Лишь человек, подобный отцу Иоанну, с романтикой в сердце, мог бы узреть в то утро благодать среди чонковской неуряди. Что-то завалилось, что-то вспучилось или - наоборот - прогнулось. Где подсохло, там пыль ковром, где солнечный луч не бывал - чавканье и пузыри. Промеж пузырей - свиньи беспризорные: они в Чонках, как собаки, уходили со дворов с рассветом, весь день бродили по лесу или промышляли разбоем в соседских огородах. Потом сыто хрюкали из-под плетней и возвращались в дом родной вечером. За забором церковного старосты мечтательным паровозом ревел племенной бык - чуял весну.
А весна в том году была ранняя необыкновенно! Вишня зацвела ещё до Пасхи, и теперь чёрные избы казались забредшими на свадьбу вековыми бабками. Новорожденная листва не глушила звук - далеко слышалось. Природа куда-то спешила сама, торопила людей, и едва ли не в марте дед Никифор, поёрзав голым задом по земле, объявил мужикам: "Уготовилась землица, пора!" И бросили в землю варёные яйца (на урожай!), и пошли мужики - кто за плугом, кто за простой сошкой. Но отчего-то хмурился дед Никифор, тёр бульбяной нос озабоченно, будто почуял что-то, да признаться не захотел.
В Блудных Чонках дворов было пять десятков. А душ в приходе отца Иоанна, согласно недавнему исчислению, - четыре сотни. Это если считать барыню Ольгу Владимировну Нехорошеву с семьёй и челядью. Но барыня, проживая в городе, вспоминала о Чонках нечасто, и лично познакомиться с ней отцу Иоанну не доведётся.
Барская усадьба не то чтобы раскинулась, а как бы притулилась с боку припёку от села, утонув в одичавшем парке. Нашему современнику нехорошевское поместье показался бы нехорошим. Наш-то современник что себе о старинных дворянах воображает? Он и кино какое-никакое смотрел, про собачку Муму, к примеру, или вот ещё про барышню-крестьянку, а там - белые колоннады, бархатные портьеры, мраморные балясины - видали?! Он, может, и в Ясную Поляну с Хмелитой езживал, а кто ни фильмами, ни музеями-усадьбами не обезображен - всё равно в школе Толстого с Тургеневым курил, и потому думает: "Эх, живали они - дворяне эти!" Разочаровал бы нашего современника дом господ Нехорошевых, что ни говори. Был он похож на сельский клуб советской эпохи - в один этаж с отсырелыми углами. Ютился в нём в отсутствии хозяев обрусевший немец-приказчик с шаловливой фамилией Бубенштрайх (среди чонковцев он давно и окончательно звался Бубён).
Но знакомство с приказчиком у отца Иоанна ещё впереди. А пока он жизнерадостно, будто дорога и тряская подвода - тьфу и растереть, - подступал к церковному двору, улыбаясь навстречу дьякону.
- Я говорю, отец диакон, благодать-то какая! - крикнул отец Иоанн и произвёл впечатление.
Надо сказать, глотка у батюшки была поистине лужёная. Говорить тихо он вовсе не умел, даже честно стараясь. Когда семинарист Морозов шептался по ночам с товарищами, из коридора прибегал сторож, проверить - не кипит ли без присмотру самовар? До рукоположения, служа дьяконом в московском храме, применял Иоанн свои способности вполсилы - по настоянию тамошнего пресвитера. Видимо, опасался старичок колебания тверди, коль заголосит молодой дьякон во всю мощь. Вот и попривык наш герой подбирать под ноготь свой баритон. И хотя рыбу криком не глушил, тёмны ле?сушки к земле не клонил, но всё ж на нервы иным людям действовал.
- Христос посреде нас! - поприветствовал он дьякона в четверть силушки.
- И есть, и будет, - последовал суховатый ответ.
