Людоедов Климентий Максимович. Вхождение в ноосферу

Людоедов Климентий Максимович : другие произведения.

Вхождение в ноосферу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 2, последний от 14/08/2023. © Copyright Людоедов Климентий Максимович (narozhny@list.ru) Размещен: 15/05/2023, изменен: 26/08/2023. 178k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: "Вхождение в ноосферу" - это роман-форма, в котором в первую очередь через форму реализуется авторская концепция "факт мёртв, событие или личность живы лишь в оценке", перекликающаяся с идеями русских космистов (Вернадского, Фёдорова и др.). Подобно тому, как Альбер Камю в "Постороннем" через художественные образы излагает основы экзистенциализма, автор "Вхождения в ноосферу" предпринимает попытку обобщения и реферирования накопленного за последние 100-150 лет истории русского космизма литературного и философского опыта, для того чтобы сделать первые шаги в формулировании идеологии нового русского космизма, - ноосферизма.

Климентий Людоедов

Вхождение в ноосферу

Глава I. Аглая и я

Душистая пена ясного моря. Ясный свет моих кристаллов. Заманчивое отражение, а потом - буря, гром, гроза, последний день Алушты, розовое вино в пластиковых бутылках, сандвич с камбалой, а потом - тишь да гладь. Кипарисы, солнце мёртвых, музей Шмелёва... Это был 2021 год, ковидный, но вместе с тем столь яркий, столь чудесный. Особенно в сравнении со следующим, високосным, двадцать вторым.

Чёртов двадцать второй принёс войну в наш дом. Не фигурально в "наш", а именно в наш; мой собственный дом дрожал от взрывов ракет и в небе и на земле. Я видел страшные красные и белые запуски, я видел осветительные снаряды, похожие на фейерверк, я читал новости про диверсантов в Шебекине. Я проживал эту жизнь, здесь, прямо на границе, в Белгороде. И уже без неё. Без моей Аглаи, которая нежилась в моих объятиях и клялась в вечной любви. Да, конечно, это я заставлял её клясться, и всё обсессивно-компульсивно спрашивал: "Зай, ты меня любишь?"; "Зай, ты меня не бросишь?". Но она соглашалась. Отвечала "ДА" и "НЕТ" соответственно, говорила, что любит, а я и верил, дурак. И когда ни с того ни с сего, почуяв неладное, как крыса с корабля утекла в своё Северное Подмосковье, я знал, что это судьба, но вместе с тем не мог поверить своему горю, своей трагедии, ибо она была такой силы, что лампочки лопались, что жилы становились взбухшими до предела, что люди боялись ко мне подходить - таким ежом я стал, такой змеёю, острой и ядовитой. Не было во мне ни печали, ни радости, только желание пить до забытья, потом, как говорят в Украине, прокидатися, и снова пить, и так дни мои шли один за одним, и я с пафосом великомученика являлся на собрания, на балы, на пьяные вечеринки и говорил "всё в порядке, родные, я креплюсь". И крепился ведь. Крепким. Водка с дядей Сашей, Сан Санычем, отцом моего ближайшего и роднейшего товарища Шомки Саныча (это была его кличка в нашем постмодернистском подполье, имя ввиду его причастности к структурам негоже разглашать). Шомка Саныч утешал меня, называл Аглаю блядью и недорослью, сулил мне княжеские замашки и султанские врата, крытые золотом и толпами склонённых гурий. А я верил. Почему-то верил. И пил с ним на брудершафт. И откушивал нежную амброзию из рук его, натруженных домашними делами - вино, о, его айсвайн сражал наповал мой трепещущий анус, разрывал мою уретру камнем осадка и растворялся в моих извилинах великой русской трагедией. Это вино он сделал перед армией, где над ним изрядно издевались - и он знал, что будет так. И во имя карьеры в спецслужбах шёл на эту жертву. Но как шёл! Подмороженные ягоды мялись его некрепкими худыми ладонями. На розовых щеках блестели тёмно-синие капельки. Пот его, злой, обескураженный, а затем - отрешённый, стекал в кровавое блюдо. И вино стояло и теплилось весь год. И вышло таким крепким, что иного кабана вроде меня задушит - только в путь. Мы хлебали это вино половниками, ходили к чуркам за пловом из баранины, жрали жирное варево и запивали амброзией. И я жрал, и он жрал, и Дюшар жрал, и Сергей Иваныч: все жрали, но никто не знал, что завтра будут залпы. Страшные залпы.

Год спустя я спущусь в подземелье. Вместе со своим начальством, по работе. Инспекция колоний строгого режима для противников специальной операции. Мы будем лезть вместе с делегацией по трубам. По большим гофрированным трубам из упрочнённого пластика. Всё будет размечено чёрно-белыми полосами и цифрами. Там - тепло и светло. И всё по порядку. И всё в вакууме. Большие коридоры, по которым лишь ползти, с тысячами подземных камер размером со средний шкаф, где лишь человек уместится и его уборная. Это наводило ужас. Экзистенциальный ужас. В каждой камере люди. Битком. Уже в статусе животных, живых трупов. Лучше быть казнённым, чем приговорённым к этой одиночной маете. Все - противники спецоперации, пособники киевской хунты, нацистского режима. Но все - люди, живые, из крови и плоти. Кто за акцию протеста, кто за комментарии в сети, кто за сдачу своих, кто за координаты стратегических объектов. Неясно, как Россия выстояла. Это было что-то альтернативное. Как будто назло нас погрузили на эту ветку метавселенной и отправили Александровским хором в порт постоянной приписки. Я плыл по коридорам вслед за делегацией. И вздыхал. Всё причиняло боль: замки, стены, железные шлюзы, чёрно-белая разметка, одиночки, яркий свет и отопление. Я задыхался от ужаса. Но мое начальство вместе с администрацией этого учреждения ползло дальше. Я сказал этой женщине в юбке и пиджаке, да, я сказал ей: "Как вы можете?". И каково было её удивление! И она сказала: "А вы предатель, вас к суду надо, и туда, к ним, педерастам этим, членососам, фанатам минета и распутства католического, к ним, хохлам и иноверцам, к НИМ, ПИЗДОВАТЬ, ЗАРАЗ!!!". И я растворился. Растворился, как никогда не растворялся. Тело мое стало воздух, руки мои стали крылья, чресла мои стали песок, и я что есть силы рвался наружу, под обстрелы артиллерии, в наш сиреневый Мерседес, на кожаное кресло, под Камеди-радио, нежиться в холоде кондиционера. Но что-то обуяло меня, воспротивило, растревожило. И я духом ринулся вниз, к ним. А там уже сидели все - мое начальство в президиуме, администрация исправительного учреждения. За трибуной стоял пожилой чеченец, всенародно известный Калашмат Нейронов. Он был в цигейковой шапке, с лампасами, он кричал неистово, вопил и бил о стол своим массивным кулаком. В стороне, за школьными партами, сидели восточные женщины в чадрах, и каждый раз, когда Нейронов повышал голос, - вздрагивали. А всё остальное время - плакали. И я плакал вместе с ними, и я плакал за них, и это было то самое русское, что нас всех объединяло на полях этого великого сражения, невиданной резни, распиздатой бойни удалой, которую наши начальники начали и которую нам стоит закончить. Нам, а не кому-то ещё.

Я сидел в квартире в Северном Подмосковье, на улице Шнитке, в доме першем. Это были новые дизайнерские дома, и на пятом этаже - заветная двушка, переделанная в трешку. Там жила госпожа Консумова, матушка Аглаи. Она была человеком своевольным, богобоязненным, но вместе с тем диким. Новый зятёк казался ей чем-то диковинным: свободный французский, нравы и вкусы, оппозиционные взгляды и глубокий, всепроникающий взгляд. Зятёк ничего не упускал: ни толковый словарь в гостиной, не испанско-русский в уборной, ни картины в прихожей, ни тяжёлую улыбку Алисы Васильевны (она заработала на эту нехилую хатку благодаря дорогим мужикам из западных стран). Зятёк всё это знал из косвенных рассказов Аглаи, и всё ясно и чётко разумел, но был не в силах что-либо противопоставить этому всепроникающему пороку окромя своего всепроникающего взгляда. "Ну чего ты,- говорила Алиса Васильевна". А зятёк, то бишь я, отвечал: "Да ничего! Давайте на ты наконец перейдём, чего церемониться". И перешли, и облобызались, и кормила его Консумова запечённым лососем, на пергаментной бумаге, с веточкой розмарина. И ходил на маленький балкон курить вместе с нею зятёк и радовался: "законсумился", стал частью этой странной семьи...

Я разглядывал Аглаины страшные картины, чёрные по углам, размалёванные, нечеловеческие, и душу мою заполняло что-то, что-то такое - не то оторопь, не то восторг. Я вписывал в них новые смысли, вспоминал Ницше, Христа и прочих деятелей мировой культуры. Я вдыхал запах свежей краски и выдыхал семантику - чётко отрисованные, в духе акмеизма, знаки, и пел ей на ухо: "Мне снилось, мы умерли оба // Лежим с успокоенным взглядом // Два белые-белые гроба // Поставлены рядом". Милая, я твой Гумилёв, а ты моя Ахматова, бледная бестия с перекошенным личиком, пока я жив, я трахаю тебя, как живую, в красное чрево, я кончаю на твою грудь, но когда умру - начнётся нечто тантрическое, в каждом новом партнёре я буду приходить к тебе и обливать фантастической, ангельской малафьёй твоё сладкое детское личико. Хотя ты и старше меня на год, ну и пусть. Пусть. Пусти меня в свои объятия, обними меня нежно и расцелуй при входе. Я ведь преодолел такси, метро и пару километров поперёк МКАДа сквозь тернии, сквозь густые пахучие леса, под линиями электропередач, скользя на брусчатке и гордо шагая по шероховатому асфальту. Минуя железнодорожную станцию и набережную канала имени Москвы. К тебе, к тебе, к тебе!

Горная дорога, усеянная маленькими двухэтажными домами с мансардой. А где-то и трёхэтажными. Скромная растительность, реликтовые деревья, где-то вдалеке сады. А может, здесь тоже есть море? А коль есть, то оно - не русской кровавой пены, но чего-то охлаждающего, успокаивающего. Была ночь. Нас привезли группой к подножию и сказали: валите на все четыре, чтоб вас бог не видел. И он не видел, а мы с Аглаей двигались вверх по лестнице, столь древней и испещрённой выбоинами, сколь стар этот мир, сколь стара та Римская империя и даже Римский-Корсаков со своим возрастом им не под стать. Мы шли, двигались, трепались и были счастливы. Холодноватая южная ночь, не в пример жарким, изнуряющим дням, ласкала наши лодыжки. Я шутил и пел: "По улицам Гданьска, по улицам Гда-а-а-ньска. Гуляют Марыси, татата, и та-а-а-а-та". Я не помнил галичевский Кадиш наизусть, но мне вспомнились нежные мотивы. И этот южный, нежный город ласково встречал их.

Играл Шнитке. "Танго в сумасшедшем доме". Я, Аглая, и Консумова, которую я вот-вот был готов называть мамой, шли в театр, на какую-то древнюю постановку с топ-артистами. Мы отчего-то не поехали на такси (хотя я предлагал оплатить), но попёрлись на метро со странной пересадкой и с двухкилометровым переходом между каких-то шоссе. Я не задавал лишних вопросов. Консумова, богиня жизни в тот момент времени, такого не любила. Я лишь иногда трепал за тонкие пальчики Аглаю и смотрел на неё с любовью, так, как может смотреть только очень любящий человек. Мы ехали в метро. Консумова подъебала меня за что-то, и я снова взглянул на неё особым взглядом. Она сказала: "Ну ты чего так реагируешь, будь проще". "Да ничего, - ответил я и блеснул натянутой улыбкой". Вскоре мы были возле театра имени какой-то женщины-режиссёрки. Они вдвоём ушли в туалет, а я встал в очередь за кофе. Консумова угощала меня рафаэлками из кожаного клатча, я делил их с Аглаей и ждал начала. Спектакль был удачным. Я вдоволь насмеялся и в антракте живо отзывался о постановке. Может, стоило написать рецензию, но с появлением Аглаи в моей жизни я напрочь разучился писать. Никакого слова - ни доброго, ни худого - не выходило из-под моей руки. Я страдал от этого, но одновременно радовался тому чуду, что сотворил Господь, сведя меня и Её. Я звал её с большой буквы и она, как мне казалось, отвечала взаимностью. Хотя, спустя годы, я понимаю, что взаимностью и не пахло. Тусклый аромат американских духов исходил от её ключиц. Да что там - я сам ими брызгался, когда слишком хотелось. И вспоминал о ней снова и снова. Когда она бросила меня - я даже не приехал попрощаться. Отправил ей денег на дорогу и послал куда подальше. И не жалею. Господь всё рассудит.

Мы шли по лестнице, освещаемые дикой, восточной луной, минуя странные домики, кустарники и голоса, говорившие на совсем неясном языке. Было и тепло, и холодно. Дневное солнце изнуряло, а ночь была приятной и прохладной. Мы шли, гружённые вещмешками, странными рюкзаками, которые я купил с большой скидкой в Спортмастере. Было чувство счастья и эйфории. Как минимум у меня. Такое со мной каждый раз случалось в новых местах. И вот в середине горы показался тот дом, который был нам нужен. Четырёхэтажная гостиница. Старая. С побелкой на стенах. С оленьими рогами. С огромными окнами, делёнными на секции деревянными брусьями. Я сказал: "Аглая, давай погодим". И погодили, присели на каменных ступенях, видавших предков, чья плоть давно сгнила в этих влажных краях. Вдохнули реликтовый запах. Я положил ей руку на колено. "Аглая! Я люблю тебя! Я мечтаю, чтобы ты стала моей женой. И чтобы жили мы долго и счастливо. И нет в моей жизни смысла, кроме тебя одной". Она улыбнулась и потупила взгляд. Неясно, что это означало. Но я верил, что это - "ДА". То единственное "да", которое я ожидал. "Аглая, я люблю тебя. Моя Аглая, чудесная-немая". Я улыбнулся. И она тоже. Она любила мои шутки-прибаутки. Взял её за руки и повёл на ресепшен. Нас быстро поселили. Мы вошли в комнату, которую наполнял лунный свет. Не включая электричества, разделись и легли. Обнялись совсем голые. "Я тебя люблю". Уснули.

"Feliz Navidad!",- пела Алиса Васильевна, вспоминая свои годы в Испании. Связались по скайпу с её сестрой из Мадрида. Там был её муж. Я пообщался с ним на испанском. Нашли общий язык - мужчины. Спросили Лёню. Лёня грустно кивнул головой в камеру. Лёня... Лёня был сумасшедшим. Официальный диагноз - шизофрения. Алиса боролась с этим как могла, даже переселила его из Мценска, где он прозябал, чтобы вылечить. Организовала московскую прописку, чтобы был доступ к лучшим врачам. Лёне всё это не нравилось. Он отказывался пить галоперидол, видел духов, молился Господу и жаждал воскресения мертвых. Я говорил с ним по-доброму. Обнимал его при встрече и находил нужные слова. Но тень шизофрении всегда висела над ним. За новогодним столом он отказывался есть, ссылаясь на пост, а потом вдруг вскрикнул: "ДА СТАНУТ ВСЕ МЕРТВЫЕ ЖИВЫМИ. ИБО ТАК ГЛАГОЛЕТ СВЯЩЁННОЕ ПИСАНИЕ". Он уронил себя на пол и забился в конвульсиях. Они были воображаемыми, как и все то, что он представлял. И все считали его сумасшедшим, но только я - блаженным. "Лёнечка, - умолял я его, - войди в ноосферу. Уговори её, сладострастную, сделать нас с Аглаею на веки вечные". И он вошёл в транс. Под Путина. Упал на колени и стал лепетать: "ОМММММММ ВО ВЕКИ ВЕЧНЫЕ АГЛАЯ И ОН МУЖ БЛАГОРОДНЫЙ И НЕДЕРЖИМЫЙ СЛАВЬСЯ ОТЧЕ КРЕПКИЙ ХАЙ ЩАСТИТЬ ЕМУ И ВО ВЕКИ ВЕКОВ Я АЛКАЮ ЗА НЕГО Я НЕЖУСЬ В ОБЛАКАХ СТРАСТИ ЗА НЕГО Я ЖАЖДУ ВОСКРЕСЕНИЯ МЕРТВЫХ ВМЕСТЕ С СИМ МУЖЕМ НООСФЕРА НООСФЕРА НООСФЕРУШКА БЛАГОСЛОВИ И ОТ БЕДЫ И ОТ СУМЫ ОТВЕДИ И ЧТОБ ЕБЛЯ БЫЛА СЛАДКОЙ И ЧТОБ СЕМЯ БЫЛО ГЛАДКИМ ЧТОБЫ ДЕТИ РОЖДАЛИСЬ КРАСИВЫМИ ЧТОБ НЕВЕСТА БЫЛА РЕТИВОЮ БЛАГОСЛОВИ БЛАГОСЛОВИ ВОССОЗДАЙ СОТВОРИ АААААААААААААААААА".

"- Лёнечка!",- кричала Консумова. И он приходил в сознание. А я все вспоминал. Утренний ночлег в далёком еблостане, где мы с тобой вдвоём сияли как огни, я был с тобой вдвоём в шикарном будуаре, а что было внутри - внутри были они. Мы спали, обнявши друг друга. Как инь и янь. Я целовал её плечи, я кусал её соски, я приставал к ней во сне так, что она просыпалась от сладких оргазмов. О, моя Аглая. Мой ароматный цветок июльских трав. Сладкая, сахарная, рулетно-конфетная, макарунно-овсяная, моя нежность.

Копенгаген. Тёмная дорожка. И я иду как будто в одиночестве, но вместе с тем сопровождаемый десятками глаз. По правую сторону канал, соединяющий Балтийское и Балтийское море, разрезающий центр датской столицы. Я иду по асфальтированной дорожке, в каком-то парке, где деревья свисают под вековой усталостью. Приятный холод будоражит мою спину. Я хорошенько дат и иду как будто по какому-то делу. Вдруг слева вижу - грибы. Сотни наших, русских лисичек. И даже рыжиков. Кидаюсь на колени. Джинсы тут же зеленеют. Гребу их руками, эти рыжие грибы. Гребу что есть мочи. Хочу донести их Аглае. Так вот куда я тащусь этим серым городом. Этой холодной набережной, вдоль канала, что разделяет Балтийское и Балтийское. Снимаю футболку - будет корзинкой. Надеваю пиджак на голое тело - я сам рок-н-ролл!!!

"-Рок-н-ролл",- кричу я, отхлёбывая из бутылки Абрау. Джарум в руках и во рту сверкает искрами. Запах гвоздики и ванили наполняет курилку. Я затягиваюсь крепче крепкого. На сцене - модная белорусская группа. Я подпеваю пару песен (это Аглая мне их навязала). И кричу в перерывах "Жыве Беларусь!". И они отзываются. Знают, что здесь, в холодной России их любят и понимают. Я подхожу ближе к сцене и даю пять солисту. Мы на одной волне. Хватаю Аглаю и несу на руках по китайгородским переулкам, и целую её сладко, и потом - "Магнолия", вода, бутылка вина в дорогу и такси до дома, до Северной Москвы, где гирлянды на окнах и дух спокойствия, и сладкий сон Алисы Васильевны. Спим, прижавшись друг к другу. Холодно. Такая вот столица.

Глубокий и далёкий юг Подмосковья. Начало двадцать первого. Точнее - конец двадцатого. Два часа трясусь в пригородном вагоне. Наконец птицею выпархиваю. И стремлюсь к ней, на улицу, Господи прости, Мира. Такого далекого теперь, как её нынешний Петербург. Это другая. Она - это другая. Катерина Виноградова. Худая, с монгольскими скулами и узкими глазами, вся в бабушку, Лилию Семёновну.

-Здравствуйте, Лилия Семёновна - говорю, а голос дрожит, а она, нежная, старая, женственная, делает поклон а-ля до революции и говорит:

Рада с вами тет-а-тет. Пойдёмте! Расскажите мне про Навального.

Она читала "Новую" и ненавидела Путина, и, когда он выступал в Новый год, ушла к себе, чтобы не портить настроение, и смотрела с планшета расследование про Дворец, и хотела перемен.

- Ах, зятёк! Что бы мы с тобой устроили здесь! Уххх!- она улыбалась и была счастлива видеть меня, а я был счастлив быть здесь, в далёком южном Подмосковье, и обнимал их всех, и вот - отец моей Суженой. Дядя Лёша! Я обнял его, пожал крепко руку и мы пошли пить водку и курить длинные сигареты на загородном участке. И потом он попросил Высоцкого на рояле и я слабал. Живо, весело, озорно - "Здесь лапы у елей дрожат на весу". И не могли меня потом оттащить от дяди Лёши, и всё же оттащили, на центральную площадь, где радостно пили шампанское местные менты. Мы чокнулись с ними, прошли сквозь центр, потанцевали на славу и двинулись к Борьке, Катиному брату. А там - шмаль. Дунули раз, два, три - и я разложился на холодном балконе, крытом ковром. И всё бы ничего, но Снежана, близкая подруга Катюхи - все пиздела про свой феминизм и не могла умолкнуть. "Новый Год, ёбана в рот",- говорил я, но она не слушала. "Ну досить вже дойобувати людей",- я говорил уже по-украински, но она продолжала про свободы и права. Я устал от этого. Разлёгся на ковролине балкона и стал ощущать приход. Этот русский великий холод, эту Русь в сталинских домах, этот снег. Всё это терзало и пронзало мою душу. Я хотел визжать от восторга. ВОТ ОНА РОССИЯ, здесь, в еба-а-а-а-ном Подмосковье. Я хочу тут жить. Не уводите меня из этой великой русской зимы.

Но настало утро. Мы с Катериной вышли из дома. Я закурил косяк и мы дошли до местной пиццерии. Я заказал самую большую, и пиво, и жрал как не в себя. И она меня проводила до такси. И я добрался до Москвы и сел в поезд. До свиданья, мой любимый город.... Она бросила меня. Нашлись причины. И у Аглаи тоже нашлись спустя год с лишним. И сразу сталася война. Она приехала в день начала, под бахи, но я отказался встречаться и всё повесил на неё.

А как мы ходили в бар "Сионист"!

Да, это было в январе. Мы шарахались по Китай-городу, и добрались до этого бара, и я сказал: "Зайдём". И пили мы там "араку", она же - ракия. Такая анисовая водка израильская. Пили с грейпфрутовым соком прямо с крана, и заедали маринованными яйцами, мацой, форшмаком, баклажанной икрой. И я садился за роль и играл свою песню про уток. "There are so many ducks // on the wonderful river // and the sky is okay // and the autumn is sweet // your sensual heart // is much more than idea // i don"t wish you were gay // I just wish you were mine // when we"re saying goodbye // I"m like being so hopeful // When I"m saying hello // I"m like owning the hope // Where are ducks in the night // So it makes me so jolly // I"m embarrassing you all // you"re my world, you"re my globe..."

