Вот вы говорите: басни, мол, суеверия! А может, и улыбаетесь: жги, дескать, автор, расскажи нам сказочку! Эх, люди добрые, если бы, если бы... Сказка-то, как говорится, ложь. Да в ней - намёк, как говорится. Сказки на пустом месте не появляются. И ум человеческий не способен вообразить что-то, в природе несуществующее. (Последняя глубокая мысль не принадлежит автору, впрочем, как и все глубокие мысли). Сообщу более: ум автора этой книги к воображению и вовсе не способен. Будучи закоснелым реалистом, автор только и может, что стенографически фиксировать действительность.
Нижеизложенную историю автору передал Васисуалий Никанорович Фиголюбов, услыхав её от Деметры Симеоновны Криворот. Та, в свою очередь, сослалась на Петрушку Петракова, обитателя села Блудные Чонки с Междуречной улицы. Со слов Петрушки, весь этот исторический анекдот поведал ему собственный прадед (ещё до того, как выжил из ума и стал закусывать водку хозяйственным мылом вместо хлеба). А уж Петрушкин прадед был - ого-го! Кремень был дед! Курил самосад, дожил до ста десяти лет и помнил царя-батюшку. Отца Иоанна дед Петраков лично знал, а через хребет одного из персонажей этой, как вы изволили подумать, басни собственноручно переломил берёзовую слегу толщиной с голень тётки Матрены с Забугорной улицы.
Одним словом: если в этой книге что-то вам покажется слишком странным, или, допустим, неправдоподобным, а то и вовсе глупым - все претензии к вышеперечисленным господам. У автора же нет никаких оснований их словам не доверять.
Ещё не начало
От курицы - цыплёнок, от коровы - телёнок, от свиньи - поросёнок. Законы природы нерушимы. И если папа, к примеру, заправский козёл, а мама - форменная ведьма, искать в потомстве ангелов - напрасный труд. Это вам любая деревенская баба объяснит и подтвердит примерами. И напомнит народную мудрость про яблочко от яблоньки. Это генетика, люди добрые.
Но молодой иерей Иоанн Морозов, назначенный в Блудные Чонки настоятелем храма Никиты Мученика, о генетике не знал, а баб деревенских слушать не стал. Как человек прогрессивный, со взглядами, родственными современной педагогике. Хотя... да что там говорить! Дело было и не во взглядах. Просто сердце отца Иоанна оказалось мягким и жалостливым, будто сердце беременной первенцем молодки. И трудно решить - совершил ли тогда отец Иоанн роковую ошибку, не послушав баб, или прав оказался. Потому как лишь в точных науках ошибка означает неправоту. А в жизни может не означать. В жизни, люди добрые, ещё и не такие парадоксы встречаются...
Но вернёмся к делу.
За сельцом Блудные Чонки исстари дурная слава закрепилась. И срамной эпитет "блудные" Чонкам не за праведную жизнь присвоили. В сельце спокон веку ведьмы блудили. Их род ведьмовской от колдуна Шишка пошёл. Старики чонковские эту историю при вечерней лучине шёпотом рассказывали, загодя детей на печку загнав: мол, не подслушивать!
Про колдуна Шишка говорили: "У него в носе муха". Из-за досадной манеры сопровождать любые действия - от широкой, в поту и зное, косьбы до старательного мытья в бане - дурным гудением. Здоровья в Шишке - на четверых, а угрюмости - на семерых. Ни тебе "здрасьте", ни "до свиданья", всё тишком-молчком, сторонясь соседей. Да и соседи-то Шишка сторонились, а заслышав издали его гудение, сворачивали в другую сторону.
Любой беспорточный чонковский малец доподлинно знал: Шишок с "Самим" водится. К исповеди и причастию не ходил, богохульствовал на Страстной Седьмице - все слышали. На хлебных полосах неугодивших мужиков крутил закрутки и мог взглядом испортить чужую лошадь. А когда у кривого Игната волк стельную корову зарезал, все догадались: и не волк это был, а Шишок. Вот смейтесь, люди добрые, а ведь кривой Игнат тому волку в глаза смотрел, - в самую серёдку, в зрак горящий, - когда бросился с вилами отбивать скотину.
Зверь-то - Игнату по яремную вену, коли по холке мерить. А уж Игнат вам - не мелкота какая-нибудь. Волчище ощерился, а взгляд у него - Господи помилуй! - не волчий, не звериный, не дикий. Человечьи глаза у него, люди добрые, и пусть мне повылазит, коли вру! И заворчал не по-волчьи, а загудел, будто в ноздрю ему муха попала. Кривой Игнат так и обмер. И враз всё понял. Поднял руку для крестного знамения, но волк повернулся и в три летящих скачка скрылся в лесу за домом Шишка. Дом-то Шишок поставил особицей, на отшибе села. Позади и справа - чаща тёмная, а слева - крутой яр над речкой Смелянкой. Прямо крепость, а не дом.
