Эта статья не является в целом ответом на прекрасную публикацию отца Димитрия Струева в апрельском номере "Фомы",
presviter-ds.livejournal.com/3190.html
www.foma.ru/articles/702/
поскольку, во-первых, мой текст был начат задолго до её выхода и писался с перерывами в течение примерно полугода, а во-вторых, со своей стороны я не вижу поля для принципиальной полемики - это просто взгляд немного с другого ракурса. Хотя в финале все уже немножко по-другому...
Впервые фильм Тарковского "Сталкер" я увидела в давнем 1986 году; мы ходили на него с кружком юных филологов при самарском Дворце пионеров, где я тогда занималась. Наверное, наложило свой отпечаток и последующее обсуждение, и вся та каша в наших девственно-дикарских мозгах, где варились, образуя гремучую смесь, литературные сенсации первых лет перестройки вроде айтматовской "Плахи", а также (ну разумеется!) "Мастер и Маргарита" и поэзия Серебряного века с обсуждавшимся незадолго до того безумцем из стихотворения Андрея Белого: "...Я не болен, нет-нет! Я - Спаситель!...". Всего этого, вкупе с библейскими текстами, звучащими в фильме, было достаточно, чтобы решить, что герой, гениально сыгранный Александром Кайдановским, это если и не намек на самого Христа, то персонаж уж точно христианский. Кроткий, мягкий, ранимый, прекраснодушный, тонко чувствующий, страдающий... Который тернистым путем ведет своих ни во что не верящих спутников к счастью, а значит - к свету и истине. Так я тогда думала. И так, по инерции, думала почти весь свой период осознанного христианства, пока, после долгого перерыва, не увидела фильм новыми глазами.
Возможно, весь последующий текст представляет собой рассказ о моем личном заблуждении и не интересен никому, кроме автора. Однако есть у меня смутное подозрение, что это не совсем так. Поскольку не одна я в те годы смотрела фильм, представляя себе Христа в лучшем случае по булгаковскому Иешуа. А главное - то, что христианская линия в фильме таки есть. Линия эта - апофатическая, она скорее не о том, "что есть", а о том, "что не есть истина". Только вот проводником её является не Сталкер, а совсем другой персонаж. Но об этом - чуть позже.
Известный самарский писатель Алексей Алексеевич Солоницын в книге о брате - актере, снявшемся в большинстве фильмов Тарковского, - говорит о том, что три главных персонажа "Сталкера" олицетворяют собой три ипостаси современного мира: Сталкер - веру, Писатель - культуру, Профессор - науку. С утверждением о вере я бы поспорила, если бы не меняющая все оговорка - "современного мира". Какова она, эта вера, и как она соотносится с христианством - мы и попробуем сейчас разобраться.
Главная ошибка, на мой взгляд, заключается в том, что Сталкер - персонаж вряд ли христианский. И не только потому, что Христос не посылал учеников впереди себя на крест. Хотя в этих действиях героя фильма как раз есть своя, вовсе не шкурная, а очень даже практичная и суровая логика: ведь если погибнет проводник, кто выведет из Зоны оставшихся в живых? Дело в другом. Секулярному сознанию свойственно связывать веру и легковерие, слабость, мягкость, податливость, инфантильность даже, - а смирение путать с преклонением перед силой. Да, Сталкер болезненно воспринимает кощунственную выходку Писателя, возлагающего себе на голову терновый венец. Да, говорит о вере, о молитве - но есть ли эта вера у него самого?
На первый взгляд кажется, что ответ на этот вопрос очевиден: конечно же, есть! Разве не твердит он всю дорогу, что "главное - верить!", разве не произносит в конце отчаянные слова о неверии своих недавних спутников? Сталкер - человек абсолютно, по-детски искренний, и ему хочется верить. Сразу и безоговорочно. Но, так же, как ребенок, он абсолютно искренне лжет самому себе.
