Аннотация: Заметки о путешествии по Бельгии (май 2006)
НА РОДИНЕ УЛЕНШПИГЕЛЯ
В этом году мне довелось впервые оказаться за пределами моей России - в гостях у брата, ученого-физика, работающего в Голландии, в старинном университетском городке Делфте, расположенном между Гаагой и Роттердамом. Несмотря на массу голландских впечатлений, очень хотелось, дорвавшись до Европы, посмотреть и на другие страны - Германию, Бельгию, а может быть, и Францию. Какие-то из этих планов удалось осуществить, какие-то - оставить на будущее, но в числе сбывшихся оказалось трехдневное путешествие по стране, куда мне хотелось попасть с самого детства, - северо-западной части Бельгии, известной как легендарная Фландрия - земля Тиля Уленшпигеля, фламандских живописцев и кружевниц.
Поскольку денег на путешествие было мало, а увидеть хотелось многое, наиболее оптимальным средством в этом плане представлялся автостоп. Хотя я не очень люблю этот способ передвижения, и с точки зрения бывалых людей мой автостопный опыт совершенно смехотворен. Дело здесь не в опасностях на трассе - с нормальным человеком всегда можно договориться, а нарваться на маньяка с той же вероятностью можно и в собственном подъезде. Но психологически мне трудно отделаться от мысли, что я кого-то обременю или окажусь лишней, - хотя автостопщиков подбирают не из жалости и не ради денег, а просто чтобы не скучать одному в пути; свой проезд ты отрабатываешь, развлекая водителя разговорами и не давая ему задремать за рулем. Посему смущал также языковой барьер - ибо для общения с голландскими и бельгийскими дальнобойщиками моего убогого английского могло и не хватить. Русским Западная Европа представляется почти автостопным раем, но, кажется, в воспоминаниях Валерия Шанина я вычитала, что там с подозрением относятся к "хитчхайкерам" за тридцать - дескать, лентяй или неудачник, не сумевший заработать на собственную машину или хотя бы на билет... Знакомые объяснили мне также, что "стопить", традиционно стоя на обочине с поднятым большим пальцем, в Европе нынче можно не везде, поскольку на крупных автобанах обочина отсутствует в принципе, и, увидев на дороге человека, любой проезжающий может позвонить в полицию, и тебя заберут в участок, дабы выяснить, не попал ли ты в беду и не нужна ли тебе помощь. Поэтому лучшие позиции для "стопа" - большие автостоянки и бензоколонки; рекомендовали запастись также табличками или листами бумаги с крупно написанными названиями пунктов назначения и промежуточных городов.
Итак, утром девятого мая (в День Победы!) брат подвез меня с рюкзаком на автозаправку по пути к Роттердаму. Сначала водители, глядя на большой блокнотный лист с надписью маркером "Антверпен", отрицательно качали головой и восклицали "Найн, найн!", либо объясняли: мол, "еду не туда", или "у меня проблемы с машиной" (видимо, это такая вежливая форма отказа). Удача пришла примерно через час в виде старенького фургончика-"мерседеса" с правым рулем, из-за лобового стекла которого торчало с десяток разномастных мягких игрушек. Хозяином оказался художник из Англии, чьи руки, джинсы и даже дорожный атлас были в разноцветных пятнах от краски, и сзади в машине сушилось несколько масляных пейзажиков и каких-то абстрактных полотен. Стивен (так звали эту во всех смыслах колоритную личность) широким жестом сгреб на пол с переднего сидения груду аудиокассет, еловых шишек, камушков, сучков и пепельниц, изготовленных из затейливо разрезанных и завитых кудрями пивных банок, и указал мне на место рядом с шеренгой раскрашенных деревянных медвежат. Он путешествовал уже несколько недель и сейчас возвращался домой через Францию: "Я вообще-то собирался заехать в Роттердам, а, какая разница, ноу проблем, поехали в Антверпен!" До Антверпена домчали единым духом, под приятную музыку (что-то из старого английского рока, смутно знакомое, но точно не опознаваемое) и интересные разговоры о Достоевском и Честертоне, русской и кельтской мифологии и Волге с Жигулевскими горами. На прощание я подарила Стивену берестяной лапоток, увеличив тем самым хаос в его машине, а он, порывшись где-то под сидением, вручил мне крошечную фарфоровую собачку, потешно подмигивающую одним глазом.
Итак, в Антверпене я оказалась около часа дня, и это было уже неплохо. Сориентировавшись по плану города (там такие висят на каждой остановке транспорта), двинулась в сторону реки Шельды (бельгийцы произносят "Схелде") короткими перебежками от одной мелькающей в просветах улиц старинной церкви до другой. В центре зашла в кафедральный собор с дивными витражами и картинами Рубенса - "Распятие", "Снятие с креста" и "Воскресение Христово". Жалею, что не попала в дом-музей Рубенса и в Антверпенский порт, с которым связана одна из любимых в детстве книжек - приключенческая повесть Либера Карлье "Тайна Альтамаре" о мальчиках с яхтой, - но времени было мало, поэтому я просто побродила по набережной, поглазела на старинное здание морского музея и очаровательную пузатую баржу времен Марка Твена, размышляя по ходу дела о том, как мне выбираться из города и куда ехать в первую очередь - в Гент или Брюссель? В Гент - через тоннель под Шельдой, в Брюссель - на кольцевую дорогу на юг, но каким транспортом туда добираться и где искать позицию для стопа? В итоге, поскольку в следующем городе мне предстояло ночевать, я малодушно отправилась на вокзал и села на электричку до Брюсселя.
Поезда из Антверпена в Брюссель прибывали, минуя квартал "красных фонарей", где вдоль железнодорожной эстакады в больших освещенных витринах сидели и стояли девицы в бикини, а рядом, рассматривая эту "выставку-продажу", толпились потенциальные клиенты. У входа в Центральный вокзал двое мужчин играли на удивительном инструменте - нечто среднее между гуслями и ксилофоном, где по натянутым струнам ударяют загнутыми проволочками, извлекая печальные и немного потусторонние звенящие звуки. Музыканты оказались венграми, а инструмент назывался, кажется, "романа".