Песня про уток. Про тех самых уток, рядом с которыми мы прожили нашу вечность. Наши полгода или даже меньше. И она ушла. И следом за ней пришла война, новая любовница, требовавшая всё больше внимания. А ведь был Мценск... Мы прибыли туда в начале января, ходили по торговым центрам, ели суши, виделись с моей тётушкой, что чудесным образом жила там же. И жили в их семейной квартире, на матрасе. Его выдал нам Жора, Алисин хахаль, который отпиздил её пару лет тому назад и сильно извинялся за это. Они познакомились на курилке в подъезде, вонючем подъезде заскорузлого района, состоявшего из многоэтажек. Ебемся на матрасе. Сладко, нравится. Утром приезжает Консумова. Курим с ней на холодном балконе, обдуваемом ветрами. Она рассказала о прошлом.

Много лет назад. Та же квартира. Аглаин отец, Дениска, ужо в турьме. За разбой. Алиса сама воспитывает дочку. Но тут батенька. Василь Егорыч. Он много пьёт и едет умом. В один вечер он поджёг эту самую квартиру. Поджёг всех. Все выбежали, Лёня остался с ожогами, Аглая с Алисой целы, а вот матушка их, Валентина Никитична, загремела в больничку и умерла вскорости. Василия судили и посадили, и никто дальше не знал, что с ним. Даже не интересовались. А я бы поинтересовался. Жаль человека. Может, правда шизофреник, а его в преступники... может, жёг он не жену, детей да внуков, а ад. Никто не знает... и все равно жаль его, чисто герменевтически.

...Я за рулём Рено Логана. Я не знаю, как оказался здесь. Я жутко пьян, но знаю одно - нам нужно драпать отсюда что есть мочи. Давлю на газ по грунтовке. Вдоль реки, родной реки, где я ребёнком нежился на пляже. Выгибал свои плечи на горячем песке, вдыхал запах речной гнили, нырял с головой и переплывал речку туда-сюда. Вместе с дорогим дедом. Он незаконнорождённый ребёнок. Прадед, мой тёзка, ушёл на фронт и к середине сороковых оказался в Кёнигсберге. Дом офицеров там, и она, еврейка Ираида. Младше него лет эдак на двадцать. Зачали моего деда. Она родила, таскала его всюду от Владивостока до Батуми. Он рос как сорная трава. И прадед мой забрал его с собой. Привёл в семью, сказал: "Или с ним, или никак". Приняли. И стал мой дед Слободским. Настоящим. Морды бил. В школе учился и в шахматы всех обыгрывал. И потом... поступил вслед за братом в политех. А там... девочка красоты неписаной. А за ней ухаживал сын обкомовских. Ну, дед въебал ему деревенского, и сказали ему в деканате,- ехай, дорогой, додому, и иди в военкомат. И пошёл. И встретил мою бабушку. Нежную девочку на танцплощадке. Что там играло? "Последнее воскресенье" ли? Шнитке, быть может? Ушла с ним. Но он её не трогал. Берег до конца армии. И вернулся дед, и отец его организовал свадьбу, и были все тогда счастливы. Вскоре отец, мой тёзка, умер от печени. И остался мой дед один. С матерью, которая ему и не мать вовсе. Но уживались! И ужились, и родился мой папенька, и было все у них хорошо. Пока не умерла мать и делить наследство не стали. И деду моему ничего не досталось. И только брат его, Саня, поделился своей частью, ибо был человеком гордым и правильным, "по-братски". Нет, ну это уже потом они получили квартиры, но пока - жили на съёмных, и там семью содержали. И жили счастливо, как сейчас не живут. Гордо и счастливо. Я им завидую. Сейчас не такое время, у всех всё есть и ты пыжишься-тужишься - и ничего. А у них всё раз - и сложилось. Великие советские люди! Дай им бог...

Рено Логан движется вверх. Но срывается с обрыва. Мы на древнем дереве. Висим и обрываемся. Все живы и целы. Мы смогли!!! За нас! За русских людей!!!

Сёмочка, прости, что подставил тебя. Ты - нежное русское дитя, что вызывает у меня лишь сочувствие. Я хочу, чтобы ты был счастлив, как были счастливы те, что нас наняли. Не увольняйте его! Любите его! Он мой енот, он моё счастье и вдохновение!

Енота мне подарили, когда мне было четыре. Он был со мной всегда. Это плюшевое чудо с ногами и руками. Я любил его как человека, и он стал по-настоящему живым. Ночью он успокаивал меня. В период пубертата он подыскивал мне блядей среди других игрушек. Когда я спал, он охранял мой сон. Когда я повзрослел, он давал мне советы - как жить. Мы с Енотом любили друг друга, это было в высшей степени взаимно.

И всё же, Аглая... Аглая! Аглая! Разбереди мою душу, окаянная. Растрезвонь по всем сусекам, трезвонная. Голубка моя сизая, нежность пархатая, возьму тебя да обниму, да заберу с собою подальше от этой гробовой тоски. Милая, милая, только не грусти!

Я чувствую, как холодеют руки. Как по ногам стекает пот. Как злая вибрация проходит от груди до живота. И запах жжёной травы доносится из-за города. Запах жжёной травы в начале декабря - шутка ли? Но она горит, а вместе с этим приходит гул: низкочастотный, злой, непрекращающийся.

Этим гулом заражается голова. Таблетки уже не помогают - только напиться и выключиться. И утром - пару мгновений тишины, а потом всё заново. По кругу, по кругу, по кругу. Запах жжёной травы отдаёт чем-то животным. Так бабушка смолила ощипанные гусиные тушки. Зимой, в каптёрке, на деревянном полу, который впитывал кровь и грязь. И смрадный запах этих мёртвых существ, наполненных кровью, едва съеденным зерном и калом. Это был запах смерти, смерти и апокалипсиса. Лишь отголосок его заставляет в моём теле рождаться злую вибрацию, идущую от груди до живота, от ключиц до паха. Двухсотый, двухсотый, ещё двухсотый. Помнится, плавал в Индийском океане, водоросли щекотали пятки. Плавал и говорил своему спутнику: может, мне стоит в армию? Тогда ещё только начинался ковид. И нельзя было подумать, что скоро это станет прошлым. Спутник кивал. А мне казалось, это выбор. Я никогда не брал в руки оружие и никогда не возьму. Даже пистолет-зажигалка вызывает у меня оторопь. И вот, запах жжёной травы вперемешку с чем-то животным. Сладкий запах, похожий на запах её красного мясного лона, что вокруг, подобно свиному салу, поросло мелкими жёсткими волосками. Я вгрызался в этот жирный шмат, я шевелил губами и языком, я царапал губы и нос об эти волоски. И вдыхал этот сладкий запах, похожий на запах жжёной травы вперемешку с чем-то животным. С чем-то живым и политическим одновременно, подобно запаху зоон политикон, - политического животного. Я жужжал ей на ухо свои баллады, кусал мочки и облизывал едва волосатые виски. Я вожделел эту мать-волчицу в овечьей шкуре, этого падшего ангела, эту широкобедрую Серафиму с маленькой грудью и широким ртом, мою Аглаю.

Я выпил очень много текилы. Бесконечное ее количество. Литр или полтора. Два раза ходили за добавкой в круглосуточный магазин. И всё как в сухую землю. Сердце практически вставало. Таких дней рождения больше не хотелось никогда, но они повторялись год за годом. Потом вроде бросил пить, но позвали, и опять на День рождения. Там было много кальвадоса, литры. Жирная закуска. Морсы. И даже штрудель с шариком мороженого на десерт. И что с того? Сальные разговоры. Споры. Даже кричат через стол. Наливаю одну за одной кальвадоса. Пью. Закусываю. Разнимаю двоих. Успокаиваю одного из них. Еду домой. Она зла на меня, что я пьян. Вышла с бутылками под минералку и стоит, губки свою маленькие надула и смотрит зло из-под очков. Милая, милая, хватит дрочить судьбу. Ну хватит уже. Полно!

Заходим домой. Она нагнетает. Ты - пьян, ты - мерзок! Молчу, терплю, иду в туалет, закуриваю. Хватит курить в помещении! Тушу, иду на балкон, закуриваю. Дымом в квартиру тянет! Тушу, предлагаю ей прилечь рядом. Включаю кино.

Глава II. Норковая шуба, канистра бензина и таинственный незнакомец

Чёрный экран. Вступает "Агония" Шнитке (она же - "Танго в сумасшедшем доме"). Первый такт - маленькая, едва различимая надпись на экране "Noosphere Entertainment". Второй такт - "При поддержке фонда Russian Ark". Третий такт - "Норковая шуба, канистра бензина (а ниже - маленькими буквами) и таинственный незнакомец".

Четвёртый такт - "0. Пролог".

Камера перемещается по едва заметному фону: различима только дымка и ветки деревьев. Становятся видны чуть заметные углы, грубое бетонное тело дома, испещрённое кровавыми язвами. Некоторые из них светятся железными рёбрами, вываливая наружу бесцветное бетонное нутро с белыми вкраплениями. Камера погружается в туман. Это из какого-то отверстия наружу струится пар. Быть может, там чья-то кухня, и холодная кладовка отдаёт драгоценное тепло квартиры. Камера уходит вверх и чуть отдаляется. Действительно, двустворчатое окно с рамой из рассохшегося дерева, а чуть выше - железные, ржавые края крыши. Она покрыта снегом, он нависает над фасадом, но в месте над кухней - подтаивает и вдруг, в моменте, где музыка Шнитке меняет своё настроение, где вступают струнные - обваливается. Обваливается и на мгновение закрывает окно кухни, которую мы только-только успели разглядеть - по очертаниям старой газовой плиты и колонки, с чёрным языком, уходящим вверх по вентиляции, с пожелтевшими обоями, на которых - коричневые следы подтёков, со столом, и стульями из деревоплиты, и чуть заметно вибрирующим холодильником. Пока снег не упал - кухня пустая, но после падения на ней материализуется пожилая женщина средней комплекции с сединой, платком на голове, в домашней одежде - тонких серых штанах и старой выцветшей синтетической блузке. Её зовут Валентина. Она подходит к плите, открывает крышку, чем вызывает ещё большее выделение пара, которое на несколько секунд замутняет ещё некоторую площадь стекла. Действие становится динамичнее и на очередной сильной доле Шнитке камера начинает медленно двигаться. Краем уплывающего вбок объектива, в левой створке, мы видим серую мужскую фигуру, заходящую на кухню. Это Василий, муж Валентины. Мы сразу понимаем по походке, по странной мимике - с мужчиной что-то не так. Нет, он не пьян, не болен, просто с ним что-то не так. Камера смещается влево, к соседнему окну. Там - детская. Стоит небольшой манеж, в котором едва заметна фигура маленькой светлой девочки лет трёх - Аглаи. Она сидит на корточках, в трусиках и маечке, неловко обхватив пухлые детские коленки, - и разглядывает что-то в углу комнаты. Нам непонятно, что именно в этом тёмном углу: камера нарочно держит его вне зоны видимости, но девочка смотрит туда так увлечённо, то выпучивая глазки, то хохоча так, что видно маленькие детские зубки-пенёчки. Камера покидает Аглаю, и в следующем окне перед нами предстают две юные полуобнажённые девы, им не больше 25, они стройны и красивы. Одна из них - Алиса, Аглаина мама, - натягивает лямку вечернего бархатистого платья. Мы успеваем только мельком разглядеть её небольшую, но вместе с тем правильной формы грудь. Отражаясь от ёлочного дождика, висящего на трюмо, свет от люстры будто нарочно падает на её аккуратный, коричневый сосок, который мы видим от силы секунд пять. Она поворачивается и подходит к сестре - Алине, которую мы теперь тоже можем наблюдать сидящей на деревянном стуле с изогнутой спинкой. Алиса ловким движением выхватывает у Алины чёрную тушь и, смеясь своими узкими глазами и широким ртом, кошачьими движениями подходит обратно к зеркалу, где, приоткрыв рот, начинает подводить ресницы. В следующем окне комната Лёши, их брата лет десяти от роду, Аглаиного дяди, которого все почему-то зовут Лёней. У него - заросшая немытыми русыми волосами голова, он чем-то напоминает Василия, только с Лёней, в отличие от отца, кажется, всё в порядке. Вместе с ним - Аня, его сестра, ей шестнадцать. Её отличительная черта - проникновенные и вместе с тем потерянные, нервно бегающие глаза. Камера наезжает на них, мы в мельчайших деталях можем разглядеть этот особенный нистагм, корни которого лежат глубоко в генах, в теории эволюции. Такое же явление, только в другом виде, встречается и у некоторых мужчин. Их взгляд называют взглядом "с поволокой". В отличие от бегающего женского он, наоборот, медленный, протяжный, будто бы выписывающий неспешные восьмерки в костяно-кожаных орбитах, обрамлённых, как правило, ухоженными бровями и длинными ресницами. Одно их роднит, эти взгляды, - какая-то жутковатая стеклянность, в которой не то промысел Божий, не то искушение дьявола. Аня прислоняется ухом к стене. Закрывает глаза. Шнитке замирает. За стеной, в другой квартире, в соседнем подъезде, слышен диалог Мужчины неопределенного возраста и юной Девушки. Во время диалога мы видим только лицо Ани, камера очень медленно наезжает на бегающие глаза.

Мужчина: Как он мог бросить такую очаровательную леди... с такими умными глазами, с такой нежной кожей, с такой очаровательной улыбкой.

Девушка: Это я его бросила!

Мужчина: Почему? Блядовал? Пил?

Девушка: Просто он мудак...

Мужчина: Прости меня великодушно за то, что расспрашиваю... может быть, на старые раны...

Девушка: Нет-нет, всё нормально

Мужчина: Ну хоть алименты платит?

Девушка: Да...

Мужчина: И много?

Девушка: Ну так... нормально...

Слышно, как она отпивает что-то и после этого тяжело выдыхает, слегка покашливая.

Мужчина: Нормально - это понятие растяжимое

Девушка: Он на Ямале работает, вахтовиком. Хорошая у него зарплата.

Мужчина: А с сыном видится? Кстати, сколько ему?

Девушка: Я не допускаю его. А сыну два с половиной.

Мужчина: Богатырь! Как звать-то?

Девушка: Алёшка! Я его как увидела - сразу поняла... это - Алёша!

Мужчина: Алексей, стало быть! А по батюшке?

Девушка: Николаевич.

Мужчина: О... Алексей Николаевич! Моё почтение.

Девушка: Не надо, не трогай его.

Мужчина: Я только в маковку.

Девушка: Не надо.

Мужчина: А знаешь... Оно ведь в воспитании важна мужская рука. Ну ты сама всё понимаешь. Хочешь - буду учить его? Я знаю французский, на пианино играю, школу закончил с отличием, да и в университете. Парню нужна мужская рука. Будет моим подопечным! В любом случае, если что понадобится - запиши мой номер, всё, что смогу для Алёшки... pardonnez-moi... для Алексея Николаевича - всё сделаю, что в моих силах.

Оба затихают, через некоторое время становятся слышны поцелуи и мычание, девушка начинает вздыхать и охать, а затем нежно постанывать, посапывать...

Мужчина (мыча): Pardonne-moi ce caprice d'enfant // Pardonne-moi, reviens-moi comme avant

Девушка (будто бы задыхаясь): Что ты говоришь? Я ничего не понимаю!

Мужчина: А развивающие игрушки у него есть?

Девушка: Есть.

Она стонет громче.

Мужчина: А ты с ним проводишь время? Не забиваешь на него?

Девушка: Провожу...

Мужчина: Каждый день?

Стоны усиливаются.

Девушка: Каждый день!

Мужчина: А не стыдно?

Стоны во весь голос. Частое прерывистое дыхание.

Ещё несколько тактов из "Агонии".

Музыку обрывает крик откуда-то со стороны.

Аня уводит взгляд в сторону. Следующий кадр - уже внутри квартиры. Мы видим Аню, открывающую перед собой дверь. Камера уходит вправо, перед нами длинный коридор, его брусчатый пол, покрытый красной краской и уже много где потёртый.

Чёрный экран. Надпись - "1. Общественный договор"

Если в предыдущих сценах камера была плавной, точной, каждое её движение было выверено, свет падал строго в соответствии с раскадровкой, то теперь съёмка ведётся как бы с рук, а объектив будто то и дело ищет лучший ракурс, ловя блики от ламп, "отрезая" головы, двигаясь то слишком быстро, то замирая.

Одна стена коридора, что напротив ряда межкомнатных дверей, покрыта глянцевой, местами облупившейся краской. Другая, та, что содержит в себе эти самые двери - оклеена тонкими, вздувшимися обоями. На длинном потолке висят две лампы накаливания, прямо на проводе, торча из патронов. Коридор, вместе с тем, такой длинный, что ламп не хватает и оттого здесь довольно тускло. Алиса пытается открыть платяной шкаф, стоящий в коридорном проёме, но безуспешно - нужен ключ. На громкий звук выбегает Валентина.

Валентина: Чего тебе там?

Алиса: А нам надо!

Алина: Да, нам надо!

Валентина: Фуфел вам, а не шуба!

Алиса: Ну мама!

Алина: Будь ты человеком!

Валентина: Фуфел, говорю! Хуй, а не моя норковая шуба. Хороших слов не понимаете

Василий (голос из кухни): Валентина, ну что ты в самом деле!

Аня (сама себе): Всё как всегда в этой семье...(уходит обратно).

Алиса: Да что ж это такое... Мама... ну когда, когда ты в последний раз надевала эту шубу? Её же моль жрёт!

Валентина: Нет у нас в доме никакой... (хлопает тряпкой по шкафу, что-то маленькое и чёрное падает на пол) Никакой моли!

Алина: Мама, ну тебе самой не смешно?! Она висит у тебя в шкафу круглый год, ты её ни разу никуда не надела. Ну сама не хочешь - дай хоть нам.

Валентина: Знаю я вас! Вы курить будете и рукав прожжёте! А это норка... Норка!

Алиса: Ну мама! МАМА! Еби твою душу мать совсем, дай шубу, блядь, я голая хожу!

Валентина: Да ты всегда голая! С мужиками! Вырастили!

(Входит Василий)

Василий: Ну полно! Полно вам!

Валентина: Да что "полно"-то, Вася? Что "полно"? Ты погляди на них. На блядей этих. Расфуфырились.

Алина: Это кто - блядь? Это я блядь?

Валентина: Ты, окаянная!

Алиса: Мать, ну дай шубу, ну что она тебе - дороже жизни?

Валентина: Поработали бы с моё...

Алина: Так мы работаем! К твоему сведению.

Валентина: Знаю я вашу работу. Пизду налево-направо!..

Василий: Валентина, ну что ты в самом деле! Ну честное слово.

Валентина: Ты бы, Вася, лучше нахер свою канистру из дома убрал. Ходим, спотыкаемся.

Алиса: Да, пап, воняет - дышать нечем.

Валентина вроде как переводит тему и вместе с ней свою эмоцию. Действительно, за шкафом стоит потёртая канистра с бензином.

Алиса: Мама, ну правда, ну что ты! На один вечерочек, пожа-алуйста!

Валентина: Ваш один вечерочек, а прожжёте! Прожжёте своими окурками.... Блядскими...

Алиса: Мамочка, ну мы аккуратненько. Снимем, на петельку повесим, и всё хорошо будет...

Василий: Валь, ну правда! Ну дай ты им эту шубу!

Валентина (бьет его тряпкой по лицу): А ты куда лезешь? Куда лезешь?

(Валентина гонит Василия тряпкой на кухню. За ней заходит Алина)

Алина: Мама, а ну-ка открой холодильник! (открывает холодильник) Это что? (ударяет рукой о пакеты с молоком) Это что?! (ударяет рукой о консервные банки) А ЭТО БЛЯДЬ ЧТО?! (берёт бананы, кидает их на пол и начинает топтать ногами в колготках) ЧТО ЭТО БЛЯДЬ НАХУЙ Я СПРАШИВАЮ СУКА? ЧТО ЭТО? НА ТВОЮ ПЕНСИЮ НИЩЕНСКУЮ БЛЯДЬ? НА ТВОЮ ШУБУ? СУКА! ТВАРЬ! (топчет бананы, но ей этого мало - выхватывает из дверцы импортные детские соки в стеклянных банках и начинает бить об пол)

Валентина (садится на пол, прислоняет полотенце к лицу, начинает плакать): Это Аглае! Это Аглае! Аглаюшке! (рыдает) это Аглае...

Алина замирает, смотрит перед собой, камера показывает раздавленные бананы и несколько разбитых банок из-под сока. Наступает тишина. Поочередно сменяются портреты: Алины - искажённое злобой лицо, вздёрнутый нос, кривые губы; Василия - безучастные и отчасти напуганные глаза, тяжелое дыхание; Валентины - в безмолвном плаче. Тишина - абсолютная. Не слышно совершенно ничего. Её прерывает звук замка и открывающейся двери.

Валентина (кричит): Положь, блядь!

Камера следует за ней, выходит в коридор, там - Алиса, уже нашедшая где-то ключи, открывает двери шкафа и хватает шубу. Валентина бьёт её тряпкой, но безуспешно - Алиса прорывается в сторону входной двери, что в конце коридора и начинает копаться в замке. Валентина дёргает её за уложенные волосы, Алиса нутряно вскрикивает и, отпустив шубу, медленно спускается на колени, заходясь в плаче. Валентина выхватывает шубу, вешает её назад в шкаф и закрывает замок, спрятав ключ в карман.

Алина: Мама, что ты наделала! Ну вот, она плачет!

Валентина: В КОНЧЕ ХАЧЕЙ ЗАХЛЕБНЁТСЯ!

Из детской раздаётся плач Аглаи. Все поворачиваются туда. Аккуратно вытирая ладонями слёзы, чтобы не размазать тушь, Алиса вроде как привстаёт, чтобы направиться к дочке, но её опережает Валентина. В дверях стоит Аглая, вытирая кулачками слёзки. Валентина берёт её на руки.

Валентина: Ну что ты, Аглаюшка, не плачь! (И совсем торжественно) А шубу мы подарим тебе, когда вырастешь, и ухажёры будут смотреть: "Ну что за леди Макбет Мценского уезда".

Камера поворачивается направо, в сторону входной двери. Видны силуэты убегающих Алисы и Алины.

Валентина (сюсюкая): Скажи маме и тёте Алисе "пока-пока"

Крупный план на Аглае.

Аглая (по-детски неразборчиво, помахивая ручкой): пока-пока....

Смена кадра. Камера снова становится плавной и медленно движется по кухне. Валентина вытирает с пола сок. Василий прикуривает папиросу от газовой плиты, приоткрывает форточку и выдувает дым наружу.

Василий: И всё же, Валь... не нравится мне, чем они занимаются.

Валентина: Нравится - не нравится... А что поделать? Зато еда в доме есть, квартплата оплачена.

Василий: Не хлебом единым сыт человек...

Валентина: И у Аглаи всё, что нужно ребёнку в её возрасте. Одёжки импортные, игрушки, книжки...