Чего ищет в Зоне Сталкер? Истины, смысла жизни? Он о них, в отличие от своих спутников, и не задумывается - вернее, ему кажется, что ответ на этот вопрос очевиден. Но, делая счастье критерием смысла и истины, он не замечает, что подменяет понятия. "Я знаю, ты хочешь быть счастливой, но есть кое-что поважнее счастья", - говорит служитель католической церкви героине другого фильма Тарковского - "Ностальгия". Однако просить Зону об исполнении собственных желаний Сталкер не может - ему нельзя приходить туда "с корыстной целью". Риска, острых ощущений? Их он и без того хлебнул выше крыши, да и не тот человеческий тип... Власти, упоения собственной значительностью, в чем обвиняет его Писатель? Трудно сказать. Да, есть гордость, и немалая, в сознании того, что "никто не может дать людям то, что им нужно, а я, гнида, могу!" - но и это, пожалуй, не главное. Главное, как мне кажется, это безопасность. Убежище. Мечта его в том, чтобы забрать жену и дочку и перебраться жить в Зону: "Здесь тихо, никто их не обидит..."
О Сталкере, наверное, можно было бы сказать то же, что и о булгаковском Мастере: "Он не заслужил света, он заслужил покой". Но не только. Думаю, Тарковский не мог не принять во внимание и того обстоятельства, что тогда, в семидесятых-восьмидесятых, в стране, где едва ли не в каждой семье кто-то из старшего поколения либо отсидел, либо сгинул в лагерях, слово "Зона", вкупе с доходяжно-зэковским обликом главного героя с его бритой головой, драным свитером и растоптанными ботинками, должно было вызывать вполне определенные ассоциации, независимо от контекста фильма. Есть люди, которые органически не могут существовать вне стен тюрьмы - не потому, что они такие злостные нарушители закона, а потому, что бремя свободы непосильно для них. Стоит их выпустить из темницы - они либо погибнут, либо тут же создадут себе собственный маленький концлагерь, оградив его колючей проволокой стереотипов, суеверий, ритуалов, табу, расхожих истин и прочих вещей, создающих иллюзию безопасности и комфорта. В мире свободы нет гарантий; тюрьма - мир магический, где правильное поведение влечет за собой правильный результат, а ошибка приводит к гибели. Законы Зоны так же нечеловечны, как и тюремные законы, так же окружены множеством мелких условностей и ритуалов, едва ли не более значимых, чем законы человеческой этики. Нельзя ходить прямым путем; нельзя возвращаться, даже ради того, чтобы помочь отставшему... О том, как его учитель Дикобраз "подложил" здесь брата, Сталкер рассказывает с искренней жалостью - как же, тонкий был, талантливый человек, какие стихи писал! - но все же как о само собой разумеющемся. И на риторический, в сущности, вопрос Писателя о том, отчего повесился Дикобраз, сначала отвечает привычной наивной фразой: "Он в Зону пришел с корыстной целью"...
"За колючей проволокой" весь остальной мир, но за колючей проволокой и сама Зона. Выбор-то у героя Кайдановского, в сущности, невелик: между черно-белой железобетонной Матрицей цивилизации, где ему, изгою, не нашлось места, и зеленой резервацией Зоны, с которой эта цивилизация не может справиться. Но почему же этот мирок, который в глазах власти и обывателей опасен настолько, что они окружили его плотными военными кордонами и ограждениями, кажется самому Сталкеру таким же хрупким, как и внутренний мир его раненой души? "Зачем вы уничтожаете веру?!" - в отчаянии кричит он Профессору, пронесшему бомбу в сердце Зоны, чтобы оградить мир от безумных замыслов "фюреров" и "великих инквизиторов", которые могут проникнуть в Комнату, где исполняются желания. Зададимся вопросом: можно ли убить таким образом веру христианина?
Тогда, в восьмидесятые, большинство далеких от Церкви зрителей (включая вашу покорную слугу), наверное, ответили бы на этот вопрос утвердительно. Рушилась могучая вера в торжество коммунистической идеи и одновременно предавались гласности многочисленные факты большевистских гонений на верующих, разрушения и осквернения православных церквей, мечетей, костелов, синагог... В кровавой вакханалии революции и последующих сталинских репрессий веру теряли, наверное, многие. Но если говорить о тех, кто её не потерял, - не только о канонизированных Церковью новомучениках и исповедниках, но и о миллионах простых людей, тайком переписывавших друг у друга молитвы и Новый Завет (такой "архив" из потрепанных школьных тетрадок, убористо исписанных старушечьим почерком, достался и мне в наследство после смерти бабушки). Было это недоработкой пропагандистов, доносчиков и палачей, или речь идет о чем-то качественно ином, чем просто личная вера человека?
Если вера во всемогущество Божие зиждется на уверенности, что Бог обязан всегда и везде поступать по нашим молитвам, а любое зло должно быть пресечено и наказано здесь и сейчас, то такую веру утратить, наверное, несложно. Но этой ли уверенности требует от нас Христос, молившийся в ночь перед казнью в Гефсиманском саду?
