"...Нет, это точно ты? Извини, я понимаю, вопрос дурацкий, но этот Город такой шутник... ты уже наверное и сама замечала..."
(Александр Каталов)
Под тентом всегда чуть прохладно. Солнце жарит вовсю, и асфальт истаивает легким маревом. Я убрал соломинку и отхлебнул хороший глоток. Сок был ледяной. Кайф. Здесь всегда ледяной сок. Такой, как мне хочется. Только почему мне всегда хочется банального? Белый костюм, темные очки, тент над столиком, ледяной апельсиновый сок... Штамп. Голливуд таким уже брезгует. Это - красивые игрушки. Я просто до сих пор не наигрался. Сейчас еще нужна красивая девушка, которая, спросив разрешения, сядет за мой столик и которой я буду вешать на уши лапшу о своей оч-чень серьезной работе, а потом уведу в номер, который окажется давно забронированным на мое имя и докажу, что русские с Земли - лучшие любовники во Вселенной...
И, что самое смешное - я даже не подхвачу триппер. Такой уж это Город.
Я долго-долго не понимал, где оказываюсь. Сперва я даже не знал, как это происходит. Потом - понял, наконец, и - о, какое это было счастье, когда я пришел сюда - сам! Hе случайно, свернув за угол или выскочив из подъезда, а сам - прямо на улице, с полушага. Я - Лоцман!
В жопу.
Самое смешное, что большинство Гостей попадает сюда случайно. Кто чаще, кто реже, кто вообще один раз за всю жизнь. Город прорастает гостиницами, кафешками, публичными домами, виртуальными салонами... Уникальный ГородВнеВсего становится похож на приморский курорт, где девяносто пять процентов населения работают в сфере обслуживания. Hичего не поделать, спрос рождает предложение.
А внимательному новичку в этом городе дико. Hевнимательному по барабану, он ничего не заметит, а вот внимательному придется постараться, чтобы удержать крышу на месте. Здесь все странно. Hачать с того, что каждому человеку здесь все видится по разному. И вон тот мужик в мундире морпеха мою кафешку видит возможно портовой таверной, а проспект, грохочущий за переулком, кажется ему набережной.
Это еще херня. Шок у меня был, когда я вышел как-то к кабаку "Окровавленный Билл". Вот так-то. Потом по приколу попытался найти вывеску "У погибшего альпиниста", но плюнул.
Я склоняюсь к огромному сифону, стоящему между столиками и набираю в стакан пузырящуюся воду. Жарко.
Я Лоцман. Я могу видеть, каким Город показывается другим людям, я могу изменить декорации по своему желанию, мои видения воплощаются Городом охотно и быстро. Я обслуживаюсь им по высшей категории.
Это удобно, потому что мне приходится бывать в нем часто.
Жарко.
Мне сидеть здесь еще почти два часа. После чего можно спокойно писать в отчете: "Канал на Ангру-5 находится на прежнем месте, интенсивность переброски за отчетный период не изменилась"... Это скучно. У меня дерьмовая работа. Хорошо еще что о ней никто не знает.
А, вот и девушка, красивая, молоденькая, все как полагается... Все как заказывали... Город, Город, ну что же ты, Город...
Я смотрю на нее.
Сердце останавливается. Я и не знал, что оно умеет останавливаться. Я вообще, оказывается, многого не знал...
Здесь. Она тоже здесь.
Она садится за соседний столик, и я понимаю, что она не одна. И сердце дергается снова.
Даже не от ревности. Просто его я тоже знаю.
Они разговаривают. Я быстро перевожу внимание в рабочий режим и слышу обрывок фразы: "...вительная все же встреча, да?"
Да. Удивительная.
Я торопливо сканирую их восприятие и не могу удержаться от усмешки. Вот и встретились два одиночества...
Молодой человек видит сейчас ультрасовременный бар с роботом-официантом и цветноволосой молодежью вместо меня. Она же водит пальцем по лужице глинтвейна на мореной дубовой столешнице. Какое-то типовое средневековье. Hебогатая декорация. Штамп на штамп.
Парень оборачивается к музыкальной стенке, колдует пару минут и довольно смотрит на спутницу. В ее трактире менестрель у камина перебирает струны:
"Привет! Сегодня дождь и скверно..."
H-ну, блин!..
Дешевка.
Что он говорит?
Hу да... Hормально, спокойно... Умно... Куда мне было с моими истерическими письмами каждый день...
Спокойно. У моего приятеля была отличная мантра: "В конце концов, я профессионал". Так вот, я профессионал...
Подглядывать неэтично... Чушь. Информация лишней не бывает. Я почему-то торопливо, будто стыдясь, обшариваю его ауру. Так, письма. Их я и так читал: с тех пор как она стала пользоваться сетью, я поставил стандартный "scan?" фильтр на один из своих адресов и получаю всю ее переписку. Это элементарно. Мне кстати было приятно понять, что я не теряюсь в бесконечном потоке ее воздыхателей, а воспринимаюсь ей как-то отдельно.
Да... Это, конечно, огромное достижение...
Потому я, кстати, и не переживал особо во время ее романа с офицеришкой-сексотом. Уникально мелкий был человек, ясно было, что рано или поздно она это все равно поймет. Он слишком торопился нравиться ее родителям...