Смена кадра. Аглая сидит в манеже и смотрит в тёмный угол комнаты. В этом углу что-то невидимое нам ужасно занимает её, - мы видим её завороженный взгляд, внимательно нахмуренные брови и сморщенный лоб... Это невидимое то веселит её, то обращает на себя внимание, заставляя глаза следовать чему-то, выписывая в пространстве замысловатые, повторяющие друг друга узоры. По её лицу начинают ползти световые пятна разных цветов. Сменяются стоп-кадры, каждый из них длится по паре секунд. Она заливисто хохочет, но потом мы видим, как в её глазах собирается ужас. Такое можно увидеть, наблюдая за детьми, которые сейчас весёлые, а через минуту заливисто плачут. В эту самую минуту происходит это чудовищное перевоплощение, внутреннее состояние застигает ребёнка врасплох, и ещё улыбающийся рот, сверкающий молочными зубами, вдруг оказываются перекошен, по подбородку тонкой нитью начинает стекать слюна, а глаза покрываются слоем солёной и щипкой влаги. Красный заливает всё Аглаино лицо, она начинает громко рыдать, из носа показываются сопли, уже не освещенная светом кожа становится румяной. Аглая кричит и задыхается в своей истерике. К ней в комнату вбегает Валентина.

Валентина: Аглаюшка! Солнышко! Что случилось, моя хорошая? Что случилось?

Лицо Валентины тоже заливается красным светом, но она его как будто не замечает. Звонит дверной звонок, но и его она игнорирует.

Валентина: Мышка моя, бабушка рядом, всё хорошо...

Пухлым согнутым пальчиком Аглая неуверенно показывает в угол. Валентина поворачивает голову туда. Там ничего. Она испуганно смотрит на Аглаю.

Чёрный экран. "II. Таинственный незнакомец"

На звонок в дверь, проигнорированный Валентиной, Аглаей и другими домашними, подходит Василий. Он смотрит в глазок - там никого нет.

Василий: Чёрт-те что!

Он отходит от двери. Мы впервые мельком, но достаточно чётко видим его глаза. Они странно блестят. Снова звонок. Василий открывает дверь. На пороге стоит ничем не примечательный мужчина неопределенного возраста, чуть полноватый, вида неагрессивного, даже сказать - безобидного, одетый в чёрные штаны, черный свитер, черное пальто. На нём - длинный широкий шарф и фетровая шляпа, явно не по погоде - по краям её полей лежит немного снега. Перед собой двумя руками он держит послужившего вида портфель.

Мужчина: (смотрит Василию за спину, как бы оглядывая коридор) Ну ничего б себе! Как интересно... (будто только сейчас замечает Василия).

Мужчина: Здравствуйте!

Василий делает испытующий взгляд, и опирается плечом на дверной проём.

Мужчина: Вы меня простите великодушно за столь поздний визит. Я в Мценске проездом. У нас машину в кювет занесло. А я, знаете... Здесь же раньше коммуналка была?

Василий: Ну была... лет десять тому назад.

Мужчина: Вот! Мы тут с семьёй жили до расселения. Вы простите, у меня не осталось других адресов в Мценске. Потому и пришёл сюда.

...через паузу...

Ну что ж. Пойду, наверное. Послоняюсь по городу, благо водка есть.

Мужчина сотрясает портфель, там звенят несколько бутылок, и в движении становится видно, что он довольно тяжелый...

- Не замёрзну!

Василий: А то зашли бы, отогрелись. Валентина как раз что-то пожрать приготовила.

Мужчина: Ох, вы знаете, мне так неловко...

Василий: Будем мы тут ещё комедию разыгрывать... Заходи, гостем будешь!

Мужчина: Только если хозяйка не возражает... Как её по батюшке?

Василий: Никитична.

Мужчина: А хозяин у нас, стало быть?

Василий: Василий Егорыч!

Мужчина: Занятно... занятно...

Василий: А тебя как звать?

Мужчина: Меня? Аййй...

Он вежливо отмахивается, вручает Василию портфель, развязывает шарф и снимает шляпу, медленно, как бы крадучись, проходит в квартиру и разглядывает стены, потолок, двери, по-кошачьи прикасается ко всему, прислушивается, принюхивается.

Мужчина (полушепотом): Ннн-дааа.... Бензином чего-то пасёт...

Причудливый танец, такой "русский бальный" приводит его к дверям детской. Он касается косяков и дверной ручки.

Василий: Здесь внучка... три года...

Мужчина (очень тихо намурлыкивает под нос): А здеся детская // А тама блядская...

...и через значительную паузу...

Вот эту самую комнатку мы когда-то ангажировали. Сколько лет!

Василий поглядывает на кухню и безучастно кивает.

Мужчина: А как звать?

Василий: А?

Мужчина: Внучку, говорю, как звать?

Василий: Аглая.

Мужчина (под нос): Аглая... Аглая... Чудесная-немая...

Василий: Давай пальтишко-то.

Мужчина: Сам, сам.

Подходит к вешалке, раздевается. Камера следует за его затылком. Сам он - движется в сторону кухни. Камера перефокусируется, и яркое пятно помещения становится чётким. На кухонном столе стоит бутылка водки с красной этикеткой, рядом с ней - тарелки, две пустые и три с едой. На них почти чёрные, круглого вида и грубой текстуры котлеты, отваренный половинками картофель, на котором блестит местами ещё не растаявшее сливочное масло и золотится обжаренный лук, маринованные огурчики, порезанные "монетками", щедро справленные подсолнечным маслом и порезанная и переложенная сырым луком селёдка.

Василий (улыбается): Проходи, таинственный незнакомец. Бахнем! (Хлопает в ладоши и потирает их).

Крупный план - лицо Мужчины, изначально несколько безучастное, - преображается. Сперва начинают улыбаться и блестеть глаза, а потом и сам рот, из которого в последнее мгновение просвечиваются белоснежные зубы.

Чёрный экран. Вступает Шнитке (то же "Танго в сумасшедшем доме", - только теперь более лихое). Квартира снова показана с улицы. На кухне Василий и его гость о чём-то говорят, смеются, активно жестикулируют и выпивают, крякают, занюхивают кулаком и неторопливо закусывают. Камера медленно движется влево. В следующем окне Валентина читает Аглае старую детскую книжицу. Аглая внимательно слушает её, хохочет, но всё же иногда поглядывает в тот таинственный угол комнаты. Мы постепенно переносимся из "детской" в "блядскую". Лампы потушены. Свет робко просачивается сквозь дверные щели. Мы долго вглядываемся в это темное окно, пока вдруг, неясно от чего, на нём не появляется широкая полоса испарины, будто от чьего-то тёплого дыхания. Не в пример "блядской", крайняя комната залита светом. Лёня с Аней больше не играют в карты: Лёня, сидя за столом, слушает музыку в наушниках и листает комикс, а Аня учится красить ногти, получается неумело и она раз за разом стирает результат пропитанной ацетоном ваткой. Слышен неразборчивый крик. Аня оглядывается на камеру и показывает указательный палец, после чего Шнитке замолкает, а она прислоняет ухо к стене. Мужского голоса больше не слышно, в комнате только Девушка со своим ребёнком.

Девушка: Зачем только я тебя родила?

Слышен плач ребёнка.

Девушка: Выблядок! (звук удара) Выпиздыш! (звук удара) Наёбыш! (ещё более громкий звук удара)

Плач Алёши становится протяжным, переходит в немного басистое завывание с одышкой. Громкие шаги по комнате.

Девушка: Господи, почему... почему я не сделала аборт... теперь живу в этом говне... ни одному мужику не нужна... Господи...

Девушка плачет, Алёша вместе с ней. Звуки ударов. Детский визг. Более частые звуки ударов. Ребёнок кричит что есть сил. Удар чем-то тяжелым об стену. Аня вздрагивает и убирает ухо. Музыка Шнитке продолжается.

Кухня. Крупный план. Розовощёкий, улыбающийся Мужчина отправляет в рот один за одним кусочки сельди.

Мужчина (жуя): Да что там говорить...

На периферии кадра - бутылка водки в расфокусе. Он берет её и переводит взгляд на визави, которого мы не видим.

Мужчина: М-м? (прижимает подбородок к груди и вызывающе смотрит исподлобья).

Василий (тихо): Не-не... мне хватит...

Мужчина: Ничего не хочу слышать (наливает водку).

Мужчина: Пить надо уметь! В этом деле есть три главных вопроса: Что пить? С кем пить? И... (смотрит на Василия, выдерживает паузу) И чем при этом закусывать!

Шнитке прекращается. Чёрный экран. "III. Искусство выпивать"

Мужчина: Итак, начнём с первого.

Берёт бутылку в руки, приглядывается к этикетке.

Мужчина: Водка "Столичная". Экспортный вариант. Такую здесь не достанешь. Ну это понятно, на ваших еретических болотах разве только денатурат в чекушках по рупь ведро.

Василий: То есть как это - еретических?

Мужчина: А всё очень просто. Мценск - город древний, ещё дохристианский. То под Литвой был, то под ляхами, то ещё под кем. И до четырнадцатого века здесь никакой веры. Только (ухмыляется) поверья...

Василий: О как!

Мужчина: Велес, Яхвик, Вельзевул и иже с ними. Нет, ну это потом, конечно, пришли сюда бравые ребята не то из Москвы, не то из Новгорода... Закурить не найдётся?

Василий: Да, да, конечно... (Достаёт папиросы).

Мужчина (кривится): Ну уж нет... (начинает копаться в брюках и напевает) Ты знаешь, что в твой анус апатичный МальБОРОР... (находит пачку красных Мальборо, смачно закуривает, со стуком кладёт на стол).

Мужчина (продолжает напевать, зажёвывая слова сигаретой): Сейчас введёт брЫльянтовый стилет!

Он делает ещё одну глубокую затяжку, не скрывая удовольствия выпускает дым, глядя в потолок и жмурясь от наслаждения.

Мужчина: Ганс Зиверс! Известный как Александр Гельич. Или, по словам Мамлеева (нараспев) "милый Саша". Пройдёт лет десять-пятнадцать, и этот милый Саша будет в авангарде нашей политики.

Василий: А кто такой Мамлеев?

Мужчина: Дядя Юра... (жмурится, улыбается) Ну это для меня он дядя Юра. А вообще - Юрий Витальевич Мамлеев, великий русский философ, основатель южинского кружка... Как бы объяснить... Ну вот смотри. Понятно, что за всю нашу историю России никто и никогда ничего хорошего не желал.

Василий: Ёптать, ну конечно! У нас во-он какая территория! Ресурс!

Мужчина: Ресурс-Зиве"рс. Это да. И всё это испокон веку. Наши предки не могли спокойно оставить нам роль периферии. Этакой прослойки между востоком и западом. И придумали концепцию "Москва - Третий Рим". Слыхал?

(Василий пожимает плечами).

Мужчина: Если коротко... Вот есть жиды. Ну, евреи. Внутренний враг. Естественная часть пейзажа. И это меньшая проблема.

Василий: Ну у меня вон сосед еврей. Нормальный мужик, Рувимыч.

Мужчина: Да и у меня полно хоботков среди приятелей. Ну, хоботков (показывает пальцем нос с горбинкой). Даже Владимир Семёныч Высоцкий, светлая ему память. Ну, помнишь вот это "Шнырит урка в ширме у майданщика"... Дело ведь не в этом. Пока они сами по себе - они угрозы не представляют. А вот когда наши люди, простые мужики. Вот как я и ты. Когда мы начинаем с этими жидами... дела иметь... мы становимся... ну не буквально мы с тобой. Условные мы. Русские люди! Мы становимся поджидками. Иначе - жидовствующими! И тогда по пизде всё. И православие, и ценности. И вокруг одно блядство, разврат и импортное продовольствие. Ножки Буша откуда, думаешь?

Василий: Ясно откуда. Из Америки!

Мужчина: Понятно, что из Америки. А поставляет их кто?

Василий: Американцы!

Мужчина (ухмыляется): Вот чудак человек... Хорошо. Бог с ним, с Волоцким. Фёдор Михалыч Достоевский. Читал?

Василий: Слышал... я же только восемь классов, и те на тройки. У нас в детском доме не до учёбы было.

Мужчина: Знаю я про ваши детские дома. Где бы финочку раздобыть, как бы кому хуем по губам съездить. Истинно - зона.

Василий: Не без этого...

Мужчина: Здесь нечего стыдиться. Зона - первооснова нашей культуры. Базис низких вибраций. Зона, армия, детдом. Там настоящая Россия. Там настоящие люди. И здесь... на этой самой кухне. Давай... (наливает) За настоящих людей.

Василий (смотрит испытующе на рюмку, но всё же сдаётся): ну... давай... за настоящий людей.

Мужчина: за русских людей!

(Чокаются. Выпивают).

Мужчина: Так и вот же. Достоевский. Взять скажем егойного "Идиота". Князь Мышкин, как бы сумасшедший, возвращается с лечения из Европы. Там он жил в вакууме. В языковом, культурном. И пока странствовал, так сказать, лечится в дурке-то, Россия успела... Как это сказать... Охуеть успела Россия от похоти, блядства, разврата и сребролюбия.

(Мужчина берет котлетку, отламывает, отправляет в рот, мычит и, жуя, продолжает).

Мужчина: И все думают, что он идиот. Ну, как роман назван. А он не идиот. Он настоящий. Русский. Наш. Он сохранил ТУ Россию, в сердце своём. Понимаешь?

Василий: Ну...

Детская. Валентина качает манеж с Аглаей.

Валентина:

Баю-бай, баю-бай

Ты, Аглая, засыпай

За Аглаей смерть придёт

Будет плакать народ.

Будет плакать твоя мать

Про Аглаю вспоминать.

Будет плакать твой дед

В поминальный обед.

Будет плакать твоя тётка

И втыкать в тебя иголки.

Буду плакать и я

Ах, Аглая моя... (улыбается, целует внучку, выходит из комнаты и идет на кухню).

Мужчина: И третий этап - это уже Мамлеев. Конечно, "Шатуны" в первую очередь. В отличие от Достоевского и Волоцкого, он оставил себе преемника.

В дверях кухни появляется Валентина, но не беспокоит мужчин, а опирается о дверной косяк и внимательно слушает.

Мужчина: Так и написал в "Шатунах" - "посвящается Саше Дугину". Говорю, лет десять-пятнадцать - и окрепнет Россия. Достигнет-таки точки-омега. Так что давай, Василий Егорыч, за Россию!

Василий замечает жену и испуганно смотрит сперва на неё, потом на водку, а потом снова на неё.

Мужчина оборачивается, видит Валентину, встаёт, выпрямляться.

Мужчина: Валентина Никитична, моё почтение... (делает полупоклон) Котлетки ваши... чудесные... лучше, чем в любом ресторане... объедение.

Валентина улыбается, и в этой улыбке прослеживается некоторая ирония, хотя в целом она благожелательно относится к гостю.

Василий: Валя, это... (пытается вспомнить имя) это...

Мужчина: Вы уж простите, ради бога, что потревожил ваш драгоценный покой, хозяюшка.

Валентина: Да ничего, ничего...

Василий: (снова пытается вспомнить имя, говорит очень испуганно, щелкает пальцами) ... жил здесь раньше, когда тут ещё коммуналка была... А адресов в Мценске других нет, вот зашел сюда...

Мужчина: Позвольте в качестве благодарности подарить вам подарок. Песня!

Мужчина ещё раз выправляется, задирает голову, двигает в воздухе пальцами, напевая проигрыш.

Мужчина: Я ещё на рояле могу...

Василий: Ещё и на рояле!

Мужчина (допевает проигрыш и вступает по-итальянски):

Comm'è bella 'a padrona stanotte...

bella accussí, nun ll'aggio vista maje!

N'ánema pare,

rassignata e stanca,

sott''a cuperta 'e chesta luna janca...

Tu ca nun chiagne e chiágnere mme faje,

tu, stanotte, addó' staje?

Voglio a te!

Chist'uocchie te vonno,

n'ata vota, vedé!

На последних строках Мужчина поёт громче и громче, и завершив, снова напевает проигрыш, последняя нота которого знаменуется сжатой ладонью и опущенным вниз кулаком. В этот момент он жмурится, секунд пять проводит с закрытыми глазами и потом открывает, видя перед собой удивленные лица Василия, Валентины и появившейся на громкие звуки Ани.

Аня: А папка опять бухает?

Василий: Вот никакого уважения к отцу... Браво, бра-во! (тихонько аплодирует)

Валентина (улыбается, и через паузу): Ну ладно, сидите. Много не пей, Вась!

Василий: Да мы вот, по чуть-чуть (поднимает почти пустую бутылку).

Мужчина: Валентина Никитична, по ноль двадцать пять! Не больше!

Валентина: Что-то Алиса задерживается...

Василий: Наверное, под утро будут...

Валентина с Аней уходят. Камера снимает их со спины, идущими по коридору. Они шепчутся.

Аня: Мам, ну кончится же как всегда... Забыла, что было в прошлый раз?

Валентина: Этот мужчина... Как его имя, не запомнила... Этот мужчина очень интеллигентный человек.

Аня: Зато папа наш...

Валентина: Иди... Иди к себе... Спать уже пора. Поздно. Спеть вам с Лёней колыбельную?

Аня: Про смерть? Спасибо, не надо...

Кухня. Та же обстановка. Василий, уже по видимому достаточно пьяный, курит скрученную в "козью ножку" папиросу, держа её одними зубами и не используя для курения руки. Мужчина меняет пустую бутылку на новую, полную.

Василий: О... вот это дело.. .пустую на столе нельзя...

Мужчина (почти трезв; кажется, даже зачем-то изображает опьянение): Кто такая Алиса?

Василий: Алиса и Алина. Дочки старшие... красавицы...

Мужчина: На гулянках?

Василий (вздыхает): На работе...

Мужчина (улыбается, подобно сове, иронично смотрит глазами налево и направо): В дежурной аптеке небось работают?

Василий: Да если бы...

Мужчина: Ага, понял. Одна в аптеке, а другая на жд-переезде. Шлагбаумы открывает. Ну что, работа полезная, нужная... Люди всякие нужны (и под нос) бляди всякие важны...

Василий (долго всматривается, и потом запевает): Не сыпь мне соль на рааану // Не говориииии навзрыд // Не сыпь мне соль на рану // Она ещё болиииит. Видишь, мы тоже... МО-ГЁМ-С!

Мужчина: Батенька, да вы самый что ни на есть баритон! В этой связи позвольте мне предложить наполнить наши лафитники... Ну, то есть, по-вашему рууумочки... Ценная вещь, между прочим. Тридцатые?

Василий: Ага, тридцатые... Два штуки остались. Остальные один пппидор разбил.

Мужчина: Наполнить наши стопочки (наливает) и опорожнить за нашу великую русскую культуру!

Они соударяются стопками, выплёскивая часть водки на стол. Вступает Шнитке, со второй половины, где играют все струнные одновременно.

Один за одним сменяются кадры, голосов не слышно, только мимика и жестикуляция в прерывистом монтаже.

Вот Мужчина деланно хватается за сердце, потом кладет руки на лицо. На экране появляется потрет Достоевского. Василий смотрит исподлобья. Выпивают.

Вот Мужчина стоит, держит скрещенные и разведенные в стороны руки возле пояса. Появляется икона с изображением Волоцкого. Василий хочет перекреститься, но в итоге просто выписывает непослушной рукой странный жест. Выпивают.

Вот Мужчина опускает губы, насколько это возможно надувает щёки, выпучивает глаза и изображает хомяка, который будто что-то сковыривает с лица и ест. На экране - портрет Мамлеева.

Мужчина изображает гитариста, держа в руке сигарету, и что-то поёт. Портрет Высоцкого. Василий ухмыляется и бьет ладонью по столу в такт "песне".

Та же самая сцена, только Мужчина "по-блатному" выпячивает губы и язык, соответствующе двигая шеей. Портрет Александра Новикова.

Мужчина синхронно машет двумя руками, как бы опуская и поднимая их на уровне живота, оголяя при этом зубы нижней челюсти. Портрет Александра Дугина.

Василий уже пьян, он развалился на стуле и размахивает папиросой, насколько вусмерть пьяный человек может чем-то размахивать.

Снова сцена с гитарой, только ко всему прочему добавляется надменный взгляд и раздутые ноздри. Портрет Аркадия Северного.

Шнитке обрывается.

Мужчина (поёт): Однажды накурившись гашиша // Зарезал девушку из Нагасаки.

Василий тушит папиросу в лафитник, подрывается с места, стул падает, он вписывается в холодильник, в дверной проем и быстро идёт по коридору.

Василий (очень пьяно, развязно, агрессивно): Валентина! Где эти две прошмандовки шароёбятся, я их щас убью!

Тем временем на кухне мужчина, на вид совершенно трезвый, прячет Мальборо в карман.

Мужчина: М-дааа... *наливает себе рюмку, что-то небрежно теребит на столе* Алексей Балабанов...

На экране - потрет Балабанова.

Коридор. Василий хватает канистру с бензином. Уходит в "блядскую".

Василий (еле разборчиво): Сожгу нннах...

Снова кухня.

Мужчина (тихо, понимая, что едва ли дождётся ответа): Василий Егорыч! На посошок?

В ответ - ожидаемое молчание, только доносятся издалека звуки какой-то возни.

Мужчина опрокидывает стопку. Занюхивает кулаком. Как бы грозит пальцем стопке.

Мужчина (себе): на посошок...

Блядская. Камера кружится, следуя за взглядом пьяного Василия. Он одним движением руки стряхивает с туалетного столика флакончики, помады, туши и прочее. Одна из створок зеркала не особенно громко падает и трескается. Василия заносит в сторону кровати, он на мгновение видит своё искаженное отражение в большом осколке зеркала. Он бахается на кровать, роняя на грудь канистру.

Коридор. Дверь Аглаи открыта, она стоит на пороге и переглядывается с кем-то в дальнем углу коридора. Там виден силуэт Ани. Появляется уже одетый Мужчина, смотрит в сторону Ани, она уходит к себе. Мужчина склоняется на колено перед Аглаей, снимает шляпу, смотрит ей в глаза.

Мужчина: Ну здравствуй, моя хорошая... Аглая-Аглая, чудесная-немая...

Крупный план Аглаи. Она тихо смеётся и улыбается, выпятив и прикусив язычок. По её лицу коротко мелькает красный свет. Она перестает смеяться и внимательно смотрит сперва на Мужчину, а потом налево, в сторону коридора.

Мужчина: Смотришь? Ну смотри-смотри... Ещё увидимся. Когда-нибудь...

Он надевает шляпу и чуть приподнимает её, как бы прощаясь.

Аглая не отрывает взгляд. Мужчина уходит. Вот он уже спускается по лестнице, дверь в квартиру с грохотом открывается. На пороге шатающийся Василий.

Мужчина (останавливается, смотрит в его сторону): Аааа... Огоньку? Лови!

Кидает спички. Снова Шнитке. Камера в рапиде следует за коробкой. Мы успеваем чётко прочесть надпись "Балабановские". Мужчина в рапиде выходит из подъезда. На экране портрет Шнитке. Музыка обрывается.

