Знаете ли вы, люди добрые, как весенним утром солнце по земле разливается? Краем покажется, постоит-постоит, запутавшись в ветвях рощи, что за дальним лугом, да и хлынет вдруг - смело, горячо, неистово. Была ночь да вмиг сгорела. И вот уж пастух направляет степенных коровок на пажить, подбадривая их нескучным матерком, а те в ответ помыкивают. Поднялись из труб белые дымки - бабы затопили печи, завертелись с чугунами, застучали ухватами. Приказчик Бубён трюхает через село на двуколке в уезд по какой-то надобе. "Страстоперец" Савва отворяет храм - нужно готовить его к заутрене. Отец Иоанн, бодрый, свежий, с расчёсанной бородой, ласково глядит в небо, потом на церковный купол и вдруг слегка омрачается.
- Савва, а что - правда, будто ты видел, как колесо какое-то само катилось? - спрашивает конфузливо.
"Хм... - Отец Иоанн снова глядит вверх и без всякой логической связи думает: - А к Троице надо бы купол подкрасить!"
И не ведает отец Иоанн, что ещё одна пара глаз в ту же минуту взирает на этот купол. Глаза эти - совиные, лесные, ореховые, - с Шишкова края Чонок смотрят.
Не нравился Глафире в то утро храм, ой не нравился! Она, правда, и раньше его не любила, но сегодня отчего-то особенно. Вроде, всё по-прежнему, а не так. Очертания те же, но звучат выше и тоньше. Молодым изгибом приподнялись бровки закомар, каменные мышцы налились крепостью. О новом настоятеле Глафира слышала, да в расчёт не приняла: попы мешают редко. Сколько было их за всю историю шишковских ведьм - не перечесть! Все безобидные. Ну - анафеме предадут, кадилом помашут. Дальше живи.
"Церковь - это выгреб, - поучала, было, мать-покойница. - Для помоев из душ людских. Не дом, а домовина божья. Облегчения в пересудах ищут, веселья - в кабаках. А в церковь всяк свою грязь несёт, просилками и хотелками приправляет. И нам это на руку, слышь, - на руку! Столько силищи! Потому церкви не бойся, входи смело. Не раздавит".
И Глафира не боялась. Но сегодня, стоя на крыльце, почуяла она будто угрозу. Пока неразборчивую, как шёпот за спиной. Но сенситивная её становая жила мгновенно натянулась струной.
- У-у-х-х! - выдохнула Глафира и сотворила в сторону чешуйчатой луковки храма фаллический жест (тот самый, каким по сей день подпившие маргиналы сопровождают возглас: "Во тебе!").
Здесь автор, нижайше извиняясь, просит минуточку внимания, ибо желает изречь прописную истину. Автор - не мистик, а напротив - земной человек, лишённый, как уже было сказано, воображения. Но именно твёрдая почва логики заставляет его предположить: проклятия в устах людей - заряженный пистолет в лапах обезьяны. Каждое бессознательное "чёрт-побери" выстреливает, мечется по броуновской траектории, рикошетит, и кому залепит в лоб - неведомо. Не исключено - самому чертыхнувшемуся. По мнению автора, любая "ятидрёшкина коть" невинней и безопасней богохульства. Осознанное же богохульство в устах человека хорошо подготовленного способно не только возмутить ноосферу, но и поколебать бронзовый семисвечник, что мы сейчас и увидим, ибо пока Глафира со своего двора материлась на церковный купол, отец Иоанн приступил к облачению в алтаре.