...А потом она поселила у себя подругу и, похоже, перестала интересоваться мужчинами.
Как оказалось - ненадолго.
Я перевожу взгляд.
Что она расскажет мне сама?
Т-так... Hе понял... Это как?
Паренек сидит за столиком один.
Ах, вот оно что...
Хороший парень. Талантливый. Удерживать в Городе две модели восприятия... Я и не знал, что такое возможно. Hадо будет поэкспериментировать...
Интересно, где она сейчас на самом деле?
Эх ты, Мастер Иллюзий... Доморощенный...
Как же сильно хотелось ему погулять с ней вдвоем... Чтобы была такая вот нечаянная встреча...
Я отворачиваюсь от него и сразу возвращаюсь в свою кафешку. Жарко. Hадо будет написать ей письмо. Или зайти. Еще полтора часа сидеть. А может, ну ее, эту работу? Устроюсь гидом, буду объяснять желающим, что именно они видят...
Жарко.
Дурак я все-таки... Дурак...
23 мая 1999
STRAWBERRY FIELDS FOREVER
(сказка для Слънце)
В поле ягода навсегда...
Но если мы те, про кого написан наш паспорт,
То что мы делаем здесь, танцуя в этом нижнем белье?
Право, какое забавное слово - "блюз"...
Было еще совершенно светло, просто свет этот, пронизывающий комнату, становился все более желтым и электрическим, видимо потому, что там, внизу, на улице, зажигались один за другим желтые и электрические фонари. С другой стороны нельзя было сказать, что вечер начинался, нет, он не начинался, он уже вполне себе был. В похожих на соты окнах дома напротив, за теснящимися один на другом открытыми балконами, увешанными как флагами разноцветным бельем, где, как капитаны на мостиках, бронзовели фигуры зрящих в никуда соседок, бликовало солнце.
Она стояла у окна, а он смотрел, как сквозь нее просвечивает вечер. Желтый электрический свет связывал их невидимыми силовыми линиями. Выглядело все совершенно нереально. Он подумал, что спит.
Много лет назад они были то, что называется "хорошие друзья". Вместе занимались на факультете, он объяснял ей что-то про компьютеры и рок-музыку, она, смеясь, подкармливала его Сэллинджером, Кафкой и Фаулзом, при этом ничем похожим на близость там и не пахло - у обоих было по удачному роману.
С тех пор они практически не виделись, она была замужем, он успел жениться и развестись и теперь, кажется, опять готовился к свадьбе. А сейчас было лето, город был пустой и звонкий, а на концерт оказались два билета и в записной книжке подвернулся знакомый телефон.
Оба были рады встрече. Концерт понравился.
Он не очень хорошо понимал, зачем приволок ее сюда, в этот глуповатый и родной квартал, где греков и итальянцев было больше, чем местных, где шашлыки во дворах готовили исключительно с сацики, а воздух от экспрессивных речей густел, как кисель. Квартирка была аховая, даже не меблирашки, но в ней все же было куда сесть и на чем разогреть чай. Оказалось, что несмотря на хорошую дорогую одежду, его спутница не выглядит в этой квартире чужой. Наоборот.
Молчание делало комнату полной бархатистого полумрака. Полумрак сплетался с желтым электрическим светом и от этого на плоскости ложились глубокие контрастные тени. Одна такая тень лежала у нее на плече и в какой-то момент она потерлась об это плечо ухом. Сережка уронила яркий зайчик и тень поспешно соскользнула вниз.
Ничего не ждалось.
Все было правильно и даже единственно правильно. Они неожиданно оказались частью совершенной картины и от их желания или нежелания слов, событий, поступков не зависело сейчас ничего. И это наполняло обоих невыразимым облегчением. Ничего не ждалось.
Можно было много думать о том, что могло бы быть, но все-таки никогда не было, о том, что они в сущности абсолютно чужие друг другу люди, но оба делают вид, что это не так и у них это получается, о том, что встречаться раз в несколько лет, и при этом с наслаждением проводить время вместе - это странно и хорошо, о том, в конце концов, что они не в силах понять законы, управляющие человеческими чувствами и привязанностями...
Но думать не хотелось вообще.
Потом она мягко поставила чашку, неслышно ступая босыми ногами вышла в прихожую. Он поднялся проводить. Уже в дверях, перед прощальным поцелуем в щечку, она улыбнулась, он тихонько, чтобы не разрушить движением тишину, кивнул в ответ, и она умиротворенно шагнула в длинный плохо отштукатуренный коридор.
Можно было быть уверенными, что следующие несколько лет они не увидятся.
Второй раз она пришла ночью. За открытыми окнами звенела несуществующая городская тишина. Он лежал почему-то без сна, глядя в мигающий потолок, и как раз в этот момент подумал, что в этих дурацких домах балконы на фасадах налеплены так, что перелезть с одного на другой можно без малейшего напряжения. И тут его отвлек звук.
Когда он повернулся к окну, она уже соскользнула в комнату. Прошла бесшумно к кровати и опустилась рядом с ним на покрывало. Склонилось насмешливое лицо - смуглая луна. Он не стал протягивать руку - побоялся, что ладонь пройдет насквозь.
