Литински Лена : другие произведения.

Фрида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Елена Литинская
  

ФРИДА

   Отыскать меня нельзя,
   За порог ушла навечно...
   Зеркала не отразят
   Облик мой, забыв беспечно.
   Будут долго вещи лгать,
   Будто время обратимо,
   Молчаливо станут ждать,
   Боль подчёркивая зримо...
   Не ищи меня нигде!
   Ни в дожде, что молчаливо
   Слёзы льёт, и не в земле,
   Что сомкнулась торопливо...
   Лишь в тебе одной живу,
   Лишь в тебе я продолжаюсь,
   В памяти твоей канву
   Нитью тонкою вполетаюсь...
  
  
   Нельзя сказать чтобы Фрида была нелюбимым ребёнком в семье, но всё же... Первая родившаяся девочка, как и любой первенец, была радостью для родителей. Стали мечтать о мальчике, продолжателе рода... А тут, через год с небольшим - опять девчонка! Старшая сестра, Дина, была похожа на Голливудскую звезду Дину Дурбин, такое вот совпадение... Не знали ведь, когда давали имя. Дина была очень "удачным" ребёнком - здоровенькая, умненькая, со смугловатым очень хорошим цветом лица и с улыбкой, очаровательно открывающей красивые зубки. И имя очень соответствовало её облику и характеру. Как колокольчик звенит имя - "Дин, Дин..." Фрида же получилась с носиком не аккуратненьким, как у Дины, а длинноватым, еврейским. Правда, в детстве это не бросалось в глаза. И личико у маленькой Фриды было ангельским. Что-то такое было в её глазках, что отец, бывало, просил ни с того ни с сего: - Фридочка, посмотри на меня - и когда девочка поднимала свои глаза, сердце замирало, как будто сам Адонай, Господь, прикасался к нему на секунду через дочкин взгляд.
   Мать девочек, Рива, была сосватана в Невеле в двадцатых годах. Семья Ривы была обеспеченой и благополучной. Отец, фармацевт, владельц аптеки, дал Риве хорошее, даже редкое для еврейской девушки по тем временам образование, она закончила фельдшерские курсы в Минске. Рива была девушкой гордой и знала себе цену. Ещё бы! Она до революции в "Гимназию на ИЗВОЗЧИКЕ ездила!" Но время шло, а женихов достойных не было... Когда в Невеле появился Вениамин, сваты поспешили к Ривиным родителям: - "Берите! Не думайте! Не пожелеете - отличный жених!"... Ко времени своего жениховства Вениамин уже был зрелым, опытным по жизни человеком. В первую мировую был травлен в окопах газами, еле выжил от тифа, голос поэтому имел сипловатый. Но небольшие его темно-серые глаза под кустистыми бровями светились умом, а лысоватая уже голова была красивой, гордой формы. Рива согласилась, и, поженившись, молодые уехали в большой город, который совсем недавно переименовали из Петрограда в Ленинград. Там и родились дети. Рива, правда, так никогда и не простила мужу, что он "АпрСстер мужик" (Смесь русского с идишем - простой), а она "в гимназию на ИЗВОЗЧИКЕ ездила, и САМ хозяин обувного магазина в Невеле при покупке обновки стоял на коленях и ботиночки ей зашнуровывал!"
   Квартира, в которой родились девочки, была вполне буржуйской. Старшие братья Вениамина держали коммиссионный мебельный магазин на Зверинской, и дело шло очень хорошо. Во времена НЭПА весь подъезд четырехэтажного, основательного, бывшего доходного дома на Большом Проспекте Петроградской стороны принадлежал двум старшим братьям. Вениамин был предусмотрителен, не захотел быть "совладельцем" бизнеса, записался простым продавцом, что и спасло его в будущем от репрессий. А пока не пришли страшные времена, все квартиры на трех этажах были как бы расширенным филиалом магазина. Там стояла старинная мебель красного дерева, оставшаяся от уничтоженной революцией аристократии, не сожжённая на кострах и в печках революционным пролетариатом, висели картины в тяжёлых бронзовых рамах, пробовались на звук рояли и пианино... Новая Советская "аристократия" гуляла по квартирам и выбирала...
   Венинамин, чтобы правильно оценивать и разбираться в антиквариате, должен был изучать искусство и историю. "Должен" слово не совсем правильное... Просто пытливый его ум за что брался, то и доводил до совершенства. Вся огромная квартира на четвёртом этаже была заставлена тяжёлыми массивными книжными шкафами с книгами по исскуству и истории. Мало какой искусствовед мог сравниться с ним своими знаниями. К тому же, он научился настраивать фортепиано и делал это мастерски. Вот галстуки и воротнички, к Ривиному огорчению, так и не научился носить, апрСстер он апрСстер и есть!
   Девочки-погодки росли под маминым присмотром. Мама не очень баловала, кормила и одевала просто, без выкрутасов. Зато много внимания уделялось "культурному" воспитанию. Рива любила книги, читала по-русски свободно и девочек научила читать рано, ещё до школы. А Вениамин водил их в театры и на концерты классической музыки. Случались конфузы с маленькой Фридой. Один раз на музыкальном спектакле Шостаковича "Петя и волк" она так испугалась волка, что стала трясти папу за руку и умолять быстро бежать домой ПИТЬ МОЛОКО. Она неневидела молоко, и была уверена, что папа так обрадуется её неожиданному желанию, что в ту же секунду покинет страшный театр и отведёт её домой. Другой раз, в пышном, пурпурно-золотом Мариинском, сидя высоко в третьем ярусе, Фрида стала сбрасывать украдкой ненавистную черную икру с театрального бутерерброда вниз, в партер, прямо на разряженных в шелка и меха дам... Хорошо Вениамин заметил, но не наказал - ну что взять с маленькой дурочки!
   Вечерами родители разговаривали на смеси русского и идиша, но девочки даже и не пытались их понять. Русский язык, великий и могучий, вошел в семью и стал для них единственным и любимым. Школа была прямо напротив, через дорогу, никаких "извозчиков" не нужно. Обе сестрички учились очень успешно, но Фрида часто болела и чуть отставала от Дины.
  
   Главное несчастье Фриды - её имя. Она его терпеть не может! Фрида фыркает, изображая начало своего ненавистного имени - Фр, Фр Фр! - Ну как это произнести! Она страдает от неблагозвучного сочетания согласных, как от фальшивого звука на пианино. Фрида учится в музыкальной школе и знает о чём говорит! Прекрасное пианино Блютнер частенько сбивается на фальшь - уши музыкальные, а пальцы ещё нет! Наверное мама поэтому, в заботе о благородном инструменте, и не даёт прикасаться к черному лакированному Стэйнвэю, стоящему в родительской спальне. Бедный рояль рассыхается от жарких батарей отопления зимой и скучает по сильным пальцам профессионала, но увы - он "неприкасаемый".
   Динка, счастливая - думает про себя Фрида - у нее имя звучное, весёлое! Наверное, поэтому её и мама больше любит, я же чувствую! А с таким противным именем, как у меня, и жить нельзя! Фрида даже не представляет, как близко подошла она в своих грустных думах об имени к реальной теории психологии имён. Это теперь все знают, что имя действительно несёт в себе скрученную пружиной ИДЕЮ индивидуальности и влияет каким-то образом на судьбу...
   Динка командует... Подумаешь, всего-то на год старше! Все-то она знает, и пишет так красиво, буковки вроде не печатные, но и не курсив... Надо мне тоже так научиться! Дина, что ты чернильницу всё к себе тянешь?! Мне же тоже надо! Девчонки перетягивают чёрную пластмассовую чернильницу-непроливайку с узким "кратером"-дыркой посередине по столу друг у друга. Злость нарастает, никто не хочет уступить... В результате фиолетовые, радужные чернила выплёскиваются на тетрадь, а чернильница, хорошо уже почти пустая, летит прямо в Динку! Скандал прерывается приходом Ривы. Ну, конечно, как всегда виновата во всём Фрида, а Диночка, такая хорошая девочка, ни при чем! Фрида обижена, и поэтому стихи, которые она сочиняет про одноклассника - злые... Она выводит стальным "86-м пёрышком с нажимом" на вырванном из тетради листочке - "Элька, рыжий бегемот, с замашками Плюшкина. Деньгу Элька бережёт, как старуха Ушкина!" Старуха Ушкина - придуманный, взятый ниоткуда персонаж, просто для рифмы. Но "стихотворчество" отвлекает от обиды, и сёстры мирятся... Нормальные отношения девчёнок - погодков, ссоры и примирения, школьные занятия и друзья однокашники, рисование и музыка, книжки и походы в театр, в общем, нормальное течение жизни - прерывается третьей Ривиной беременностью.
   Очень хочется мальчика Риве и Вениамину, ну не девчонку же третью опять на свет производить! Десять лет почти молится Вениамин своему еврейскому Богу, Богу Авраама, Исаака и Иакова, ходит секретно в синагогу, где его уважительно сажают на переднюю скамью. А как же! Он - КОЭН, хоть и "апрСстер мужик!" БарКОЭН его фамилия, то есть сын коэна - священнослужителя при Иерусалимском храме, по старому... И Господь слышит молитвы и даёт мальчика! Правда, рождается он преждевременно, семимесячным - уж очень торопится на свет выйти! И случается с ним история - ужас, что за история, всего через месяц после рождения. А дело вот какое было...
   Магазин комиссионный задолго до того времени, как родился крошечный Моисей, стал уже государственным. НЭП приказал долго жить. Вениамина "уплотнили", отняли все коммиссионные квартиры, заселили их людьми, а четвертый этаж перегородили перегородками и вселили две другие семьи. Так образовалась "коммунальная" квартира с "местами общего пользования". Семья не особенно предавалась унынию. Время такое было - слава богу, что живы! Еще не Ежовщина, но Вениамина пару раз прихватывали, выпытывали не прячет ли золото от старых времён... Ничего он своим не рассказывал про допросы, не хотел пугать - выпустили и ладно!
   Крошечное красное тельце Моисея, Моськи, как неуважительно окрестили его сразу сёстры, лежало спелёнутым коконом на бархатном антикварном диване в Ривиной спальне. Слабое вякание и скрипенье раздавалось только, когда подходило время кормления. А так, лежит себе, как кукла неживая. В тот злополучный или, может быть, совсем наоборот, счастливый день, повякивание младенца стало уж совсем почти неслышным. Рива всполошилась, подошла посмотреть... Мать честная - нету свертка! Куда подевался? А тихое скрипение из за дивана доносится... Как-то перекатился кокон по дивану и плюхнулся в узёхонькую щель между диваном и стенкой. А там топор кверху лезвием лежал... Вот поэтому и счастливый день, что всё чудом благополучно закончилось! Эту историю рассказала Рива - Фриде, а Фрида - своей дочери, а та в будущем расскажет своей... Но это ещё нескоро будет...
   А пока - тридцать восьмой год пришёл... Затихли все, притаились. Сон тревожный - никто ни в чём не уверен, никогда не знаешь, когда может среди ночи ворваться беда в твой дом. Ах, какой Вениамин умница, что не гордость свою тешил - хозяин, мол, а скромным продавцом решил быть! Идёт семейная жизнь тихо, незаметно. Фриде уже тринадцать, а Дине четырнадцать. Учатся девочки, с маленьким братом Моськой играют. Вениамин ходит по вызовам, инструменты профессорам консерватории настраивает. Профессора очень его уважают, и всегда он задерживается, потому что все с ним задруживаются и начинают о том - о сём разговаривать и удивляться, как это не образованный в университетах настройщик так много знает и так умнС обо всём судит... Потихоньку от общественности Вениамин праздники еврейские празднует, вино самодельное - наливку отливает из серебряной рюмочки, молитву древнюю шепчет "Борух Ато Адонай..." Шелестят древние непонятные слова... Рива по хозяйству хлопочет, полировку на оставшемся от лучших времён антиквариате тряпочкой протирает, да романы читает, лёжа поздними вечерами в супружеской широкой постели с инкрустацией и бронзовыми накладками. Мужа поругивает, как заведено... Еврейская жена - нежная, внимания требует, а тут какое внимание! На кухне стоишь рядом с "апрСстер", местечковой Манечкой, которая и по русски-то чисто говорить не может, и никакого тебе уважения... Никого "приличного" вокруг нет, редко-редко дальняя родственница заглянет. Вот и сердится Рива на загубленную социалистической революцией жизнь. "Ихопкинкеихнит!" периодически кричит на мужа, что на идиш значит "У меня нет сил!" А Вениамин вздыхает с хрипотцой, устало снимая пропотевший воротничок на пуговичках:
   - Ну что ты, Ривочка! Ривочка, успокойся, всё же хорошо! У нас такие хорошие дети!
   А дети и впрямь хорошие - только пятёрки из школы приносят, дружбу с "неправильными" детьми не водят. А в школе дети разные... Вот Фрида рассказывала, что концерт в школе был. Мальчишки из Дининого класса организовали. Так там ударник был - смотреть тошно! Ногой рьяно ритм отбивает, весь издёргался под свои синкопы, плечи так противно подергивает под своё "пА бадА - пА бадА - ПА бадА - да да! " И учится он плохо, говорят, только футбол гоняет... А ещё еврей! Давид его зовут...
  
   Июнь сорок первого был жарким. Рива задыхалась от духоты, открывала огромное окно в спальне, в комнату врывались клаксоны машин и трамвайные перезвоны, легкий и редкий порыв ветерка не приносил облегчения. По тротуару спешили редкие прохожие. Рива любила смотреть сверху на проходящих людей... Смотреть вниз с четвертого этажа интересно и успокоительно. Идут себе люди куда-то по своим делам, походки разные. Женщины каблучками бодро цокают, мамаша с каляской неторопливо вышагивает, старуха, ковыляя, через дорогу переходит. У каждого какая-то своя неизвестная жизнь, каждый чем-то озабочен... Иногда поздно вечером, когда жильцы в квартирах включают свои люстры и торшеры, Рива подсматривает кусочки чужой жизни в окошках напротив. - Как это они не понимают, что всё видно! Ничего неприличного, впрочем, не происходит. Так... Движение фигур в интерьере. Да Рива и не пытается "подсмотреть" что нибудь неприличное! Один раз, правда, пара целовалась перед окном... Скучно Риве, однообразна семейная жизнь. Девочки подрастают, Рива стареет - вся голова уже не тёмная, как была, а полуседая. Такая ранняя седина! Говорят, седеют люди от переживаний. А у неё и нет никаких особенных переживаний. Конечно немного тревожно, вон сколько врагов народа арестовывают. Но тревожные мысли текут вяло, привычно, и уж на седину явно не влияют. Вениамин, тот сильно переживает, по лицу видно, хоть и не обсуждает с женой ничего, что выходит за пределы семейных забот. А девочки? Что девочкам! Покормишь их - вот и весь разговор! У них уже свои секреты, шу-шу, да шу-шу! Один Мосинька - отрада для материнского сердца. Такой золотой мальчик!
   Война ворвалась в скуку повседневной жизни, как камень в окно... Полетели осколки во все стороны! Рупор-громкоговоритель на стене дома голосом Левитана оборвал все другие мысли, кроме постоянного "Боже, Боже мой! Что будет с нами!?" Ничуть не успокаивало, что не только своя семья переживает этот ужас, это - ВСЕ! И те люди напротив в окошках, и весь город, и вся страна...
   Вениамин категорически заявил, что Рива с детьми должна эвакуироваться, а он остаётся в Ленинграде. Стали собираться. С узлами и чемоданами, хорошо девочки уже взрослые, помогают, погрузились в поезд. Про настроение и говорить не нужно, какое тут настроение!? Аж до самой Сибири нужно добираться с тремя детьми! Тут про "ихопкингкеихнит" забыть нужно... И про всю прошлую благостную, привычную жизнь тоже.
  
   Фрида и Дина, вот что значит молодость, и в Сибирской заброшенной богом и людьми деревне веселятся, хохочат! Что, спрашивается, смешного?! (Фрида, правда, всегда смешливая была. На уроке в школе вдруг все начинали хохотать. Учительница, не понимая причины такого веселья, сердилась и возмущённо спрашивала - в чём дело, почему вы хохочете? - Ученики, давясь в параксизмах смеха, отвечали - а чего Баркан смеётся...)
   Изба, в которой поселились, тесная, но тёплая, сложена добротно. Хозяйка, дай ей Бог здоровья, пустила на свою голову... И молоко от коровы парное есть... Ну, что ты, Фрида, закатываешься? Что такое случилось?
   - Мам, слушай, Тимофеевна заходит с улицы в сени и говорит: "Ооой, сколь вонькЁЁ!"
   - Ну и что смешного? И правда от коровы сильно пахнет! А от деревенской бабки ты что хочешь? Скажи спасибо за всё и не придирайся, как она говорит!
   - Да я, мам, не придираюсь, смешно просто! А ещё она корову знаешь как ругает? - Ну, как? - Жидовка, Еврейка!
   - Ну... Это уж... Как-то...
   - А я её спросила, почему она так корову ругает, знаешь, что она ответила? Ха, ха, ха! Что корова - еврейка проклятая! А я ей говорю - Да мы же - евреи, что же вы так прямо при нас?! А она прямо села и руками всплеснула - Как это, говорит, вы евреи?! Евреи это нХлюди, они страшилы-нехристи! Меня маманя в детстве пугала - вот сейчас придут, тебя в лес заберут! А вы-то ЛЮДИ, да и хорошие! За что ж вас так-то?
   Долго бы пришлось объяснять, да и не поверила бы добрая, наивная, деревенская Тимофеевна... "ЗА ЧТО" эшелоны идут в Освенцим и Бухенвалд, ЗА ЧТО Бабий Яр, за что?... А Тимофеевна... Видимо, слышала звон, да не знает где он... Евреев в округе никогда и духу не было! Вот она и ругает корову "плохими словами".
  
   Забыла бы Фрида Сибирь, убежала бы память назад, как убегали пустые, тоскливые, разорённые поля, по которым тащился поезд, возвращаясь назад в Ленинград, домой... Годы молодые, жить хочется, чего о том, что прошло вспоминать - нужно о том, что будет, мечтать! Да напомнила эвакуация о себе, на всю оставшуюся жизнь напомнила! В сибирской деревне, да в военную пору откуда мыло? Не было, конечно. Вот и мылись щёлоком, золой от сгоревших дров. Подвела Фриду чистоплотность девичья - нужно было реже мыться. От едкого щёлока корни волос сгорели, волосы стали выпадать...
   Через пять лет после войны, когда Давид после долгого ухаживания позвал замуж, Фрида, зардевшись до кончиков ушей, но глядя прямо в его серые с длинными ресницами глаза, твёрдо сказала: - Додик, я не могу за тебя замуж выйти! И я не могу тебе сказать свой секрет - мне стыдно! - Хорошо, что жених оказался с характером, не отступился, пока не выпытал "стыдную" тайну. Уж даже стали всякие мысли дурные закрадываться, что за тайна такая страшная? Но тут Фрида расплакалась и произнесла сквозь всхлипывания: "Давид, у меня ОЧЕНЬ...ОЧЕНЬ ВОЛОСЫ РЕДКИЕ! " Как её схватил, смеясь, как кружил и целовал будущий муж, можно себе представить!
  