Если (не дай Бог!) какие-нибудь террористы захотят взорвать мой духовный дом - храм Иоанна Богослова в Самаре (я слишком часто отношусь к этому дому как блудная дочь, но все равно - это мой дом), - и мне по какой-то причине придется вступить с ними в переговоры, я буду просить их пощадить седины отца Николая, уважаемого в городе духовника, а также молодость и малое дитя отца Романа с матушкой Вероникой (не потому, что сомневаюсь в посмертной участи священника, убитого "при исполнении", а потому, что по-человечески желаю этим людям долгой и счастливой жизни). Малышей из воскресной школы, бабушек из окрестных "хрущевок", приносивших из дома хрустальные люстры, цветы в горшках и рушники для храма, где все любовно обустроено и отремонтировано их старческими руками, на их пенсионерские пожертвования... Если моих христианских чувств достанет (в чем я сомневаюсь) на сострадание к самим террористам, я буду умолять их также не губить собственные души, не совершать святотатства и убийства невинных. Я буду никуда не годной христианкой, если для того, чтобы осквернить алтарь, им не придется переступить через мой труп. Но еще худшей христианкой я буду, если испугаюсь, что они способны осквернить и разрушить для нас Небо. Пускай взорвут хоть все храмы - пока жив последний священник, мы будем служить литургию в катакомбах! Потому что жив Христос, и Церковь Его не одолеть ни антихристу, ни вратам ада - не то, что каким-то отморозкам, обвязанным пластидом, или либералам, боящимся "православного фашизма"!
В самом деле - если Зона, не подавившись, скушала присланные туда войска на танках, что ей какие-то двадцать килотонн в профессорском рюкзаке? Бояться скорее уж надо за Профессора, попытавшегося обмануть неведомую силу, и Сталкер за него боится. Но когда он отчаянно бросается на спутников, пытаясь отобрать бомбу, движет им не только страх за безумца и стремление защитить святыню от поругания. Пистолет в писательских руках угрожает только Писателю, потому что в самом деле - в кого здесь стрелять-то? Но бомба, способная разнести на клочки Комнату вместе со всеми "мясорубками" и ловушками, - это уже весомый рациональный довод, сокрушающий хрупкую иррациональную уверенность Сталкера во всемогуществе Зоны.
Сталкер (в который раз!) выдает себя с головой, когда, срываясь на фальцет, восклицает перед порогом Комнаты: "А главное - верить!" Как писал диакон Андрей Кураев, слова "Я верю" в устах христианина означают: "Я знаю, что мое видение мира не очевидно для окружающих". В устах современного человека это чаще означает, что оно не очевидно и для самого верующего (помню, как одна милая дама убеждала меня, что важна лишь личная вера, а Бог не важен). Со словом "вера" часто связывают определение "слепая", но это не значит, что любая вера слепа. Вера - это не просто некритичное приятие каких-либо фактов или утверждений. Это еще и апофатическое знание, основанное на личном переживании, но ни в коем случае им не исчерпывающееся.
Придя в Православие с некоторым оккультным багажом, опытом хождения в разнообразные Зоны собственного подсознания, я тоже думала, что "главное - верить!", но никак не могла понять, почему кусочек хлеба, размоченный в красном вине - это Тело Христово, а главное - почему я должна его съесть? Да и вообще, как-то странно и дико - есть Того, кого любишь... Игры в "понарошку" душа не принимала, поверить в реальность отказывался рассудок, а совесть не позволяла приступить к таинству с такой расплывчатой полуверой. Хоть я тогда уже и расплевалась с той "традицией", по методикам которой занималась, мыслила я почти так же, как учил в одной из книжек её "мастер": "Не говорите мне о религии. Вот когда вы сможете помолиться до кровавого пота, как Христос в Гефсиманском саду, - ну, хотя бы до простого, - вот тогда мы и поговорим!" В итоге к своей первой исповеди и последующему причастию я пришла (если не сказать - приползла) уже на последнем издыхании своей гордыни, как раненый волк к порогу сельского врача, с одной-единственной отчаянной мыслью: "Будь что будет, а так больше нельзя! Я не выдержу. Делай со мной, Господи, что хочешь, только помоги мне!"...