Простуженный Савва, глухо перхая, помогал батюшке набросить епитрахиль. И как объяснить, что в самый миг испускания Глафирой проклятья храму (!), в самую эту секунду (!), наш анекдотичный псаломщик слегка... оступился! Он только лишь сделал шаг назад. Под каблук попал край коврика, Савва нелепо махнул рукой, зацепив локтем тяжёлый семисвечник, кованный ещё во времена Анны Иоановны. Семисвечник качнулся, мгновение подумал и пустился в полёт, - бесконечно долгий и бесконечно медленный, как показалось тогда отцу Иоанну, - угрожая бесценной дарохранительнице, стоящей на престоле. Заметались в панике пылинки, до этого мирно танцевавшие в солнечном луче. Оцепенели лотовыми столпами псаломщик и дьякон Пётр, который вошёл только что и не успел даже поклониться. Эта неблагочинная мизансцена могла бы окончиться крушением, но тут звонарь Николка с молитвой ударил в благовест, и отец Иоанн каким-то чудом подхватил подсвечник.
"Уберёг Господь", - облегчённо подумал он.
"Дурное знамение", - мрачно подумал отец дьякон.
Вообще, в то утро дьякон Пётр видел дурные знаки повсюду. Во-первых, подала весть подагра. Ещё сквозь сон слышал дьякон пальцем левой ноги её настойчивые подёргивания, а проснувшись, огорчился окончательно. Нога не лезла в сапог.
Дочь подошла, но дьяконица раздражённо пресекла затею:
- Что выдумал! Как снимешь потом, а? Не думай, как влезть, думай, как вылезть! - и шмякнула перед мужем лыковые лапти.
Ночью прошёл дождик. Пути от дьяконского дома до храма было - полпереулочка, но и тот раскис. Пузырилась тележная колея, промеж борозд аккуратно улеглись конские "яблоки", а по краям дороги шли чьи-то глубокие следы, и это было во-вторых. Уж кто-кто, а дьякон Пётр знал: ступить в чужой след - беду нажить: а ну как в нём бес притаился! В лаптях же маневрировать по скользкой грязи - каково, люди добрые? Вот страдающий от боли дьякон и не удержался на какой-то коварной колдобинке, окунув свою подагру в чьи-то последствия. А потом - ещё и семисвечник...
"Дурные знамения! Дурные!" - продолжал убеждать себя отец дьякон, вытягивая суровую нить ектеньи:
- Паки и паки миром Господу помо-олимся!
Храм, с начала службы пустой и просторный, мало-помалу наполнялся. В пол-ока следя движение отца Иоанна за приоткрытой завесой Царских врат, дьякон наблюдал за прихожанами, и настроение его становилось всё скверней и скверней. И без того не человеколюб, с приступами болезни дьякон Пётр становился форменным мизантропом. Всякий вошедший, казалось ему, сплющивает пространство, бесцеремонно теснит его лично, топчется по ногам. Всё раздражало. У того недолу?гого рубаха слишком красна - зачем?! Две бабы перешепнулись - бесстыжие! А эта старуха лобызает икону праздника фамильярно, будто с Христом-Богом запанибрата! Автор не преувеличит, сказав: к началу литургии дьякон Пётр был воспалён до крайней степени. "Благослови, владыко, святый вход" он произнёс, перекосившись так, что отец Иоанн глянул удивлённо и тревожно.
Что случилось с дьяконом Петром далее, теперь назвали бы аффектом. А тогда обошлись немудреным словом "помрачение". Дьякон приступил к чтению Евангелия, имея лик почти зверский.
- В тот первый день недели вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его, были заперты из опасения от иудеев, пришёл Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам!..
И вдруг почудилось дьякону, будто от дальних пределов, с четырёх сторон света тронулась земля и пошла сворачиваться ковром к центру - к чонковскому холму, к белой церкви, к ступеньке амвона. Двинулись стены, скрипя и кренясь, святые иконы разбежались трещинами, выгнулись и - пх-х! - осыпались трухой. Отвердел воздух, стиснул грудь и голову, оголил раскалённую жилу в самом краешке стопы, и - задохнулся дьякон Пётр чёрным огнём...
- И восстал Антихрист, и созвал на брань сорок сороков отступников. Мёртвые сели в лодки из ногтей мертвецов и побеждали живых...
