Аннотация: Встретились однажды The Opera Ghost и The Phantom of The Opera... Вы полагаете, это анекдот? Увы, господа, это - трагедия.
Часть II ПРИЗРАКИ ОПЕРЫ
Глава I
Эрик замер в полной неподвижности и затаил дыхание. Непрошенный гость двигался почти бесшумно, и тем не менее Лебер хорошо представлял, где тот должен сейчас находиться - архитектор просто не оставил пришельцу возможности пройти другим путем. Следовало, наконец-то, встретиться лицом к лицу с пугливым (или осторожным?) и в то же время докучливым соседом.
Можно было предположить, что после переезда труппы, Академии Музыки, балетной школы и прочих сопутствующих подразделений в новое здание и официального открытия театра найдутся желающие побродить по подвалам. Поэтому Эрик позаботился о том, чтобы перекрыть доступ к некотором частям нижнего уровня не в меру любопытным личностям. Мысль о том, что однажды он может застать у себя "дома" какого-нибудь бесстрашного искателя приключений, большого восторга не вызывала. Благо, находившимся в его подчинении рабочим не приходило в голову задаваться вопросами: зачем нужна посреди озера тяжеленная стальная решетка, поднимающаяся вверх наподобие решеток средневековых замков, или многочисленные потайные ходы и двери, снабженные секретными механизмами.
Большинство необходимых вещей - книги, документы, деловые бумаги, приборы, гардероб, некоторое количество домашней утвари и меблировки из выставленного на продажу дома - Эрик перевез в небольшую двухкомнатную квартиру, которую снял поблизости от Оперы на улице Скриба. В результате получилось состоящее из кабинета и спальни скромное холостяцкое жилище рядового инженера-строителя. Решив оборвать все дружеские и личные связи, кроме деловых контактов с заказчиками, перед которыми у него еще оставались определенные обязательства, аренду Эрик оформил на имя Пьера Ксантье - человека, двадцать лет ведавшего всеми хозяйственными делами в доме профессора Лебера. Несмотря на то, что после смерти профессора эконом удалился на покой, дом Антуана Лебера был дорог ему. Поэтому старик Ксантье в душе не одобрял решение Эрика, но он просто не мог отказать "сумасбродному мальчишке" ни в единой, даже самой нелепой просьбе. Кроме того, одного взгляда на молодого архитектора было достаточно, чтобы понять: какие бы глупости он ни делал, остановить сейчас его невозможно.
Жгучее чувство стыда, испытанное Эриком в тот момент, когда Женевьева в ответ на его признание, едва не рассмеявшись ему в лицо, сказала: "Господи, Луи! О чем вы? Посмотрите на себя в зеркало", - породило в душе лишь одно желание - исчезнуть. В течение полугода они довольно часто встречались в доме Нортуа, много разговаривали на самые разные темы, бывали в театре и на выставках. Он никогда не замечал, чтобы мадемуазель де Кавиль стеснялась появляться в его сопровождении в общественных местах. Ее улыбки, хрустальный смех, постоянные апелляции к его мнению кружили голову и внушали обманчивую надежду. Как оказалось, все это с ее стороны было лишь оригинальным способом привлечь к себе всеобщее внимание. Эрик и представить себе не мог такого откровенно грубого и бесцеремонного использования: словно он был бездушным куском дерева, экзотическим зверем, которого показывают знакомым, дабы создать себе репутацию любителя редкостей. В какой-то момент у него даже появилась мысль покончить с собой. Но вдруг он совершенно отчетливо понял, что не испытывает желания расстаться с жизнью в угоду этому чудовищу в ангельском обличии. Стоило лишь представить, как Женевьева с гордостью рассказывает о застрелившемся ради ее прекрасных глаз уроде... Нет, такого удовольствия он не хотел ей доставить. Но и оставаться по-прежнему на виду, в кругу привычных связей он не мог. Потрясение оказалось чересчур глубоким. Что, если и большинство других его знакомых относятся к нему также? Хуже всего было то, что он со своей нерастраченной пылкостью, нежностью и тайным обожанием оказался попросту смешон. Смешон и жалок.
Все его личные проекты на тот момент находились либо в стадии завершения, либо - первичной разработки. Первые уже не требовали его постоянного присутствия, от последних он отказался, продолжая лишь работу в Гранд Опера. На это у него были особые причины.
Свое жилище у подземного озера, в отличие от квартиры наверху, Эрик обставил совсем иначе. Замечание Женевьевы о зеркале не прошло даром, чего-чего, а зеркал там было в избытке, дабы никогда не забыть и не забыться. Это был совсем другой мир, другой путь - путь во мраке и одиночестве. Именно в этом странном полусумеречном состоянии Эрик почувствовал непреодолимое желание предаться стихии музыки: писать, изливать страдания, выплескивать гнев, рождать из хаоса смятенных чувств гармонию высшего искусства. Установить орган в снятой на имя эконома квартирке было бы немыслимо, зато в величественном подземелье Храма Музыки спокойно разместился бы не один оркестр.
Но усидеть долго на одном месте Эрику не позволяла его деятельная неугомонная натура, и вскоре он уже был в курсе всего, что происходит в театре. Закулисная жизнь не казалась в диковинку бывшему ученику венской консерватории, но в силу своей занятости в Вене он наблюдал за специфическим миром оперы эпизодически и "со стороны". Теперь, получив возможность проникнуть в этот мир изнутри, Эрик вдруг раскрыл в себе прежде не проявлявшуюся склонность к мифотворчеству и таинственности. Услышав легенду о Духе Оперы, он почти непроизвольно стал "примерять" образ пугающего впечатлительные артистические души приведения на себя. Как человеку, имеющему несколько магистерских степеней по естественным и точным наукам, местные суеверия показались Леберу невероятно дикими и в то же время забавными.