Диакон Пётр пережил в Чонках двух иереев, и потому зрил себя тут главной духовной особой. Возраста и телосложения он был уже солидного, припадал на правую ногу, имел скверный нрав и курил табак. Мощные голосовые связки нового настоятеля ему, в общем, понравились, но весь остальной облик смутил. "Зелен да неблаголепен", - думал отец диакон, под локоть направляя батюшку к дому священника.
- В храм, в храм сначала, - воспротивился иерей, повернул стопы к церковным вратам и вошёл, как полагается, через узкие.
В церкви пахло кадилом, и свечи догорали у святых икон.
- Сами часы читали? - Лоб отца Иоанна съехался гармошкой.
- Архиерей благословил. До вашего прибытия, - буркнул диакон Пётр. Что греха таить - язвила слегка небрежность, с которой новый пастырь сразу ставил его на подчинённое место.
- Ну, и во Славу Божию, - улыбнулся отец Иоанн.
Господа Нехорошевы домовую церковь не устраивали, в редкие свои визиты молились в приходской, а потому храм был крепок и тёпл. Крестово-купольный, с пристроенной мачтой колокольни, он походил на чудо-корабль, невесть какой волной закинутый на чонковский пригорок. Двухъярусный иконостас мерцал старой позолотой, на солею вёл узорчатый ковер, а напрестольное Евангелие, семисвечник, кадильницы, чаши, дискосы так торжественно лучились древностью, что у отца Иоанна в груди зашлось и защекотало в носу. И пусть не спешат циники насмеяться над сентиментальностью нашего героя - она не пошлая, а высшего толка.
Иоанн Морозов родился апостолом, героический пламень опалил его сердце. В детских своих грёзах ступал он босой ногой по раскалённым пескам, под белым солнцем слеп - нёс Благую Весть: "Грядёт жизнь вечная!" Он вдохновлялся житиями святых, как иной мальчик - биографиями полководцев. Это он, конопатый Ванятка, шёл на мученичества, это его терзали львы в Колизее. А уж Страстная Пятница и вовсе была крестной мукой в доме Морозовых: и матушка Полина Григорьевна варила любимый Ваняткин киселёк, и братья-сёстры пробовали отвлечь разговором, и батюшка, отец Андрей, в промежутках между службами забегал напомнить о грядущем Воскресении, - тщетно. Ванечка ходил сам не свой: коль уж нельзя снять Спасителя с креста, дайте хоть поплакать.
Ах, люди добрые, как же нужны горячие сердца церкви православной! Ну как же было епископальному начальству не заметить перспективного иерея! Как же было не загнать на чонковскую голгофу, от которой иные священники в ужасе открещивались! А отцу Иоанну всё нипочём - благодать, говорит, и всё тут. По алтарю прошёл, как дух святой, пылинки не стронув. В храме постоял, приложился к праздничной иконе, поправил свечки, где накренились.
- Готовьтесь, отец диакон, к вечерне!
А тем временем весь причт собрался на паперти - сошлись себя показать да отца Иоанна поглядеть. А поглядеть-то, люди добрые, было на что! Привычные к попам неказистым и от старости дебелым, чонковцы аж присели, узрев ладный стан, румяные щёки, здоровенные, вовсе непоповские какие-то, кулачищи и - особенно! - бороду нового батюшки. Борода эта была - не то, что козлиная кисточка диакона Петра! И не то, что... Ах, да с чем там сравнивать - не было на свете такой бороды, как у иерея Иоанна Морозова, и впору бы о ней песню спеть, да подголосков нет. Потому как носил отец Иоанн на лице золотое руно. Мягкое, кудреватое, как с молоденького агнца снятое, огнём и золотом червонным до того слепящее, что строгая просвирня, старостина жена, едва-едва не перекрестилась испуганно: "Гос-споди помилуй! Рыжий, аки бес!"
Рыжий иль не рыжий, а всё ж таки пресвитер, и, отойдя от изумления, поклонились, ладони сложили, потянулись со всех сторон:
- Христос Воскресе!