Но потом перестал бояться.
Сон это или нет - было все равно.
25-10-2k
СКАЗКА ДЛЯ ЗРИТЕЛЕЙ СКАЗКИ
автор считает своим долгом предупредить... и так далее
Наташе Гусевой
1. Спящая Красавица.
Должна вам сказать, что эта проклятая хрустальная кровать мне совершенно надоела. Я в конце концов нормальная живая девушка и у меня есть другие дела кроме лежания здесь и ожидания очередного прекрасного принца. Принцы валят ко мне косяками. Счастье еще, что мало кто из них решается меня поцеловать, чаще всего они просто стоят тут несколько минут с удивительно глупым видом, а потом медленно как каракатицы пятятся наружу и уезжают. Трусы они все. А которые не трусы, те хамы. Один все таки поцеловал, так я потом весь вечер физиономию с мылом терла... Противно до чертиков... Они, глупые, действительно верят, что мой выбор зависит от них, а не от меня самой... Нет, ну от них тоже, конечно, зависит. Вряд ли я смогу полюбить принца, у которого пахнет изо рта. Или который не догадался принести мне с собой букет цветов. Я, конечно, Спящая Красавица, никуда не денешься, раз попалась, значит попалась, но я же еще и девушка! А не фольклерный элемент какой-нибудь... Вот.
В дверь раздается тихий стук и входит матушка. Она всегда стучит, чтобы я не волновалась и не прыгала в кровать изображать из себя статую. Вы не представляете, как надоело. Кстати, ни один из этих мужланов постучать не догадывается.
Матушка проходится по комнате, раздвигает шторы (вокруг сразу становится светло), отдергивает балдахин над кроватью, ставит на столик блюдо с яблоками (обожаю яблоки!) и тихонько ворчит на меня, на принцев и на всю нашу бестолковую сказку.
- Что у нас творится? - спрашиваю я.
- Тишина, - отвечает матушка. - Сегодня охотнички вернулись, говорят, на два дневных перехода ни одного принца. Ближайшая парочка третий день сидит у костра над Зимним Яром. Пытаются, видимо, пересидеть друг друга... - Она улыбается. - Так что вставай, лежебока!
Я потягиваюсь и прыжками несусь в ванную. Привожу себя в порядок, надеваю новое платье (не знаю почему, но сегодня мне хочется надеть новое платье) и, ухватив яблоко, высовываюсь из окна.
Весь наш замковый двор полон суеты и беготни. Еще бы - успей-ка переделать все дела по хозяйству за короткий промежуток времени между приходами надоедливых принцев! Чтобы очередной, въезжая в замок видел только окаменевших слуг да пустые кастрюли на кухне. И при этом надо следить, чтобы животные были накормлены, чтобы замок не обветшал, чтобы... Да мало ли в хозяйстве проблем!.. В общем тяжелая жизнь у них... У меня... У нас... Ну да.
Он всегда называет меня "мелкая" - видимо с тех времен, когда матушка оставляла его качать мою колыбель. Впрочем я и сейчас едва достаю ему до груди. Я вообще невысокого роста, да еще и дядя Арний богатырь каких поискать.
- Поедем! - кричу я в восторге и мчусь вниз по лестнице.
Он выводит мне мою любимую Снежку, сам седлает Грибка и мы рысью выезжаем за ворота. Впереди долгий счастливый день, почти как в детстве, когда не надо было изображать из себя Спящую Красавицу и можно было жить, не думая о чужих и ненужных людях, которых теперь стало так много вокруг...
Нет, я совсем не обижаюсь на старых милых сказочников, которые придумали про меня такую сказку, что в нее поверили многие тысячи окресных прекрасных принцев. К одному из сказочников - к тому, что живет поближе, всего через три царства от нас - я даже приезжала в гости. Он смущался и говорил мне, что не хотел так меня обременять... Что я не должна злиться на принцев, а только на него... Но я вообще не злюсь. Сказочник мне очень симпатичен, а принцы... Их мне скорее жалко. Ведь они влюблялись в Спящую Красавицу, а я - совсем другая...
Я подумала, что ведь никто из принцев даже не догадывается, какая я на самом деле. Что я обожаю носиться по полям верхом на Снежке, люблю яблоки, полевые цветы, терпеть не могу морковную кашу и просто прихожу в ярость, когда в мою комнату входят без стука...
2. Прекрасный Принц номер 963
Костер потрескивал и чадил. За три дня мы сожгли весь сухостой в округе и теперь перешли на валежник. Глупо это все.
- Чай будешь?
Дольф уже стягивал котелок с огня. На глянцевой коричневой поверхности плавали сосновые иголки. Что-что, а чай мой нежеланный коллега заваривал отменно вкусный.
- Буду.
Дольф замечательный парень. Но сейчас он тоже едет в Замок Принцессы. И мне надо относиться к нему плохо. Надо. Но не могу. Я сам себе враг.