Однако вскоре Эрик убедился, что у россказней и слухов несомненно существует какая-то реальная подоплека. В огромных подвалах оперы обосновался еще один постоянный обитатель. По всей видимости, этот человек имел немалый опыт по части пряток: увидеть его Эрику никак не удавалось. Но у архитектора были свои и немалые преимущества - точное знание обо всех явных и тайных проходах и помещениях в здании. Задача - познакомиться с Духом - стала особенно насущной, когда, вернувшись после трехдневного отсутствия, Эрик обнаружил неудачную попытку взлома одного из своих замков.
* * *
Эрик щелкнул ручкой-переключателем, коридор залило не слишком ярким, но после полной темноты показавшимся ослепительным электрическим светом. В направлении звука щелчка просвистела веревка со скользящей петлей на конце, она чудом не зацепила Эрика. Человек, бросивший удавку, щурился и нервно оглядывался по сторонам: со своего места он не видел стоящего в трех метрах от него Лебера. Это был высокий, не ниже Эрика ростом, очень худой мужчина, одетый в старый, весьма потрепанный черный сюртук, сшитый, вероятно, лет пятнадцать тому назад, и лоснящиеся от застарелой грязи, местами порванные и сильно обремкавшиеся понизу брюки. Ступни незнакомца были обернуты какими-то заскорузлыми тряпками, что делало его походку бесшумной, но вряд ли защищало ноги от холода. Лицо неудачливого взломщика скрывала матерчатая маска, поэтому увидеть его выражение не представлялось возможным. Тем не менее, архитектор мог его себе представить. Несложный фокус иллюзионистов с "отрубленной головой на столе" был для физика-оптика детской забавой, зеркала полностью "скрывали" Эрика от агрессивного преследователя.
- Стойте на месте, месье, - громко сказал архитектор, его голос срезонировал о стены и гулко раскатился по всему коридору.
Следуя первому из предусмотренных Эриком сценариев, незнакомец в маске бросился бежать в том направлении, откуда пришел. Но проход, в который он ловко нырнул, вдруг закончился тупиком: эта дверь закрылась одновременно с включением света. Как только нападавший оказался в ловушке, Эрик повернул рычаг: вделанная в стену решетка с лязгом отрезала незнакомцу последнюю возможность избежать обстоятельной беседы с Лебером.
Человек в маске с глухим стоном вцепился в решетку длинными, ужасающе худыми пальцами. Эрик вышел из своего зеркального укрытия:
- Успокойтесь, месье, я не причиню вам вреда. Кто вы?
Незнакомец отпрянул от решетки и забился в дальний угол ловушки. Эрик приблизился вплотную к толстым стальным прутьям и снова заговорил:
- Не бойтесь. Вы - Дух Оперы, верно? Зачем вы хотели убить меня? Здесь хватит места для двоих отверженных. Посмотрите на меня. Посмотрите!
Лебер повысил голос, незнакомец поднял голову и каким-то неуловимым, паучьим движением переместился ближе, потом поднялся на ноги. Низкий потолок короткого бокового прохода, в котором его закрыл Эрик, не позволял человеку в маске выпрямиться во весь рост. Когда Дух Оперы оказался рядом, Лебер не без труда заставил себя остаться на месте: тяжелое зловоние годами немытого тела и нестиранной одежды резко ударило в ноздри.
Некоторое время они, молча, рассматривали друг друга. Эрик был без парика, но по сравнению с незнакомцем, он смело мог считать себя обладателем роскошной шевелюры. Почти лысый череп Духа едва ли украшали две-три свешивающиеся за ушами длинные спутанные пряди неопределенного цвета.
- Давайте поговорим. И покажите мне ваше лицо, я ведь свое не прячу.
Из горла незнакомца вырвался какой-то нечленораздельный клекот, который Лебер счел за эквивалент горько смеха. Человек поднял руку к лицу и стянул маску вниз.
Эрик слышал ходившее по Опере со слов Буке описание внешности "привидения" и предполагал, что увидит человека не менее обиженного судьбой, чем он сам. Теперь Этери Луи Лебер был склонен признать, что с ним злая насмешница обошлась почти милосердно.
* * *
Найти общий язык с Дени оказалось не просто, но и не настолько тяжело, как подумал Эрик, впервые услышав невнятную и значительно замедленную речь Духа Оперы. Вскоре Лебер понял, что дефект вызван, скорее всего, одной из патологий костей черепа, доставшихся на долю бедного Дени с избытком, но не слабоумием. К удивлению Эрика, вскоре выяснилось, что легенда Опера Популер даже мало-мальски грамотен - умеет читать и держать в руках перо. Образование, если простейшие навыки письма и счета можно считать таковым на исходе XIX века, как и имя, Дени получил в приюте для брошенных детей Сен-Мишель, откуда сбежал ребенком после кончины отца Бернара. Эрик решил, что сердобольный монах, как видно, приложивший немало усилий, чтобы обучить чему-то мальчика, за которого другие и браться бы не стали, был поклонником великих просветителей прошлого столетия, в частности Дени Дидро.
Ни своего точного возраста, ни места рождения, ни родителей Дени, конечно, не знал. По рассказам нового знакомца Эрик заключил, что тот должен быть года на три-четыре старше него самого, так как судить о возрасте по внешности этого жутко обезображенного человека было сложно.
Как только между ними установилось некоторое взаимопонимание - (для достижения результата Леберу понадобилось не меньше месяца: стоило ему отпустить пленника после состоявшегося знакомства, как то сбежал, очертя голову, но через несколько дней сам пришел к подъемной решетке "замка" архитектора), - Эрик уговорил Дени помыться и принес ему пару своих костюмов вкупе с рубашками, обувью и другими деталями современного гардероба. К счастью рост и размеры ноги у них практически совпадали, чего нельзя было сказать о весе и ширине плеч. Одежда Эрика болталась на Дени как на вешалке. Лебер надеялся понемногу подкормить соседа, но исправить дефекты развития скелета - узкие плечи, цыплячью грудь - было, конечно же, невозможно. Со временем, Эрик начал заказывать своему портному костюмы по двум различным меркам.