   ...Чудом родной дом не пострадал от бомбёжек за все страшные годы войны и блокады. Стена дома чуть справа, напротив, обвалилась так, что квартиры торчали всем на обозрение, как в картонном кукольном доме. Шевелились на ветру обрывки обоев... Погибших, слава Богу, в этом случае не было. Люди все успели уйти в бомбоубежище. Оно было недалеко, прямо во дворе...
   Вениамин, исхудавший, но, слава богу, живой, встречал своё семейство. Он обнимал Риву, подросших за четыре долгих года девочек и сына, и икал. Почему, вы спрашиваете, икал? Да потому, что не умел Вениамин ни плакать, ни смеяться по-человечески! Как начнёт смеяться - икает, как слёзы на глаза выступят - икает! Ещё до войны Фрида заметила, как отец, слушая оперу "Евгений Онегин", на арии Ленского икать стал. Смотрит, а у него все щёки в слезах - это он так от красоту чувствовал. А тут, конечно, он и плакал и смеялся одновременно, было от чего!
   Рассказов было много... Подумать только, четыре года! Вениамин рассказал, как его забрали на допрос однажды. Мало всех остальных несчастий! Выпытывали у него опять, как в старые времена, не прячет ли он чего-нибудь ценного. Было, было у него ценное! В самом деле было! Три большие плитки чёрного шоколада были припрятаны на "чёрный день", вот он и настал "чёрный день"... Держали его, не давая спать есть и пить, в крошечной, как кабинка лифта комнатке, набитой людьми. Как-то удалось ему протиснуться к стенке, это было спасение - можно было стоя, приткнувшись к стенке, закрыть глаза и забыться ненадолго. Помучали его, помучали и выпустили... Пришёл домой, а шоколада-то и нет! Соседка Маня, исхудавшая, в глаза не смотрит, прячет глаза. Ну, что ж, ясное дело! Скрала Манечка шоколад! Скорее всего, и донесла она. Да не стал Вениамин корить её - всё понял... И простил. У Мани - дочка маленькая, ненаглядная Мирочка. Как раз накануне войны родилась. Имя ей дали от слова Мир. Мирочка хорошенькая, как куколка. Ну, не могла Маня видеть голодные глаза своей доченьки! Да тут убъёшь, растерзаешь в клочки кого хочешь за Мирочку, за то, чтобы лишний день прокормить-продержаться! А Вениамин, конечно, хороший человек, но не за него душа болит!...
   Ну да ладно! Наговорились. Всё, что словами сказать можно, сказали друг другу... Нужно дальше жизнь жить. Война закончилась, слава Богу!
   Разрушенный бомбёжками и блокадой родной Ленинград оживал, отходил понемногу, и люди, оплакав своих мёртвых, возвращались к жизни. Дина поступила в Первый Медицинский. Хорошенькая, всем нравится, все студенты за ней приударить спешат. А она ещё к пианино на студенческой вечеринке присядет, да как Шопена полонез сбацает, пальчики так и бегают, звуки рассыпаются, как сверкающие бриллианты... Очаровательная девушка! А Дине только один человек нравится, только его очаровать необходимо. Молодой военный, уверенный в себе, женщинам нравится. Ну, да и она не лыком шита!... А Фрида поступила в Кораблестроительный Институт. Зачем ей Кораблестроительный - не понятно! Может, потому что всегда она по математике хорошо шла, но не в Университет же на математический! Там таких орлов обламывали на вступительлных - Ой-Ёой! Негласный ПРОЦЕНТ спущен "сверху, ОТТУДА" в Университет насчет евреев. Не перекрыть заветный Универ - расплодится Нобелевских Лауреатов-евреев гигантское количество, непропорциональное крошечному размеру оставшегося в живых народа. Так что, извините-простите, но естественный отбор по способностям заменён искусственным отбором по пятому пункту!
   Дина иногда приглашает младшую сестру и знакомит со своими друзьями, но толку мало. Фрида сидит в уголке тихо и незаметно, улыбается смущённо. Нет в ней Дининого блеска и кокетства. Однажды Дина подвела к Фриде красивого молодого человека в военной ещё форме и спросила:
   - Фридка, ты Додика помнишь? Он в моём классе учился...
   Фрида вспомнила, хоть и трудно было поверить, что это тот самый мальчишка-ударник из школьного "банда", который так противно дергал шеей и плечами под синкопы модного танцевального ритма. Давид не выглядел самоуверенным, и Фрида, поборов смущение, задала вопрос о его планах, собирается ли он учится дальше. Ведь он ушёл на фронт сразу из школы, как и многие его сверстники. Давид был рад, что Фрида не стала его расспрашивать о войне, хотелось забыть о пережитом, хотелось мечтать о счастливом будущем, хотелось жить... Он хотел поступить в зубоврачебную школу. Это, конечно, не институт, но, куда уж ему в институт - в школе-то футбол гонял, а не над учебниками корпел. Даже не понятно с чего начинать, война всё из головы выбила. Он попросил Фриду помочь, она ведь была отличницей в школе, и уже в институте учится. Фрида понравилась Давиду, и он искал способ, чтобы видеться с ней почаще, но не испугать слишком назойливым ухаживанием - она была такой застенчивой! Давид нравился девушкам, но Фрида была какая-то другая, не кокетничала, не строила глазки. Её дружеская простота и доверчивость обескураживали. Другие знакомые девушки вели себя очень смело и не скрывали своей заинтересованности. Сразу после фронта он навестил свою соученицу, хорошенькую и разбитную Райку. Райка временно жила без родителей в коммуналке, и они засиделись, болтая, допоздна. Давид остался ночевать в гостиной на диванчике. За полночь Райка заявилась в шёлковом халатике на голое тело, уверенная в своей неотразимости и готовая "на всё". Потом она никак не могла простить Давиду, что он "отверг" её. Ведь она была ещё девушкой и решилась предложить себя не из развратности, а потому что Додик ей очень уж нравился, и она мечтала о серьёзных отношениях. Не знала Райка, чем можно его "зацепить" - не сексом, а, как раз серьёзностью, чистотой и умом. Вот Фрида и "зацепила", несмотря на то, что внешностью яркой не отличалась, многие были красивее. Медицинская сестричка, та, что в военном госпитале после ранения от ампутации ноги спасала, уж так в него влюблена была, просто не отходила. Когда гангрена началась, и хирург стал настаивать на операции, только она понимала и поддерживала, жалела, промывала рану, перевязывала, и такими глазами смотрела... Да что там! И красивая очень была... Блондинка... Но даже когда всё было позади, ногу не оттяпали, и рана стала затягиваться, не смог обманывать ни себя ни её - не было любви! Не пришла она, и всё тут! А интрижку затевать с влюблённой девушкой как-то нехорошо ему казалось, нечестно...
   Про ранение разрывной пулей в ногу, про ужасы войны Давид Фриде не рассказывал. Так, упомянул вскользь, когда она спросила, почему он немножко прихрамывает. Не любил он рассказывать о войне, разве что только о своей любимой лошадке, которая таскала на себе его "артилерию", о том какая она была умница... А любил Давид рассказывать про своих многочисленных родственников, про маму с папой. Фрида прямо уже изнемогала. И хоть бы было чем гордиться, какое-нибудь там генеологическое древо... Та ведь нет! Совершенно необразованные родители, куча двоюродных братьев-сестер, дяди-тёти... Зачем Фриде всё знать об этой еврейско-украинской "мишпухе"?! Но ученик Давид - замечательный, хватает всё с лёту, занимается старательно. Прямо удивительно! Наверное в школе совсем уж ничего не делал - поэтому плохо учился...
   Занятия с Фридой закончились, а встречи продолжались. Давид уже и подумать не мог о расставании с ней. А Фрида не выглядела влюблённой, и даже, рассердившись по какому-то мелкому поводу, сказала, что нужно перестать на время встречаться и подумать - слишком уж серьёзными становятся их отношения. В этот день Давид пришёл домой и расплакался, как ребёнок. Мама, Татьяна Давыдовна, удивлённо смотрела на своего прошедшего войну уже взрослого мальчика - "Эк, как прихватило!"
   На следующий день она позвонила Фриде, по секрету, и пригласила её в гости. Фрида не могла отказать и пришла. Давида дома не было... Татьяна Давыдовна, кулинарка "от бога", усадила Фриду за стол и начала подчевать разными вкусностями. Тут и рыбка фаршированная, и "Наполеон", и ещё что-то умопомрачительное. Фрида деликатесами не избалована, худющая, а Татьяна Давыдовна знай подкладывает и ласково так за сына своего пропагандирует... Дескать, такой замечательный жених - "Не бандит, не убийца, не курит, не пьёт..." Фриде от таких "положительных характеристик" смешно ужасно, но она сдерживается, не смеётся, головой утвердительно покачивает. Действительно хороший жених, и мама очень хорошая, такая уютная, добрая. Прямо как солнышко греет. Вот и Дина говорит - я бы на твоём месте за Додика только из-за его мамы бы замуж вышла! - Что ж, может и правда это судьба?...
   Расписались молодые в районном загсе, но от свадьбы Фрида категорически отказалась. Причиной была её застенчивость. Ей казалось непереносимой мысль, что гости знают, ЧТО случится после свадебного застолья, знают все до единого... За тонкой перегородкой стоит подаренная родителями двуспальная постель, и это так странно и стыдно, что она должна будет стать женщиной. Достаточно, что придётся преодолевать свой стыд с молодым мужем, но свадьба с кучей народа - это уж совсем ужасно! Давид не обижался, принимал её такой какая есть, ведь он и полюбил её за эту скромность. А вот Татьяна Давыдовна никак не могла примириться - ах, какую бы она свадьбу отгрохала! С её-то кулинарными талантами! Как же это так - единственный сын женится, такой праздник, а невестка с придурью будто плохое дело какое утаивает!
   А паре молодой какая разница - есть свадьба, нет её - лишь бы вместе! Зажили "своей семьёй" за перегородкой на родительской "площади". Да недолго продлилась их радость... Фрида заканчивала свою Карабелку, и распределили её не куда-нибудь, а аж на Камчатку! Что делать!? Отказаться нельзя... Советские корабли должны бороздить океан, и без Фриды ну просто никак они бороздить океан не смогут! Скрепя сердце, стали собирать чемоданы, и отбыла молодая жена служить на благо Родины. А как же, образование бесплатное Родина дала - теперь отдавай трудом! Остался муж, студентик, один в городе Ленинграде - учится в своём зубоврачебном. Пишут письма друг другу, скучают... Пишет Фрида, что страдает от нестерпимой жары, что комнтка в общежитии тесная, но соседки попались неплохие. Что работу не так чтобы любит, но ничего, справляется... А в выходной каталась на лодке с сотрудником, тоже инженером. Он симпатичный, волосы русые волной и зубы очень белые... Фрида-то, наивная, пишет как есть, без задней мысли, а Давид зубами скрипит - какой такой сотрудник с зубами и с волной!...
   Метался-метался и надумал. Такое надумал - уму непостижимо! Письмо Сталину написал! Эх, жалость какая, что копии такого исторического документа не осталось! Это письмо ведь надо было в рамочку - и на стенку повесить, а он не уберёг. Отправил с адресом: Москва, Кремль, Иосифу Виссарионовичу Сталину, и даже копию себе не оставил! А начиналось письмо так:
   Дорогой Иосиф Виссарионович,
   Весь Советский народ с огромной благодарностью и энтузиазмом принимает заботу Партии и Правительства об укреплении Советской Семьи. Вы ЛИЧНО, Иосиф Виссарионович, в свей речи на таком-то сьезде высказали свою гениальную мысль о том, что крепкая Советская семья - залог построения нашего Коммунистического светлого будущего, и ВЫ ЛИЧНО всегда способствовали укреплению и процветанию Советской семьи!... Дальше шло изложение скорбной его ситуации, конечно без упоминания блондина-инженера... В заключение, Советский студент-фронтовик обращался с просьбой отпустить его Советскую молодую жену с Камчатки обратно в Ленинград, и дать ему возможность доучиться в Советском зубоврачебном училище не в разлуке с любимой женой, а в КРЕПКОЙ СОВЕТСКОЙ СЕМЬЕ. Воо как!!!
   Через довольно короткое время на далёкой Камчатке, на "номерном" кораблестраительном предприятии возник "шухер". Этот самый шухер возник из-за неприметной молодой инженеришки, Баркан Фриды Вениаминовны. Была она вызвана на ковёр к САМОМУ директору. Переступала Фрида ослабевшими ногами и не знала, что ей ждать, может быть она уже враг народа?! Не медаль же за трудовые подвиги собирается директор ей на грудь повесить!? Зашла она в начальственный кабинет, а директор ей навстречу из за стола выходит и руку пожимает, в глаза заискиваюше заглядывает. Ничего Фрида не понимает... А начальник начинает спрашивать, тактично так, дескать, нету ли у Вас в Партии и Правительстве каких-никаких родственничков? - Нет, отвечает Фрида, вконец испугавшись, нету! - А может, говорит, какие-то всё-таки есть? Ну, пусть не в первом эшелоне, а так...- Мысли у Фриды мечутся, что же это за напасть такая! - А Директор в её испуганные глаза еще посмотрел-посмотрел, потом крякнул, и говорит: "Вы, Фрида Вениаминовна, не обижайтесь на нас, что отдельную комнату вам не выделили - мы это враз исправим! Переезжайте со всеми удобствами... А как только местечко вакантное в Ленинграде освободится, так мы Вас и переведём! А если и не освободится, так тоже, не дай Бог, не переживайте - всё для Вас организуем, нам ТАКИЕ специалисты ну просто позарез в городе Ленинграде нужны!... " Ножками семеня, до дубовых дверей директор проводил, поклонился, и вышла Фрида, ошеломлённая до нервной икотки, ничего не понимающая, вон.
   Ничего Фрида не ведала о том письме Иосифу Виссарионовичу! Да и сам "проситель" не надеялся и не мечтал особенно, что письмо подействует. А оно-таки попало по адресу! Конечно, не в руки самого вождя, но туда, куда надо! И "оттуда, откуда надо" позвонили директору с "просьбой" перераспределить молодого специалиста, Баркан Фриду Вениаминовну в город-герой Ленинград... Вот как "смелость города берёт"! Или, не смелость, конечно, а неслыханное везение. Правда, не было бы никакого везения, если бы не характер Давида, он и потом всегда по жизни ни в чём не сдавался, всегда до конца во всём шёл.
   Фрида возвращалась в Ленинград... На перроне вокзала её ждал, волнуясь, Давид. Почти целый год разлуки! Как он сейчас кинется к жене, как сожмёт её крепко, до боли, расцелует! С ума сойти, ведь столько времени не виделись! Эмоции переполняли его.
   Вот она! Спускается со ступенек вагона. Щёки раскраснелись, любимая бархатная тёмно-синяя шапочка-берет кокетливо сидит на голове, пальто "в талию" ... Господи, как он соскучился! Как он любит её! Кинулся навстречу, распахнув руки, готовясь обнять... И вдруг... Фрида остановилась, поставила свой видавший виды чемоданчик на перрон и выкинула руку вперёд ладонью. Давид как споткнулся об эту ладонь, замедлил шаг. Подошёл недоумённо, не целуя спросил: - Фридочка, ты что? Она ответила: - Додик, я тоже очень соскучилась, но кругом люди - не нужно так открыто показывать свои эмоции, это неприлично! - Потом, уже даже состарившись, Давид с горечью вспоминал этот эпизод. Как это так, как можно было остановить его порыв и быть такой рассудочной и холодной! Да кому какое было дело до них! Надо же, не поцеловаться при встрече с любимым мужем! Ну и характер!
   Но Фрида вовсе не была рассудочной и холодной. Она была сдержанной, а это совсем другое! Владение своими эмоциями и незаметная на первый взгляд сила характера вовсе не мешали ей быть нежной и женственной. Давид очень скоро стал "Додинькой", и только это ласковое, уменьшительное имя произносилось теперь в тесной комнатушке, выделенной молодым.
   Вениамин принял нового члена семьи со сдержанной симпатией, а вот Рива никак не могла примирится. Мало того, что собственный муж "апростер мужик", так еще один на голову свалился! С ума можно сойти! Какая-то Харьковско-Херсонская украинская мишпуха... Эта его мать, которая говорит "пяница" и " вышмаркайся", и образования никакого, этот отец - сапожник! То, что Самуил Сирочинский был мастер от бога, и шил на заказ модельную обувь избалованным артисткам Мариинского Театра, Риву никак не трогало. Дед Давида, Наум Сирочинский, в дореволюционном Херсоне "крепко стоял на ногах" и был личностью уважаемой, владельцем небольшой обувной фабрики - это Риву тоже не утешало. Семейство Сирочинских было чужеродно, необразованно, и никакие доводы о замечательных человеческих качествах родителей Давида и его самого на Риву не действовали. Чопорная бывшая "Невельская гимназистка" не могла простить "беспородности" новых родственников. Хотя какая, к дьяволу, беспородность!? Все от Авраама, Исаака и Иакова, у всех кровь древняя. И сама ведь не дворянка, поди! Но, ничего тут не поделаешь, насильно мил не будешь... Да и фамилия девичья у тёщи характерная - Волчёк. Волчёк - он волчёк и есть, даже если теперь на фамилию мужа записана. Кстати, Фрида девичью свою фамилию менять не стала, наверное тоже из гордости - Баркан (БарКоэн) - это звучит! А Сирочинский, хоть и ударение на втором "И", как у надменных шляхтичей, а всё равно... Какая-то СорРчинская ярмарка, а не фамилия. Хотя, если честно, Баркан ведь тоже не ахти... Додик утверждает, что это свёкла по-украински! (Поди проверь!) Но в синагоге-то лучше известно - БарКоэн или свёкла! Вениамина всегда уважительно на первый ряд сажают - так что вовсе не свёкла!
   Фрида каждое утро затемно уходит на работу в свой "ящик". Оттуда иногда она притаскивает рулоны матовой белёсой кальки и мудрёные чертежи, запрятанные в цилиндрический чёрный тубус. Как она в этих чертежах разбирается - непонятно! Что это детали Советских подводных лодок - никто, кроме неё, не знает, да и знать не хочет. Так что, "секретность" пребывает в полной девственности, и никто на неё, родимую, не посягает. Фрида бережёт, как зеницу ока, свои чертёжные инструменты. Циркуль, логарифмическая линейка, рейсфедер. Кульман на растопыренных ногах еле помещается в тесной комнатушке. Кнопки втыкаются в его податливую древесину так легко! И так красиво и точно выводятся по линейке тушью на кальке тоненькие линии... Фрида любит чертить. Если, не дай Бог, линия расплывётся немного, бритвочка подчищает так аккуратненько, что и самый придирчивый и зоркий не заметит!
   А Додик не работает пока. Его это гложет - не может он, как настоящий мужчина, на иждевении у жены быть! После Зубоврачебной школы он уже вполне может устроится на работу в поликлиннику - зубы пациентам дёргать, но у Фриды своя идея... Она считает, что он должен получить высшее образование, поступить в Первый Медицинский институт! Давид не против, и зубоврачебную школу он с отличием закончил, но вот с английским совсем худо, а ведь нужно экзамен сдавать. Вечерами Фрида занимается с мужем английским. Ох уж эти "паст тенс", "фюче тенс", холера их забери!.... В школе-то немецкий учил, его с грехом пополам помнил. Но для поступления немецкий не "тянул", нужен был английский. Вениамин дочкину идею поддерживал, он тоже считал, что молодой человек должен получить серьёзное образование, и даже предлагал финансовую помощь по секрету от Ривы. Та просто из себя выходила - "вечный студент" на голову свалился, "ИХОПКИНКЕИХНИТ!"
   Подходило время экзаменов... Давид парень шустрый, общительный, со всеми абитуриентами перезнакомился, задружился. И вот придумал он такую штуку...Скинулись приятели, будущие медики, и купили огромный-преогромный букет цветов. Такие букеты разве что примам-балеринам в старые времена на сцену выносили... А англичанка - дамочка молодая и очень даже "ничего", симпатичная! В день экзамена Давид тщательно причесал свою буйную брюнетистую шевелюру, одел свой военный китель с медалями и орденами и, выглядывая в просветы зелени и лепестков, понес цветы на дарение училке.
   Увидев огромную корзину цветов, женщина растерялась. А тут еще симпатичный молодой человек, глядя на неё честными, серыми глазами с длиннющими ресницами, произнес торжественую речь... Дескать, поздравляем Вас с началом экзаменов, для нас это праздник и начало новой, полной служения людям и стране жизни... Букет был водворён на экзаменационный стол. Преподавательница с неуходящим нездоровым румянцем на щеках почти не была видна за благоухающими роскошными "зарослями". С "обратной стороны" и экзаменующиеся тоже не очень чётко проглядывались...
   Шпаргалок было заготовлено немыслимое количество, и пользовались ими приятели-абитуриенты, отвечающие письменно на вопросы билетов, с ловкостью фокусников.
   Молоденькая "англичанка", конечно, всё понимала, но притворялась, что не видит. Притворятся было легко - она и вправду видела немногое... И как-то неловко было ей уличать в жульничестве таких милых молодых людей, а особенно того юношу в военном кителе, который ей букет преподнес. Ведь он воевал, свою жизнь не желел, вон медалей сколько!
   Так вот и сдал экзамен по английскому языку хитрый Давид, а заодно и друзьям-приятелям помог. Ему бы на психолога или политика учится, а не медицине!
   Учёба в Первом Медицинском давалась легко, и Давид придумал, как совмещать учебу с заработком. Родители Давида занимали одну большую комнату в коммунальной квартире и другую - крошечный "привесок", совсем в другом конце коридора. ("Привесок" - это потому что сыр так взвешивают... "Мне сто пятьдесят грамм, пожалуйста, взвесьте!" Вот продавщица оттяпает кусок "на глаз", а потом крошечный кусочек сверху и положет, чтобы до заказанного веса дотянуть.) Комнатка вторая была без окна, крошечная, как куклин домик Даже войти-то в неё было страшно, хоть дверь и была настоящая, человеческая, и даже на ключ закрывалась. Когда-то давно в ней ютилась родная сестра Самуила, тётя Бася. Но тётя Бася давным-давно вышла замуж, и тёмная каморка осталась никому не нужная, даже соседи по коммуналке на неё не зарились.
   Вот Давид и подумал, что он может оборудавать в этой "норке" зубоврачебный кабинет. Надоело ему не по "профессии" работать. Самуил его раньше ещё пристроил заготовки -"лодочки" балеринам из Мариинки и другим модницам кроить, и очень это хорошо у Давида получалось. За их туфельками "по блату" весь бомонд в очереди стоял. Но Давида его успехи не вдохновляли, он знал про себя, что всё, за что берётся, получается у него замечательно, и уже не радовался этому и не удивлялся - ну родился он такой, с золотыми руками! Что ж, это вроде и не его заслуга, а так - подарок от господа Бога. А вот медицина - это совсем другое, это как страсть...И нет уже терпежу ждать, пока институт закончишь! Так хочется начать врачебную практику! Он понимал, что это "нелегальщина", что если кто настучит, то он загремит в тюрьму. Но заупрямился - раз решил, то сделаю свой кабинет! Притащил туда подержаное зубоврачебное кресло и начал понемножку "пошивать". Сначала всех соседей обслужил, да так хорошо и добротно, не хуже чем "лодочки" для балерин. Соседи и помалкивают, "не разглашают" о занятиях незаконным промыслом. Чего ж, когда удобство для них такое - прямо на дому обслуживание! Кто же себе враг! Опять же, Татьяна Давыдовна, мама "доктора", хоть и еврейской нации, но очень замечательная женщина! А готовит как!! Всех соседей своей вкуснятиной обнесёт, всех угостит, да всё искренне так, без подхалимажа. Мол, дескать, угоститесь, соседи дорогие, да не заложите в органы правоохранительные моего ненаглядного сынка! Нет, не чувствовалось этого в ней! Даже антисемиты Ивановы из комнаты напротив любили "уютную", "солнечную" соседку, Татьяну Давыдовну, и не желали ей ничего плохого. А это уже "высший пилотаж" в соседских коммунальных отношениях!
   Так потихоньку-полегоньку стал налаживаться семейный быт. А раз наладился, то стал Давид жене намекать, что, дескать, он о детях очень мечтает, и не пора ли серьёзно об этом подумать. Фрида и хочет ребёнка, чтобы "как у всех", и боится. Ну какой ребёнок? Она ведь работает, к тому же, в командировки её часто посылают. Комнатка тесная, маленькая. Да и не комнатка вовсе, а так, перегородкой кусок комнаты отгорожен...Рива ни в жисть не поможет с младенцем нянчится, это ясно... Давид учится в институте и убегает вечерами к своим нелегальным пациентам. А, к тому же, ещё неприятность - стала она как-то сердце своё чувствовать. Как комочек какой-то на месте сердца. Тут она вспомнила, что в юности у неё суставы побаливали. На всякий случай решила обратиться к врачу, выяснить всё ли в порядке с её здоровьем. Подозревала, что не в порядке, потому что в жару летом, в командировке, просто умирала - так худо с сердцем было. Пошла там к врачу, умоляла дать справку, чтобы её из командировки отозвали, а ей врач ответил - вы что, девушка! Работайте и не придуривайтесь! Молодая ещё на сердце жаловаться!
   А тут, в Ленинграде, врачи поопытнее, профессор знакомый прослушал внимательно, кардиаграмму посмотрел и выдал - Вы, Фрида Вениаминовна, ещё, конечно, очень молоды и у вас вся жизнь впереди, но сердечко-то у Вас слабое, порок намечается... Так что, рожать ребёнка, к примеру, очень не советую - опасно и для Вас и для ребёнка. Фрида очень расстроилась, испугалась... Давиду не стала рассказывать и решила всё сделать наооборот. Раз Давид очень хочет ребёнка, а врач пугает, что сердце может не выдержать, то нужно рожать чем скорее, тем лучше. И она, как с обрыва в воду бросилась в это решение. Не говорить же Додику, что у них не будет детей! Это просто невозможно!
   Уже беременная, Фрида до последнего срока работала, возилась со своими чертежами, никогда не жаловалась на усталость. Ну прямо не еврейская женщина, а недоразумение какое-то! Настоящая еврейская жена должна стенать и жаловаться, а Фрида, ну просто совсем наоборот. Только круги синеватые под глазами залегли, а так, и не понять, что она на последнем месяце беременности. Одевается просто, но изящно. Купила себе кофту-кардиган обьёмную, так что живот совсем незаметен. Никто на работе не знает, что она рожать уже через пару недель будет. А она и не хочет, чтобы знали. Только одна единственная приятельница на работе, Люся Казаринова заслужила Фридино доверие. Но и она страшную клятву дала, что не расколется. И, молодец, держит секрет, не треплется.
   Когда Фрида пришла к начальнику отдела просить декретный отпуск в ноябре1951 года, тот чуть со стула от удивления не свалился. Какой такой Декретный отпуск? Вы что, Фрида Вениаминовна, шутить так изволите?! Да нет, Михаил Алексеич, не шучу, правда... Ну Вы удивили! Ей Богу удивили... Нет, правда не шутите? Да какие шутки, краснеет Фрида, я такую просто одежду ношу, что незаметно...
  