Моя попытка разыскать русскую православную церковь, чтобы попроситься там на ночлег, не увенчалась успехом (полицейские, глядя на адрес, найденный мной в голландской русскоязычной газете, только разводили руками, и на схеме города этой улицы я тоже не обнаружила), и до темноты я побродила по центру, так что не видела почти ничего, кроме того, что показывают всем туристам - площади с ажурного вида ратушей, домами гильдий и собором, да еще - Писающего Мальчика (говорят, где-то по инициативе феминисток поставили, вернее, посадили еще и "писающую девочку", но, возможно, это местный анекдот). Отведала местной экзотики - мягких толстых вафель, которые готовят при тебе и подают с пылу-жару, со взбитыми сливками, - а, забредя на бульварчик с липками, изуродованными бесчисленными стрижками и распятыми на шпалерах, наткнулась на другую экзотику - очень натуральную роспись на глухой стене в виде окна, в которое к ожидающей его даме лезет молодой джентльмен (старый муж в это время выходит из двери внизу). Подобные картины на различные сюжеты, не лишенные юмора, несколько раз попадались мне на брюссельских улицах, в том числе и на маленькой площади, где возле живописной пирамиды из старых компьютерных клавиатур и прочего технического хлама расположилась тусовка местной молодежи с вином в тетрапакетах, гармошкой, бубном и кастаньетами; девчонки в татуировках зажигательно пели что-то по-французски (в Брюсселе, который ближе к валлонской части Бельгии, говорят на французском языке, в отличие от Фландрии, где основной язык - нидерландский). Странное сооружение оказалось инсталляцией, приуроченной к какому-то экологическому параду, приглашения на который раздавали тут же.
Постепенно темнело. Начавшийся дождь я переждала в маленькой церкви рядом с вокзалом, где шла месса (судя по позднему времени, краткости службы и помогающей священнику пожилой... диакониссе?.. алтарнице?.. церковь принадлежала к разряду неокатолических), и вернулась на центральную площадь, где со мной заговорил по-русски какой-то негр, который учился в России, и показал мне дорогу к молодежному хостелу, где можно недорого заночевать. "Недорого" по буржуйским меркам означало 30 евро за одноместную комнату и 22 - за койку в четырехместной. Переведя это в рубли, я охнула и отправилась ночевать на вокзал. Завернувшись в спальник, с комфортом расположилась на скамейке; внизу, на ступеньках, ведущих на подземный перрон, устроилась шумная компания бомжей с парой дворняг в ошейниках, которые облаивали всех проходящих мимо, включая полицейских (те, кстати, не обращали на них ни малейшего внимания). Бомжи орали так, что казалось, там вот-вот начнется смертоубийство (оказывается, они просто общались), собаки лаяли, народу вокруг становилось все меньше, время от времени мелькали какие-то странные личности вроде мужчины с усами и в женском платье, и мне постепенно становилось чуточку не по себе: а ну как ночью этот вокзал превращается в какое-то злачное место? Однако около часа ночи меня подняли со скамейки дядьки в желтых жилетах и, убедившись, что я не понимаю по-французски, на ломаном английском объяснили, что вокзал закрывается, и мне следует сесть на последнюю электричку и уехать на южный вокзал, где можно оставаться на всю ночь. В легком состоянии паники я спустилась на полутемный перрон (куда делись бомжи, не знаю), где, к моему счастью, был еще один полуночник - молодой человек с большими чемоданами (в электричке оказался еще народ).
Южный вокзал оказался необъятных размеров и, как сказал мне потом брат, пользовался дурной славой - не так давно там зарезали парня за МР3-плейер. На этом не приспособленном для жизни пространстве, где запросто мог бы разгоняться "Боинг", люди сгрудились на маленьком пятачке, где были металлические кресла. Я вытащила "пенку" со спальником и устроилась на полу, а рано утром первой электричкой уехала в Гент.
Гент встретил туманом и живописно корявыми платанами в привокзальном скверике, где дремали, сгрудившись у оград, табуны велосипедов, - а также трамваем Љ4 с табличкой "Mosсou" - есть там, оказывается, такой район. По этой же улице ходил и трамвай Љ1, конечной остановкой которого значился выставочный центр "Flanders expo", находящийся, судя по карте, рядышком с хайвеем в сторону Брюгге. По пути к центру набрела на бульвар, заметенный, как снегом, розовыми лепестками цветущих деревьев - что-то вроде черешни с махровыми цветами, - но зрелище неописуемое. И вообще, в этот городок я влюбилась сразу и навсегда; его не затмил даже Брюгге, хотя там, пожалуй, что и больше разных красот и исторических диковинок. То мостик какой-нибудь отразится в воде так, что арки его - каменная и отраженная - образуют вместе ровный овал, то в дворике у собора между кустами сирени откроется вдруг белое распятие, также отраженное в канале, то дорожка между домами выведет в укромный уголок со скамейками на берегу канала между старой стеной, обвитой плющом, и полукруглым зданием с башенками, выступающими прямо из воды... И всюду - плющ, пластающийся по стенам, зеленоватые камни мостов и фундаментов, готика соборов, утки и чайки, лепестки, плывущие по воде, душистые сиреневые гроздья каких-то вьющихся растений (потом я узнала, что это глициния), буйство сирени и боярышника - и утренний туман, постепенно рассеивающийся...
О замке я знала и даже видела его на фотографиях, но вышла на него, как водится, неожиданно, увидев в просвете домов зубчатые стены, утонувшие в плюще, и флаги над донжоном. Туда пускали, и я оказалась одним из самых ранних посетителей, поэтому, поднявшись на башню по винтовой лестнице, увидела город еще в тумане, но, пока облазила все стены, башенки и подвалы, засияло солнышко, и стало совсем празднично, особенно если учесть, что даже на самом верху в трещинах между камнями растет что-то вроде камнеломки, цветущей розовым, и там, где стены не обвиты плющом, они украшены островками зелено-розовой растительности.