Дальнейшее произошло само собой. Несокрушимой веры, сдвигающей горы и превращающей воду в живую текучую твердь, не понадобилось, хватило и слабенького доверия. То, что вошло в меня твердым обжигающим угольком из серебряной лжицы (пока я исповедовалась, литургия кончилась, и меня причастили запасными Дарами), было настолько реальным, что последние страхи и сомнения вымело, словно паутину из углов свидригайловской баньки. Встреча состоялась, и отменить её было уже нельзя, как нельзя отменить собственное рождение или первую любовь, - можно лишь отречься, предать, постараться забыть - но не забыть ни в нынешнем веке, ни в грядущем.
Я не хочу никого соблазнить новым опытом духовного переживания (да это и не получится). Я просто хочу сказать, что одно из главных отличий нашей веры заключается в том, что мы верим не столько "во что-то", сколько - "Кому-то" живому и личностному. В наше грядущее воскресение, в Страшный Суд и Царство Небесное мы верим не потому, что имеем твердые доказательства, а потому, что Он обещал нам это. Можно ли верить Зоне - или тем силам, что стоят за ней?
Я бы предостерегла от ошибки, которую могут сделать тут излишне ревностные православные люди, объявив эти силы демоническими. Все-таки "Сталкер" - притча, художественное произведение, а не отчет об экспедиции "аномальщиков". Зона - образ, созданный фантазией писателей Аркадия и Бориса Стругацких и преломленный творческим воображением Андрея Тарковского. Символ, в отличие от аллегории, многогранный и неоднозначный, имеющий, кроме своего прямого значения, множество пластов, уходящих в глубину культуры, мифологии, архетипов сознания... Попытаемся взглянуть хотя бы на поверхности - что именно может символизировать для нас Зона?
Первое, что приходит на ум - природа, торжествующая над техногенной цивилизацией. Грязновато-бурый гризайль города сменяется цветной картинкой: высокая трава, в которой теряются рельсы; утопающие в зелени развалины за лугом у изгиба реки; лес, далекое пение птиц; молодые деревца прорастают сквозь ржавеющие среди травы остовы военной техники... Мир, живущий по своим объективным законам, где человек, детище цивилизации, - не хозяин и не господин, а либо чужак, обреченный на гибель, либо гость, подчиняющийся царящим здесь правилам.
Природа - ни добрая, ни злая, а просто - такая, какая она есть: с зелеными побегами, пронизавшими кости убитых ею; с неожиданными подарками и смертельными ловушками. Она не терпит небрежного отношения к себе, но её месть не имеет ничего общего с ненавистью - как и с любовью. Иногда языком природы говорит с человеком Бог, и тогда она - зеркало, в котором отражается лик создавшего её Творца, - но сама природа в целом безлична, и потому в ней можно разглядеть любое лицо, которое готов увидеть смотрящий - от милосердного материнского лика до оскала звероподобных божеств. Когда-то, будучи участницей карельской Робинзонады и просидев две недели на необитаемом острове в Онежском озере, я в робинзонском дневнике сравнила свой остров с Зоной, которая, с какими бы мотивами ты ни пришел, все равно вытащит на свет самое сокровенное и воздаст каждому по вере. Отчасти это оказалось правдой и в другом, поскольку Зону можно назвать образом подсознания, внутреннего мира человека. Как и на острове, в Зоне человек оказывается наедине с самим собой, со своей памятью, совестью, желаниями, надеждами и внутренними страхами. "Зона каждый раз такая, какой мы сами её сделали, своим состоянием", - говорит Сталкер. Если Зона в его глазах - своего рода проекция мироздания, то это утверждение очень похоже на одну из ньюэйджерских идей, идущих из восточных духовных практик, бытовавших как в среде интеллигенции 70-80-х годов, так и в наше время. Несомненно, Тарковскому приходилось с ними встречаться, равно как и с людьми, очень похожими на Сталкера - добрыми, чистыми, ищущими - но ищущими, увы, не там...
