищенного каменным кругляшом с символом. И если бы Вера не держала бы артефакта в своих руках, она бы даже не почувствовала этого обледенения. Черная же Бездна, тем не менее, не была какой-то пустотой в привычном понимании этого слова. Черная Бездна обладала физической массой, физическим телом огромным, каким-то выходящим за пределы ограниченности ничтожного человеческого рассудка. Даже свет Стивенсона, превосходящий земное бытие в тысячи раз, в миллионы раз мерк и безвозвратно таял на фоне черной Бездны. Ее можно было бы коснуться рукой, чтобы ощутить физически отсутствие в ней как холода, так и тепла. Ее можно было бы коснуться рукой, чтобы ощутить отсутствие ее самой. И все же она была настолько огромной, что, казалось, занимала все возможное и существующее в людском воображении пространство, хотя пределов пространства еще никому не удалось исчислить на всем протяжении истории людского существования, и где-то за Бездной таилось нечто еще более крупное, что Вера предвидела уже сейчас.

Но и черная Бездна, и то, что было за ней, обрели, вдруг, для Веры значение, намного, можно сказать, в бесконечное количество раз превышающее все то, что казалось важным ей прежде. Превышающее переживание за отца с матерью, за личную жизнь с мыслями и желанием родить ребенка, за собственное выживание в этом мире, за все те планы, которые могли бы быть у нее в будущем. Любимая семья, дом, труд на земле, чтобы все свое. Но нет, сейчас перед ней открылось нечто настоящее, подлинное, то, к чему она, кажется, стремилась с рождения. То, к чему она должна была стремиться, увлеченная, однако, чем-то иным. Чем-то ничтожным. Как те, о которых она узнала, благодаря Стивенсону. Те, чья суета, чья деятельность, вроде бы имевшая огромное, даже единственное значение, на самом деле оставалась микроскопической, напоминавшей муравьиную возню.

Но там, в самой глубине черной Бездны пряталось и происходило нечто, что было нутром ее, ибо даже там была жизнь. Черная Бездна скрывала внутри себя такое же ослепительное сияние, достигавшее сознания Веры через гудевший и пришедший в состояние вибрации артефакт, с силой стиснутый ею в пальцах. Каменный кругляш так же принадлежал черной Бездне, был ее частью. Однако он не грозил и не стремился вырваться из крепкой хватки пальцев Веры, всего лишь приятно зудел и щекотал кожу, будто охваченный дрожью. Определенно он вошел в резонанс с проявившейся сквозь время и расстояния черной Бездной, обратившейся к Вере в момент происходящего вокруг нее хаоса. Она увидела все превосходство ее в существующем бытие, практически божественность, против которой чувствовала себя песчинкой в целом океане песка. Но вместе с тем, под впечатлением Веры от абсолютного превосходства черной Бездны над ней таилось что-то еще. Что-то, что требовало от Веры полного покоя и невозмутимости. Как если бы она понимала, что черная Бездна на самом деле так же ничтожна, такая же песчинка в том же самом песчаном океане, и это Вера довлела над ней полностью и беспрекословно. Оттого она видела нутро черной Бездны со всей ясностью своего ума, в мгновение ока обретшего хладнокровие во время обладания Верой каменным кругляшом с кругом и точкой внутри последнего. Будто артефакт изначально принадлежал ей, а если нет, то она однозначно обладала некими знаниями, позволяющими ей удерживать и контролировать дрожь его себе во благо.

Вера видела яркие цветные вспышки внутри черной Бездны, пронзающие мрак ее подобно каким-то молниям. То рождались и погибали миры, о которых упомянул Стивенсон, являющиеся копиями друг друга, но с самыми разными вариантами развития событий, непременно заканчивающимися одним и тем же исходом.

Была ли Вера хотя бы в одном из этих миров помимо того, что умирал на ее глазах? Очень может быть. Впрочем, сейчас она даже не задумывалась над этим предположением. Сейчас она чувствовала невероятную мощь, проходившую через все сокрушающее сияние, мощь черной Бездны, ожидавшей ее вне пределов стирающего мироздание в пепел света. Черная Бездна не просто призывала ее к себе, представляя свою собственную силу, заключенную внутри смертоносного для любого физического объекта, который мог бы оказаться рядом с этим гигантским монстром. Черная Бездна просто притягивала Веру в свое чрево, затягивала неспешно и уверенно, будто проснувшийся после бесконечность лет спячки и до ужаса голодный хищник, от которого невозможно сбежать. Вера оказалась во владениях его, поглощенная светом Стивенсона, за которым начиналась территория черной Бездны, и больше не было ничего, что могло бы отделить их друг от друга. Мир Веры был ее миром, ее неотделимой частью, как и все подобные миру Веры другие миры.

Она ДОЛЖНА БЫЛА выйти за пределы бушующего сияния, за пределы умирающего бытия, которому больше не принадлежала. Да и принадлежала ли она этому миру вообще хоть когда-нибудь? Камень в ее руках словно подменял ее, заменял прежнюю Веру кем-то другим, кто обладал ее плотью и кровью, чувствами, эмоциями, наконец, сознанием. Камень в ее руках как бы дополнил ее, будто она всегда испытывала некую недостачу чего-то в восприятии самой себя, и не обращала на это никакого внимания, не замечала, занятая обыденностью собственного существования. Камень в ее руках обладал своей собственной силой, открывшейся Вере в определенный момент времени при определенных обстоятельствах. И на интуитивном уровне она чувствовала, что так не должно было быть в подавляющем большинстве случаев при передаче информации от работника корпорации выбранному объекту. Да, камень с символом являлся одним из бесчисленного множества подобных ему камней, но в отличие от них содержал в себе нечто такое, чего в нем изначально просто не могло, не должно было быть. И Вера понимала, даже знала, призываемая черной Бездной сквозь время и пространство, что таких, особенных артефактов было намного больше, чем один, несомненно, предназначенный для нее.

Желто-зеленое сияние охватило его под длительным воздействием сияющего пекла, сжигавшего знакомый Вере с детства мир. На самом деле, с артефактом не происходило ничего подобного, и она это знала, как знала и о том, что в голове ее происходили изменения, заставлявшие кругляш с символом сиять медленной и плавно пульсацией. И оттого черная Бездна все быстрее затягивала молодую женщину в свое чрево, вытаскивая из-под власти разрушительного света, становясь все более важным и единственным, что Вера должна была воспринимать со всей ясностью своего ума и принять каждой клеточкой своего тела.

2. Как Феникс

По всем правилам сновидений она должна была бы проснуться в этот момент, и так было бы логичнее всего в конце этого захватывающего действа, погрузившего Веру как персонажа в черную Бездну, откуда нельзя вырваться. Свет, наконец-то, померк, оставив ее посреди бесконечных кругляшей с точкой внутри круга, как если бы она оказалась посреди каменной равнины, лишенной видимых границ. Тьма окружала Веру, но она видела во тьме так же отчетливо, что и при свете солнца. Глубочайшая тьма заменяла солнечный свет вокруг, то и дело пронзаемая вспышками света самых разных цветов и оттенков. Все равно, что темное помещение с богатой иллюминацией и полным отсутствием звука. И где-то в глубинах его находился целый мегаполис из слившихся в единое целое зданий. Можно сказать, это было одно огромнейшее здание, простирающееся вверх, вниз, в стороны насколько хватало глаз, скрывающееся и меркнувшее далеко в царстве тьмы черной Бездны. И далеко не всем таким, как Вера, имевшим особые привилегии, позволено было увидеть его. Она, правда, еще не до конца понимала, в чем именно заключалась ее особенность от большинства носителей сведений для корпорации, полученных от работяг вроде Стивенсона. Как никогда прежде ее интуиция была обострена чуть ли не до предела сейчас. И те мысли в результате первых впечатлений, которые приходили к ней в голову, были подобны непреложным истинам и неоспоримым фактам. И по той же причине ее особенности Вера не встретила никого подобного ей, призванного черной Бездной Феникса Альфы, кто был бы столь важным, что и она сама. Она вообще не встретила никого из тех, кто был таким, как она выбранным для передачи информации.

Однако прямо сейчас к ней навстречу приближался человек в строгом костюме и туфлях, ничуть не мешавших ему двигаться по бесчисленным камням. Монолит мегаполиса находился от Веры на значительном расстоянии, на охренненно значительном расстоянии, и неизвестно, сколько времени ей бы потребовалось на то, чтобы преодолеть его исключительно ногами. И это означало, что человек, приближавшийся к ней, шел уже долго, будто заранее знал о ее появлении в определенный момент времени, и покинул мегаполис заблаговременно, чтобы успеть оказаться рядом с Верой в нужную минуту. Или же ему было по силам перемещаться в пространстве с мгновенной скоростью. А может быть, были еще какие-то условия подобного рода, о которых Вера пока что могла только догадываться.

Почему-то она подумала о том, что это должен был быть Стивенсон. Она ведь была уверена в их новой встрече друг с другом, она помнила о своей уверенности. Но нет, то был кто-то другой, совсем непохожий и на Грека уже только по одному телосложению, в задачу которого вряд ли бы входило встречать гостей. Но странное дело: она не могла разобрать лица этого долговязого тощего человека даже когда тот оказался прямо нос к носу с ней. Лицо его было размыто так, что невозможно было определить ни единого его элемента, и все сливалось в одно мутное пятно. Густые же черные волосы его были идеально зачесаны назад и блестели в свете глубокой тьмы, заменявшей здесь солнце. Вера же чувствовала себя рядом с ним такой маленькой, подобно карлику перед целым высоким деревом, вершина которого скрывалась за облаками далеко в небе, и в то же время она однозначно верховенствовала над ним, способная раздавить одним лишь пальцем до состояния полного ничто. Она и не должна была его бояться, и она чувствовала это на все том же интуитивном уровне.

-Здравствуйте, Вера, - негромким вкрадчивым голосом обратился к ней сочный брюнет с расплывчатым лицом, остановившись прямо перед Верой, - Добро пожаловать на территорию корпорации Феникс Альфа.

-Откуда Вы знаете мое имя? не потребовала, но задала вопрос она, про себя понимая, что ее вопрос не требовал ответа после всего того, что с ней происходило не так давно.

-Прежде чем я проведу Вас во внутренние сектора, Вы должны отдать мне устройство у Вас в руках. Это, все-таки, наша собственность.

-Нет, - неожиданно для самой себя отказалась Вера, оказавшаяся в полной власти собственной интуиции, - Я отдам его, но не сейчас. Простите мне мое недоверие.

-Это всего лишь пропуск в один конец. Он Вам больше не нужен потому, что Вы прибыли сюда.

-И все же я пока оставлю его при себе, - настаивала Вера, - Сначала Вы ответите мне на все интересующие меня вопросы.

И она сама удивлялась тем деловитости и настойчивости, с которыми наседала на этого безымянного человека. Даже не наседала, но просто старалась удержать то, что могло представлять для нее некую ценность.

-Как Ваше имя? попыталась выяснить Вера, убирая вновь ставший каким-то безликим после сокрушительного для ее мира сияния артефакт в карман.

Безликий брюнет назвал себя, и она обнаружила, что практически не запомнила его имени. Но еще она обнаружила, что в том не было никакой беды, никакого неудобства для нее, и переспрашивать с целью новой попытки запомнить-таки имя брюнета она посчитала не таким уж важным для нее делом.

-Что ж, Вера, я не могу заставить Вас отдать мне нашу собственность силой, - пожал он плечами, - Но я хочу, чтобы Вы знали о том, что первое, что ожидает каждого посланца с сохраненными воспоминаниями по прибытии сюда это смертельный удар в голову, при котором высвобождаемая информация передается в хранилища корпорации подобно электромагнитному сигналу. Она передается туда по этим камням, - он указал рукой себе и Вере под ноги.

-И где же тела? поспешила задать вопрос Вера делово прежде, чем он продолжил.

-Тел не остается. Они даже не успевают понять, что умирают. Вы отличны от них, Вера. Вы уже это поняли. Такие как Вы хранят необходимую нам информацию, передача которой требует другого способа, но что более важно, Вы обладаете знаниями другого уровня.

-Правда? не смогла не улыбнуться Вера, - Это какими же?

-Я провожу Вас к комплексу, - вместо ответа заявил представитель корпорации, - Вы получите все ответы только там. И только от тех, кто уполномочен предоставить их.

Ее перемещение внутрь возвышавшегося и раскинувшегося в стороны скопления воедино зданий и сооружений прошло практически мгновенно. Вера не смогла понять, каким образом она оказалась в просторном от своих крошечных размеров помещении, казавшемся совсем тесным, но в то же время остававшимся огромным пространством, до каждой стены которого требовалось время на преодоление пути. Помещение наполняли самые разные приятные запахи, которые Вера не смогла сравнить ни с одним ей известным ароматом. Еще в помещении стоял переливчатый звон, неопределимый ее ушами, но, тем не менее, отчетливо звучавший в ее сознании приятной мелодией, полностью погружавшей Веру в состояние полного покоя и расслабленности. Благодаря звону, не прекращавшемуся ни на мгновенье, она чувствовала себя здесь полностью своей, полностью в своей тарелке. Все было в помещении подготовлено для нее, все было так, как она привыкла видеть в своем доме, но в то же время все было так, как она хотела бы видеть, но даже не подозревала об этом. Ей приготовили даже большой шкаф с одеждой любимых ей цветов, и с любимыми ей узорами. Помещение напоминало гостиничный номер с отдельной комнатой для ванны и туалета. Там Веру ждал богатый набор принадлежностей для ухода за лицом и телом. И если она и была удивлена, то совсем недолгое время и совсем неощутимо для себя. Она чувствовала себя здесь просто по-королевски, она чувствовала себя здесь как-то полноценно, как-то завершено. Она чувствовала себя здесь максимально комфортно. Она чувствовала себя здесь, наконец, привольно.

Вера будто попала в свой собственный дом, или же в его точную копию, грамотно воспроизведенную корпорацией. Все-таки, она находилась во владениях Феникса Альфы. Вера находилась во владениях тех, кто, казалось, знал о ней больше, чем она сама, тех, кто открывал ей подробности ее самой, которые она понимала на интуитивном уровне. Например, она понимала, что для завершенности этого места (ее дома) не хватало надежного мужика и нескольких детей. Но еще острее она чувствовала, что никому из них в ее доме не было места. Максимум, что бы она хотела просто расслабиться, отвлечься и взять паузу. И не случайно это помещение было одновременно таким тесным и чересчур просторным. Пока она не понимала, и ей нужно было время на то, чтобы собраться с мыслями.

Но кое-что Вера могла с уверенностью сказать уже сейчас. Ей требовалось много свободного места, она просто не могла чувствовать себя легко в тесноте. Никакие стены не должны были ограничивать ее. Физически Вере требовался простор, даже внутри помещения, внутри собственного дома. Простор гарантировал благо не только ей одной, простор был союзником не одной только ей, когда он окружал Веру повсюду. От простора вокруг нее зависело очень многое. Благодаря простору и приволью она получала то, что ей было нужно, и не только ей.

Застыв посреди не богато обставленного помещения, она просто расправила в стороны руки, повинуясь спонтанности, которая, однако, не была таковой. Будто Вера, наконец, получила желаемую возможность воспользоваться условиями, предоставленными в просторном и тесном одновременно помещении. И оставшись одна, интуитивно зная, что никто ей не помешает (и не боясь неожиданных гостей), она зашевелила пальцами, пытаясь почувствовать воздух. Будто она хотела изучить его плотность, его вязкость, его твердость, наконец. Будто она подозревала о чем-то, что могло быть скрыто в нем, чего не должно было быть. Что-то лишнее, неестественное, намеренно оставленное корпорацией для того, чтобы доставить ей какие-то неудобства. Ее появления ждали, к ее появлению готовились. Их не стоило бояться, но в то же время им не стоило и полностью доверять. Однозначно за Верой наблюдали, и их наблюдение хоть и заслуживало осуждения, но все же нуждалось в понимании. За ней наблюдали потому, что хотели удостовериться в наличии у нее чего-то, что делало ее отличной от большинства случайностей. Они наблюдали за каждым, кто отличался от большинства избранных одноразовых носителей и доставщиков информации.