   Ребёнок дался Фриде нелегко. Пришлось давать роженице наркоз, а младенца щипцами за голову тащить. Прав был доктор, говоря, что роды будут опасными. На свет появилась девочка. Давид попросил назвать Леной, по еврейски - Лэей. Но кто ж в эпоху развитого социализма еврейские имена детям даёт! Леночка... Это хорошо. У Давида тётка любимая в Харькове, тётя Лена, мамина сестра. Хоть и не принято в честь живущих еврейских детей называть, сначала нужно переставиться, чтобы такую честь заслужить, но тётя Лена не обиделась, даже обрадовалась, что племянник в её честь новорожденную дочку назвал.
   Давид под окнами роддома часами простаивал, больше, чем другие счастливые отцы. Свистел в четыре пальца, вызывая жену к окошку, нарываясь на неприятности с милицией. Но милиционер понимающе улыбался, не делал замечаний. Ой, сколько тут этих счастливых папаш на его веку он перевидал! Ротдом-то старый, заслуженный, на Петроградской стороне, и милиционер - старый, заслуженный...
   Фрида улыбалась счастливо, радовалась, что опасность позади, что у них дочка. Аппетит пришёл зверский, и её тоненькое исхудавшее лицо округлялось прямо на глазах. Вернулся румянец на щёки. И когда пришла пора покидать роддом, она уже выглядела хорошо. Беличий пушистый, серенький полушубок очень ей шёл. Давид от счастья как-то поглупел. Когда она вышла к нему с шерстяным тёплым свертком-конвертом, он остолбенело уставился и даже как-то испугался... Было довольно холодно, мела декабрьская позёмка по асфальту, и Фрида на одну только секунду откинула уголок шерстяного тёплого одеяла с чем-то белым и кружевным изнутри и показала крошечное, безмятежное личико ребёнка с закрытыми глазами, которое выглядело нереально. Это вот, такое маленькое, беззащитное - моё! Моя дочка! - поразился Давид. А для Фриды уже всё было естественно и понятно. Она теперь не просто Фрида - она МАМА Фрида.
  
  
   1992 год.
  
   Боже мой, как меня занесло сюда, думала я, сидя в классе инглиш аз секонд ленгвидж в Аппортюнити Скул штате Колорадо и пытаясь понять, что говорит педагог-американка. Как я решилась! В сорок один год рожать решила, сумасшедшая! Да уж поздно пугаться - три месяца моему ребёнку, и даже знаю уже, что будет девочка. Вот как наука продвинулась! Прямо на фотоплёнке показали мне картинку хромосом "х" и "у" и сказали - девочка почти на 100%. Ну и хорошо, я девочку и хотела! Будет дочка-американочка...Пальцы машинально от "нервов" требят левое ухо, понимаю я в лучшем случае половину того, о чём журчит голос преподавателя, хоть в Америке уже целый год... Пальцы натыкаются на какую-то вмятинку на верхнем крае уха, странно, никогда раньше не замечала! Ну ка, а правое ухо так же? Нет, правый хрящик ровный, без вмятинки... Мать честная! Да это же, наверное, когда меня при рождении на свет божий щипцами тащили, хрящик-то и примяли! Как это я раньше не замечала...
   Время вдруг свернулось крутящимся смерчем, лентой Мёбиуса, чёрной дырой... Какая разница чем... Я увидела в проблеске времени маму и поняла, что я и она - это почти одно, так же как сорок один год тому назад, когда она ещё прислушивалась к новой жизни в себе... Так же и я сейчас прислушиваюсь к тому, что зарождается во мне. Я вдруг поняла, что обязятельно, ОБЯЗАТЕЛЬНО когда-нибудь, пусть ещё не скоро, вернусь, вернусь к маме и напишу, всё, что помню о ней, и она будет вне времени и пространства - опять живая, и я буду плакать и смеяться - мама, мы опять вместе!
  
   ...Мое первое воспоминание, как высвеченный фонариком круг в темноте младенческой памяти - лаковый чёрный бок пианино. Моя кроватка стоит впритирку к инструменту. Лаковый, чёрный бок отливает то голубоватым сиянием дня, то тёплым, жёлтым вечерним отблеском люстры...
  
   Фрида металась, затравленно. Господи, ну как же это другие справляются. У неё ничего не получается! Ночью Леночка плачет, спать не даёт, утром на работу...
   - Мама, - умоляет она Риву - ну помоги мне, пожалуйста, подержи Леночку немного - я просто умираю, как спать хочу!
   - Ах, оставьте меня в покое! - отвечает Рива. Ну и зачем, спрашивается, просила? Ведь знала, что в ответ услышит это сакраментальное "оставьте меня в покое". Вениамин немного пытается помочь, желеет не очень здоровую дочь, но толку от него мало. Брат, Моисей, - студент, ему вообще всё до лампочки - он весь в науке и в любви... Ему прибавление семейства на ограниченной плошади совсем ни к чему, он и дома-то теперь почти не бывает к Ривиному огорчению... Давид очень заботливый, но он так занят учебой и работой.
   Выход нашёл Вениамин. Как-то раз он подошел к Фриде и сказал глядя в пол: - На! Это вам на няню, я буду оплачивать, только маме ничего не говори.
   Няню нашли легко. Послевоенные годы в Ленинград приезжало множество молоденьких девушек из деревени и провинции в надежде на свою счастливую звезду.
   Как поместилась няня на нашей половинке комнаты за перегородкой - абсолютно непонятно! Есть такие цирковые гимнасты "без костей", которые умудряются сложиться в маленький ящичек, завернув конечности невообразимым образом... И делают это даже изящно и с грацией, хоть смотреть на это складывание тела всё равно страшновато... Так и тут "сложились" в невообразимую фигуру из трёх взрослых и одного младенца.
   Папа Додик рассказывал потом, как он спасал двух неумёх-баб, жену и девчонку- няню, ставя мне трубочки в попку "от газиков", чтобы животик не болел. Слушать это мне, уже взрослой, было неловко. Но я очень хорошо представляла, как он скептически, искоса наблюдал за хлопотами женщин вокруг орущего младенца. Как подходил, отстраняя рукой, и ловко делал всё сам. Он даже пеленать маму учил. Да, это вам не двадцать первый век с главным изобретением, за которое нужно бы Нобелевскую премию дать - дайперсы/памперсы! Пелёнки стирались и кипятились в большом металлическом тазу на коммунальной кухне, и хоть таз был деликатно прикрыт крышкой, из под неё клубился белый пар совсем не аппетитного свойства. Соседка,Тётя Маня, не покидающая кухню НИКОГДА, как капитан подводной лодки, страдала, но молчала. Её Мирочка уже подросла и превратилась в хорошенькую девушку на выданье... Тётя Маня мечтала о своих Собственных пелёнках в тазу, Собственоом младенце! Тётя Маня вообще предпочитала общаться с бывшими ХОЗЯЕВАМИ квартиры только по крайней необходимости. Наверное, в ней всё-таки продолжало сидеть чувство "пролетарской" отобщённости от БУРЖУЕВ. Но иногда она не выдерживала тягостной паузы и выдавала полезную информацию, типа - "Ви представляете, Мира пошла в баню помиться и забила мило!"
  
   Мама Фрида по прежнему работала в своём "ящике", иногда срываясь в командировки, из которых возвращалась ещё более уставшая, чем в обыкновенные, некомандировочные дни. Что она там делала, какие военные корабли на воду спускала - это она не рассказывала, запрещено. Нелепо как-то... Худенькая, застенчивая мама и вдруг инженер-кораблестроитель! Такая совсем не подходящая к её, как бы я теперь сказала, "персоналити" работа. Она её, эту работу и не любила... Тем более, что всё больше и больше чувствовала усталость, хотелось спать всё время, а выходной день - только воскресенье. Вот в выходной отсыпалась, спасибо няне и мужу. Они на цыпочках ходили, чтобы, не дай Бог, не разбудить раньше положенного времени.
   Я росла, толстела, как и положено здоровому младенцу. Правда сказать, детские болячки не обошли... Но это нормально для Ленинградских детей. Климат такой гнилой!
   Мама стала называть меня "Соломончиком". Обижаться я ещё не умела, поэтому ей это сходило с рук. А "Соломончик", потому что у всех других детей носики как пуговки, а у дочки уже видно - еврейский носик намечается, наверное в деда Самуила! Давид обижался на прозвище, и дед Вениамин тоже негодовал:
   -Такая чудная девочка! Смотри, какие глазки большие голубые, какие губки яркие, какой румянец во всю щёку... А носик не пуговкой, так ещё посмотришь какой будет породистый, "греческий".
   Мама смеялась, она же просто шутит! А потом, задумавшись на минутку:
   - Ну, а в крайнем случае, вырастет - пластическую операцию сделает!
   В этом была, как говорил Давид, "ВСЯ МАМА". Всё-то ей нужно было довести до совершенства!
   Прошло пять лет. Давид закончил институт с отличием. Куда подевался тот довоенный двоечник-школьник? Фрида очень гордилась своим мужем. Одна беда - слишком хорош! Студентки так глазками и стреляли все пять лет учёбы! Давид рассказывал о всех их ухищрениях, смеясь. Фрида улыбалась, чтобы не показать своих опасений, но ей было не до смеха. Она верила в преданность Давида, но не до такой же степени он железный! Доходило до полного гротеска. Одна девушка написала любовное письмо-признание, в котором умоляла Додика "быть с ней хотя бы одну недельку!". Другие не были так жертвенно-романтичны, но наводили круги вокруг симпатичного "женатика", как акулы, учуявшие кровь. Да и можно их понять...После войны-то много ли осталось женихов?! Это он, счастливчик, выжил, не погиб - один из десяти! А сколько их, ещё не узнавших жизни, совсем молоденьких полегло?! Горе...
   Леночка уже уверенно топает по всей квартире, и даже тётя Маня её устрашить не может. Ну, не понимает ребёнок, что это ЧУЖАЯ комната, и надо блюсти приличия и не врываться на чужую территорию без приглашения! Прямо, как собачонка мелкая - юрк в щёлку приоткрытой двери и готово... Начинает всё обследовать по хозяйски...
   - Тота Маня, дай абака!
   - Да нету, Леночка, яблочек у меня! - отвечает разводя театрально руки в стороны тетя Маня. Леночка шустро залезает под диван:
   - Тота Маня - ИКА! ИКА! - Что значит в переводе - Посмотри ка!
   - Ах ты, господи, ну что за ребёнок! Вычислила! Ну что тут сделаешь! Приходится румяное яблочко отдавать прожоре... Давид, когда ещё только планировали ребёнка заводить, КРЕДО своё Фриде обьяснял:
   - У меня такого не будет, чтобы ребёнок рос на голодном пайке, что я на фрукты своему ребёнку не заработаю!? Вот Давид и работает, а большого достатка всё как-то не наблюдается. Так что яблочко-то тоже лакомство!
   Наряды для Леночки Татьяна Давыдовна шьёт. Она хоть и не портниха, но лихо это у неё получается. Платьица все в ленточках, в оборочках. Бабушка Таня - сама любовь и доброта. Так удачно, что живут родители Давида не очень далеко, часто внучку к себе забирают. Там ей разрешается ВСЁ. Флегматичный и спокойный дед Самуил уже давно покончил со своим сапожным промыслом и перешёл на "государственную" службу бухгалтером в парикмахерской. Тише едешь - дальше будешь! Достаточно, что сын рискует, подпольный кабинет держит! Самуил дома тоже иногда работает - чего-то считает на деревянных костяшках счётов, монетки складывает и заворачивает тяжёленькие цилиндрические столбики в коричневую вощёную бумажку. На рукавах у него одеты синие нарукавники, наверное, чтобы до дырок локти не протереть от стахановского бухгалтерского труда. Леночка сидит тихо, наблюдает... Но хватает её выдержки ненадолго. Дед должен играть с ней! Самая любимая игра - прыжки с дедушкиных плеч на диван. Бабушка Таня взывает:
   - Самуил, Самуил! Хватит! У тебя сердце! - Но веселье продолжается до полного изнеможения деда, внучки и дивана. Дни рожденья Татьяна Давыдовна такие Леночке закатывает - Ой-йой! Отыгрывается за то, что свадьбу не дали устроить! Всю родню за огромным раздвижным столом собирает. Леночке-то, конечно, ещё всё это по барабану - маленькая, а взрослым предлог собраться, опять же, стол от вкусной еды ломится! Игрушками не особенно гости одаривали - "дифицит!"... А однажды с подарком вобще конфуз вышел. Кто-то подарил огромного жёлтого льва, а Леночка вдруг, испугалась что-ли, закатила истерику. Так неудобно было, уж лучше и не надо этих подарков - выпили, закусили, пообщались и славно! Фрида, правда, на этом застолье как белая ворона, не умеет от души веселиться!
   Фрида и правда чувствовала себя куда больше "в своей тарелке" в тишине и покое. Так сладко вечерами укладывать дочку спать. Подоткнуть ей одеяльце под спинку и поглаживая пальцами по тонким шелковистым бровкам и по чистому лобику напевать...
  
   Котя, котенька, коток, котя, серенький лобок
   Приди, котя, ночевать, нашу Леночку качать.
   Я коту-воркоту за работу заплачу,
   Дам кусок пирога и кувшиин молока
   И дам курочку на закусоочку...
  
   Я очень любила мамину песенку и сама её напевала, только вот последняя строчка выходила немножко не так, как у мамы - "И дам кусочку на закурочку." Когда повзрослела - поняла свою ошибку, "перевернула" слова на место и своей дочке уже пела правильно. И точно так же, как мама, поглаживала бровки и лобик, засыпающему под убаюкивающие звуки песенки ребёнку.
  
   Когда это случилось, что мама оставила работу - не помню... Помню только, что изредка навещала нас её приятельница по отделу, Люся Казаринова. Люся врывалась в сонность нашей квартиры, как вихрь. Мне казалось, что она похожа на новенький, принесённый только что из магазина подарок. Какая-то в ней была праздничная глянцевость и свежесть. Снимался шуршащий плащ в коридоре, как бумажная обёртка с подарка, и, вкусно пахнущая духами, Люся вплывала в комнату и садилась у стола. Её темные, блестящие волосы были туго-претуго натянуты над гладким лбом с высокими дугами тёмных бровей. Толстая коса заверчена на затылке венчиком. Глаза её блестели, а красиво вылепленный, намазанный красной помадой рот говорил, говорил без остановки. Я не вслушивалась, но и сейчас почти пятьдесят лет спустя я слышу Люсин голос - Фрриида, повторяла она часто, Фрриида, ты не представляешь... - И дальше шёл эмоциональный рассказ о каких-то её личных делах, о том как в неё влюблён какой-то сотрудник. А я, хоть и маленькая, но понимала, что влюблён, а как же иначе! Вон какие у неё щёки смуглые, с горящим румянцем. Это наверное потому, что она на лыжах каталась. Она рассказывает про это катание с влюблённым сотрудником и смеётся... А мама сидит в домашнем халатике такая бледненькая, не яркая, хоть у неё тоже щёки разрумянились от весёлого разговора.
   Мама, как я слышала от взрослых, "заработала себе" порок сердца. С этих пор частенько весной и осенью мама оказывалась в больнице, где её "ставили на ноги" до следующего ухудшения. Я ещё глупая была и не переживала много по этому поводу.
   Только подсознание, видимо, переваривало тревожную действительность и выдавало странные сны, в которых мама вдруг превращалась в лысую розовую целлулоидную куклу, неживую и страшную. Я держала её в руках не в силах бросить, потому что понимала, что это - "мама", но и вынести эту страшную трансформацию было невозможно, поэтому я в ужасе просыпалась. Этот сон снился в детстве навязчиво и много раз, поэтому хорошо запомнился. В моей коротенькой жизни смерть ещё не проявила себя, я даже о понятии таком не задумывалась - время было, как волшебный горшочек из сказки - сколько ни выльется, а в горшке ещё больше! Время и я в нём со всеми элементами окружающей жизни было НАВСЕГДА! Поэтому и не было тревоги за маму, ведь она вместе со мной "навсегда". И только в глубинах подсознания жил этот первобытный, наверное передающийся с ДНК, первобытный ужас небытия...
  
   Первого сентября 1959 года я отправилась в первый класс. Школа была прямо напротив дома. Только перейти Большой Проспект - и чуть наискосок четырёхэтажное здание. Окна глядели на улицу, такие же точно, как и наши, но за ними были не квартиры, а классы. У всей малышни в руках были букеты, а у девчёнок белые переднички и огромные банты в косичках. Мама нагладила блестящую белую шёлковую ленточку утюгом, будто и так она недостаточно блестела, и на моей макушке тоже красовался шикарный бант. Косичек, увы, ещё не было. Кудряшки вольно резвились, не стесняемые даже прицепленным бантом. Всех построили парами... Мне "достался" мальчик с правильными чертами лица в мышино-сером костюмчике. Его тощая лапка, обхватившая мои пальцы, была на удивление липкой и грязной, но мама этого не знала. Она любовалась и умилялась со стороны на прелестную парочку... Потом, правда, выяснилось, что мальчик этот - совсем, совсем дебильный, в прямом, медицинском смысле. Но это потом... А пока нам показывали классы, рассказывали о школе, и всё было очень заманчиво и ново.
   Новой оказалась и мамина новая забота. Читать и писать я уже умела, а вот арифметика - извините! С первого до, честно говоря, последнего класса школы мама терпеливо пыталась пробиться в мои, не приспособленные для математических изысков, мозги. Не помню, чтобы мама когда-нибудь сердилась на меня за тупость. Она только удивлённо поглядывала, дескать, и это моё дитя!? И продолжала терпеливо обьяснять, сидя на своей постели под маленьким настенным бра и держа тетрадку на подушке. Почему-то не помню занятий за столом, а всегда уютно и неофициально устроившись в маминой постели.
   Все мои школьные истории первого, второго класса мама выслушивала с интересом подружки-одногодки. Ещё не пришло время характерных "А что он? А что она?" Чаще всего это были коротенькие рассказы о смешных случаях в классе или об обидах. После одного такого рассказа маме пришлось идти к классной руководительнице обьясняться. Дело в том, что Сашка Беркман, крошечный, с вытянутым, как у индейцев Майя, бритым черепом и с нелепой чёлочкой, оставленной "на развод", стал во время перемен злобно, как индюк, наскакивать на меня, шипя сквозь зубы - "жидовка!". Значения этого слова я не знала, но злобные его, тёмные глаза не оставляли сомнений, что обзывает он меня чем-то плохим. Сашка был почти что самым маленьким по росту, но одёргивал свою гимнастёрку, перепоясянную ремнем, с таким выражением угрожаюшей властности на физиономии, что я взаправду стала его бояться. Эмма Моисеевна, выслушала маму с большим удивлением и лёгким недоверием: - Вы уверены в этом? Леночка ничего не перепутала? Дело в том, что Беркман САМ из еврейской семьи! И мать и отец, да, да! Мама ушла в недоумении... С Сашкой, наверное, побеседовали, и больше он на меня не наскакивал. Что это такое было?... Агрессивность маленькой собачки, которая сама боится и поэтому облаивает? Или что-то другое? Ведь время-то ещё какое было! Может его папаша в органах служил и сыночку передалось папино рвение?
   Смешно было маме слушать о том, как учительница, Маргарита Андреевна, вызывала толстенького, с ямочками на пухлых щеках, ярко синеглазого Коленьку Гордеева к учительскомы столу, смачно целовала его в румяную щёку и отпускала: - Иди Коленька! Садись на место! - Или о том, как Олька Дудко, конопатая, похожая на маленькую рыжую обезьянку, садясь за парту, гордо и изысканно откидывала короткую, плиссированную юбочку с тощей своей попки, и Маргарита Андреевна задала ей бестактный вопрос: - Оля! А мальчики что, брюки должны снимать, садясь за парту?
   С этой самой Дудко был связан мой самый первый, страшно обидный опыт наглого плагиата... Накануне Нового Года нам, мне и Дудко, было дано октябрятское задание - украсить стену класса самодельным плакатом с новогодней тематикой. Нам был выдан большой лист рыхлой, толстой бумаги зелёного цвета и на этом указания учительницы закончились. Мы почесли головы в полном недоумении с чего начать, и, ничего не придумав, разошлись по домам. Оле неохота было таскать бумагу, и она всучила её мне.
   Мама, немного умея рисовать, взялась мне помочь (что не возбранялось!), и мы целых два вечера ТВОРИЛИ этот плакат. Творила, конечно, мама, а я в полном восторге глазела, как из под кончика её чертёжного жёлтенького карандаша на белой бумаге возникают контуры саней Деда Мороза, с запряжёнными оленями (откуда мама взяла этих оленей - не понятно, что за чуждые нашему Советскому народу Санта Клаусные влияния!), сам Дед Мороз в шубе и шапке, ёлочки, Снегурочка... Узорные снежинки вырезались ножницами из сложенных во много раз белых тетрадных страничек. Рисунок тоже вырезался по контуру. Всё это Новогоднее изобилие мы с мамой замечательно красиво приклеили на зелёный лист. Получился шедевр! Гордая до потери пульса, я понесла наше с мамой творение в школу.
   - Давай показывай, что нарисовали! - Дудко развернула рулон и мотнула довольно головой - Здорово!
   Начался урок. Я, затаив дыхание, ждала когда учительница спросит про плакат... И вот долгожданное:
   - Девочки, ну, что там у вас получилось - покажите классу!
   В один момент Олька, опередив меня, хватает рулон, разворачивает его и показывает учительнице и классу, чуть ли не раскланиваясь во все стороны, как артист на сцене. Учительница всплёскивает руками - какая замечательная работа! Олечка, это прямо удивительно, как хорошо ТЫ сделала этот плакат! А Лена тебе помогала? Ведь вы это вдвоём делали, да?
   - Да, отвечает Олечка - Лена мне помогала! Я сижу красная и онемевшая от возмущения, но сказать в лицо - Ты что же врешь-то?! Ты же сегодня только всё и увидела, это же МОЯ МАМА всё нарисовала, а я приклеивала - почему-то не могу... Что же это за наследственная интеллигентская застенчивость такая! В трамвае на ногу наступят, обхамят, а интеллигент дохлый ещё САМ "извините" скажет! Так и не произнесла ничего, слёзы на ресницах повисли, а молчала как Зоя Космодемьянская! Только на перемене подошла к врагине и сказала тихо:
   - Это же не ты сделала, как же ты могла!? - А Олька только конопатый нос ещё выше задрала и гордо так: - Ну и что?
   Маме я не стала рассказывать про обиду. Мне было очень её жалко. Жальче, чем себя... Ведь Это ОНА так гениально нарисовала, а я её не защитила, не рассказала всем....Получается - предала от своей слабости и застенчивости!
  