Да, люди добрые, крепкий пятистенок Шишок себе сладил - с тесовой крышей. Хозяин он справный, злючий до работы - рубаха не просыхала! На его подворье всё хрюкало, мычало и гоготало, в кадушках солилось сало, квасилась капуста, в погребе висели чудовищного размера свиные окорока, обернутые солёной холстиной. И между коровником, свинухом, огородом, погребом, печью, корытами, прялкой, сеновалом, гумном день-деньской крутилась жена Шишка. Крутилась, крутилась, пока не зачахла, земля ей пухом. И тогда Шишок стал жить с дочерью. И вскоре она родила ему дочь. Или внучку - сам чёрт не разберёт, как назвать помёт поганый. И по Чонкам пошёл слух: жену-покойницу Шишок самолично извёл, отравами опоил, порчами уморил, - всё ради блуда греховного с дочерью.
Лопнуло терпение тогдашнего чонковского попа. А время-то стояло - не сегодняшнее "что хочу, то ворочу", либерализм и непочтение к церкви. Времечко, люди добрые, стояло допетровское, без розовых панталон с кружавчиками, и Русь держалась на страхе Божьем. Разобрались с колдуном незатейливо. Поп - челобитную к митрополиту, и - глядь! - туго скрученный верёвками Шишок, гудя по обыкновению носом, на раздрызганной телеге едет в город. Как его ловили вусмерть перепуганные чонковские мужики - разговор отдельный. Но дюжий кулак Шишка покрошил тогда зубов немало.
Наказание колдуну назначили - не ата-ташечки. Иссекли в мясные лохмотья, оскопили, повесили и труп сожгли - неча-де, бродить упырём по ночам. В этом месте рассказы чонковских стариков обычно прерывались дрожащим голоском с печки:
- Деда, а зачем Шишок волком не оборотился и не убёг?
- От, пострелята! А ну, живо спать!
Но - вопрос хороший. А ответ простой. В Чонках Шишок семя своё оставил, и понимал, вися на дыбе: увернись он от пытки колдовским путём, вместо него дочерей на крюки вздёрнут. Вот так-то, люди добрые: хоть и колдун-волколак, смертными грехами опутанный, да всё ж отец. Правда, говорят, перед смертью проклял чонковского попа, и того спустя полгода банный чёрт уморил: угорел поп, отдал Богу душу, сколько ни отливали холодной водой. Но перед тем успел спасти шишковских девок от расправы. Такая ирония судьбы.
Старшую дочь (или жену, прости, Господи) церковь признала неповинной в ведьмовстве и даже стороной пострадавшей: дескать, околдовал Шишок девку. Младшая - и вовсе младенец грудной. Окрестили, как положено, а старшую - к покаянию призвали, наложили прещения - всё выдержала. Но жители Чонок с таким исходом дела не согласились по соображениям, уже озвученным выше: яблочко от яблоньки. И затеяли смертоубийство и самосуд. Чонковский поп, прознав об этом, строго-настрого повелел: колдуна Шишка забыть и душ христианских, сирот малолетних, не губить! И без того происшествий в приходе хватает. Весёлый дом, а не приход.
Хоть и пороптали малость, но послушали. А девка шишковская раздала почти всё хозяйство отцовское, как бы в оплату морального ущерба: кому - пару гусей, кому - полпуда соли, кому - поросёнка, кривому Игнату - тёлочку и ведро браги, попу - жилистого мерина. Осталась при коровёнке и десятке несушек. И жить стала тихо, незаметно, при встрече глаза скромно опускала, вежливо здоровалась, на службах в церкви крестилась истово. А народ наш хоть и заходуч, но отходчив. Мало-помалу, да и подзабыли в Чонках эту историю. До поры, до времени... Вспомнили лишь через пару лет, когда у коров молоко пропадать стало.
Чем была в те поры корова для деревенской семьи, мы сейчас с вами, люди добрые, и представить не можем. Потому, как сказано в Писании, "сделался великий вопль", когда то одна, то другая хозяйка, зайдя поутру доить кормилицу, находила пустое вымя. И завихрило по дворам тревожное: "Окудница!" Кто из чонковских баб мог беззаконничать, было ясно. А вскоре и свидетель приспел.