Все вокруг нее потемнело, приобрело какие-то насыщенные и пригашенные оттенки. Вера будто оказалась посреди какого-то пожара, погрузившего пространство в багровое с оранжевыми просветами золотистое сияние. Как будто яркий закат за окном озарил ее уголок, торжественно извещая об окончании тяжелого, но крайне важного дня и о скором наступлении долгожданной ночи. Потому что ночь имела для Веры важное значение, даже можно сказать, главное значение. Ночь была ее днем, ночь придавала ей множество сил, в ночи она чувствовала себя максимально заряженной для настоящей работы. Для работы, результатов которой другие ожидали больше ее самой. За Верой наблюдали уже только потому, что у нее в кармане оставался предмет, принадлежащий корпорации, который, как ее пытались уверить, был ей не нужен, и в то же самое время имел для них ценность. Что Вера могла бы сделать с этим предметом? Что Вера могла бы сделать с этим предметом, обладая чем-то (определенными знаниями), что пыталась вспомнить сейчас, ощупывая и рассекая пальцами воздух? Почему она была уверена в том, что не должна была отдавать этот пропуск по прибытии во владения корпорации так сразу по первому требованию?

Она, вдруг, обнаружила себя в кровати в своем новом уголке. Вера не помнила, как буквально повалилась на пол. Именно на пол потому, что последнее, что она помнила - как она была на ногах, и не было никого рядом, а потом внезапное перемещение под одеяло. Вера знала, что оказалась на полу, и позднее кто-то перенес ее на кровать.

-Простите, что мне пришлось вторгнуться в ваши апартаменты, - склонившись над ней, рассыпался в любезностях еще один безликий клерк "Феникса Альфы, охранявший помещение снаружи, - Обстоятельства обязали меня войти. Вы потеряли сознание, я должен был что-то сделать.

-Я ничего не помню, - попыталась напрячь память Вера, - Я пыталась Что-то пошло не так.

-Что Вы пытались? мягким дружелюбным тоном спросил клерк.

-Ничего, - выдохнула она через паузу, во время которой просто смотрела в мутное пятно на месте его лица.

-Я понимаю, Вера, - он только кивнул головой, однако не преминул добавить столь же миролюбиво, - Но Вы определенно что-то сделали. Пропуск, который Вы не вернули по прибытии сюда, больше не работает. Это очень сложное устройство, способное выдерживать колоссальные нагрузки при перемещении на сверхдальние расстояния в пространстве. Это гордость нашей корпорации. Вы что-то с ним сделали.

-Вы копались в моих карманах?

-Эти карманы больше не ваши. Вы лично не принадлежите корпорации, но не вещи, с которыми Вы пришли сюда, - максимально вежливо опровергнул клерк, - Ваша одежда, обувь, все предметы на Вашем теле собственность Феникса Альфы. Это цена Вашего перемещения, по итогам которого Вы остались живы. Считайте нас неким порталом между мирами, разрешающим сохранение лишь плоти.

-Между мирами?

-Поэтому Вы здесь, Вера, обнаруженная нами и доставленная благодаря отлаженной работе нашего сотрудника Но вернемся к пропуску. Вы как-то воздействовали на это устройство. И, видимо, сами и пострадали.

-Мне нужно отдохнуть, - попросила Вера, - Я чувствую себя уставшей. Мне нужен покой.

Клерк не возражал. Даже больше: Вера поняла, что имеет над ним некоторую власть. Она чувствовала, что ее просьба была воспринята им как приказ. Не только над ним одним.

Однако оставалась Вера одна в своем убежище недолго. Она не торопилась вылезти из постели, пребывая в состоянии легкой дремоты. Образы пышных и дорогостоящих банкетов сами собой преставали в расслабившемся ее мозгу. И Вера была активным участником их. Вера была страшной жестокой сущностью, нещадно проливавшей кровь всех этих дам и их кавалеров в роскошных нарядах и строгих дорогих костюмах, державших друг друга за руки в белоснежных перчатках. Под грохот взрывов и хлопки автоматных очередей они кружили вальс, прерываясь лишь для того, чтобы сделать глоток из хрустальных бокалов, наполняющихся соленой кровью без помощи бутылок. Она же не щадила их, не щадила, невзирая ни на пол, ни на возраст. Там были целые семьи, включая малолетних детей с дорогостоящими игрушками и электронными устройствами, предоставленных самим себе в отдельных детских комнатах. Вера же была страшным хищником, настолько жутким, что чувствовала этот страх своей собственной плотью. Это была не она, но наблюдала за происходящим смертоубийством глазами этого зверя, только входившего в раж с каждой новой жертвой.

Она открыла глаза в результате пристального взгляда своей новой гостьи. Казалось, ее холодный взгляд пробился сквозь все эти кошмарные образы, больно уколов Веру в сознание будто вошедшей под кожу твердой иглой. И в отличие от лиц представителей корпорации ее гладкое, округлое, доброе лицо Вера могла рассмотреть идеально. Одетая в длинный белый халат, женщина встала возле кровати, сунув руки в карманы, тщательно изучая лицо новоприбывшей Веры.

-Меня зовут Анна, - представилась молодая женщина строгим официальным тоном, - Я здесь, чтобы помочь Вам покинуть территорию корпорации в конечную точку Вашего перемещения.

-В конечную точку? попыталась сообразить Вера, - Куда именно?

-В Ланиакею, - заявила Анна, не вынимая рук из карманов, - Вы одна из нас. Корпорация Феникс Альфа помогает таким как Вы ланиакеанцам - вернуться домой.

-Так значит я ланиакеанка? не сразу выговорила Вера это приятное переливающееся для нее слово.

-Мы обе, - поправила ее Анна, - И еще множество представителей Феникса Альфы, имеющих отношение к созданию корпорации.

Может быть поэтому Вера могла разглядеть ее лицо? Но почему тогда она видела лицо Стивенсона, назвавшегося собственностью корпорации? Ложь?

-Стивенсон, с которым я общалась, тоже ланиакеанец?

-Нет, Вера, Стивенсоны разработаны корпорацией. Однако они хоть и не имеют к нам с вами отношения, но их лица Вы можете видеть столь же отчетливо, что и мое. От работы каждого Стивенсона в корпорации зависит очень и очень многое. Не сомневайтесь, Вера, мне так же недоступны ни имена, ни лица всех этих клерков и прочего подобного им планктона, совершенно нас не касающегося.

-А Тон? Он так же один из нас?

-Да, - кивнула Анна, - Но я не думаю, что пока Вам не надо знать о корпорации больше. Феникс Альфа - не Ваша стезя, Вера. И нам с Вами еще только предстоит ее познать. Я назначена Вашим куратором по данному вопросу. И пока Вы не раскроете себя я не смогу пропустить Вас в Ланиакею.

Конечно, у Веры были еще вопросы, не в последнюю очередь касающиеся разрушаемых миров, подобных такому, в котором она родилась и помнила с ранних лет. Нет, ей не запрещали задавать вопросы. Пока что Вера должна была сосредоточиться исключительно на себе самой. Она должна была понимать, что она представляла из себя в качестве линиакенянки. Это слово надежно засело у нее в голове, и так же надежно приятно ласкало слух, сливаясь с непрекращающимся звучанием помещения, ставшего Вере насиженным местом, которое не хотелось покидать. Это место определенно влияло на Веру, убеждало в необходимости ее постоянного присутствия. И она понимала, что на самом деле не любила покидать своего дома, превратив домашние стены и в рабочее место, и место отдыха, которое она могла создать наверняка и без видимых трудностей. Она вообще могла много чего сделать, чувствуя настроение воздуха, пользуясь воздухом как верным безотказным союзником. Скорее всего, ее тело, которое она имела с рождения в теперь уже разрушенном мире, не позволяло ей сейчас воспользоваться теми умениями и знаниями, которыми она обладала изначально. Черт, она даже не знала, каким образом она покинула Ланиакею когда-то, оказавшись рожденной в другом месте в другом времени. Подлинное сознание ее обрело, наконец, над Верой должный контроль, чтобы настроиться на происходившее с ней последние мгновения. Она чувствовала, что от прежней Веры осталось совсем и совсем мало. И даже тело ее вызывало у нее сомнения в подлинности.

-Я прошу Вас сделать то же самое, что негативно повлияло на Вас, отправив в кровать, - предложила ей Анна, - Повторите последние минуты, которые Вы помните.

Вера не должна была не доверять ей. Какая-то незримая и неуловимая физически связь образовалась между этими двумя женщинами, от которой Вера чувствовала некоторое облегчение, даже уверенность. Будто Анна знала если не все, то многие ответы, и ей стоило лишь убедиться в своих выводах. А потому Вера вновь заняла место посреди помещения и расправила руки, стремясь ощутить пальцами воздух. Если честно, Вера и сама хотела сделать так еще раз, понимая, что вновь может потерять силы оставаться в сознании. Однако ее буквально тянуло к этим движениям, к тому, что было для нее привычным делом, стоило ей лишь покинуть окружающий ее физический мир, направлявший Веру по совершенно иному пути. И Анна, кажется, чувствовала это ее стремление. Но больше того, Вера привыкла к тому, чтобы были посторонние рядом в этот момент. Не для себя одной она делала это, а когда никого рядом не было, то, несомненно, происходило нечто другое, тем не менее, связанное с той же процедурой.

Прежнего визуального эффекта, однако, не повторилось. Вместо него пальцы Веры неприятно поразили неприятные колющие ощущения, перешедшие затем в легкое, но еще более неприятное жжение. В мозгу Веры будто что-то лопнуло с глубоким хлопком. Она внезапно утратила контроль над руками, они просто вяло повисли и с трудом реагировали на требование Веры пошевелиться. Она вынуждена была опуститься в ближайшее седалище, коим оказалось серое кресло с высокой спинкой, подведенная к нему Анной. Та поднесла к пересохшим губам ослабевшей женщины стакан воды. Затем осмотрела ее: пощупала пульс, померила температуру, посветила в глаза фонариком.

Где-то глубоко в голове Вера услышала нечто непонятное, что можно было определить как безмолвный голос, как воспроизведенное шумом мертвое холодное молчание. Оно не вторглось Вере в голову внезапно, оно было в сознании ее раньше, намного раньше, чем она могла себя помнить. Оно просто было, большую часть времени не напоминая о себе. До определенного момента, как это, наверное, часто бывает. Не ангел-хранитель, конечно, но некое предостережение, давшее о себе знать. Прямо как сейчас. Этот безмолвный голос оставался большим секретом, который Вера не должна была никому открывать, включая самых близких ей людей, с которыми ей еще только предстояло встретиться. Голос делал ее силу особенной, добавляя Вере некое превосходство над каждым, кто посмел бы соревноваться с ней в ее умениях.

-Такая реакция нормально? спросила Вера.

-Время, проведенное Вами за пределами Ланиакеи, определенно имеет последствия, - попыталась успокоить ее Анна, - Среднего уровня перегрузок пока нет. В Вашем случае могу сказать только одно Вы обладаете сильными возможностями, предусмотренными для ланиакеанки. Вам нужна будет физическая поддержка со стороны корпорации. Вы опытная колдунья, - заявила через паузу Анна, - Обычно колдовство требует много физических сил, много энергии. Просто ваше сознание отвыкло от условий Ланиакеи. Но это далеко не проблема. Чуть позже я ознакомлю Вас с тем, что нам известно о Вашей деятельности.

Вере предстояло провести в мегаполисе корпорации Феникс Альфа некоторое время на то, чтобы перестроиться на новый лад, подстроиться под предстоящий прежний образ жизни. Однако она понимала, что этот самый образ жизни касался совсем другого человека, совсем другого сознания. Она быстро и легко провела связующие нити между слухами о своей прабабке, Ланиакеей, и ей самой. Она легко догадалась, что недобрые слухи о своей родственнице имели под собой основания, и что прабабка Веры действительно практиковала некую силу, которая могла послужить как во вред, так и во благо. И спустя два поколения что-то от прабабки передалось и ей, минуя и бабку, и мать (хотя, почему минуя?). Анна же назвала саму Веру колдуньей, и, похоже, что этот эпитет относился не к Вере, а к той, кого в ее роду (с учетом тех познаний о своем роде, какими она обладала на тот момент) окружающие действительно считали таковой. Вера осторожно пришла к мысли, что некая ланикеанка и впрямь могла бы перемещаться из одного тела в другое с некоей периодичностью, предоставляя этим самым телам некие особенные знания и возможности. Но почему некая? Почему не она сама, обретшая, наконец, свое подлинное тело спустя поколения с того момента как поселилась в одном из параллельных друг другу миров? Она прежде не чувствовала в себе никакой особой силы, появившись на свет в теле по имени Вера. Возможно, что постоянное кочевание из одного тела в другое сводило ее умения на нет все больше и больше, и только родной дом смог бы вернуть их к прежнему уровню. Да, Вере очень хотелось узнать о себе. Желательно все.

И Анна предоставила ей такую информацию. Анна принесла ей письменные сведения, собранные в одной папке. И вместе с тем Вера почувствовала изменения в том воздухе, которым она дышала в своем прибежище. Воздух стал слегка густым, каким-то насыщенным, каким-то позволяющим легче дышать. И каждый вдох давался Вере с неким воодушевлением, от которого слегка кружилась голова, и эти ощущения доставляли ей удовольствие. Кроме того, эта расслабленность ничуть не отражалось на ее физическом состоянии негативно. Даже наоборот, Вера обнаружила, что ее зрение становилось лишь острее и четче, слух прояснялся, а в теле происходил некий подъем. Не то, чтобы ей было комфортно. Нет, ей было по-свойски.

О себе она узнала следующее. Ее действительно звали Верой, и никого в ее роду в покинутом и уничтоженном ее мире с таким именем больше не было. Целых семь поколений прошло с момента ее появления там. И спустя шесть поколений она вернула, наконец, свое подлинное тело, будто подготовленная к тому, чтобы вернуться после долгого отсутствия в Ланиакее обратно в родной дом. Анна предоставила Вере ее собственное фото, на котором были заметны малозначительные отличия в чертах лица, которые Вера обнаружила практически мгновенно. Однако она не могла не восхититься прежней собой, в чем-то более эффектной в сравнении с нынешним ее телом. Чистая генетика, неизбежная и хладнокровная, и она знала, что не получится сохраниться в первозданном виде. И ее нынешнее тело будет таким до самой ее смерти.

Несмотря же на ее, в общем-то, привлекательную внешность, у Веры имелись проблемы с мужчинами. Ей удалось переродиться трижды, включая этот последний раз, и все три перерождения сама судьба как-то отталкивала ее от скорых отношений и намерений построить семью. По разным причинам. С явной неохотой, с трудом Вере удавалось наладить брак, который всегда разваливался спустя какое-то время после рождения детей. Так же при разных обстоятельствах. Впрочем, и прежде, до своего похода в привычный ей за столь долгий период времени мир, Вера все больше оставалась одна. На самом деле, причина была всего одна, и о ней знала лишь сама Вера. И даже при той осведомленности о ней, которой корпорация Феникс Альфа владела, и которую предоставила Вере сейчас для ознакомления, эта причина не должна была быть доступной кому бы то ни было, оставаясь для Веры чем-то вроде Истины, разрешенной быть познанной всего кому-то одному из множества миллиардов или триллионов желающих. То была причина, послужившая мотивацией Веры считать себя призванной кем-то или чем-то заниматься изучением колдовства и подобных ему штучек, и оказывать свои услуги всем нуждающимся. Но та же самая причина требовала от Веры избегать самой мысли о создании своей семьи. Она помогла немалому количеству страждущих, нажила себе много союзников и немало врагов, из-за чего, кстати, и прибегнула к такой возможности как на время уединиться далеко от родного дома, в другом мире. Пока не почувствовала, что пришло время возвращения. Самый верный союзник ее, тот, который требовал от Веры одиночества и активной колдовской деятельности, уверял ее, что ей больше ничего не угрожало.