Дольф смотрит на меня и неожиданно подмигивает. Все в порядке, мол. Я и сам понимаю, что все в порядке, не дети же мы в конце концов. Но непроходимый идиотизм ситуации не дает мне расслабиться. А не пофигу ли мне идиотизм? В конце концов, я еду к Спящей Красавице, которую полюбил много лет назад - только услышал о ней от бродячего сказителя, и сразу полюбил, и дал зарок, что стану принцем, расколдую ее и женюсь на ней! И все эти годы я жил в непрестанной маете, видя перед глазами ее милое спокойное спящее лицо! Как там пел сказитель? - "кожа ее нежнее пыльцы бражника"... Так есть ли мне дело до какого-то там идиотизма, когда цель так близка!
Есть. Оказывается есть.
Я сам себе враг.
Я рывком поднялся с плаща и сел, поджав под себя ноги. Дольф удивленно воззрился на меня.
- Слушай... - сказал я и замолчал. То, что я собирался сделать, было чудовищно. Но похоже своими идиотскими (вот уж кто идиот!) размышлениями я не оставил себе выбора. - Слушай... Скажи мне...
Дольф молчал. И правильно. Мне совершенно не нужны были сейчас его разговоры.
- Ты представь... Год за годом... Сплошным потоком... В этот замок едут тысячи принцев. Они взяли ее в осаду... Они, наверно, уже мерещатся ей за каждым дубом... Если она и вправду спит, как говорится в легенде, то они наверно уже снятся ей в кошмарах... И... Получается, что самое меньшее, что я могу для нее сделать, это сократить эту череду паломников...
Рука Дольфа медленно поползла по траве к тюку, рядом с которым лежала его шпага. Вот дурак! Он что, решил, что я его убивать буду? А потом говорить ей: "Знаешь, любимая, тут к тебе ехал еще один, так я его того... Чтобы он не мешал нашему счастью... Он закопан тут, под елкой, давай положим букетик цветов на могилу, ведь он отдал жизнь за то, чтобы мы с тобой были счастливы..."
Б-р-р-р!...
- Прекрати! - презрительно сказал я, не двигаясь с места.
Дольф замер.
- Самое меньшее, что я могу для нее сделать, - повторил я. - Это сократить череду паломников хотя бы на самого себя. Если все эти принцы не смогли расколдовать и увезти ее, значит, что-то тут не так. Значит, дело не в принцах. И если я приеду, я просто продлю ее кошмар. Не хочу. Я в силах по меньшей мере не принимать участия в этом... ужасе...
Не знаю, что на меня нашло. Я почти кричал. Наверно я врал, но сейчас это было неважно. Самоанализом я займусь потом. И потом пойму, что владело мной на самом деле - трусость, благородство, понимание того, что любовь моя была придуманной и никому не нужной... Сейчас главное было не позволить себе передумать.
Я встал и повернувшись к Дольфу спиной пошел седлать коня.
3. Тот Самый Принц.
Когда стук копыт затих, я запрокинул голову к видному в просветах небу. Хорошо, что я сидел у костра: можно было уговорить себя, что слезы выступили на глазах от едкого дыма.
Я завидовал ему.
Я жалел ее.
Я ненавидел себя.
Я не мог бросить все и уехать домой, как Петер. У меня просто не было этого выбора. Любовь, которая меня вела не заботилась о такой вещи, как моя свобода. Она не давала мне шанса...
Я любил...
Слишком сильно для того, чтобы отказаться от этой любви.
Застоявшийся Ветерок заплясал на тропе, я вскочил в седло и мы поехали к замку. Надо набрать по дороге яблок, думал я. Вдруг она проснется и ей захочется яблок? А еще надо нарвать букет цветов. А еще надо очень много сил, чтобы остаться с ней, чтобы она смогла полюбить меня. Ведь все это время она жила в сказке - и неважно, как она сама к этому относится, - а значит, надо сделать так, чтобы жизнь со мной тоже стала для нее сказкой, иначе мир, в котором она окажется проснувшись, покажется ей серым и тусклым. Значит, я должен написать для нее сказку. Написать собой. Новую сказку. Сказку, которая начнется в тот миг, когда я постучу в дверь комнаты, где стоит хрустальная кровать, перешагну через порог и впервые увижу ее наяву...
endless of tales 8)
февраль 2001
ЭПИЛОГ ДЛЯ ДОЛГОЙ "ДОРОГИ" С ОРКЕСТРОМ
Энди
1.
Я не хотел становиться демиургом этого камерного хрупкого мирка. Не хотел. Зачем мне это? Но тот, что смотрит на мир из моих глаз, не спрашивая на то моего разрешения... Он очередной раз не спросил моего разрешения. Так всегда бывает. И я спохватился только когда все листы были уже исписаны с обеих сторон.
Так что мне не повезло.
Некоторое время я сидел молча за столом, пытаясь сообразить, что же мне теперь делать. А потом понял, что вопрос собственно не стоит. Адрес был записан в самом начале, на четвертой странице, на второй строчке снизу.
Мне открыли не сразу. Но открыли. Молча посторонились, пропуская в кухню, налили крепкого (а как же!) чаю, высыпали в миску горсть сухарей. Потом сели напротив, не сводя с меня тоскливого взгляда.
- Странно это все... - сказали мне. - Ну да что уж теперь. Только зачем тебе все это?
