Людмила Дмитриевна Богданова : другие произведения.

ОФИЦЕРЫ.

Дорога сбегала со взгорка, укрытого в мокром осеннем лесу; листья слетали и липли к верху коляски, вместе с грязью проворачивались на ободьях колес... Дорога нырнула в седловину и вырвалась в простор бескрайних голых полей и по-летнему зеленой травы на обочинах. В траве путались васильки. На холме, почти у дороги, за железной отрадой стоял дом. Краска на стенах облупилась, окна блестели старыми радужными стеклами, на чугунных перилах балкона лежали желтые листья. Старые груши, ветви которых утыкались в окна, были голы и мокро черны от дождя.

Дом выглядел уныло под просторным осенним небом. Коляска мягко покатилась по подъездной аллее. Грязнобелая борзая выскочила навстречу и лениво, хрипло залаяла. Стеклянные двери растворились на каменное разбитое крыльцо.

Лех, уймите сучку. Что такое?

Игнась! Боже мой, Игнась!

Не дожидаясь помощи, женщина спрыгнула в лужу у крыльца и побежала, расплескивая воду, грязь пятнила зеленый бархат.

Севери-на....

Мужчина жал к губам ее ледяные пальпы и захлебывался видением.

Ты жива, Боже мой. Ничего не изменилось...

СЕВЕРИНА.

Северина подняла голову от подушки:

В конце концов, дело не в том, что она моя сестра...

Договорить ей не дали. Совершенно белая от волнения Летрикс сообщила, что генерал Айзенвальд желают видеть графиню.

Не принимайте, быстро сказал Виктор.

Северина усмехнулась: завоеватели не такие люди, перед которыми можно захлопнуть дверь.

Простите, что заставила вас ждать, графиня стояла, отвернувшись к окну, и оттого казалась на его фоне смутным силуэтом высоко подобранные волосы, надменная шея, колокол платья из серого плотного атласа, с высокой талией и пышными рукавами: девочка и принцесса.

Что вы! генерал махнул рукой, принимая, как должное, что она не поворачивается к нему. Это я должен просить прощения за неурочный визит.

Вы всегда приходите вовремя, сказала графиня сухо.

Генерал приблизился открытой шеей она чувствовала его дыхание.

Что вы там увидели, госпожа графиня?

Деревья.

Они интереснее меня?

Северина покачала головой:

Живое предпочтительней железа.

Айзенвальд засмеялся. Совершенно искренне, без капли досады.

А между тем, графиня, я явился к вам по важному поводу.

Северина наконец повернулась к нему и взглянула снизу вверх: генерал был значительно выше.

Почему вы не спрашиваете, по какому?

Я не любопытна.

Качество, странное для женщины.

Она снова покачала головой.

Я хотел справиться о вашем здоровье.

Это входит в ваши служебные обязанности?

Нет. Но когда мне говорят, что вы ранены... Айзенвальд пытливо взглянул на Северину. По ее лицу блуждала все та же раздражающая улыбка.

У вас плохие информаторы, генерал, сказала наконец графиня. Уверяю вас, я столь же мало увлекаюсь войной, как и политикой, а следовательно...

... у меня есть возможность пригласить вас на бал. Сегодня в полночь у меня во дворце. Вы будете?

Жесткость вопроса не оставляла сомнений в последствиях, которые повлечет отказ, Северина присела в реверансе.

Итак, вы здесь, вы танцуете...

Они стояли в нише окна, заслоненные бархатными драпировками того непередаваемого оттенка, которое бывает у неба в сумерках, и пристальные глаза военного губернатора опасно взблескивали в непосредственной близости от глаз графини.

Таков был ваш приказ. Хотя я неохотно подчиняюсь приказам.

Вы ошибаетесь, сказал Айзенвальд. Это просто попытка сделать менее официальными наши отношения.

Северина рассмеялась.

Генерал, неужели вы полагаете это возможным? Вы завоеватель с женщиной побежденной страны?

Берегитесь, сказал он. Сказал вроде бы шутливо, но у женщины менее отважной неминуемо стиснулось бы сердце.

Графиня отмахнулась.

Так вы патриотка?

Все наши женщины патриотки.

Теперь засмеялся Айзенвальд.

Неужели у меня не остается надежды?

Когда вы уйдете отсюда. Вместе с войсками, сказала графиня Маржецкая тихо.

Айзенвальд сжал ее плечи.

Даже так?!

Краска сбежала с ее лица, окаменелая улыбка повисла на нем. Кровь едва не проступила сквозь атласный рукав плотный и белый.

Вам дурно?

Тут слишком жарко.

Мы можем выйти на террасу. Продолжим там наш разговор.