   Время учёбы в школе завалялось в памяти, как рваные клочки, их можно при желании склеить, отреставрировать, и, заново взглянув на этот разноцветный коллаж, удивиться получившейся картине. Но ведь я не о себе хочу вспоминать, а о маме...
   Память о ней ускользает, не даётся и сжимается в совсем небольшой клубочек... Вот этот клубочек я должна потихоньку, не торопясь разматывать. Кому это нужно? Да никому кроме меня самой! Как там классик говорил? - Рукописи не горят! А жизни?...
   Мамина жизнь совсем, до конца не исчезла, пока я помню...
   ...Все расходы мама записывала в тетрадку карандашом мелкими-мелкими циферками. Чаще всего уютно устроившись на кровати под маленькой лампочкой-бра. 150 граммов сыра, 200 граммов масла, 150 граммов докторской колбасы, французская булка... Вёлся строжайший учёт всем покупкам - никаких округлений! Семь копеек за булку заносились в реестр с неменьшим уважением, чем рубль! А ведь в школе считалось, что мы богатые. Первые визиты моих школьных подружек, Таньки Биценко, Ленки Смирновой были окрашены неприкрытой завистью. А как же! Мебель красного дерева вся в завитушках, на стенах картины, как в музее, пол блестит, натертый до зеркального блеска... Неважно, что коммуналка - все в коммуналках, неважно, что теснота - все в тесноте, а вот красоты такой ни у кого нет.
   Платяной шкаф, отражающий мамину постель в своём зазеркалье, был простым, не антикварным. От края постели до шкафа было в прямом смысле "рукой подать"... Или ногой... То есть не больше одного моего детского шага. Это говорит о габаритах нашей комнаты-"пенала". Зато в шкафу было просторно. Рядом висели зимнее мамино пальто и летний халатик. Тощий соболёк с висячими лапками на воротнике вонял нафталином (пальто было заслуженным и оберегалось от моли). Шерстяной кардиган, прикрывающий когда-то от любопытных глаз мамину беременность, соседствовал с фиолетовым, шитым на заказ у портнихи, платьем с вышивкой. Платье маме по-прежнему шло наперекор всем модам. Полнеть не с чего было, так и носились вещи, никогда не выбрасывались, всегда в пору! Иногда, очень редко, что-то перепадало по блату. У папы было много пациентов, и благодарные пациенты-торговые работники пару раз приносили что-то необыкновенное и в магазинах не виданное - импортное! Так появился в нашем шкафу мамин розовый, ненавидимый мной впоследствии (дальше будет понятно, почему) костюм джерси, и так было куплено мне несколько летних платьиц, о которых я вспоминаю с благоговейным чувством, как верующий вспоминает о явлении ему образа девы Марии.
   В девятом классе мама сшила мне шерстяное коричневое школьное платье сама. Шить она, собственно, не умела, но, раскроив платье у закройщицы в магазине тканей на первом этаже нашего дома, сметала, сострочила на довоенном "Зингере". В этом самом платье, которое я относила три года, и снял меня фотограф для "выпускного" альбома.
   ...Стройную, юную шейку красиво облегает воротничок-стоечка с вышивкой. Вышивки, конечно, на фотографии не видно, но я-то знаю, что она там, на воротничке.
   С мамиными экспериментами в шитье связано одно моё очень неприятное воспоминание и одно очень приятное... То есть, если вспоминать в хронологоческом порядке - то наооборот...
   ...Я ещё пребывала в том возрасте, когда девочки играют в куклы. У меня была одна единственная кукла, замурзанная до невозможности. Русая её коса была полуоторвана, нос покарябан до полной курносости, в общем описывать всё её убожество и облезлость нет необходимости. Но рекомендации Агнии Барто не прошли даром ("Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу - всё равно его не брошу, потому, что он хороший!"), и я не просила купить другую, вполне удовлетворяясь своей старой, но родной. Так вот, как по волшебству, Золушка превратилась в принцессу с шикарным приданым. Мама на руках, крошечными стежочками сшила для моей куклы... Перечисляю - зимнее пальто с бархатным чёрным воротником, бархатную же муфточку (смотри в словаре, никто уже не помнит что это такое), шотландскую юбочку на лямках, блузку и шёлковый домашний халат. Я вижу все эти вещи так ясно! К сожелению, коллекция "от Фриды" пропала в Ленинграде, когда я уехала в Америку.
   ...Я довела маму до слёз... Первый и последний раз в жизни я видела маму плачущей почти навзрыд. Никогда, даже в самых огорчительных обстаятельствах, я не видела, чтобы она плакала! А всё дело в возрасте. (Смотри ниже про дырку в голове у тинэйджеров (детей от тринадцати и дальше, до девятнадцати, до сознательного возраста). Дело было так...Мама решила мне сшить фланелевый халатик, таким же способом, как и школьное платье, раскроив в магазине тканей. И вот тут нашла коса на камень. Один раз, для обмера, я согласилась выставиться на всеобщее обозрение, "на позор" перед всеми покупателями магазина, но идти второй раз на примерку? НИ ЗА ЧТО! Примерять на публике смётанный на скорую нитку домашний халат?! Да пропади он пропадом - ни за что не пойду! На то, чтобы обьяснить маме свою позицию, ума у меня, конечно, не хватило. Просто набычилась и твердила: - Не пойду! Не пойду! - Мама и так и эдак: - Ну, Леночка, ну пожалуйста, я так стараюсь, чтобы у тебя красивый халатик был, ну пойдем, пожалуйста. - Не пойду!... - И тут, о ужас!!! Мама хватает со своей постели подушку в белой наволочке, кидает её обратно с силой и с каким-то горловым рычанием, валится на эту подушку и, сжимая её, плачет горько, в голос. Ой, как мне страшно и плохо стало, прямо упало всё внутри... Довела-таки даже такую сдерженную свою маму! Но не подошла, прощения не попросила...Одним словом - ТИН!
   Продолжаю такую дорогую для женской души тему о "тряпках". В то давнее время так неуважительно одежду не называли, хотя это название зачастую очень хорошо отражало суть... Брюки были сугубой привилегией мужского пола. Никаких брюк для дамского сословия не полагалось. Даже суровой зимой мерзни в чулках! Коричневые хлопковые чулки "в резинку" пристёгивались на замочек чуть пониже розовых штанов с начёсом, под штанами на бёдрах - розовый же атласный пояс с резинками - две спереди-две сзади - история! Почти раскопки древнего Рима! Летом носились капроновые чулки со "стрелками". Так ясно вижу как мама, надев на руки тонкие нитяные перчатки, чтобы не зацепить, не дай Бог, тонкий капрон, натягивает с носочка наверх невесомый чулок. А если всё-таки "побежит" петелька на капроне, то на этот случай есть специальная деликатная штопательная машинка. Чулок натягивается на стакан, как на пяльцы, в первую распустившуюся петельку вставляется тоненький металлический крючочек , и пошло.... Петелька за петелькой.... Петелька за петелькой, "клик-клик" тихонечко, но очень уютно "кликает" язычок хитрой машинки - чулок опять как новый!
   ... Все мамины вещи переехали на новое местожительство в новый чешский платяной шкаф из спального гарнитура, когда мне уже было двадцать четыре года. К этому времени только старое зимнее пальто приказало долго жить и новое, из импортного отреза, шилось с превеликим волнением и с неофициальными денежными подношениями портнихе из ателье. А так - всё старые знакомцы, разве что пошитая кофточка с "жабо" - новая, да шерстяная юбка. Ещё переехала и навсегда поселилась на гвоздике в углу шкафа чернобурая лиса со стеклянными круглыми глазами и толстым пушистым хвостом. Лиса считалась "вложением капитала", так же как и пара ковров, свёрнутых в вертикальные рулоны, стоящие за дверью спальни. За коврами этими выстаивались в своё время многочасовые очереди с писанием номеров на ладошках... Чернобурая облезающая лиса висела и "линяла" так долго в шкафу, что, когда мамы не стало, её пришлось выбросить. Суета-сует и всяческая суета! Ковры за бесценок продали, когда отец переезжал ко мне в Америку в конце девяностых, а единственная мамина вещь, оставшаяся мне на память - её маленькие, черной замши, круглоносые туфельки с лаковыми декоративными шнурочками, кокетливо прилепленными сбоку. Туфельки фасона пятидесятых, опять почти модные в 2008. Спасибо отцу - не выбросил, притащил в Америку. Они стоят в моём обширном гардеробе и живут своей новой Американской жизнью. Какая-то тонкая мамина эманация до сих пор витает вокруг них, и слёзы каждый раз выжимаются из моих глаз при взгляде на их чистенькую, но заполированную от долгой носки коженую стелечку. Если бы я была сказочником, как Андерсен, то дала бы возможность маминым туфелькам заговорить... И как бы они удивлялись переменам в своей такой долгой жизни. Это же надо, из Советского Союза пятидесятых годов перебраться в Колорадо, центр Американского континента, в двадцать первый век... А ведь ещё и шанс есть, что и дальше не выбросят, а будут передавать из рук в руки, как реликвию прошлого. Ну и повезло! И кто бы мог подумать? Совсем ведь из простых, недорогих, а так с нами считаются, ценят!
  
   Мои школьные годы, начиная с первого класса и заканчивая десятым, делились на две неравные по времени и по качеству части. Девять месяцев в городской квартире на Большом Проспекте Петроградской стороны и три дачных летних месяца в Мельничных Ручьях, пригороде Ленинграда, но всегда - с мамой... Отец много работал, приходил поздно вечером, а мама была абсолютно привычной деталью повседневного быта. Никаких неожиданностей, мама всегда рядом - утром, после школы, вечером... Городская жизнь была однообразной и убогой, но маме такой не казалась. Это была ЕЁ жизнь и другой не предвиделось. Муж, дочка - СЕМЬЯ... Отсутствие новостей - самая хорошая новость, как гласит английская поговорка!
   Новость ворвалась в дом и подтвердила британскую мудрость. Вернувшись тёплым сентябрьским днём из школы (школьный год только что начался, я пошла в шестой класс), я забежала на кухню поговорить с мамой. Седая, маленькая Рива возилась с кастрюлькой у плиты, тётя Маня, удивительное дело, отсутствовала. Мама обернулась, от рукомойника и с каким-то странным, отстранённым выражением лица проговорила:
   - Какая ты, Лена, всё-таки, глупая! Почему ты не спрашиваешь где дедушка Вениамин?
   - Как где, на даче! - ответила я, недоумевая.
   - Нету дедушки, он умер... Как это ты не замечаешь, что его уже неделю нет, ведь он приезжал всегда с дачи в начале недели...
   Сказала эти взорвавшие мой мозг слова и опять равнодушно отвернулась к раковине. Всё это было нереально, как в дурном сне. Не то даже, что дедушка умер, что само по себе было страшно и оглушительно, а то, что мама не сказала мне ничего про то что случилось, и я должна была, оказывается, "догадаться". Онемев, на ватных ногах, ни секунды не задумываясь, зачем это делаю, я вышла из квартиры. С четвёртого этажа до первого брела машинально, со ступеньки на ступеньку, совсем забыв о лифте. Так же машинально побрела по улице, бездумно переставляя ноги и глядя на асфальтовый тротуар мокрыми глазами. Пешком до дома бабушки Тани ходить приходилсь часто, четыре троллейбусных остановки - не так и далеко... Так на автопилоте и дошагала...
   Открыл дверь бабушкиной коммунальной квартиры папа... Так же, уперев пустой взгляд в никуда, я дошла до бабушкиной комнаты. И там, как будто очнувшись, кинулась с рёвом к папе на шею - Папа! Почему вы мне ничего не сказали!? - Как будто это было главное, что не сказали. Плакала, горько подскуливая, на папиной груди. Он ничего не говорил, только похлопывал по спине рукой, утешающе... Да и не утешишь словами! Когда дед Самуил умер от инфаркта , я совсем ещё в несознательном возрасте была. Так что смерть деда Вениамина - первый опыт горя, не сравнимого ни с каким предыдущим опытом...
   Боль сменилась грустью, потом постепеным привыканием к новой картине мира, без деда... А вот мамино странное поведение не забылось. Моя обида, сгустившись в черную тучу на психическом уровне, возможно, привела к событию, произошедшему реально, на физическом уровне. Это я, конечно так, для красного словца... Но уж больно совпала по времени авария, чуть не убившая маму. Обвалился тяжеленный потолок с лепниной прямо над маминой кроватью! Куски старинной штукатурки, толщиной в полметра, валялись на одеяле. Какое счастье, что она в эту минуту вышла на кухню...
   Уже взрослой, я пыталась понять, как мама могла допустить такую вопиющую психологическую ошибку (впрочем, сколько ошибок творю я сама со своей любимой дочкой?) На самом деле это даже странно, что только эта история, осталась болевой точкой в сознании. Обычно в отношениях с матерью бывает куда больше обид.
   Помню совсем смешной, маленький довесок обиды, тем не менее вызвавший в своё время горькие слёзы в подушку... Однажды вчером в субботу я сметрела по нашему маленькому чёрно-белому телевизору увлекательный и страшный фильм... Только в детстве и юности бывает ТАК интересно... Полностью поглощённая действием фильма, и замерев от сладостного ужаса, я смотрела как огромный одноглазый циклоп хватает маленьких человечков, аргонавтов, и пожирает их. (Сейчас уже не помню точно, может быть он их и не пожирал, но что-то ужасное всё-таки делал... Это был фильм про путешедствие Язона за Золотым Руном). В самый этот захвтывающий момент мама, отвлёкшись на минуту от разговора с какой-то её гостьей, спросила нежным голосом:
   - Леночка, что это ты такое страшное смотришь? Может быть выключить? А то спать скоро идти, тебе могут страшные сны присниться?...
   Я просто онемела! Как это выключить???!!! Но вместо того, чтобы воскликнуть: - Нет! Ни за что!! - И заслонить своим телом вожделенный экран телевизора, я глупо молчала от возмущения... Мама подошла и ВЫКЛЮЧИЛА, приняв моё оторопелое молчание за согласие! Потом она вернулась к прерванному разговору, а я отправилась плакать за перегородку, горько страдая, что ТАМ все продолжается, но уже без меня. Через некоторое время мама прошла мимо меня и, увидев что я плачу, очень удивилась. Поняв причину, она удивилась ещё больше:
   - А что же ты не сказала, что хочешь смотреть?? Я бы не выключила!
   Эта фраза вызвала новый поток слёз! Счастье было так близко, а я сама себя наказала! И сейчас уже ничего не исправишь - всё кончено! (То есть фильм закончился)... Эта история, сейчас-то я понимаю, очень характерна для дурацкого возраста, когда так часто у детей возникает чувство: вот сейчас под трамвай кинусь - бабушка плакать будет! Какое-то саморазрушительное, злобное чувство, через которое, наверное, в большей или меньшей степени проходят все. Только разница в том, что во времена моего детства психологических книжек родители не читали, и о кризисах роста сильно не задумывались. Это сейчас все знают, что у тинейджеров, в буквальном смысле, дырка в голове (смотри научные статьи на эту тему). Мама, собственно, в этой историйке играет роль второстепенную... Это не о маме, как я собиралась вспоминать, а, скорее, обо мне самой... Но так явственно слышится спустя почти полвека мамин нежный голос: - Леночка, что это ты такое страшное смотришь...
  
   Стареющая Рива в своей барской спальне с роялем совсем затихла после неожиданной смерти Вениамина от инфаркта. А мама рассказала мне нелепую, но очень человечную историю о том, как всё случилось...
   Дед всегда держал летом на даче кур. Куда они девались, когда лето заканчивалось, я не особенно задумывалась. Помню, что одна курица по имени Хромоножка (имя говорит само за себя) долгое время жила у нас в городской квартире в печке. Да, да! В печке. Я открывала тяжёлую чугунную, в металлических литых завитках дверцу и заглядывала в тёмное пространство старой, дореволюционной печки. Белеющая в сумерках своей тюремной камеры курица тихонько квохтала, поднималась с серого, как пепел, пола, и косила на меня подслеповатым круглым глазом. Даже думать не хочется, что бабушка приготовила из этого ПЕТА (pet англ. - любимое животное) бульён в какой-то непрекрасный день! Во всяком случае, в то время мне такие мысли в голову не приходили... Ну, живёт курица в печке - и ладно! Хорошо к ней заглядывать и кормить её просом... Ох, где были в то время защитники прав домашних животных!? ...
   Так вот... В это лето Вениамин много сил и времени потратил на выхаживание одного негодящего, болезненного петушка. Проблемный петушок оклемался, а дедушка, естественно, привязялся к нему, выхаживая. А тут - осень, и надо петуха резать. Ух, даже от слова такого дрожь пробирает! РЕЗАТЬ! Но дед был - настоящий мужик, прошедший за свою жизнь огонь, воду, и медные трубы... Что он будет своим сентиментам потакать? Не имеет он такого права! Надо - значит надо! Вот дед и наступил на горло своим чувствам, прикончил петуха... А через несколько часов стало ему плохо с сердцем... Пока неотложка из города приехала, скончался дед от инфаркта на маминых руках. Не выдержало сердце таких переживаний... Конечно, это не библейская история о том, как господь велел Аврааму принести в жертву любимого сына Исаака, и Авраам, жестоковыйный - надо, значит надо! Но, тоже... Больно было дедушке своего питомца своими собственными руками губить... И ангел не прилетел и не отвёл руку. Так умер дедушка Вениамин...
  