-Расскажите мне о Ланиакее, - попросила Вера, ознакомившись с предоставленными корпорацией сведениями о себе на привычном для нее языке, - Какая она?

-Будет лучше, если Вы увидите ее своими глазами, - предложила Анна.

Она хлопнула в ладоши, заставив свет в прибежище Веры померкнуть до глубокого мрака. А через мгновенье яркое желтое сияние залило все вокруг, расчерченное бесчисленными длинными отростками, исходящими от одной, ослепительно яркой кривой, похожей на белоснежную молнию в небе. То было только лишь сияние скрытого под ним Бытия, невероятно мощного по своей силе, и заставлявшего всякого трепетать в восторге от одного лишь осознания существования ее физически в мироздании. И казалось, будто больше не было ничего кроме этого света, разлившегося какой-то паучьей сетью, за которым находился колоссальный источник ее, нечто воистину божественное, кажущееся просто невозможным. И даже владения корпорации Феникс Альфа сами собой умалялись до абсолютного нуля против целого бесконечного гиганта. Однако Вера чувствовала нечто еще более величественное, нечто максимально могущественное.

-Ланиакея целая система слитых воедино мирозданий, - прокомментировала Анна, сдерживая свое восхищение родным домом, - Невозможно представить их здесь и сейчас во всей подлинной природе. Лишь оказавшись внутри, сознание открывается для их понимания. То, что Вы видите сейчас, можно сравнить с физическим телом, с физической плотью, внутри которой скрывается нечто идеальное, что способно окрылять сознание от одной лишь мысли быть частью этого всю свою жизнь. И вряд ли в пространстве и времени есть нечто более совершенное. То, что внутри, Вера, перетекает из одного в другое, как одно вещество становится чем-то иным под воздействием особых законов природы, недоступных для изучения.

Что-то в сознании Веры пришло в движении, что-то зашевелилось, пытаясь сформировать некие образы кажущихся ей знакомыми мест.

-Ваше место в Ланиакее среди гор и лесов, насыщенных реками, - будто ментально связавшись с ней, уточнила Анна, и об этом ничего не было сказано в предоставленном Вере досье, - Там совсем немного людей. Это особая группа ланиакеанцев, поддерживающих неразрывную связь с величием соединенных друг с другом мирозданий. Подобных групп не так уж и много, но они есть, и это важные представители Ланиакеи. Пожалуй, их связь с окружающим мирозданием намного острее, чем у большинства из нас. Поэтому окружающий мир для них более тонок, более естественен, такой, каким он является на самом деле. И более зависим от каждого ланиакеанца. Такие как Вы, поддерживают дух Ланиакеи в его первозданном виде. У них много учеников, которым передаются самые полные познания о ней из поколения в поколение.

Перед глазами Веры сам собой возник яркий образ некоей возвышенности, окруженной густым лесом, откуда открывалась великолепная панорама широкой бурной реки с водопадами и перепадами, от которой во все стороны разбегались тонкие ручьи, петлявшие среди камней и трав, устремлявшиеся в густую зелень лесов и равнин где-то на невероятном от наблюдателя отдалении. Перед Верой предстала некая кровеносная система из голубых сосудов, пролегавшая по огромнейшему телу какого-то существа. И невозможно было определить границ ее. Невозможно было найти ни конца ее, ни начала. Однако Вера чувствовала, как понимала эту силу, раскинувшуюся перед ней, питаемую чистейшими голубыми водами. Из-за нее Вера построила свой дом именно в этом месте, и того же, к слову сказать, хотел ее верный союзник, безмолвный голос которого она изредка могла услышать. Как нигде больше она получала здесь все, что было нужно ей для ощущения себя живой и полноценной, для обладания ею тем, что у нее было своего, принадлежавшего даже не самой Вере. И она понимала, что это место, в котором она чувствовала себя так уютно, так необходимо для целого бытия, никогда бы не приняло кого-то еще, которого Вера позволила и стремилась бы любить плотской любовью и желать быль стиснутой в его объятьях с намерением таять снежинкой без остатка. Точно так же она чувствовала себя недостающим фрагментом для завершения некоей композиции, всякий раз перерождаясь в прежнем мироздании, которое никогда не было ее настоящим домом. И, наверное, Вера могла бы найти на сиявшей желтым светом карте конкретную точку, где находился ее подлинный дом. Желтое сияние было подобно едва различимой на слух мелодичной пульсацией средних и высоких частот, имевшей в своей основе ту самую конкретную точку, скрывающихся внутри них Вериных воспоминаний о подлинной ее Родине. Вере на миг показалось, что она может проникнуть сквозь этот свет убедительной голограммы, заполнившей все пространство, в эпицентре которой она находилась.

-Вам ведь не всегда удается выйти на контакт с ланиакеанцами в тех мирах, которые погибают от рук Стивенсонов, - сказала Вера по окончании этих захватывающих дух мгновений, во время которых она все сильнее хотела оказаться в собственных воспоминаниях о таком давнем былом.

-Только с теми, которые хотят вернуться, - кивнула головой Анна, - Которые понимают, что их время вне Ланиакеи закончилось. Тогда Стивенсонам ставится конкретная задача. И сбор информации приобретает статус вторичности, средства, при помощи которого у них появляется возможность добраться до указанного человека.

-И как много может в одном мире находиться ланиакеанцев? Что происходит с теми, чье время в разрушенном мире еще не пришло?

-Корпорация строго следит за тем, чтобы интересы тех, кто пока не готов вернуться, были учтены. Это очень сложный механизм, который разрабатывался нами более тысячи лет. Если говорить кратко и грубо, то каждый мир копируется для каждого ланиакеанца

-Копии копий, - заключила Вера.

-Что-то вроде этого. Далеко не в каждом мире можно встретить кого-либо из нас, кто пожелал бы воспользоваться чужим телом. И такие миры годятся только лишь для бездумного пользования их ресурсами. Было бы, конечно, здорово, если бы ланиакенцы пользовались каждым из них. А благодаря корпорации Феникс Альфа мы получили доступ ко всем мирам и можем создавать их варианты для предложения народу Ланиакеи.

-Для чего корпорации знания, получаемые Стивенсонами, если конец каждого мира неизбежен?

-Для самих же Стивенсонов, - без промедления ответила Анна, - Для корректности дальнейшей их работы. Сортировка сведений ведется безостановочно. Большая часть выбрасывается, но что-то сохраняется для нового использования. Простите, Вера, но в подробности на эту тему вдаваться я не готова. Но будьте уверены в том, что работа корпорации направлена лишь во благо нам всем. Феникс Альфа - величайший труд Ланиакеи, затмивший по уровню своей значимости все остальное. Вам же я хочу посоветовать не вникать в эти детали, которые Вам не нужны. От Вас ожидают совсем другой деятельности, занимайтесь ею так, как Вы умеете это делать.

Однако Вера и сама приходила к мысли, что ей не следовало пытаться разбираться в работе корпорации, которая намеревалась отправить ее домой, в родные ей места, по которым она вдруг соскучилась. Желтый свет, вспыхнувший по воле Анны, никуда не исчезал, и ни мерк ни на мгновенье. И Вера хотела, чтобы сияние продолжалось в ее покоях и дальше. Уже хотя бы потому, что ей физически было легче дышать. Она чувствовала, что сама звучит приятной небыстрой мелодией, совпадающей по темпу с беззвучным мотивом желтого сияния. Она чувствовала, что сама стала музыкой, легкими перекатами, самым настоящим руслом, пропускающим какую-то невесомую реку, чьи воды совсем не бурлят, но наоборот, движутся практически незаметно, приводя сознание в состояние полной безмятежности и гармонии. Стоило Вере расправить руки, оставаясь на возвышении, откуда она могла видеть, казалось бы, все Бытие, все по ее воле приходило в состояние плавного движения, будто ей было по силам начинать и заканчивать все естественные процессы, начиная от дуновений ветра и заканчивая течением бурных вод рек и ручьев. Даже рождение дня и приход ночи был ей по силам как итог ее глубоких познаний и умений ими пользоваться.

Вера не могла бы воспроизвести по памяти или напеть ту мелодию, которой она была, начиная, двигая, и завершая окружающий ее мир. Тем не менее, эта мелодия звучала и звучала, перемещая сознание Веры в то близкое Далеко, которое было представлено ей уже сейчас, без участия в этом процессе корпорации. Она чувствовала себя готовой к своему возвращению, она чувствовала, как с трудом может вспомнить свою прежнюю жизнь в убитом Стивенсом мире, она чувствовала себя совсем чужой там. И как будто не было детства, юности, отрочества, проведенных с немногочисленными друзьями, под присмотром родителей, которых Вера любила. Как будто не было вообще той жизни, как будто с того дня, как она впервые поселилась в том мире, в одной из копий, подготовленных специально для нее, и до момента вспыхнувшего желтого сияния голограммы Ланиакеи в ее памяти образовался глубокий провал.

Силы возвращались к ней. Да, она не смогла бы воспроизвести мелодию, которой Вера была. Но она знала, что эта мелодия прекрасна, в которой были все элементы, необходимые для ее полноценности, для того, чтобы КАЖДЫЙ услышал в ней для себя свое. Было ли так всегда? Однозначно нет. И это стало возможным только лишь в определенный момент времени. Когда Вера впервые услышала этот беззвучный голос, воспроизведенное шумом мертвое холодное молчание, вторгшееся в ее жизнь, ставшее ей верным и надежным союзником, к которому она всегда прислушивалась. Хотя на самом деле этот союзник скорее наблюдал за ней, за каждым ее движением, за каждым словом, даже за каждой мыслью, в том числе, возможной, и еще не обретшей подлинного обличья. Но уже тогда он сформировал в сознании Веры общую картину мелодии, ставшей для нее постоянной. Уже тогда она должна была понимать и понимала подлинный смысл ее, должна была понимать и понимала то, что должна была делать, став ей. Оттого мелодия никогда не менялась ни на одну ноту, ни на одну долю в своем звучании, обретая постоянство как в продолжительности, как в высоте и тональности, так и в общей своей концепции.

Вера помнила мелодию до долей секунды. Не способная наиграть ее собственным голосом, а-ля, на-на-на, Вера могла со знанием дела безошибочно указать на любой ее фрагмент в любой момент времени. Возможно, что эта мелодия лишь удлинялась с каждым новым своим звучанием по мере того, как познания Веры, вроде бы знакомые и изученные до самых мелочей, представали перед ней все в новых подробностях, становясь все более обширными, что шло ей лишь на пользу. Но все меньше она воспринимала каждого нуждавшегося в ее услугах и готового заплатить любую цену (и Вера ставила свои условия) в качестве значимого фрагмента окружавшей ее реальности. Испытывала ли она к своим гостям неприязнь? Должна ли она была испытывать подобные ощущения? Сейчас она не могла ничего об этом сказать. Но, скорее всего, нет. Ни неприятия, ни презрения. А гости, ведь, приходили к ней самые разные, в том числе имевшие и власть, и возможности, против которых Вера оставалась пылинкой, микробом, тьфу, и растереть. И в эти минуты ее завороженности желтым сиянием Ланиакеи она полностью отдалась во власть собственного воображения, все так же основанного на некоем подобии интуиции, учитывая возможные обстоятельства ее решения укрыться в одном из множества миров, подстроенном специально под ее нужды. Разумеется, что у нее должны были быть враги, обладавшие властью и возможностями. Враги, которых она должна была бояться чисто физически, инстинктивно опасаясь за свою жизнь. Что бы кто бы ни говорил, а инстинкт самосохранения неотъемлемая часть любого живого существа, и подавить его невозможно, если, конечно, речь не идет об измененном искусственным образом сознании и психологической обработке, или же о каких-то психических отклонениях. И при всех своих познаниях, Вера не могла не опасаться за свою жизнь.

Но тем не менее, даже с учетом уровня власти и возможностей тех, кто обращался к ней, Вера не чувствовала к ним какой-то особой антипатии. Ни антипатии, ни симпатии, влияющей на уровень должного сострадания.

И, кажется, так было и теперь, когда Анна вновь навестила ее в сопровождении хорошо знакомого Вере Стивенсона, рядом с которым провела последние минуты перед своим перемещением во владения корпорации Феникс Альфа. Однако Вера очень хорошо разглядела под личиной молодого человека глубочайшую пустоту. Прямо-таки черную бездну, сквозившую сквозь спокойный взгляд его глаз и доброе выражение лица. Это был не настоящий работник, которого она помнила, всего лишь его подделка, внутри которой таилось нечто безжизненное, что должно было бы заставить Веру испытать трепет и волнение. Однако даже для самой себя она была невероятно собрана в этот момент, будто ожидавшая такого гостя и однозначно подготовленная к этой встрече. Все больше и больше она становилась прежней и подлинной Верой, обладавшей определенным уровнем хладнокровия и решительности, которых от нее всегда ждали.

-Мое имя Тон, - назвался Стивенсон, сохранявший самообладание, отразившееся на его негромком и твердом голосе, - Вы должны знать о том, каким статусом я обладаю в корпорации Феникс Альфа.

-Да, я знаю, - кивнула Вера, - Стивенсон рассказал мне.

-Хорошо, - продолжил Тон, удовлетворенный ее ответом, - Вы должны знать, что в силу моих полномочий в корпорации мне не должно быть никакого дела до того, что представляет собой тот или иной ланиакеанец, который возвращается домой. Конечно, бывают очень редкие исключения, представляющие для меня интерес. Вы одно из них, Вера. Вы общались с ланиакеанцами, с которыми я поддерживаю некоторые отношения, и которым есть что Вам сказать. Возможно, предложить.

-Очень может быть, что и общалась, - не стала отрицать Вера, - Но пока я многого не помню.

-Это нормально, - выразил свою оценку ее признанию Тон, - И Вам не обязательно помнить об этом. Я только хочу сказать Вам о том, что Ваше возвращение ожидаемо не только Вами одной. Вы обладаете определенными особенностями, выделяясь даже среди представителей Вашего рода, ведущих жизнь на некотором отдалении от цивилизации. Не скажу о Вашей уникальности, ибо Вы не единственная в Ваших умениях.

Он сунул руку в карман своего темного пиджака и вытащил оттуда знакомое Вере устройство, загубленное ею по заверениям клерка, что охранял Веру от незваных гостей.

-Мне доложили о том, что Вам удалось испортить это устройство, на защиту которого наши конструкторы потратили очень много времени, средств, сил. Они предвидели даже нечто похожее на колдовство. Я не буду требовать от Вас привести пропуск в его прежнее рабочее состояние. Я не буду требовать от вас какой-то компенсации за испорченную собственность корпорации. Так же я хочу отметить тот факт, что корпоративным уставом, за нерушимость которого я несу ответственность, запрещено заключать какие-либо отношения между корпорацией и ланиакеанцами, пользующимися ее услугами. Это значит, что я не имею права предложить Вам работать на нас. И если честно, я не думаю, что Вы бы приняли такое предложение. Но Вам могут предложить заняться чем-то подобным в Ланиакее, и Ваш отказ не будет означать невозможности сотрудничества.