Черный экран. Надпись "IV. סְדוֹם" и ниже, мелким шрифтом "ивр. Sədom - букв. "горящий"". Пояснения, буквы "סְדוֹ" и чёрный фон растворяются. Остаётся "ם", описывающая очертания окна "блядской". Постепенно из тишины возникает Прелюдия Op. 28 No4 Фредерика Шопена, известная в попсовой культуре как Jane B - Сержа Гинзбурга и Джейн Биркин. В боковых комнатах видно какое-то мельтешение. Камера в течение двух минут очень медленно наплывает на окно "блядской". Оно полностью загрязнено копотью, сквозь неё мельком видно красно-жёлтое свечение. Когда Шопен затихает, окно с визгом трескается, разрушается и включаются звуки натуры - громкий шум огня и голос Лёни: "Мама!".

Коридор. Комната заполнена едким чёрным дымом. Всюду слышен треск. Валентина возится возле шкафа, на который уже успел перекинуться огонь. Лёня хватается за неё с криком "Мама!".

Аня открывает дверь. Видит, что огонь уже начал преграждать путь через коридор. Она заходит обратно в комнату. Глаза её бегают и блестят. Она распахивает окно. Смотрит вниз. Понимает, что очень высоко. Закрывает глаза. Черный экран. Звуки прерываются. Открывает глаза, распахивает дверь, бежит по коридору не оглядываясь. Из-за открытой двери образуется сквозняк. Вой и треск усиливается.

Крупный план на Валентине. Она судорожно ищет ключ, находит, роняет его на пол, снова не может найти. Находит. Ключ горячий. Она перекидывает его с руки на руку, вставляет в замок.

Аня уже одной ногой в подъезде. Оборачивается. В дверях детской стоит Аглая и смотрит на бабушку с Лёней. Аня забегает обратно, хватает Аглаю и уносит её.

Валентина тем временем наконец открывает шкаф, хватает шубу, оборачивается и видит вокруг себя языки пламени. Она смотрит в разные стороны, но не может понять, где выход. Лёня прижимается к ней и кричит: "Мама". Валентина смотрит на Лёню, его руки уже красные и покрыты сажей.

Вид из подъезда на дверь в квартиру. Слышен нечеловеческий крик. В монтаже происходит пошаговое отдаление от двери. Едва показывается мужской силуэт, буквально взлетающий по лестнице.

Лёнино лицо. Чумное, движения медленные, глаза слипаются. Вдруг кто-то прорывается к нему через огонь и выхватывает.

Слышно бормотание Лёни: "Мама...".

Вид на подъезд снаружи. Вокруг толпа людей, виднеются подъезжающие пожарные машины, кареты скорой, слышны звуки сирен. Вытянутый мужчина с бородой, одетый в костюм-тройку, выносит Лёню на себе. Его хватает на руки Алиса.

Алиса: Что случилось? Где мама?

Мужчина с бородой: Она там. Я сейчас...

Алиса: Как вас зовут?

Мужчина с бородой (снова скрываясь в подъезде): Владимир Иваныч... (неразборчиво) дский...

Камера делает проводку вдоль спин тех, кто наблюдает за пожаром. Слышно многоголосье, из которого можно услышать лишь отдельные фразы.

Голос 1 (мужской, по-советски поучительно): ...вот так курить в постели...

Голос 2 (женский): а в соседнем подъезде молодая мамаша ребёнка до смерти забила.

Голос 3 (женский): как забила?

Голос 2: так, ночью.

Голос 3: сегодня, что ли? Ой-ой-ой...

Голос 2: не бывает таких совпадений.

Голос 4 (мужской): иногда совпадение - это просто совпадение.

Голос 3: ой-ой-ой.

Чёрный экран. Надпись "Эпилог".

Отдел милиции. Комната для допросов. На стуле сидит Василий. Его явно мучит похмелье. Но ещё больше его мучит то, чего он не помнит, - вчерашний вечер.

Заходят двое полицейских с угрюмыми, безучастными лицами.

Полицейский 1: Валентина Никитична.

Василий подымает голову, открывает рот.

Полицейский 1: Консумова. Погибла.

Полицейский 1: Алексей Васильевич.

Василий: Лёня... Лёнечка...

Полицейский 1: Консумов. Тяжкие телесные. Ожог 30% поверхности тела. Жив.

Полицейский 2: Ваша дочь сказала, что у вас дома вчера был посторонний. Кто он?

Василий: Не знаю...

Полицейский 2: Как его зовут?! Фамилия! Имя! Отчество!

Василий: Не знаю... (переходит на крик) Не знаю!!!

Чёрный экран. "Агония" Шнитке. Титры.

Глава III. Суперпозиция

Высокий мужчина с раскосыми глазами и длинным хаером глотнул воды из пивной кружки, вытер кулаком губы, рукавом чёрной водолазки промокнул запотевший лоб и сделал шаг к микрофону. Перед ним был набитый людьми зал. Стульев и столов было мало, потому большая часть зрителей стояла. В его глаза лупил свет прожекторов, потому он не мог разглядеть лиц, лишь пошатывающиеся силуэты, и ещё - огни телефонов. "Спасибо хоть не зажигалки",- подумал он и провел мокрой ладонью по струнам. Лихим дребезгом отозвалась его верная спутница, шестиструнная гитара с узким корпусом, подключенная через шнур к массивным колонкам. Лёгкое эхо разнеслось по залу - и неестественно резко прервалось. Мужчина шагнул назад, кашлянул и посмотрел куда-то в сторону. Глотнул ещё воды. Невидимый звукооператор что-то впопыхах подшаманил. Мужчина вновь ступил к микрофону и стал нежно наигрывать что-то похожее на вальс. Он вступил: "Вместо кина сновидения панночки...". Голос его был в меру низким, вероятно - баритон. Он округло, по-украински, интонировал, и его подхватывала толпа: "...Вместо поп-корна скоблёные корочки..."

- "...Вместо любимой игривые пальчики

Так и живу я в двухместной коробочке

Э-экологичной картонной коробочке"

Близ сцены стояли три подруги лет двадцати-двадцати пяти. Одна - совсем невысокая, с гладкими чёрными волосами и носом с горбинкой, большими зубами и карими глазами. Другая - значительно выше, с волнистыми пепельными волосами и совершенно славянским лицом: крупные округлые черты, большие губы, и, соответственно, широкая улыбка. Третья по росту была средней между подругами, у неё были русые, красиво уложенные волосы, высокий лоб, маленькие зубы, мелкие черты лица и все равно - широкая лучистая улыбка. Она была в чёрном бархатистом платье с вырезом на животе, в лёгких летних туфлях и с поясной сумкой из плюша в цвет чёрно-белой коровы. Она, единственная из всех, до последнего не знала - идти ли сюда сегодня? До последнего сомневалась, выходить ли в свет. Хроническая болезнь, проклятый атопический дерматит мучил её с самого детства. А в это время года, летом, - особенно обострялся. Всюду была ненавистная пыльца, выхлопные газы скапливались в воздухе, улица была главным её врагом. Стоило вдохнуть что-то не то, а тем более - съесть, как всё тело покрывалось красными пятнами, начинало невероятно чесаться и не давало спать. Да, спала она порой раз в двое суток, выключалась от полного бессилия и просыпалась совершенно чумная, с тяжёлой головой и помутнённым рассудком. Из-за этого приходилось пить много кофе, вкус которого всегда был ей отвратителен. Добавлять молоко было категорически нельзя, оно тоже провоцировало сыпь, ещё и тошноту вдобавок. Это пошло из её детства, когда, ещё совсем маленькой, лет четырёх от роду, лёжа в чудовищных условиях в забытой богом провинциальной больнице, сильно отравилась бесплатной молочкой. Потому оптимальным решением было растительное молоко, из миндаля или кокоса. Дверцы холодильника и кухонные полки были завалены литровыми пачками. В её доме ими всегда запасались впрок, ведь именно эта редкостная дрянь, которая любому вменяемому человеку иначе как дрянью показаться не может, этот горький и вяжущий эрзац молока, - именно он давал ей редкую возможность ощущать себя полноценным человеком.

"Плевать на купленный билет. Плевать на всё. Не пойду",- думала она, чесала шею, била себя по рукам, шла к холодильнику, доставала дорогую мазь со стероидами, выдавливала остатки из тюбика, мазалась, зажмуривала глаза, сидела так минуту и потом с визгом начинала снова чесаться и переходила на плач. Так прошла вся ночь. Около 7 утра проснулась её мать. Встретившись на кухне, они перекинулись недовольными взглядами. Последняя попытка уснуть. Кровать. Чёртово постельное сейчас будет въедаться в кожу, между ног и под мышками начнёт скользить пот, рой невидимой тли расползётся от пяток до макушки, снова вопли, резкие движения... Она снова потянет плечо, как тогда, зимой, и будет стонать от боли несколько дней, пока ноющее чувство не станет притупляться и не перейдёт обратно на душу... маленькую трясущуюся душу... Ноги замёрзнут, а груди будет жарко, кислорода всё меньше, она откроет окно, спасительный воздух наполнит её лёгкие, но вместе с ним придёт пыльца - и бесконечное чихание, горы антигистаминных препаратов, к которым давно уже выработалась толерантность. И ещё один бессонный, бессмысленный день... "Нет, никуда не пойду",- уже будто бы совсем точно решила она. И с такими мыслями легла в постель. И эти мысли, как фантазия собственной смерти и пышных похорон, в мельчайших деталях: дубовый... нет... липовый гроб... липа... она же как будто мягче? И красный бархат... нет, самый дешёвый кумач, интересно, его ещё продают?.. наверняка продают, безродных зэков и бомжей хоронят же как-то. Отца же похоронили... Да, минималистично, без креста, без отпевания, в порядке семейной традиции... Из родных только мама и тётя с дядей, подруг не хочу видеть... Эти мысли... О том, что она никуда не пойдёт... и вообще умрёт и воплотится в чистый свет... Эти мысли совсем быстро усыпили её. Тело сделалось лёгким как воздух и растворилось... нет, не в кровати и даже не в комнате, - в земном пространстве, перешло в иную сферу, - в ноосферу. Да, тело её стало воздух, руки её стали крылья, чресла её стали песок, и она что есть силы рванула наружу, в красочный мир, где всё не так как здесь, // где всё совсем иначе, // где день сменяет день, // где воздух свеж и чист // где мы с тобой вдвоём // вдвоём - идём на дачу // и слышим шум травы // и слышим пенье птиц. Ей приснился сон.

Вечер, лето, Китай-город. Она идёт по узкому тротуару, лёгкая и праздничная. Отчего - не знает и сама. Она часто бывает здесь, в Китай-городе. Местные бары полны красивых и интересных молодых людей с цветными волосами, пирсингом и ментальными расстройствами. Но это грубый мазок, она во сне осознаёт это и шутливо корит себя за взявшийся неизвестно откуда шовинизм. Эклектичность архитектуры усугубляется собственно сном - и без того причудливые сочетания становятся совершенно невероятными, практически невозможными. Пространство обретает четвёртое измерение: a1, a2 и а3 будто бы дышат, и в этом дыхании рождается заветное а4... Пока этого не видно, но она чувствует, что где-то рядом вход в него, где-то совсем поблизости кротовая нора, невозможный механизм с бесконечным энергетическим потенциалом, преобразующий вещество в антивещество, меняющий всё и сразу быстрее скорости света, подобно кваркам, находящимся в разных частях галактики и сообщающимся между собой. Ярче других - мигающая неоном вывеска в глубине двора-колодца. Сказать точнее - она не ярче, а чётче. Да, она видела её так чётко, что всё вокруг относительно неё - было в расфокусе. То есть - ничто иное не стоило внимания, кроме этой самой вывески. И визуальные образы находят подтверждение в чувстве, тёплом и зудящем чувстве, рождающемся где-то в груди и гаснущем лишь на кончиках пальцев ног... В том самом чувстве. О нет, оно не было концентрацией какой-то разнородной материи. Это была лишь энергия, энергия с определённым знаком, который язык не способен выразить, но который сознание способно воспринять. Этот знак, уникальный знак, значительно более сложный, чем ДНК, чем код нейросети, был некой точкой входа в новую реальность. Он был ключом к заветной двери, к качественно новой версии вселенной, которая при тех же количественных исходных, претерпевала удивительные метаморфозы и заставляла работать веками неподвижные механизмы. Назвать это любовью или жаждой любви нельзя. Хотя в случае со спящей, наконец-то долгожданной и сладко спящей, это родилось в том числе из жажды любви. Жажды внимания, защиты. Жажды рождения чего-то нового, но не в смысле избитой репродукции, цитаты цитат, а в смысле демиургического сотворения, уподобления Творцу в той части его образа и подобия, которую он, пусть и страшась последствий, таки заложил в каждом из своих чад. "Господи, почему... почему моя мать не сделала аборт... теперь живу в этом говне... ни одному мужику не нужна... Господи...",- пошлые, гадкие сентенции приходившие в её голову в самом деле были молитвами,- "Господи, я так хочу быть нужна! Я так хочу быть любима"! Но чем были эти слова в единении с бесконечной энергией? Чего стоили эти людские слова против замысла, против знака, против чувства? Того самого чувства, что заставило её бежать к этой вывеске. И ноги вязли в бетоне и асфальте, и дрожь пробирала всё тело, и приходило ощущение падения с высоты, и риск проснуться был столь велик... но чувство её забирало, тянуло к себе неумолимой обратимостью маятника и необратимостью того рубежа, что и смерть, и перерождение, и "страна, откуда ни один не возвращался"... Она спустилась в полуподвальное помещение, свет был приглушён, играла странная музыка - слов было не разобрать, - а были ли они вообще? Это было что-то вроде бара. За стойкой толпились люди, бармен с дредами и в растаманской шапке разливал сидр из медного крана, выполненного в форме металлического соска и фрагмента тела, в котором угадывалась Венера Милосская. Вокруг стойки, за ней, по стендам с бокалами, по другим кранам, по круглым холодильникам плелась глянцевая зелень, по углам стояли замиокулькасы, а с потолка свисали подвешенные на цепь папоротники. С разных сторон к бару тянулись облачка дыма. "Дым", - подумала спящая и удивилась, - разве у нас не запретили курить в заведениях"? Она присмотрелась к какому-то человеку, не то мужчине, не то женщине: в руках была толстая, покрытая резиной электронная сигарета. "Ах вот оно что!" - она опустила глаза вниз, увидела плюшевую сумку в цвет чёрно-белой коровы, открыла её - и достала свою, розовую, со вкусом китайского личжи. Сладкий дымок наполнил её легкие, она характерно сжала губы и выдохнула тонкую полоску, которая, вместо того чтобы тут же раствориться, как это бывает на улице, на продолжительное время застыла в воздухе, стала переливаться в жёлтом свете нависающей на проводе лампы с железным плафоном, пока не скрылась за проходящей мимо парочкой. Она посмотрела им вслед. Мужчина с длинными тёмными волосами, в клетчатом пиджаке, джинсах и широких гофрированных туфлях. А с ним - невысокая девушка с русыми волосами, в лёгком платьице и небрежно накинутой поверх плеч кожаной куртке, с поясной сумкой... Да, с поясной сумкой, точно такой же, как у неё, с коровьим узором... Спящая замешкалась, не зная, что делать, пока парочка удалилась на несколько шагов вперёд. Мужчина обгонял девушку и нёс в руках два запотевших бокала. Она последовала за ними, но в толпе никак не могла их догнать. Дорогу окончательно перегородила откровенно толстая девушка с татуировками на лице и искусственными косами. Она, подобно пингвину, просачивалась меж людей, боком переступала с ноги на ногу, неся перед собой три бокала, сложенных в треугольник, практически на груди, переходящей в объёмный живот. "Боже, боже, боже",- говорила спящая себе под нос и металась то влево, то вправо, - "Где же они"? В центре зала красным светился проход, там была лестница вниз. "А если пожар здесь будет? Всё из дерева, столько людей... Страшно представить",- думала она, обманывая себя и здесь, - мысли о бедствиях и смертях успокаивали её, в них она находила какой-то домашний уют, утешение. Вот наконец первая ступенька, крутой спуск.

- Держи, малая, я не пю.. не пил",- сбоку нарисовался пьяный неопрятный мужчина, всучил ей бокал.- Где тут сортир?

Она молчала, глаза её выражали недоумение. "Ну ладно... поищу...",- он оглядел вокруг себя, выбрал случайную точку, - "вот там",- и тут же ретировался с криком,- "Девушка! Девушка! Ээээ... Молодой человек!..". Спящая, едва не падая, спустилась на пролёт ниже, снова затылок того мужчины с длинными волосами, а потом - две тени, спускающиеся по стене. Доносился его голос: "Эта лестница называется "проверка на трезвость". Как мы будем подниматься обратно я ума не приложу",- он громко смеялся, - "А что... атмосферно... у нас таких баров нет... Хотя за этот прайс могли бы и официантов нанять...". Спящая спустилась ещё ниже, перед ней открылся широкий зал, там было ещё темнее, чем наверху, так, что с трудом можно было разглядеть мебель, не то что лица. Она села за ближайший столик и тщетно пыталась вглядываться в темноту. Выпила немного сидра. Заболел живот. "Боже, как не вовремя",- подумала она и последовала к единственному источнику света в этом зале, табличке WC. По пути стали проясняться стены, мебель, потолок. Лепнина на потолке была покрыта почерневшей паутиной, стены - вздутыми обоями, а мебель... столы и стулья из деревоплиты, выкрашенные в чёрный... коридор ведущий к туалету был выложен белой плиткой, она уже была местами разбитой, а стыки между ней - почернели. В конце коридора стояла заржавевшая ванна, покрытая внутри слоем чего-то чёрного и органического, справа была женская кабинка. Она зашла в неё, спустила трусы, пописала, вытерлась бумагой, посмотрела на неё. "Нет, это не месячные",- подумала она и боль тут же прошла. Она встала, вышла из кабинки. Откуда-то раздался мужской голос:

Ну что ты так долго! Я тебя потерял.

Это был тот, с длинными волосами и в клетчатом пиджаке, он взял её за руку и не глядя в глаза, не показывая лица, повёл обратно в зал, мимо столика, на котором стояли три пустых бокала и один недопитый. Со стола он взял телефон и повёл её в сторону лестницы. "Здесь, конечно, очень атмосферно. Дизайнеры постарались. Наверное вдохновлялись нашими общежитиями,- смеялся мужчина,- но лучше пойдем отсюда... Сумка твоя чудная с тобой? С тобой"... Он нежно держал её за руку, играл её тонкими пальчиками, гладил внешней стороной своей ладони её ладонь и вёл её наверх. "И всё-таки, я так счастлив, так счастлив, что мы с тобой! Здесь! И везде...",- "Ты чудесная, невероятная...". Они вошли в тёмный проём и он поцеловал её висок. Так нежно, тепло, как никто и никогда. Он прошептал ей на ухо своим сладким дыханием: "Аглая... Аглая... Киса моя зая..." Проскочили зал, людей, толстую девушку с косами и татуировками, бармена с дредами. Она была как в тумане, не видела его лица, только чувствовала тепло, что-то родное, что-то домашнее, что-то утешающее. Вышли на улицу. Был ранний вечер, солнце ещё светило и потому ненадолго ослепило её. Она приложила руку к глазам и раздвинула пальцы в маленькую щёлочку, оглянулась. Вокруг никого не было. Она оглянулась ещё раз. "Где же ты? Кто ты?",- она чувствовала, как холодеют её руки, как по ногам стекает пот, как злая вибрация проходит от груди до живота, и запах жжёной травы... И такое опустошение настигло её. Она заплакала и проснулась. Осадок был двойственным. С одной стороны - эта нежная встреча, этот лучший момент, эти губы у виска, эти горячие руки. С другой - пустота. Сейчас она чувствовала то, что не чувствовала никогда. Её судьба была в её руках. Надо было решать. И она решила пойти на концерт.

Да, это была Аглая. Двадцати двух лет от роду. От неё пахло дорогими духами, а бархатистое платье было столь приятным на ощупь, что её не хотелось выпускать из рук.

Мужчина на сцене продолжал.

"Мёртвые щёки - холодные ямочки,

Прусские шпаги - казаки задонские,

Шведские столики - польские яблочки,

Плачу под гимн, и под фильмы Тарковского

Под Марсельезу и фильм про Котовского"

На припеве зал начинал реветь, перекрикивая артиста:

"Дева-Россия. Не стану я мужем ей

Русского мира простая игрушечка

Где там я ряженый, где там я суженый

Разве подряженный, разве подсуженный

Разве заряженный, разве засуженный"

Второй куплет нравился мне больше остальных. Я толкал Шомку в бок и кричал ему на ухо: "Давай, давай! Конотоп, Сумская область!"

И пели пьяно, рьяно, надрывая горло, нарочито развязно, с учётом политического контекста этих слов, выжженных капслоком на наших нежных, ещё не вполне взрослых душах:

"Да, за репост намечается двушечка,

Путь освещает мне вохра на вышечке

Чёрная пушка, да серая мушечка,

Чёрная кошка, да дохлая мышечка

Дохлая кошка, да ловкая мышечка".

И я вспоминал своё детство, чудесную тётю Лиду, бабушкину сестру, и даже больше - мою третью родную бабушку, дома у которой всегда пахло свежеиспеченной сдобой, молоком, парным мясом. Больше того, там всегда был слышен её звонкий голос, её украинский акцент, изобилующий диалектизмами по типу "кноников" (кроликов), "притолок" (антресолей) и загадочных "коныков"...

"...В мире дырявых и ржавых половников

В мире утопших бумажных корабликов

Больше не выкину эдаких коныков..."

На контрасте с этим я ощущал вступающую во власть взрослую жизнь, полную грязи, измен, извечной тоски и мизантропии, становившейся частью характера...

"...Больше не вынесу постных ебальников

Так остопиздевших блядских ебальников..."

И снова припев, и снова толпа подхватывает и заглушает артиста:

"...Дева-Россия. Дорога-Колюжина.

Русского мира простая игрушечка.

Разве я стану когда-нибудь мужем ей

Кем-то подряженный, кем-то подсуженный,

Кем-то заряженный, кем-то засуженный!"

Мы с Шомкой, конечно, знатно так приложились перед концертом. Больше того, ещё за день до него, напились в стельку водкой, полирнули пивом, но в ноосферу так и не вошли. Не приняла. А в день концерта пожалели печень кубинским ромом. Торжественное мероприятие всё-таки, подобает принимать "элитарные" напитки. С пива в этот раз начали - ходили вокруг Красной площади прямо с бутылками, фотографировались с ними на фоне посольства какой-то арабской страны, разумеется, подняв палец вверх, мочились на колонны какого-то музея. В общем, отдыхали так, как подобает русским провинциалам. И добрались наконец на проспект Андропова, в рюмочную, на концерт. Концерт я помню плохо... Пели знакомые песни, ничего необычного. Побратались с артистом, сфотографировались. Там же взяли пиво на вынос. Я оставил Шомку курить на улице и пошёл в соседний "Дикси". Отовариться минералкой и сигаретами. Стою на кассе, а там леди. Высокая, почти с меня ростом, волнистые волосы, крупные черты. Вижу что-то родное и провинциальное во взгляде.

Моё вам с приветом, мадмуазель! Вы с концерта-с?

Да-да,- ответила она.

Давно слушаете?

Года полтора как.

А планы на продолжение?

У меня там подруга плачет, пойдемте успокаивать её.

Девушка идёт вперед меня, я за ней. Открываю бутылку "Шишкиного леса", опрокидываю, жадно глотаю, вытираю внешней стороной ладони - губы, а рукавом пиджака - вспотевший лоб. Вижу Шомку, он уже завёл с кем-то беседу.