Со всем инквизиторским пылом покаявшегося оккультиста я могу долго говорить о Зоне и о представлении о ней Сталкера, находя черты хорошо знакомых идей и практик, но, думаю, это лишнее. В конце концов, и Православие в понимании экстрасенсов, ради снятия порчи посылающих своих клиентов креститься и причащаться, имеет очень мало общего с настоящим. Если честно - я не знаю, что такое "на самом деле" Зона и что она может дать человеку. И мне почему-то кажется, что для авторов фильма этот вопрос - тоже не самый главный. Поскольку фильм - о том, чего в Зоне, может быть, и нет (или есть, но так и остается "за кадром"). О том, чего ищут (может быть, бессознательно, идя путем отрицаний) и не находят в ней главные герои. Сталкер с его измученной душой - той исцеляющей благодати, что не избавляет от дарованной ему способности чувствовать боль, но дает силу её переносить; твердости веры, не связанной с закостенелостью и смертью. Профессора, который даже внешне напоминает технических интеллигентов поколения шестидесятых, преданных идее гуманистического переустройства мира, Зона интересует, конечно, с точки зрения пользы или вреда для человечества, причем вреда, по его мнению, может быть больше. Но и он, пожалуй, все же втайне надеется на то, что существует это чудо, не поверяемое алгеброй, и что оно каким-то образом связано с лучшим, что есть в человеке. Помните этот взгляд: "Или, может, сокровенное не позволит? А?"... Хотя, честно говоря, Профессора, как и ему подобных людей, я понимаю не очень хорошо, а потому воздержусь от дальнейших суждений...
Писатель... А вот тут, пожалуй, начинается самое интересное. Ибо с первых кадров своего появления в фильме этот подвыпивший персонаж, с богемной скукой в голосе разглагольствующий перед дамой, задает определенную высоту всему предприятию главных героев, перейдя от Бермудского треугольника и летающих тарелок - к Богу. В Которого он, казалось бы, не верит и о Котором болтает небрежно, как бы всуе, но эта-то небрежность - нарочитая, почти болезненная, - и выдает, как важен вопрос существования Бога и истины именно для него (помните, каким тоном он произносит: "В споре рождается истина - будь она проклята!"). Другое дело - что заметить это не всегда легко, поскольку Писатель, вообще говоря, человек очень неприятный - особенно на фоне внешне мягкого и выдержанного Профессора. Не сразу видишь, что Профессор может быть и жестоким, и не таким уж интеллигентным - когда он ясно и грубо дает понять, что ему безразличны "комплексы" собрата, лично мне становятся симпатичнее истерическая демонстративность и фиглярство Писателя, потому что за ними угадывается реальный, почти карамазовский надрыв, страдание живой души, для которой этот поход - вопрос жизни и смерти. Потому так понятна и ярость Писателя по отношению к Сталкеру. Он пришел в Зону не менее чем за истиной, а ему, извините за выражение, впаривают "работающую технологию". После "мясорубки" с Писателя окончательно облетает его напускная бравада и выглядывает настоящее лицо - человека погибающего и знающего об этом; отчаянно жаждущего спасения, правды и смысла; чей цинизм - лишь маска для прикрытия невыносимой внутренней боли. А Сталкеру кажется, что он всего лишь радуется тому, что остался в живых...
Эпизод, где герой, прислонившись к стене, задыхаясь, читает стихи Арсения Тарковского, казался мне апофеозом непонимания, человеческой глухоты: вот стоит он тут, такой беззащитный, трепетный, всю душу открывает, а они - не слышат, не хотят понять... "Что ты все юлишь, все суетишься?" - сурово обрывает его Писатель. Но слышит ли своих спутников сам Сталкер? И слышит ли он сам, по правде говоря, то, что читает, что рефреном повторяется в стихотворении об осени, о судьбе, об итоге человеческой жизни: "Только этого мало...", - эту устремленность за всяческий предел, в немыслимую даль, для которой недостаточно земного счастья и сбывшихся мечтаний? Или для него это просто мелодия красивых слов, как для девочки-мутанта - стихи о страсти, о желании, о плотской любви?..
Сталкер - по-детски невинен, Писатель - обременен грехами. На восторженные слова Сталкера о том, что он, наверное, очень хороший, прекрасный человек, Писатель реагирует с мрачной иронией: он-то слишком хорошо знает, что не хороший и не замечательный. Он бы, может, и покаялся - да не знает, перед кем. Да и слова его о том, что срамно это - ползать на коленях, унижаться, молиться, - скорее относятся не к молитве как таковой, а к преклонению перед силой. Писатель восстает против того, что, по сути, предлагает Сталкер: отбросив всякие сомнения, поклониться Зоне ради исполнения заветных желаний. Как ни циничен этот персонаж, ему как раз не все равно, к чьим ногам сложить свою боль и отчаяние, чьей милости доверить, может быть, последнюю надежду.