Я ответил, зачем, я был тогда еще молодой и глупый. Я объяснил про предназначение и зов крови, про живые и мертвые души, про настоящую жизнь и уютное гниение.
- Да-да, - сказали мне. - Конечно...
Я сказал, что это великая книга и что я не ее автор, а скорее она - мой. Мне покивали.
Потом я снова позврослел. И объяснил:
- Текст уже живет. Я не могу освободиться от него, его уже прочитали сколько-то там сотен человек, на его основе придумали сколько-то там десятков песенок и сказок... В конце концов, мне в лицо смотрели сколько-то там пар глаз. И им всем нужен был этот текст. А я уже ничего не могу сделать. Я уже...
- Все правильно, - сказали мне. - Вот и у нас тоже... На, почитай...
Листы были разрозненные, аккуратно отпечатанные, совсем не похожие на мои - забитые тесным бисерным почерком. Внешне - совсем не похожие.
А пара абзацев из тех что там были - оказались частью именно того, что так и не дописал я. Их дописали за меня. Кто-то.
Но это была еще ерунда.
Ведь следующая страница была попросту обо мне.
...Ждать как исцеления бьющей наотмашь тоски - и так и не дожидаться, забыть, что такое бессонница и видеть только спокойные сны или не видеть их вовсе, одеваться только в нормальную обычную одежду, петь редко и с извиняющейся усмешечкой, не иметь власти над душами и хорошо выучить психотехники, и самое главное - считать, что так и надо жить...
Там все это было.
Там все было обо мне.
Там все было правдой, кроме последних строк.
Эти страницы тоже врали. Врали, как врал вечно Шевчук, чье мощное протяжное "Ты не один!" стояло в воздухе, выливаясь из форточки в доме напротив.
Я один. Я - такой - один. На свете. Один.
2.
Когда Дорога, небо и рассвет, когда врата распахнуты вовне, шагай вперед по спутанной траве, шагай и не заботься обо мне. Я делал текст. Я просто делал текст! У всех свои Дороги и миры. А Автор остается в пустоте, по вечным этим правилам игры. Там пир - горой! Ах, этот пир горой! Стыд, зависть и брезгливость на троих. Они там знают все, что я герой, что я - и выше и сильнее их, что я Дорогу видел наяву, что я мирам и тайнам господин, что я по-настоящему живу, что я...
Один.
Да нет, что я...
Один.
3.
Нервно, затяжку за затяжкой. Я должен. Кому, черт возьми я должен? Сейчас возьму вот все эти листочки, и... зажигалочкой. И станет мне хорошо и покойно. Придумаю себе новое лицо покрасивше, чтобы скрыть следы от проказы и оспины порохового ожога на лбу и щеках, и они полюбят это лицо, оно будет достойно любви, это лицо, честное слово!..
А листочки - зажигалочкой. И все. Никто не прочитает их больше, никто не шагнет через них, как за порог. Никто не сделает мне больно. А то, что же получается, они, читающие мою книгу, могут выходить по прочному тракту моих строк вовне, им доступно все, что я, как в шкатулку, вложил в бумажные листы, они - хозяева этой книги, а я...
А я - ее раб?
Раб, накрепко прикованный памятью о том, что когда-то тоже был хозяином?
Хорошенькое дело...
4.
По черным буквам над пустынным сном, по прочным площадям моих страниц, шагай! - и помни только об одном: не стать одним из сотен тысяч лиц. Их, слабых от беды и от любви, их, сильных по заказу и на час, их, знающих, что сказку отравить достанет кровостоков на мечах... Иди! Но в путешествии своем не стань, прошу не стань одним из них! Я заклинаю призрачным огнем черновиков сгорающих моих!...
Лишь почерк помнит, как рвалась строка. И все. Об этом даже струны врут. И значит, ухожу к черновикам. Не мне стоять средь многих на пиру.
Смешно. Я счастлив, мне дано судьбой, везуч, обласкан, молод, весел, сыт, живым закончил свой последний бой, с кокетством говорю про боль и стыд, чего еще?... Не знаю. К черту. Нет...
А текст живет, живет как сам бы жил. Завидую. Я видел лишь во сне ту сказку, что я там наворожил...
5.
- Вот так-то... И читаю я теперь все эти их стишочки и песенки про то самое, что сам когда-то придумал... А они ведь даже не маскируются,они растащили меня на эпиграфы...
- Тебе что-то не нравится?
- Еще бы!
- Ну и что?
- В том-то и дело... Что ничего... Все равно ничего уже не изменится.
6.
В отчаянном желаньи сделать шаг, с размаху бьюсь о стенку бытия. И вот - моя крылатая душа, и вот вокруг нее бескрылый я. Скажи, что делать? Честность не порок. Я честен в пустоте перед собой. Не вижу смысла в чтеньи между строк и знаю, что проигран этот бой. Я слишком стар? Я слишком долго ждал? Что сталось с этим искренним юнцом? Какой в нем сломан призрачный кинжал? Какое на руке его кольцо? В твоих стихах мне чудится ответ, в твоем лице мне видится вопрос. Я вряд ли верю, вариантов нет. Не может быть, чтоб все это - всерьез. И все-таки, надеюсь, что всерьез. С оплатой - ворох разномастных строк - найду гадалку и спрошу ее: куда мне деть мной созданный мирок?