Тон не намеревался ее как-то испугать. Речь шла о некоей целесообразности ее возвращения, по крайней мере, Веру пытались вернуть в реальность, со всеми ее тягостями. Какой бы силой Вера не обладала, какими бы знаниями не пользовалась, суровые будни ее работы, в ходе которой она общалась с самыми разными гостями, у которых в голове творилось черт знает что, оставались суровыми буднями, от которых она однажды решила спрятаться поглубже. И даже привыкла к своей изоляции, которую рано или поздно Вере предстояло прервать. И, наконец, прервав, она возвращалась к еще более суровым будням. И корпорация Феникс Альфа могла устроить Вере еще одну изоляцию, и, кажется, Тон намекал Вере на такую возможность.

Он протянул ей испорченный пропуск, и вновь взяв устройство в руки, Вера ощутила в теле легкую дрожь, волной прошедшую вдоль руки до самых кончиков ее ухоженных пальцев. На мгновение устройство, сжатое ими, будто ожило, придя в состояние четкой вибрации.

-Эта штука может мыслить, - со стопроцентной уверенностью заявила Вера спустя некоторую паузу, во время которой терпеливо испытывала эту вибрацию, будто пропустив ее сквозь себя, - И я чувствую жизнь, еще теплящуюся внутри нее. Это не просто электроника.

Сейчас Вера почувствовала себя хозяйкой, пребывающей на своей территории, принявшей очередных страдальцев, нуждающихся в ее возможностях. Прежние силы возвращались к ней, с каждой минутой она чувствовала себя все лучше и свободнее.

-Тем не менее, Вы правы, Тон: устройство обречено быть выброшенным на помойку. Ничего уже не поделать. Я хочу извиниться перед Вами и корпорацией за свою неуклюжесть.

-Вы не поняли, Вера. Этот пропуск являлся именным изделием. Прототипом, предназначенным конкретно для Вас. Он был предназначен для сохранения информации о Вашей личности, о Вашей индивидуальности. Такие устройства необходимы ланиакеанцам, возвращающимся домой после их отпуска

-Не всем, - поправила Тона Вера.

-Да, не всем, - не стал уклоняться Тон, - И в это число входят такие как Вы, Вера, услуги и значение для Ланиакеи которых достаточно дороги. Я скажу Вам, и это не является секретом, что корпорация сотрудничает с множеством организаций, занимающихся разработками технологий, которые только усиливают обеспечение комфорта при перемещении за пределы Ланиакеи и возвращении домой. Идея о сохранении чувств и эмоций, присущих каждому ланиакеанцу индивидуально, недостижимом для бездушной электроники - одна из максимально дорогих для нас идей. Не только для одной лишь корпорации Феникс Альфа. Случайно или нет, Вера, но Вы продемонстрировали технические недоработки, допущенные при создании устройства. Это значит, что к Вам обязательно будут вопросы и предложения, не допускающие отказа. Кнутом ли, пряником, но Вас принудят к сотрудничеству. Вас принудят к сотрудничеству уже за то, что Вы не отказали кому-то из них однажды, приняв в своем доме. Вы действительно надеетесь на прежнее свое существование по возвращении в Ланиакею?

-Да, я хочу вернуться домой, Тон, - больше чем уверенно заявила она, будто уже оказалась там

3. Как Ланиакея

И это общение с Тоном представлялось ей сном внутри сна. И внезапно пробудившись, она долго не могла придти в себя от слишком живописных образов, передавших Вере невероятные впечатления реальных событий, произошедших с ней за все то время, что она провела вдали от привычного ей дома. Все было настолько реалистично, начиная с ее рождения где-то в дали дальней и заканчивая общением с Тоном прямо невозможно было отличить от реальности. Настолько реалистично, что даже руки зудели от того, что во сне она взяла этот предмет из рук главы корпорации Феникс Альфа, о существовании которой, кстати, знала, и услугами которой не раз подумывала воспользоваться. Вера чувствовала не унимавшуюся приятную вибрацию в ладонях и пальцах, открыв глаза и оставаясь в постели. Она будто продолжала держать удивительное устройство в своих руках, испытывая его предсмертную агонию, которую не могла остановить. Эти ощущения были сильнее всех прочих, что Вера могла сохранить в памяти, сильнее даже яркого желтого сияния, раскинувшегося на бесконечное расстояние от его источника во все стороны.

Однако этот свет заливал все нутро ее скромного дома, если не убирая, то максимально раздвигая его пределы, и оставляя Веру посреди пустого пространства, где было место для всей полноты действий. Точнее говоря, она видела этот свет визуально, благодаря чему становилась каким-то призраком, способным преодолевать любые физические ограничения и преграды. Можно так сказать, что желтое сияние расширяло пределы ее возможностей, расширяло ее саму, умаляя то бытие, частью которого Вера являлась. Но желтое сияние заполняло ее дом не всегда. Часто, но не постоянно. И когда его не было, Вера чувствовала нечто похожее на упадок сил, некую разрядку, которую необходимо было восполнить. Обычно это происходило после утомительной работы и глубокого сна в конце, когда было потрачено слишком много сил, и сон максимально расслаблял уставшее тело.

Вера долго не отдыхала, принимая гостей в своем доме каждый день на продолжении длительного периода времени. Ей требовалась пауза, передышка, возможность восстановления. У Веры было место, где она могла взять паузу, совсем короткую, можно сказать, мимолетную. Но в то же время вполне эффективную, которая позволяла ей полноценно отдохнуть. Правда, сейчас это место вряд ли бы ей помогло, хотя Вера и намеревалась пойти туда, чтобы сделать хотя бы один глоток освежающего воздуха, который прочистил бы ей сдавленные какой-то бесконечной чередой страждущих мозги. Она должна была быть там, чтобы привести опустошенную от благоразумия голову в порядок. Она пошла туда в одной ночной рубашке (совсем нагишом было бы для Веры чересчур даже с учетом недоступности ее для посторонних глаз). Впрочем, она оголится по прибытии на место. Оголится уже только для того, чтобы окунуться в озеро с головой. И это место будто было создано для Веры кем-то намеренно. Никто не знал о его существовании, и только она могла пройти туда еле заметной на глаз тропой.

Всякий раз оказываясь на озере, Вера оказывалась залитой золотым светом теплого мягкого солнца, опускавшемся на тихую водную гладь, которая будто готовилась к появлению Веры, предвкушая нежность ее ласок по отношению к нежному женскому лону. Лишь Сфера могла наблюдать и наблюдала за этими прикосновениями. И Вере было отрадно оставаться у Сферы на виду, перед которой она испытывала трепет приятный, несравнимый ни с чем другим, что могло бы вызвать в ней подобные ощущения. Оставаясь в воде по пояс и застыв на одном месте, Вера чувствовала Сферу каждой клеточкой своего тела, чувствовала, как хрупко и нежно оно. И Сфера была хладнокровна с ней. Сфера позволяла ей быть собой, и Вера чувствовала Сферу повсюду, даже на глубине озера. Сфера окружала ее без каких-либо намеков на недосягаемость Веры для сторонних глаз. Сфера видела ее постоянно, наблюдала за ней непрерывно, наблюдала такой, какой Вера оставалась наедине сама с собой, даже скрывшись наполовину в воде. Будто само озеро было частью Сферы, хотя, почему будто? И Вере было ли не знать, что все вокруг, само Бытие принадлежало Сфере, и оттого это Вера должна была чувствовать себя в гостях, инородным элементом, оказавшемся внутри этого живого организма, с которым однажды вступила в контакт? Сфера хотела наблюдать за тем, как Вера разглаживала себя, проливала на себя воду, а затем пускалась вплавь и погружалась в озеро с головой, получая откровенное наслаждение каждым мгновением, проведенным в воде.

И потом, вдоволь наплававшись и поныряв, очищенная от всяческих выделений и посвежевшая, Вера будто растворялась внутри наблюдавшей за ней Сферы, становясь частью ее возможного сознания. Возможного потому, что Вера не была уверена в способности Сферы осознанно мыслить. Она слышала голос Сферы, этот беззвучный шум, который мог звучать как у нее внутри, собравшись в сознании Веры в одной точке, так и повсюду снаружи, окружая ее со всех сторон, поместив Веру в эпицентр себя, откуда той была виден, кажется, каждый уголок ее мироздания. Больше того, Вера понимала этот голос, обращенный к ней, и кроме голоса больше ничего не было. Будто Сфера предоставляла ей возможность видеть намного дальше, намного шире и глубже, чем позволяли обычные глаза. Сфера позволяла видеть насквозь, видеть будто ВСЁ. Видеть и осознавать всю ничтожность вериного существования на фоне огромного пространства, заполненного все теми же микроскопическими песчинками, каждая из которых сама по себе ничего не значила. Но вся ирония в том, что и все вместе песчинки оставались на фоне Сферы практически незаметными и оттого лишенными смысла, существующими сами по себе.

Сфера оставалась пределом, за которым больше ничего не могло быть в принципе. Сфера оставалась самим временем и пространством.

Обласканная мягким солнечным светом, позолоченная и удовлетворенная, Вера направилась к дому, чтобы покинуть его на неопределенное время и собраться с мыслями и новыми силами. Она уже знала, куда она хотела пойти, что хотела обрести в своем странствии (если это можно было так назвать), какие хотела сделать выводы. Впрочем, выводы она сделала уже давно, чувствуя Сферу, наблюдавшую за ней денно и нощно, время от времени звучавшую у нее в голове беззвучным шумом, который Вера, где-то про себя, хотела слышать еще и еще. Будто этот шум заглушал собой все прочие звуки, поселившись в ее ушах навсегда, позволяя Вере слышать что-то еще, не забывая, однако, напоминать о себе подобно какому-то наставнику, на которого она могла рассчитывать в особых обстоятельствах.

И вот по возвращении с озера, где она чувствовала себя полностью открытой перед Сферой, Вера обнаружила на пороге дома неожиданного гостя. Он сидел прямо на земле, прижавшись спиной к запертой входной двери вытянув ноги, голова его была опущена, и по всему было понятно, что Стивенсон был без сознания. И Вере даже показалось, что он мертв. Лицо Стивенсона представляло собой ужасное зрелище, залитое кровью. Вера обнаружила на голове его сразу несколько ужасных рваных ран, травмы были на лице Стивенсона повсюду, ему сломали нос, разбили губу, выбили несколько зубов. Зрелище оказалось просто кошмарным, впрочем, она видела и нечто похуже, о чем вспоминала с неприятием. Да, Вера была удивлена этим неожиданным появлением того, кто убедительно представлялся ей персонажем последних и ярких сновидений.

Как такое было возможно? Но вот это случилось, и это не она оказалась на месте Стивенсона, голова и тело которого оказались покалеченными. Может быть, это и не сон был вовсе? На самом деле, Вера не должна была удивляться, видевшая в своей жизни много чего необычного в силу своей деятельности, которая так же представлялась для окружающих чем-то из ряда вон выходящим. А потому ее вскинутые в удивлении брови быстро вернулись в свое исходное положение, а лицо приняло привычное хладнокровие. Но вместе с тем, Вера испытала обычное людское, что никуда не могло исчезнуть просто так, после долгих лет одиночества и негласного союза со Сферой. Привычные простые инстинкты матери, стремящейся уберечь свое дитя от опасности, примитивное стремление помочь, облегчить страдания, которые, к слову, оказывались не столь заметны по отношению ко всем прошлым ее посетителям она не могла и не хотела сопротивляться им. Она помнила Стивенсона после пробуждения, помнила его, покидая озеро, воды которого не могли так просто вымыть из сознания Веры этот удивительно живой сон, окончившийся яркой вспышкой все того же желтого света, внутри которого оказывалось еще более яркое сияние.

Вера не могла сдержать своих эмоций, осмотрев Стивенсона, ничуть не реагировавшего на ее прикосновения. Ахая и охая, Вера втащила беспомощного парня в дом, Стивенсон лишь слабо замычал, ведомый Верой до кровати. Его костюм так же был перепачкан в крови, тем не менее, Вера опустила Стивенсона на кровать, он вновь что-то замычал, пару раз отхаркнув с разбитых губ кровь. Раздев его почти догола и несколько проведя руками вдоль тела, Вера обнаружила несколько внутренних повреждений в области грудной клетки и живота, полученных в результате механического воздействия. Стивенсона здорово так отпинали, причем, похоже, не одними только руками и ногами. Он не мог бы добраться сюда самостоятельно, да и цепочки кровавых следов до входной двери Вера не обнаружит. Но сейчас это было неважно. Сейчас Вера занималась латанием и зализыванием кровоточащих ран ее гостя, и делала она это аккуратно, переживая за каждое свое неловкое движение. Конечно, она старалась сохранять хладнокровие и ясность ума, однако что-то происходило и против ее воли, рвавшееся из самых ее глубин. Она однозначно волновалась за здоровье и жизнь Стивенсона, образ которого с компрессом на голове вспыхнул в ее памяти с новой силой. Вера будто против своей воли чувствовала каждое его увечье на себе. Что-то она могла исцелить благодаря заговорам, которые лились из нее рекой во время этой долгой процедуры, но множество ран требовало подручных и медицинских средств, которых у Веры в доме хватало. Травы, мази, бинты все пошло в ход без каких-либо раздумий, все было направлено на облегчение мук и исцеление пострадавшего, потребовавшее от нее несколько часов сосредоточенности.

Карманы же его одежды были пусты. И даже никаких тайных подкладок или чего-то похожего на тайник, в котором можно было бы что-нибудь спрятать, Вера не обнаружила. Это означало, что тот, кто привел Стивенсона к дверям ее дома и оставил несчастного одного, хотел, чтобы Вера исцелила и поставила того на ноги. Конечно, существовала немалая вероятность того, что важные предметы могли быть извлечены из карманов Стивенсона до того, как он был оставлен на пороге ее дома. Тем не менее, он был изувечен, но не убит, а значит, еще представлял собой интерес. И в первую очередь, для Веры. И не только как пациент. И она понимала, что это было некое знамение для нее. Не испытание, нет, но знамение, имеющее (или должное быть таковым) значение. Она понимала, что не могла быть равнодушной к этому человеку. Она понимала, что и не была равнодушной.

И вот он, наконец, разлепил заплывшие от синяков глаза, обнаружив себя в ее доме, почувствовав прикосновения ее рук, которыми Вера бережно разглаживала его кожу, стремясь влить в Стивенсона новые силы, стремясь заставить его хотя бы очнуться. И она оказалась искренне довольна, когда этот момент, таки, наступил, и добрая улыбка сама собой воцарилась на ее лице.

-А как твое имя? спросила она, представившись и про себя ожидавшая его ответа.

-Я не помню, - через долгую паузу признался он, шевеля разбитыми губами, - Я ничего не помню.

-Все хорошо, - попыталась успокоить его Вера, чувствуя страх, охвативший несчастного от осознания им его потерянности, - Ты обязательно вспомнишь, я постараюсь, чтобы ты все вспомнил, мой хороший. А пока я буду звать тебя Стивенсоном. Стиви. Ты не будешь против?

Он не был против этого имени, а даже если бы и был, то ничего другого просто не мог предложить.

-Что ты помнишь последнее? мягким тоном пыталась выяснить Вера, держа его за руки.

-Круг. Точка внутри круга. Кажется, они вытесняют из памяти все другое.

-Какие-нибудь подробности? настаивала Вера, не повышая голоса, как с ребенком разговаривала.

Рук Стивенсона из своей хватки она не выпускала. Она чувствовала, что не должна была этого делать, чтобы не разрывать этой сильной связи, возникшей между ней и Стивенсоном. Она чувствовала, что в противном случае пропадет приятное ощущение, охватившее ее, взявшее под контроль ее сердце, которое забилось с появлением этого человека как-то иначе и с того момента потребовало к себе всего ее внимания.