Для Сталкера сомнений нет: если силы, обитающие в Зоне, сильнее и выше человека, то они не могут не быть благими - каким бы странным ни казалось это благо. Возможно, они и вовсе выше человеческих представлений, "по ту сторону добра и зла". Он - ребенок, для которого взрослые по определению не могут быть неправыми. Писателю, знающему о зле гораздо больше, очевидно: очень даже могут. Потому и не удовлетворяет его ответ Сталкера: "Зона - это Зона". С самого начала он испытывает Зону, бросая ей вызов - то дерзкой попыткой достичь Комнаты напрямик, то изводя Сталкера каверзными вопросами. Испытывает Зону и Профессор, но его интерес - прежде всего интерес естествоиспытателя, экспериментатора; он выдержан и хладнокровен в отличие от своего надломленного попутчика. Писатель испытывает Зону, как испытывают духов: от Бога ли они? "Интересно... Значит, хороших она пропускает, а плохих нет?" - язвительно вопрошает он, и в этом, пожалуй, сразу два вопроса: первый - справедлива ли Зона, и второй - милосердна ли она? Существуют ли для неё этические критерии, добро и зло, грех и добродетель? А если существуют - есть ли надежда для такого грешника, как он?
Рассказ о самоубийстве Дикобраза звучит для Писателя не то что тревожным звоночком - похоронным звоном. "Ты ведь понятия не имеешь, что здесь творится", - с горечью говорит он Сталкеру. Дикобраз после своего падения очевидно непонятен бывшему ученику, зато Писатель понимает его очень хорошо - потому что сам идет в Зону за прощением и надеждой на творческое и духовное возрождение, не веря ни в то, ни в другое. Потому что и сам не знает, какие его желания признает Зона самыми истинными, самыми сокровенными; что вытащит из его души и материализует: эту слабую, почти ни на чем не основанную надежду, или тот мрак, который у него внутри: страхи, обиды, тщеславие, жажду самоутверждения, "похоть очес, похоть плоти и гордость житейскую"? Потому что, если "Дикобразу - дикобразово", то, действительно, лучше уж тихо спиться в своем писательском особняке. Если Бог - это "треугольник а-бэ-цэ, который равен треугольнику а-прим-бэ-прим-цэ-прим"; если нет иного критерия, кроме твоего собственного "сокровенного", то нет смысла ни в творчестве, ни в самой жизни. Потому Писатель и отказывается войти в Комнату, что не спешит вынести свой собственный ад наружу; что в себя и в истину-в-себе не верит уже давно и необратимо.
В таком состоянии лезут в петлю, но в таком состоянии и обращаются ко Господу - потому что неоткуда больше ждать помощи. Это не вера - но и не фатальное безверие, означающее гибель души; это глубина отчаяния, в которой может родиться надежда. Это то дно, на котором можно либо остаться, либо, оттолкнув его от себя, начать путь наверх. Понимает ли это Сталкер, при всей своей душевной тонкости? Боюсь, что нет - слишком раздавлен он своей болью, своим сомнением, оглушен вопросами, на которые у него нет ответа. "Ты их видела - у них же глаза пустые!" - с отчаянием говорит он своей жене. А перед зрителем еще стоят два больных взгляда, провожающие их сквозь стекло двери бара, где расстаются герои...
Интересно, что такой едва ли не толстовский персонаж цитирует бунинские слова, сказанные о Толстом, об отсутствии у него "органа, которым верят" (по-моему, в том контексте, в котором слышала или читала их в первый раз, говорилось о том, что Толстого надо не ругать, а пожалеть. Возможно, эти слова просто были "крылатыми" в свое время, и повторяли их разные авторы. Попробую поискать еще. - Н.Л.). Интересно и то, что "пожалеть" предлагает жена Сталкера - сам он просто ужасается неверию своих недавних спутников.