История замка, расцвет которого приходился на XV век, правда, не всегда была столь радостна - на верху башни когда-то совершались публичные казни, а в самом замке в изобилии были оборудованы камеры пыток, орудия которых щедро представлены в экспозиции вместе с восковыми фигурами и рисунками, наглядно иллюстрирующими их применение. Я никогда не жаловалась на отсутствие воображения, поэтому в этой комнате надолго не задержалась, убедившись, что демонстрация этих орудий подследственному сама по себе была неслабым методом воздействия. Более сильное впечатление, впрочем, произвели крестообразное окно в бывшей часовне, сквозь которое светило восходящее солнце, и чудовищных размеров двуручный меч в ножнах - ростом (боюсь, что и весом!), наверное, с меня. Другое оружие было не столь грандиозным, но разнообразным по форме и видам: мечи, арбалеты, копья, алебарды, более поздние шпаги, пищали, пистолеты и прочее, чему названия я не знаю.
Есть в Генте и свой "царь-колокол" раза в два поменьше московского, и несколько огромных старинных соборов и площадей, и почтамт, расположенный в изящном готическом здании, и старинные торговые ряды (то самое полукруглое здание, растущее из воды), где с толстенных балок свисают теперь уж бутафорские окорока, и археологический музей текстиля, и епископский дворец, и многое другое, чего я не успела увидеть, но до чего надеюсь когда-нибудь обязательно добраться. Увы, мой излюбленный метод знакомиться с городом, блуждая по улицам и как бы невзначай открывая для себя его красоты и чудеса, достопримечательности и неприметные черты и детальки, составляющие его ни на что не похожее лицо, оправдывает себя только при достаточном количестве времени; мне же через двое суток непременно нужно было быть в Роттердаме. Впоследствии, разглядывая купленную в Генте туристскую карту-путеводитель, я горько жалела, что не успела приглядеться ко всему этому раньше. Кстати, то, что я обозвала "царь-колоколом" - не знаменитый ли это колокол "Роланд", которому король Карл V приказал вырвать язык за то, что он звал горожан к восстанию? Такие вещи неплохо бы знать заранее даже вольному путешественнику, презирающему экскурсии...
Побродив еще по городу, после полудня я решила, что пора бы на трассу. Доехав до "Flanders expo", принялась приставать к солидным деловым владельцам припаркованных автомобилей с двумя вопросами: "Do you speak English?" и "Как тут пройти на Е40?", - пока не наткнулась на доброго гражданина города Брюгге, согласившегося довезти меня туда. Осмотру города решила посвятить следующий день, а пока что села на привокзальной площади на городской автобус, направляющийся в Дамме, где, по легенде, родился известный персонаж романа Шарля де Костера и герой национально-освободительного движения во Фландрии Тиль Уленшпигель...
Дорога в Дамме шла вдоль канала, по которому полз, шлепая колесом, раскрашенный туристский пароходик "Ламме Гудзак". Пасторальный пейзаж с мельницей на въезде вывел на маленькую площадь с чем-то похожим на церковь и множеством ресторанчиков, также носящих имена персонажей книги (для полного комплекта не хватало только рыбной лавки Иоста и испанского ресторана имени короля Филиппа). Вдоль по улице виднелась еще одна церковь, старая и огромная, с высоченной колокольней, но для начала я решила поискать чего-нибудь перекусить, так как за знакомством со сказочным Гентом совсем забыла об этой потребности организма. В ресторанчиках цены были, естественно, зверские, а продуктовых магазинов тут, как выяснилось, не водилось совсем; местные жители закупались в соседних городках и держали натуральное хозяйство. В итоге выпила кофе с сандвичем в заведении под трогательным названием "Тиль и Неле", там же купила немного хлеба и молока и на ближайшие сутки перешла на эту простую и здоровую пищу, а когда кончилось молоко - то на хлеб и воду. Кстати, отличный способ похудеть - пускаться в автономное плавание в края, где еда дорогая и много интересного, поскольку, когда передо мной встает выбор: "съесть пирожное или за те же деньги забраться на очередную колокольню", - можно смело ставить на колокольню. Хлеб же в чистом виде хорош тем, что его можно есть, только пока действительно голоден, - никаких излишеств и чревоугодия, чистый дар Божий...
Впрочем, пользу хлеба и воды я оценила чуть позже, сейчас же, как истинный пилигрим, направила свои стопы в сторону местного "Нотр-Дама" (именно так - церковь Божией Матери в Дамме). Кстати, один из водителей, подвозивших меня на обратном пути, услышав, что я была в Дамме, воскликнул: "О, а мое имя - Ван-Дамме!". В Голландии распространенная фамилия "Ван-Дамм" означает просто "человек с дамбы" (топонимы Амстердам, Роттердам, Маасдам - того же корня), а столь же распространенная в Бельгии "Ван-Дамме" - "человек из Дамме". Наверное, можно перевести и как "человек Дамы" - тот, кто служит, кто предан Даме, то есть Богородице, Пречистой Деве Марии... Вообще в Бельгии меня очень радовало, что, несмотря на бурное "реформатское" прошлое этих мест, большинство встреченных церквей были католическими, а не протестантскими. Я уважаю знакомых мне протестантов за неформальное отношение к Церкви, которая для них поистине - собрание верующих, - но, увы, Таинство в том смысле, в каком оно существует, например, в Православии, в их церковной жизни отсутствует; Бог для них - один из сидящих в собрании посреди народа. У православных и католиков церковь - одновременно и Церковь, и храм; дом собраний и Дом Божий, освященный Его присутствием; приход - и Святая Святых. Помню, как резануло меня в Голландии, в делфтской "Nieuwe Kerk" то, что сравнимая пышностью с языческими гробница Вильгельма Оранского расположена на месте алтаря, а скамьи молящихся отвернуты от него в сторону кафедры. Вместо живой мистической реальности Тела Христова в центре оказалась словесная символика, а место, где вершилось величайшее из таинств, стало усыпальницей человека, четырежды менявшего вероисповедание по политическим мотивам! И вряд ли ведь поймут, почему это святотатство...