...А насупротив - глаза горят совиные, лесные, ореховые, и дьякон Пётр - вспыхивает, горит, вопит...
- И устанавливали царствие свое!
...А левая бровь ползёт насмешкой...
- И пировали на костях праведников!
Чьи-то железные пальцы сдавили плечо, в му?ке дёрнулся дьякон.
- Отец диакон, что вы такое читаете?!
Рдеет перед самыми глазами золотое руно, по всем сторонам - застывшие в каменном воздухе лица, и лишь насмешливая бровь змеится у входа в церковь, и движется рука в открест - живот, лоб, слева направо, живот, лоб, слева направо, живот, лоб...
- А-а-а-а, проклятая!!! Это ты!
Сорвался дьякон Пётр с амвона и в три прыжка перемахнул храм, сбивая перепуганный народ.
- Окудница! В-во-он!!!
Древнее Евангелие вознеслось над головой в тёмном платке, храм закричал десятком голосов, среди которых громче - высокий, с клироса:
- Петруша!
Но тут же смирительным ободом обхватили дьякона сильные руки, и кстати приключившийся звонарь Николка бережно вынес помрачённого на ясное солнышко.
Весь день в Блудных Чонках творилось невесть что. Бывшие на скандальной литургии ходили в героях, как все очевидцы во всякие времена. Их останавливали на улицах, и клубилась пыль расспросов, слухов, догадок.
- Эй, Семён! Люди бают, дьякон с глу?зду поехал, слыхал?
- Сам видал, - важно отвечал Семён, сдвигая картуз. - Бес в него вошёл, он и того.
- Чего "того"?
- А ничего! Того - и всё.
- Чего "всё"?
- Ивангелем шишковской ведьме по голове - и того!
- Их!
- А то!
Бабы, как водится, через плетни перекрикивались:
- Тёть Матрён, а вправду ль дьякон Глафиру прибил?
- Хто сказал?
- Люди говорят...
- Люди брешуть. Дьякон конец света пророчил!
- Как так-то?! Дьякон - табашник!
- Табашник, а пророчил. Войдуть, говорит, мертвецы в лодки и всех пожруть!
- Как так-то?! Дьякон! Да быть не может!
- Хто - не можеть? Ты там была?
- А ты была?
- Я-то была!
- Вот и закройся!
Кто-то шёл в церковь, как бы на сорокоуст записочку подать. К отцу Иоанну подходить с вопросами смущались, шептали Марфе в свечной лавке:
- Дьякон-то Пётр наш, сказывают... озорничал, будто...
Но Марфа твёрдо блюла честь мундира, сводя губы в нитку:
- Отец Иоанн всем после службы пояснил: дьякон Пётр болен, в горячке нынче. Ходить к утрене надо и молиться, а не сплетни собирать.
- И как же теперь-то? Сменят дьякона иль что?
- Отец Иоанн разберётся.
- Иль в причётники загонят?
- В епархии без нас знают.
Искали звонаря Николку, чтоб расспросить, но тот на старостиных дрожках умчал в уезд за доктором. И самые храбрые подступались тогда к Аринушке. Но дьяконица звонко посылала всех на Шишкову окраину:
- Что я вам?! Идите вон Глашку спрашивайте, что она над моим мужем изделала, зараза! - и, хлопнув перед пытливыми носами калиткой, шла в дом.
Дьякон Пётр лежал в дальней горнице, при опущенных шторах, на кровати, придвинутой к печке в поливных изразцах. На голову болящего был водружён резиновый блин с ледяной водой, в комнате пахло растопленным смальцем - Аринушка пыталась облегчить мужнины страданья мазью из шишек хмеля. Её короткие пальцы ловко скользили по распухшему пурпуром суставу.
- Йы-ы-х-х! - хрустел зубами дьякон и дёргал ржавой пяткой.
- Ничего, Петруша, ничего, без болезни и здоровью не рад.