Жена (Алиса Фрейндлих) - персонаж тоже достаточно интересный, и прежде всего тем, что она-то как раз верить умеет - потому что любит. Но верит она не в Зону и даже не в своего мужа, а - своему мужу, который когда-то сказал ей: "Пойдем со мной!" Она не питает иллюзий - слово "блаженный" в её устах звучит не в богословском, а в бытовом, обывательском смысле, - но готова быть с ним до конца, просто потому, что верна своему выбору, потому что "такая судьба". И в этом смысле она, возможно, ближе всех к христианству, ибо знает о вере, пусть интуитивно, что-то, чего не знает её муж. Честно говоря, женский голос, читающий за кадром слова Откровения, я до прочтения статьи в "Фоме" никак не связывала с образом жены Сталкера, но может быть, именно в этом ключ к разгадке странного смеха, что звучит между строк? Не думаю, что это именно - радость о Христе грядущем, смех-то довольно нехороший, русалочий, - скорее, он символизирует некий подсознательный страх, беспокойство, "фон", которым отзываются в душе самого Сталкера слова Иоанна Богослова. Это та сторона веры, которая и становится для него камнем преткновения в фильме; откровение о том, что отдать надо всё. Всё должно подвергнуться очищающему и преображающему огню, умереть - чтобы воскреснуть в будущем веке. Ветхозаветные критерии закончились спором Иова и его друзей; неожиданное богатство может обернуться судом и осуждением, а страдание - наградой за верность. Героиня Алисы Фрейндлих с самого начала понимала, на что обрекает себя, выходя за Сталкера: изгойство, бедность, дети с генетическими отклонениями, вечное мучительное ожидание - то из Зоны, то из тюрьмы, - это еще не самое страшное... Она может в отчаянии, в худшие моменты жизни, упрекать его за свою загубленную жизнь, но никогда и ни на что эту жизнь - с ним - не променяет.
Собственно, женщины в фильмах Тарковского - не столько характеры, сколько архетипы - от двух практически тождественных героинь "Зеркала", сыгранных Маргаритой Тереховой, до медсестры Маши в "Ивановом детстве" или дурочки в "Андрее Рублеве". (Потому и столь отталкивающий православных критиков эпизод в "Жертвоприношении", когда главный герой должен ради предотвращения глобальной катастрофы переспать с колдуньей, стоит, на мой взгляд, понимать не буквально, а символически (как предлагает понимать отец Димитрий передвижение девочкой стаканов по столу)). Женский архетип многогранен и многолик, но одна из его сторон - жертвенность, способность любить до самоотречения, ждать и верить даже тогда, когда весь мир, казалось, говорит "не верь". Таковы были Жены-мироносицы, стоявшие у Креста, когда разбежались ученики: рушится или не рушится твоя личная вера, а делать надо то, что должно... Именно такой, жертвенной любви - к Зоне и к своим недавним спутникам - не хватило Сталкеру, чтобы понять, что его поражение может быть и испытанием, неизбежной болью перехода от детской наивной веры - к вере зрелой, связанной с познанием и преодолением трагедии...
Если уж действительно проводить параллель с христианством, то я бы, в сильно упрощенном виде, сравнила эту историю с ситуацией, когда некий человек (священник или мирянин) пытается привести в Церковь двух интеллигентов, ищущих ответов на свои "проклятые вопросы". Они ему - о свободе и предопределении, трагедии и возможности всеобщего спасения, смысле жизни, происхождении зла, а он им - о мироточащих иконах и чудотворных источниках, пророчествах старцев и беспрекословном послушании духовнику, о том, как правильно креститься и у какого святого просить избавления от головной боли, а у какого - от язвы желудка... Вот и ушли - каждый со своей бедой, так и не встретившись с Христом, лишний раз убедившись, что Церковь - это "только организация" или "эгрегор", и Бога там искать бесполезно. И оставив незадачливого миссионера бороться с искушением вопросами, на которые у него так и не нашлось ответа, и думать: "А что я сделал не так?"... Однако у Бога Свои пути и Свой промысел о каждом из нас. Он будет стучаться до тех пор, пока Ему не откроют - или пока закрытые двери не станут запертыми изнутри воротами в ад. Но и в ад Ему спускаться не впервые...
P.S. Возможно, я наговорила слишком много категоричных вещей. Но, мне кажется, неправильно было бы воспринимать реалии фильма именно как аллегорию христианства, более того, пытаться, исходя из внешних образов и символики, увидеть в "Сталкере" то, чего в нем нет; "притянуть за уши" то, что хочется видеть. Фильм сложен, он имеет много слоев, на каждом из которых события фабулы могут иметь различные толкования, ассоциации, аллюзии к тем или иным религиозным, культурным и архетипическим пластам, цитатам, образам. Подробности работы Стругацких и Тарковского над сценарием, приведенные в статье отца Димитрия, заставили меня на многие моменты взглянуть по-другому, но... что получилось в фильме на выходе, то получилось. Иначе получиться, думаю, и не могло, и не должно было. Мне кажется, "Сталкер" стоит рассматривать как фильм о вере, но снятый еще не сознательным христианином, а человеком, находящимся на пути к вере, но пока еще по ту сторону традиции; на многое глядящим со стороны, через призму сомнений, догадок, предубеждений, предчувствий, - и при этом гениальным художником, прозревающим во многое на уровне интуиции, такта, безошибочного различения настоящего и фальшивого. Порой продвигаясь ощупью, методом "от противного"; меняя сценарий не столько из страха перед советской цензурой, сколько из внутренней самоцензуры, опасения профанации, неверной ноты, вторжения в ту сферу, которая для него самого пока являлась непознанной тайной - ведь, чтобы снять молитву, нужно было знать, кому именно молится герой...