Улочка, ведущая мимо церкви (на самом деле - главная улица Дамме, которая так и называется - Kerkstraat, Церковная или Соборная улица), заканчивалась у канальчика, обсаженного огромными тополями; дальше начинались поля и луга, на которых паслись коровы и овцы. Как водится, был месяц май, буйно цвел боярышник и пели скворцы; гнедая лошадь потянулась ко мне через ограду. По обе стороны дороги обнаружились старые-престарые погреба, закрытые тяжелыми окованными железом дверьми; таблички на замшелой кирпичной кладке гласили, что здесь обитают реликтовые виды летучих мышей, охраняемые законом. Здесь, на окраине, городок выглядел не туристски-приглаженным, а вполне себе живым и почти средневековым: чуть просевшие черепичные крыши; в трещинах старых стен выросла трава и какие-то желтые цветы, похожие на дрок (такие же росли и на огромной высоте на галерее собора). Я побродила по старому кладбищу, где, судя по прочитанному, должна была сохраниться могильная плита, на которой можно разобрать очертания совы и зеркала - молва приписывает эту могилу самому Уленшпигелю, но в ней похоронен писатель XIII века Якоб де Костер ван Маарланд (его именем названа одна из улочек Дамме). Похожая плита, почти стершаяся от времени, лежала у подножия большого распятия, но разглядеть на ней что-либо невооруженным глазом я так и не смогла.
Церковь в этот час была безлюдна, но благообразный старичок, который продавал туристам билеты для входа на колокольню, был, похоже, рад пообщаться с "русским ортодоксом", хотя английского для богословской беседы обоим явно не хватало. "Между нашими церквами нет разницы", - сказал он. Я считала, что есть, но спорить с ним на эту тему мне не хотелось бы даже при отсутствии языкового барьера. Оставив рюкзак в притворе, я стала подниматься по крутой винтовой лестнице. Вместо железных перил - навешенная веревка, протянутая сквозь кольца в стене. Много, много ступеней вверх, каменных и деревянных, вмурованных в кладку и нанизанных на штырь посередине башни; вот уже высоко, над галереей, покрытой островками желтых цветов; выше изваяния Божией Матери над входом... Огромный колокол в полутьме, пронизанной косыми лучами света; голуби гнездятся под наклонными деревянными щитками, прикрывающими готические окна... Вверх - почти вертикальная скрипучая деревянная лестница, потом еще одна, и еще, и вот - на подгибающихся то ли от напряжения, то ли от страха ногах выбираешься на площадку на вершине - наверное, на высоте птичьего полета, откуда мощенный кирпичами дворик показался бы соломенной циновкой, да не видно его - заслоняет громада собора. Мельница, каналы, черепичные крыши старого Дамме и разбросанных по полям деревень; белая, розовая и сиреневая пена садов, и - всюду до горизонта - поля, нереально изумрудные, зеленые какой-то первозданной, весенне-сказочной зеленью, с ползущими по ним букашками овец и коров... жаль, что не видно моря, оно где-то там, на северо-западе, у Кнокке и Зеебрюгге, за дюнами...
Спускаться по этим лесенкам было еще страшнее, чем подниматься, но впечатление стоило бы и большего. Католическому дедушке-привратнику моя физиономия, наверное, показалась идиотски-неотмирной, а восторженное бормотание, которое выдала я в ответ на вопрос "как мне понравилось на колокольне?", можно было отдаленно перевести как "Страшно... здорово... то есть, страшно здорово!". Я посидела на скамье в прохладной церкви, где негромко звучала запись каких-то грегорианских песнопений, прочитала про себя молитвенное правило Серафима Саровского и тихонько вышла на улочку Дамме. Только сейчас я поняла, что уезжать отсюда мне не хочется. Вот не хочется, и все тут. По крайней мере, сегодня. Есть еще время, осмотрев тут пару музеев, вернуться в Брюгге и попробовать вписаться на ночлег в каком-нибудь из хостелов, рекламу которых я видела на вокзале, но ни в хостел, ни на вокзал мне не хотелось. Хотелось рухнуть здесь где-нибудь в траву под деревьями (прошедшая полубессонная ночь все же давала о себе знать) и заснуть до утра младенческим сном среди маргариток и метелок щавеля. Можно было попытаться поговорить с дедушкой о том, чтобы прийти сюда вечером и бросить спальник где-нибудь в церковной ограде, но я как-то постеснялась, решив отложить вопрос о ночлеге, а пока отправилась по музеям.
Первый музей находился в двух шагах от церкви в госпитале Святого Иоанна и посвящался истории самого госпиталя, действующего до сих пор в качестве дома престарелых. Здесь бережно чтят память нескольких монахинь, которые самоотверженно ухаживали за больными и были убиты во время не то Реформации, не то какого-то восстания (кажется, в Дамме они даже вроде местночтимых святых). Помимо напоминающих о них реликвий, в музее можно увидеть обширную коллекцию предметов быта старой Фландрии, где, как выяснилось, в ходу был и заимствованный у нас "samovar" (настоящий, пузатый и сверкающий начищенной медью!), а также - старинных медицинских инструментов (местами впечатляет не меньше вышеупомянутой комнаты в гентском замке!).
В другом музее, что на площади, большую часть экспозиции составляла персональная выставка одного знаменитого кузнеца, переехавшего несколько лет назад в Дамме из какого-то крупного города и, к сожалению, уже покойного. Изящные железные цветы и ажурные решетки из кованых прутьев, завязанных затейливыми узелками, перемежались бытовой утварью, элементами обстановки кузницы и инструментами, с помощью которых создается эта красота. Интересный предмет, похожий на удлиненный железный столик, по совместительству печку, в котором я подозревала все что угодно - от кузнечного приспособления до орудия пытки, - оказался жаровней для подогрева пищи в процессе трапезы. Была здесь и старинная вафельница, наподобие той, в которую стукач-рыбник, ставший на старости лет серийным убийцей, ввинчивал железные зубы и в образе вервольфа перекусывал горло девочкам на пустынной дороге. Да, старина Уленшпигель определенно настраивал на мрачноватый лад, и я не очень жалею, что не попала в музей его имени. Однако на входе туда мне дали рекламку кемпинга, расположенного в семи километрах от Дамме, у самой трассы от Кнокке на Антверпен. Там брали 15 евро в сутки за двух человек с машиной и палаткой, и я надеялась, что с меня сдерут максимум половину этой суммы. Ибо, как сказала мне женщина в музее, все земли вокруг Дамме частные, и просто так расположиться там с тентом и спальником проблематично. Конечно, можно было попытаться договориться с фермерами или просто встать на обочине, на "нейтральной полосе", но после ночевки на вокзале страшно хотелось в душ. К тому же, хоть ноги и гудели после напряженного дня, прогулка пешком по берегу канала, через поля и деревни легендарной Фландрии, выглядела более чем заманчиво.