Внезапно свалившаяся на него роль "старшего брата" - вне зависимости от реального соотношения возраста Эрик чувствовал себя намного более взрослым и обладающим большим жизненным опытом человеком - наполнила жизнь Лебера новым содержанием. До сих пор ему не приходилось заботиться о ком-нибудь кроме самого себя. Насмотревшись на мучения Дени, Эрик начал подумывать о том, что ему следовало бы воспользоваться советами Фридриха Фрохта и съездить в Швейцарию. Однако в случае успеха операции он уже не мог бы вернуться в подземелье: предстать перед Дени с нормальным лицом, значило бы еще больше травмировать его и без того искалеченную психику. А прятаться от людей тогда и вовсе не имело бы смысла. Кроме того, за прошедшие полгода боль успокоилась, отчаяние перегорело (не без влияния находящегося перед глазами примера судьбы гораздо более жестокой), Эрика снова тянуло к нормальной жизни и работе. Вот только бросить Дени одного, снова без человеческого общения и средств к существованию рука не поднималась. Тогда изобретательному Леберу пришло в голову добиться от дирекции театра постоянного содержания для Дени, своего рода жалования Призраку Оперы. В конце концов, легенды всегда подогревают интерес публики. А за рекламу надо платить.
Глава II
Для достижения поставленной цели легенду следовало "оживить". Эрик вдохновенно принялся за создание нового образа Призрака Оперы. По его убеждению, Фантом должен был вызывать трепет, но не отвращение: сочетание черного и белого цветов в костюме и маске, строгая элегантность и внушающая вполне определенные ассоциации эмблема смерти - череп в качестве личной печати. Также предстояло подготовить место будущих переговоров с дирекцией и разработать механизм получения жалования.
Рассказы Буке основывались на действительно произошедших в старом здании театра встречах с Дени. И если истории о привидении все еще будоражили воображение наиболее впечатлительных девочек-подростков и молоденьких девушек из хора и балета, то остальными артистами, вспомогательным персоналом и, тем более, администрацией всерьез они не воспринимались. В свое время, добиваясь испуганных визгов и разговоров приглушенным шепотом, Дух Оперы получал немалое моральное удовлетворение.
Однако все приспособления, с помощью которых Дени извлекал таинственные завывания, стуки и скрипы в коридорах, подвалах и на чердаках - трубки, трещотки, подвесные петли, - остались на старом месте. Расспрашивая Духа Оперы о его примитивных, но действенных методах мистификации, Лебер искренне удивлялся природной смекалке и изобретательности бывшего воспитанника приюта Сен-Мишель. Разумеется, отец Бернар не учил его использованию создаваемой сквозняками тяги для получения специфических звуковых эффектов. Кое-что Дени подсмотрел у отвечающих за шумовое оформление спектаклей работников театра, до чего-то додумался сам. Забрать свое "богатство" в Опера Гарнье он просто не мог, ему пришлось переезжать, спрятавшись в крупногабаритном реквизите - полуразобранном макете средневекового замка.
Эрик прекрасно отдавал себе отчет в недостаточной эффективности применявшихся Духом Оперы средств - диктовать условия людям, облеченным какой-либо властью, может только личность, способная доказать свое превосходство. Поэтому, с точки зрения Эрика, сожалеть о по-детски наивных механизмах Дени не имело смысла. Но он не стал говорить об этом их обидчивому изобретателю, лишь посочувствовал и заверил, что теперь вдвоем они сделают все заново и гораздо лучше. Лебер быстро понял, что во многих отношениях Дени крайне инфантилен, и старался обращаться с ним соответственно. Иногда Дух старой Оперы поражал архитектора знанием таких вещей, как состав кабинета министров Наполеона III 1869 года (в чем Эрик не взялся бы с ним спорить, так как находился в то время в Австрии и не слишком интересовался политикой), а иногда приводил в замешательство непониманием, казалось бы, простейших правил и норм поведения.
- Где ты достаешь такую еду? Там много замков? - спросил Дени, дожевав большой кусок копченого окорока.
- Каких замков? - удивленно отозвался из-за разделявшего их мольберта Эрик.
Пока Дени гурманствовал, давно позавтракавший Лебер рисовал сцену из готовящейся к повторной постановке оперы Гуно "Ромео и Джульетта".
- Которыми всё запирают на ночь.
- Ты думаешь, я таскаю окорока по ночам? - от изумления Эрик прервал свое занятие и опустил кисть. - Дени, я покупаю продукты в магазине.
- Зачем? Можно просто взять, если знаешь, как добраться, - убежденно сказал Дух Оперы.
- Не всегда можно взять то, что тебе хочется. Поверь, купить гораздо проще во многих отношениях. По крайней мере, за тобой не будет гнаться полиция.
Эрик уже убедился, что объяснять Дени действующие в обществе экономические принципы производства, распределения и обмена продуктами труда бесполезно. Он понимал только один ограничивающий аргумент: угрозу быть пойманным и подвергнуться наказанию.
- А где ты берешь деньги?
- Они лежат на моем счету в банке.
При всем сочувствии и жалости к Дени, Лебер четко осознавал, что лишенный всяких этических представлений изгой может быть опасен, поэтому искушать его конкретно мыслящий ум соблазном доступных денег не стоило. Как ни странно, Дени знал, или думал, что знает, что такое банк - это место, где дают деньги, но только определенному человеку, и другому их не получить.