Желтоватые ручейки стекали из глаз дьякона к пегим вискам и за уши. Он разглядывал печную стену, где белоснежный зверь-инрог взирает очами ясными, выбивает злато из муравленой глазури, а железноклювый гриф переносит за море доброго молодца, а вещие китоврасы табуном идут средь виноградных лоз.
- Возьми три фунта свинцу да два фунта олова и сожги оные вещи в пепел, - плача, убеждал Аринушку дьякон Пётр.
- Снова заладил, срамник!
- Жена-а-а!
- Чего тебе?
- Где дщерь твоя?
- На помочах она! У отца Иоанна!
- А попы в аду лютом гореть и мучиться вечно будут!
- Тьфу!
Николка привёз, наконец, доктора и побежал звонить к вечерне. Земский врач был молод, ради практики не гнушался ни дальними дорогами, ни ночёвками в казённых избах, ни деревенскими вшами. Аринушка полила ему на руки горячей водой из ковша, и он долго тёр их белым костромским мылом, расспрашивая о больном. Развёрнутое сообщение дьяконицы о ведьминой порче доктор выслушал, единой чертой не дрогнув. Оглядел дьякона, постукал, послушал, пощупал. Что-то записал. Пошелестел и позвякал чем-то в кофре. Выложил на стол свёрнутые бумажки.
- Этим жар снимать, - ткнул пальцем в одну. - Этим воспаление снимать, - ткнул в другую. - И покой больному.
- Ох, да что ж... - растерянно лепетала дьяконица. - А от порчи бы нам это порошочку...
Доктор, застёгивая пальто, строго глянул на Аринушку сверху вниз и проронил:
- Подагру лечите. Я у вашего приказчика заночую. Зайду утром.
А отец Иоанн тем временем шёл с Николкой из храма. Звонарю, хоть и был он с батюшкой одного роста, приходилось, однако, приноравливаться к стремительному и широкому иерейскому шагу. Да так, чтоб вприпрыжку не бежать, будто пацан с рогаткой. Сбойливый и красивый Николка отставал, тем не менее, на полплеча и всё волновался:
- Что же, батюшка? Как теперь с дьяконом Петром-то?
- А вот поправится и снова служить начнёт, - отвечал иерей, как ни в чём не бывало.
- Да разве ж можно... бесноватому?.. - поразился Николка и тут же сшибся с отцом Иоанном - до того резко тот остановился.
С великим любопытством отец Иоанн разглядывал звонаря. Будто звонарь - рубль поддельный, а не человек о двух руках, двух ногах и голове сверху. Под этим взглядом Николка взмок. Он принялся топтаться и мять в руках шапку, а на чистом лбу его запылал закат.
- Эк тебя, чадушко... - непонятно к чему проговорил, наконец, иерей. Помолчав ещё и огладив бороду, он с интересом спросил: - И ты что ж, думаешь, будто в дьякона Петра бес вселился?
Но Николка больше ничего не думал. Ему вдруг так захотелось врезать шапкой оземь, бухнуться в ноги этого странного попа, плакать и просить прощения - неизвестно за что. Захотелось снять с себя шкуру, протянуть ему - на! Или взобраться на колокольню, ухватиться за языки и учинить трезвон во все тяжкие!
А поп продолжал интересоваться:
- Думаешь?
- Не знаю, - выдохнул Николка.
- Это хорошо, - засмеялся отец Иоанн, и Николка заметил, что во рту его не хватает верхнего клыка. - Добра не смыслишь, так и худа не думай. Ты сегодня больного дьякона руку остановил, а разве сам не думал, что эта Глафира - ведьма, и поделом бы ей?
- Думал, - честно признался звонарь.
- Так почему дьякона остановил?
- Не знаю, батюшка.
- Не знаешь... - вздохнул иерей. - А остановил ты его потому, что сам - дитя чистое. Вот чистым и пребывай. Ступай домой, Николушка.