Итак, окинув еще раз взглядом улицу с четырехугольным силуэтом колокольни вдали, я двинулась в путь к северу, к селению под названием Hoeke (не помню, как это правильно звучит в русской транскрипции). Здесь, за пределами Дамме, не считая асфальта и велосипедной дорожки вдоль канала, все было как сотни лет назад - высоченные тополя, роняющие сережки в изумрудную траву с веселой россыпью одуванчиков и маргариток, жилистый подорожник, взламывающий асфальт вдоль бордюров, сухой прошлогодний тростник и желтые ирисы над водой. И ярко-зеленые поля, разгороженные узенькими каналами и рядами стриженых ив, шарообразно топорщившихся буйными новорожденными побегами. Позже кто-то объяснил мне, что дело не только в европейской любви фламандцев к аккуратным формам - здесь с давних времен развит корзинный промысел, и в самом Дамме, и в Брюгге я видела целые развалы, где продавались плетенные из лозы изделия. Иногда в канале раздавались гулкие всплески, и один раз я увидела, как зеркально-темную гладь мощно пропахал плавник, под которым угадывалось могучее, почти метровое тело: исполинские карпы в этих каналах водились еще в те времена, когда здесь рыбачил угольщик Клаас.
Время остановилось, и лихорадочный марафон по городам и весям прекратился до завтрашнего дня. Я была свободна и шагала по пустынной дороге Западной Фландрии с хлебом и молоком в рюкзаке, и беспечный ветер трепал волосы и носил по небу грозовые тучи, и солнце сияло сквозь них предзакатным золотом, и где-то далеко над Шельдой рокотал майский гром. Как-то незаметно и почти безболезненно разрушилась героическая легенда о славных гёзах и добром принце Оранском (думаю, сродни провансальской легенде о "добрых людях" - катарах и графе Раймоне Тулузском, о чем хорошо написала Елена Хаецкая, чье путешествие в Монсегюр я вспоминала теперь почти с родственным чувством), и легенда о Фландрии, её духе, сердце и плоти, воскресала во всей своей чистоте и первозданности. У каждого народа бывают в истории страшные, смутные времена и запутанные, неправедные пути, где добро щедро перемешано со злом, правда с ложью, а даже самые благие намерения приводят в бездну кровавых бунтов, ересей, войн и страданий. Реформация в Нидерландах совпала не только с буржуазной революцией - а протестантская вера всегда буржуазна, потому что простой народ (не люмпены!) скорее аристократичен - в смысле связи с Традицией, с таинством. Когда он лишен подлинного таинства в церковной жизни, святое место не остается пустым (вот почему в "Уленшпигеле" столь значимый персонаж - добрая ведьма Катлина с её возлюбленным, выдающим себя за беса, волшебными мазями и шабашами духов природы, где получают откровения Тиль и Неле!). Беда в том, что Реформация совпала здесь (и тесно переплелась!) с национально-освободительным движением, и ересь стала знаменем патриотов, в чем немалая вина и католической Церкви. Гёзы в романе де Костера, носившие на шапках полумесяцы с надписью "Лучше служить турецкому султану, чем Папе!", искренне верили, что сражаются за истинную, очищенную от неправды и корысти веру Христа. Возможно, в это верили и те, кто убивал монахинь в госпитале Святого Иоанна...
Нам, русским людям, незачем далеко ходить за подобными примерами - достаточно вспомнить нашу историю ХХ столетия. Но даже от самых ярых ненавистников большевистской идеологии и режима я не слышала призывов уничтожить или предать забвению фильмы "Белое солнце пустыни", "Служили два товарища" или окуджавскую песню о "комиссарах в пыльных шлемах". Можно ли назвать ложью историю Бумбараша или "неуловимых мстителей"? Нет. Это ставшие легендой человеческие истории, в которых глубокая человеческая правда переплелась с русским национальным характером в крутых изгибах истории страны, связавшей в узел надежды, стремления, веру и неверие, героизм и жестокость, самоотверженность и гордыню, любовь и ненависть, истину и ложь, верность и предательство, благие порывы, ошибки и заблуждения очень-очень многих людей. Такова, наверное, для Фландрии история Уленшпигеля, его невесты Неле и верного друга Ламме Гудзака, где сцены, поражающие кощунством и кровожадной жестокостью (ну не было в те времена такого понятия, как гуманизм!), перемежаются живыми и теплыми картинами быта, природы и человеческих отношений, пронизанными любовью к родной земле, её людям и плодам их трудов.
Для меня отныне и навек сердце Фландрии - в Дамме, на солнечном церковном дворе среди замшелых камней с проросшими цветами, на зеленой траве среди молодых каштанов и лип, откуда смотрит в небо женское лицо с задумчивой и нежной улыбкой - скульптура нового времени (Дева Мария? Нет, скорее Неле... Или сама Фландрия - древняя и вечно юная?..). К этому сердцу я сегодня с трепетом прикоснулась рукой, и налегке шла в сторону моря, унося с собой великий дар. Эта земля, впитавшая в себя кровь многих смут, закованная в камень в городах, разрезанная на квадраты каналами, тучная, питающая стада и множество водоплавающих птиц, лишь на редких участках сохранившая свой первозданный облик, веками создавала фламандский характер, как он создавал её, отвоевывая у болот и моря. Осязаемая, торжествующая, до грубости, до отторжения, телесность Рубенса светоносна, как солнце сквозь набухшие грозовые тучи, а бюргерская основательность фламандца словно бы навсегда разбавлена вольным морским ветром, бесшабашным и немного легкомысленным. И даже если моря нет рядом, все равно оно присутствует везде - каким-то особенным запахом в воздухе, плеском воды, криком птиц, - даже в языке, легком, с обилием придыханий, дифтонгов и протяженных гласных...