- Пойду я, - вне всякой связи с предшествующим диалогом сказал Дени. - Приду, когда ты станешь играть.
- Приходи.
Эрик проводил взглядом бредущего пешком по воде Дени, - тот не любил пользоваться лодкой, - и с помощью рычага опустил решетку.
Угадать, что творится в голове человека, два десятка лет с лишним общавшегося почти исключительно с подвальными крысами, было сложно. Эрик был далек от того, чтобы винить Дени за асоциальное поведение и образ мыслей - жизнь не оставила несчастному альтернативы. Лебер лишь задавался вопросом: возможно ли еще изменить хоть что-то в его характере, в его судьбе?
Во-первых, Дени страдал признаками агорафобии в сочетании со своеобразной разновидностью светобоязни: он панически боялся покидать здание днем (да и ночью был не особенно расположен выбираться на открытое пространство), поэтому переезд труппы оказался для него тяжелейшим стрессом. Полюбившему рисовать городские пейзажи, нежные рассветы и поражающие многоцветием оттенков закаты на крыше Гранд Опера Эрику никак не удавалось уговорить Дени присоединиться к нему до наступления темноты и посмотреть на город. При этом высота совсем не пугала Духа Оперы, он спокойно перемещался по шатким подвесным мостикам и канатам, расположенным над сценой. А, во-вторых, порой он проявлял невероятное упрямство, переломить которое Леберу стоило огромных трудов, как в случае возобновления переписки с мадам Жири.
* * *
Франсуаза положила исписанный мелким неровным почерком лист почтовой бумаги на туалетный столик и горестно покачала головой своему отражению в зеркале. Она в четвертый раз перечитала письмо, но так и не смогла разобраться в нахлынувших чувствах и воспоминаниях. Они были слишком противоречивы, спутаны и, что греха таить, болезненны.
Любая мысль о подвергавшемся издевательствам и осмеянию несчастном ребенке из бродячего цирка не могла не сопровождаться ощущением щемящей боли и ужаса. Ужас в душе Франсуазы вызывало не уродство страдальца, а безграничная тупая жестокость представителей рода человеческого. Стоило вспомнить эти навсегда врезавшиеся в память истерично хохочущие, перекошенные, покрасневшие от натуги лица, отвратительно распахнутые рты, сотрясающиеся тела, и становилось страшно - страшно жить в окружении существ, называющих себя людьми. Этот кошмар преследовал Франсуазу долгие годы. Но намного ли лучше этих людей оказалась она сама? Спрятав мальчика в подвале театра, она некоторое время заботилась о нем, насколько позволяли более, чем скромные возможности тринадцатилетней воспитанницы балетной школы: оставляла в "потайном" месте под сценой - спускаться далеко в подвал она боялась - бутерброды и добытые в театральном буфете пирожные, таскала для него старые, уже не использующиеся в постановках вещи из гардеробной. Получив его первую записку ("Так грустно и темно"), девочка начала собирать, где только можно было, свечные огарки, старые журналы, газеты и пропыленные либретто давно сошедших со сцены постановок и складывать их вместе с одеждой и продуктами.
Они никогда не разговаривали, общаясь исключительно с помощью записок, но Франсуаза чувствовала, что он следит за ее жизнью, знает о ее горестях и радостях. Их странная "дружба" продолжалась около шести лет. За это время юная балерина всего несколько раз видела своего "протеже" издалека, но получила завидную возможность оценить неожиданные преимущества дружбы с человеком, о существовании которого никто не догадывается.
К семнадцати годам Франсуаза Рено превратилась в красивую, притягивающую взгляды мужчин девушку. Кроме того, она была, несомненно, талантлива: балетмейстер театра включил Франсуазу во второй состав солистов - единственную среди выпускниц балетной школы ее курса. И, конечно же, она не могла надеяться избежать недвусмысленного внимания завсегдатаев закулисного мира.
* * *
Настойчивость, с какой ее принялся обхаживать "жирный фавн" - так его и звали между собой хористки и танцовщицы оперы - граф де Круаси, заставила Франсуазу ходить по театру с оглядкой и выбирать запутанные маршруты от сцены до артистической уборной. Известный своими особенными вкусами в любовных играх, де Круаси буквально терроризировал женскую половину труппы. Несмотря на то, что после практически неизбежного визита к графу та или иная артистка неделю не могла показаться на публике и, соответственно, была вынуждена пропустить не меньше двух спектаклей, администрация смотрела на "вольную охоту" садиста за кулисами театра сквозь пальцы. Вступать в конфликт с имеющим немалое влияние при дворе графом де Круаси во имя соблюдения нравственности или интересов безопасности девушек руководство оперы не торопилось.
- Вот ты где, моя хитрая малютка! - короткие толстые пальцы графа железными тисками вцепились в руку Франсуазы. - Что это ты вздумала от меня бегать, глупышка?
Девушка вскрикнула, но в следующую секунду де Круаси прижал ее всей тяжестью тела к стене и заткнул рот грубым поцелуем, одновременно он пытался удерживать тонкие запястья Франсуазы левой рукой, а правой стиснул ее левую грудь. Все это граф проделывал, стараясь причинить жертве своих "ухаживаний" максимум боли.
Как назло, маленький коридор между задней частью сцены и секцией подсобных помещений, через который пыталась незаметно проскочить балерина, был пуст. К своему несчастью, развратный аристократ интересовался исключительно внешними данными девушек, его ничуть не интересовали нрав и характер очередной избранницы: притом, что упорство, решительность и независимость поступков мадемуазель Рено уже создали ей определенную репутацию как в театре, так и среди поклонников, граф не имел о свойствах ее натуры ни малейшего понятия.