-Какой-то шум, - поделился Стивенсон, закрыв глаза и сосредоточившись, - Непривычный. Напоминает шум в голове непрерывно гудит. Я слышу его сейчас.

Ему было трудно говорить. Ему было трудно вообще осознавать себя в эти минуты. И только хватка рук Веры облегчала то, что происходило с ним, попавшим к ней. Она была нужна Стивенсону с ее добрым голосом, с каждым ее нежным прикосновением, с искренней улыбкой, направленной только во благо ему, с ее взглядом, полным сочувствия. Только лишь ее ласка служила надежным лекарством для Стивенсона, к которому у Веры возникало все больше симпатии.

Оттого Вера чувствовала уверенность в том, что делала, желая скорейшего его выздоровления. С каждым мгновением она все больше привязывалась к нему, с каждым мгновением Стивенсон становился ей все роднее. Она совсем не знала его, и в то же время будто могла рассказать о каждом дне его существования. Веру тянуло к ее подопечному, Вере нравилось заботиться о нем, нравилось делать перевязки, во время которых она касалась его тела. Стивенсон не был каким-то атлетом с кубиками пресса и накачанными мускулами. Его кожа была гладкой, ухоженной, с минимальным количеством волос на груди. Чем-то его кожа напоминала кожу самой Веры, за которой ей было приятно следить, которую так и хотелось разглаживать, наслаждаясь ее бархатистостью и упругостью. Как будто между ними действительно существовала некая связь.

И, несмотря на ее предложение обращаться к нему по имени Стиви, Вера редко называла его именно так. Ей было больше по душе называть его мой хороший или мой мальчик, или еще как-то так, чтобы Стивенсон чувствовал ее опеку над ним. Так что да, за всеми этими нежностями и тонкостями ее чувств Вере не хотелось расставаться с ним. Тем паче, что Стивенсону все равно некуда было идти без восстановленных воспоминаний. Однако Вера была уверена, что у него все равно не было родных и близких, которые волновались бы за его судьбу. Единственное, что Веру действительно беспокоило те, которые привели его к ее дому. Привели для того, чтобы она поставила его на ноги. Это значит, что за ним не могли, а обязательно вернутся. А ведь Вера целовала его, и Стивенсон не только не противился, но тянулся к ней, желая этих ласок. И ласки его заставляли ее трепетать и забываться, и это были самые невероятные для нее ощущения, казавшиеся значительными не только лишь для нее, для них двоих, но и для всего мироздания. И что-то происходило с ней внутри, учиняя самый настоящий хаос, которого она будто хотела, и при получении освобождалась. Она чувствовала нечто настолько огромное внутри себя, что невозможно было бы передать это в словах, даже в собственном воображении, невозможно было представить даже теоретически. И будто не могло быть и не было никакой Сферы, окружавшей ее со всех сторон, наблюдавшей за ней, обозначавшей Пределы Бытия, за которыми невозможно вообще хоть что-то. Вера просто утонула в этом огромном нечто, и с удовольствием понимала, что не может подняться на поверхность, чтобы сделать вдох, который привел бы ее в чувство. Такого не было с ней прежде никогда.

-Не отпускай меня, мой хороший, мой милый, - как в сладком горячем бреду повторяла она, стиснутая в его объятьях слишком крепких для его нежных ухоженных рук, - Молю, не отпускай.

-Давай, оставим этот дом на какое-то время, - предложила ему Вера, когда Стивенсон мог уверенно стоять на ногах, - Я знаю немало мест, где мы могли бы насладиться красотами этого мира. Они определенно пойдут на пользу нам обоим.

-А как же твои гости? Ты нужна людям, которые преодолевают огромные расстояния ради того, чтобы получить от тебя помощь и поддержку.

-Еще скажи, что в очереди собираются, - довольно улыбнулась Вера, которая видела, что Стивенсон был совершенно не против ее предложения.

Рано или поздно, но он бы и сам предложил ей что-то подобное. Он видел ее усталость, оставаясь свидетелем и помощником в ее работе. Он видел ее уверенность в нем, которая помогала Вере быстрее приходить в себя, когда она знала о том, что он был рядом.

-Иногда даже родные стены становятся чужими, - прокомментировала Вера, - Мы спрячемся от них на какое-то время. Спрячемся от всех.

И чем быстрее она хотела сделать это, тем острее Вера чувствовала неумолимый миг вторжения в ее дом и разлуку со Стиви, которая приближалась к ней, требуя от нее немедленных действий. Она давно считала его своим, с того момента, как прикоснулась к нему и ощутила это действо, происходящее внутри себя.

И они действительно покинули ее дом, просто собравшись, и практически без подготовки. Просто вышли за пределы деревянных стен, чтобы направиться по тропе, ведшей от порога к жилому поселению через лес. Местные жители знали Веру в лицо, и большая часть их оказалась приятно удивлена ее появлением в компании с мужчиной, о котором ходило много слухов, благодаря упоминаниям о нем из уст кое-кого из Вериных гостей. Вере хотелось как можно быстрее покинуть поселение, она воспользовалась услугами одного из местных лодочников, согласившегося переправить ее и Стиви по широкой реке, отделявшей поселение от большой земли. Вера отвела своего спутника по каменистому берегу глубоко в лесную чащу, и дальше вверх по каменистым склонам тропой, о которой знала лишь она одна, протоптавшая ее собственными ногами. Подниматься пришлось долго, и Стивенсон изрядно устал, и прежние увечья дали о себе знать, и только лишь моральная поддержка Веры придавала ему сил двигаться вперед.

Уже поздно ночью, при сияющих звездах они, наконец, добрались до большого бревенчатого дома, огороженного деревянной изгородью. Это был необычный дом, построенный когда-то для Веры в знак благодарности одним из ее клиентов, занимающимся тем же чем и она, но который обратился к Вере за поддержкой. Он заверил Веру в полной анонимности существования этого дома для окружающих. И на самом деле она не раз бывала здесь в полном одиночестве, и никто ни разу не побеспокоил ее, появившись в этом доме незваным гостем. Дом позволял Вере словно перемещаться в пространстве из одного мироздания в другое, при этом оставляя ее на одном месте. По собственной воле Вера могла прыгнуть, к примеру, из тропических джунглей куда-нибудь в горы, а оттуда в заснеженные пустоши всего за одно мгновенье. Она и сама не могла до конца разобраться в принципе работы этой сложной для нее системы перемещения. Дом открывал ей пути куда-то за пределы знакомого ей мира, представляя собой некий портал, но она знала, что все время оставалась внутри его стен. Тем не менее, это были неповторимые ощущения, и она понимала, что не должна была задаваться вопросами и пытаться найти разумное объяснение. Тот, кто построил этот дом (для нее) обладал возможностями, превышающими возможности ее самой, и она знала о существовании таких людей, с которыми имела дело всего один раз в своей жизни и в благодарность от которых получила сие творение. Те места, которые дом открывал ей, были частью Ланиакеи, частью ее мира, ее дома, о которых она могла прочитать только лишь в научных книжках, или услышать из чьих-то уст.

Открытая сжатой рукой Веры массивной железной ручкой входная дверь представила спутникам ночное и безмятежное морское побережье. Вера знала о том, что ожидало их внутри дома, про себя желавшая оказаться именно на морском берегу. И желание этого лишь росло с того момента как Стиви поднялся на ноги и она понимала, что он может просто уйти. Уйти, несмотря на свое беспамятство. Уйти, несмотря на ее доброту и ласку. Уйти, несмотря на все ее старания, на всю ее опеку, на все ее открытые к нему чувства. Уйти, чтобы просто не достаться своим недругам, ведомый внутренними инстинктами, если хотите, интуицией. Конечно, очень маловероятно, всего сотая процента, но эта вероятность существовала. Занозой сидела в мозгу. Вера чувствовала внутри него нечто особенное, что притягивало ее к Стиви еще сильнее, что заглушало голос Сферы, о которой она просто забыла, захваченная своим протеже. Она хотела оказаться на морском побережье с идеальной гладью воды в темноте ночи просто из-за стремления если не удалить нечто инородное, что неприятно ныло в ее сознании, то хотя бы сгладить это чувство микроскопической тревоги и ожидания чего-то ужасного. Вряд ли смертельного, но максимально разрушительного, что требовало длительного времени на восстановление.

Это озеро приносило должный эффект, пока Вера оставалась одиночкой. Теперь ей требовалось нечто большее, учитывая то же самое большое, что коснулось ее и пребывало внутри, не желая оставить.

-Я вспомнил, - в свою очередь не сдержал своего волнения Стивенсон, оказавшись на песчаном пляже и коснувшись приятной прохладной воды руками.

-Что ты вспомнил? поспешила поинтересоваться Вера.

-Я вспомнил, как держал воду в ладонях, - не сразу сказал Стивенсон и осторожно сделал так же, - Не просто воду. Там было что-то. Что-то, что нуждалось в воде.

-Рыба?

-Нет, - быстро отверг он, ожидавший этой логичной версии, - Точно не рыба. Что-то тяжелое, что-то твердое. Что-то, что дрожало, но явно неживое. Большего сказать не могу.

Стивенсон был удивлен неожиданному сюрпризу, ожидавшему его по ту сторону входной двери, совсем чуть-чуть, подготовленный Верой к таким чудесам. После же его откровения Вера тоже кое-что вспомнила. Вспомнила довольно ясно, можно сказать, во всех подробностях. Вера вспомнила, как держала в руках предмет с высеченным на нем символом точки в центре кольца в момент его предсмертной агонии. Вера была уверена в том, что какая-то часть ее жизни оставалась сном, с этим чувством сложно было поспорить. Это было похоже на некое самовнушение. Потому что Вере более чем просто казалось, что она помнила прошедшие перед этим убедительным сном события, которые вряд ли бы рассыпались в прах при первой же попытке описаниях их подробностей. Да, Вера приходила к мысли обратиться к корпорации Феникс Альфа и сбежать из привычного для нее мира, но что-то останавливало ее едва ли не в самый последний момент. Но вот сейчас, после признания Стиви, которого она видела в своем сне, что-то происходило в ее мозгу. Сомнения так и лезли к ней в голову. Детали сновидения, казалось бы, так легко забывшегося спустя дни в обществе Стивенсона, одна за другой выстраивались в прежней последовательности.

Вера вспомнила и Анну, и Тона в образе все того же Стивенсона, Вера вспомнила даже образ грузного Грека. А что если она действительно воспользовалась услугами корпорации, и возвращение домой имело такой странный эффект ложности этих воспоминаний, представляемых как сон? Вот же, Стиви был рядом с ней, например. И вот он что-то вспомнил, и сама собой возникла эта связь ощущений и образов.

Вера приходила к мысли провести Стиви по другим местам, доступным для возможностей дома, чтобы он еще что-нибудь вспомнил. Однако про себя она уже многое понимала. Конечно, она могла и ошибаться в своих предположениях. Но что-то внутри нее предостерегало ее не пытаться углубляться в эти попытки выяснить больше. Некий тормоз, в основе своей имевший ее собственные опасения как-то пострадать, приблизить вероятность разлуки со Стивенсоном раз и навсегда. Что-то требовало от нее не пытаться делать лишнего, требовало оставить все как есть, требовало оставаться со Стиви на морском побережье, где им вдвоем было так уютно. Да, она пришла к выводу, что на самом деле была где-то еще, благодаря корпорации Феникс Альфа, возглавляемой Тоном, и возвращение обратно было представлено ей ее же собственным сознанием как пробуждение после глубокого сна, и причины такого воздействия оставались для нее загадкой, которую не следовало пытаться разгадать. Впрочем, даже в этом она еще сомневалась. Да, вполне вероятно, что Стиви имел отношение к корпорации, оставаясь ее сотрудником, с которым она встретилась перед своим возвращением домой. Да, Вера могла понять смысл оставления Стиви в беспомощном изувеченном состоянии у дверей ее дома: чтобы между ними возникла эта тесная связь, в ходе которой Вера постаралась придти к неким выводам и что-то узнать. Стиви был оставлен специально для нее. Оставлен корпорацией Феникс Альфа. И вполне возможно, что это была ловушка, попытка навредить Вере, и чем больше Вера могла что-то выяснить, тем вероятнее эта ловушка могла сработать.

От Веры что-то хотели, она вспомнила предостережения Тона быть готовой к попыткам заставить ее исполнять чью-то волю.

И вот в какой-то момент ее Стиви рядом не оказалось. В какой-то момент она обнаружила себя одну на берегу безмятежно и благосклонного к ней и ее спутнику моря. В одно мгновенье вера собралась и напряглась, обострив все свои чувства. Она понимала, что Стиви не было ни в доме, ни рядом с ним. Его вообще не было в радиусе ее восприятия. Он не мог уйти сам, позволивший себе ее доминирование над ним, получавший удовольствие быть для Веры любимым мальчиком, от одного существования которой чувствовавший себя более чем уверенно. Он просто не оставил бы Веру, она была нужна ему как воздух, слишком долго остававшаяся одна, подавившая собственные чувства, которые так легко и внезапно сдетонировали под постоянным давлением здравого ее рассудка, и результат был сладостен им обоим. Для Стиви она была какой-то феей, воплощением мечты его жизни, зажегшей блеск у него в глазах, ласкавший ее под завороженным взглядом их. Вера будто подарила ему вторую жизнь, за что Стиви был ей более чем благодарен. И мужские ласки его приводили Веру в искренний восторг. Но не в одном лишь сексе было дело.

И не обнаружив Стиви, вдруг, рядом, Вера пришла и в дикий ужас и полную боевую готовность одновременно. Ее растерянность и паника длились всего один миг. Быстрее молнии Вера кинулась прочь из дома на улицу, понимая, что даже поблизости Стиви ей обнаружить не удастся.

-Нет, нет, нет, - повторяла она как в бреду.

Слезы сами собой навернулись у Веры на глазах, несмотря на все ее старания сохранять голову холодной. Ей бы сейчас обратиться и обострить все свои чувства, которыми Вера пользовалась во время проведения всяческих обрядов и ритуалов, максимально напрячь зрение, обоняние и слух, чтобы найти хоть что-то, самое мелкое и незначительное, что указывало бы на направление, которым Стиви покинул дом. И Вера постаралась взять себя в руки, и расправила их, тщательно ощупывая пальцами сухой воздух, чувствуя малейшие дуновения ветра. Она улавливала все запахи, несомые ветром в ее сторону, казалось, по ее собственной воле. Серо-зеленые зрачки блестевших от слез ее глаз были максимально расширены. Казалось, Вера могла видеть сквозь материальные объекты, закрывавшие обзор привычному ей зрению, казалось, что вокруг Веры образовалось голое пространство. Но даже сейчас ей не удалось заметить никого похожего на движущегося человека.

Сколько прошло времени с того момента как Стиви покинул дом? Как получилось, что она проморгала этот момент? Как получилось, что она потеряла бдительность и позволила им забрать его? О да, она не сомневалась, что Стиви забрали, отняли у нее силой.

Она даже не заметила как свалилась с ног, морально и физически опустошенная за последние несколько часов усиленного мониторинга окружающей обстановки вокруг дома. Она доползла до кровати, отдав сознание телу, все действия которого были подобны действиям бездушного холодного механизма. Сон и явь слились в единое целое, где безграничная нега в объятьях Стиви и холодная темная бездна одиночества в равной степени наполняли сознание Веры густой, мешающей дышать массой. Вера слышала свой собственный плач, чувствовала и не стирала избыточно соленые слезы, катившиеся по щекам, слышала лихорадочный стук собственного сердца, готового вот-вот разорваться на части. Сердце ее горело огнем, болело, буквально гудело, разливая колющий эффект по всему телу, отчего Вера задыхалась и куда-то тонула, проваливаясь в самую глубину холодной тьмы. Ей было очень плохо, почти невыносимо, она чувствовала собственную смерть, она умирала и возрождалась снова ради новой смерти.