Когда она уходила с бала, улыбка уже не стиралась с лица, ее невозможно было согнать так застыли напряженные мышцы. Северина не могла произнести ни слова. Виктору в карете пришлось разжимать ей зубы ножом, чтобы напоить болеутоляющим и слегка привести в чувство.

Я убью его, сказал Виктор.

Не надо. Комитет посылает меня эмиссаром в Стрешин. Я уезжаю послезавтра.

В городе стреляют.

Куда меньше, чем два годе назад. И мое положение...

Да, Игнась печально улыбнулся. Этот генерал...

Кому вы верите больше: мне или слухам?

Я не хочу ссориться вот так сразу, Северина! Я два года ждал здесь, в глуши.

Вам хорошо было здесь?

Игнась пожал плечами.

Вы вольны обвинять меня в бездействии. Я честно сражался, пока было можно. Но войска сложили оружие.

И вы здесь переживаете былую славу.

Северина, Северина... сказал он с искренней болью в голосе. Зачем вы такая? Вы, такая прекрасная в наш железный век...

Времена не выбирают.

В них живут и умирают.

Так вы с нами?!

На ее лице отразилось такое искреннее счастье, что Игнась почти отшатнулся.

Вы с нами, с нами! Вы поможете. Слушайте же, Игнась. Меня послали эмиссаром в Придвинье. Мы хотим поднять восстание.

Восстание, тупо повторил хозяин. Но Северина в своем восторге разделенного понимания не заметила этого.

Игнась, друг мой, она взяла его холодные ладони. Какое счастье, что вы с нами. Я думаю, нам удастся поднять гарнизон в Стрешине и конницу генерала Сорэна. А еше ковенские партизаны. Ваш опыт военного...

Женщина стояла посреди комнаты, держа в руках керосиновую лампу. Мягкий свет озарял милое неправильное лицо, платье, которое она так и не сняла. Рука, за обшлагом рукава которой лежали документы, поднята к груди. Картина была такой мирной и трогательной, что сжималось сердце.

Пани Северина Маржецкая?

Так. Чего пан хочет?

Офицер снял фуражку и вытер вспотевший лоб.

Эмиссар повстанцев?

Пан...

Хозяин здешнего дома просил не причинять вам вреда. Мы глубоко его уважаем.

Игнась? переспросила Северина.

Мы знаем, что у вас депеши.

Пан ошибается.

Прошу отдать добровольно.

Графиня Северина осторожно поставила лампу на столик.

Игнась мерил комнату. Ему слышались сдавленные голоса, пахло паленым. Потом зазвенело разбитое стекло. Выстрелы. И сухой треск огня, от которого занялись занавески и сухие, как порох, половицы. Дом был старый, насквозь просушенный временем, и хорошо горел. Хозяин, старый Пятрас и солдаты нескоро потушили огонь.

Офицер-каратель бинтовал обожженную руку и ругался сквозь зубы.

Куда она спрятала документы?!

Не знаю.

Куда..?

Не знаю!

В ужасе от содеянного Игнась опустился перед старой иконой.

Дом, разоренный пожаром, продолжали обыскивать до самого утра.

Красными воспаленными глазами смотрел Игнась на последний на груше желтый листок, на секущий дождь и небо в разрывах туч.

Похороните ее по-божески!!

Солдат, оскалясь, больно пнул его в плечо.

АЙЗЕНВАЛЬД.

Запыленный вестовой протянул Айзенвальду перетянутый серой лентой пакет, и это живо напомнило генералу орден св. Кристины, который он так и не собрался получить. Но содержимое пакета, который он тут же вскрыл и держал над лампой, пока не проступили лиловые размытые буквы, отбило все мысли намертво. "Мы ждем ту, имя которой генералу известно, в Стрешине с документами, среди коих списки мятеж..." Он впервые узнал, что страх обжигает когда оттолкнул вестового и кричал в лицо перепутанному ординарцу: Коня! и скакал по улицам, топча прохожих. Кто-то швырнул ему вдогонку камень. Айзенвальд только крепче стиснул поводья. Если бы полчаса назад ему сказали, что он будет вести себя, как мальчишка, как рыцарь он бы исхлестал говорившего. А теперь летел и глаза горели от пыли и не могущих пролиться слез.

Город остался за плечами, и Айзенвальда взяли в мягкие объятия осенние поля, потом под копыта легла забросанная желтыми листьями лесная дорога. И опять жнивье, теплая пыль, золотые костра берез по обочинам. На постоялом дворе он сменил коня и опять скакал, как железный, не замечая усталости. У дороги плавно качнулась лещина. Айзенвальд пригнулся, выхватывая пистолет, но пуля туго вбилась в плечо, покачнула и опрокинула навстречу летящей дороге.