Внучок кривого Игната бежал до зорьки с ночной рыбалки и решил опорожниться в бурьяне у шишковского забора. Ночь ясная стояла, лунная, и сквозь щель в заборе увидел отрок: плывёт по двору старшая дочь колдуна - в одном исподнем и простоволосая. И можно было бы так понять: вышла она по той же нужде, что и сидящий в лопухах Игнатов внук, если бы не странное её бормотание - невнятное, сумрачное, монотонное и так похожее на гудение самого Шишка-покойника. Ведьма взяла прислоненные к дровняку грабли. Закрепила их зубцами к себе. Присела на чурбачок. Поставила под грабельные зубцы ведро и, так же бормоча, принялась... доить! Молочные струйки били гулко, ведро наполнялось, и этот звук, с рождения известный любому деревенскому ребёнку, так правильно менял тональность, будто доились не грабли, а натуральная Бурёнка. Вдруг ведьма притихла. Недвижность её была страшней самого дикого крика, и в оцепеневшем мозгу мальчонки испуганно попрятались все мысли.
Она дёрнула головой, словно зубами клацнула. А два чёрных глаза - свят, свят! - вперились аккурат в заборную щель, прямо в переносицу Игнатова внука, и он понял: она смотрит на него! Доски стали прозрачней слюды, и она видит! Надо было бежать, но не было сил даже вздохнуть. И лишь когда ведьма резко плюнула в забор, к Игнатову внуку вернулась вся его прыть и даже в умноженном объёме. От его вопля проснулись разом все чонковские собаки, подняв беспорядочный, но дружный лай. Славный отрок, путаясь в спущенных портках и потеряв кукан с рыбой, влетел в родной дом, а на левом глазу его пунцовел во-от такой песьяк.
Сколько вору не воровать, а кнута не миновать. Народ чонковский, люди добрые, на подъём легок, на руку - скор. Не полагаясь боле на авторитет церкви (к тому же, новый чонковский поп был глух, как пень, подслеповат и хорошо помнил об участи предшественника, а потому решил с нечистой силой не связываться), жители Чонок собрались у дома Шишка сплочённым отрядом, вооружась вилами и топорами.
В одном из окон были открыты ставни, и огонёк лучины освещал белое, как саван, лицо ведьмы. Глаза её мерцали - ни дать, ни взять - по-волчьи. Решимость вдруг покинула сердца бойцов, отряд затоптался опасливо. Каждый ждал, чтоб начал другой, но "других" отчего-то не находилось. Ведьма оглядела непрошенных гостей, подняла указательный палец и мелко, часто затрясла им, словно грозя. Губы извивались. Могло бы показаться: мамка ругает напроказивших детей, если бы у "мамки" при этом не было столько злобы в лице. Всесокрушающая паника накрыла пришельцев. Рванули врассыпную, на ходу перемежая молитвы грязными ругательствами. И с той поры Шишков дом обходили десятой стороной. Так и начался род чонковских ведьм.
Они разные были, ведьмы эти. Одни - вроде той, первой, лишь молоко воровали, а так - сидели тише воды. Другие же - порчельницы и кровопийцы - такое чудили, что природная стыдливость, люди добрые, не позволит автору запечатлеть эти сцены на бумаге. Но и тихие, и шумные ведьмы промышляли одним и тем же способом - банальным шантажом. Атаковали какую-нибудь семью, и перепуганные чонковцы, сохраняя хозяйство и здоровье, откупались от ведьм деньгами или иным каким добром.
Кое-кто, правда, находил даже выгоду от подобного соседства. И нередко чонковские девки втихаря пробегали в сумерках на Шишков край села по секретным надобам: особых травок для красоты прикупить, парня присушить или отвадить, незаконный плод вытравить, на соперницу чирьи навести - да мало ли! Ведьмы много чего умели.
Мужей они брали себе нездешних, всё каких-то пасмурных, будто пришибленных. Рождались у них отчего-то только женского пола младенцы и всего по одному, а мужья быстро и незаметно угасали, и ведьмы уединённо вдовствовали, растя дочерей и умножая благосостояние колдовским жульством.
Столетиями сохранялось в Блудных Чонках противоестественное соседство: храм Божий в центре села и притон нечистой силы - на Шишковом краю. Пока не перевалил за половину передовой девятнадцатый век, и однажды весенним, чирикающим на все лады утром 1891 года не прибыл на подводе, гружённой сочинениями святых отцов и скудными пожитками, иерей Иоанн Морозов - прямо к Красной Горке.
Кучер остановил подводу у ворот избы бывшего настоятеля храма Никиты Мученика - здесь отныне поселялся отец Иоанн. Батюшка молодцевато соскочил с подводы, крякнул, потянулся, с удовольствием расправляя спину, обвёл довольным взором окрестности, перекрестился на серо-голубой церковный купол и изрёк:
- Благодать-то какая, Божье утречко!
Именно с этой эпохальной фразы, люди добрые, и начинается наш сказ.