Она была без сил, пройдя через этот ад. Она просто лежала в черной пустоте, уставившись в одну точку пустым взглядом раскрытых немигающих глаз. Пустота находилась и внутри нее, такая же холодная и бесконечная. Намного более бесконечная в сравнении с самой Сферой.

-Выпейте воды, - вдруг услышала Вера негромкий и знакомый голос, а через миг Анна протянула ей полный стеклянный стакан.

-Нет, - только сказала Вера в ответ чуть слышно.

Сейчас ей было практически все равно на происходящее.

-Поверьте, я действительно хочу помочь Вам, - и Анна опустила руку ей на горячий лоб, - Они забрали Стивенсона потому, что он выполнил свою работу: забрал Ваше сердце.

-Где он? только спросила Вера все тем же слабым голосом, будто не чувствуя ее прикосновений, - Где Стиви?

-Вы не найдете его пока не примете их предложения. Совсем скоро они будут здесь со своими условиями. Им нужны такие как Вы, Вера, которые многое умеют, и у них ничего нет, но которым можно что-то дать, чтобы позднее отнять.

-Я сделаю все, как они хотят.

-Я здесь, чтобы этого не случилось, Вера, - мягким тоном заявила Анна, - Я ведь говорила Вам, что являюсь Вашим куратором. Я работаю на корпорацию Феникс Альфа, и я намерена уберечь Вас от неприятностей, с которыми Вы рискуете столкнуться в ближайшее время

-Я хочу увидеть его, - повторяла Вера, - Я хочу увидеть своего мальчика.

-Сюда придет человек, которого Вы помните. Он уже обращался к Вам однажды, до того, как Вы воспользовались возможностью поселиться в одном из миров, доступных для корпорации. Это он посоветовал Вам взять эту паузу, пообещав Вам множество плюсов пребывания вдали от дома на несколько тамошних поколений. В этот раз он предложит Вам нечто куда более значительное. И в этот раз Вам придеться заплатить. Я не уверена в том, что Вам это нужно.

-Нужно

-Нужнее Ваших знаний у Вас ничего нет, и не может быть. Я здесь, чтобы Вы не оступились с той дороги, по которой идете с самого своего рождения. Истинные представители Ланиакеи должны помогать друг другу.

Вера закрыла глаза на несколько мгновений и перевела дух. А когда вновь открыла глаза, они вновь наполнились слезами, и слезинки вновь поползли по ее щекам.

-Я не чувствую своего сердца, - сказала Вера чуть слышно, будто знавшая и ожидавшая чего-то такого, - Помогите мне

-Выпейте воды, - и Анна вновь протянула ей полный стакан, - Вам будет легче.

Она помогла Вере приподняться, чтобы та сделала один большой продолжительный глоток

Его имя было Арнольд. Худощавый, среднего роста, со сверкающей вылизанной лысиной, с морщинами на лбу и с большими круглыми очками на носу самый настоящий пенсионер. Худое лицо Арнольда было преисполнено добродушием, буквально принуждая собеседника к честности и дружелюбию. Именно дружбу Арнольд и предлагал Вере когда-то, намекая на свои связи, на свои возможности, но сильно подорвавший собственное здоровье. Он проделал долгий путь к дому Веры после длительных поисков хорошего специалиста. Ему не нужны были врачи, в которых Арнольд не слишком верил, которые могли просто тянуть из него деньги, не предлагая, по сути, ничего, что могло бы исцелить его. И когда, наконец, Арнольд узнал о существовании Веры с ее возможностями, он не замедлил с решением посетить ее. Так Арнольд рассказывал ей, оказавшись у Веры дома, и она не особо вникала в эти подробности, определив его недуги и понимая, что они были ей по силам. Арнольд первым заговорил о корпорации Феникс Альфа, сославшись на тот уровень сил, которые она тратила каждый день своей работы. И это было первым подобным предложением в адрес Веры.

-Здесь вполне уютно, - заметил Арнольд, окинув взглядом небогатое убранство дома, куда он попал в первый раз.

-Даже не хочу спрашивать о том, как Вы нашли это место, - строгим тоном ответила хозяйка дома, - Но мне очень хотелось бы об этом знать. Этот дом исключительно для меня.

-У Вас очень усталый вид, Вера, - улыбнулся Арнольд, стараясь обезоружить ее своим привычным добродушием, - Разрешите мне присесть?

Она разрешила, указав старику рукой на деревянный стул со спинкой.

-Не сердитесь на меня. Я не хочу быть Вашим недругом, особенно после того, что Вы сделали для меня однажды. Вы понравились мне, Вера. В Вас очень много тепла, о котором Вы, возможно, не догадываетесь. Это позитивная энергия. Я бы сказал, жизненная сила, которой так не хватает огромному количеству людей. И я вновь хочу Вам помочь. Объяснение того, как мне удалось попасть сюда, напрямую связано с причиной моего появления в этом доме.

-Правда? неприятно улыбнулась она и скрестила на груди руки в ожидании его пояснений.

-Поверьте, Вера, этот дом уже не является прежним строгим секретом для посторонних. Вы привели сюда человека, за которым было установлено непрерывное наблюдение; могу сказать даже, что он был изрядно нашпигован устройствами слежения.

-Зачем? спросила она с видимым отвращением на лице.

-Чтобы наблюдать за Вами. Вам он был знаком прежде, не правда ли?

-Правда, - кивнула Вера, - Только почему именно Стивенсон? И зачем надо было его так калечить?

-Всех деталей я не знаю, - пожал плечами Арнольд, - Я не имею отношения к этой операции. Мое дело только сказать, что сейчас Вам плохо без него, и Вы хотите его увидеть.

-Где он? потребовала она немедленного ответа.

-Со Стивенсоном все хорошо, - вместо ответа заверил Арнольд, внимательно рассматривая хозяйку дома, - Сейчас он под надежным присмотром. Он так же хочет быть рядом с Вами. После того как Вы сделаете кое-какую работу, вам позволят увидеться друг с другом.

-Что за работа? без раздумий спросила она, ничуть не взволнованная этим пристальным взглядом.

-Где она? вдруг спросил Арнольд, не меняя тона и не меняясь в лице.

-Вы о чем?

-Ты очень искусная подделка, правда, - спокойно заметил Арнольд, - Я впечатлен, давно таких не встречал. Вряд ли это результат какого-нибудь колдовского обряда. Поэтому я и спрашиваю: где Вера?

-Вы ее не найдете так просто, - довольно улыбнулась Анна, использовавшая лицо Веры для этой беседы.

Вслед за тем она выудила откуда-то из-за спины пистолет, и направила его на своего гостя.

-Кто ты? только спросил Арнольд, всего секунду рассматривая направленное на него оружие, а затем вновь переместив взгляд на Анну, - На кого работаешь?

-Она не будет работать ни на кого, кроме себя, - заявила Анна, не повышая голоса, - Можете так и передать им. Она не будет ничего для них делать, и не будет никакой встречи ни с каким Стивенсоном в ущерб ее интересам. Если кто-либо из них, или же из тех, кто их представляет, придет сюда снова, встреча будет достаточно жаркой, но эффективной. Верьте мне, Арнольд, когда я говорю, что могу убить Вас прямо здесь и прямо сейчас.

-Да, я верю тебе, - кивнул головой Арнольд.

Она позволила ему встать, под дулом ее пистолета Арнольд вышел за дверь. Анна поспешила запереть ее на засов, выпроводив старика восвояси.

После этого она поднялась по короткой лестнице в хитро скрытую от посторонних глаз комнату к обессиленной хозяйке дома, которая пребывала в сознании, исхудалая и бледная.

-Они могут вернуться, - предупредила Анна, склонившись над Верой.

Анна опустила ладонь ей на лоб и вновь не ощутила у той никакого жара.

-Пусть, - зашевелила губами Вера, - Все равно.

-Тебе нужно другое место. Куда более надежное.

-Я не хочу никуда уходить

-Ты должна, Вера, - негромким, но твердым голосом надавила Анна, - У них много способов как поставить тебя на ноги, так и принудить к необходимой им работе.

-Я согласна. У них Он.

-У них нет твоего Стивенсона, - осторожно перебила Анна, вновь став прежней Анной, - А если и был, то УЖЕ нет. Им нужно, чтобы ты делала все, что они хотят. А они хотят твои возможности, которые уже считают своей собственностью. Рано или поздно, но так должно было случиться. Тебе просто дали время на подготовку, предложив услуги корпорации Феникс Альфа, которыми ты воспользовалась.

-Будьте вы все прокляты, - не сдержалась Вера, и повторила уже громче и сильнее, - Будьте вы все прокляты, ничтожества.

-Обязательно будем, девочка, - в свою очередь не смогла не улыбнуться Анна, - Вот окажешься вдали от нежелательных гостей, и будем прокляты все как один.

В руках ее появилось нечто похожее на рацию с короткой антенной.

-Мне нужно прикрытие, - потребовала она, щелкнув тумблером и не дождавшись ответа, щелкнула тумблером повторно, обрывая связь.

-Оставь меня. Пожалуйста, - уже намного тише попросила Вера.

-Прости, не могу. И не должна, - добавила Анна через короткую паузу, - Давай, моя девочка, поднимайся.

И хоть Вера была похожа на какой-то овощ, хоть она старалась оставаться такой, при помощи физической хватки Анны, она, таки, села в кровати, удерживаемая руками ее неожиданной помощницы. Выглядела Вера просто кошмарно. Одни лишь растрепанные темные волосы ее могли напугать, представив Веру неким злым духом, вселившимся в некогда прекрасное женское тело.

-Я никуда не хочу идти. Оставь меня здесь, - слабым голоском протянула она.

-Да я бы с радостью. Но у меня есть вышестоящее руководство, чьим указаниям я подчиняюсь.

-Я помню: Тон

-Под ним полно других начальников, - улыбнулась Анна, - Видишь ли, твое имя кое-кому в моей организации как свет в окошке в ночи. Ты не единственная в своих умениях, с кем мне приходилось работать. Поэтому меня назначили в качестве твоей поддержки. Мне доверяют, и я хочу, чтобы мне доверяли и дальше. Потому что мне нравится иметь дело с корпорацией, а корпорации нужны сотрудники вроде меня. Это взаимовыгодное сосуществование.

-Я ведь могу навредить тебе, Анна.

-Сейчас ты ничего не можешь, девочка. Прости, но это факт. Поэтому я рядом с тобой.

-Ты ведь знала, что все это случится, - дошло до Веры, - Что они пришлют Стиви ко мне, чтобы потом забрать.

-Это один из вариантов, просчитанных в корпорации. Мне было велено наблюдать за тобой с последующим взаимодействием, которое было неизбежно. Ты можешь подняться на ноги?

С трудом, однако Вера смогла это сделать. Ее покачивало из стороны в сторону от явной физической слабости. Кружилась голова, и только Анна могла удерживать ее от падения. Вот они обе покинули комнату и вышли в просторное помещение дома.

-Мне нужно поесть, - пожаловалась Вера.

Анна провела ее до стола, на котором уже стояло несколько закрытых горшков и накрытых непрозрачной материей корзинок с едой. Это был не вполне обычный стол на четырех ножках, каждая из которых имела функцию как подогрева, так и охлаждения. Крышка стола была поделена на четыре секции, зависимые от температуры, передаваемой той или иной ножкой. Это был своеобразный стол-плита-холодильник, на котором можно было готовить пищу, и Вера пользовалась им, а сейчас была усажена за стол Анной. Анна подала ей столовые приборы, наполнила пару тарелок содержимым горшков и корзинок.

В дверь забарабанили, едва Вера принялась за еду. Чертыхаясь, Анна направилась к входу в дом, в руках ее вновь появился пистолет.

-Кто там? как можно более грозно потребовала она ответа, не спеша отворить засов.

-Мирный, - услышала Анна четкий знакомый тон.

Без промедления Анна открыла входную дверь, всегда уверенная в нем, одном из немногих, кто вряд ли был способен ее подвести. Однако хватки пальцев, сжимавших рукоять пистолета, Анна не расслабляла. Лишь когда Мирный обнял ее, Анне стало намного легче. То был коренастый мужчина, облаченный в черное бронированное обмундирование, с парой пистолетов за поясом. Мирный являлось его прозвищем, и Анна знала его настоящее имя. Он возглавлял совсем небольшую группу бойцов, предложенную Анне в качестве силовой поддержки в этом деле с Верой. Анна понимала, что без нее у нее мало что получится. И только на Мирного Анна и могла рассчитывать сейчас, если она хотела убрать Веру из этого дома.

-Как ты? заботливо спросил Мирный, глядя Анне в глаза, и когда он смотрел на нее, тепло и легкость закрадывались ей в грудь, и Анне хотелось сжать его как можно сильнее.

-Нам нужно уходить отсюда, - сказала она, сдерживая свои эмоции, - Здесь был человек с предложением, я целилась ему в голову. Он знает, что Вера под сторонним контролем.

Несколько мгновений Мирный понаблюдал за тем, как та, о которой шла речь, склонилась над тарелками с едой, неторопливо принимая пищу.

-Что-то она не очень, - заметил он, проходя в дом.

-Гораздо лучше чем было не так давно. Совсем скоро она станет опаснее некуда.

-Понимаю, - хмыкнул Мирный и потянулся за собственной рацией, закрепленной на поясе.

-Кто это? тем временем поинтересовалась Вера, вроде бы не замечавшая за едой происходящего в ее доме.

-Он поможет нам уйти отсюда. Доверься мне, девочка.

-Я стараюсь, - только ответила Вера, чувствуя, что ей слегка стало легче.

И вместе с тем Анна чувствовала медленно, но верно нараставшую внутри ее подопечной агрессию. Ее шок отступал, и на его место приходило осознание, наполненное болью и мучительными воспоминаниями. И внутри осознания набирала силу агрессия, слишком острая, острая настолько, насколько может быть подвергнута ей женщина, испытавшая невероятно огромное и сладкое чувство, которое рвалось из нее после долгих лет одиночества. Вере не требовалось много времени на физическое восстановление после длительного истощения и апатии после этого удара. Веру могло вывести из себя все, что угодно, какое угодно слово, какой угодно жест, даже взгляд, выраженные кем угодно в какой угодно момент. Агрессия требовала полного выхода, требовала максимум сил. Быть может, то, чего от Веры хотели те, кто привел ее к этому состоянию, стало бы отличным средством усмирения этой агрессии. Однако Анна чувствовала, что агрессии Веры требовался выход, она не должна была сдерживать свой гнев и обиду внутри.

-Куда ты хочешь меня отправить? пыталась понять Вера.

-Я думаю, что знаю, что именно тебе нужно для удовлетворения твоих потребностей, моя девочка. Это внутри тебя, это наполняет тебя, это легко читается в твоих глазах, и совсем не требует какого-то особого дара, чтобы быть увиденным невооруженным взглядом. Это скрыто в твоих колдовских умениях. Это наполняет их смыслом.

Вера повернулась к ней лицом, в ожидании конкретики. Она хотела услышать от Анны всего одно слово, как будто всего одним этим словом Анна могла освободить ее от тягостного томления. Как какой-то доктор, подтверждающий надежды пациента на скорое выздоровление при помощи самолечения именно теми средствами, которыми последний пользуется уже долгое время в ожидании благотворного эффекта. И, несмотря на то, что Мирный в этот момент находился на отдалении от них обеих, Анна приблизила свои губы к уху Веры.

-Сфера, - шепотом произнесла Анна, а затем многозначительно кивнула, наблюдая взгляд Веры, полный какого-то неясного блеска.