Шомка Саныч! Идём-с успокаивать подругу!

Какую подругу? - его вопрос остался без ответа, а я уже сидел на корточках рядом с леди, сидящей на панели. Она плакала из-за того, что артист отказался сотрудничать с ней как с художницей. В урне лежали смятые макеты.

Эти артисты... Как женщины... Сегодня у них на уме одно, завтра другое... Сегодня любит, завтра не любит...- успокаивал я девушку.

А как вас зовут?,- спросил я её.

Аглая.

Аглаины черты напомнили мне всё и сразу. Я тут же протрезвел - алкоголь выветрился из меня тремя вздохами. Первым, когда я понял, что она напоминает мне мою мать - эдипов комплекс, "гены пальцем не раздавишь", как говорила моя бабушка. Вторым, когда осознал, что она похожа на всех актрис, в которых я был влюблен ещё в детстве, на Барбару Брыльску, Марину Влади, Киру Найтли, молодую Талызину... Третьим, когда ощутил в ней то родное тепло, тот восторг и эйфорию, которые ощущал, когда дед брал меня, маленького, на руки и заходил со мной в речку, а я, придерживаемый им, плескался в воде и был самым счастливым человеком на свете. Да, чуть позже, когда мы спускались в метро, я так и сказал ей "Я самый счастливый человек на свете". Она молчала, улыбалась и прикусывала кончик языка. "Аглая, Аглая, чудесная-немая"... Она обняла меня. И уже не отпускала. И перевалило за полночь, а мы целовались возле станции метро, и я брал её на руки, целовал её живот, улыбался и жмурился.

Ты настоящая! Настоящая,- я задыхался от счастья,- как давно я мечтал".

Мы то бегали, то шли, то целовались. Заглянули в круглосуточную чайхану с видом на Кремль. Обменялись контактами. Ели лагман, пили чай. Я смотрел в её глаза, и ничто другое вокруг меня не имело более никакого значения. Я обрёл смысл. Потом, в Зарядье, бегали босыми по газону, прямо под поливочными машинами. Вокруг было зелено, солнечно. Мы целовались под этим дождём, я хватал её на руки и кружил над собой, а она улыбалась, прикусывала язычок и нежно смеялась. Когда расставались в метро, когда дали друг другу обязательство всенепременно встретиться ещё раз, и она вышла на Комсомольской, я, как в фильме "Берегись автомобиля", прильнул к окну вагона и махал ей, пока поезд не скрылся в тоннеле.

Не было счастливее дня в моей жизни. Разве что в детстве... Теперь нужно было побороть все внутренние страхи, отсечь излишние надежды и подумать о том, что произошло.

Что это было? К чему это приведет?

Когда подъезжал к Славянскому бульвару, где был московский адрес Шомки, почувствовал головокружение. Когда выходил со станции, стало совсем плохо. Тошнило. Набрёл на какой-то киоск, купил воды, осушил бутылку. Нет, пешком, а уж тем более на автобусе не доберусь. Такси. Вызвал. Водитель, принявший заявку, уже стоял на точке - возле остановки. Сел в машину. Поздоровался. Шофёр обернулся на меня. Лицо его было чёрным. Нет, не в смысле цвета кожи от рождения. Он был похож на зомби из американского кино. И пусть звучит это смешно, но тогда, с учётом головной боли и тошноты, которая вот-вот могла перерасти в рвоту, было совсем не до смеха. Он что-то сказал мне, но я не расслышал. Только в сознании запечатлелось лицо. Действительно, чёрное, с какими-то неправильными чертами. Нет, дело не в том, что он был из средней Азии. Совсем не в этом дело. Я о другом. Его черты были нераспознаваемыми и как будто затягивали меня, как будто вдыхали мою душу, образуя воронку. И таймер на навигаторе так медленно стремился к нулю. Эти 15 минут были вечностью. Многополосный Кутузовский проспект. Солнце уже взошло и так больно отсвечивало от асфальта. Шум от дороги, привычный шум, который обычно фильтруется мозгом, теперь оглушал. Какие-то странные вибрации шли по телу. Хотел попросить остановиться, чтобы поблевать. Но понял, что это низко. Позор какой, допился до такого похмелья. Но нет, это не было похмелье. Это было что-то совсем другое. Такого не было никогда. Грешным шовинистским делом подумал на чайхану. Нет, бред, это бренд ?1, ещё и напротив Кремля, точно нет. Может... Аглая? "Аглая... Аглая... Чудесная-немая...". Эта фраза не выходила из головы, как навязчивая песня повторялась раз за разом... И потом - "Аглая... Аглая... Киса моя зая". Более всего болел затылок. Я закрывал глаза, думая, что от этого будет легче. Но нет, чтобы стало легче надо было двигать головой в разные стороны, частотой дыхания подбирать оптимальную дозу кислорода в крови и надеяться, что меня не стошнит на кожаное кресло Хёндай Соляриса. Вот он, адрес. Ищу вход. Ёбаные москвичи, загородят дворы, хуй найдёшь как попасть внутрь. Миную консьержа, захожу в холл, поднимаюсь на лифте. "Шомочка, здравствуй, дорогой". Он шутливо корит меня за то, что я оставил его тем вечером. Но понимает: дело - передок. Хило обнимаюсь, говорю, что меня сейчас вывернет, встречаю сдержанное сочувствие, отсылаю друга в аптеку, иду в душ... вроде легчает... лежу минут 15... тошнота накатывает с новой силой... держусь до последнего... Вспоминаю... Палеонтологический музей, Господи. И свинтить не получится, Шомка сам сваливает по делам, а в квартиру могут вернуться его родственники. Лобызаемся, прощаемся, еду до Комсомольской. Там у меня встреча с товарищем и его женщиной. Мы вместе планировали в палеонтологический. Жду на привокзальной площади. Глаза уже сами ищут туалет, забегаю в Ленинградский. Прохожу чёртов досмотр. Спускаюсь в подвал, где туалеты. Смотрю в чистое железное очко. Заблёвываю его. Полоскаю рот. Пью воду. Снова блюю. Снова полоскаю рот. Попить уже не осталось. Снова блюю. Отплёвываюсь как могу. Смываю. Вроде чуть полегче. Поднимаюсь наверх. Там - ребята. Говорю - мне хуёво пиздец. Идём в метро. Думаю - там прохладно... да и запах креозота меня всегда успокаивал. Заходим в битком набитый вагон. Жарко. Становится ещё хуже. Едем около часа. По пути дважды теряю сознание. Ещё же и бессонная ночь вдобавок. И слышу, и чувствую биение сердца. Громко и больно. Ещё на минуту не то теряю сознание, не то засыпаю. Выходим. Говорю - надо поблевать. Идем в ТЦ, минут 20 ищем туалет, даю товарищу карточку, отсылаю в аптеку. Сам иду блевать. Блюю. Блюю. Блюю. А воду ты купил? Ну ёп мать, сложно догадаться? Выпиваю жменю абсорбентов. Запиваю из-под крана. Стоим в очередь в Мак - ребята не завтракали. Покупаем чего-то на тысячу. Желудок не принимает абсорбент. Снова иду в сортир. Снова блюю. Уже не выходит ничего, похожего на пищу, только чёрные пережёванные таблетки и слизь. Полоскаю рот. Не пью - от греха. Идём в сторону музея. Говорю - давайте на такси. Нет, говорят, тут идти по хуйне. По пути садимся в сквере. Спасительная тень. Забываюсь. Пью воду. Плохеет, но тошноту сдерживаю. Подходим в музей. Солнце светит выжигающе, на улице градусов тридцать. Красное кирпичное здание, как не с этой планеты. Вокруг, по Высоцкому, "неродящий пустырь и сплошное ничто - беспредел". Заходим внутрь. Внутри, благо, прохладно. Долго возимся на кассе, через турникет не пускают. Наконец, обилечиваемся. В холле, у входа в уборную стоят сращенные по 3-4 штуки старые сиденья из деревоплиты и кожзама, со складным механизмом. Плюхаюсь на одно из них. Конструкция шатается, особенно под моим весом, надо удерживать баланс ногами. Все равно, сейчас - это лучше, чем стоять. Говорю, - ребят, давайте я пять минуточек посижу и схожу в уборную сейчас. Немного сижу. Тошнота снова накатывает. Иду в туалет. Воняет мочой, калом и хлоркой. Едкой, выжигающей глаза и ноздри хлоркой. Деревянная дверь, открываю. На унитазе сидит мальчик лет пяти и смотрит на меня испуганно. Закрываю. Иду к рукомойнику. Смотрю на себя в зеркало. Ухмыляюсь, - "вот он, зомби, вельзевул, восстал из ада, нахуй". С трудом открываю заржавевший кран с пластмассовой ручкой, врезающейся в ладонь. Умываю лицо холодной водой, полоскаю рот. Идём по музею. В первом зале вроде ничего. Иду с ребятами. Разглядываем экспонаты. Поднимаемся на верхний этаж, смотрю через перила с высоты - голова начинает кружиться, снова подкатывает тошнота. Иду вперед от ребят. Говорю, что подожду их в холле. Не могу найти проход. Попадаю в зал, где размещены замаринованные трупы всяких многоножек, тварей с кучей конечностей, больших и маленьких, отвратительного буро-зелёного цвета. Я инсектофоб. К тошноте прибавляется тревога и паника. Таки добираюсь до холла. Сидения уже заняты какой-то хабалистой, провинциального вида женщиной вместе с её пиздюком. Пытаюсь во всём искать позитив. Стало быть, туалет свободен! Иду в туалет. Блюю уже чистой слизью, желудочным соком, обжигающим горло. Полоскаю рот. Снова блюю. Снова полоскаю. Понимаю, что теряю сознание. Сахар. Нужен сахар. Да, точно, я помню, когда мне было 15 и я был с дедом в Гродно. Мне... Да, мне было плохо утром... Невыносимо тошнило... И я съел тирамису в первом же открывшемся кафе... Точно... и мне сразу полегчало... В углу холла заскорузлый ларёк. От вида сникерсов и баунти в выцветшей упаковке воротит. Глаза останавливаются на холодном чае. Холодный он только номинально, но какая уже разница. Беру зелёный. Медленно, по микроглоточку, пью. Сперва тошнота снова накатывает, но потом минут через 10 отступает. Становится чуть легче. Пиздюк с мамашей съёбываются. Сажусь на их место. Пью ещё. Покупаю вторую бутылку. Снова пью. Прислоняюсь щекой и лбом к холодной стене, покрытой глянцевой красой. Сколько можно лазить? А, вот они. Пойдёмте. Ты как? Да вроде легче... Ребят, может на такси до Мытищ. Да нууу это еще дольше будет. Ну чёрт с вами, метро так метро. Снова спускаемся в подземку, снова набитый людьми вагон. Вся Россия съехалась на выходные. Крэмль посмотреть, ёб вашу душу мать... Около часа едем до Медведково. Конечно, тошнит, но уже не так сильно. Пару раз засыпаю по пути. Приезжаем. Там ещё жарче. Идём в Пятёрочку, покупаем какие-то продукты. На электричку? Нет, ребят. Тут уже точно на такси. Садимся в такси. Укачивает. Тошнота усиливается. Ещё и мало места. Кондиционера в машине нет. Снова боюсь как бы не сблевать, но теперь уже не на кресло, а на друзей. Не помню подъезд, лифт, входную дверь. Умылся, скинул штаны и пиджак, улёгся под кондиционер. Уснул мгновенно. Просыпаюсь часов через пять. Уже около девяти вечера. Ребята немного выпили, заказали пиццу. Пахнет едой, очень хочется есть. Встаю. И снова - блядская тошнота, как в самом начале. Закрываюсь в туалете, включаю воду, чтобы не смущать никого, блюю. Вот он, асти родимый. По вкусу рвоты уже чётко определяю что это. Полоскаю рот, выхожу, ложусь. Подходит товарищ, говорит, может тебе виски налить? Говорю, - ты ёбнулся, меня только что снова вывернуло! Потом подумав говорю - ладно, давай. Наливаю виски с колой в соотношении 1 к 1. Маленькими глотками выпиваю стакан. На минуту становится плохо... а потом... легче... наливаю ещё один... выпиваю... Господи! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Впервые с самого утра на моём лице показывается улыбка! Признаки жизни. Съедаю кусочек пиццы. Тяжело, но идёт. Желудок принимает. Общаемся ещё около часа. Рассказываю им про концерт, про Аглаю, про чайхану. Ложимся спать. Утром просыпаюсь раньше всех, полный сил. Вижу сообщения от Аглаи. Обмениваемся сердечками. Выхожу на балкон - нежный утренний июльский холодок. Закуриваю сигарету. Первую за сутки. Приятно кружится голова. Господи, я самый счастливый человек на свете!!! И теперь я ещё и не один! Я не один! Я кому-то нужен! Я кем-то любим!

- Аглая... я не знаю, что это всё значит... Как оценивать то, что произошло? Это сквозит какой-то мистикой. Ноосферой в действии. Всё, абсолютно всё. Нет, можно встречу списать на случайность, а эту неукротимую рвоту на отравление... Мало ли чего я там сожрал. Но это же пили и ели мои друзья... и ты... И все живы здоровы. Ну это пока. (смеюсь). Ещё и твой сон. На меня, говоришь, похож был? Такой же пиджак... только волосы чуть длиннее... Господи, что это, провидение Господне или, наоборот, предостережение... Впрочем, я жду тебя в гости. Приезжай. На следующих выходных? Ура! Два горизонтальных и одно вертикальное - Ура! Ура! Ураааа... всё, давай, сладкая, связь пропадает.

Поворачиваю телефон. На экране имя контакта "Аглая, Свет Очей Моих". И сердечко. Кладу трубку. Последняя палочка связи превращается в надпись "Нет сети". Поезд выезжает из ближнего Подмосковья и набирает скорость.

Глава IV. Вечное возвращение

На пожелтевшем от дыма фильтре едва прикуренной сигареты отпечатались алые пятна. Это была не губная помада. Кровь. Адель провела языком по губам,- неприятно защипало. Холодный ветер задувал в межвагонную гармошку колючие снежинки, ноги леденели, но она продолжала судорожно курить, трясясь на стыке железнодорожных буферов скорого поезда Симферополь - Санкт-Петербург. Адель поочерёдно смотрела в оконца двух тамбуров, выслеживая возможное появление транспортной полиции, на всякий случай прикрывала сигарету рукой и переминалась с ноги на ногу. Над её головой красовалась железная табличка с золотистой винтажной буквой "Т". "Таня",- подумала она, ведь от рождения и по паспорту её звали именно так, а имя Адель было чем-то вроде сценического псевдонима. Под буквой "Т" российские железные дороги стыдливо прикрывали своё название компанией-перевозчиком "Таврия", чтобы не попасть под санкции и не лишиться последних маршрутов в Европу. В середине декабря 2022 года таких поездов осталось лишь несколько, все они были до Калининграда и вторгались в Европу лишь на маленькой полоске земли - в Литве, пересекая Вильнюс, который когда-то назывался Вильно и был частью разделенной Советами и немцами Польши. "Освобождённой Советами Польши",- возразят честолюбивые патриоты (преимущественно из СК и прокуратуры), и окажутся правы. Ровно наполовину... В теперь уже таком далёком пятнадцатом, когда я был подростком, мы с дедом ехали на одном из таких поездов до Минска, чтобы посмотреть Беларусь, где жило много наших родственников по бабушкиной линии.

Да, это был поезд "Краснодар-Калининград", следующий через Краснодарский край, Ростовскую область, Россошь (в Воронежской, где мы собственно и сели), Рязань, Москву, Минск (наша остановка), а дальше - Вильнюс и, наконец, Калининград. Билет был по сути литовским Шенгеном, по международному договору паспортные данные пассажиров передавались в литовский МИД, и на них таким образом оформлялась транзитная виза. В общем, это ничего не меняло для тех, кто пересекал границу. Разве только нужен был заграничный паспорт. Но мы ехали в Минск, потому внутреннего было достаточно. Дед говорил мне: "Не потеряй паспорт", а я уже тогда отвечал ему, что за это гражданство "особенно не держусь".

Минск, 2015 год, задолго до тех самых протестов, ещё работает МакДональдс, в городе много иностранцев, в особенности - поляков. Вокзал поразил меня своей чистотой, всё яркое, ухоженное, светящееся. Я везу свой чемодан по ровному, лоснящемуся граниту навстречу великолепному городу. Немцы почти стёрли его с лица земли, потому он отстроен с нуля. Улицы - прямые, город чётко поделён на кварталы, и только река с гордым именем Свислочь вносит синусовые коррективы в по-советски безупречный план-проект города. Свислочь... Под стать курско-белгородской реке Убля с её притоками Ржавчиком и Гнилушей. Минск впечатляет размахом, но до 2019 года он остаётся в моём сознании связанным с двумя вещами, впечатлившими меня в этом городе более всего. Это "Остров слёз" - мемориальная композиция памяти жертв Афганской войны - и разливное ирландское пиво "Гиннесс" в пабе "У Ратуши", что как раз на другом берегу Свислочи. Ещё одно впечатление - нежная беларусизация Беларуси. И хотя предшественник Тихановской ни публично, ни частно не говорил по-белорусски, плакаты в городе говорили - "Каханне. Першае слова на роднай мове". И дети говорили. Да, я помню языковой барьер, который возник у меня с моим 7-летним братом. Помню его расписание с "панядзелка" па "пятнiцу" на холодильнике. И помню его слова, детские слова, которые меня потрясли (в отличие от многих других, их я смог понять точно),- "А вы з Украiны? Гэта на якую напала Расея?"

Из Минска мы едем в Гродно. Литовская и польская архитектура. И самое заметное место - вулiца Савецкая. А на ней - ресторан национальной кухни, где в меню - "Жур ''Городничанский''". В его составе - копчёно-варёная грудинка, рулет, лук, хрен, сметана и мука. Подаётся в хлебе с изъятой сердцевиной. Запомнил на всю жизнь. Ещё - мой прадед, ветеран Второй Мировой. Удивительный мужчина. В свои восемьдесят пять пил водку наравне с моим дедом шестидесяти пяти лет (даже в какой-то части подпоил его). И после застолья достал из холодильника зелёную бутылку "Советского" с торжественным "Ну а теперь шампанское! Как же без шампанского?". Из Гродно мы поехали в Брест. Засыпая, лёжа на верхней боковой полке в плацкартном вагоне, я написал первое в своей жизни взрослое стихотворение. Такое, за которое мне не стыдно до сих пор. Вот оно:

Вот я снова в твоём инстаграме

Фотки "до" "во время" и "после"

Вот надежды полная осень

Пестрит Рябиновой гроздью

До меня все потеряно будто

Так неловко и ненатурально

Словно на ухо шепчешь кому-то

О текущем прогнозе погоды.

Вот, зима, кульминация счастья;

Я, забывши тяжелое бремя

Мне легко на душе, глядя

На наше с тобой "во время"

А "во время" цветет и пахнет

Тело помнит, душа трепещет

На прошедшем крест бы поставить

Как на солнце закатный вечер

Ну а "после", с каждой фоткой обидно

"После" грустно и одиноко

С каждым разом листать бессильно

А душе нестерпимо больно

Я принял уж давно другого

Но душа принять не может

О моя перелётная птица

Каждый раз меня это тревожит.

Утром, когда мы уже подъезжали к Бресту, - появилась связь. Позвонила мать. Сообщила, что умер мой отец.

Отец... У него был тяжелый характер. И я всё детство ненавидел его. За слабость, за жестокость. Но именно он привил мне любовь к искусству, показал мне мир Сорокина и Пелевина, мир Тарковского и фон Триера, мир литературы и русского языка во всём его многообразии, кино и киноязыка, Станиславского и Чехова, оперы и балета, драматического и музыкального театра. Он понятными мне словами, часто надменно, как бы свысока, но все равно, в силу ума - понятно, и при этом абсолютно заворожённо рассказывал мне о культуре, о психологии, об истории. И потому всё плохое, что было от него - вспоминается мной только во имя правды, но не во имя справедливости. И я чётко отдаю себе отчёт в том, что если бы не он, я бы не смог вопреки аду, в котором находился день ото дня в своём детстве, аду, устроенному им, - сделать себя тем, кто я есть. Как Шаламов, зацепиться за слово "Сентенция"... Чтобы тело моё стало воздух, руки мои стали крылья, чресла мои стали песок... И что есть силы вырваться наружу из этого тифозного барака, проскочить невозможный барьер эволюции, как неведомая тварь в игре Spore, обрасти вдруг чешуёй, вылезти из океана, отрастить конечности, приручить огонь. Стать тем, кто я есть. Всё это благодаря ему, главному учителю и главному же мучителю.