   Городская жизнь отличалась от дачной ещё и моими бесконечными болезнями. ОРЗ следовали один за другим, не считая более серьёзных - воспалений легких, кори и прочее. То ли я такая была болезненная, то ли климат ленингрдский такой гнилой, но в осенне-зимне-весенний период маме доставалось от меня по полной программе. Самое первое воспоминание о маме - в роли сиделки в инфекционном изоляторе. Ничего не запомнилось о болезни, а вот как мама пыталась меня развлечь и делала уточек из больничной ваты - это помню отлично. Какие уж там уточки у неё получались, можно себе вообразить! Но детское воображение благодарное, для меня уточки были самые, что ни на есть настоящие, и разве что не крякяли.
   Не раз и не два я разбивала нечаянно стекляные градусники при измерении температуры, и мама, обьясняя, как опасны ртутные испарения, старательно собирала разбегающиеся ртутные шарики с паркета. Спичечкой гнала навстречу друг другу, выскабливала из щелей... Шарики сливались в один большой дрожащий и блескучий шар, который мама поддевала на бумажку и уносила во двор в мусорный бак.
   Сколько было горчичников, поставленных мамой на мою спину, сколько микстур и лекарств, которые я категорически отказывалась заглатывать, сколько бессонных ночей...
   Конечно, никаких спасибо никогда маме за это всё не говорилось. Когда это такое в природе было, чтобы дети понимали и ценили заботу родителей?
   Однажды я очень серьёзно отравилась рыбными консервами. Не стоило бы об этом вспоминать, если бы не одно обстаятельство... Мне необходимо покаятся... Мама, прости, теперь-то я понимаю, что ты чувствовала в то время...
   Бедная мама в ужасе смотрела, как ртутный столбик неумолимо поднимается всё выше и выше к сорока одному градусу. Скорая уже вызвана. Я лежу, закрыв глаза и, как будто бы недостаточно того, что происходит на самом деле - тошнота, температура, серьёзнейшее отравление - начинаю актёрствовать. Мне хочется изобразить драматическую сцену бреда умирающего, и я шепчу сухими губами:
   - Звезды, какие красивые!
   - Какие звезды, Леночка!?- в ужасе спрашивает мама.
   - Небо...Я лечу так быстро! Звёзды совсем близко!
   Я нагло притворялась!! Да, было очень жарко от температуры и плохо, но я была в полном сознании и нагло актёрствовала, изображая бред. О, дети, дети! Потом в больнице, во время процедуры моего откачивания, которую я очень хорошо помню, к родителям вышел врач и задал убойный вопрос:
   - Скажите, это у вас единственный ребёнок?
   Матерь божья, а вдруг бы я и в правду умерла? Так бы мама и думала, что я бредила перед смертью!
   А вот в летние месяцы я никогда не болела. Даже если купалась в холодной речке или промокала под дождём. На даче в Мельничных Ручьях мама занимала крохотную комнатку, не утеплённую, как три другие, холодную. А я спала в проходной комнате-столовой с печкой - на кушеточке. Ох, до чего же сладко было спать на горбатой с выпирающими пружинами кушетке, и ещё слаще просыпаться под нежный голосок пеночки-веснянки.
   Мама летом оживала, на щеки возвращался румянец, и до сорока двух лет к ней никто из посторонних иначе, как "девушка", не обращался. Небольшого роста, девичьего сложения, она действительно, несмотря на свои весенне-осенние сердечные обострения, выглядела очень молодо. Помню, как активно к ней приставал молодой солдатик на речке. Мама стирала бельё на деревянных мостках. (Да, вот так, без стиральных машин обходились).
   - Девушка, а девушка, вас как зовут?
   - Я не девушка, - отвечала мама, - Я замужем!
   - Ну, всё равно... А зовут-то вас, девушка, как? Тут мама оборачивалась ко мне и говорила:
   - Доченька, помоги мне донести бельё...
   Солдатик выпучивался на меня обалдело ( в тринадцать, четырнадцать лет я уже выглядела вполне девушкой) и ретировался.
   С этой стиркой белья на речке связана одна из самых удивительных семейных историй... Мама решила снять обручальное кольцо от греха подальше, чтобы оно не соскользнуло, не дай Бог, в воду с пальца. Передавая его мне, она как-то неудачно подскользнулась, и кольцо с тихим бульком упало в воду рядом с деревянными мостками. Мама была безутешна. Она позвонила отцу на работу, плача и повторяя, что теперь всё, он от неё уйдёт, потому что это такая ужасная примета, и дело не в стоимости золотого кольца, а в том что оно обручальное. Как папа её ни уговаривал, она плакала и твердила, что ТЕПЕРЬ ВСЁ! Что бы сделал среднестатистический мужик? Чертыхнулся бы: - А, хрен с ним, переживём! - То, что сделал Давид - выходит за рамки обычного. Как же надо желеть, то бишь ЛЮБИТЬ жену, чтобы придумать и выполнить такое! Давид купил металлическую сетку, соорудил из неё большой куб метр на метр, с открытым донышком и верхом. Место падения кольца было более или менее определено, он опустил сетчатый куб на илистое мягкое дно речки, пока металл не установился на твёрдом, до упора. Дальше он начал выгребать ил и просеивать его через капроновый чулок. Всего лишь два часа упорной работы, и вот блеснуло золото - кольцо было спасено! Но разве дело в кольце? Это история любви посильней чем Фауст Гёте... Или, чем Песня Песней.
   Ещё одна история, может быть, не такая романтическая, как история с кольцом, но тоже говорящая о папиной любви, произошла из-за банального ремонта в ванной. (Дело происходило много позже, уже не в коммуналке, а в собственной кооперативной квартире)
   Нужно сказать, что Фрида отличалась необыкновенной дотошностью в стремлении к тому, что ей казалось правильным. Это распространялось на все области жизни. Если что-то было по её представлению "не так", Фрида не могла этого вынести, пока всё не становилось "правильно". Если я, не дай Бог, натирала щёткой паркет "не в правильном направлении", щётка у меня отбиралась; если в лифте кто-то писал, она, при своей ужасной брезгливости и сверхчувствительном носе, предпочитала сама убирать это безобразие, чем терпеть его. Однажды она увидела на улице около Сытного рынка, как трое ублюдков избивали одного... Она просто не способна была пройти мимо, как это делали все остальные. Моя супер-стеснительная мама, которая краснела и терялась от любой мелочи, встала в нескольких метрах и стала громко кричать, не думая о том, что она всерьёз рискует. Ведь запросто могла пострадать сама от отморозков. Нет, ни на секунду не подумала об этом, потому что НЕПРАВИЛЬНО трое на одного. Слава Богу, они решили не нарываться на неприятности с этой придурочной тёткой и разбежались.
   Так вот, в ванной был затеян ремонт, так как Давид приобрёл по блату красивую итальянскую плитку. Приглашённый мастер поработал на славу, плитка была уложена на стену, до того просто выкрашенную зелёненькой краской. И тут оказалось, что маме - НЕ НРАВИТСЯ. Мама долго смотрела на стенку ванной, пытаясь определится, что же именно её раздражает, и, наконец, озвучила:
   - Эти ромбы сверху ужасные! Ванная выглядит, как общественный туалет.
   Всё! Приговор кафельной стенке был вынесен! А ведь мастеру ничего не сказала, постеснялась. Что делать? Она НЕ МОЖЕТ жить с этим. Папа покряхтел, посмотрел грустными серыми глазами.... И взялся сам ПЕРЕКЛАДЫВАТЬ кафель по маминому проекту, благо плитки было куплено с запасом. Ну, где вы такое видели? (Папина кафельная стенка в ванной, наверное, до сих пор "живёт" в хрущёвке на Комендантском Проспекте... А вот папы и мамы нет...)
   Возвращаюсь к ДАЧЕ. Взрослые жили всё лето за забором дачи, как отшельники. Соседей знали, но никогда не общались. Мама готовила еду на керосинке в крошечной кухоньке. Ходила покупать этот керосин на станцию (кстати, говорила, что запах керосина очень ей нравится, ну прямо, как кошку на валерианку тянуло её на керосин!)
   Никаких огородов на даче не было, так... пара грядок клубники, да малиновые кусты вдоль дорожки. Чем мама была занята все долгие летние дни? Непонятно. Никаких прогулок ради прогулок, разве что до продуктового магазина, да за разливным молоком к бочке... В помещении "сарайского типа" на Алексеевском Проспекте был кинотеатр. (Что и говорить, гордое название для сельской дороги с утрамбованной редкими машинами, глинистой, присыпанной мелкими камушками землёй. Да и "Кинотеатр" - тоже смешно для этой сараюшки!). В кинотеатр иногда ходили, но там бывало так душно, что мама не горела желанием приобщится к кинокультуре. Так что, много шедевров типа "Чингачгук, Большой Змей", или "Семь невест для семи братьев" прошли мимо неё. Мама много читала, любила иностранную литературу. Неизменно где-нибудь на стуле или кровати лежал голубенький, с шершавенькой обложкой журнал "Иностранки". Никогда мама не уговаривала меня почитать. Как-то это сложилось само собой, что я тоже всегда, каждый день по-многу читала. А что ещё, в самом деле, делать? Сидишь себе под яблонькой, а дух твой уносится куда-нибудь далеко, в другие страны, в другие судьбы...
   Честно говоря, не припомню, чтобы мама вела со мной задушевные разговоры. Может быть, я забыла... Но, скорее всего, каждый жил в "СВОЁМ". Ну, о чем таком можно говорить с глупой ещё дочкой?! - Иди, поешь... Возвращайся не позже... Одень...Сходи за... Вот, когда начались ухаживания мальчиков, лет в шестнадцать, тогда уже нашлись темы для разговоров... Правда, совсем не такие, как обычно в таких случаях - парадоксальные разговоры, парадоксальные советы!
   Я: - Мам, он хочет меня поцеловать, а мне даже на ботинки его смотреть противно! - Это о восемнадцатилетнем поклоннике с соседней дачи. (Почему, ботинки, а не лицо - мне сейчас не совсем понятно... А лицо, кстати, с голубыми глазами было очень даже ничего). Мощный, тяжёлого атлетического сложения, ироничный юноша не отвечал моим детским мечтам о тонком, нежном и грустном "принце").
   Мама: - Леночка, ну, что тебе жалко? Хороший мальчик - пусть поцелует! -
   Мама, в своей чистоте, ни на секунду не задумывалась, что она этими советами подбивает дочку на что-то не совсем подобающее. Её материнская интуиция подсказывала, что опасаться нечего. А добрая душа болела за влюбленного мальчика. Ну, действительно, что страшного случится, если поцелует?
   Фрида вообще была ужасно отзывчивой. Нашими соседями по площадке на Большом Проспекте были Смирновы, сухонькая, сгорбленная безответная старушка и её взрослый пьяница-сын, Иван. (На самом деле Иван, без всякого, там, обобщения!). Иван пил сильно, но был добрым, не дебоширил. Напиваясь, кружил по садику на углу Веденской (или по новому, Олега Кошевого) и плакал, растерянно повторяя:
   - Где моя мама? Где моя мама? Где моя мама?...
   Этот Иван звонил в нашу дверь периодически во время запоев, и, если открывали соседи, пряча глаза в пол, просил позвать Фриду. Соседи, поджимая губы, шли звать. Фрида всегда, стесняясь и краснея, давала два рубля в долг. К чести Ивана нужно сказать, что он всегда отдавал деньги в срок... Но тут же через пару дней занимал опять. Так эти два рубля и ходили туда-сюда.
   Заглядывая в будущее (теперь, конечно, ставшее далёким прошлым), с улыбкой вспоминаю, как рассказывала маме о новом знакомом. Архитектор по образованию, Юрка Раппопорт был великолепным джазистом, а ещё, по совместительству - настоящим Хиппи. Мы познакомились в Доме Архитектора, где он поразил моё воображение игрой на рояле и невообразимой рыжей бородой, в сочетании с длинными и редкими рыжими космами. (Уже понятно, наверное, без обьяснений, что он не являлся "героем моего романа")
   В вагоне метро, где мы оказались вместе после вечера, он вёл себя крайне странно. Например, задрав брючины, продемонстрировал, что он без носок (дело было зимой). Тётеньки, сидящие напротив, были шокированы до глубины души, я, честно говоря, тоже... Отбивал джазовый ритм ладонью по скамейке, тряся бородой, и задавал не всегда уместные вопросы. Несмотря на всё это было очевидно, что он вышел из интеллигентной еврейской семьи, интонации его были мягкими, голос тихим и высокий лоб мыслителя придавал ему сходство с Сократом... Узнав, что в моей отдельной квартире есть инструмент, он страшно возбудился и напросился в гости. Играл джаз на моём "Красном Октябре", будя соседей, до часу ночи, я еле его выставила. Через пару дней он позвонил и стал буквально умолять меня, чтобы я его "приютила" в своей двухкомнатной квартире. Он жаловался, что у него болит сердце, что он не может выдержать своего соседа, пьяницу-дебошира, что у него нет пианино и что он ПРОПАДАЕТ. Он говорил своим тихим интеллигентным голосом:
   - Лена, всего на недельку, ну пожалуйста! Я не буду к тебе приставать, мне просто нужно немного отдохнуть, как в санатории!...
   Всё это я рассказывала заинтересованно слушающей маме... Ну, кто отгадает с первого раза мамину реакцию? Любая среднестатистическая мать сказала бы: - Ты что, с ума сошла?! Прекрати общаться с этим придурком немедленно! - Только не Фрида... Её добрые глаза наполнились состраданием. Она произнесла:
   - Леночка, ну конечно же, нужно помочь человеку... У него же уже сердце болит! Какой ужас жить рядом с пьяницей!
   То есть, она немедленно поставила себя на его место и прониклась сочувствием. Ах мама, мама! Я ощутила себя неотзывчивой сволочью, и, поддавшись маминому влиянию, решила проявить себя доброй самаритянкой. Что из этого вышло - это отдельная история, но мамина наивная доброта здесь видна во всей красе.
   Наверное от этой наивности и полной изолированности от мира людей, мама "купилась" на дружбу с Перцем. Звали Перца, по-настоящему, Пётр Давыдович, но какой он, к дьяволу, был Петр?! Перец он был! Он пристал к маме как-то по дороге в сельский магазин. Высокого роста старый еврей, с ярко розовой лысиной, красненькими склерозными щёчками-брылами, висячим большим еврейским носом и слезящимися поросячьими голубыми глазками. Ну, конечно, его можно было не опасаться, и мама вежливо поддержала разговор, отвечая на его вопросы. Так и дошли вместе до магазина.
   Перец был неплохим психологом, и понимал, что человеку, а особенно женщине, приятнее всего говорить о себе. Всё ему было интересно знать о Фриде. И мама, обычно скрытная, сдержанная, стала рассказывать и даже жаловаться. Перец крутил от досады головой и настаивал на серьёзном разговоре с родственниками. Дело в том, что мама обижалась и на младшего брата, жившего на той же даче со своим разросшимся семейством (старшая дочка Моисея младше меня на восемь лет, младшая только народилась), и на Риву, характер которой не был сломлен до конца со смертью мужа. "Волчёк в девичестве" проявлял себя вовсю. Особенно приезды по выходным Додика раздражали её. Ну, вот злил её Давид и всё тут! Это неважно, что он своими руками ремонтировал старый забор, помогал во всём, что ни попросишь, заботился о больной дочке... - Как смел он построить для Лены отдельную хибарку?! Это не важно, что далеко от дома и неважно, что размером в одну раскладушку вдоль стены. Не имеет права!.. Да ещё и электричество хочет провести! Рива рвала со злости провода... Перец тряс щеками и возмущался. О, да! Он был настоящий друг. Очень он полюбил Фриду, разумеется платонически. Ну, вобщем-то, он не дурак был и понял с каким "цветком" подружился, да и жалко было по-человечески - такая милая женщина и так больна! Фрида рассказала, конечно, что она по два раза в год в больницу ложится из за сердца. А вот родной брат совсем не желеет... Фриде плохо с сердцем, просит Моисея:
   - Мося, попроси Ларочку так не шуметь, не топать, у меня от каждого звука сердце обрывается.
   Брат насупливается:
   - Ты чего от ребёнка хочешь, чтобы она на одном месте сидела, как кукла?
   - Да нет, пусть на дворе пока немного побегает, мне нехорошо.
   - Да ладно тебе, - отвечает младшенький братец, - Ещё не известно, кто из нас раньше помрет! (Теперь-то точно известно кто, мама умерла рано, в шестесят два года от сердечной недостаточности).
   Перец навещал маму в городе. Познакомил со своей старушкой женой. Жена, правда, очень быстро после знакомства померла, и остался Перец один, даже без детей. Детей у них никогда с женой не было. Наверное из-за этого, из за того, что не растил Перец своих детей, и вышел казус.
   Однажды заявился Перец, когда никого из старших не было дома, а я, восьмиклассница, только что помылась в нашей "коммунальной" ванне. (Слава богу, отопление уже было не на дровах, а газовое. Когда мне было лет десять, я устроила настоящий пожар, помешав в топке поленом, и положив полено обратно в поленницу).
   Я открыла входную дверь на НАШИ три звонка и впустила Перца. Я была девочка вежливая, и не могла не пригласить его, сославшись на отсутствие взрослых. Ну, что особенного - посидит, подождет старичок, раз уж приехал... На мне был одет фланелевый недлинный халатик, голова завёрнута в махровое полотенце. Щёки после купанья пунцовые, глаза - голубиные, серые, ресницы папины длинные... Хороша, наверное, была. Залюбовался старый! Стал расспрашивать, тыча толстым пальцем в фотографию молодого красавца, модного киноактёра Вячеслава Тихонова (висела эта фотография над моим маленьким рабочим столом):
   - Это кто, Леночка, он с тобой в школе учится? Ты в него влюблена?
   А сам к моему халатику лапищами подбирается, и весь аж трясётся. Я от него пячусь в бабушкину спальню:
   - Вы что, Петр Давыдович!? - Перец губы трубочкой вытянул и норовит поцеловать, да не в щёчку, подлец, а прямо в губы! Я от удивления просто немею, а он задыхаясь от волнения, бормочет:
   - Девочка! Молодые - они все кобели, изменяют! А я верный буду, я за тебя душу чёрту продам!
   Мама родная, сбрендил совсем! Моча в голову ударила!... Ему же лет под восемьдесят уже!
   Слава Богу, мама вернулась в этот драматический момент. Я развернулась и пошла заниматься своими делами. Перец, слегка обалделый, поговорил с мамой немного и уехал. Я решила рассказать всё маме. Без особого ажиотажа и возмущения... Ну, спятил старик на старости лет! Бывает! Тетя Дина, мамина старшая сестра, работает заведующей отделением в сумасшедшем доме "Скворцова-Степанова", так она ещё не такие истории рассказывает! Мама выслушала с явным недоверием:
   - Ты всё не так поняла, Лена! Он просто, как дедушка, хотел тебя поцеловать.
   - Мама, ты что?! А разговоры такие дедушки затевают?! А руками хватают?!
   Мама возмущённо:
   - Лена, не говори глупости и не выдумывай! Петр Давыдович не мог такого сделать!
   Ну, что тут будешь делать! Наивность беспредельная и преданность старому другу.
   Слава Богу, Перец с тех пор не наведывался - совестно, наверное, было... А пару лет спустя дошло известие, что он умер... Мир его праху. Я не в обиде. Он и правда маме другом был, к ней-то он никогда не приставал.
  
  
   В девятом классе мне пришлось побывать дважды. Оказалась я второгодницей из-за папы. Папа понес своей приятельнице, художнице Тане Дразнэ, мои рисунки, хотел посоветоваться. Такой молодец! Видел, что ни к чему особенно у меня интереса нет, а картинки с раннего детства рисую!
   (Самое первое предсказание о моём будущем было сделано медицинской сестричкой в больнице, где мне удаляли то ли гланды, то ли аденоиды. И то и другое было, но не помню в какой последовательности. Она посмотрела мой блокнотик с иллюстрациями к сказке "По щучьему веленью" и сказала, как отрезала: - Ты будешь художником. - Чуть-чуть промахнулась. Не художник я, а график-дизайнер).
   Таня Дразнэ обрадовала:
   - У Лены явный талант, я знаю многих, кто уже учился много лет и они хуже рисуют! -
   Ну вот, папа и определил меня в художественную школу при МУХЕ (Высшее Художественно-Промышлшнное Училище им. В.И. Мухиной). А главный по художественной части педагог посоветовал подготовиться получше к поступлению в институт и начать с девятого, а не с десятого класса. Мама к этому решению никакого отношения не имела. Всё решил отец. А я посомневалась про себя немного (страшновато второгодницей становиться по собственной воле), да папу-то привыкла слушаться, да и здорово это казалось. Надо же! Оказывается можно рисовать в своё удовольствие и сделать это профессией - класс!
   Два года художественной школы заняли меня полностью. Да и возраст сложный, кажется, что родители тебя вовсе не любят и не понимают. Живешь с ними рядом этаким зверьком нахохлившимся! Старая, оклеенная обоями, перегородка, сооружённая когда-то папой, чтобы отделить молодую семью от родителей, Ривы и Вениамина, отделила меня, пятнадцатилетнюю, от мамы с папой. Они были ТАМ со своими разговорами и проблемами, а я за перегородкой, на своей раскладушке и за своим столом, приткнувшимся между окном и Ривиным буфетом. Ух, как нелегко было отвоевать это место! Рива была категорически против, и не собиралась отдавать ни пяди своей территории врагу! Но мы победили, и теперь я делала уроки, мечтала, читала за СВОИМ столом! Седенькая, маленькая Рива периодически выплывала из спальни и шествовала в узком проходе между моей раскладушкой и инкрустированным пузатым "дворцовым" столиком (предполагалось, что изначально он стоял в Зимнем дворце, дед Вениамин так утверждал) к двери в коридор, но мне это не мешало. Рива совсем уже выпадала из МОЕГО мира и я её просто не замечала. Трудно было, однако, игнорировать её "ночную вазу", которую она торжественно проносила каждое утро прямо над моей головой. А что делать - проходная половинка комнаты. Нейтральная територия, и бабушкина и моя одновременно.
  