Но этот блеск был неясен для кого-то другого, для того же Мирного, например.

-Не думаю, что в этом доме она доступна тебе такой, какой является на самом деле, представленная здесь только твоим воображением или воспроизведенная тобой по памяти, - чуть громче добавила Анна, - Поэтому я могу предложить тебе место, откуда ты будешь видеть ее полноту. Своими собственными глазами, не прибегая к помощи оптических устройств и приборов.

И Вера была более чем заинтересована этим предложением. Анна чувствовала это волнение собственным естеством. То было волнение намного сильнее ожидаемой агрессии, волнение, которое могло заглушить и подавить вообще все, что было внутри Вериного естества. То было волнение, доминировавшее даже в ее памяти, стремившееся вытеснить из памяти Веры любые воспоминания, включая мысли о Стивенсоне.

И Анне даже могло показаться, что это волнение действительно вытеснило все воспоминания Веры о том, кто стал ей таким родным, дороже которого у нее, вдруг, больше никого не стало. Даже самой Сферы.

-Я запросил воздух, - как бы не к месту подал голос Мирный, оказавшись рядом с обеими женщинами, - Он будет здесь через несколько минут. Мои ребята контролируют периметр. Не думаю, что нам доставят проблем.

-Я знаю Вас, - неожиданно заявила Вера, обратившись к нему и протянув к Мирному руку, - Я видела Вас.

-Это где же? опередил Анну с аналогичным вопросом Мирный, полный неподдельного любопытства.

-Я не могу вспомнить, - призналась Вера и опустила руку.

А вслед за тем светлые короткие волосы Мирного на голове внезапно задымились, чем привели Анну, а затем и самого Мирного в состояние паники. И в то время как Вера попыталась рассмеяться, Анна лихорадочно окатила голову Мирного водой из жестяной кружки. Нет, его прическа не грозила вспыхнуть жгучим пламенем, но должного эффекта Вера добилась.

-Какого черта ты делаешь? посмела повысить на нее голос Анна, - Силы возвращаются?

-Я не хочу видеть его в этом доме, - уже без улыбки выдохнула Вера, чувствуя новую волну тяжести в теле после проделанной выходки, - Он один из них, причинивших мне боль.

-Что за бред? фыркнул Мирный.

-С чего ты взяла? - удачно попыталась вернуть контроль над собой Анна.

-Я видела его здесь, - упрямо твердила Вера, - Прямо перед тем, как Стиви пропал. Его и тебя.

-Этого не может быть, - успокаивала ее Анна, - Просто потому, что не может. Я не собираюсь ни в чем тебя убеждать, девочка. Сейчас ты входишь в фазу агрессии, это нормально, это ДОЛЖНО БЫТЬ. Ты должна сбросить с себя эту нагрузку.

Снаружи дома раздался какой-то низкий гул.

-А вот и воздух, - с облегчением выдохнул Мирный, - Девочки, нам пора на выход.

Он направился к Вере с намерением подхватить ее на руки и вынести из дома.

-Нет, не подходи ко мне, - та попыталась отпрянуть от Мирного, закрылась руками.

Но силы вновь оставляли ее, а через миг Мирный взял почти невесомую Веру на руки без всяких опасений быть атакованным ей с самыми неприятными для него последствиями. В долю секунды все напряжение внутри Веры куда-то пропало, вливая в ее тело самую настоящую невесомость, отнявшую ощущение ее рук и ног.

-Пожалуйста, - неслышно зашевелила она губами, чувствуя собственную беззащитность перед нешуточной угрозой ее собственной жизни, - Умоляю.

В этот момент Вера хотела лишь свежих сил. Что-то поселилось внутри нее, принуждая Веру к обездвиженности. Она чувствовала страх перед чем-то грозным, чего она пока еще не могла определить, но в чем была абсолютно уверена. Самый настоящий хаос овладел ей сейчас, стремясь напугать, и у него это получалось. Анна говорила о доверии, однако сейчас ни о каком доверии не могло быть и речи. Ее забирали из ее же дома под обещания переместить туда, где ей было бы лучше всего, туда, где она могла бы вволю общаться со Сферой легко и непринужденно.

Снаружи была безлунная ночь, залитая лишь светом звезд, немалая часть которых являлась самыми настоящими исполинами на еще более огромном отдалении друг от друга. Рядом же с домом всего в нескольких сантиметрах от земли завис небольшой летательный аппарат, низкий звук двигателей которого больно давил Вере на уши, буквально сжимая все ее естество до какой-то критической массы. Вера заныла, чувствуя, как все поехало и закружилось у нее перед глазами. Но едва оказавшись внутри машины, уложенная Мирным на мягкое многоместное кресло, она почувствовала себя где-то между небом и землей, будто безмятежно парившей в воздухе. Внутри летательного аппарата Вера вдохнула легкий и жидкий приторный запах, мгновенно расчистивший все ее нутро от сжимавшей и давящей духоты. К ней даже вернулась какая-то небольшая часть прежних сил.

Едва летательный аппарат поднялся высоко в воздух, Вера попыталась подняться и принять сидячую позу. Однако Анна поспешила остановить ее.

-Нет-нет, моя девочка. Тебе нужно немного полежать.

Вслед за тем она сделала Вере укол, после которого сознание той постепенно устремилось куда-то вглубь самого себя.

4. Сфера

Место, о котором говорила Анна, находилось где-то в самой сердцевине нескольких горных систем, добраться до которых можно было на скорости, превышающей скорость света. Настолько далеко оно находилось от последнего дома Веры. Ее буквально телепортировали сквозь гигантское расстояние в пространстве Ланиакеи, доставив до места назначения спустя некоторое время после отправления летательного аппарата в путь, которое потребовалось ему для того, чтобы набрать необходимую для мгновенного перемещения в конечную точку. Анна действительно переместила Веру максимально далеко от всех возможных проблем, которые могли бы отвлечь ту от единственного, что имело для Веры значение, заставляя ее тратить силы на совершенно сторонние события.

-Не скажу, что мне пришлось изрядно поломать голову в поисках такого места, которое было бы для тебя предельно комфортно, и где ты могла бы посвятить всю себя своему предназначению, - прокомментировала Анна, представив Вере ее новое и последнее пристанище, - Нигде более ты не найдешь столь удобного для себя места. Только высоко в горах.

На самом деле это было довольно живописное место с массивными горными образованиями, зелеными лугами и реками. И дом, предложенный Анной, находился где-то на вершине холма, откуда можно было наблюдать открытое звездное небо ночью и белые густые облака днем. Это было идеальное место для уединения с природой и отдаления от цивилизации. С первой же секунды своего пребывания здесь вера испытывала чувство некоей песчинки, окруженной целым океаном, способным раздавить ее в долю секунды. Безграничность и величие неба, много открытого пространства, заключенного в горные объятья. И вместе с тем она чувствовала полноту жизни, пропитавшую все вокруг в этом месте. Как никогда прежде сейчас она чувствовала себя живой, способной воспринимать окружающую ее реальность, способной мыслить и чувствовать. Позитивная энергия наполняла Веру с того момента, как она попала сюда. И источником энергии оказывалось окружающее Веру бытие, тот самый океан, который мог расправиться с ней в любой момент времени с неуловимой быстротой времени. И Вера понимала, что эта огромность, окружавшая ее сейчас, была благосклонна к ней. И благосклонность ее и придавала этому месту той живописи, которую можно было подолгу созерцать в свободное от домашних забот время.

Вере предстояло возделывать землю, чтобы не умереть с голоду, и она была готова к этому, она умела и могла прокормить себя сама. Она быстро набиралась сил, чувствуя моральную поддержку окружающей ее обстановки. Огромность вокруг и ее собственная ничтожность делали свое благое дело, направленное лишь на ее моральный и физический дух. Безмолвный голос Сферы звучал в сознании Веры непрерывно, буквально став частью ее естества уже на физиологическом уровне. Он будто впитался в кровь ей, смешался с генами, заявляя о себе как о частице ее природы. Благодаря ему Вера почувствовала свое отдаление от окружающего ее мира среди этой огромности со всей ясностью своего сознания. Как будто она никогда не покидала этого места и все, что было в ее жизни оставалось фантомом, ложными воспоминаниями, заставлявшими ее испытывать непонятно откуда бравшиеся чувства. Будто огромность контролировала ее всегда, каждый день, каждый миг ее существования, представляя даже родителей Веры воображаемыми ее сознанием персонажами, которых никогда на самом деле не было и не могло быть физически. Будто рождена Вера была этой огромностью, будто являлась воплощением ее, плотским олицетворением бесконечности, которую Вера должна была всегда чувствовать, отрицая все остальное, предлагаемое материальным бытием, сформированным внутри непрерывного и доминирующего над всем сущим Максимума.

И здесь, в месте, предложенном Вере Анной, последняя почувствовала этот Максимум совсем близко рядом с собой. Так близко, будто касалась его руками, ощутила его дыхание, проникнувшее в каждую клеточку ее тела, увидела его своими собственными глазами. И то, что Анна увидела, оказалось слишком величественным перед ее ничтожным рассудком, чтобы быть понятым и прочувственным ей в полной мере, вообще хоть как-нибудь. Предел был подобен смерти, в чьи глаза Анна взглянула, желая увидеть во взгляде Веры ее подлинную натуру. Возможности и мощь его были поистине огромны, практически неисчерпаемы для какого-то микроскопического сознания, решившего постичь их. И даже сама Вера оставалась для него пустышкой, которой было позволено им коснуться его Истины как какой-то ничтожной рабыне, принадлежащей вечному и абсолютному господину. И познания о Сфере (в том числе, о ее возможностях) представлялись разрушительной для тела Веры сущностью, о которой Вера могла даже не подозревать, а если подозревала, то, что еще хуже, не просто смирилась, но и желала узреть ее подлинное могущество.

В одно мгновенье заполучившая сознание Веры под полный свой контроль Сфера требовала свое. Сфера требовала изгнать все негативные воспоминания о Стивенсоне, как о самом главном отвлечении Веры от контакта с ней, никуда не девшемся из головы той, мысли которой, оказавшейся, наконец, один на один с собственными мыслями, так или иначе возвращались к этому сладостному отрезку времени в объятьях любимого мальчика. И это Сфера надоумила Веру выразить накопившуюся боль и обиду в чем-то столь огромном и невероятном, что вместе с тем оказалось бы быстротечным и бесследным, чтобы позволить, наконец, Вере воссоединиться с осознанием Сферы в полном объеме и больше не отвлекаться на постороннее и малозначимое.

Огромность вокруг вливала в Веру силы с каждым новым днем, даже еще быстрее. Так и должно было быть, задуманное Сферой, и Вера с каждым мгновеньем все больше ожидала этого важного момента (нет, не сладостного и приятного, которой стал бы таким долгожданным) вложить в свое действо всю свою мощь, в которую она могла и должна была вложить максимум своих умений и знаний. Как будто это должен был стать самый главный момент в ее жизни, то, ради чего она вообще появилась на свет. А уже потом она должна была просто доживать свой век, терпеливо готовясь к собственной смерти, нет, к смерти физического ее тела, в то время как сознание ее просто растает, вливаясь в каждую точку Сферы, сотворившей ее ради всего одного мимолетного мгновения в целой жизни.

И вместе с Верой ожидание этого мгновения испытывала окружавшая ее огромность, и это ожидание Вера чувствовала куда более остро и подробно, улавливая самые мелкие изменения, происходившие вокруг. Это и изменения температуры и влажности воздуха, и насыщение его ветром, и сгущение облаков, насыщение природных цветов красками, и даже затемнение неба, доступное лишь глазам Веры и ничьим другим больше. Она могла слышать гром, раскатами проносившийся над горными вершинами и гулявший над зелеными холмами, могла видеть вспышки молний, то и дело, пронзавших остывающий воздух вокруг ее дома. Сами собой молнии вспыхивали и гасли в ее глазах, когда Вера наблюдала ночное небо, будто выискивая из целой бесконечности звезд и целых галактик то единственное, что могло иметь для нее значение, некий портал, который привел бы ее куда-то в эпицентр Сферы, куда-то за пределы материального бытия. Ведь именно там находился источник жизни ее, о котором Вера знала и до которого могла добраться и наверняка добралась бы, и всего то и нужно было ей сейчас только найти вход. И вход открывался только после того, как она должна была исполнить свое главное предназначение в жизни. Вера знала это на интуитивном уровне. Как будто это хранилось где-то глубоко в ее памяти, и становилось доступно лишь при определенных условиях.

Она набиралась сил уже каких-то более могущественных в сравнении с привычными для нее силами. Могущество росло внутри неким комом, неким твердым телом, все больше наполнявшим ее и неизбежным в своем выходе из ее тела. Вера назвала его Стиви, она чувствовала, что должна была дать этому неодушевленному существу имя. Она должна была изгнать Стиви из себя: из своего тела, из своего рассудка. Она должна была изгнать из себя огромное, что было у нее внутри, что управляло ей, то, чему она хотела подчиняться и подчинялась, чувствуя Стиви рядом с собой.

И вот наступила очередная ночь, затянутая плотным слоем густым облаков, надежно отделивших Веру от наблюдавшего за ней звездного неба, от точек холодных звезд, планет, галактик, и кучи прочих космических тел и объектов, которым было все равно. Однако Сфера видела ее все так же ясно через массивные и такие же холодные тела гор и холмов, через сам воздух, казалось, потемневший в предвкушении чего-то важного и неизбежного. Вера же не выходила далеко наружу, стараясь занять удобное место посреди пустого пространства для проведения своего ритуала. Она просто встала на крыльце, готовясь читать свои заклинания или молитвы, или что-то еще, чему училась много лет, и что теперь не имело никакого значения. Ибо это был финал, и после начиналась новая и последняя глава без какого-либо четкого окончания, больше похожая на многоточие.

Она начала читать свои тексты, сначала почти беззвучно, но постепенно переходя на шепот, полушепот, затем заговорила вслух, и голос Веры лишь обретал силу и громкость, становясь все жутче и страшнее, доходя до уровня крика, даже какого-то безумного визга. И с каждым словом ее воздух вокруг Веры становился все быстрее от постоянного движения, заданного ее волей. Вся огромность, царившая здесь с самого первого момента своего существования, застыла, замерла в благоговейном трепете, затихла, будто склонившись перед ее волей. Ветер, вызванный речитативом Веры, становился все сильнее, занимая все больше пространство, уносясь к самому небу, пытаясь пробиться через плотные слои облаков, чтобы достать до звезд. Все отчетливее и неизбежно ветер закручивался в огромных масштабов спираль, в торнадо, в смерч, бесконечно глубоко черный, внутри которого ничего не могло быть даже теоретически. Лишь вечный холод, буквально мороз, не знающий пределов.

Движениями рук вера могла направлять эту страшную уже только на одном визуальном уровне силу куда угодно. Хоть под землю. Тем не менее, Вера не останавливала рвущееся из нее наружу естество, все добавляя и добавляя ему объем. Пока, наконец, сама не оказалась внутри своего творения, которое не могло навредить ни ей, ни ее дому пока в потемневших ее глазах сверкали вспышки молнии, а тело дрожало от только распиравшей его силы. И она не могла остановить этот процесс даже если того и хотела. Сила же, приведенная Верой в движение, казалось, могла сдвинуть с места все эти бесконечно многотонные горы, задрожавшие от напора ее, будто испугавшиеся быть захваченными ею и унесенными далеко в небо, прямо в космическое пространство. Больше того, бешеный гигантский вихрь достиг облаков и без труда разогнал их, пробив огромное отверстие, через которое действительно устремился куда-то навстречу бесконечности космической бездны.