Тогда я впервые попробовал коньяк - дед мне налил. Впервые попробовал голубику - отчего-то из доступной закуски осталась только она. Впервые ехал по автобану с зелёным дорожным знаком - Брест-Минск. Впервые и сразу дважды летел на самолете - в Москву, а из Москвы в Воронеж. В Воронеже нас встретил Гена, водитель моего крёстного, привез в Алексеевку, на мою и отца малую родину. Нас встретила бабушка. Она была такой, какой я никогда её не видел. Под целым коктейлем из седативных препаратов все легли спать и, кажется, уснули. Мне препараты не помогали. Ночью я заперся в туалете и стал дрочить. Получилось кончить раза три или четыре. Только это смогло успокоить меня и позволило уснуть. Утром Гена снова забрал нас и мы поехали в Белгород: мать, тётка, соседи, родственники. По просьбе бабушки отца ненадолго подвезли к подъезду. Июль, жара, сотни соседей с цветами. Бабушка хотела попрощаться наедине, думала, что здесь ей дадут это сделать, но увы. Оттуда поехали на центральную площадь. Там, на улице, состоялась гражданская панихида. В этот день в Белгородскую область приехал с визитом премьер-министр Медведев. Странно ему было, наверное, наблюдать несколько десятков опоздавших на встречу с ним чиновников, одетых в траур, в чёрных очках. В чёрных очках были, кажется, все, несколько сотен зрителей, вопреки Вертинскому - крайне неравнодушных. И я был. Сидел в тёмно-синем пиджаке, в блестящих очках-каплях, подаренных отцом же, молодой совсем. Над трибуной с родственниками висела афиша "Театральный сезон закрыт". Мне было не до того, чтобы разглядывать людей вокруг. Они были неинтересны, только плакали, подходили, обнимали, приносили соболезнования. Эта поддержка только отнимала силы, хотелось поскорее пережить это, поскорее уже закопать отца, и дело с концом. Моё внимание привлекли лишь трое человек из ФСБ. Я знал, что у отца и там есть почитатели, но лично не был представлен ни одному из них. Группка этих людей выделялась на фоне остальных. Выделялась вопреки представлению о том, что выделяться они вовсе не должны, скорее - сливаться с толпой. В одинаковых очках, в одинаково строгой одежде, они, хоть и стояли среди всех, но как будто держались особняком. По крайней мере именно так это ощущалось. Но и среди них, как бы не выделяющихся, был один наиболее неприметный из всех. Вот на него я бы никогда не смог подумать, что это чекист. Одетый так же, но толстый, хоть и молодой, в прыщах, некрасивый, неуверенный в каждом шаге, ежесекундно озирающийся на старшего. Этот образ навсегда засел в моей памяти, среди воспоминаний об отцовских похоронах. И ещё одно событие - пока ехали на кладбище, я потребовал у мамы наушники, чтобы послушать Земфиру. Она поначалу не давала их мне, говорила: "Зачем тебе наушники? Подумай о папе",- а я напирал, напирал, и мама наконец сдалась. "Прости меня, моя любовь..." После смерти отца я стал много писать, как будто энергия его внутреннего гения передалась мне, суммировалась с моими задатками и не могла уже усидеть не месте. Наши с отцом целевые аудитории, правда, значительно разнились. Но неизменной оставалась творческая пассионарность, да, та самая энергия, энергия с определённым знаком, который язык не способен выразить, но который сознание способно воспринять. Этот знак, уникальный знак, значительно более сложный, чем ДНК, чем код нейросети, был некой точкой входа в новую реальность. Он был ключом к заветной двери, к качественно новой версии вселенной, которая при тех же количественных исходных, претерпевала удивительные метаморфозы и заставляла включаться веками недвижимые механизмы. Спустя несколько лет, обзаведясь другом Шомкой, узнав много о спецслужбах, о тех, кто там работает, я понял, что этот процесс, это явление, эти люди, пусть это и небезопасно для меня, как для творца, но в первую очередь как для гражданина, - должны быть изучены мною. Изучены не исторически, не как-то юридически или механически, а духовно, литературно, творчески, в конце концов. Так появился этот рассказ:

МОЙ СЛАДКИЙ МАЛЕНЬКИЙ ЧЕКИСТ

Анатолий Иванович услышал громкую навязчивую мелодию, открыл глаза и тяжело вздохнул, переходя на болезненный подавленный зёв. Рука, кажется, сама нащупала мобильный телефон и выключила будильник. В комнате было почти темно, и хотя шторы не были закрыты, массивные тучи за окном создавали вполне себе надёжную прослойку между небом и землёй, закрывая и без того редкие лучи февральского солнца. Анатолий Иванович встал с кровати, стараясь ни в коем случае не потревожить чуткий сон жены, чья широкая талия в плюшевой пижаме светилась из-под одеяла. Под эту надоедливую музыку, с тяжёлым вздохом, впотьмах, с головокружением и зудящей тошнотой он вставал каждое утро, кроме воскресенья, и вставал - раньше всех домашних, раньше жены, падчерицы и даже раньше двух крыс, живших в клетке и питавшихся, кажется, дороже, чем он сам. Из-за тошноты он никогда не завтракал, максимум ограничивался парой глотков вчерашнего холодного кофе из дешёвой американской кофе-машины. Напиток с резким, застоявшимся запахом был покрыт блестящей жировой плёнкой, которая оставляла на его седеющей щетине маленькую чёрную полоску.

"Кто рано встаёт - тому Бог даёт",- думал Анатолий Иванович, открывая воду тонкой струйкой, торопливо бреясь непослушными, толстыми руками, и иронично добавлял,- по первое число". Побрившись, он садился на унитаз и сетовал самому себе на вечную диарею, от которой уже начинало пощипывать задний проход. По утрам он не мылся, делал это с вечера. Всё потому, что рано утром квартира казалась ему особенно холодной, и тем более - после горячего душа. Иного он не принимал, только в горячей воде ему было комфортно: её потоки согревали не только тело, но и душу, - только так Анатолий Иванович ощущал недостающий ему внешний и внутренний уют. Однако, несмотря на утренний холод, спал он без пижамы. Сложной задачей ему, заспанному, казалось распутаться из шелковых тканей, не потянув при этом плечо или шею. С одышкой, следствием полноты, он шёл к платяному шкафу и одевался в самую обычную одежду - черные носки, тёмно-синие джинсы, майку и водолазку поверх неё. Причёсываться было не нужно,- неизменный "ёжик" не требовал гребешка, даже шампунем было пользоваться необязательно. Обувая чёрные туфли с округлыми носами, в прихожей он изредка встречал падчерицу, которая заходила домой и, не здороваясь, не глядя ему в глаза, шла к себе в комнату. У Анатолия Ивановича даже не было сил подумать что-то ироничное, вроде "с блядок пришла", а тем более - сказать. Ещё реже он мог встретиться в прихожей с женой. Но в отдельные дни она всё же просыпалась до его ухода, сухо и формально обнимая мужа и обдавая его несвежим дыханием.

Лишённый всяких смыслов человек // Выходит из дому. На улице февраль // Как, впрочем, и внутри... Седая хмарь // Ползёт по небу поступью калек // Невидимой войны. Встречает день // Мертворождённый плод страстей и мыслей // То - человек, лишённый всяких смыслов // Нечеловек. Его рябая тень...

Дорога на работу на собственном автомобиле занимала у него от силы минут пятнадцать. Столько же времени уходило на то, чтобы дойти туда от одного из соседних дворов, где он прятал свой Ford Focus 2005 года от глаз коллег, ездивших обычно на сравнительно новых Audi, BMW и Mercedes. Анатолий Иванович был кадровиком в местном управлении ФСБ. Работа его была нехитрой: заполнять бумаги, посылать запросы, приобщать материалы к личным делам, технически обеспечивать приём на работу и увольнение людей, проводить некоторые собеседования. В последнем, конечно, была некоторая загвоздка. И главное же общее место всех сотрудников, от охраны до антитеррора. И, наверное, главный талант, главный признак, по которому всех туда отбирали. Это умение говорить загадочно, двусмысленно и зловеще. Сегодня тридцатиоднолетнего, невзрачного, сутулого и откровенно толстого Анатолия Ивановича ждал именно такой день... день, когда нужно было нагнать жути на юного соискателя в один из бесчисленных отделов структуры столь могущественной, что ни сам кадровик, ни его коллеги - даже не догадывались о каких-то реальных проявлениях этого могущества. Анатолий Иванович вошёл в стеклянную дверь, показал удостоверение, выложил всё металлическое из карманов, прошел проверку на металлодетекторе и поднялся на третий этаж, в свой кабинет. Там он включил компьютер, переложил документы из одного ложемента в другой, налил себе кофе, открыл планировщик.

"Николай Максимович Аросьев. 1997 год. Кандидат". Встреча была только через полчаса. Он нажал на кнопку печати, и лазерный принтер запыхтел, выплёвывая новые и новые листы личного дела.

Анатолий Иванович закинул ноги на тумбочку, достал телефон и написал жене: "Маша, я тебя очень-очень люблю. Надеюсь, ты проснулась в хорошем настроении и твой день пройдёт чудесно. Я уже на работе. Всё хорошо. Целую". Жена прочитала его сообщение, но не ответила.

Вообще-то она его не уважала и тем более уж не боялась. И даже не любила, хотя зачем-то изображала чувства. Она частенько напивалась до состояния, когда начинала городить чушь и сознаваться дочери в подробностях интимной жизни. Она, в отличие от Анатолия Ивановича, курила (и к тому же прямо в квартире), дыша на мужа тяжелым табачным духом. Она почти не работала, много тратила и... была старше его на десять лет. Когда они женились, особенной разницы в возрасте заметно не было. Да и сейчас, с учётом образа жизни Анатолия Ивановича и неподъёмного груза страхов, комплексов и житейских неурядиц, эта декада не ощущалась. "А меня зовут старомодно, как какого-нибудь престарелого рыбака - Анатолий Иванович",- будто бы парировал он. Хоть по паспорту он и был - Анатолий Иванович, но только по паспорту. Родственники, друзья и коллеги звали его исключительно Толиком. Анатолием Ивановичем он был только для сотрудников Сбербанка и тех немногих соискателей, которых он интервьюировал.

Интервью с Николаем Аросьевым, как и другие собеседования с претендентами на гордое звание сотрудника спецслужб, проходило на первом этаже в специально оборудованном для этого конференц-зале, этакой расширенной приёмной. Он, как и все претенденты до него, пришел ровно к назначенному времени. За все семь лет службы Анатолия Ивановича никто из кандидатов ни разу не опаздывал. Аросьев не стал исключением.

- Николай Максимович! - бодрым голосом сказал Анатолий Иванович и улыбнулся.

- Здравствуйте, Анатолий Иванович,- с подобающим ужасом в глазах и голосе отвечал Аросьев.

Анатолий Иванович сел, открыл папку с бумагами и небрежным жестом показал Аросьеву его место. Тот беззвучно отодвинул обтянутый кожей стул, оставляя на нём влажные следы своих потных ладоней, и медленно-медленно опустился на него. Из сидения, в которое была вшита подушка, послышался звук выходящего воздуха. Это привело Аросьева в ещё больший ужас, а Анатолий Иванович, хоть и знал об аэродинамических особенностях этих стульев, тем не менее, исподлобья посмотрел на Аросьева, чем заставил его окончательно закрепиться в своей непрекращающейся тревоге. Анатолий Иванович долго листал бумаги, изображая вдумчивость, хотя на деле просто перелистывал страницы, думая о чём-то своём.

"Машка-Машка... Как же мне повезло с тобой, хотя ты и дура. Вот стоит на минутку закрыть глаза - и вижу твоё улыбающееся лицо и твои черты... Прихожу сюда и уже начинаю скучать. Все говорят, мол, пару лет - и остынут чувства. Но куда там... Уже семь... да... семь прошло, и всё как прежде... Машка-Машка..."

- В общем, Николай Максимович... Тесты вы... могли пройти и лучше, конечно, но уже как прошли... Физо... Ну, вы не спортсмен... Не всем же быть спортсменами,- он с ехидством посмотрел на Аросьева, - Кому-то и головой думать надо, - Анатолий Иванович похлопал себя по животу и как-то уж совсем по-дьявольски глянул на Аросьева, - Люди всякие нужны,- и совсем неразборчиво, себе под нос, - ...яди всякие важны.

Аросьев кивал и останавливал взгляд то на интервьюере, то на папке с документами. Он понимал, что там - вся его жизнь. От рождения и до самой смерти.

- В общем, я не вижу оснований препятствовать,- начал было Анатолий Иванович, но его смутило, что кипа бумаг была чуть толще, чем обычно. Он стал изучать их уже по-настоящему, пролистывая давно знакомые бланки, пока не наткнулся на бумагу, которую с ходу узнать не получилось. Чтобы прочесть - он даже зажег дополнительную лампу и минут двадцать не отрывался от текста, переводя иногда взгляд на уже побелевшего Аросьева.

- О как! Шомка, значит? - Анатолий Иванович достал телефон, перепечатал в него что-то из документа и запустил запись.

Из телефона под нагнетающую музыку раздался богатый раскатистый баритон с южными интонациями.

"Климентий Людоедов. Откайфовал. Читает Николай-Теодор Кобзев".

Аросьев слышал этот текст впервые.

"Меньше недели осталось до шОмкина возвращения. Меньше недели - и выйдет любимчик мой из мест, откуда возвращаются, к счастью, но и туда - тоже. Меньше недели - и обыму его, сокола ясного..."

- Что за голос... Не могли ваши друзья какую-то нормальную озвучку заказать... Чонишвили, например? - деланно возмущался Анатолий Иванович.

"...с ороговевшими заусенцами, вечной щетиной и перегаром - сволота ента ненаглядная и в дороге изволит накидаться, того гляди и рыло кому начистит, да какой спрос с него, окаянного, когда заглянет в глаза ментовские зенками своима куролесными да всепрощающими. Исподлобья так, жалостливо и снисходительно заглянет - как тогда в судейские: и наколки все разувидят, и перегар разучуят, и "ебёну вашу матерь, граждане полицаи" простят. И всунут по минимуму так, что и год пролетит... А вот уж и пролетел: кому без году неделя, а шОмке - без недели год. Вот уж и меньше..."

- Я не понимаю,- Аросьев тяжело дышал, глаза его наливались красным.

- Я, честно говоря, тоже,- Анатолий Иванович выключил запись,- Но здесь вот пояснительная записка прилагается. Поступила на электронную почту, указанную на сайте. "То вхом ит май концерн. Уважаемые сотрудники местного управления Федеральной службы безопасности! Сознательный гражданин в анонимном порядке считает своим долгом незамедлительно поставить вас в известность о следующем. Принимаемый вами на службу гражданин Аросьев Николай Максимович, 1997 года рождения, проживающий по адресу Гитлер штрассе 39 (так эта улица называлась при оккупации) состоит в неформальном т.н. постмодернистском подполье, где широко известен под псевдонимом Шомка. Обращаю ваше внимание на то, что данный псевдоним упоминается неким Климентием Людоедовым (вероятно, тоже псевдоним) в ряде текстов, которые можно прочесть по ссылкам, а также в приложенных файлах. Хотя об этом и не говорится в текстах напрямую, целью данного подполья, следующего традициям Южинского кружка (ссылка), является т.н. "Вхождение в ноосферу". О том, что такое ноосфера и каким образом они собираются туда входить, писать долго. Но, поверьте мне, подобная деятельность хоть и не подпадает под действие УК, но представляется совершенно не совместимой с именем офицера Федеральной службы безопасности, и имеет перспективу подрыва её безупречного (два ехидных смайлика) авторитета. С уважением (многоточие)".

- Не понимаю... - лепетал Аросьев; он не мог поверить в написанное, но его имя стояло там, и на кону стояло дело всей жизни, главная цель и мечта...

Анатолий Иванович снова стал пролистывать бумаги.

- "И кучерявая Лили - из школы милиции, и Дюшар с мясницким ножичком, породнившийся с пчеловодством, и Курвуазье, сын горниста и первой скрипки, и Жульен с егойным пронзительным ху-ху...". Николай Максимович, кто все эти люди?

- Не знаю... Я ничего не понимаю...

- Николай Максимович, - вкрадчиво заговорил Анатолий Иванович, - Надеюсь, вы понимаете, что на проверку всех фактов, изложенных в этом, так сказать, материале... у нашей организации нет ни времени, ни лишних ресурсов. На прощание...

"Как на прощание? Господи, Господи, Господи! - пронеслось в голове у Аросьева".

- На прощание я вам хочу сказать... У этого здания есть два входа. Тот, через который вы вошли... и другой... во внутреннем дворе... через который не заходят... а заводят, - Анатолий Иванович был рад найти себя в хорошей интеллектуальной форме, - Так вот... Не морочьте нам голову. Я вам позвоню, всего доброго...

Аросьев встал и вышел. На стуле остался влажный след, повторяющий контуры его спины и ног.

- И ещё,- сказал ему вслед Анатолий Иванович, - кто-то очень не хочет, чтобы вы на нас работали. Это я вам по дружбе... и по опыту говорю...

Аросьев попрощался и вышел. Февраль 2023 года сквозь пуховик продувал его мокрую спину. Лицо из белого стало красным. Он шёл к дому и всё держал эту ситуацию, не как какой-то многосложный конструкт, а первоочередно в порядке ощущения. Одной низкой ноты. Вибрации. Невероятно шаткое, но всё же устоявшееся равновесие прервал звонок Анатолия Ивановича.

- Николай... Одно ещё хотел сказать... Скорее всего это кто-то близкий... Очень близкий и очень умный...

- Вас понял, Анатолий Иванович,- робко ответил Николай

- Вы так не волнуйтесь. Всё в порядке. До встречи, - Анатолий Иванович положил трубку. Он снова сидел в своём кресле, закинув ноги на тумбочку, пил уже остывший кофе и смотрел в окошко. Хотя дела были скучными и однообразными, день пролетел незаметно. Вечером Анатолий Иванович собрался, стал было выходить, но вдруг опомнился - пистолет. После начала специальной военной операции всем сотрудникам стали давать с собой на дом оружие. А родственников и близких ещё раз переписали, на случай эвакуации. Он повесил кобуру на пояс и отправился домой.

Дома никого не было. Он пожарил себе четыре стейка из свинины, отварил макароны, заправил их маслом и сыром, и с кетчупом и майонезом стал поедать два больших блюда, запивая всё это остывшим крепким чаем из заварочного чайника, оставшегося после Машиного с дочкой завтрака.

Первой вернулась падчерица. Как обычно, залетела домой, кинула на Толика (и она так его называла) взгляд и скрылась в своей комнате.

Желудок наполнялся едой. Мозг насыщался дешёвым дофамином и серотонином, и стрессы отступали. Отступала и тревога, в частности, по поводу того, где же шарится Маша. Она была продавщицей в магазине джинсов. "Не в ментовке, как у Женька. И слава Богу, - думал Толик, - а то знаю я... Про их неуставные. Он чуть с ума не сошёл, когда узнал, что она тверкала... на корпоративе жопой трясла.... А потом с Ленкой-паспортисткой в лифте сосалась... и в инстаграм выкладывала... Вот я снова в твоём инстаграме..."

Толик наколол несколько макаронин на вилку, вместе с ними - кусочек жареной свинины, обмакнул сперва в майонез, потом в кетчуп,- и отправил в рот. Сперва майонез, потом кетчуп. Чёткий алгоритм. А всё просто - майонез-то явно плотнее. И мясо - плотнее макарон.

"Она же мне не изменяет. Нет, с чего бы ей изменять. И ничего я не урод. Ну да, растолстел малость... Все равно же к сдаче нормативов похудею.... Так и так похудею... Сейчас февраль, а нормативы только в мае. Раз, два, три... три месяца ещё! О-го-го! А вообще мужчина должен быть чу-у-у-у-у-ть красивее обезьяны. А я-то хоть куда-то, хоть куда-то, хоть куда".

Он достал из холодильника сыр, отрезал несколько крупных кусков прямо на весу и вернулся обратно к тарелке.

"С чего бы ей изменять мне... Там инвентаризация, наверное. Такое же бывало уже. Когда хозяйка приезжала".

Мимо прошла падчерица.

Лиза, а где мама?

А я почём знаю...

Подросток... Ума ноль. Ещё и огрызается.

"Милая, ты где? Я скучаю", - написал он в WhatsApp. Она снова прочитала, но не ответила. В диалоге висело уже два таких сообщения. Он пролистал выше, на его тёплые сообщения жена отвечала насколько это возможно коротко. Даже сердечек нет... Сердечек... Может, она не умеет включать Emoji.

Она умела включать Emoji. В переписке с бывшим мужем этих разноцветных сердечек, котиков с глазами-сердечками, смайликов с летающими вокруг них сердечками было миллион. В переписке с бывшим мужем...

Маша вошла домой, разделась, подошла к мужу. От неё исходил лёгкий запах алкоголя.

- Как дела, милый?

- Ничего... ничего... Здравствуй, дорогая!

- Здравствуй.

Маша вплела пальцы в его "ёжик" и почесала ногтями его кожу головы. Чмокнула его в затылок.

- Толик, я в командировку уезжаю на выходных... В Орёл... Надо товар принять...

- Как в командировку? Куда?

- В Орёл, говорю же. Принять товар

- Ты не говорила. Почему в Орёл?

- Не знаю... Литвинов собрал всех утром и объявил. Жанна поедет в Курск, а я в Орёл. Точнее даже не в Орёл, а в Мценск... Ну То-о-о-о-о-лик...

Маша села на него сверху, обхватив коленями его широкий таз, положила руки ему на плечи и поцеловала в лоб.

- Но мы же хотели... К маме... На могилку...

- Толик, ну кто на могилки зимой ходит?

- У неё же день рождения, юбилей бы исполнился...

- То-о-о-о-лик....

- И потом... Ты же никогда не ездила в командировки... С чего вдруг?

- Ну То-о-о-о-о-лик....

- Маша, я переживаю

- То-о-о-о-лик! Толик! Сейчас покусаю! Сколько тебе лет? Сколько тебе лет? - она, смеясь, стала покусывать его за мочки ушей и целовать по всему лицу.- Мой маленький сладкий чеки-и-и-ст. Всё, арестуйте меня, я нарушила конституционный строй, я связалась с ИГИЛ, я изменила вам с Зелимханом Яндарбиевым и Доку Умаровым... одновременно... И провезла в своей писечке килограмм афганского кокаина! - торжественно выговаривала Маша.

- Маша, ты выпивала? Опять? - муж морщился от её слов. - Откуда в Афганистане кокаин? Ну скажи, откуда ему там взяться?

- Ну всё, отстань, противный. - Маша спрыгнула с Толика, мелкими шажочками побежала куда-то и растворилась в квартире. Перед Толиком остался только запах, смесь духов, сигарет и перегара.

Он доел остывшее мясо, сбросил тарелку с остатками макарон в раковину, залил водой, чтобы не прилипло, и ушёл в ванную. Там он долго лежал в горячей воде, пару раз подрочил, тщательно смыл с рук свернувшуюся сперму, почистил зубы и ушёл в кровать. Жена была где-то дома, но не на супружеском ложе. Он мокрым лёг в постель, хотел было дождаться жену, но уснул. Уснул, как спят спокойные, ничем не встревоженные люди, заслужившие право на свои макароны с сыром и жареной свининой, на майонез "Слобода" и кетчуп "Хайнц", на свою жёнушку-жопушку, на своё подрочить в ванной и позаёбывать белоусую молодёжь на работе. Сладких снов, Анатолий Иванович! Сладких снов, Толик!

Спят усталые чекисты

Пушки спят

Браконьеры, террористы,

Халифат

Даже Путин спать ложится

Чтобы ночью нам присниться

Глазки закрывай

Баю-бай

Аросьев никак не мог уснуть, всё прокручивал в голове разговор с Анатолием Ивановичем. Чем это кончится? Кто написал это письмо... кто написал этот чёртов рассказ... Светлая мысль, приводящая все нейроны мозга в дофаминово-серотониновое неистовство... Он вспомнил пьянку на моей съёмной квартире. Пьянку, которая случилось год с лишним назад, в предвоенном декабре 2021 года.

Мы урвали последнюю колу, оставшуюся в магазине. Я выгреб буквально всё, два ящика, и, надрывая спину, притащил их домой, в квартиру, которую арендовал аккурат на набережной, в десятиподъездном девятиэтажном доме. Шикарный вид - на лес, на извилистую реку, на скверы, на спортивные снаряды. Да, внизу часто занимались группы молодых женщин. Они тренировали ягодицы, и мы с Шомкой сопровождали их тренировки своей музыкой, дерзкой одесской "У нашей Сонечки сегодня аманины // И мой черед пришёл её тарарарать // Тарара рать рать рать тарара яра // Одессу-маму первернули гоп-ца-ца". Но тот вечер был декабрьским и потому - никаких тренировок. Только не замерзшая ещё река, чья серебристая гладь в мою бытность с Аглаей наводила на меня хтонический ужас и заставляла ощущать что-то холодное, злое и потустороннее. А чуть стоило льду схватиться, как там собирались тысячи, буквально тысячи чаек. Высоких, статных, голосистых, с гордым размахом крыльев - под стать орлам и даже ястребам.