Отец Иоанн воодушевлённо и размашисто благословил по порядку: кургузого и косноязычного псаломщика Савву; звонаря Николку Петракова, весёлого балагура; искательно подсунувшуюся жену дьякона Аринушку и строгую просвирню Марфу. После чего перекрестился на надвратный образ и весело пошёл домой.
Дом нескольких поколений чонковских священников стоял подле храма, на высоком месте - всё село, как на ладони. Подгнивший конёк торчит из-под двускатной крыши, оконца невелики и чуть покосились, зато о целых трёх комнатах с обстановкой. И всего-то тут по три было. По трём ступенькам - на крыльцо и через сенцы - направо. Там - коридорчик тесный да три двери. Налево пойдёшь - кухня с печью-плитой в три кружка, домовой паук глянул недобро из логовища за плинтусом. Направо пойдёшь - спальня, три железные шишки на кроватных спинках, а четвёртая сломалась. Ну, а прямо-то - гостиная в три окна, а через неё - в кабинетик, где стоит дубовый шкап, подарок господ Нехорошевых. Шкап резной, светлого дуба, с пухлыми купидонами, львиными мордами и гроздьями винограда, а за стеклянными створками пылится забытый прежним хозяином потёртый том Августина Аврелия "О Троице". И отец Иоанн, человек заметливый и учёный, тут же посчитал в уме семь счастливых троиц:
- Вот и Господь с нами!
И сразу дом, ещё гулкий и звонкий без занавесей, подушек и всего, что гасит звуки, заполонился бабами, вёдрами, дегтярным мылом, затопилась плита, захлопали форточки, скрипнула панцирем кровать, приняв тяжкую перину, домовой паук удрал за отставшие в углу обои. Руководила дьяконица Аринушка - Арина Тимофеевна.
- Что рот раззявила, тетеря? Подхватывай! Грязь-то не размазывай, не размазывай, полощи! - звенел то там, то сям её высокий голос.
Вокруг отца Иоанна завихрились юбки, тряпки, тряпки, юбки, пышная Аринушка с закатанными рукавами пару раз толкнула ("Извините, батюшка, подвиньтесь", "Переступите, батюшка, туда, ежели не трудно"). Суета сует, вавилонское столпотворение! Отцу Иоанну дьяконица едва по грудь макушкой достала бы, приди им в голову ростом померятся, но он вдруг почувствовал себя ребёнком, который путается у мамки под ногами, и улизнул во двор.
На подворье сиротливый хлев понурился, чернела разбухшая дверь погреба, пустой сеновал стоял нараспашку. У курятника - кровью запачканная еловая колода с прилипшим пером. "Мерзость запустения", - подумалось отцу Иоанну, и на мгновение тошнёхонько стало. Был отец Иоанн оптимистом, да только оптимизм-то, люди добрые, тяжёло достаётся. Пессимисту легко - рассупонился и плачься: жизнь постылая, и смерть впереди. Оптимисту тоска кольнёт под ребро, а не смей ныть! гони её! ясно смотри, широко улыбайся! Далеко милые отцу Иоанну московские золотые маковки, родные лица, образованные собеседники. Рядом - сирое убожество, чужие лица - ещё откроются ли, примут ли?..
На сеновале завозилось и заворчало нежно, показалась одна наивная морда, а рядом - ещё, и ещё. Четверо кутят разом потопали к иерею, с непривычки путая лапы и заваливаясь толстыми задками на бок. За ними явилась бурая псина с пустыми длинными сосцами. Подозрительно глянула на батюшку.
- Эхе-хе! - громко засмеялся отец Иоанн, и псина буркнула. - Так тут - хозяйство! Вы чьи, братцы?
- Ничейные они, - сказали сзади.
Мальчонку лет девяти в лаптях, с граблями и соплёй под носом прислали вычистить новому настоятелю двор. Он шмыгнул и кивнул на псину:
- Ощенилась тута, покамест пусто было, а так - ничейная сука. Прогнать велите?