Франсуаза почти сразу прекратила сопротивление, почувствовав ее податливость, де Круаси ослабил хватку и чуть отодвинулся, чтобы дать простор рукам. На какой-то миг он выпустил запястья девушки, юная бестия резко скользнула вниз и в сторону так, что тучный граф ткнулся животом и руками в стену. От неожиданности он замешкался. Успев заметить лишь, как нахальная девица скрывается за поворотом, аристократ разразился потоком грязных ругательств и бросился с доступной для его комплекции скоростью преследовать беглянку. В полумраке плохо освещенных, заставленных реквизитом подсобных помещений обнаружить, как сквозь землю провалившуюся балерину, оказалось нелегкой задачей. Де Круаси был в бешенстве, он как разъяренный зверь метался среди декораций и ящиков с бутафорией, набивая синяки и цепляясь полами фрака за какие-то доски и торчащие из них гвозди. Возбуждение и ярость кровавой пеленой застилали ему глаза, граф не заметил, как наступил в центр валяющейся на полу свернутой кольцом веревки.
Когда час спустя рабочие обнаружили подвешенного за ноги к потолочной перекладине второго складского помещения грузного мужчину, тот был без сознания и еле дышал. Что делал в столь неподходящем месте самоуверенный аристократ и как его угораздило попасть в неизвестно откуда и для чего взявшуюся петлю - мало ли что валяется среди реквизита, - так и осталось невыясненным. Даже если бы у графа возникло желание поведать кому-либо о собственном далеком от благородства поведении, возможности сделать это у него уже не было: длительный прилив крови к голове послужил причиной апоплексического удара, в результате чего паралич приковал де Круаси к постели до конца его дней, одновременно лишив и дара речи.
* * *
Мадам Жири вспомнила полученный ею от нежданного защитника комментарий: "Смешно получилось лучше чем за шею он так дергался и орал".
Получилось действительно лучше: все сошло за несчастный случай. Жалости к де Круаси она не испытала, да и все вздохнули с нескрываемым облегчением, когда стало понятно, что граф больше не появится за кулисами театра. Но случай с ним вызвал у Франсуазы не только благодарность, но и смутное беспокойство.
Однако пока другие завсегдатаи Оперы не распускали руки, можно было не волноваться. К тому же юная мадемуазель Рено сумела создать себе репутацию девушки, готовой мило улыбаться поклонникам лишь до тех пор, пока они не переходят определенных границ. Желающих взять эту неприступную крепость было немало, но никто из них не позволял вести себя столь отвратительно и грубо, как жертва таинственной затяжной петли.
Все изменилось с появлением в жизни Франсуазы сумасшедшего - как все обитатели чердаков на улице Бланш и других улочках Монмартра - поэта по имени Клод.
К тому времени девятнадцатилетняя Франсуаза Рено еще не стала примадонной балетной труппы, но уже выступала в первом составе. Повзрослевшая балерина понимала, что ей для успешного развития карьеры все же необходимо остановить выбор на одном из влиятельных покровителей театра. Она колебалась в выборе между давно живущим в Париже итальянским князем Антонио Виколанти и молодым бароном Александром де Невалье. Итальянец был богат, обходителен и одновременно темпераментен, а также в свои сорок пять лет все еще весьма привлекателен внешне. Он давно не интересовался собственной женой, его южная любвеобильная натура требовала новых впечатлений и увлечений. При этом ни одна из его бывших любовниц не имела оснований пожаловаться на Антонио: расставаясь, князь всегда осыпал своих женщин дорогими подарками и при случае никогда не отказывал в помощи и покровительстве. В свою очередь, барон де Невалье был моложе Виколанти почти на двадцать лет, также богат и не женат. Ему было далеко до черноглазого итальянского красавца - среднего роста, худощавый блондин с плохо запоминающимся невыразительным лицом, - тем не менее, он был хорошо образован, остроумен и более устойчив в своих привязанностях.
Подобное урагану вторжение Клода Жири в сердце и судьбу Франсуазы совершенно заслонило обоих аристократов, ибо там, где рождается любовь, расчет и простая симпатия пристыжено отходят на задний план.
Глава III
Эдмон Лефевр сидел в своем директорском кабинете, взявшись обеими руками за голову и опершись локтями о стол, и с видом полнейшего непонимания невидящим взглядом сверлил лежащее перед ним послание. Табачный дым витал над его головой, медленно уплывая в сторону камина, пепельница была полна поломанных или на половину докуренных и не затушенных сигар. Короткие зимние дни не радовали обилием света, уже в полдень - когда директор обычно являлся в Оперу - приходилось зажигать газовое освещение, иначе углы представительного как по размерам, так и по обстановке помещения тонули в полумраке. Но стоило Лефевру дочитать неизвестно каким образом попавшее на стол запертого на ключ кабинета письмо, как светильники единомоментно погасли. Все это можно было бы счесть за шутку - понять бы еще, кто способен на столь своеобразное проявление юмора, - если бы не возобновившиеся в театре с новой силой разговоры о Духе Оперы.
Теперь его видел уже не один Жозеф Буке, с Призраком "повезло" встретиться целому ряду лиц из числа обслуживающего персонала - осветителям, пожарным, закрывателям дверей, истопникам. Привидение появлялось ниоткуда, иногда важно кивало остолбеневшему человеку, или просто шло своей дорогой, как будто не замечая встречного, и бесследно исчезало за каким-нибудь поворотом, а то и просто проходило сквозь стену. Надо сказать, что, судя по свежим отзывам, это было весьма импозантное привидение: высокая фигура в длинном черном плаще и фрачной паре, двигающаяся плавно, с достоинством, но достаточно быстро. В описании головы очевидцы расходились: одни утверждали, что у Призрака черные волосы, одна половина лица неправдоподобно белая, а вторая как будто человеческая, другие были убеждены, что ясно видели слабо светящийся в темноте крупный череп с выступающими зубами и пустыми глазницами. Впрочем, никто этому особенно не удивлялся - на то он и Призрак, чтобы выглядеть, как ему вздумается.