Отец Иоанн повернулся и пошёл, рывками преодолевая лужи, подобрав подрясник. "Куда это он? - дивился Николка, глядя, как мощная иерейская спина удаляется к Шишковой окраине. - Неужто к Глафире?" С минуту он лохматил льняные кудри и э?хал, потом натянул шапку и двинулся домой.
А иерей Морозов действительно шёл к Глафире. Один Бог ведает, люди добрые, чего стоил ему нынешний день, и невозмутимая уверенность, и правильные слова, сказанные Николке и прочим. "Уж вечер... облаков померкнули края...", и отец Иоанн ходко пробирался меж плетней, под которые запали фиолетовые тени. По-над селом в просторном воздухе перезванивались со всех углов Чонок несущиеся струйки - хозяйки, благословясь, доили. В голове отца Иоанна стучали его собственные шаги, и твёрдая поступь чужих рифм ("О, братья! о друзья! где наш священный круг?") мешалась с отзвуком сомнительной решимости: побеседовать с Глафирой, позвать к исповеди.
Утром, целиком захваченный древним таинством Божественной Литургии, он не замечал ничего вокруг себя: пуст храм или полон? кто пришёл? куда встал? что делает? - какая разница! И Глафиры он не увидел, пока не приключился казус с дьяконом Петром.
"...Творца, друзей, любовь и счастье воспевать..."
А когда увидел... Она стояла, - невидная, платочек серенький, неяркий бурнусик, - в плечи голову втянув перед грозным дьяконом. Само смирение, тихая простота... На секунду - лишь на секунду! - поверил отец Иоанн в эту невинность. Шумел дьякон, но Николка уже уносил его прочь, а Глафира подняла глаза. На иерея подняла.
"...Нет, нет! пусть всяк идёт вослед судьбе своей..."
Не было в них ни смирения, ни простоты. А что было - того отец Иоанн не разобрал. Но тут же толкнулось в средостении что-то неясное, будто предчувствие.
На Шишковом краю было тише, чем в центре села. Перешёптывался лес, облаком повис над ним весенний травяной многоцветный дух. Хмельной ветерок щекотал берёзы на опушке, и они, хихикая, отмахивались ветками, как девки на ярмарке. А за высоким тесовым забором Глафиры ничего слышно не было. Отец Иоанн взялся за дверной молоток, привязанный справа от калитки, и довольно решительно стукнул раза три. В ответ со двора крякнула утка, но ни дверь не скрипнула, ни ставень, и не послышалось никаких иных звуков. Постучав ещё и подождав немного, иерей махнул рукой и пошагал домой.
"Может, и к лучшему, - думалось ему. - Исповедь и покаяние - дело сердечное, принуждением не выпытывается. Бог даст, сама придёт".
А когда скрылась за поворотом его тень, тихо-тихо приоткрылась калитка. Аки тать в нощи, просунулась в щёлку Глафира в чёрном домашнем капоте. Осмотрев землю перед воротами, она присела на корточки. Что-то пробормотала, откинула со лба распущенную пепельную прядь. Отыскала чёткий след иерейского каблука и, выковырнув из него щепотку почвы, нырнула за калитку.
Да-а, люди добрые, "много в мире есть того, что вашей философии не снилось"! Пройдёт совсем немного дней, вернётся в разум дьякон Пётр и возгласит в храме начало утрени, а чонковцам наскучит судачить о давешнем приключении - мало ли чего бывает! Уедет из села Глафира, чтобы обвенчаться в приходе жениха. Но отец Иоанн...
Что с отцом Иоанном? Где его оптимизм и здравомыслие? Словно подменили иерея Морозова! Ходит странно, смотрит странно, от оклика вздрагивает... Отпечаток ноги у ворот Глафиры ещё не стёрся, но затёк чёрной водицей, и заплясал в его глубине шустрый мотыль. Ворон садится у края следа, и клюв его сверкает копьём. Но мы прогоним ворона - кыш-ш! - и перелистнём страницу.