Аглая уехала к маме за пару дней до меня. А я должен был приехать аккурат к Новому году. Разница случилась из-за работы, но это было запланировано. Как и была запланирована моя тайная пьянка с паном А, то бишь с господином Ша - Шомкой, стало быть. Да, я притащил два ящика с колой в стеклянных бутылках к подъезду, а он уже встречал меня. Мой ласковый и нежный зверь, Шомочка... Санкционочку! Урвал! В наших чувствах не было и толики гомосексуальности, чистый платонизм, плоть от плоти наших пьющих отцов (и его, и моего, на жаль безвременно почившего). И у меня для вас кое-что найдётся. Два по два. По ноль двадцать пять.

- И НЕ БОЛЬШЕ, - сказали мы хором, нараспев, захохотали, обнялись и зашли в лифт.

А что же? Война будет, как думаешь? Да куда там. Ну если что мы-то Киев за три дня... План Барбаросса? Нет, блин, Путина *** (лихая рифма была стыдливо заглушена голосом из динамика: "Седьмой этаж"). А при вас ещё можно распотякивать? Или уже низя? Ой низя... Ой низя! Ой-ой-ой. ОЙ-ОЙ-ОЙ...

- Наша служба и опасна и трудна // Государство вынимая из говна,- начал я, а Шомка подхватил:

- Мы посадим вас на кичу! // Ветер свищет, псина дрищет!",- и снова я:- Вот и новая работа нам дана!

На столе уже стояли вымытые рюмочки, простите, что не лафитнички, помню, что ваш коцнул нечаянно-негаданно и домик поджечь обещал, и с топориком гыкался - было дело-с... И кучерявая Лили из школы милиции... Да-да! На закусочку у нас следующее. Блинчики с лососем и 82,5% маслом "Вкуснотеево". Ой-ой-ой (здесь и далее с хрипотцой и оттяжкой). К ним соус из греческого йогурта и мелко нарезанного болгарского перца, запечённого в аэрогриле. Ой-ой-ой (как и раньше, только чуть выше). С соком лайма, тунгусской солью, тифлисским сахаром, цейлонским шафраном и смесью перцев А-ля Чуркас-Среднеазиатос. Совсем уж нараспев - Ой-йо-йо-йо-йой. Охладить, охладить, одну в морозилку, вторую на стол, и поочередно менять, и ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ НИКОЛАЙ МАКСИМОВИЧ Я БЫ ДАЖЕ СКАЗАЛ МАКСИМ НИКОЛАЕВИЧ ЗА ВСТРЕЧУ ЗА ВСТРЕЧУ... ЧОКАЯСЬ.. АТЯТЯ...

Бахнули... И по второй, по второй немедля. Котик, пробуй, тут ещё вот свининка, да, колбаска украинская. Как украинская? А вот так! ЮКРЭЙНИАН СОСЕДЖ, РОЗУМИЕШЬ? По второй... ну, за тебя Николаич, за то что ты у нас такой весь. Из себя. С кисточкой! Давай, дорогой. Надо включить, да... Колоночка, мУзычка-музЫчка и Аркаша, родной Аркаша... "Ну что, что ростом мал // Смотри какой фингал // Секи, какая фикса под губою", - АТЬ АТЬ АТЬ, - "А вот ещё усы // Отъем я с волосы // НУ ХОЧЕШЬ Я ШИРИНКУ ПРИОТКРОЮ". Поистине дьявольская, одесская скрипка уволакивала нас в свои края. Мы вскочили со стульев и руками, вымазанными в сливочном масле, сплелись, но лишь мизинцами... с хохотом пустились в пляс... Как же я тебя, падла, бля, люблю, Аросьев. А третья - за любовь! А четвёртая - за спецслужбы! А пятая - за русскую культуру! А шестая - за Родину нашу необъятную, что не знает границ, что теплится под дербентским солнышком, не исключая дербентского игристого, и лает продрогшей сворой волкособак во льдах Карелии, а дальше Чудское озеро, где Невский отсыпал хуёв ливонской пиздобратии, а там и южный берег белого моря, и нефть-матушка, и газ-батюшка, и Дюшар с мясницким ножичком, породнившийся с пчеловодством, и Курвуазье, сын горниста и первой скрипки. И седьмая - за родителей. За родителей. Да, за родителей. За родителей - святое дело. Курить... Курить... А я тебе погоняло придумал. ШОМКА! Не нравится? Дурак, войдешь в историю, ты же так туда хотел. Ну что значит кури в окошко... Рахиля, шоб вы сдохли, вы мне нравитесь // И не дышите на меня вы чесноком... В историю он захотел... Только плешью не обзаведись по пути и мальчика никакого не изнасилуй на лобном месте. Историк, ёпт.

- Шомка... - Аросьев вспомнил всё. Луна освещала лепнину на потолке в его большой квартире на первом этаже по адресу Гитлер-штрассе 39,- по крайней мере, так улица называлась при оккупации, а при ДЕоккупации получила имя Владимира Ильича Ульянова, прятавшегося от печников-пролетариев под сценическим псевдонимом Ленин. Светилась красная лампочка старого винилового проигрывателя. Ночь доживала своё, чтобы скоро переродиться в пятничное утро.

Утро пятницы для Анатолия Ивановича выдалось безрадостным. Впрочем, таким же, как и любое другое утро буднего дня. Дело осложнялось разве что тем, что днём уезжала жена. А значит, засыпать он будет в одиночестве. А значит, может и не уснуть вовсе. "Может быть, выпить?"- пронеслось у него в голове. - Выпить и заснуть. А утром сходить в контору на полдня, вернуться домой и спать до самого воскресенья". Он поцеловал спящую жену и шепнул ей на ухо:

Милая, я буду скучать.

На это она издала недовольный стон и спряталась за подушку. Ударили морозы, и старенький Форд никак не хотел заводиться. У Анатолия Ивановича совсем не было сил открывать капот, как-то толкать машину, вообще - что-то делать. И он, не выходя из неё, оставляя испарину на лобовом своим горячим, мутным дыханием, открыл телефон и вызвал такси. Эконом, эконом. Кто вообще на комфорте катается? Пустые траты. За ним приехал Рено Логан: на бампере - небольшая вмятина, а края дверей были покрыты "рыжиком". Ничего, ничего. Не в Москву же на нём ехать. За рулём сидел пожилой мужчина приятной наружности, с седой щетиной, родинкой на носу и свисающим зобом. На его шее болтался коричневый шарф в клеточку. Машина встала в небольшую пробку на выезде со двора.

- Смотрите,- обратился водитель к Анатолию Ивановичу и показал на голубей, клюющих взявшееся откуда-то зерно,- кто рано встаёт - тому бог даёт. Неспроста так говорят.

Анатолий Иванович безучастно кивнул. Голова его была занята мыслями о жене. Маша... Какая же командировка в выходные... Кто же по выходным работает... Не складывается... Он смотрел в окошко на заснеженный провинциальный город, мимо проносился городской парк, река, на замёрзшей поверхности которой сидели в своём морозном полусне сотни чаек - оранжевоклювых, с бело-серыми тельцами и гордой статью. "Орлы,- подумал Анатолий Иванович, - истинно орлы".

Машина задержалась на светофоре и он стал считать этих орлов... "Один, два, десять, тридцать...". Вдруг раздался громкий, гулкий звук, как будто кто-то ударил кувалдой по чему-то большому и железному. Чайки встрепенулись и стали кружить над рекой, над парком, над дорогой. Кажется, они заслонили едва посветлевшее небо. За их телами на безоблачной бирюзе проявлялась длинная белая полоска. И вот за ней - вторая, и ещё один громкий звук, и третья, и за ней металлический гул. Машина тронулась. "

ПВО,- констатировал водитель.

Да, точно, ПВО,- всё так же безучастно кивнул Анатолий Иванович.

"И снова Аросьев,- подумал Анатолий Иванович, закидывая ноги на тумбу и отпивая кофе из чашки с надписью "Любимому мужу". Мгновенно пролетели уютные и сонные утренние полчаса, когда не хочется вставать из тёплого кресла, не хочется выходить в холодные коридоры и телепать по широкой кафельной лестнице через неестественно большие пролёты со столь же неестественно маленькими оконцами, свет из которых всегда почему-то режет глаза. Это было что-то из оптической физики... В конференц-зале ждал Аросьев.

- Не вставайте, Николай Максимович,- Анатолий Иванович помахал рукой, средним и безымянным пальцем, и перекати-полем вкатился в комнату.

Спали неважно? - поинтересовался Анатолий Иванович, и тут же, не дождавшись ответа, продолжил. - Помните, я говорил про два входа в это здание?

Аросьев кивнул.

"Ну так вот, вам по-прежнему везёт! А в следующий раз... В следующий раз, как думаете, удача будет на вашей стороне?"

Аросьев молчал.

- Шомочка, - лез ему в глаза Анатолий Иванович, - чего такой грустный? - и через паузу- Пирожок съел невкусный? Аросьев поднял глаза, веки его были черными, а лицо - в следах неаккуратного бритья.

- Давайте к делу, - Анатолий Иванович зажёг лампу, направляя её, ослепил Аросьева, с третьей попытки довернул её металлический хребет к столу, открыл бумаги и стал вкрадчиво их перелистывать.

- В общем, никаких разработок насчет этого вашего "постмодернистского подполья" у нас обнаружено не было. Да и выдумка это, скорее всего. Интеллигентская игра ума. Я почитал про этот ваш "постмодерн" (вместо звука [э] он произносил тоненькое блеющее [е]). Занимательно, однако. Надо будет включить что-нибудь из этого в список рекомендованной литературы... Вы уже прочитали "Ошибку резидента"?

- Да.

- И чей образ вам ближе? - смеялся Анатолий Иванович, - Михаила Александровича Тульева, сына русского графа или... Этого вашего, - он переходил на хохот, - Шомки...

Аросьев не знал, что ответить. Анатолий Иванович между тем открыл страницу с закладкой и стал бодро, но с запинками зачитывать:

"Тебе, Шомка, не свойственны были лозунги, не рисовал ты плакатов и не получал по голове древками флагов (кроме того случая в ЖКУ), но всё ж ты протестовал - совсем иначе, но протестовал, потому и сел, но сел как король, и королём вернёшься. Ну, ШОмка, тюрьма не...",- Анатолий Иванович покашлял, исподлобья посмотрел на Аросьева, -"сиди кайфуй".

Анатолий Иванович немного промолчал, перелистывая бумаги, тяжело вздохнул, и сказал:

Ладно, Аросьев, вот вам бумажка,- он протянул распечатанный и проштампованный документ, - идите в пятьдесят третий кабинет. Там вам скажут, что дальше.

Николай потянулся за листком, чуть коснулся его, но руку тут же одёрнул оголивший зубы в ехидной улыбке Анатолий Иванович. Он, кажется, крякнул, не то смеясь, не то покашливая, взял бумагу обратно, встал с кресла:

Пойдём, кто ж тебя в пятьдесят третий кабинет без пропуска-то пустит?! Это ж тебе не что-то. Это пятьдесят третий!

На прощание он мигнул Николаю и жидко пожал руку:

Как устроишься - с тебя Опер-Зять. Знаешь, что такое Опер-Зять? Аросьев покачал головой.

Пять Озёр, салага! Выпиваешь?

Аросьев пожал плечами.

Рекомендую! Опер-Зять. Придёшь в гости к тестю... Поставишь на стол. Раз - Опер-Зять вам, па-а-а-а-па... Я тебя с дочкой познакомлю... Мордашка у тебя смазливая, вот что! Ну Шомка, давай,- Анатолий Иванович хлопнул его по плечу и приложил карточку к турникету.

"Эх, Шомка-Шомка. Иди уже, Ар-р-росьев..."

- Ладно, Аросьев, давай закругляться. Мне с утра на поезд, а надо ещё убраться. Так сказать, подчистить следы нашего с тобой преступления. Это для нас мы - постмодернисты. А для Аглаи - алкаши, как её папаша... И дед... Я же тебе рассказывал про деда?

- Рассказывал, рассказывал,- Шомка потрепал меня за волосы, налил по рюмке и встал со стула. - Ну, на посошок!

- С наступающим, дорогой! Прости, догоняться сегодня не будем...

- Да я уже понял.

Мы чокнулись последней... нет, крайней... занюхали её, как подобает, кулаком, - и попрощались. Я услышал голос из лифта, а потом - убывающее мерное гудение...

Анатолий Иванович вышел из такси. К вечеру мороз усилился. У подъезда его уже ждали.

- То-лень-ка! - низковатый слащавый голос поприветствовал его. - Ты как всегда вовремя!

- Здорово, здорово, Владимир Иваныч!

Грузный мужчина шутливо ударил Толика по лбу и раскатисто захохотал.

- Ой, ой, не могу... Как там у вас в конторе шутят? - он высунул из под черного пальто, как Чак Норрис вынимал пистолеты, две бутылки водки из голубого стекла, - Опер-Зять! Кххххх...

- Пойдём уже, малахольный... Нехуй жопу морозить.

- Жозефину Павловну,- снова разразился хохотом Владимир Иванович.

- Ну Рамéнский!

Они зашли в подъезд и вызвали лифт. Пока ехали из динамика доносилось скрипучее Mélodie d"amour chanter le cœur d"Emmanuelle

- Музы-ы-ы-ка у вас...

- Стоять! - Анатолий Иванович судорожно ощупал пояс. - Фух, не забыл.

- А вы, батенька, давно волыну с собой таскаете? В опера перевелись-с?

- Спецоперация. Желтый уровень.

Ключ сделал в замке тройной manège и дверь просторной, дорого отделанной квартиры распахнулась. Дочка ещё не пришла, хорошо-о-о-о...

- Раздевайся, гостем будешь!

Раменский снял своё пальто, скрывавшее возникший с возрастом животик. На вид ему было около сорока, чёрные джинсы плотно облегали крепкие ягодицы. Лёгким движением он закинул фетровую шляпу на полочку, прибитую под потолком и прошёл в гостиную, соединённую с кухней.

- Сексодром у вас! - по пути он заглянул в спальню, на кровати лежало неубранное постельное.

- Куда там! - Анатолий Иванович мыл руки в кухонной раковине.- Видимся только вечером...

- Говоришь, в командировку уехала?

- Ага...

- На выходных... ну-ну...

Присели за стол, налили водки, выпили. Узкое горлышко банки с корнишонами не поддавалось массивным мужским рукам.

- Я сейчас, - Анатолий Иванович встал с дивана, захватил огурчики и через руку слил рассол в раковину.

- Та-та-та... Самый смак... Рассольчик.

- Ага, гипертония и камни в почках.

- Камни? - удивился Раменский

- Время разбрасывать уже прошло... Теперь собираем...

Анатолий Иванович вывалил корнишоны на тарелку, выбросил в раковину стебли укропа.

- Ты мне скажи, Онотоле. Что там у нас насчет спецоперации?

- А что тебе интересно?

- Всё...

- Расстрою тебя, Владимир Иванович...

- Ты в своём репертуаре. Чекист хуев.

- Да если б я сам знал. Жёлтый уровень уже какой месяц

- В смысле - под себя ходите? - ёрничал Раменский.

- Выдали вот оружие, - он похлопал рукой по кобуре. - Кстати, надо снять... - Анатолий Иванович, придерживая пистолет, вытянул засаленный светло-коричневый ремень и бросил всё на кухонную панель. - Родственников переписали на случай эвакуации

- Ооо... Ну ничего, ничего... I love the taste of urina in the morning.

- Сам ты урина... лучше расскажи как ты? Чем живешь, где работаешь?

- Да где придётся... Шабашу, кубатурю...

- Всё так же на съёмной?

- Не, дом строю... В Масловой Пристани... Рядом с вашим братом-казнокрадом...

- Володя, вот годы мчатся... А ты всё такой же... Лишь бы подъебать... Лишь бы что спиздануть эдакое

- Неее... Это вы, батенька, обрюзгли, обчекистились...

...

- Лихо мы первую уговорили! - Раменский налил одну рюмку, а на вторую не хватило.

- Ой, что-то я уже хороший.

- Говорю же... Хватку теряешь

- Да я, как женился, совсем пить перестал. Должен же дома быть хоть кто-то трезвый.

- Ну да, ну да... Пьяница-мать - горе в семье... А трезвый отец - битая мать... Шучу, шучу... Покажи жену!

Анатолий Иванович достал телефон, нарисовал букву Z на экране - графический ключ, и открыл фотографии.

- Хорошая... В командировке, говоришь?

- Да, ты уже спрашивал.

- И кем работает?

- Джинсами торгует в Левайсе.

- Ах, в Левайсе! А он разве не закрылся?

- Вроде нет...

- Ох уж этот еврейский вопрос... Гора Сион... А она часом не еврейка? - спрашивал Раменский

- Вроде нет... Хотя кто её знает

- Нос-то... хоботочечного вида, - Владимир Иванович приставил палец к переносице и изогнул его соответствующе. - Кто его знает // Чего он моргает // Чего он моргает // На что намекает... И всё-таки... командировка... в субботу... в которую она ещё и отправляется в пятницу... в Мценск...

Анатолий Иванович встал с дивана и только тогда ощутил, насколько он пьян. У него кружилась голова. Он подошел к кухонной раковине. Включил воду. Аэратор выдал пенистый холодный поток. Он умылся. Подставил затылок. Холодные струи стекали по мокрым ушам. Эхом доносились слова Раменского: "...по-моему всё очевидно...давай я перепроверю по ноосфере...ой-ой-ой...всё предельно ясно... кристально чисто...".

Анатолий Иванович поднял голову и увидел своё отражение в глянцевом кухонном гарнитуре. На него смотрел опухший человек с чёрными кругами вокруг глаз, с покрасневшим носом, обрюзгший, коротко стриженный, лысеющий. В ушах зудело. Он вскользь о чём-то подумал, о чём-то невыразимом, будто это была не мысль, а чистая энергия.

- Анатолий Иванович! - весело обращался к нему Раменский, - Я же вижу, что ты абсолютно несчастный человек. Прости за откровенность, но кто тебе скажет правду, кроме друга, может быть - единственного друга?!

- У меня есть жена, - тихо и сбивчиво отвечал Анатолий Иванович

- Жена-женой... Но дружба! Послушай... Бросай ты эту контору... Да, я всё понимаю, вход - рубль, выход - два. Но ты ж на человека не похож. Рябая тень. Облако в штанах...

- Облако...

- Вас же скоро распнут. На столбах будете висеть по всему Святому Белогорью. А я, между прочим, буду последним... Последним защитником прав бывших спецслужбистов... Да... Представляю себе. Общественный адвокат. Коллегия. Марк Фейгин отдыхает.

- Раменский, иди ты к чёрту

- Анатолий Иванович, - он подошёл к другу и обнял его, - ты уже и юмора не понимаешь совсем... вспомни, как мы раньше распотякивали, гыгыкали, дадакали... Вспомни нас, молодых, у меня на съёмной квартире... Тогда ещё не знали про Опер-Зять, давились Морошей дореволюционной... Вспомни!

- Время собирать камни... - Анатолий Иванович посмотрел на пистолет.

- Батенька, да ты совсем пьяный. Отвыыык. Давай провожу в кроватку.

Раменский подхватил Анатолия Ивановича и повёл в спальню. Он заботливо расстегнул ему рубашку и пуговицу на штанах.

- Шо за пидорасия! - мычал уже совсем пьяный Анатолий Иванович.

- Чтобы в кожу не впивалось, дурак! Завтра же отёчный будешь. Тебе будильник поставить?

Анатолий Иванович что-то мычал в ответ. Раменский взял его телефон, нарисовал букву Z, открыл приложение часы и включил все утренние будильники.

- Спи... Тебе завтра ещё в контору... Я утром позвоню. Удостоверюсь, изъявило ли сие тело пробудиться, - Раменский поцеловал Анатолия Ивановича в потный лоб и закрыл дверь спальни. Через пару минут оттуда уже доносилось мерное похрюкивание.

Владимир Иванович надел пальто, повязал шарф, накрыл голову шляпой. Замок входной двери захрустел.

- А-а-а-а... Лизка! Вымахала! Папка спит, он устал.

Девушка восемнадцати лет посмотрела на Раменского, перевела взгляд на видневшийся в гостиной стол со следами попойки, и снова на Раменского.

- Он мне не папка, - ответила она грубо, с вызовом.

Владимир Иванович улыбнулся и пропел:

- Лизавета-Лизавета // Мне одна не изменяешь // Я люблю тебя за это // Да и ты об этом знаешь...

Он приподнял шляпу, сделал поклон и растворился в морозной февральской ночи.

Солнышко светило сквозь голубое стекло бутылки "Пять Озёр".

"-Еби вашу душу мать! - крутилось в голове у Аросьева. - Еби вашу душу мать!".

Он не успел встать с кровати, но был уже разорён, и кричал шныряющим за дверью теням:

Закройте двери с той стороны, бляди!

Пять минут назад его разбудил звонок. Женский голос, представившийся местным управлением ФСБ, сообщил ему, что его конкурс на должность продлевается в связи со смертью его куратора, сотрудника кадровой службы Анатолия Ивановича. Ещё полтора года ожидания... Аросьев чуть подостыл. Гнев его мыслей сменился глубокой и оглушающей тишиной. В его голове вдруг пронеслись слова Анатолия Ивановича: "Кто-то очень не хочет, чтобы вы на нас работали".

Я бежал по бесконечному лесу, сухому, полному поваленных деревьев. Бежал, что есть сил и боялся споткнуться. Больше всего на свете боялся оступиться и остаться на растерзание огромной стае волков. Они приближались. Их лай становился громче и громче, и уже оглушал меня. Я открыл глаза со вздохом. Заиграл въедливый джингл: "Уважаемые пассажиры! Федеральная пассажирская компания "Российские железные дороги" предупреждает, что согласно Федеральному закону ''Об охране здоровья граждан от воздействия окружающего табачного дыма, последствий потребления табака или потребления никотинсодержащей продукции'' курение в поезде строго запрещается..."

- Девушка! Можете, пожалуйста, принести кофе? - я обратился к проходящей мимо меня проводнице.

- Вам "три в одном" или из кофе-машины?

- Давайте из кофе-машины. Только приготовьте, пожалуйста, два в один стакан. И четыре сахара принесите.

- Сливки нужны?

- Нет. Оплата картой.

Она достала терминал, и я, не открывая, поднёс к нему паспорт, внутри которого лежала банковская карточка.

- Успешно, - сказала проводница и обратилась по рации, - На 39 место кофе из кофе-машины, две порции в один стакан. И четыре сахара.

Я улыбнулся и поблагодарил её. За окном была уже Тула.

- Проезжаю Тулу, - писал я Аглае, - Представляешь, здесь составы с танками... колонны... штук 30 уже проехало мимо меня... ну, понятно, в обратную сторону, на Белгород.

"Ласточка" ненадолго остановилась на тульском вокзале и запустила пассажиров. За окном был монумент-бронепоезд, раскрашенный в милитари.

Я задумался... а что будет, если вправду война? И хотя всегда подобные мысли меня возбуждали, сейчас, когда мы были с Аглаей, когда наконец-то моя жизнь стала идти, как это говорят, своим чередом, я боялся перемен, тем более - таких фатальных. Да, я отчётливо помню, как всё время, что мы жили вместе, буквально молился на Путина, ибо следующей ценностью за моей бесконечной любовью к Аглае была стабильность.