Назначенный на должность директора Оперы уже после переезда театра во Дворец Гарнье Лефевр до сих пор не обращал внимания на лишь краем коснувшиеся его слуха рассказы о легенде старого здания. У него хватало иных дел и забот. Теперь же ему предстояло решить, насколько все это может оказаться серьезным. Мысли - обратиться в полицию с письмом от Духа - у директора даже не возникло: не хватало еще быть поднятым на смех. Но предпринять какие-то шаги следовало немедленно. Более всего Лефевра поразило не само требование денег, а форма, в которой оно было изложено:
"Дорогой господин Лефевр! Учитывая трудности, с которыми Вам, как человеку далекому от оперного искусства, пришлось столкнуться на занимаемом ныне ответственном посту, смею предложить Вам услуги консультанта по вопросам репертуара, подбора исполнительского состава, декоративного оформления спектаклей и проч. за скромное жалование в размере двадцати тысяч франков ежемесячно. Кроме того, наше сотрудничество ex pacto..." Письмо Призрака Оперы содержало намеки и, можно сказать, изящно завуалированные угрозы, но в целом оно выглядело почти как прошение о приеме на службу! Именно от этого и становилось не по себе: текст был составлен не просто умным, а очень умным шантажистом. И еще одна деталь буквально убивала директора Оперы: с первого взгляда на почерк можно было решить, что письмо написано ребенком. Поэтому, даже если не принимать во внимание его полумистически бредовое содержание, полиция никогда бы не отнеслась к требованиями Призрака иначе как к детскому розыгрышу.
Меньше всего Лефевру хотелось столкнуться с такой проблемой. Как человек с мягким характером, он всегда пытался уладить любые конфликтные ситуации миром. Да, он умел уговаривать людей и обладал врожденным обаянием, эти качества были его бесспорным преимуществом, но уговаривать призраков...
Тем не менее, необходимо было с чего-то начинать, лучше всего, со сбора полезной информации. Опрашивать рабочих сцены и низших служащих директору не хотелось, он по опыту знал, что от большинства из этих людей толку ему не добиться - справляются со своими обязанностями и то счастье. К тому же, пойдут разговоры, а пытаться заставить их держать языки за зубами - дело безнадежное. Показаться же в глазах шутника испуганным и суетливым, значит, заранее признать свое поражение.
Лефевр погрузился в мучительные раздумья: с кем обсудить сложившуюся ситуацию? Оба его помощника и секретарь так же, как и он сам были людьми относительно новыми. Хотелось бы побеседовать с человеком здравомыслящим и в то же время давно работающим в театре. Маэстро Райер, уже пять лет руководивший художественной деятельностью труппы, был, пожалуй, натурой слишком впечатлительной, человеком, погруженным в искусство. Неизвестно, как он вообще отреагирует на сообщение о том, что некто фактически претендует на его законное место: Призрак Оперы разве что за дирижерскую палочку взяться не обещал. Лефевр горестно вздохнул и покрутил головой, отгоняя услужливо подсунутую воображением картину: приведение за дирижерским пультом. Так и с ума сойти недолго. Нет, нужно с кем-то срочно поговорить, посоветоваться. Здравая идея возникла как озарение, директор выпрямился в кресле и нажал кнопу звонка, вызывая секретаря:
--
Месье Дешан, пригласите ко мне мадам Жири. Лично, пожалуйста. Передайте, что мне совершенно необходимо с ней переговорить. Да, и пришлите кого-нибудь починить светильники.
--
Хорошо, господин директор, я немедленно схожу за мадам. А что случилось с освещением? - удивленно спросил секретарь.
--
Я не знаю, они не работают, - пожал плечами Лефевр.
Взглянув на расстроенное лицо директора, Дешан поспешил удалиться и быстро выполнить его распоряжения не из подхалимства или служебного рвения: за недолгий срок руководства Оперой Эдмон Лефевр сумел снискать уважение и даже любовь большей части персонала.
* * *
Мадам Жири появилась в кабинете директора, как и передала через секретаря, только через час - по окончании репетиции с первым составом. Это было и к лучшему, рабочие, присланные для починки газовых светильников, провозились не менее получаса, после чего объявили, что ремонтировать тут совершенно нечего, поскольку освещение совершенно исправно.
- Добрый день, мадам, - приветствовал руководительницу балетной труппы директор.
- Добрый день, господин Лефевр. Вы хотели меня видеть? - с холодной любезностью поинтересовалась мадам Жири.
- Да, да. Прошу вас проходите, присаживайтесь.
Лефевр встал и вышел из-за стола навстречу изящной, держащейся с исключительным достоинством и независимостью женщине немногим моложе сорока лет, лицо и фигура которой все еще сохраняли привлекательность. Роскошные, заплетенные в толстую косу русые волосы короной лежали на голове мадам, придавая ей сходство с портретом венценосной особы. Впечатление усиливалось благодаря спокойному и властному выражению лица и еле заметной саркастической улыбке, затаившейся где-то в немного опущенных уголках красиво очерченных губ. Бывшая любовница барона де Невалье, безусловно, обладала не только истинным шармом, но и сильным характером. Она уже давно не нуждалась в чьем-либо покровительстве, напротив, ее слово немало значило во многих вопросах, касающихся повседневной жизни Опера Популер.
Директор коснулся губами протянутой мадам руки, вежливо отодвинул для нее кресло и вернулся на свое место.
- Итак? - мадам вопросительно посмотрела прямо в глаза собеседнику.
- Прошу прощения, что вынужден был оторвать вас от занятий, мадам Жири, но мне совершенно необходим ваш совет, - с вымученной улыбкой выдавил Эдмон, эта удивительная женщина производила на него странный эффект: нечто среднее между благоговением и какой-то чисто мужской злостью (раньше он даже не знал за собой способности испытывать подобные чувства).