Дорога пересекла два параллельных канала, над которыми почти сплетались ветки нависших деревьев (это место обозначено на карте как "Сифон"), миновала придорожный мотельчик с рестораном, утонувший в облаках сирени и цветущих яблонь, и крошечный городок за каналом, именуемый Оосткерк ("Восточная церковь"). Сказать "деревня" язык не поворачивался из-за церкви, большой и старинной, а есть ли здесь понятие "село" и как называют такие населенные пункты, я так и не разобралась. Брызнувший дождь темными крапинами отпечатался на асфальте, рябью прошел по воде и, не успев вымочить меня, кончился у ворот кемпинга Hoeke, отгороженного живой изгородью от окрестных полей, где паслись пятнистые фермерские коровы. Городок, откуда доносился вечерний колокольный звон, вытянулся по другую сторону канала; к хозяйственным и административным постройкам кемпинга примыкало лишь придорожное кафе, а дальше особняком стоял довольно странного вида дом, вывеска перед которым сулила всем желающим услуги в виде практической психологии, магии вуду, гаданий и тому подобных развлечений (куда там бедняжке Катлине!).
Приемом гостей в кемпинге заведовала классическая фламандская старушка - божий одуванчик, к чьему пухлому лицу и легким седым кудряшкам очень пошел бы кружевной чепец; на "рецепшене", бывшем одновременно передней её жилья, патриархально опрятного и уютного, в это время находились еще одни постояльцы - средних лет супружеская пара из Брюгге, судя по всему, постоянные клиенты. Под аханье старушки (мало того что русская, так еще и пришла пешком из Дамме!) я заполнила листок и за 10 евро (утомленная дорогой жаба-душительница только сдавленно пискнула) получила на сутки в свое распоряжение зеленую лужайку с маргаритками, огороженную проволочным заборчиком и чахлыми подстриженными топольками, а также право пользоваться душем и остальными удобствами, находившимися в домике поблизости. Наискосок на такой же лужайке расположилась большая семейная компания с двумя трейлерами, обширной палаткой и парой звонких спаниелей, которые сначала бурно реагировали на мои передвижения, а затем признали за свою. У меня был самодельный тент из куска палаточной ткани полтора на два метра, который я растянула в углу оградки, зафиксировав свободный угол парой кирпичей, позаимствованных из кучи строительного мусора возле домика. За сооружением сего экстремального жилища с интересом наблюдал, по-моему, весь кемпинг: у всех вдруг срочно обнаружились какие-то дела, ради осуществления которых непременно нужно было пройти мимо меня, и я только и успевала между делом кивать в ответ и, чувствуя себя джоннидепповским персонажем "Аризонской мечты", повторять с лучезарной улыбкой: "Хеллоу!... Хеллоу!... Хеллё-оу-у!..."
Наверное, по закону жанра этой ночью мне должны были сниться какие-то особенные, готически-средневековые сны с глубоким символическим подтекстом, но не буду врать - отключилась я сразу же, как только заползла в спальник, и до утра проспала без сновидений. Утром соседи Каролина и Макс возвращались в Брюгге в своем фургончике - настоящем домике на колесах! - и взяли меня с собой. Каролина оказалась художницей (везло мне на художников и, как выяснилось на обратном пути, на перепачканные краской машины), а двое их сыновей учились в Голландии: старший в Делфте (мир тесен!), младший - в Лейдене. Мы распрощались на набережной канала, обросшей, как бородой, каким-то ползучим кустарничком, и я двинулась к центру, ориентируясь на виднеющуюся над крышами зубчатую корону Дозорной башни, которую видела вчера из окна автобуса. Зайдя в лавочку с сувенирами, я наконец-то совершила правильный туристский поступок - купила брошюрку-путеводитель по городу на русском языке.
Название города Брюгге звучит для русского уха забавно: "Брюхе". На самом деле слово "brug" означает мост, и мостов здесь действительно великое множество, но имя города также возводят к пристани - "brygghia", - которую соорудили здесь викинги в IX веке. С тех пор море отступило более чем на 10 километров, но до XV века Брюгге оставался купеческой и промышленной столицей Бельгии, откуда корабли, груженые знаменитым фламандским сукном, уходили по реке Звин в море, в разные концы Европы, привозя взамен множество товаров.
Еще Брюгге называют "Северной Венецией". Я не была в Венеции южной, поэтому сравнивать не могу, но первое мое впечатление о городе - двухэтажная улочка, где у кирпичных стен, обвитых плющом и обросших внизу зеленью, гондолами покачиваются на воде лепестки магнолий, осыпающиеся из крошечных садиков над каналом, а из двери в задней стене дома можно звездной ночью шагнуть прямо в лодку (романтический плащ и полумаска тоже уместны!). Сотни лет каменный монах меряет посохом уровень воды в одном из "рейев", как называют старые каналы по имени протекавшей здесь реки, а набережные и мосты обросли камнеломкой и целыми зарослями кустарника, чьи узловатые корни живописно стелются по камням. Лепятся друг к другу дома со ступенчатыми фронтонами, в два-три, а то и в одно окно - так строили в средние века, в пору расцвета Брюгге, когда земля здесь была на вес золота: на первом этаже лавочка или мастерская, выше - очень скромное жилье в одну-две комнаты плюс мансарда. Многие стены и углы домов в старой части города украшены небольшими изваяниями Божией Матери, чьим подножием служит лепной вазон с геранью и алой бегонией, и надписью "Ave Maria".