Его сочли мертвым. Обыскали и бросили, а коня увели. Он очнулся под сентябрьскими звездами. Мундир был мокрым от выпавшей росы, тело свело, и в плече глухо пульсировала боль. Айзенвальд заставил себя встать.

... Еловые верхушки казались нарисованными, телега качалась и поскрипывала, и ветром доносило запах конского пота и пыли.

Небо было поблекшим, в нем сияло маленькое удивительно яркое солнце.

Направо.

Не проедем.

Не разговаривай!

Мундир едущего впереди офицера запорошило пылью, и погоны, и красные обшлага сделались одинаково серыми. За плечами ходило дуло карабина. Всадник вдруг придержал коня, склонился, заслоняя небо:

Потерпите, сейчас приедем.

Губы никак не могли собраться в ответное "да", всадник склонился ниже, отстегивая от пояса флягу. Айзенвальд захлебнулся горькой водой, и мир вдруг подернулся красным... Покосившаяся дверь была отворена на болото и, как кисеей, задернута прядями дождя. Дождь бил в подорожник, проросший на пороге, мягко стекал в подставленную девичью ладонь. Айзенвальд шевельнулся, и хозяйка избушки обернулась.

Севе... Ульрика... прошептал Айзенвальд разочарованно. Она вздрогнула, мокрой ладонью провела по глазам.

Не трогай меня, солдатик. Не обижай убогую.

Откуда ты... вы здесь?..

Ульрика отступила к очагу. Айзенвальд зашарил рукой по грубому лоскутному одеялу.

Панна графиня... Мне надо ехать. Спешить. Ваша сестра... Коня мне!

Чего хочет от нее этот страшный человек? Она никогда не бы ла графиней, не знала никакой сестры... Ведьма я! Уйди, не тревожь мою память. Там боль, там запекшаяся кровь на пальцах, там знакомый, такой родной человек толкает меня под колючую корку льда... Золотой аксельбант на плече, по черной воде плывут клено вые листья... Улю, голубка моя... Сташек... Стах!!

Спи, спи, солдатик. Я тебе песенку спою...

Он, не умер, как Ульрика боялась. Первое, что он сделал по возвращении в город велел расстрелять Игнася. Якобы за связь с повстанцами. А после подал прошение об отставке. Айзенвальда едва не отдали под трибунал.

Когда Игнася уводили, связав за спиной руки, он оглянулся на опаленные стены своего дома, и ему показалось, что в окне за серым тюлем мелькнуло бледное женское лицо.

... Ординарец открыл дверцу, Айзенвальд с напряжением вышел. Ординарец хотел подставить плечо.

Нет, не нужно.

Голос был слабым, не похожим на себя, как и сам генерал, но ординарец не посмел ослушаться. Одуванчики, пастушья сумка, чабрец. Низкий холмик у обочины.

Распорядись, чтобы положили камень. И высеките крест и имя. Ничего больше...

Айзенвальд повернулся, ставя ноги, как деревянные, пошел к коляске. Ординарец все так же предупредительно придержал дверцу.

***

Говорят, в последние минуты перед смертью вспоминается вся жизнь. Но Северина могла думать только об Игнасе. И еще как-то странно знала, что через несколько дней свои ее обвинят в предательстве, а неловкая месть Айзенвальда только укрепит их мнение. И клеймо предателя будет лежать на ней еше сто пятьдесят лет.Мертвые сраму не имут, но они не в силах себя защитить. И как обидно, что враг ее родины, офицер-завоеватель оказался порядочным человеком, а все те, что считались ее друзьями, утонченные аристократы и патриоты нелюдьми. Она не знала объяснения этому, когда лампа уже летела, стекло разбилось, и огонь лизнул сухие, как порох, половицы...

Дождь перестал, и солнце осветило рыжий лес и коляску, едущую по грязкой дороге. Всадник в мундире с золотыми эполетами придерживался за дверцу, склоняясь с коня. Ярко алела окантовка седла и шнуры подпруги. Всадник говорил с женщиной, а она, наклонившись с подушек, тоже придерживаясь за край дверцы, внимательно его слушала. Потом велела вознице распрягать.

Они ехали рядом сквозь делавшийся прозрачным золотистый лес. Проселок с поросшими травой колеями уводил влево от гостинца, за сонными кленами виднелся серый дом. Женщина хотела повернуть туда, но офицер загородил дорогу:

Нет, не поедем. Солнце высоко, мы еше отышем ночлег.

Хорошо, Айзенвальд, Северина пустила коня в галоп, подставляя лицо ветру.

Минск Гомель, 25.03.91 31.03.96.