И не могло быть такой силы, которая без проблем устояла бы в эти мгновенья перед этим рукотворным хаосом. И не могло быть такой силы, которая не дрожала бы от волнения быть унесенной со своего места. Не могло быть такой силы, которая не стремилась бы отчаянно оставаться там, где она была изначально, которая, наконец, старалась бы сохранять самообладание перед столь грозным буйством стихии. И не имело значения, была ли такая сила полна души и сознания.

И в какой-то момент вызванного Верой хаоса она на мгновение увидела этот приятный завораживающий все ее сознание и естество свет, вспыхнувший далеко среди звезд. Он с легкостью проходил сквозь нутро этого исполинского вихря, в эпицентре которого Вера находилась, держа под полным контролем своего творения. Да, столб ветра достиг, казалось, края космической бездны, пронзил ее насквозь, коснувшись того, что таилось под оболочкой ее. И теперь подобно тонкой струйке крови из колотой ранки свет устремился в ответ, обратившись к Вере, которая впилась в него цепким взглядом распахнутых вовсю глаз. Она почувствовала, как сияние ударило и проникло внутрь нее, концентрируясь где-то в одной точке. Одновременно с тем безмолвный голос Сферы заполнил ее голову целиком, отрезав все прочие звуки, даже ее собственный голос, даже ее собственные дыхание и сердцебиение. Можно сказать, в этот миг от Веры осталось лишь тело, полностью обездвиженное и опустевшее, и под кожей больше ничего не было ни мяса, ни костей. Сияние заставило ее застыть недвижимым изваянием всего на долю секунды, даже и того меньше.

Но в этот миг целая вечность произошла

Стивенсон нашел ее в огороде за домом, где Вера вручную обрабатывала землю садовым инструментом. Она была довольна тем, что урожай давал ей знать о своем богатстве. А впрочем, ей не требовалось много.

Она сразу увидела своего гостя, а когда увидела, то просто стояла и смотрела за его приближением к ней. Она оставила инструмент на земле и направилась к Стивенсону навстречу. Она узнала его, она даже поняла кто это раньше чем узнала. Но сердце Веры не забилось сильнее от нахлынувших чувств и воспоминаний, и с каждым новым шагом не требовало спешки. И вот Стивенсон, наконец, остановился, и Вера встала прямо перед ним, и не протянула к нему своих рук с намерением обнять того, кого, оказывается, не забыла и не вырвала изнутри вместе с той страшной силой, что родилась, порожденная ее словами и криком. А может быть так хотела Сфера, главенство которой Вера признала после того как свет ее коснулся Веры, поселившись в ее голове навсегда.

-Я думала, что больше тебя не увижу, - негромко сказала она, глядя Стивенсону в глаза, и в глазах ее не зажглась прежняя искра, а в голосе не была слышна приятная дрожь.

-Я тоже так думал, - сдержанно ответил он, - Но я искал тебя.

-Как ты оказался здесь? быстро спросила Вера, и в голове ее возник самый очевидный ответ.

-Анна показала мне это место

-Где ты был? Как покинул мой дом тогда? будто не слыша его, задавала вопросы Вера, - Это ведь Анна забрала тебя?

-С чего ты взяла? спокойно говорил Стивенсон в ответ, - Я не видел ее ни разу с того момента как меня вытащили из твоего дома и посадили на корабль. Меня держали в каком-то особняке с подземным комплексом. Все было под строгой охраной. Я говорил с какими-то людьми в гражданской одежде, отвечал на их вопросы о тебе, о твоих умениях, о твоих гостях. Мне постоянно говорили, что мы с тобой скоро увидимся, что ты придешь за мной.

-С тобой хорошо обращались? допытывалась Вера, интуитивно чувствуя его искренность, - Скажи мне правду.

-Да. Никто меня и пальцем не тронул. Меня периодически осматривали доктора, я посещал спортзал, да и с едой проблем не было. Я просто не мог покинуть территорию. Я даже из особняка не выходил. Я не могу сказать, были ли там такие как я, которых так же держали взаперти под присмотром. А потом, вдруг, пришла Анна, чтобы забрать меня и привезти сюда.

И вот Вера взяла его за руки. Она сделала это произвольно, повинуясь чему-то неощутимому ею, но определенно существующему и способному повелевать и приказывать ей, ее телу.

-У меня внутри была сильная боль, - сказала Вера, - Как множество молний, пронзавших всю меня. Я пыталась пройти через нее, я это сделала, я избавилась от нее. Это было подобно целому урагану, для которого нет преград. Это было как самый настоящий хаос, после которого все стихло раз и навсегда. Не думаю, что я вновь испытаю прежние чувства. Но я совсем не отвергаю тебя, мальчик мой. Я уверена в том, что ты по-прежнему мне дорог.

Она притянула его к себе, чтобы вновь обнять. И Стивенсон сцепил руки у нее за спиной, и она испытала тепло внутри, приятно разлившееся по всему ее телу. Не окрылявшее ее как раньше, но все такое же уютное и какое-то отеческое.

-Нет никакой Истины, - сказала она, прижавшись к нему всем телом, - Лишь людские деяния имеют значение, в то время как небесам все равно. Бездушная механика, которой нет до нас никакого дела. Я знаю это теперь совершенно точно, такая же жалкая, такая же ничтожная, обладавшая редкими от природы умениями. Только и всего.

В тот момент она чувствовала в своей голове нечто похожее на тяжесть, источник которой находился глубоко в ее голове. Она испытывала это ощущение постоянно с того момента как свет, прошедший через целый тоннель вызванного ею вихря из космической бездны, вошел в нее, сконцентрировавшись в одной точке. Он ничуть не мешал ей, не отвлекал, не создавал дискомфорта. Ощущение нечто похожего на тяжесть могло лишь слегка усилиться или ослабнуть, требуя от нее успокоения, отдыха или передышки в повседневном быту. На самом деле, это было благотворное для Веры ощущение. Благодаря ему, Вера могла контролировать расход собственных сил. Что-то произошло с ней после учиненного ей хаоса, который ДОЛЖЕН БЫЛ произойти, требуемый и разрешенный Сферой. Она знала о том, что понимала свое беспомощное состояние, в которое вошла по окончании этого буйства стихии. Она потратила на это действо сил больше тех, какими обладала. Сфера будто добавила ей часть себя для свершения этого ритуала; Сфера будто вытащила сущность Веры за пределы ее физического тела, которое было теперь бесполезным куском мяса и костей.

Вера сильно ослабла после того, что сделала. Ослабла и телом, и духом. Да, если бы ее осматривали доктора, они бы пришли к выводу о ее полноценном здоровье. Т.е. физиологически Вера выглядела вполне полноценно, и ничто не предвещало бы каких-то проблем, связанных с ее физическим состоянием. Она свободно двигалась, свободно владела руками, ногами, головой, могла поднимать тяжести, заниматься физическим трудом, обслуживать себя, в конце концов. Но все это было возможно лишь благодаря тому сиянию, что находилось у нее в голове, создающему четкий ощутимый эффект. Сияние в ее голове обрело над Верой контроль, взяло на себя немаловажную функцию, в то время как сама Вера следовало этакому своеобразному предписанию для поддержания того состояния, в котором она должна была теперь пребывать. И если ей требовался отдых, голова Веры становилась какой-то чудной, а вслед за ней происходили расслабляющие метаморфозы по всему телу.

Так что сейчас у Веры просто не хватало сил выскользнуть из объятий, подкрепляемых отсутствием желания высвободиться из рук Стивенсона. И можно сказать, что сияние в ее голове принуждало Веру оставаться в руках Стиви, к которым она будто заново привыкала. Память же ее будто обновлялась, пытаясь наполнить новыми красками прежние обесцвеченные воспоминания, насыщенность красками которых унесло вместе с устремившимся в звездное небо ветром. Она понимала, что уже хотела оказаться на руках Стиви, чтобы он отнес ее в дом, чтобы просто держал ее, полный каких-то неиссякаемых сил, которые таились в нем, однажды задавленные многочисленными физическими увечьями.

-Я обещаю, что больше не оставлю тебя одну, - будто услышав ее подлинный безмолвный голос, только сказал он, - Тем более, что Анна заверила меня в том, что больше никому не будет дороги сюда.

Вера быстро поняла, что Стивенсон появился рядом с ней вновь для того, чтобы проводить ее в последний путь однажды. За ней вполне могли наблюдать до самого последнего ее вздоха. Могли наблюдать и наблюдали. Анна. И если Анна действительно не была причастна к исчезновению Стиви, то она определенно хотела, чтобы Стивенсон приглядывал за Верой среди всей этой огромности, предложенной ей. Очень может быть, что Стивенсон притащил с собой какие-нибудь устройства слежения, для постоянного наблюдения за ней. Иными словам Анна подготовила Вере этакую открытую камеру, откуда та не стремилась вырваться, полностью сосредоточенная на себе. И на Сфере. Веру взяли в оборот.

Да ну и черт с ними. Все равно она сделала то, что должна была. И даже если Анна и ожидала от Веры нечто такого, похожего на учиненный природный хаос, и только после этого привела Стивенсона, убежденная в безобидности своей подопечной (равно как и в ее беспомощности во владении природными умениями), и весь этот фарс представлялся грубым унижением, все равно черт с ними. Если Вера и могла (и должна) была обижаться, оскорбленная и обманутая чисто по-человечески ради каких-то опытов со стороны Анны, представлявшей корпорацию Феникс Альфа, то возможность быть ближе к Сфере, возможность увидеть то, что так и притягивало все ее внимание на протяжении многих лет, то нечто глубоко личное, о чем Анне стало известно, однозначно оказывалось весомее любых обид. Анна дала ей волю. И вряд ли имели значения ее мотивы: по указке начальства или же из собственных соображений, ради самой Веры неважно.

Вера вновь увидела Стиви. Вот он, обнимал ее, и она обнимала его.

-Возьми меня на руки, мой милый мальчик, - просила она, прижав голову к его груди, - Я боюсь, что у меня не хватит сил дойти до дома.

И он с легкостью поднял Веру на руки, и она оказалась во власти позитивных эмоций, и подобие тяжести овладело каждой частицей ее, но в то же самое время Вера чувствовала себя окрыленной. И уже в доме она порхала мотыльком, будто вернувшаяся на немалое количество лет назад, помолодевшая и как-то посвежевшая, насытившаяся свежим воздухом, которого, вдруг, оказалось недостаточно. И поцелуи ее были жадными и страстными, а прикосновения ее к Стиви и его к ней заставляли Веру всю целиком трепетать и колыхаться тонким стебельком на ветру.

И было такое ощущение со стороны, будто Стивенсон спасал ее от чего-то ужасного. От самого настоящего смертельного приговора, заставлявшего ее чувствовать обреченность в каждом ее движении, в каждом жесте. И дело было даже не в страсти, ни в ласках, ни в прикосновениях, которые заставили-таки, сердце Веры забиться сильнее и жарче. Просто ей стало по себе от одного лишь только факта присутствия Стиви с ней рядом. Это все равно, что надежда, перерастающая в реальность позитивных и ожидаемых событий.

Получалось, что Стиви не должен был быть свидетелем хаоса, устроенного ей ради того, чтобы, в конечном счете, сияние Сферы коснулось в нее, вошло в нее тонкой иглой с целью поселиться у Веры в сознании. Стиви обязательно ужаснулся бы происходящему ее буйству, возможно, попытался бы прекратить его. Он бы непременно увидел вспышки молний в ее глазах, а ее страшный визгливый голос, наверное, вызвал у Стиви отвращение, оттолкнул бы от нее, или же заставил бы усомниться в своих чувствах и привязанности по отношению к ней.

Той же ночью Стивенсон обнаружил ее за пределами дома, сидевшую на коленях прямо на холодной траве холма. То был не первый раз такого ее поведения после ритуала по призванию вихря. Но первый раз для Стивенсона. На Вере была длинная сорочка, а густые пряди волос были распущены. Глаза Веры были закрыты, руки покоились на коленях, она дышала глубоко и неспешно, полностью пребывая в сознании, но в то же время находясь далеко от окружающей ее ночи. Вера пришла на это место по притоптанной от прошлых таких вылазок траве. Когда же Ситвенсон коснулся ее рукой, Вера практически не почувствовала его прикосновения, вообще никак не отреагировав внешне. Ни один мускул не дернулся на ее лице.

Только Стивенсон, кажется, был готов к этому, несмотря на кажущуюся для него неожиданность застать Веру в таком состоянии, занятую процессом некой ее медитации

Б). В руках Стивенсона появился нож с коротким и очень тонким лезвием, отточенным практически до идеала.

-Она не должна корчиться в муках, - инструктировала его Анна, - Физическая боль не для нее. К тому же между вами были бурные чувства. Стоит ли очернять их лишней кровью?

Подержав нож в руке, Стивенсон, однако, сунул его обратно за пояс. Даже один точный удар не мог бы обозначить мгновенную смерть. Хотя если подумать, сейчас Вера пребывала в таком состоянии, которое вряд ли позволяло ей чувствовать какую-либо физическую боль, пусть даже кратковременную. Но Анна была права: между Верой и Стивенсоном действительно были бурные чувства, доставившие им обоим наслаждение. И Стивенсон не мог сказать, что Вера была с ним неискренна. Она действительно привязалась к нему, действительно его любила и стремилась к опекунству над ним, в одно мгновенье порабощенная страстью и инстинктами, которых так долго избегала, занятая чем-то более важным, что сделало теперь ее абсолютно безвредной и неспособной к сопротивлению.

-Прости, ничего личного, - негромко обратился к ней Стивенсон, хотя Вера вряд ли слышала его сейчас, стоявшего прямо у нее за спиной.

Вслед за тем он быстро обхватил ее голову крепкой хваткой рук, а затем, не обращая внимания на ее слабое сопротивление, одним резким движением свернул Вере шею

А). В руках Стивенсона появился серый камень с высеченным на гладкой его поверхности кольцом и точкой в середине. Он сразу испытал легкую вибрацию устройства в своих пальцах, вызванную бесконтактной связью с Верой, несмотря на утраченную женщиной силу, тем не менее, сохранившей что-то такое, что воздействовало на этот предмет в его пальцах. Это было ТО САМОЕ устройство, испорченное Верой однажды, больше того, это было ТО САМОЕ устройство, что Стивенсон держал в руках, полных водой когда-то. До этой минуты он так и не вспомнил о том моменте ничего конкретного. Однако сейчас Стивенсон встал прямо перед Верой и протянул устройство ей. И, невзирая на полную ее отрешенность от окружающего ее мира, окружающей ее огромности, Вера внезапно открыла глаза, зрачки которых были максимально расширены, но тут же сузились и сосредоточились прямо на предмете, сжатом в пальцах Стивенсона прямо у нее перед носом.

Сияние в голове Веры, охватившее ее рассудок полностью, заставлявшее ее чувствовать себя предельно насыщенной эффектом тяжести, что сковало каждую часть ее тела, гудело и резонировало в ответ на вибрацию предмета, предложенного ей Стивенсоном. Вера определенно слышала эту недоступную для ушей Стиви вибрацию в своей голове.

-Анна велела передать его тебе, - прокомментировал Стивенсон, - Еще она велела сказать, что как ничто другое этот предмет связывает тебя с тем, что имеет для тебя высшее значение. Она собрала этот прибор специально для тебя когда-то.

Вера, наконец, сжала камень с электроникой внутри в своих пальцах. В тот же миг безмолвный голос Сферы разлился в ее голове, заглушая резонирующее с устройством сияние, заставляя при этом дрожь прибора уняться. И тогда Вера сжала его в руке намного крепче, чувствуя полную расслабленность и легкость внутри тела.

-Я все поняла, - только сказала она и чуть улыбнулась довольной улыбкой.

Конец