- Чем я могу быть вам полезна, господин директор?
- Видите ли, мадам, это очень трудный разговор... трудный для меня и, надеюсь, сугубо конфиденциальный...
Франсуаза ответила легким наклоном головы.
- Вы давно работаете в театре и, несомненно, гораздо лучше меня осведомлены обо всем, что здесь происходит, - Лефевр на мгновение умолк и, вдохнув воздух, продолжил, - не сочтите меня помешанным, я бы хотел знать, что вы думаете о Духе Оперы. Существует ли приведение? Кто это или что это? Поверьте, это очень важно.
Мадам Жири некоторое время молчала, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, как будто решала, следует ли быть с ним откровенным. Левефр напряженно ждал ее ответа.
- Да, он существует, - наконец, сказала она. - Я не знаю, кто это или что это. Но Дух существует. Он появился в театре еще во времена моей юности. Надеюсь, вы понимаете, что я - не слабонервная хористка.
- О, разумеется!
- А почему вы спрашиваете меня о нем, господин Лефевр?
- Вот, прочтите, - директор протянул Франсуазе письмо Призрака Оперы.
Мадам Жири взяла из рук Эдмона письмо и углубилась в чтение. Закончив, она подняла глаза на директора:
- Вы хотите знать мое мнение?
- Да. Что бы вы порекомендовали мне сделать?
- Господин Лефевр, за последние пятнадцать лет существования театра в старом здании произошло несколько загадочных несчастных случаев. Жертвой одного из них стал мой покойный ныне муж... ничего трагического в тот раз, можно сказать, не случилось: он сломал ногу. Но были и другие происшествия, с гораздо более печальным исходом. Если хотите, я могу рассказать подробнее.
Дени натянул высокие, доходящие почти до самого паха, болотные сапоги, которые Эрик уговорил его надевать, пересекая немного обмелевшее за счет увеличенного инженером сброса воды озеро, и медленно, чтобы не замочить одежду, побрел к входу во владения покровителя. Решетка была поднята, значит, Эрик ждал его.
Погруженный в какие-то сложные расчеты, Лебер сосредоточенно склонился над письменным столом, тем не менее, когда бесшумно подошедший Дени остановился в двух метрах у него за спиной, Эрик заговорил первым:
- Здравствуй, Дени.
От неожиданности гость вздрогнул, но тут же ответил:
- Здравствуй, Эрик. Можно посмотреть, что ты делаешь?
- Смотри, пожалуйста. Если это будет тебе интересно. Я скоро освобожусь, - головы Эрик не поднимал, казалось, он торопился закончить важное дело.
Дени подошел к столу и встал с левой стороны, чтобы случайно не толкнуть Эрика под руку. Лежащая ближе к противоположному от работающего краю столешницы аккуратно сложенная стопка исписанных красивым, довольно крупным и витиеватым почерком листов содержала не менее трех сотен страниц. Все остальное пространство было занято грудой хаотично разбросанных бумаг, испещренных сведенными в многоэтажные формулы цифрами, которые перемежались совершенно непонятными любопытствующему буквенными обозначениями, рисунками и схематичными чертежами. На одном из листов Лебер продолжал лихорадочно строчить свою загадочную тайнопись.
Дени наклонился пониже и попробовал прочесть верхнюю страницу аккуратной рукописи. Но, хотя она и была написана по-французски, первые же строчки совершенно обескураживали - Дени не понимал смысла слов, по которым пробегали его глаза: "...нельзя не согласиться, что речь идет о межфеноменальной зависимости, так как эксперимент дает понимание относительной зависимости элементов некоторого феномена либо понимание их автономности. Таким образом, единственным типом устойчивости следует считать не субстанцию, но отношение элементов. Если же экстраполировать сказанное на природу распространения..." Дух Оперы перевел взгляд на Эрика, который в этот самый момент с выражением ликующего торжества на лице лихо обводил кружком заковыристую формулу, ставшую результатом его умопомрачительных расчетов. Лебер отложил перо и с видом полного удовлетворения откинулся на спинку кресла.
- А что это, Эрик? - едва не с суеверным трепетом в голосе, кивнув на стол, спросил Дени.
- Полагаю, это - открытие. Небольшое, но очень важное.
Очевидно, успех работы привел Эрика в прекрасное расположение духа: такой счастливой улыбки на его лице Дени еще не видел. Но обсуждать суть диссертации, которую он собирался представить к защите на соискание докторской степени по волновой физике, с бывшим воспитанникам приюта Сен-Мишель Эрик намерен не был.
- Дени, у меня прекрасные новости. Ты можешь взять свое жалование. Вон там, возле бюста Россини, - он взглядом указал на маленький круглый столик, на котором рядом с бюстом итальянского композитора лежали папки с нотами, четыре пачки банкнот и солидная кучка монет разного достоинства.
- Лефевр заплатил нам жалование?! - глубоко посаженные глаза Дени сверкнули почти детским восторгом.
- Конечно, он очень покладистый и умный человек. Пересчитай их, тебе нужно учиться обращаться с деньгами.
Без дальнейших уговоров Дени направился к столику, взял чуть подрагивающими от волнения руками одну из пачек и стал разглядывать купюры достоинством по сто франков. Вид у него при этом был совершенно ошеломленный. Он просто не мог поверить такому чуду: в его руках оказалось целое состояние. Дени случалось находить в коридорах Оперы оброненные монеты и иногда даже бумажные банкноты, но такого количества денег одновременно он никогда не видел. Он ощупывал их со всех сторон, рассматривал, вертел, принюхивался и едва лишь не пробовал на зуб.