Когда-то английский писатель Г.К.Честертон советовал, чтобы понять христианство, взглянуть на апостолов, как на китайцев - то есть со стороны, как на что-то совсем иное, непонятное, чуждое, но изначально нейтральное, не враждебное. Что-то в этом роде происходит, например, в романе Олеси Николаевой "Инвалид детства", где читатель глазами московской интеллигентной дамы, приехавшей к сыну-послушнику, наблюдает за жизнью монастыря - очень странного и пугающего мира с его старцами, иноками, паломниками и "инвалидом детства" - юродивым монашком Лёнюшкой, - пока не обнаруживает, что инвалид-то детства - она... Мне кажется, Тарковский проделывает то же самое, пытаясь взглянуть на природу веры через взаимоотношения Зоны, её адепта - Сталкера, - и двух "внешних" - Писателя и Профессора. Сталкер в исполнении Александра Кайдановского - персонаж, возможно, еще более амбивалентный, чем его спутники, балансирующий на пугающей грани между юродством и одержимостью; этому служит и игра, и внешность актера, и потрясающая работа оператора: помните этот переход между двумя ракурсами героя, лежащего на островке посреди воды (как раз в том эпизоде, где звучат слова Откровения) - от чего-то едва ли не паучьего, неживого, нечеловеческого - к прекрасному, почти иконописному лику; к ангелу света - от ангела падшего - и упавшего на землю, в обличье "гада", "гнуса", по выражению Писателя... Предельное сомнение, выраженное в художественных образах; в месте, где, кажется, нет ничего незыблемого, постоянного, истинного; где все бесформенно и текуче, как вода, которой здесь так много...
Сомнение, честно доведенное до своего логического предела - тоже способ познания, ибо, отсекая то, что не есть истина, способно добраться до ядра, до сути, до последнего парадокса, который не поддается расщеплению на составные части. Его можно отвергнуть - или принять, совершив страшный прыжок в неизвестность. И тогда текучая вода, возможно, станет водами Крещения; твердью под ногами Апостола... Благодаря своей дерзости и сомнению эти два "Фомы неверующих" - Писатель и Профессор - заставляют Зону проявить свою личностную природу; делают очевидным то, что она - не просто "механизм" распределения счастья или кары, - у неё есть собственная воля (или за ней стоит некая воля), способная взаимодействовать с волями пришедших. Именно эта воля приказывает Писателю остановиться; именно она проводит Профессора невредимым через ловушку, позволяя ему принести к цели оставленный на привале рюкзак с бомбой. Другой вопрос - что это за воля, и чего она хочет от них? Возможно, единственный способ узнать это - обратиться к ней напрямую с этим вопросом, но на это у них дерзости уже не хватает. "Признаюсь, я бы побоялся спросить у Воскресенья, кто он", - говорит один из героев романа того же Честертона "Человек, который был Четвергом" о непостижимом персонаже, которого они знают под кличкой Воскресенье. - "Вы боитесь, что он вас убьет?" - спрашивает другой. "Я боюсь, что он мне ответит".
...Последние кадры в Зоне. Неугомонный Писатель, только что предположивший, что "нет там никакого чуда", оступается на пороге и, пошатнувшись, едва не вваливается внутрь Комнаты, балансирует на краю... "Осторожно!" - схватив за пальто, Сталкер втягивает его обратно. Случайность? Или - полшага до чуда, до возможного момента истины? Именно здесь, на пороге тайны, и оставляет своих героев Тарковский - хотя было потом и страшное, безнадежное расставание в баре, и отчаяние Сталкера, и монолог его жены. Но в комнате, под грохот проносящегося мимо поезда, ребенок играет с дарованной ему силой - и вопрос о тайне остается открытым...