Один щенок ткнулся розовым, "зимним" носом в сапог священника. "Жизнь кругом! Весна кругом! Не хандри!"
- Зачем же прогнать? Пускай живут. - Отец Иоанн широкой рукой в бледных веснушках взял кутёнка под брюшко нежно, осторожно. Так нежно-осторожен он всегда бывал в церкви или с детьми. - А тебя, как зовут, чадо? - спросил он мальчонку.
- Раб Божий Митрий.
- Это хорошо, - снова засмеялся батюшка. - Ступай-ка, раб Божий Дмитрий, раздобудь молочка.
- Ах, да бросьте, батюшка! - высунулась с крыльца Аринушка. - Они ж, поди, паршивые! Идите, умойтесь с дороги, Наталья воды согрела!
Была в Аринушке какая-то коренная, властная энергия, типичная для русских женщин вообще. Они захватывают вас в свою орбиту сильным рывком, и вы, взрослый человек со свободной волей, становитесь ребёнком. Говорит Аринушка: "Умываться, батюшка", - и отец Иоанн умывается. Велит Аринушка: "Чаю откушать!" - и отец Иоанн покорно откушивает, посмеиваясь: "Если б нашей дьяконице дьяконову бороду, давно бы благочинным была!"
Вскоре в доме запахло блинами, и любопытные пчёлы толклись вокруг сбитня, сияли оконца, сияли полы, а отец Иоанн бережно вынимал новенькую, ни разу не надёванную фелонь.
Вечерня в Блудных Чонках начиналась в шесть часов пополудни - к тому времени прихожане возвращались с полей и других работ, и растекалась по селу особая, утомленная и спокойная нега. Обычно к вечерней службе в храм ходили не все чонковцы: повадишься-де к вечерне - не хуже харчевни; сегодня свеча, завтра свеча - ан и шуба с плеча. Но шла праздничная неделя, а оценить, как служит новый (люди бают, рыжий!) настоятель, - сам Бог велел. Сошлись селяне - мужики степенные в праздничных косоворотках, шумные парни и хихикающие девки, бабы с обветренными лицами, молодки с младенцами на руках, древние старики. Стояли в храме, стояли в притворе, переглядывались со значением: ничего, дескать, поп - представительный. И так вдохновенно служил в тот вечер Иоанн Морозов, что ангелы заслушались, а про чонковцев - что говорить! Напрасны были дневные сомнения иерея: распахнулись их души и приняли в себя отца Иоанна без остаточка, возлюбили, пуще некуда. Хорошо ли от этой любви самому иерею будет - вопрос. Потому как наша русская любовь таинственна, темна и противоречива. Мы, если уж полюбим кого, так сразу терзать начнём. Хотя, случись надобность, за любимого отдадим всё сердце вместе с печенью - и не задумаемся.
Как бы то ни было, но - хотите верьте, хотите нет - разлилась таки над Чонками на той вечерне тихая радость и Божья благодать, прежде никому, кроме отца Иоанна незаметная. Дьякон Пётр забыл свою ревность и тянул ектении гласом трубным и помолодевшим. Певчие отвечали ему ладно и проникновенно. И даже псаломщик Савва ничего не напутал, хотя по части путаниц был известный мастак: однажды, при чтении тропаря, так переврал слово "страстотерпец", что в Чонках с той поры его величали не иначе, как "наш страстоперец".
После службы потянулся за благословлением долгий хвост, расходились по домам нехотя, почёсывая затылки, с посветлевшими глазами и какой-то думой в них, а о чём та дума - неведомо.
Наш же батюшка, вернувшись, застал в своём доме стол под скатертью, которая казалась самобранкой. Ведь не было ничего и вдруг стало. Давешние блины стояли среди почётного караула из жареного сига, квашеной капусты и солёных груздей. Дымилась паром горка резников, плавилось масло на отварной картошечке, румяный петух возлёг промеж печёных яблок, и в оправе этой снеди сиял графинчик с вишнёвой наливкой - ни дать, ни взять - рубин.