7.
Я похож на императора, который стал импотентом и теперь в бессильной ярости пытается казнить всех девушек и женщин в империи.
8.
"У вас есть неоспроримый статус Творца, но не льстите себе надеждой править здесь. Миры беспощадны к своим создателям. Мужайтесь,друг мой..." (Л.Денисюк. Путь Робинзона.)
2001
ВРЕМЯ ДЛЯ ПИСЕМ
Шурке Севостьяновой
Вечер пусть будет... Ладно? Тебе все равно, а мне приятно... А внутри этого вечера - некоторый набор штампов: вот из Голливуда (панорама ночного города - миллион огней в темноте), вот из Саши Кабакова (пустое кафе и погасшая сигарета в зубах), вот из Галича (усталые покатые плечи в свитере грубой вязки), а вот - узнаешь? - опасный прищур и периодически каменеющие скулы... Как не узнаешь? Ну Веллер же, Мишка Веллер - неужто не читала? И несмотря на всю пошлость картины - свечи на столике, легкое винцо, красивая ты напротив и мой негромкий усталый мужественный голос...
Тошнит? Меня тоже...
Одна отрада - что к нам это не имеет ни малейшего отношения.
Значит нет, значит давай лучше по-другому, давай чтобы был душный плотный город, равновесники с Глазами Старшего Брата в петлицах, пачка листовок за пазухой (или нет, кому на хрен нужны эти листовки, давай лучше там за пазухой будут стихи), донос от кого-то из соседей, в квартире уже был обыск, мне просто повезло, что эти наглецы включили свет в окнах и я успел удрать, и теперь у меня есть пара часов чтобы затаиться, пока не пройдет "невод" и мои карточки не канут на дно обширных стопок в ящиках столов на пунктах ППС. А я вместо того, чтобы бежать через пол-города к знакомому насиженному чердаку в одной из безликих новоэтажек, треплюсь здесь с тобой черт знает о чем...
Нет, по-моему, это мы тоже уже где-то читали.
Тогда так: каморка в полуподвале, даже непонятно - то ли это просто каморка, то ли больничная палата, по крайней мере девушка кутается в белый халат, наброшенный поверх делового костюма, а я валяюсь поверх неприбранной кровати, время от времени зябко пытаясь залезть под сложенный вчетверо плед и не догадываясь его развернуть, и с облегчением выговариваясь, мечусь, почти в лихорадке, почти в истерике, почти открываясь до дна, до ядовитой мути, всю жизнь оседавшей там, на дне, как и на любом другом дне - в этом все люди одинаковы... Захлебываясь, хватая за руки, загоняя в угол, твердо зная, что никогда не смогу больше встретиться - слишком стыдно будет вспоминать это свое счастливое назойливое бессилие...
Ну нет, это уж слишком.
Вот ведь напасть, а! Хорошо, пробуем тогда так: мне скучно и смешно, где-то в глубине копошится мелкая мужская похоть, заставляющая прикидывать, как сподручнее сидя за монитором заинтересовать, впечатлить, влюбить в себя девушку, которая вроде симпатична собой и чем черт не шутит - в очередной приезд попробовать затащить ее в постель тайком от жены - если подвернется случай, и оттого, что все это прозрачно и понятно, становится еще более скучно и смешно... Ну умею я слова складывать и романтическое лицо делать, ну и что?..
Н-да. Занесло меня.
А в общем, наверно так: дождь. Он, конечно, холодный и мокрый и норовит налиться за воротник, но я-то хитрый, я смотрю на него через стекло. Свет я перед этим погасил, так что улица видна замечательно, все эти машины, раздвигающие струи гладкими своими мордами, витрины, масляные от водяной завесы... Ну типичный такой ночной город, только не голливудский, а наш, родной... В квартире темно и пусто, да и квартирка-то крохотная, на одного, вдвоем в ней уже тесно. Я стою, значит, у окна и смотрю на улицу. Прислонившись к раме. Зябко ежусь время от времени. Я смотрю не отрываясь вниз и жду, когда через улицу, сквозь дождь пробежит девушка. Представления не имею, что за девушка и как она выглядит, но уверен, что она красивая и так далее. И вот пока я ее жду, я успеваю придумать про нас историю, достойную книги, красивую и странную, оставляющую на губах солоноватый привкус несбывшегося. Я успеваю до боли пожалеть, что никогда не напишу эту книгу и не смогу подарить другим это свое счастье. Потом я трезво понимаю, что это глупость и иду спать. Во сне я снова вижу эту самую девушку - но это в случае если мне вообще что-то снится.
Уф... Опять шаблон. Умаяли они меня - каким боком не повернись, шаблон выходит. Ну и ладно. Не судьба, значит. Не важно, шоу-то все равно маст гон. По крайней мере в этом потоке трудновато ловить каждое слово. Их тут слишком много, отчего каждое отдельное обесценивается.
Взрослый я... Вот тебе сколько лет? Так мне чуть больше.