   Сосредоточившись всецело на себе и своих делах, я не сразу заметила, как постарела мама. И, как это ни странно, заметила не по самой маме, а по её фотографии.
   - Смотри, Лена, как я изменилась! - сказала однажды мама, протягивая мне маленькие паспортные фотографии. И положила их передо мной на стол. Я взглянула и увидела... Боже мой, какая разница между двумя фотографиями! Больше уже никому не придёт в голову назвать маму "девушкой". По углам губ пролегли скорбные складки, глаза запали и в них такая усталость! Ей ещё только сорок четыре! Совсем недавно она выглядела так молодо! Конечно, сердце виновато во всём... Я не хотела думать о том, что подсказывал краешек сознания. Даже занятая полностью собой, я всё-таки слышала, как за перегородкой спорили родители: - Додик, - говорила с легким надрывом в голосе мама, - я же всё понимаю! Ты же идешь к ней! Зачем ты намывался, душился? Что ты думаешь, я совсем дура? - Отстань, не говори ерунду, - огрызался отец... Плакала ли мама в подушку, когда любимый Додик всё-таки уходил, я не знаю. Нахохлившись, я занималась своими делами - меня ничего не касалось! Каким-то образом я всё же узнала, что происходило в то время. Не помню как, и когда, и кто мне рассказал. Наверное мама.
   Давид работал в Больнице Скорой Помощи на Пионерской улице. Больница была по-советски вонючая. Палаты в отделениях были переполнены, и больные с травмами рук, ног и прочих частей тела лежали часто прямо в коридорах на раскладушках. Вот от их ран так и воняло. В отделение реанимации то и дело попадали алкоголики, выпившие, что под руку попало, денатурат, например. Но папа был абсолютно и стопроцентно счастлив. Он обожал свою работу стоматолога и все обожали его, потому что руки у него были золотые. Кто хоть раз попадал к нему - к другому врачу идти отказывался. Помню, как он пришёл однажды, сияющий, домой, и с ходу похвастался:
   - Слушайте, я сегодня одному алкоголику рожу по косточкам собрал! Он из окна по пьяни вывалился! Лучше прежнего стал!
   Папа был не просто зубодёром - он был классным стоматологом. Если бы он знал, что его "проба пера для интересу" по вживлению уже выдранного зуба станет потом обычным приёмом! Он это сделал по наитию. И ни в какие научные, профессиональные журналы статьи не посылал - это уже ему было не интересно.
   Знакомых у отца была тьма, в отличие от мамы (прямо, как у Пушкина - они сошлись, вода и камень, лёд и пламень, то есть мама с папой - по контрасту!). Но в семье никто из знакомых не появлялся, потому что у мамы не было сил на гостей, да и теснота была невозможная.
   И вот, по закону больших чисел, нашлась таки одна женщина, сумевшая папу увлечь. (Думаю, что влюблялась не она одна, но папа был до этой поры - кремень). Была она врачихой из того же госпиталя. Нахальная, как большинство медичек, здоровая, молодая, она вцепилась в отца, как рыба пиранья. Никаких угрызений совести у неё и в помине не было. Чего там, семья! Подумаешь! Жена - не гора - можно отодвинуть! Она уламывала Давида уйти к ней. Как Сирена, она пела ему на ушко: - Давид, я для тебя всё сделаю, тебе даже работать не придётся, я хорошо зарабатываю! (Ну, тут она маху дала, для отца работа - жизнь!). Уходи ты от своей инвалидки, она уже и не женщина! Ну, чем я не хороша для тебя?! - Не обьяснял ей Давид, не хотел обижать, что есть примитивный секс, а есть любовь. И любит он жену, и не может бросить, предать... Злится Давид, что жена про его амуры догадалась, грубит поэтому Фриде, но совесть-то мучает... Не может он из семьи уйти, ну не такой он человек!... Не отломилось нахальной врачихе, разве только самую малость. А общественность, кстати, начеку была. Раздался однажды телефонный звонок в квартире, позвали маму к телефону... Она взяла трубку, а там женский голос ехидно так - дескать, а знаете ли Вы, уважаемая Фрида Вениаминовна, что к Вашему мужу такая-то имярек клеится? Фриду, естественно, качнуло, но она овладела своими эмоциями и ответила спокойно:
   - Я очень рада, что у меня такой замечательный и интересный муж, что он не только мне самой нравится, но и другим женщинам.
   Та сразу трубку повесила. Потом, когда всё это было далеко позади, все точки над i были поставлены, папа не раз и не два любил повторять - какая всё-таки Фрида мудрая, как она хорошо ответила этой сплетнице! (Судя по этому, мама ему рассказала о звонке).
   Не знаю наверняка, были ли у отца ещё какие-нибудь романы, может быть и были... Но маму он ТОЧНО любил всегда. Бывало, оденет она свою единственную выходную кофточку с юбкой, наденет туфельки-лодочки на каблучках в редкие случаи похода в гости, причешет головку "а ла балерина" - гладенько, а папа посмотрит внимательно на неё и искренне так, с чувством: - Какая у нас всё-таки мама изысканная, вот чувствуется в ней благородство и грация! - Каково такое сказать после десятилетий брака, а?! А мамина головка и впрямь напоминала мраморные головки женских фигур Кановы. (На пианино у нас стояла одна такая мраморная головка. Дедушка ещё купил, потому что здорово Фриду напоминала. И папа эту головку очень берёг и долго не хотел продавать, даже когда собрался в Америку ко мне уезжать).
   Фридино больное сердце не давало ей проводить отпуск с мужем. За всю жизнь всего-то раза два в Прибалтике вместе отдыхали по недельке. Зато мне свезло, ох свезло! - могу воскликнуть я вслед за Шариком/Шариковым. Отец со мной в отпуск несколько раз ездил. Да не просто, а на машине. До самого Чёрного моря, до Пицунды. Мы ночевали на берегу в палатке, а вода в море была такая прозрачная, что увеличивала песчинки на дне, как линза. Мы жарили мидий на костре, готовили немудрёную рисовую кашу со сгущёнкой на примусе... Вот это было путешествие!...Никаких особняков и санаториев на берегу ещё не было понастроено, грузинские бабки в чёрных юбках плевались, глядя на меня в купальнике-бикини...
   Бедная, бедная мама, ничего хорошего не знающая, кроме дачи и иностранной литературы! Ведь это ЕЁ место я заняла. Ведь это она, жена, должна была по праву делить радость чудесного отдыха с мужем! Забавно было, что никто не думал про меня, что я - дочка. Какой нормальный мужик с дочкой на юг в отпуск ездит?! Думали, что молодая любовница. Я в шестнадцать лет вполне смотрелась на восемнадцать, а отец в сорок четыре года выглядел молодо. Мы никого специально не дурили и говорили правду, что я - дочка, но почему-то люди не верили.
  
   Я заканчивала десятый класс художественной школы. На носу были выпускные экзамены, и я старательно готовилась. Память не была блестящей - приходилось брать задницей. Родители подначивали - учи, учи! Это самое главное сейчас! И я, глупая, совсем не подумала, что ведь после экзаменов - выпускной вечер! А выпускной вечер - это память на всю жизнь! Это - ленинградские белые ночи, прогулки по набережной Невы и ничего этого не может быть без БЕЛОГО ВЫПУСКНОГО ПЛАТЬЯ!
   Сдала я экзамены, все волнения позади. Назначен день торжественного вручения выпускных аттестатов. И тут, как это частенько бывает по закону подлости (особенно со мной) - я заболеваю. Горло болит, глаза слезятся, а, к тому же, вдруг до меня доходит... Боже мой! Ведь у всех девчёнок будут белые платья, а мы про самое главное и не подумали! Нужно ведь было заранее купить материал, найти портниху... Я в полном горе. А мама не понимает, чего я так переживаю - ну подумаешь, дело большое! Одень мой РОЗОВЫЙ ДЖЕРСОВЫЙ КОСТЮМ, ведь мы с тобой одного размера... Вот он где выплыл на сцену, этот чёртов джерсовык костюм, я же обещала! (Если на стене в первом действии висит ружьё - в четвёртом оно обязательно выстрелит!) Выбора у меня не было, и я рыдала, как белуга, над своей несчастной судьбой. С зарёванным лицом, красными от температуры и слёз глазами, надев этот жуткий, взрослый костюм, я пошла в школу.
   Наверное, я всё равно была хорошенькая, потому что наш большой сердцеед и любитель женщин, учитель литературы, Юрий Соломонович, от меня не отходил ни на шаг. Ещё бы, теперь я уже не была его ученицей, и можно было себя чувствовать не классным руководителем, а просто мужиком. Но я была как в ночном кошмаре, когда вдруг оказываешься на улице - в ванне, голая и даже без пены! (Пена сниться не могла, так как с пеной мылись только в иностранных фильмах). Или вдруг оказывается, что ты должна сдавать экзамен по предмету, даже названия которого никогда не слышала! Так я себя чувствовала в мамином розовом костюме, как в ночном кошмаре! Психологическая травма на всю жизнь! После получения аттестата я сразу отправилась домой болеть, и выпускной вечер с белыми платьями так и остался для меня только впечатлением, полученным с экрана. В фильме "Летят журавли" очень романтично всё было показано.
   Конечно, я не мусолила эту свою беду всю оставшуюся жизнь. Как в русских сказках угрожающе говорится: "Эта беда - ещё не беда! " Но невольно думается, ну хорошо, я дура полная была, не клянчила у родителей - хочу белое платье, хочу белое платье! Но мама-то что, о чём она думала? Неужто ни на секунду не задумалась, как дочка будет отмечать окончание школы? Может быть она сама никакого такого белого платья от родителей не получала и не догадывалась, что нужно для выпускного вечера? Ну не в деньгах же в конце-концов дело было! Другие ведь не богаче были! Не понимаю... Сейчас, конечно, другое время, да и не в России я дочку рощу. Но, любя её, я всегда думаю, что сделать, чтобы порадовалась девочка. Неужели мама меня не ТАК любила, как мне казалось? Чувствую, что грешно задаваться таким вопросом, вижу мамин укоризненный взгляд, слышу её ответ: - Леночка, кисанька, ну что ты такое придумала? Как это не ТАК я тебя любила? Ну, не подумала... Откуда мне знать-то было про платье, я же ни с кем не общалась, а ты не сказала. Ну, как тебе не стыдно! - Ладно, мама, уже стыдно. Я больше не буду.
  
   Поступление в Мухинское училище с первого раза не состоялось - не прошла по конкурсу. Конкурс был сумасшедший! Ну, что поделаешь? Пошла к отцу в больницу работать, в справочной, и продолжала учиться на подготовительных курсах при Мухе. Домой я возвращалась только отдыхать. В голову даже не приходило маме в чём-то помочь. Как-то привычно, что мама целый день дома - и обед, и уборка, и старая Рива на ней. Видела, что у мамы чёрные круги под глазами, вид измученный, и злилась - ну, что ты вокруг Ривы крутишься всё время! Смотреть невозможно! Ты посмотри на себя, какой у тебя вид! Ты сама еле ноги таскаешь, а перед ней прямо стелешься! Ты вспомни, как она всегда к тебе относилась, как к падчерице! - Мама поднимала на меня измученные глаза:
   - Лена, ну как ты не понимаешь, посмотри на неё, какая она жалкая, старенькая... Она же моя МАМА!
   У Ривы на голове выросли какие-то шишки. Пришел хирург на дом, вырезал эти шишки прямо у Ривы в спальне. Потом нужно было много дней промывать слипшиеся седые волосы, накладывать повязки. Фрида делала всё это спокойно и доброжелательно, ни разу не посетовав. Сердце больное надрывала, ухаживая за Ривой. А я не могла понять. Ну за что же Риве такая награда?! Ни к маме никогда не относилась хорошо, ни ко мне! Отца вообще терпеть не могла. Мамина "глупость" и слабость раздражали - она к тебе - так, а ты - так! (Только спустя многие годы я стала что-то понимать, а не судить.)
  
   На следующий год я поступила в Муху, стала студенткой. Первый год учёбы был омрачен неожиданной смертью бабушки Тани. Ей поставили неправильный диагноз, положили на операцию по поводу желудка, а у неё был на самом деле инфаркт... Всё опять повторилось, почти как с Вениамином. Мне не нашли нужным сообщить про операцию, так что я и поволноваться не успела. Просто пришел папа домой с перевёрнутым лицом, произнёс севшим голосом:
   - Бабушка твоя умерла сегодня, - и дальше - шаги к маме, лицом к ней на грудь и всхлип:
   - Зарезали ведь, просто зарезали!
   Я сидела с ногами на папином диване. Услышав, не пошевельнулась, окаменев продолжала сидеть в той же позе, поджав ноги, и только тихие слёзы - кап, кап на руки, обхватившие коленки... Бабушку Таню я любила безмерно. Она была, как тёплое солнышко, греющее всех ровно. Но мне, конечно, доставалось её тепла побольше, чем другим. Горько было, что так сильно любя её, последнее время не часто проведывала. Возраст такой - студентка! Бабушка куда денется, а у меня столько дел! А ведь чувствовала она...
   Пришла к ней сколько-то времени назад. Бабушка уютная такая в домашнем халате. Полнота её только добавляет "уютности". Напевает тихонько тоненьким голоском что-то, туфлями домашними шаркает, про мои дела расспрашивает. Потом подошла близко, заглянула глаза в глаза, бабушка не маленького роста была:
   - Ну, что, Ленусенька, старая твоя бабушка стала, скоро уж помирать...
   - Бабуля, ну что ты говоришь глупости?! Посмотри, у тебя даже на лбу ни одной морщинки нет!
   - Не глупости, Ленусенька.... А лоб без морщин, потому что у меня не получается бровями двигать. Посмотри... - Бабушка смешно пытается поднять или насупить брови, и у неё правда ничего не получается...
   - Я знаешь, что хочу... Я хочу тебе своё обручальное кольцо сейчас отдать,чтобы пока живая бабушка... - Сняла толстенькое кольцо с пальца. Кольцо золотое ярко жёлтое, такие уже не делают больше. Взяла мою руку и на палец средний одела - Не потеряй, - говорит... А я и не знаю, что сказать... И шкурная мысль быстренько так пробежала - О, золото! У меня в жизни никаких колец не было!...Так и вижу, даже сейчас, бабушкины мудрые, спокойные, всё понимающие светлые глаза.
   А кольцо я, когда домой прибежала, отдала папе. Я ему рассказала, что бабушка для меня кольцо с пальца сняла, а папа посоветовал:
   - Ты обязятельно потеряешь, давай мне на хранение. - Ну, конечно, отдала! Ах, как жалко, что отдала! Не осталось у меня памяти о любимой бабушке. Никогда я больше бабушкиного колечка не увидела. Спрашивать было неудобно, да и не до того. Носить такое кольцо - старанно было бы... А отец, видно, когда в Америку ко мне переезжал, продал кольцо, бесценную память.
   На прощание с бабушкой меня взяли, на похороны - нет. Обьяснили, что по еврейскому закону пока родители живы - нельзя на похороны. На прощании моё сознание плавало в каком-то ирреальном пространстве, я не видела собравшихся людей... Бабушкино такое родное лицо с закрытыми глазами и чистым, совсем не старческим лбом, смерть совсем не изменила. И я посмотрев, не заплакала, а отошла в каком-то ступоре и всё время прощания не плакала, ничего и никого не видела, и была сама как мёртвая. Только когда я оказалась дома одна (все уехали на похороны), раскачиваясь, как еврей на молитве, заскулила, и слёзы наконец полились...
   К чему я вспоминаю о смерти бабушки Тани, какое это имеет отношение к Фриде? А вот какое... На следующий день после похорон мама сказала мне с упрёком:
   - Какая ты, Лена, безчувственная! Ни слезинки не пролила... Мне было стыдно перед людьми! Неужели ты бабушку совсем не любила?...
   Ну, что тут скажешь?! Конечно, чужая душа - потёмки, но настолько не понимать собственную дочку!? Не догадаться, что моё потрясение и горе были настолько сильными, что вызвали психологический ступор?
  
   Да, это было очень характерно для Фриды, быть озабоченной "что скажет княгиня Марья Алексевна". Мне это было не понятно. Неужели суждение, оценка каких-то чужих людей так важна? Иногда эта её черта доводила ситуацию до полного гротеска. Помню, когда я уже стала работать после получения диплома, вошли в моду платья "размахаи", как для беременных. Купить платье в то время было невозможно - нужно было шить. Я отыскала какой-то недорогой матерьяльчик и сшила у портнихи такой вот "размахай". Теперь-то я понимаю, что не выглядела я полным пугалом только в силу своей молодости и привлекательности. Платьицо то смахивало на домашний халатик из тряпочки типа выцветшей фланельки с пуговками от верху до низу. Но на работе я получала комплименты... Мода! что тут поделаешь!
   Маму мода не интересовала, её взгляд был точным и вневременным. Мама сказала:
   - Ты выглядишь как пугало, сейчас же сними эту гадость и никогда больше не одевай! - Мама, ты что?! Это сейчас так модно! Мне на работе все комплименты делают!
   - Это неважно, что там у тебя на работе! Не смей в коридор выходить в таком виде - я не хочу, чтобы ТЁТЯ МАНЯ тебя в этом видела!...
   Тетя Маня!!! Ну, я же говорила - "Княгиня Марья Алексевна". Я засмеялась, это было уже слишком. Я, дизайнер, светская молодая девушка не должна показываться на глаза местечковой соседке тёте Мане!? Тут зазвонил в коридоре телефон, и я вышла на звонок. Оказалось, что звонили мне. Не думая о мамином выпаде, я стала разговаривать по телефону, висящему на стенке в тёмном коридоре, не зажигая света. Через минуту в коридор выскочила рассерженная мама:
   - Сейчас же прекрати разговаривать или я тебя разьединю! (рука угрожающе над телефоном). Я же тебе говорила, чтобы ты не показывалась в этом платье!...
   В ТЁМНОМ КОРИДОРЕ... Ну не гротеск ли?
  
   У Фриды вообще-то с чувством юмора была "напряжёнка". Как-то, посмотрев юмористическую программу по телевизору и отсмеявшись, я решила расказать маме смешную миниатюру-анекдот... Человек приходит к доктору с повязкой на ноге. Доктор спрашивает- на что жалуетесь, больной? Что у вас болит? - Человек отвечает - голова! Доктор - А почему повязка на ноге?! - СПОЛЗЛА!... Мама вдумчиво прокрутила в голове информацию, и после небольшой заминки застенчиво спросила
   - А, правда, почему повязка на ноге, если голова у него болит?
   - Мама! В этом же и шутка! "СПОЛЗЛА!"
   - Нет, я не понимаю... Ведь, сама посуди, ведь две же ноги у человека... Если сползла, то как же это получилось, что на одну ногу, а не на две?... - Очень мамин мыслительный процесс на логику и правильность был завязан! А юмор - он по другому работает. Ну, что делать? Не дано было человеку! Может, было бы чувство юмора - не было бы чего-нибудь другого, более важного для выполнения её индивидуальной жизненой задачи.
  
   После смерти бабушки Тани отец взялся за размен наших коммуналок. Мечтал об отдельной квартире. Удалось откупить у родной сестры Самуила, тёти Баси, её комнатку в том же подьезде. (Тётя Бася перебралась в Москву, к дочке). Жонглируя этими тремя "площадями", и обольщая, к тому же, заинтересованных в обмене идеей близкого "расселения" нашего старинного дома (до сих пор так и стоит, полуразвалившийся, хоть действительно обещали городские власти расселить), папа нашел-таки вариант с приплатой и поменял всё наше коммунальное счастье на две отдельные квартиры.
   Бабушка Рива, к тому времени перенёсшая лёгкий инсульт, и произносившая иногда странные слогосочетания вместо нормальных слов, одну фразу выговаривала чётко.. Она повторяла, тряся с чувством подбородком, и заплетаясь вставными зубами:
   - Дайте мне умереть в собственной постели! - Кто ж её слушал? Отдельная квартира манила и ждала. Двухкомнатная Хрущёвка на Комендантском Проспекте. "Хрущёвка" так называлась, потому что выстроили эти дома наспех при Хрущёве, "не как для себя". Квартирки были крошечные, как кукольные домики, слышимость была удручающая... Дешёвка, а не дом! Разве сравнишь со старинной кладкой нашего старого, "фамильного"! Ривину постель, необыкновенную, с бронзовыми чеканными накладками на изголовье, перевезли в новую квартиру, и она заняла собой ВСЮ комнату. В другой комнате разместились мама с папой. Из старой мебели переехали на новое местожительство тяжеленный дедушкин книжный шкаф, ставший платяным, (он загомоздил всю крошечную прихожую), антикварные стол со стульями, кресла и диван. Ну и, конечно, мамина кровать, простая, но пережившая на своём веку немало. (Вспомни обвал штукатурки). Айвазовский в бронзовой роскошной, с баррочными завиткаме раме пристроился на тощей стенке Хрущёвки, и это было надругательством над благородной живописью.
   Мне повезло сказочно... Не знаю, какие мотивы двигали родителями, может быть им не понравилась удалённость от метро, но мне досталась вторая двухкомнатная квартира, рядом с Сосновским парком. Квартира была - игрушечка! Отец отремонтировал её и завез новую Чешскую мебель. (Разумеется, ДОСТАННУЮ по блату). Папа намекнул, что квартиру он мне не дарит - так... живи... но имей в виду, что она моя. А какая мне разница! Я о деньгах в те времена вовсе не задумывалась, их всё равно не было. За кооперативную квартиру платил папа, на еду я тоже почти не тратилась - холодильник вечно пустой стоял, приезжала к маме под крылышко "постоловаться"... Чем не жизнь?
   Только вот, несмотря на всю эту "чем не жизнь" - счастья не было. Ведь уже взрослая была, "на выданье", двадцать лет, а личной жизни никакой. Вечно меня угораживало влюблятлся как-то по детски, издалека и не в ТЕХ.
   В первый же день в институте, после знакомства с группой, я рассказывала маме:
   - Мам, почти все в моей группе - мужики, и все, как один - чистые обезьяны...
   И уточняла - горрилы! Как меня угораздило в одну из этих "обезьян" влюбиться по уши через совсем короткое время - непонятно! Все пять лет учёбы я "страдала". Мой "предмет", Витька Борисов, уже на первом курсе, в свои двадцать четыре года, был женат. А я была девушкой "правильной", брак и девственность были для меня двумя "священными коровами". Все пять лет учёбы были окрашены этим, как потом оказалось, вполне разделённым чувством. Но речь не о моей жизни, а о маме, поэтому, опуская все подробности и оставляя тему для другого рассказа, перехожу к главному.
   Отношения с мамой, довольно поверхностные, как у большинства юных особ, резко изменились, когда мне исполнилось двадцать четыре года. И связано это было как раз с моим увлечением Витькой. Поэтому придётся немного раскрываться и рассказывать...
   Все пять лет в институте были своеобразной пьесой, игрой, если говорить о моих отношениях с Витькой. Эдакая "Собака на Сене", только без счастливого конца.
   И вот подходила к завершению эта пьеса, мы заканчивали курс обучения в Мухе. В ресторане Европейской - наша выпускная "пьянка". И я первый раз в жизни напиваюсь "в драбадан", потому что вдруг понимаю - это всё! Я больше не увижу своего любимого Витьку... Какая я идиотка! Ведь совсем неизвестно будет ли ещё в моей жизни такое влечение, такая любовь! Кому нужна была моя скромность, принципы? Все вокруг только смеются над моими колебаниями и страданиями. Вон, рассказала дальней родственнице, девятнадцатилетней весёлой Фирке, она чуть со смеху не умерла: - Ну, ты Ленка, даешь! Чего ты маешься-то, уж давно бы переспала и забыла! Проще надо быть!... Но всё, уже поздно... Занавес опускается - пьеса закончена. И я, напившись с горя, возвращаюсь в свою замечательную квартиру... Одна...
   Всего через пару дней я столкнулась с Витькой на улице. Это ЗНАК, с бьющимся сердцем подумала я... И как в воду с обрыва:
   - Приходи в гости! - Витька смотрит мне в глаза долгим взглядом - все понял... Да и как не понять - пять лет ведь в игры играем, всё вокруг да около. Витька мне признавался уже однажды, что тоже влюблён, что во сне меня видит, и что я ему жизнь испортила... Ах, какой музыкой для меня были эти слова, особенно, что "жизнь испортила"... А всё равно ни на что не решилась. А теперь вот решилась!
   ...Когда парень после обьятий и поцелуев спросил - "можно"? Я по своей наивности и неопытности решила, что он про секс спрашивает, и ответила ему - "можно!" Что от ЭТОГО дети случаются и что он про мой период спрашивал, мне и в голову не пришло. Такая вот романтическая, наивная, великовозрастная девица...
   Через месяц меня стало тошнить, и я догадалась от чего. Пошла к врачу проверить - точно беременна! Ужас мой не описать словами. С Витькой мы не встречались больше, как-то не связалось мое романтическое и долгое ожидание чуда с самим происшедшим ЧУДОМ. И рассказывать ему про осложнение мне не хотелось, слишком глупо все получилось. Так и переживала в одиночку. Маме и, упаси Боже, отцу не рассказала бы под угрозой смерти. Сама нашла врача для аборта... (Кстати папиного приятеля!) О том, чтобы родить ребёнка даже мысли не было - ПОЗОР! Ну просто девятнадцатый век!
   И вот однажды мама пришла ко мне, а не я к ней - редкий случай! Мы разговаривали о том-о сём-ни-о-чём... Вдруг мама пристально посмотрела на меня и спросила прямо глядя в глаза:
   - Ленуся, ты что-ли беременна? - Спокойно так и доброжелательно... Я отпрянула, побледнев, но увидев мамины всё понимающие глаза, бросилась к ней на шею и расплакалась. Плакала, всхлипывая по детски, от души, с неимоверным облегчением. Нашлась-таки в полной тьме и кошмаре родная душа, чтобы понять, и не осудить, и взять на себя часть боли. Как будто открылось разом моё внутреннее зрение, и я увидела, как близка я с мамой. Как будто опять пуповина связала нас и сделала одним целым, мама как будто перешла из зазеркального мира в реальный, мой собственный. Кто знает, если бы не тот случай, писала ли бы я сейчас о маме? Скорее всего, нет. Осталась бы она в зазеркалье для меня. Формально родная, но не прочувствованная как личность, как очень близкий человек.
   С того времени я рассказывала маме всё. Много моих "тайн" унесла она с собой, ни разу не испытав искушения поделиться своим знанием с отцом. Уже после её смерти, начиная догадываться, что не такая уж у него дочка была святая, он говаривал: - Какая всё-таки Фрида была мудрая! Ничего мне про тебя не рассказывала... У меня бы точно инфаркт случился! - Да, Давид был не просто старомоден, а старомоден до нелепости.
   Первый раз я вышла замуж только в тридцать лет. А в двадцать девять, за год до знакомства с моим будущим мужем, сидела я как-то в папином кабинете в больнице с раскрытым ртом, папа мне зуб пломбировал. И входит в его кабинет одна знакомая, про которую совсем недавно отец рассказывал нам с мамой, что на ней "пробу некуда ставить". Сейчас уже её в живых нет, вскоре она умерла от рака, и имени её я назвать не могу... Она была женой очень известного человека... И вот, сижу я с открытой пастью, мычу приветственно, а папа с гордостью начинает меня расхваливать. Дескать, какая у него замечательная дочка, и то она, и это, "и комсомолка, и спортсменка, и просто красавица", а под конец выдаёт гордо... И она у меня ещё девушка! Вольных нравов знакомая чуть не лопается от душащего её смеха, но сдерживается, а у меня глаза на лоб лезут от папиной глупости, а сказать ничего не могу - рот растопырен... Так и сижу, как дура, с раскрытой пастью... Девственница престарелая, папина гордость!
  
