Этот стих я получил письмом из родных мест. Друг, оставшийся там жить, напомнил о себе, разыскав меня по инету.
...Сердце моё стариковское враз переполнилось давно прожитым! Всклень, как полное ведро воды. Бывало, мальчишкой по утрам я таскал воду из колодца. И прежде, чем отнести на летнюю кухню, ставил ведро на сруб и пил, и пил водицу через край, а зубы, холодея, стучали по цинковому ободку...
... А вот я иду по базару, зажав в кулаке денежки. Рыбные ряды невыносимо воняют камбалой, сельдью, тюлькой (хамсой! килькой! - местные синонимы). Молодая, раздавшаяся от непомерных женских прелестей, торговка кричит мне, долговязому пацану, который прилип к её стойке с товаром:
-Та иды ты к чёрту, хлопец! Всё равно ж не купышь! Гроший-то нема?
Её соседка по месту в торговом ряду, стараясь защитить меня - или перехватить покупателя,- встревает в разговор:
-Та шо ты привязалась к ёму? Вон у ёго в кулаке гроши...
Я раскрываю кулак и показываю рублёвые бумажки.
- Ну, иды до менэ! - предложила добрая торговка.- Яка у мэнэ тюлька! Во, бачешь?
...Моя мама любила эту азовскую кильку с широкой чёрной спинкой. Ох, как она её уплетала! Отец иногда привозил с рынка азовскую кильку, - расщедрившись ни с того ни с сего. Ведь в те годы люди благоговейно относились к деньгам, берегли их. Не тратили, чтоб удовлетворить свои маленькие прихоти.
-Да пошёл вин... - продолжала бурчать на меня молодайка.
Я уже знал, куда меня послала мысленно торговка-перекупщица. Да, да, читатели! Молодайка была одна из тех, кому отдали хозяева икры и рыбы доторговывать товаром, а сами поспешили домой: там их ожидает новая ночная добыча отцов, дедов, братьев! За неё можно было и в тюрьму угодить в те суровые годы! И перекупщицы, добиваясь своей мизерной "моржи", из кожи вон лезли за богатым покупателем. А бедных, не стесняясь в подборе слов, отсылали, куда подальше!
Выложив денежку, я получаю кильку-толстоспинку, завёрнутую в обрывок старой, пожелтевшей газетёнки. Наверно, какая-нибудь местная "Правда" - тогда других названий газет, пожалуй, и не было!
... Другу я ответил, что его стих об Азове зело своеобразен, а сам он - стишный Ван Гог. Ему не нужны рифмы, размеры и прочее. И художник, рисуя, шёл от жизни, а не от академического знания, как салонные мазилы. На его картинах резкие контурные изображения, короткие мазки, набросанные наспех, неестественная на первый взгляд сгущённость деталей... Кажется, нарисованное хочет вырваться из цепких рук полотна!
...Ах, друг, где та азовская тюлька? Где та молодайка, из которой опарой лезло женское так, что я, пацан, запомнил молодку на всю оставшуюся жизнь? Нету! Но я помню ту пьяняющую смесь запахов азовского рынка: солёной рыбы, расхристанной толпы, грудастой торговки... Килька килькой, но взрывчатое качание женской, рабочей груди с не меньшей силой держало меня возле себя: в те времена подростки рано взрослели. Запахи раздували мои ноздри, проникали вглубь души...
"Всё прошло, всё промчалося в невозвратную даль...!" Во, правда: сердце уже полно чувствами всклень! Даже начал мычать романс, как бы избавляясь от прожитого лишка....
А кильки, той, знаменитой Азовской кильки, - сообщает друг - нынче нет в Азове! Да и само море превращается в болото. А мне отсюда, из старости оно видится большим и красивым!