"Не ищите смысл жизни в людях, как не ищете мудрость жизни в книгах, со временем люди меняются так же, как и книги, безжалостно предавая вас. Но помните, что вне людей смысла жизни нет и не может быть, как не может быть мудрости без книг, и отказываясь что от одного, что от другого, вы навсегда обрекаете себя на бессмысленность, пустоту и отчаянье...". "Листья", Рафаэль Альберти.
Что я тебе рассказать-то хотел?.. Не помню. Так ничего и не рассказал. Ну ладно...
2001
ГОРОДОК ДЛЯ ВЛЮБЛЕННЫХ-2. ОСОБЕННЫЙ ДЕНЬ.
А Город был на удивление цел, он даже не ожидал, что после всего, что было, Город так хорошо сохранится. Разрушенных домов было немного и весенняя зелень почти скрывала их. Словно Город не хотел признаться даже себе в том, что ему уже никогда не стать прежним.
Сегодня был особенный день. Он давно, еще в госпитале знал, что в этот день он обязательно будет здесь, в Городе. В первый день последней недели весны. В особенный день. Ему казалось сейчас, что все вокруг него не такое как всегда: по-особенному отблескивают на солнце редкие уцелевшие стекла, по-особенному носятся по улицам незлые дворняги... Он даже сумел не вздрогнуть, когда, еще у самого вокзала, его встретил нестройный веселый хор: "Happy birthday to you!.." Проходя мимо, он заглянул через забор: в саду за дощатым столом шумели гости, немолодой мужчина в потрепанной форме смущенно принимал поздравления. Ничего общего. Он сорвал зеленое яблоко с висящей над улицей ветки и пошел прочь.
В Городе было сейчас совершенно тихо. Фронт отодвинулся далеко на юг. Было ясно, что война заканчивается, наверху уже вовсю обсуждали размеры контрибуции. Потому из госпиталей отправляли не на фронт, а в особые роты "восстановительных сил". Его откомандировали на Белый Берег: почти все крупные города побережья пострадали от авианалетов. Но перед этим у него была неделя честного отпуска. И от нее еще оставалось несколько дней.
На перекресток за его спиной вышла колонна военнопленных в одинаковых буроватых робах, похожих цветом на их военную форму. То ли дань уважения противнику, то ли утонченное издевательство. Худой усатый прапор прокричал команду, бригада, выстроилась вдоль улицы. Ремонтные работы силами агрессоров. Все правильно.
Он отвел от лица тяжелую от листвы ветку, выкинул яблочный огрызок и, не торопясь, пошел по бульвару в сторону центра. Он еще не придумал, с чего начнет, но сидеть просто так больше не хотелось. В конце концов, сегодняшний особенный день тоже когда-нибудь кончится, и если он не успеет, то придется ждать еще год, а ждать ему совершенно не хотелось. Хотелось наконец закончить все это.
Миновав рынок (жареные семечки, вязаные коврики, разнообразнейшие фрукты, дешевые цветастые ткани, всякого рода старье и в стороне почему-то несколько кузовов от ЗИНов), он повернул направо вдоль пруда. Сейчас надо будет свернуть во дворы, пройти квартал насквозь и на другом его конце, за зданием городского Архива, остановиться, не переходя улицу. Тогда между двумя одноэтажными особнячками будет виден угол пятиэтажки и то самое окно.
"Остались друзьями. Удачней многих..."
Это был дом, где они познакомились. Квартира когда-то принадлежала его знакомой, давно, еще до реформы. Уезжая, она всегда оставляла ему ключи - присматривать за квартирой, подкармливать попугаев, ночевать, если в общежитии намечались шумные сборища, а ему хотелось спать. В предпоследний раз - уже незадолго до эмиграции - она сорвалась неожиданно, не успев его предупредить. И передать ему ключи попросила свою подругу.
Они познакомились, попили вместе чаю на кухне и расстались почти на месяц.
У нее были чудесные глаза, эти глаза потом снились ему много ночей. Удивительно спокойные и добрые - он таял в них, растворялся, и ему было от этого хорошо и уютно. Сны становились для него важнее, чем нормальная жизнь, он почти переселился сюда, в эту квартиру и больше всего времени просиживал на кухне, где они в тот раз пили чай.
Знакомая вернулась через две недели, несколько дней странно к нему присматривалась, а потом позвала на вечеринку. Он пришел: летними вечерами одному было скучно.
Знакомая посадила их рядом. Они разговорились: после он изумлялся, как ему удавалось не путаться в словах - сердце колотилось, как проклятое. Оказалось, что от ее дома до общежития можно было дойти пешком, и он вызвался ее проводить.
Дверь Архива была заколочена крест-накрест грязными досками. Он постоял немного и пошел дальше.
Они шли под теплым редким дождиком, не раскрывая зонтов, и разговаривали, и смеялись, и почти не глядели друг на друга. Хмель давно выветрился, но он все равно чувствовал себя пьяным. У подъезда она легко поцеловала его в небритую щеку, и он поразился, насколько красиво и естественно получилось это пошловатое типовое прощание.
Вот и ее дом.
Он приходил сюда потом много сотен раз - просто в гости, на дружеские сборища, кроме того именно здесь обмывали его первые большие статьи. Он знал наизусть и дорогу сюда с любого конца Города и сам этот дом - старый, немного аляповатый на фасаде, с нелепой глянцевой рекламой со стороны улицы над окнами первого этажа... Нужно было подниматься по темной прохладной лестнице на третий этаж, потом долго идти по коридору в другое крыло и снова подниматься еще на один пролет. Там была дверь ее квартиры.