Утро 23 декабря 2022 года Адель встретила на Московском вокзале Санкт-Петербурга. Поезд погудел ей вслед, как бы на прощание, и она окунулась в заснеженный город. Нижняя губа пошла-таки трещиной. Она наконец-то свободно, не озираясь, не выискивая шевроны и погоны, закурила. Дым ментоловых сигарет наполнял её легкие, она жмурилась от удовольствия, а закрытые веки её просвечивали в красных тонах редким питерским солнцем. Она была налегке: никаких чемоданов, только небольшая дорожная сумка, не весившая почти ничего: там - пара комплектов одежды, шёлковый пеньюар, кружевное бельё и чёрные туфли на каблуках. Всё остальное она планировала приобрести с заработанного. Да, Адель приехала в Петербург заработать денег. Вполне очевидным способом - проституцией. Её уже ждали в борделе. Он располагался на седьмом этаже одной из средневысоких сталинок, на юг от центра Петербурга. В сущности это была переделанная пятикомнатная квартира. Каким-то образом в ней была расширена ванная комната - теперь в ней умещалась сауна и джакузи, и оставалось ещё много пространства, чтобы, выйдя из душа, пройтись вдоль широкого, во всю стену, зеркала и полюбоваться своим совершенным телом. Да, Таня, хоть и была проституткой, но заботилась о фигуре, не употребляла алкоголь, занималась спортом. Детство в Крыму, постоянные походы на Ай-Петри и Карадаг сформировали в ней правильные привычки. Разве что она курила. Но должны же у её профессии быть хоть какие-то издержки. Весь день она провела в "комнате отдыха", клиентов не было, пока в первом часу ночи к ней не приехал я.

Мне понравилось в этом борделе. Он походил на публичный дом из книжек Достоевского (в такие дома и сам Фёдор Михалыч не гнушался захаживать). На пороге меня встретила пожилая дама, невероятно вежливая, одетая в строгий сарафан. Она помогла мне раздеться, предложила шотландский виски и проводила в один из номеров. Там мы с ней сели в роскошные кресла, стоявшие аккурат напротив массивной широкой кровати с вензелями и башенками в оформлении. Обсудили цену. Я перевёл ей залог на карту, после чего она спросила, готов ли я посмотреть девушку.

- Да, конечно, готов. Иначе зачем я сюда прибыл?

Это была моя третья попытка получить удовольствие от секса за деньги. Первая проститутка брала три тысячи в час - толстая, дурно пахнущая, - я до сих пор вспоминаю о сексе с ней с отвращением. Вторая, за 10 тысяч, в пафосном московском борделе Strawberry на Варшавском шоссе. Вполне себе симпатичная, высокая, под два метра, но с абсолютно рязанскими манерами. Да, она была, родом из Рязани, я переспросил. Но только с Таней, за которую я отдал суммарно 20 тысяч, я смог испытать оргазм. Большим открытием для меня стало то, что секс без любви - абсолютная противоположность сексу по любви. С Таней всё произошло быстро, я из жадности настроился на то, что не кончить мне нельзя. И таки смог. Но как-то тускло, как будто на третий день запоя... Да, располнел вот. Хотя рацион не менялся. И двигаюсь достаточно. Щитовидка, может. Вот, сюда прискакал на своих двоих, хотя путь не ближний - от Мойки. В Питере чего делаю? На Новый год приехал. Хотя чувствую, что зря. Эрарта - ок. Эрмитаж - ок. Всё остальное - имперский ужас, холод, мрак, льды и такие же характеры. Тошно мне от здешних мест, гнетут и разжижают мозг, как будто травы покурил. Мне двадцать минут готовили кофе, представляешь, Адель... По номеру переводить? В Сбере написано "Татьяна". А говоришь - "Адель". Фильм есть такой чудесный, про двух французских лесбиянок, - "Жизнь Адель". Чудесное кино. Люблю квир-драмы. В них какая-то более правдивая любовь, что ли. Хотя казалось бы... А ещё "Лунный свет", про геев-кубинцев в Майами. Вот, послушай песню оттуда... Сколько у нас ещё времени? Двадцать минут? Нет, не хочу минетик... Минетик... Кто его так называет... Это где-то в одном ряду с хуёчком и пиздёночкой. Ну да, с пророками в одном ряду шахиды, как пел Муцураев. Говорят, он сейчас работает в каком-то дворце культуры в какой-то чеченской деревне... Песен не пишет. Это, кстати, харам. Как думаешь, чеченский воин с гитарой окажется ещё когда-нибудь востребован?.. Ну, при нашей жизни... Воин-освободитель... Друг-кунак вонзает клык в недоеденный шашлык. Как в Белгороде? Да громко, чего тебе рассказывать, ты же из Крыма. Мы здесь, в Петербурге, хоть и с разными целями, но по одной причине. Ага, ты такая же Татьяна, как я - Холден Колфилд. Колфилд-Куколфилд. Прошлый Новый год был каким-то совсем другим. Я тогда с Аглаей жил... Хотя она такая же Аглая, как ты - Адель. Но я не назову её имени. В Ветхом Завете не называется настоящее имя Бога, только псевдонимы. YHWH (Иегова, Яхве) - это ТЕТРАграматон, а АГЛАЯ - ПЕНТАграматон... Хотя если латиницей записать - гексаграматон. Лингвисты и богословы спорят. Одно ясно - запретное имя. Как мечеть в Мекке. Аль-Харам. Нет, не в смысле свинины. В смысле - запретная...

Знаешь, я же тогда приехал. И мы встречали Новый год. Со всей её семьей, ну, кто остался жив за последние 20 лет. Алиса нехилую квартирку такую отгрохала. Оттрахала, я бы сказал. Могу номерок дать, обменяетесь ценнейшим опытом. Я тогда про пожар подробности узнал. Всё как в фильме... Господи, недавно сняли. Забыл. Что-то там про шубу и канистру. Русский артхаус с претензией на Канны. Как всегда, русских показали шовинистами, клоунами и идиотами. Ну и чудовищами, конечно. Уровень "Вечернего квартала", - только не смешно. Ты как крымчанка, думаю, понимаешь меня. Да, представляешь, бывает такое в жизни... как в кино... смешно - пиздец, и страшно - пиздец. В этом смысле идея такая мне нравится, что мысли, идеи, концепции - формируют в конечном счёте реальность, причём вне категории времени. Типа, знаешь. Мы же привыкли прошлое и будущее линейно воспринимать. То есть в бесконечность прошлое уходит. И в бесконечность - будущее. А оно, это дело, в зависимости от того, как посмотреть, какую систему координат применить - или четырёх, или пяти, или вообще икс-мерно. И в этих измерениях - фактически прошлое и будущее закольцованы и размножены. Стереосистема. И ты сам по факту одной только мыслью... точнее, даже не мыслью, а энергией такой, импульсом сознания... можешь в конечном счете определить, что было в прошлом и что будет в будущем. Психологи называют это "иначе посмотреть на проблему" и "по-новому взглянуть на свою жизнь". Это, конечно, для домохозяек, но я не против всесторонней экстраполяции этой концепции. Прошлое, по сути, это же не факты. Факт - мёртвый элемент. А вот оценка, мнение - элемент совершенно живой, пока жив носитель, как какая-нибудь хеликобактер пиллори. Это, с моей стороны, лишь попытка описать доступный человеку инструментарий. Попытка, надо сказать, довольно скверная. Но тут не во мне дело... Даже Подорога-Подорога ты за хрен меня потрогай... Да не ты, Адель, мать твою Татьянину. Не во мне дело, потому что Бог, творец, создатель - специально так всё сделал, чтобы мы слов не могли подобрать, чтобы это описать. Только актом воли заставить себя верить, что мы можем понять, что мы верим, что понимаем, что верим... И так до бесконечности, закольцовано! Уроборос! Бог - на самом деле трикстер, эдакий плут - не эрзацы, но следы его - во всех трикстерах: Джокере, Штирлице, Хеллмарах старшем и младшем из "Королевства" (это просто Отец и Сын с большой буквы, если так разобраться). За это мы и любим Бога. И потому он нас так любит. Любовь трикстера реальнее любви какого-то абсолютного добра в вакууме. Не говорю "ценнее" - реальнее. Даже научно если посмотреть: формальная логика, Людвиг Витгенштейн. По всем главам, кроме последней - всё ок. Шесть пунктов математики, стройных рассуждений и вдруг седьмой. Насмешка надо всеми нами - "О чем невозможно говорить, о том следует молчать". На что это можно натянуть? Да не буду я продлевать, Таня. Не буду.

В тот Новый год Алиса Васильевна сравнила меня с Гариком, бывшим мужем. А я скривил ТАКУЮ РОЖУ. Хочешь, покажу? Прям просишься. Он её ударил, и они расстались после этого. Я спросил, почему. И Алиса, и Аглая в один голос мне транслировали что-то про мужскую самоуверенность и безумную ревность, и каждый раз переводили тему на то, какой этот Гарик хуёвый. Как он днями лежит, хотя он работал всё время, просто дистанционно. Как он жарит мясо, и оно воняет на весь дом. Как он пьёт водку. А мне кажется, кто-то по старой памяти свою пиписку в порт постоянной приписки. Ну, помнишь, март четырнадцатого... Где была, говоришь? В Испании? Всё пропустила. Ну даёшь. Истёк час? Я буду собираться. Можно тебя обнять напоследок? Хочу хотя бы попытаться ощутить себя любимым и нужным...

Я обнял обнаженную, чуть загорелую Адель, ощущая своей рыхлой кожей её гладкое, мускулистое, идеальное тело. Но не почувствовал ничего. В этом объятии отсутствовала любовь. И вообще какая-то энергия. Просто воронка, куда можно слить свои мысли. Да, я до конвульсий отъебал её... но несколько иначе.

Я решил не возвращаться в номер. Взял такси до Пулкова и по пути купил билеты на ближайший самолёт. Сложил время в навигаторе, дал себе 10 минут на транспортный контроль, регистрацию и посадку, даже успел захватить с собой шампанское втридорога - и везде успел. В самолёте я сидел рядом с очаровательной особой, которую звали так же, как и Аглаю. Весь полёт до Москвы мы мило беседовали. Я поил её шампанским, учил беспалевно курить и цитировал Киплинга. Она восторженно слушала меня, а я гипнотизировал её своей торжественной и последовательной речью, в которой центром была не семантика, нет, не смыслы... Фонетика... И её безупречный синтаксис. Форма передавала содержание!

- Ты понимаешь, все циклятся на этой... unforgiving minute // With sixty seconds" worth of distance run... Всех занимает драматургия этого момента. И, подыхая, мол, я осознаю, что я - Земля, я - человек. Здрасьте, Гея, здрасьте, господа титаны. Разрешите, постою с вами на одном мемориале. Мёртвый, но гордый... Пораженчество... А ведь чёткий рецепт строфой выше... Да, Киплингу диктовал Бог, но Киплинг был зашоренный англиканец. И нехуй! А рецепт - вот он ...If you can force your heart and nerve and sinew // To serve your turn long after they are gone... Heart, and nerve, and sinew... Понимаешь? Сердце, разум и... sinew... это можно перевести как "движущая сила". Та самая сила, что делает человека окончательно подобным Богу. Та, что завершает Его замысел и наделяет нас Его властью... И именно поэтому я прямо сейчас лечу к своей бывшей. С которой мы расстались почти год назад. Расстались... Бросила она меня! Оставила... Я лечу к ней, чтобы попросить прощения и всё простить... Heart and Nerve and Senew. И жизнь, и слёзы, и любовь. Отец, Сын и Святой дух. И никакой диалектики между имманентным и трансцендентным нет. Они синергируют! Синергируют, понимаешь?

...Dear passengers, take your seats and fasten your seat belts. In 10 minutes we"re landing to Moscow, Sheremetyevo.

Вот вам и война... Где теперь брать цветы? В аэропорту не осталось цветочной лавки. Попытаю счастье в Химках... Такси. Остановка. Два букета - для Аглаи и Алисы. В голове пусто. Как бы только цветы не помять. Большие алые розы. По пять штук в каждом букетике. Я предложил встречу спонтанно, настоял - и она согласилась. Ночью. Господи Боже, я пьян, а она этого не любит. Поворачиваем на знакомую улицу. Виднеются купола местной деревянной церкви. Вот её дом. Улица Шнитке. Номер перший. Я не был здесь почти год. Благодарю таксиста, выползаю перед шлагбаумом, балансируя на ледяной корке, не посыпанной реагентами. Пишу: "Я внизу". Отвечает: "Сейчас выйду". Первая встреча спустя год. Господи, мы даже не попрощались нормально. Мне не хватило мужества посмотреть ей в глаза. Я не помог ей донести до вокзала клетку с нашими крысами, с беленьким и чёрненьким. Я не попытался попросить у неё прощения. Абсолютная тишина. Только ветер воет. И сердце стучит так громко, что, кажется, вместе с ним сотрясается всё тело. Слышу стук двери наверху. Вижу её силуэт. Вижу её очки. На остром носике. И походку. И пуховик. Глянула коротко вниз... С общего балкона. Ах, Джульетта... Частый стук сердца сменяется тем, что оно замирает. Открывается дверь передо мной. Аглая...

- Аглая... Здравствуй...

Она смотрит немного испуганно, но с интересом, натягивая свои большие очки в тонкой металлической оправе поглубже на переносицу.

- Это тебе...

Протягиваю букетик. Показываю из-за спины второй: "Для Алисы Васильевны".

- Здравствуй... - в отличие от меня, трясущегося, распалённого, она старается не выдавать себя, но глаза тревожно щурятся, а речь становится прерывистой.

- Я так скучал! Аглая! Аглая! Аглаюшка.

Она делает первый шаг, мы обнимаем друг друга. Ни я не отпускаю, ни она не отпускает. Я вдыхаю её запах. Я помню, как спал с ней под одним одеялом, как целовал её виски, как вдыхал запах её белой макушки с пробором, как покусывал её ушки, как гладил её и прижимал к себе крепко-крепко. Как смотрел на её ступни и удивлялся - до чего же маленькие, раза в два меньше моих. Как она пахнет, Господи... Как она пахнет....

Я взял её за руку, я стал теребить её пальчики, я повёл её вокруг дома. Мы не хотели гулять, нет, оба были ужасно уставшие, она - с работы (наконец она нашла работу), я - с каких-то странных блядок, пьянок и злоключений. Нам просто надо было ходить.

Я что-то начинал говорить. Что-то про жизнь, про события. Потом ловил её взгляд. Родной, любимый взгляд. И мысли обрывались. Я отводил его, смотрел в пол. Снова начинал что-то говорить, нести какой-то несусветный поток, шутить, что-то вспоминать. Потом опять смотрел на неё. И мысли снова растворялись. Наконец, я заплакал.

- Прости... прости... прости... я не должен плакать, нет.

Но слёзы сами катились градом.

Моя Аглая! Моя любимая, нежная Аглая. Как мне плохо было без тебя! Как мне больно было без тебя! Как мне жутко было в этом мире, когда я потерял тебя. Я был точно уверен, что я на самом деле умер и всё это какая-то блядская, невообразимая иллюзия.

Я пытался развивать мысль, смотрел в сторону канала имени Москвы на дом-маяк, смотрел на архитектуру новых домов, но снова натыкался на её взгляд. Родной, тёплый, любимый. И снова начинал плакать. И это было так нелепо - глотать слёзы и пытаться рассуждать про политику и архитектуру, про войну, про философию, рассказывать про какие-то события, кого ебал, с кем бухал, кто из общих знакомых что вытворил, как будто это имело хоть какое-то, хоть малейшее значение. На фоне всего того, что произошло. На фоне того ада, в котором я побывал за этот год. Аглая... Она тоже заплакала. Я посадил её на колени и мы сидели в обнимку.

- А говоришь растолстела... Ничего ты не растолстела... Самая красивая на свете!

В конце концов замёрзли. Поднялись в квартиру. Алиса Васильевна обняла меня, как-то совсем уж по-доброму улыбнулась, приняла цветы, отпустила пару шуток по поводу моей полноты.

Аглая показала мне наших крыс. Они так вымахали за этот год. Совершенно огромными стали, в сравнении с тем, какими крысёнышами они были, когда мы брали их к себе домой. И когда она забирала их сюда. Их запах... Я так любил запах этих крыс, потому что с ним у меня была связана... Любовь, нужность, Аглая. Господи, я самый счастливый человек на свете!!! И теперь я снова не один! Я не один! Я кому-то нужен! Я кем-то любим!

Как будто не прошло этого года, я привычным движением беру Аглаины ноги, кладу их себе на колени и снимаю носки. Я глажу её ступни и долго, вдумчиво массирую ей пятки, пальчики, подушечки. Она улыбается и смотрит на меня.

О чём-то говорим с Алисой Васильевной. Про войну. Нагнетаю чуть-чуть драмы, но выдаю себя абсолютным безразличием к чему-то иному, кроме того, что я наконец здесь. В моём ласточкином гнезде, между бухтой, где паркуются яхты, и заповедным лесом. Рядом с маленькой железнодорожной станцией, нежный грохот которой так усыпляет. В месте, где я ощущал себя самым счастливым человеком на свете. Вот она, моя Итака...

В сознании проносятся пару неуверенных нот. Маленькими серебряными монетами они падают в хрустальную вазу моих мыслей. Их металлический отзвук неразличим, только капель... Шум дождя, капель, и вот, наконец, нечто подобное мелодии. Это же "Агония" Шнитке. Я иду по Аглаиному дому. Всё на своих местах. Аглая. Чудесная. Немая. Алиса Васильевна. Улыбается. Хохочет. Вспоминает своих испанцев и японцев. Показывает серьги. А где Лёня? Обратно в Мценск уехал? В очередной раз сорвался с лечения? Ну ему как легче становится, так он сразу убегает. Чудак-человек. В целях экономии добирается из Мценска в Москву и обратно на электричках. Ах ну да, у него же шизофрения. Но я бы честно-говоря поспорил. По-моему, ему просто с вами не очень комфортно. Вы же все такие умные, правильные. А он такой дурак, молится, про ноосферу что-то рассказывает.

Аглая кормит крыс. Я подхожу сзади, нежно обнимаю её. Целую шею, дышу теплом ей на ухо, прижимаюсь к ней совсем близко. Она замирает, ластится, тяжело дышит. Запускаю руку под футболку. Чувствую, как отвердели соски её маленькой красивой груди, прям как у Алисы. Аглая, ты выдумщица, конечно. Говоришь, либидо пропало. Либидо у неё пропало. Вопрос не в либидо, вопрос в том, кто - рядом.

- Я каждый день думала о тебе. Каждый день звала тебя. Ждала, что ты напишешь. Что сделаешь первый шаг...

- Но ты же сама меня бросила.

- Я ждала... Я так хотела, чтобы ты вернулся... Я ездила в Питер, ходила в Эрмитаж, в Эрарту и думала - вот бы рядом со мной был ты, вот бы мы были вместе

- Ой-ой-ой.

- Я готова была сорваться и вернуться... но эта война... и... я ждала... а ты если писал, то только пьяный, и сразу начинал злиться...

- А я тоже ждал, что ты вернёшься... Думал о тебе каждый день. Даже целую религию выдумал вокруг тебя... и вокруг случайных совпадений, которые связывали мою жизнь без тебя с тобой... я взывал к ноосфере... я переосмыслял Бога... я баловался под хвост... я дрочил по памяти... я надевал скафандр из слов и спускался в ад с лёгкостью вхождения в метро... я заглядывал в своё окно с улицы - не вернулась ли ты, не горит ли в нём свет... я мечтал о нашей встрече... я знал, что приеду и обниму тебя... и заплачу... всё в точности так, как я написал... и вот я в своём собственном тексте... здесь... сейчас...

- И что теперь?

Шнитке всё больше набирал обороты. Танго в сумасшедшем доме. Пианист уже лупил по клавишам, басист превратил контрабас в барабан, насилуя корпус подошвой туфли, а скрипач буквально истязал струны смычком, со скрежетом извергая гремящие полутона.

Мне нужно было умыться с дороги.

Глава V. Сборник стихов за авторством А. В. Консумовой, записанных от руки в белом, обтянутом кожей ежедневнике, лежащем аккурат под русско-испанским словарём рядом с рулонами туалетной бумаги, ежедневными прокладками и освежителем воздуха AirWick.

Я в пляске бирюзовых волн

Сдавалась каждому рассвету

Плодила подлые наветы

И называла их - любовь

Вдали от глаз, в ночной тиши,

Немой служанкой представляясь,

Я страстно вызывала жалость

У моего туркменбаши

Я мялась на сыром песке,

И с тенью робости покорной

Я отдалась, оставшись гордой,

И не предав себя тоске.

II.

Я текла на мамином погосте

Я текла у папиной тюрьмы

Если что бывает в жизни просто

Это всё про них. Они - не мы

Трахаясь в подвальном будуаре,

И для всех невидима, скорбя,

Говорила: доченька, родная,

Это всё, конечно, для тебя

Для тебя не сказаны молитвы

В пьяной полунóчной полутьме

Для тебя заржáвевшею бритвой

Я скоблила поросль на лобке

Волоски срастались жёсткой нитью

Образуя форменную плеть

Может быть когда-нибудь молитвой

Обо мне захочешь поскорбеть

Я текла на маминой могиле,

Я текла на папином суде

Что-то мы, наверно, упустили

В этой полуночной полутьме.

III.

Ласкай Одессу моих губ,

И тереби мой Севастополь,

Сдвигаясь нежно к Конотопу,

Открой: ты нежен или груб

<...>

Войди в мой Киев наконец

Войди туда, откуда вышел

Благословит тебя всевышний

Под этот траурный венец

IV.

Моей пизде назначен будет срок

Не вам решать, когда она состарится

Терпи, моя усталая красавица,

Давая сок.

И каково тебе ловить ничто?

Хотя ты знаешь сам - полжизни это делал

И, не жалея ни души, ни тела,

Не оставлял мостов.

Антоновским мостом

Я ехала когда-то. У дороги

Остановился ты. Раздвинул ноги.

И кончил внутрь.

И был таков.

А осенью я родила Аглаю...

VI.

Ночь. Теплотрасса. Русская зима.

И жгучий спирт заеден будет снегом.

Моим надёжным оберегом

От сих и до зимы

Пространство сна

Ночь. Теплотрасса. Мятая помада

Скользит крошась по телу хрустких губ

Ты был со мною холоден и груб

Я не прощу тебе

Тобой

Воздвигнутого ада

Ночь. Теплотрасса. Встречный человек.

Так интересно падать и смеяться

В его объятиях. И заново рождаться

И ощущать

Затылком

Тёплый снег

Прощай, Дениска, дней моих ириска

Тягучая и липкая как дрочь

Нам всё с тобой простит

слепая

и глухая

ночь

VII.

Я всё сказала, кончен бал

Тот не мужик, кто не ебал...

Я зажмурился и захлопнул рукописный сборник, положил его аккурат, где он лежал, сантиметр в сантиметр, рядом с рулонами туалетной бумаги, ежедневными прокладками и освежителем воздуха AirWick. Под русско-испанский словарь.

Господи, какая пошлятина. Ещё и с претензией!

Комментарии: 2, последний от 14/08/2023.
Размещен: 15/05/2023, изменен: 26/08/2023. 178k. Статистика.
Повесть: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"