   После переезда в новую квартиру Рива пожила не больше года. Сбылась её мечта, она умерла "в собственной постели", правда не в городе, а летом на даче. Умерла, как святая, во сне... Думаю, что если есть рай и ад, Рива прямёхонько отправилась в рай. Да, да - в рай! На самом деле, прожила она свою жизнь неприхотливо, скромно, никогда ничего для себя не требуя. Выростила отличных детей, ну, поругивала мужа, а какая еврейская жена не поругивает? А то, что ноты мои на пол от злости с пюпитра скидывала и кулачком по полированной крышке пианино стучала, так, в самом деле, подумавши, легко ли вынести было моё музицирование!? Ведь шесть долгих лет музыкальной школы бренчала на пианино, одно и то же, одно и то же... Да кто ж это может вынести! Ну, любила она больше не Фриду, а старшую дочку-первенца и младшенького, любимого Мосиньку. Ну так, что ж - так часто случается. Она не нарочно, так сердце чувствовало. После инсульта Рива сильно изменилась, подобрела, что-то у неё в мозгах заклинило. И, заглядывая снизу мне в лицо (роста она была крошечного), Рива говорила проникновенно, с чувством:
   - Какая Лена красивая!! - Вот же как интересно, до инсульта внучка была уродина-уродиной, а после инсульта сразу невероятно похорошела!
   Ривина старинная кровать куда-то исчезла, и комната освободилась для нового спального гарнитура. Но какая радость Фриде от новой удобной постели, когда жизни нет в чёртовой хрущёвке! Десять лет мама пробыла узницей в этой жуткой квартире, наверняка сократившей ей жизнь. Сверху нёсся разухабистый перебор гармошки, в квартире справа шел вечный ремонт, стучали молотки...Откуда-то неслось отвратительными пошлыми синкопами Аллочкино - Делу время делу время дадададададада делу-время делу время-дадададададада ааааааа потехе чааас! Или Арррррлекино, Арлекино! Вынести это было трудно. А ещё мама очень переживала из-за моей неустроенной личной жизни. Ну, чем я ей могла помочь?! Ну, не встречался мне принц на белом коне и всё тут! Вместо принца судьба подбрасывала какие-то неподходящие для серьёзных отношений варианты... То есть, "серьёзные отношения" иногда случались, но к "серьёзным вариантам" они не вели. Мама готова была на всё, чтобы помочь мне устроить судьбу. Кто-то ей сказал, что существует ещё, несмотря на Развитый Социализм, "институт" еврейских свах. Моя абсолютно далёкая от религии, интеллигетная мама отправилась по секрету от меня в Ленинградскую синангогу...
   Первой рекомендованной свахой оказался очень старый и уродливый местечковый еврей, плохо говорящий на русском языке. Откуда я знаю это?? Да потому что мама умоляла и заклинала меня много дней подряд пойти к нему. Она чуть не плакала:
   - Леночка, ну пойдём, ну ради меня! - И я сдалась... Ради маминого спокойствия. Передать во всех красках мои ощущения от этого визита невозможно! Конура старого еврея производила впечатление, что мы попали во времена Диккенса. Какой-нибудь несчастный сирота Оливер Твист, может быть и смотрелся бы органично в этом пыльном, сером, убогом помещении, но мы с мамой, две цивилизованные женщины никак не вписывались! Боже мой, неужели это Я, умная, гордая, стройная, красивая, получающая комплименты от коллег, мужчин и женщин, работающая в престижном ВНИИ, Член Союза Дизайнеров, наконец! Я, Я согласилась и своими ногами пришла сюда!?
   Грязный, запущенный старик, одетый в несусветное тряпьё, осмотрел меня, заглядывая снизу вверх... Слава богу в зубы не заглядывал и не ощупывал, как работорговец... Поцокал языком, покачал плешивой головой, запел кортаво:
   - Даааа, она, конечно хогошая девушка, ничего плохово я не буду говогить, но носик немножечко длинноват... Даа, длинноват немножко... Но это ничего... ничего... Знаетеее чтооо? Возмиитэ немного тёмной пудгы (пудры) и попудгите там где длинно. Оно очень помогает! И подбогодок тоже... Совсем немножко пудгы и получится кгасавица!! Ну, хогошоо, зай гезунт, будем габотать!
   Откланялись мы быстро, и я, злая как тысяча чертей, набросилась на маму, рявкнув на неё:
   - Ну что, довольна?!!! - Бедная мама сьёжившись и запрятав нос в меховой воротник зимнего пальто жалобно произнесла:
   - Ну, Леночка, ну не за него же замуж идти... К нему очень даже порядочные люди обращаются! - Я, не найдя слов, злобно зарычала, и дядька, проходивший мимо, с испугом отшатнулся от нас...
   На этом дело не закончилось, мама не отступилась, и нашла другую сваху, добродушную, учительского вида старушку. Мы сидели у неё, пили чай и разговаривали. Полина Леонидовна, так звали сваху, рассказывала с гордостью о СВОИХ парах, показывала фотографии. Было даже уютно среди всех её кружевных салфеточек, серебряных чайных ложечек, старых и новых фотографий в рамках на стенах... Мама выглядела так победительно, когда мы вышли от Полины Леонидовны, будто она уже ведёт меня под венец (извиняюсь, если уж связались с синагогой - под хупу). И действительно, первый же молодой человек, позвонивший "От Полины Леонидовны" оказался просто ОЧЕНЬ симпатичным. Такой белозубости и голубоглазости я давно не видела... Но!... Ривины гены, таки, сидели во мне крепко. (Помните её "Апростер мужик"?). Пока гуляли по Сосновке, выяснилось, что юноша - с Украины, и закончил всего-навсего какой-то техникум. Всё! Гормоны мои даже не успели зацвести и тут же увяли. Никакой любви тут случится не можно и не должно. Юноша явно хочет зацепиться за Ленинград ... И что это, мозгов у него не хватило институт закончить, а не техникум?! Больше я с симпатичным, белозубым юношей встречаться не захотела. Он звонил П. Л. и умолял её уговорить меня встретиться хоть ещё раз, что он влюбился, что он будет мне "ноги мыть и воду пить!" Уж не знаю, его ли это выражение было, или П.Л. маркетингом занималась... Согласилась еще посмотреть "вариант". Опять ничего не вышло. Уж если так, по наводке знакомиться, думала я, то нужно как-то сразу почувствовать что-то. Интуиция должна подсказать, что это твой человек... (То-то мне интуиция подсказывала, когда не по наводке, а по случаю знакомилась!)
   Мама уже не сильно обольщалась по поводу моего характера, но подсунула мне ещё одного дядьку-свата, уговаривая меня, что у него есть "клиент", который мне ТОЧНО понравится... Начитавшись в детстве многочисленных сказок, я вспомнила, что во всех русских сказках присутствовала сакраментальная цифра три. Всегда первый раз - так себе, второй - ну, ничего... может быть, а вот третий - это да! Это- сказке конец и делу венец! Я решила рискнуть. Можно сказать, поставила всё на цифру три.
   ...После коротенького телефонного разговора в ТРИ минуты с моим новым кавалером, я, вконец раздражённая, позвонила маме:
   - Мама, он полный идиот! Достаточно ушами оценить, глаза уже не нужны!
   Мама вздохнула:
   - Леночка, ну как можно так в одну минуту разобраться. Ну вспомни, хотя бы, как ты ошиблась с тем профессором с Украины, который приезжал в гости к бабушке Тане. Помнишь, как ты, не разобравшись кто он, кривилась на его интонации, думала что он какой-то простяга-провинциал. Нельзя быть таким снобом!...
   Опять я, жалея маму, скрепя сердце, согласилась на встречу.
  
   Интересно, как бы сложилась моя судьба и мамина, потому что судьба дочки - это и судьба матери, если бы я не пошла встречаться с Аркадием? Вот он поворот, за которым всё драматически меняется, одно звено цепляется за другое, выстраивается цепочка событий, строится СУДЬБА.
   ...К своему удивлению, я сразу поняла, что этот высокий, немного застенчивый, но милый молодой человек - это моя пара. То, что он мямлил по телефону, говорило только о его застенчивости, но никак не об уме. И внешность его была мне приятна и как-то узнаваема, как будто будущее уже случилось, и я заранее знаю, что именно ЭТО - мой выбор.
  
   Как оказалось, я ничего не знала заранее, и знать, конечно, не могла...
   Непредвиденное началось за три недели до свадьбы. Аркадий, рассказывая мне о своей странной судьбе, упомянул, что у него были две старшие сводные сестры. Странная судьба его заключалась в том, что воспитывал его с трёх лет старый отец. Его отцу было шестьдесят два года, когда родился мальчик. У матери уже были две дочки от первого брака. Родители разошлись очень быстро. Мать написала "отказное" письмо и отдала маленького сына старому отцу, а сама осталась с дочерьми. Аркадий никогда не мог простить мать за отказ от него, но он был очень добрым и всё-таки иногда с ней общался, особенно после смерти отца. Совсем старый и больной, тот умер незадолго до нашего с Аркадием знакомства. Мне не было странно, что мой жених плакал мне в плечо, рассказывая об отце, которого очень любил. Даже сильные мужчины, теряя очень дорогих для себя людей, иногда плачут, и это нормально. Аркадий познакомил меня с матерью, и она произвела на меня странноватое впечатление, но я же не должна буду с ней тесно общаться, думала я. Всё очень даже удачно, Аркаша почти как сирота, ни к кому из его родственников не придётся притираться. На стене у матери висел хорошо написанный портрет её первого мужа и огромная картина-портрет двух хорошеньких девочек, её дочек. Разговаривая я поглядывала на картину, и почему-то мне становилось не по себе... Как в фильме ужасов, когда всё ещё нормально, обыденно, но ты весь уже в напряжении, потому что знаешь, что по закону жанра сейчас всё начнёт страшно видоизменяться и превращаться во что-то ужасное, в кошмар. Эта странная нехорошая волна, идущая от картины, не давала мне покоя, и, вернувшись домой, я пристала к Аркадию с вопросами о сёстрах. Ещё раньше, когда я спрашивала о них, Аркадий начинал запинаться и умалчивать. Мне это не нравилось... Наконец он выдавил, что одна из сестёр трагигески погибла. Её нашли убитой в лесу, где она была на кемпинге с друзьями.
   - Боже мой, какая трагедия! Бедная твоя мать! - Только и могла сказать я...
   - А что же вторая сестра?
   - Она очень, очень больна, отвечал Аркаша.
   -Что ты имеешь в виду?
   - Она в больнице.
   - В больнице? А что случилось?
   - Ну, у неё ВСЁ больное, - отвечал мне, пряча глаза, Аркадий. Но я не отставала. Всего три недели оставалось до свадьбы и я хотела знать про своего будущего мужа всё, особенно после визита к его маме.
   В моей голове как будто-бы что-то взорвалось, когда Аркадий, поняв, что я от него не отстану, сказал:
   - У неё тяжёлая шизофрения, поэтому она в больнице. - Посмотрев грустно в моё ошеломлённое лицо, он встал и, сгорбившись, направился к выходу, не сказав больше ни слова.
   ...Я рыдала так, как не рыдала больше никогда в жизни. Рыдая, позвонила родителям. Трубку поднял папа, и поняв с ходу суть, стал так страшно на меня кричать, как тоже никогда раньше не кричал, никогда в жизни... Я бы тоже так кричала, если бы мне нужно было спасать МОЮ дочку. Мы слишком хорошо понимали, чем это грозит, шизофрения у сестры. Тётя Дина, мамина старшая сестра, врач-психиатр, рассказывала мне об этом тяжёлом наследственном заболевании. Я знала, что риск передачи в генах этой психической болезни - два процента. Я не хотела рисковать будущим своего ребёнка, или даже внука...
   Но судьба уже знала лучше меня самой, какой я сделаю выбор. И насмешливо улыбалась, предвидя игру, как в шахматах - на несколько ходов вперёд.
   Я не смогла предать Аркашу и отказать чудесному человеку, казнить его не за его вину, так это всё было НЕПРАВИЛЬНО. Я решилась на страшную игру с судьбой - авось пронесёт!
   После очень скромной свадьбы (я категорически, как и мама в прошлом, заявила, что не хочу ничего устраивать) Аркадий переехал ко мне. Начался новый отсчёт времени, новая жизнь. Он был очень добрым, талантливым, красивым, но не шустрым, не "хватким". И мне было забавно, что теперь я должна была становиться "главным двигателем прогресса", каким всегда был у нас в семье отец. Планы у меня были такими - летом мы летим в Крым отдыхать, купаться, есть "витамины", а вернувшись нужно всё-таки решаться. Ведь мне уже почти тридцать один год! Пора, нужено решаться на ребёнка.
   ...Отпуск в Коктебеле пролетел быстро, мы вернулись в Ленинград. Аркадий не сильно радовал меня во время отпуска - был он неразговорчив, не хватало ему светскости, весёлости, остроумия. Ужасно рассеянный, не деловой, а я и сама-то не очень ещё к самостоятельным действиям приспособлена - всё раньше папа да папа...
   Дома, в привычной обстановке, всё пошло лучше. Аркаша работал в своём НИИ, я работала в своём НИИ, вечером - беседы, ужин вдвоём. Я устроила "смотрины" своего молодого мужа, пригласила приятельниц с работы в гости. До того никто с ним не встречался. Приятельницы ажиотажно мне потом шептали в коридоре: - Ты чего, придурочная, нам никогда не говорила, что он такая прелесть! Да он просто принц какой-то! - Про принца это они точно... Вечно я принца ждала. Я отмахивалась - да бросьте вы приувеличивать, просто отправила мужика в парикмахерскую - хорошо постригли! - Дура, мы же не про внешность! Видно же по лицу, какой он хороший! - Да, это я и сама знала, что очень хороший человек Аркаша, поэтому и выбрала его.
  
   Мы много времени проводили с моими родителями. Почти все выходные. Даже отец смирился, принял Аркадия. А он ух какой был настороженный. Перед свадьбой даже настоял Аркашино здоровье проверить, и тот покорно пришёл в больницу и отдался безропотно на проверку врачам, со всеми возможными анализами. Папа остался доволен результатами, буркнул как новобранцу на призыве:
   - Здоров!
   А тут, после отпуска, стала я замечать, что муж часто на головную боль жалуется, устаёт, и какой-то смурной весь. Обидно очень было - ну что такое! Так всё хорошо, такая чудесная золотая осень. Мы всей семьёй выбрались за город... Даже такая больная-перебольная мама улыбается, радуется, загребая носками туфель багряные листья. Листья так остро по осеннему пахнут! Солнышко ещё тёплое, греет ласково. Залив рядом с блескучей водой и с кричащими чайками - ну ведь вот оно счастье! Живи и радуйся! А Аркаша вроде и не рад, тусклый какой-то. Я на него разозлилась даже, надулась... Надутая домой пришла. Вечером, перед сном заметила, что у него на ноге большой синяк сидит. Спрашиваю, откуда синяк такой здоровенный, стукнулся? Он отвечает - нет, сам не знаю, почему-то синяки всюду - и показывает мне... Один, другой, третий! Как от всего непонятного противно засосало под ложечкой, стало страшно. Вся злость сразу улетела и заместилась тревогой. - Аркаша, давай-ка пойдём проверимся к врачу, что-то это странно... и голова болит, и устаёшь...
  
   Пошли втроём я, папа и Аркаша на следующий день в папину больницу по блату проверяться. Первым делом, сказал папа, нужно анализ крови сделать. По этому анализу много чего сказать можно. Я осталась ждать в больничном дворике. Ходила туда-сюда по выщербленному асфальту, вспоминала, как работала здесь в справочной десять лет назад, как влюбилась в одного больного с переломом ноги из-за того, что он был молодой и страдал, и его никто не навещал. Как притащила ему самолично собранную передачу, якобы от кого-то... И как он догадался и рассердился, а потом при выписке пришел прощаться...
   Не знаю сколько времени прошло... Увидела идущего ко мне отца. Но почему-то посмотрела не на его лицо, а на красную листву дерева, растущего около кирпичной облупленной стены. Странно, но я не волновалась. Вчера волновалась, а сейчас нет... Это потому что осень....Так красиво и спокойно даже в этом больничном дворике. Папа подошел близко и произнес совсем невыразительно:
   - Лена, он не жилец. У него острая лейкемия. Он проживет не больше нескольких месяцев.
  