На подходе к площади начинаются сувенирные лавочки с кружевами - в основном изящный и недорогой ширпотреб, сплетенный по отработанным образцам: бабочки, лебеди, башни, вензеля, стилизованные фигурки кружевниц; салфетки и веера, сшитые вручную из простого коклюшечного плетешка. Настоящее фламандское кружево я увидела дальше, за церковью Богоматери, в магазинчиках на углу улицы Валстраат; стоит оно бешеных денег, но это - нечто волшебное. Много образцов кружева тончайшей старинной работы хранится и в здешних музеях; в частности, цельнокружевная юбка, которую носила одна из бельгийских королев, но видеть мне этого не довелось.
В городах Бельгии и Нидерландов, ведущих свою историю со средних веков, все главные площади похожи друг на друга и даже называются одинаково: "Grote Markt" (Большая рыночная площадь). Собор или колокольня, обычно с карильоном, играющим несколько мелодий, ратуша и дома гильдий, украшенные ремесленной и купеческой символикой: сейчас в них размещаются отели, кафе, сувенирные и цветочные лавки. Сама площадь в ярмарочные дни (обычно раз в неделю) полностью оправдывает свое название, становясь местом грандиозного торжища. Брюггский "Grote Markt" среди них не выглядит исключением, и, хотя ратуша и церковь находятся на соседней площади Бург, прежде бывшей центром Брюгге, их места в архитектурном ансамбле занимают изящное неоготическое здание Провинциального Совета и Дозорная Башня, или Белфорт. К башне примыкают Суконные Ряды, где в старину торговали знаменитым фламандским сукном; сейчас эти длинные галереи частично отданы под торговлю, частично - под выставочные залы, где я попала, во-первых, на выставку скульптур и карандашных рисунков Сальвадора Дали, а во-вторых, на выставку аккордеонов, среди которых были не только аккордеоны, баяны, бандонеоны и гармошки со всего света, но и какие-то уж совершенно экзотические инструменты с мехами и клавишами. Можно было подняться и на саму башню, но ноги изрядно побаливали после вчерашнего дня, и я просто побродила по площади под звуки карильона, разглядывая ступенчатые дома, повозки, запряженные лошадьми, и макет самой башни, выставленный здесь для слепых вместе с бронзовыми досками, содержащими брайлевский текст на нескольких языках.
Сидя на скамейке с банкой Jupiler"а в руке и слушая, как колокола над головой вызванивают мелодию бетховенской оды "К радости", я медлила, подсознательно оттягивая момент свидания со старым Брюгге. Потому что времени у меня оставалось катастрофически мало, а я была полна еще впечатлениями последних двух дней - настолько, что это вызывало почти физическую боль. Нельзя сказать, что я была пресыщена, подобно объевшемуся человеку за богатым столом - нет, это скорее были муки гурмана, которого пустили за этот стол на пять минут, и он вынужден торопливо запихивать в рот кусочек то одного, то другого, не успевая прожевать и ощутить вкус. Здесь надо жить неделю, а лучше - месяц, и, просыпаясь каждое утро, отправляться неспешно бродить по улицам, открывая невиданные ранее дворики и закоулки, видя уже знакомые места при разной погоде, в разное время суток; подолгу разглядывая лепнину домов, прикасаясь руками к стволам деревьев и нагретому солнцем замшелому камню набережных, и, разувшись, ощущать ребристую неровность булыжной или кирпичной мостовой, бархатный мох и прохладную траву, по щиколотку погружаясь в легкую порошу черешневых лепестков. Заходить в музеи и картинные галереи и подниматься на колокольни, разглядывая город с высоты. Видеть, слышать и общаться с людьми - местными жителями и приезжими...
На все про все у меня оставалось два-три часа лихорадочной гонки, добровольного истязания, состоящего в том, чтобы бестолково метаться от дома к дому, от церкви к мосту, от площади к увитой плющом стене, пытаясь запомнить, увидеть, охватить все, объять необъятное, не в силах выбрать одно и оставить другое... И уже ноги несли прочь с площади, в сторону готической ратуши, напоминающей драгоценный ларец, и сверкающей позолоченными скульптурами на фасаде базилики Святой Крови, где хранится великая реликвия - капли крови Христа, привезенные из Иерусалима во время второго крестового похода... Перед ратушей - небольшая толпа школьников лет восьми-десяти, видимо, класс на экскурсии, - усевшись кружком прямо на теплую брусчатку, слушают рассказывающую им что-то учительницу... Дальше в арку ныряет улочка с любопытным названием Улица Слепого Осла. Считается, что именем с ней поделился когда-то существовавший здесь трактир, но через несколько дней, беседуя с русским священником в Роттердаме и узнав, что Брюгге - один из западноевропейских центров паломничества православных, где находятся мощи Святителя Василия Великого, - я поняла, что это вовсе не так. Улица названа в честь одной легкомысленной русской туристки, которой не хватило ума, глядя в путеводитель, сообразить, кто такой этот "греческий священник Василий", которому посвящена подземная часовня под капеллой Святой Крови!
Увы, из-за своего невежества я пролетела мимо, остановившись лишь для того, чтобы щелкнуть... нет, не клювом, а фотоаппаратом, где оставалось уже менее десятка кадров. Выйдя к каналам, задержалась на мостике со статуей другого святого, католического - чешского епископа Иоанна Непомука, духовника королевы, который был замучен в XIV веке, отказавшись выдать тайну исповеди. Об этом я тоже прочитала позже, а пока, мельком удивившись славянскому звучанию прозвания святого, залюбовалась открывающимися с моста видами на Зеленый канал с вырастающими из воды зданиями и нависшими ветвями деревьев (особенно хороша раскидистая ива возле Испанского дома, с видом на Белфорт!).