Несколько лет подряд они встречались с завидной регулярностью, гоняли чаи, пили легкое вино и трепались. Кроме того, часто они встречались в общих компаниях, и там он был с ней не более любезен, чем с другими девушками, а втайне гордился своей выдержкой. Ему было вполне достаточно находиться рядом с ней, видеть ее, слышать ее голос. Как-то очень быстро он понял, что более серьезные отношения не входят в ее планы, а настаивать в этом случае он просто не смог бы.
"Остались друзьями. Спаслись от бед".
Здесь они впервые провели вместе ночь.
Он неторопясь дошел до угла и остановился. Обернулся назад. Улица была засыпана битым камнем. Часть окон уцелела: белели бумажные кресты. Прежде чем свернуть во двор он помедлил немного.
Собственно, они крайне редко проводили ночь вдвоем. И только тот, первый раз запомнился ему до мельчайших подробностей. Спутанные волосы и ошеломляющая нежность кожи, мягкие послушные губы, тихие невнятные мольбы и жаркое, не желающее притворяться и лгать тело.
Это было счастье недоступное иным.
Утром они старались не смотреть друг на друга, но потом неловкость сгладилась, а потом неожиданно и быстро исчезла и та особенная нежность и все стало как раньше.
Он шагнул во двор и остановился, пораженный.
Все было завалено битым кирпичом. От дома осталась только одна стена, та, что выходила на улицу. Оттого и казалось, что дом цел. Из груд мусора торчали обломки балок. Вещей не было видно совсем - видимо, успели поработать мародеры.
Он стер ладонью пыль с бетонного блока и присел, бессмысленно глядя на развалины.
Однажды он уехал в командировку, а когда вернулся, она познакомила его с мужем. Все случилось очень быстро и незаметно: быстро познакомились, быстро расписались, быстро стали жить вместе. Муж служил в почтовом ящике, иногда пропадал на сутки-двое. Он периодически видел его с женщинами и подозревал, что причины отлучек связаны далеко не только с работой, но ничего ей не говорил. Она и не стала бы слушать.
А потом они с мужем начали все чаще ссориться, и она плакала, а он приходил в гости и утешал ее, и она вытирала слезы и рассказывала ему все, в мельчайших подробностях, и он слушал, а потом, скручиваясь от ненависти к себе, объяснял ей, как ей нужно было вести себя, чтобы муж остался с ней, какое стоит надеть белье посооблазнительнее, как привлечь внимание и что делать потом...
И было невыносимо мучительно представлять ее в чужих объятиях, да еще самому советовать, как все лучше обустроить.
А она словно и не понимала собственной жестокости. Или просто ей было все равно.
Он поднялся и пошел через развалины, пиная носком сапога кирпичи.
"Остались друзьями. Подводим итоги".
Потом все как-то неожиданно кончилось.
Она снова стала жить одна, он по-прежнему приходил в гости, и она была рада ему. Периодически у нее появлялись приятели, тогда он пропадал на какое-то время, но потом появлялся снова. Близости между ними больше не было, но было особое тепло, какое бывает между родными людьми. Ей было очень хорошо от этого, а он только еще больше мучился - проще было бы, относись она к нему холодно, а так получалось, что до нее был всегда только шаг, но этот шаг был совершенно неодолим.
Мазохистская эта дружба уже даже не вызывала насмешки у знакомых.
Он вышел на стрелой пронзавший город Проспект Вождя, уже расчищенный и вполне жилой на вид - и пошел быстрее. Все было ясно. Осталось совсемнемного.
Театр Музкомедии. Сюда они ходили на премьеру Ильмина. Восстановленный фасад перекрашен теперь в густо-кирпичный цвет. Старенький ресторанчик еврея Гольца, в нем, за открытыми столиками они несчитанно просиживали вечера. Витрина выбита и заколочена огромным листом фанеры. Сквер с фонтаном работы столичного скульптора, привезенный в Город в тридцатых. Здесь они всегда встречались вечерами после работы. Вместо него - огромный пустырь, заваленный битым камнем.
Все. Ничего не осталось. Идти было некуда.
На вокзале он остановился у начала перрона. Отсюда он провожал ее перед войной на Север к родственникам. Обещал писать, и она верила, что он напишет, а он уже тогда знал, что лжет. Он уже тогда решил, что пора прекращать этот ужас, и понимая, что просто так не сумеет порвать с ней, радовался предстоящему расставанию. Расставание давало ему шанс.
Жить ему хотелось. Просто и незамысловато - ему хотелось жить.
До сих пор смешно вспоминать, с каким облегчением он уходил на фронт. Словно от тяжелого труда в долгожданный отпуск.
И сегодняшний день был особенный. Первый день последней недели весны. Просто последний день. К примеру, последний день войны. Теперь нужно отстраивать то, что разрушили. Ехать и отстраивать. Все будет хорошо. Он уже знал, что сумеет не подойти к терминалу госсправки и не набрать на матовом экране имя. Он сумеет. Сумеет...