   Аркаша прожил или, честнее сказать, промучился на этом свете дольше... Семь долгих месяцев. Я не хочу рассказывать про ЭТО. Да и вообще пишу про всё, связанное с моим горьким замужеством только потому, что мои страдания и боль были не в меньшей степени и мамиными, хоть она и держалась ровно и спокойно. Думаю, что если бы не эти переживания, она бы пожила подольше...
   Каждый день после работы я шла в больницу, часто после больницы не ехала к себе в одинокую квартиру, хотелось быть рядом с мамой. Мама маленькая, ещё больше состарившаяся, встречала в крошечной прихожей и не задавала ненужных вопросов. Мы проходили в ещё более крошечную кухоньку, я садилась за столик, зажатый между плитой и холодильником, и мама меня кормила. Иногда я рассказывала что-то про работу. Говорила маме, как тяжко слушать щебетание сотрудников о своих делах - Юрка познакомился с девушкой и у них всё серьёзно, дело к свадьбе идёт, Инга рассказывает анекдоты, Лариска родит скоро...Тяжело не потому что завидно, какая тут зависть! А просто контраст слишком режет душу. Моя жизнь, как за матовым стеклом, тусклая, боль непереносимая стала привычкой. Но мне грех жаловаться, я то буду жить, а Аркаша и физически страдает и обречён всё-равно... Может гуманнее было бы не мучить химией. Я считаю своим долгом скрывать от мужа правду, и мама соглашается - да, лучше не говорить.
   Несколько раз, под подписку, я брала Аркашу домой, он очень просил. Врачи отговаивали, обьясняли, что это невозможно. Что ему нужно уколы делать, переливания крови. Я научилась эти чертовы уколы делать. На переливания крови возила на такси куда-то очень далеко. Один раз врачиха вызвала меня в кабинет и велела: - Так, девушка, сейчас мы смерим вам давление, у меня сильное подозрение, что если вы хоть немного не отдохнёте, то вам прямая дорога за вашим мужем. - Я ей не поверила, ну похудела очень, так это же понятно, сердце часто бьётся... Это пройдёт. Я-то буду жить! Это Аркаша... Но отец принял волевое решение:
   - Лена, не вздумай спорить! Я смотреть на это больше не могу. Эту неделю я похожу в больницу, если уж так это необходимо... Хотя я и не понимаю, чем эти визиты могут помочь. А ты с мамой отправляешься на неделю в санаторий в Репино, я путёвку взял...
   Очень вовремя папа мне приказал отдохнуть, вроде как на себя ответственность взял и вину мою, что целую неделю я буду, как последняя эгоистка отдыхать, а Аркаша там без меня...
   Так я оказалась с мамой в санатории. Там она опять (ну, характер не может измениться вдруг, даже в таких трагических обстаятельствах) проявила своё "что люди скажут!" К нам за обеденный столик подсела тётка. Такая оказалась разговорчивая - ну, ложку никак в рот засунуть не может, рот у неё не для еды, а для разговора. И всё вопросы, вопросы... А мама слишком вежливая, все на тёткины вопросы отвечает, отвечает... Я потерпела немного, а потом посмотрела на тётку прямо и говорю:
   - Вы извините меня, что я так резко, но, к сожелению, мы не можем вам составить компанию для бесед и приятного времяпровождения... Мы сюда в столовую пришли исключительно, чтобы поесть!
   У тётки челюсть отвисла, она быстренько свою тарелку схватила и убежала... Даже за соседний с нами столик не пересела, а куда подальше от грубиянки.
   Мама бедная покраснела вся, потом побелела и на меня как напустится:
   - Как ты так можешь с людьми?! Что она подумает?!
   - Мама, - ответила я - мне глубоко наплевать, что она или кто угодно другой подумает, или даже скажет... Я сейчас в другой жизни нахожусь. У них всех - мир, а у меня - война. И я не отдыхать сюда приехала, а залечить раны и опять на фронт...
   У мамы глаза покраснели, и она больше не стала со мной спорить. Так и прошла неделя в тишине, только мама и я. Говорили о чём-то, больше о прошлом. Хорошо мне было с мамой.
   Только один раз я сорвалась, и, не пожалев маму, впала в истерику. Мы гуляли по лесной тропинке. Заснеженные, пушистые ели изредка сбрасывали легкое облачко снега с вечно-зелёных своих колючих лап, когда какая-нибудь птичка садилась на ветку. Тропинка была твердой, утоптанной, но белоснежно чистой, не то что в городе - сплошное снежное грязное месиво. Потому-то и бросилось в глаза что-то тёмненькое и круглое на белом фоне дорожки.
   - Это же ёжик! - воскликнула умилённо мама. Действительно, ёжик... Колючки растопырил, и не спеша, деловито переваливаясь, перебирается через дорогу на другую сторону заснеженного лесного участка. Мама смотрела, улыбаясь на ёжика, и не видела моего лица. Поэтому страшно испугалась, когда вдруг, для неё совершенно неожиданно, я со стоном опустилась на дорогу и закрыв лицо руками стала плакать.
   - Лена! Что??!! Что ты? - Я мотала головой, слёзы лились неудержимо. Сквозь всхлипывания, я сдавленно произнесла, испугав маму ещё сильнее:
   - ЁЖИК... - Наверное, она решила, что дочка на почве переживаний неожиданно лишилась рассудка, как Жизель какая нибудь. Смотрела на меня не с состраданием, а с испугом:
   - ЧТО ЁЖИК?!
   - Сейчас, мама, - попросила я, стараясь справиться со слезами. Придя постепенно в себя, я рассказала маме, что произошло. Что моя странная реакция на смешного зверька была не внезапным сумасшествием, а вполне оправданным эмоциональным срывом. Я, уже без слёз, стала рассказывать...
   Когда мы с Аркашей отдыхали этим летом в Коктебеле, к нашей снятой холупе-сараюшке с двумя койками пришел ёжик. Откуда он взялся, разве ежи живут в Крыму? Мы уселись на корточки и радостно стали его рассматривать. Зверёк сначала свернулся в колючий шар и притворился неживым - "Я вас, страшил, не вижу! Значит и вы меня не видете!" Мы терпеливо ждали, и вот, наконец-то, ёжик выпрастал острую мордочку с блестящими черными глазками и, перебирая короткими когтистыми лапками, затопал неторопясь, враскачку. Мы, деликатно "подправляли" траекторию его похода и, налив в блюдечко молока, сопроводили его к нам, в наши хоромы. Ёж забрался под койку и шебуршил там старой газетой, устраиваясь поудобнее. Всю ночь мы не могли спать, каждый раз, когда слышалась возня под кроватью, мы, как чуткие родители, прислушивались к шорохам, и улыбались умилённо... (Двое сентиментальных, впавших в детство придурков, как мы здорово нашли друг дружку!) На следующий день, мы всё-таки отпустили ежа и он побрёл восвояси... Вот такая маленькая история из совсем недавнего прошлого... Мама поняла, почему, увидев ежа на дорожке, я так расплакалась, и на этом тема была исчерпана. Больше я не не плакала и мамино сердце не растравляла.
  
   Новый год я справляла одельно от родителей. Да и какой, ей Богу, Новый Год, не праздничное, мягко говоря, настроение... Аркашу опять, уже и без его просьб, взяла из больницы домой... Праздновать. Он лежал в гостиной на диване, исхудавший вконец, как узник Бухенвальда. Как ни странно, его тёмные волосы не поредели, и их нужно было стричь. Знакомая парикмахерша приехала на дом. Я наблюдала с болью и уже с каким-то смирением, как пряди падают на подстеленную клеёнку и невольно думала, сама себе ужасаясь - Вот, будет аккуратным в гробу на прощании. А ещё в голове мельтешились картинки из недавнего прошлого, как посылала его стричься перед свадьбой, и какой он пришел похорошевший.
   Нужно было придумать что-нибудь для новогоднего стола, я до последнего старалась "держать лицо" для Аркадия... В продуктовых магазинах было, прямо скажем, не богато. Очереди длиннющие, а за чем? Смешно сказать! Одна очередь за смёрзшимися, в ледяную серую массу тощими рыбинами, хеком, и солёными огурцами... Другая за хлебом, маслом и сыром. (Сейчас материться хочется, а тогда, вроде как и обыкновеное дело, все за этим в очереди стоят, никто не возмущаяется). Заняла я очередь, постояла "живот к спине-к спине живот", потом вежливо попросила людей, которые за мной заняли очередь:
   - Я отойду на минутку, мне нужно ещё вторую очередь занять.
   Те мотнули головой, не очень, правда, доброжелательно. Ту же самую процедуру я провела в другой очереди. А иначе же невозможно, так и Новый Год пропустишь в очередях, ещё ведь и два раза в кассу нужно отстоять!
   Кто ТАМ был, тот знает наперёд, что я услышала, когда вернулась через пять минут (а отстояла уже не много-ни мало минут тридцать): ВАС ТУТ НЕ СТОЯЛО!
   - Да, как же, - опешив, вопрошла я, - да я же вас предупреждала!
   - Ничего не знаю, не стояло! Идите, девушка, идите! - Поддержала остальная очередь, заволновавшись, что рыбы им из за меня может не хватить...
   - Надо со всеми вместе стоять! - Рявкнул дядька с обликом отставного военного...
   - А то, иш, умная какая, - добавила ехидная сухая старуха, - все стоят, а она, вишь, гуляяяет!
   Я стояла под этим арт-обстрелом хамства, злобности и несправедливости, и вдруг, сама не понимая, как это получилось, как не стыдно было так позорно обнажиться перед злобными харями, выкрикнула:
   - У меня дома муж умирает! А ВЫ!... "ВЫ, ВЫ, ВЫ" - как будто продолжало звучать, в возникшей неловкой тишине...
   Всё замерло на секунду, а потом ожило, задвигалось, заговорило...
   - Да ладно! Да стояла она! Я видела! Да чего к девушке прицепились?! Да, стояла она!..
   Очередь разомкнула ряды, и впустила меня, реабилитированную, на заветное место....
   Аркадий выглядел довольным в Новогодний Вечер, и даже чувствовал себя получше. Я приготовила всё вкусно и красиво - и рыбу, с ломтиками солёных огурцов по краю блюда, и пирог спекла с остатками клубничного варенья.... Мы смотрели Новогодний Огонёк, как будто и не последний Новый Год встречаем вместе, как будто всё нормально. А, может быть, Аркаша так и думал, ведь я от него скрывала правду.
   Перед тем как отправиться спать, он взял меня за руку и сказал, и я видела, что он говорит правду:
   - Лена, это самый мой счастливый Новый Год, спасибо...
   Первого числа я пришла к родителям, и всё это рассказала маме, и она первый раз за всё время всхлипнула, отвернувшись от меня на минуту.
  
   Аркадий умер на моих руках, не дома - в больнице... Отец очень кричал на меня в этот последний вечер. Я пришла к ним вечером поспать часик, уже валилась с ног, не было сил сидеть у его постели, но врач сказал, что счет жизни идёт "на часы", и я считала предательством, если не буду с Аркадием в последние минуты. Отец орал страшные слова, растеряв все чувство меры:
   - Тебе что, необходимо на его агонию смотреть?!! Не смей идти!
   Ну как же он не понимал, что это абсолютно невозможно - не идти! Мама наверное понимала, она ничего не говорила... Её вообще как-то не было ни слышно - ни видно. В этот момент она мудро не проявлялась, оставляя мне шанс быть самой собой, и не расстраивая меня ещё больше. А папа - тот боец! Меня защищать от судьбы кинулся.
  
   А судьба, наверное, всё-таки умная... И всё происходит по каким то неведомым нам, кажущимся несправедливыми и жестокими, законам. Когда я задумываюсь над этими трагическими событиями, то мне кажется, что ещё чуть-чуть и я проникну в её замысел, разгадаю... Чудится мне, что Аркашина смерть была "задумана" и исполнена, чтобы не допустить беды, чтобы не оставил он потомства с наследственным геном шизофрении. А знакомство со мной и женитьба на мне - для того, чтобы он хоть немного успел побыть счастливым, и чтобы эти страшные семь месяцев рядом был преданный человек, любимая женщина. И для того, чтобы иметь возможность сказать: Лена, это самый мой счастливый Новый Год! А я, оказалась самым подходящим испонителем роли в этом спектакле, задуманным судьбой.
   Интересно, что мы никогда не обсуждали с мамой ЕЁ роль, второстепенную, но одновременно и ключевую, ведь если бы не её инициатива с женихами, то всё бы пошло совсем по другому, неизвестно лучше или хуже, но по другому...
   На похороны мама не пошла, и слава богу, куда ей с её сердцем такие переживания. А папа пошел... И самым страшным моментом для меня было не прощание с Аркашей, а совсем другое... Меня оставили одну в помещении, попрощаться, и я прощалась, поглаживая брови бедного мальчика, и приговаривая что-то... Как всегда мама поглаживала мои брови и приговаривала... Я была в порядке. Всё самое страшное было уже позади, и лицо умершего не вызывало у меня ни страха, ни потока слёз. Просто прощание, просто очень жалко его. Но тут засунул голову в дверь папа, сказать, что мне уже пора отойти, и я подняла на него глаза. Это было страшно увидеть папино лицо, и увидеть, как сильно задрожал его подбородок, услышать его короткий всхлип... Не дай Бог быть родителем и видеть своё дитя так, как он увидел меня... Не дай Бог!
   Как давно всё это было, так давно, что и не верится, что было... Будто сон...Будто не со мной...
  
  
   Мое дочке почти пятнадцать лет, и я молюсь за неё Богу, не очень-то в него и веря... Боже пронеси беду, Боже дай ей счастья в жизни!... А способен ли Бог услышать молитву не верящих в него?
  
   Я пришла в себя после потери Аркадия довольно быстро, где-то за год. Сказывался молодой возраст. Сначала худо было, физически совсем ослабла, не могла ничего читать, просто не понимала текст. Память об Аркадии бередила душу, но жизнь брала своё и через три года я даже слегка влюбилась, но увы опять "не в того" и без шансов на правильные отношения. Мой друг был экстрасенсом, таким каким-то очень светлым, не напускающим на себя таинственности. Однажды он пригласил меня на сборище своих собратьев. Я была очень далека от всяких изотерических идей, не очень-то и верила во всю эту чертовщину, но решила пойти для интереса и с ним за компанию.
   Весь большой зал дома культуры был забит людьми. Я абсолютно, начисто не помню, что там происходило и о чём шла речь. Это при моей-то памяти на детали прошлого... Просто получается, как в фильмах о пришельцах, когда у похищенных людей память стирается. Но одну невероятную вещь я запомнила очень даже хорошо. Прямо передо мной сидела пара, и я слышала их беседу. Про себя хмыкала скептически, они явно считали себя... ясновидящими. Ну и ну, думала я, куда меня занесло! Даже неловко будет друзьям рассказать. В перерыве я уведела эту пару и решила нахально, по-хулигански подойти к ним и спросить: А ну ка, ясновидящие, чтой-то вы там про меня видете? Ну, не совсем так, конечно... Но приблизительно так. Женщина стояла ко мне спиной и разговаривала со своим партнёром. Когда я была от неё на расстоянии двух шагов, она резко ко мне обернулась и произнесла:
   - Девушка, а вам на такие сборища ходить нельзя категорически. Вы очень восприимчивы и всё на себя принимаете. И ещё... Я Вам сказать хочу, что у вас будет ребёнок, девочка, но не здесь. Вы уедете... Далеко... - И отвернулась, продолжая прерванный разговор.
   Я, слегка ошеломлённая, потопала на своё место. Ничему, конечно, я не поверила. Какая чушь! Куда это я уеду? Никуда я не уеду, я так привязана к Ленинграду. А ребёнок? Для ребёнка сначала папу требуется найти. До сих пор не нашла, а на старости лет что-ли найдётся?! (Мне уже было года тридцать четыре и я считала себя старой) Но то, что женщина сама повернулась ко мне, и не ожидая моего вопроса, выдала эти странные фразы, вызвало холодок в позвоночнике, озадачило.
  
   ...Отец нашел свой способ восстанавливать душевное спокойствие. Он приобрёл участок в садоводстве. Участки распределяли жеребьёвкой, и папе достался участок полностью заросший деревьями. Деревья спилить не проблема, а вот корни корчевать - трудно и поэтому дорого. Папа решил, что и это он может сделать сам, как всё до того делал. Мама его уговаривала, боялась за его здоровье, но Давид прямо как удила закусил, ничего слушать не хочет, прямо с цепи сорвался - корчевать, корчевать и только корчевать! Каждые выходные.
   Через несколько месяцев этого трудового запоя он лежал на диване с перекошенным лицом, держась за грудь. Мы с мамой (было воскресенье и я пришла в гости) озабоченно подходили и пытались обьясниться и решить, что делать. Правильнее всего было вызвать неотложку, но папа, удивительное дело, сам врач, отказывался и почему-то сильно на нас злился, особенно на меня. Шипел - отстаньте от меня, и злобно косил глазом. Я уехала к себе. А на следующий день папа ничего умнее не придумал, как поехать на работу своим ходом выяснять, что с ним такое, хотя картина была ясная даже младенцу... Слава богу, инфаркт был микро, а не обширный, и его отвезли на "личной" скорой в больницу Ленина. Там он пролежал две недели, и туда я пару раз отвозила на такси растерянную и расстроенную маму. Она никак не могла поверить, что не она, а её муж лежит в больнице с сердечной проблемой.
   В одну из таких поездок я, раздражённая её заторможенной реакцией и медленными сборами, несдержанно с ней разговаривала. Мы вышли из заплёванного подьезда во двор, где стали ожидать вызванное такси. Во дворе всегда паслись какие-то кошки. Одна из них, рыжая и пушистая, привлекла моё внимание, и я стала с ней сюсюкать, ласково что-то приговаривая. Мама взглянула на меня грустными, измученными глазами:
   - Вот, Лена, для какой-то паршивой кошки у тебя находятся ласковые слова, а для родной мамы?? - И обиженно замолчала. Тогда я была раздражена и только фыркнула, а потом помнила всю жизнь эти мамины слова. Бог мой, если бы понимание приходило вовремя, а не потом, когда уже поздно, и уже НИКАКИХ слов не скажешь, потому что мамы больше нет.
   Очень грустно вспоминать, но что же делать, без этих последних впечатлений, слов, образов не завершить ни жизнь, ни повесть о жизни...
   Фрида привыкла к своим сердечным недомоганиям - не впервой. Но в этот раз было уж очень тяжело. Она не жаловалась, но смотреть на неё, сидящую высоко в подушках, было больно. Однажды она затеяла разговор с Давидом, спокойно и заинтересованно стала перебирать знакомых женщин, пытаясь представить, кто бы мог подойти ему после её ухода. Не было в этом ни капли жеманства, жалости к себе... Просто анализ и попытка заглянуть в будущее. (Кстати сказать - угадала!)
   - Она совсем не в твоём вкусе, - сказала мама, - но по человеческим качествам может тебе подойти.
   Ах, кабы не эта фраза, может быть и пошло бы всё по другому, но как в Мастере и Маргарите "Аннушка уже пролила масло!", что-то наверное запало Давиду из сказанного, и он в будущем сделал свой выбор.
   Маму отвезли в больницу слишком поздно, надежды уже почти не было, но я этого ещё не понимала. Обманывало ощущение, что всё это уже было и раньше, а раз было раньше, то будет и потом... В первый мой визит в больницу, во дворе издалека я увидела санитаров, везущих носилки, покрытые белым. Сердце заныло, это был ЗНАК. Я. Конечно не думала ни о каком таком "знаке", в тот момент, просто сердце тоскливо сжалось.
   Сначала мама лежала в "простой" палате и терзала меня дурацкими просьбами. Ей, видишь ли, хотелось, чтобы я ей купила красивые трусики, а то неудобно перед врачом! О женщины, женщины! Я носилась по всем магазинам в поисках этих несчастных трусиков. Наконец купила более или менее приличные на мой взгляд... Показала маме и получила:
   - Ты что, ничего кошмарнее не могла купить!? - И тут я, как последняя идиотка, заплакала. Плакала я о маме, но прикрывалась "трусиками". Мама стала меня успокаивать. Ах, дрянь я, дрянь! Хотелось, чтобы напоследок, ну хоть ещё немножко, не я маму, а, как и прежде, мама меня пожелела. Мало маме горя принесла со всеми своими делами, так ещё напоследок расстроила!
   Как и можно было ожидать, маму перевели в палату для "тяжёлых" больных. Тут ей не до внешности совсем стало и не до трусиков. Я навещала её после работы и старалась абстрагироваться от огромного колличества постелей, стоящих в палате, сколько их там было - десять, больше? Я садилась к маме на краешек постели и, поговорив немного, доставала вязание и начинала вязать свой пуловер. Спицы поддевали тоненькую, тёмно-красную шестяную нить, вязали кружевное полотно, и это обыденное дейтвие как-то успокаивало маму, да и меня... Такая "обманка" - всё тихо и спокойно, вот вяжу себе на спицах, и всё хорошо. Когда приходил папа, всё становилось нехорошо, потому что папа никак не мог сдержаться, у него начинал прыгать от сдерживаемых слёз подбородок, и я сердилась на него - мама такая выдержанная, а отец, мужик, не может справиться с эмоциями! Я, при том что ревела как белуга дома, при маме держала лицо (может быть, актёрский опыт с Аркашей помог).
   Однажды я обернулась на тётку, кровать которой была неподалёку. Обернулась равнодушно, вяло думая - как всё странно, реанимационная палата, а тётка как у себя дома... Так буднично наливает себе чаёк из термоса в чашку. И вдруг тётка поставила чашку на тумбочку, почти аккуратно, и завалилась на постель, громко захрапев... Так же вяло побежала в голове мысль - надо же, как сон людей резко смаривает! И повернулась опять к маме... Только дома уже я вспомнила и сообразила, что значил этот неожиданный храп. Так буднично, успев поставить чашку с чаем на тумбочку, ушла из жизни чья-то мама, или бабушка, или жена... И никто не обратил ни малейшего внимания.
   У мамы появились какие-то странные фантазии, врач сказал, что от переизбытка лекарств и кислородного голодания.
   - Лена, - говорила мама, - вот эта больная бросается в меня джигитами!
   - Какими джигитами, мама, что ты говоришь такое?
   - Да, да! Можешь мне поверить. Она такая нехорошая, только притворяется, что больная, а сама джигитами бросается!
   Несмотря на эти странные галлюцинации, во всём остальном мама была абсолютно в здравом уме и памяти.
   Однажды мама спросила меня:
   - Лена, как ты думаешь, буду я ещё когда-нибудь на нашей даче, доживу я до лета?
   - Ну, что ты, мама, ей-Богу, такое говоришь!? - ответствовала я уверенно, - Конечно будешь!
   В душе закровоточило и заболело - маме хотелось верить, но верила ли она на самом деле? Ещё не раз и не два мама, вздыхая, говорила:
   - Как же ты, Лена, будешь дальше - ни мужа нет, ни ребёнка...Так у меня за тебя душа болит!
   Я с энтузиазмом отрывалась от своего вязяния и заверяла:
   - Мама, я ТОЧНО тебе обещаю, что всё у меня будет - и муж и ребёнок! Не волнуйся за меня!
   - Да где уж? - тянула грустно и недоверчиво мама. Конечно ничего я ТОЧНО не могла обещать, но так было маму жалко, что я, единственная её дочка, не подарила ей счастье быть бабушкой. Хотелось хотя бы обнадёжить её, показать свою уверенность в будущем.
   ...Фрида умерла от сердечной недостаточности в той же больнице Ленина, где её столько раз "вытаскивали", по её выражению, и где не так давно она навещала мужа. Никого рядом с ней не было. Медработники рассказали, что она успела нажать звоночек вызова, но когда к ней прибежали - уже было поздно.
   Закончилась Фридина жизнь. Прекратила существование вселенная, растаяла в мировом пространстве, превратившись во что-то другое, неизвестное - поток ли энергии, или ещё что-то, что нам не дано знать. Кто-то может сказать, почему "вселенная", что же такого особенного, чем эта жизнь интереснее или значительнее любой другой? Да ни чем, кроме своей неповторимости, уникальности. Нигде и никогда не будет больше Фриды. Никто и никогда не будет вспоминать о ней, только я, пока жива.
   А может быть всё не совсем так... Кто знает, может быть, мамина душа где-то рядом, ведь для души нет расстояний и это абсолютно неважно, что могила её на другом конце земли... Может быть, не только "рукописи не горят", но и души человеческие не исчезают бесследно... И я разговариваю с мамой, и мне кажется, что она слышит мои мысли...
  
   Мама, ты видишь, я сдержала своё обещание-клятву. Растёт у меня дочка, назвала я её Танечкой в честь бабушки Тани. (Ты уж прости, что не Фридой, но вспомни, как ты терпеть не могла своё имя!) Родилась она в Америке, в самом сердце континента, штате Колорадо, так далеко от родного дома! И для неё родной дом теперь - Колорадо. Она говорит по-русски, читает по-русски с грехом пополам, но родной язык для неё, конечно, английский. Ну, могла ли ты подумать о таком повороте моей судьбы двадцать лет назад? А ведь я рассказывала тебе об этой "ясновидящей" - ты только головой покачала... Ну, видишь теперь? Ну, как ты думаешь, прочтёт моя американочка эту повесть когда-нибудь? Надеюсь, что когда повзрослеет - прочтёт!
   А мама мне говорит, не голосом, мыслью - Прочтёт-то прочтёт... Но как же тебе не совестно, Лена, такие интимные вещи про меня писать?! Что? Нету меня, так уже можно и про трусы и про прочее... Бесстыдница ты!
   А я ей отвечаю словами, не сказанными никогда раньше... Мама, я тебя очень люблю.
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"