С засаженной молодыми липами набережной, где играл шарманщик, я свернула в узкий переулок и оказалась в замкнутом пространстве обширного двора, где время, казалось, замерло меж средневековых стен и столетних дубов и каштанов; лишь звонко цокают по мостовой копыта лошадей. Здесь, в бывшем аббатстве августинцев - знаменитый музей Грунинге с коллекцией Ван Эйка и других фламандских живописцев, а дальше - другой художественный музей - Мемлинга... Время поджимает; я слишком долго без толку бродила по улицам, слишком долго сидела на площади и совершенно напрасно ходила смотреть на Дали, а с налету, на бегу, в таких музеях делать нечего. Нехотя отпускает нежный зеленый сумрак под деревьями. Изящный горбатый мостик Святого Бонифация, где едва могут разминуться двое (не поверишь, что он выстроен в начале ХХ века!); темная вода канала внизу стиснута стенами, так что когда между ними проносятся моторки с туристами, она кипит и бурлит и кидается на камни, словно пытаясь выплеснуться из берегов. Я осталась бы жить здесь, среди живописно громоздящихся черепичных крыш, башенок, чьи остроконечные силуэты словно одеты мохнатой зеленой шкурой из плюща, и нависших над каналом цветущих деревьев, но надо идти дальше... Распятые на шпалерах липки хороводом обступили церковь Богоматери - высокая колокольня и сама церковь - приземистая, в готических воздушных мостиках и арках. Открытый портал притягивает, манят двери госпиталя Святого Иоанна... Скрепя сердце, спешу по Mariastraat, мимо кружевных лавочек, мимо старых ступенчатых домов со статуями Божией Матери в алых бегониях...
За лошадиной поилкой-фонтаном с двумя конскими головами открывается дивной красоты пруд с множеством белых лебедей; они же разгуливают и по траве под цветущими каштанами. Лебеди - один из символов Брюгге; они водятся здесь и дальше, за шлюзами, на Озере Любви. Так переводят название Minnewater; хотя говорят еще, что оно происходит от старинного "y meene" - общий. Ламме Гудзак утверждал, что название это связано с миноритами - монахами-францисканцами, но в те времена вообще любили поиграть со смыслами и созвучиями - достаточно вспомнить инквизиторов Шпренгера и Инститориса, которые считали, что латинское слово femina (женщина) происходит от fide minima - "малая вера".
Кстати, о женщинах и вере. Этот мостик, за которым канал от пруда уходит вглубь, в благоуханные арки из яблонь и черешен, ведет в тихую монастырскую обитель - Двор бегинок, где сейчас вместо бегинок обитают монахини-бенедиктинки. Там идет ремонт, и двор, где трава под большими деревьями густо проросла отцветающими нарциссами, изрыт канавами, но кажется, умиротворенный покой, царящий здесь, на автономном маленьком пространстве, не в силах поколебать и грохот отбойных молотков. Дальше, за шлюзовым домиком, откуда вода падает плотной прозрачной завесой, взбивая на поверхности пену, открывается длинное озеро с лебедями и другими птицами.
Вот и всё. Канал, идущий от Озера Любви, выведет меня к вокзальной площади, к автобусам, и я прощусь с этим городом. Если Гент был для меня утренним сном, сказочным и туманным, заметенным, как снегом, черешневыми лепестками, Дамме - легендой, то Брюгге - раной в сердце. Уходя вдоль древних узловатых ив, склонившихся над озером, где на плавучих островках из веток и сухой травы гнездились белоголовые уточки-нырки, я чувствовала облегчение и опустошенность, странно сочетавшуюся с переполненностью. Я отрывала Фландрию от сердца и уносила её с собой, как непознанную и манящую тайну, прикосновение к которой не проходит бесследно. Впереди ждала трасса и дорога в Голландию, и много еще впечатлений до возвращения домой, а значит - нужно было спешить...
На трассу выбиралась долго: сначала доехала на городском автобусе до Синт-Крюйс, где кончался город; дальше, по дороге, пересекающей трассу, ходил автобус на Малдегем, но он должен был быть только через полтора часа, и я надеялась, что "стопом" доберусь быстрее. Однако машин было мало, останавливаться они явно не желали, и я так и дотопала до деревни Вивенкапель, где меня догнал-таки малдегемский автобус, и чуть не заплакала, увидев по дороге указатель с надписью "Дамме - 5 км".
Автобус был полон школьников, которые почти все ехали до городка Синт-Рита со старинной и очень красивой церковью. На трассе бензоколонка была с противоположной стороны, и, перейдя туда, я заговорила с немецким дальнобойщиком, который оказался эмигрантом из России и с первого взгляда признал во мне соотечественницу (все как в анекдоте про Штирлица, который шел по Берлину с волочащимся сзади парашютом: я была в оранжевой майке, где светоотражающее слово "Автостоп" написано по-русски, а на лямке рюкзака красовалась георгиевская ленточка!). Однако ехал он в противоположную сторону и помочь смог только советом: голосовать на площадке у придорожного кафе, отгороженного от трассы новогодним рядом остролистов с блестящими красными ягодами.
Дальше время полетело стремительно, в темпе фургончика со стремянкой на крыше, который остановился первым. Седеющий дядька в перемазанном краской комбинезоне (да-да!) направлялся в Гент, но связался по мобильнику с ехавшим сзади товарищем, которому нужно было чуть дальше. Тем самым Ван-Дамме, который оказался на четверть поляком и всю дорогу вел рассуждения о сравнительной семантике фламандских, польских и английских слов. Я, конечно, робко вносила свои пять копеек в виде русских эквивалентов, но мне было жутко стыдно оттого, что половины из монолога польско-фламандского маляра-лингвиста я не понимала. На самом деле иностранный язык - это практика, практика и еще раз практика, - в этом я убедилась, начав к исходу третьего дня думать на странной смеси из русского и английского языков с примесью нидерландских слов и, не задумываясь, выдавать слова и обороты, которые, казалось, забыла сразу после окончания университета.
Парень на крутом автомобиле, который остановился следующим, высадил меня прямо на окружной дороге Антверпена (как раз где отсутствовала обочина!), и я, ожидая, что меня вот-вот заберет полиция, к своему удивлению, "застопила" большую фуру со словоохотливым голландцем, ехавшим в роттердамский порт. Через два часа я в сгущающихся сумерках вылезла из машины на окраине Роттердама, а еще через час вышла из электрички на станции Делфт-Зюйд и направилась к длинному дому, где обосновались почти все работающие здесь русские физики. И, звоня по домофону в квартиру брата, чувствовала, что почти вернулась домой...