- Откуда ж такое пригожество?! - изумился отец Иоанн, и тут же к нему шагнул церковный староста Влас Парфёныч, едва не благорастворяясь в воздухах от горделивой скромности: как ловко всё спроворил!
- Благословите, честный отче! С приездом вас! Разделите трапезу, не побрезгуйте.
Отец Иоанн хоть и не ждал гостей, а чрезвычайно растроган был и душевно поблагодарил Власа Парфёныча, и Марфу, жену его, и отца дьякона с супругой Аринушкой.
За ужином с интересом отец Иоанн слушал и смотрел, однако сам говорил мало, лишь рокотал тихонько - в одну восьмую силушки - в ответ на прямое обращение. Затрапезной беседой руководил Влас Парфёныч - человек пожилой, состоятельный и властный. Был он высок, сухопар, сутуловат, но перед его суровым взором тушевалась даже дьяконица, а на это, люди добрые, характер нужен. Потому как укоротить Аринушку не любому-каждому дано. Сейчас же она суетилась, будто сразу во все стороны желая разбежаться-рассыпаться мелкими хохотками и присказками. Эти присказки выскакивали из дьяконицы сами собой, как шальные весенние зайцы. Поднесёт Аринушка говяжьих щей - скажет:
- За вкус не берусь, а горяченько да мокренько будет.
Засердится на мужнину самокрутку, погонит дым рукой:
- И-их, отец диакон! - И тут же, как бы извиняясь: - Что поделать: привычка - не рукавичка, не повесишь на спичку. - И пустит блеющий хохоток.
На людях Аринушка смешлива и угодлива, но в Чонках шептались: частенько дерёт жена дьякону Петру скудные волосёнки. Влас Парфёныч разок-другой приступал к дьякону с осторожными речами о бабах, которых сечь надо. Сам же страдалец никак не высказывался о женском вопросе и лишь сумрачно крякал в ответ. А теперь, услыхав сетование жены: "Тяжеленько вам будет у нас, батюшка, без матушки! И в раю тошно одному", - ох, люди добрые, и позавидовал же дьякон холостому положению отца Иоанна! Но тут же одёрнулся: "Прости, Господи", - и сказал:
- Ничего, справимся с Божьей помощью. Будем дщерь нашу Наталью Петровну присылать - подсобит по хозяйству, постирает, приготовит.
- Спасибо, отец диакон, - весело отёр бороду иерей Иоанн. - От помощи не откажусь, а хозяйство моё - хе-х! Невелико.
- Да уж... - Дьякон Пётр припомнил худой пресвитерский чемоданишко и стянутые бечевой книжные башни. - Но ведь и невеликое хозяйство глазу требует, а где время взять, когда в приходе дел невпроворот? Вот и Фомина неделя на носу, а у нас - венчающихся пять пар...
- Так ить не пять, а шесть, - подкинулась Аринушка. - Шишковская-то зараза... - и осеклась под острым взглядом старосты.
"Дурная баба - места не знает", - подумал Влас Парфёныч.
"На лес взглянет - так и лес увянет!" - подумала Аринушка.
Отец дьякон скрипнул стулом, просвирня Марфа поджала бледные губы, и над столом повисла та неловкость, какая случается в семье, где при чужих бывает нечаянно вынесен сор из избы. Чутко уловил её отец Иоанн и поспешил на помощь:
- Что ж, повенчаем и пять, и шесть, если на то Божья воля.
- На все Божья воля, - нехотя протянул Влас Парфёныч. - Только ведь дело тонкое, батюшка.
- Как бы греха на душу не взять, - поддержал дьякон Пётр.
Отец Иоанн обвёл гостей вопросительным взором. За окном притихли, засыпая, вишни и старая груша, небо было беременно ночью. Насупленная Аринушка, повелев себе прикусить язык, и пусть мужчины как хотят, молча засветила свечи.