- Считай, считай, - вырвал его из состояния сладкого забытья голос Эрика. - Я пойду пока переоденусь. Не буду тебе мешать.
Когда Лебер вернулся при полном параде - во фраке и парике, но почему-то без плаща и маски, Дени все еще пересчитывал жалование, раскладывая банкноты мелкими пачками - по десять штук в каждой, а монеты - столбцами. Он несколько раз сбивался со счета, но, в конце концов, справился с задачей.
- Здесь двадцать тысяч франков! - потрясенно глядя на Эрика, сказал Дени.
- Я знаю.
- Ты сказал, тут лежит мое жалование. Но это все деньги! Почему ты не взял свою половину?
- Это твое жалование, Дени, - мягко улыбнулся Эрик. - Не будем спорить, - заметив попытку Дени заговорить, архитектор жестом остановил его. - Ты должен почувствовать себя независимым человеком, а для этого тебе предстоит научиться пользоваться и распоряжаться тем, что у тебя есть. Здесь, - Эрик окинул взглядом свои подвальные апартаменты, но подразумевал он, разумеется, подземелье в целом, - деньги тебе не пригодятся, от них нет никакого проку, разве что крыс кормить. С деньгами надо идти к людям и покупать то, в чем ты нуждаешься или чего ты хочешь. Теперь твоя очередь переодеваться, я получил твой новый костюм. Он в моей спальне. И еще я приготовил для тебя другую маску.
* * *
Эрику понадобилось еще не меньше часа, чтобы убедить своего упрямого подопечного решиться на первый "выход в свет". Осознав, что от него требуется - выйти к людям и вести себя как человек, а не как потустороннее пугало, - Дени едва не впал в истерику. Тем не менее, правота Эрика была неоспорима и, волей-неволей, обитателю подвалов с двадцатилетним стажем пришлось согласиться. Для первого опыта Эрик выбрал театральный буфет, куда и повел Дени не в антракте, а во время представления.
Глава IV
- Хорошо, что ты пришел, Дени. Я уже собрался тебя разыскивать.
"Кабинет" Эрика выглядел непривычно прибранным: на столах было пусто, если не считать чернильницы, подставки для перьевых ручек, многочисленных подсвечников и нескольких бюстов и статуэток. Ни нотных листов, ни рисунков, ни расчетов, ни рукописей, ни обычно разбросанных по всем плоским поверхностям принадлежностей для рисования, ни масок, ни скомканных бумаг и прочих признаков бурной творческой деятельности хозяина. Только макет театральной сцены остался на "постановочном" столике, но, лишенный миниатюрных декораций и маленьких кукольных фигурок, изображавших персонажи опер, он выглядел печально и сиротливо. Закрытый плотным темно-серым чехлом орган показался Дени чем-то вроде надгробия, а составленные вдоль стен мольберты и пюпитры - собравшимися на поминки родственниками покойного.
Сам Эрик был одет в повседневный двубортный уличный сюртук темно-синего цвета и черные брюки, через спинку кресла было переброшено длинное черное пальто, на сидении Дени заметил цилиндр. По-видимому, Эрик собирался уйти наверх и, судя по всему, надолго. Порой он отсутствовал три-четыре дня, но прежде перед уходом никогда не утруждал себя наведением столь тщательного порядка.
Сердце Дени болезненно дрогнуло. Несмотря на то, что благодаря почти героическим усилиям и моральной поддержке Эрика, он, наконец-то, преодолел ужас перед обычными бытовыми контактами с посторонними людьми и освоился с "походами" в расположенные на ближайших улицах магазины (правда, до сих пор он покидал здание Оперы только в сумерках), Дени боялся даже представить, что когда-нибудь Эрик оставит его. Человек устроен так, что быстро привыкает к хорошему. В жизни Дени "лучшим" стали не еда, одежда, деньги или вещи, которыми он начал обставлять свое мрачноватое логово, а Эрик - покровитель, друг, почти брат, третий (по времени знакомства, но не по значению) человек, проявивший по отношению к нему человеческий интерес и милосердие. Справедливости ради, надо сказать: именно отношение, а не неожиданное материальное благополучие, которое обеспечил ему Лебер, стояло для Дени на первом месте.
- Ты... уходишь совсем? - с трудом вытолкнул он застрявшие в горле слова.
На его лице ясно читались испуг и мучительная тоска, такое выражение можно увидеть у ребенка, которого мать вдруг решает отправить на жительство к дальним родственникам.
- Нет, конечно, нет. Я должен срочно уехать на некоторое время, но я вернусь, - Эрик серьезно без тени насмешки посмотрел прямо в глаза Дени. - Вот возьми, эти письма будешь как обычно передавать через Франсуазу раз в неделю. Надеюсь, советов здесь хватит на полгода вперед. Но я не буду отсутствовать так долго.
Последнюю фразу Лебер добавил, заметив проблеск паники в глазах собеседника. Он достал из кармана и протянул Дени четыре конверта, тот взял их, не отводя взгляда от лица покровителя.
- Теперь ты знаешь, как забирать деньги и как их использовать. Только не будь мотом, Дени, - Эрик позволил улыбке тронуть уголки его губ.
- Хорошо. Я сделаю, как ты скажешь. Когда ты вернешься?
- Через месяц, обещаю. Не забывай поддерживать репутацию Призрака Оперы. Только помни: не нужно никого пугать слишком сильно. Да, хочу тебя предупредить, пока ты занимался обустройством своего дома, кое-что изменилось. Нельзя больше пользоваться коридором с зеркальной дверью: несколько дней назад в комнате поселили девочку, она учится в консерватории.
* * *
Дни тянулись невыносимо медленно, словно минуты сговорились стоять до последнего и не сменять друг друга так долго, как только это возможно. Почти ничем не заполненные пятнадцать лет, прошедших с момента ухода Франсуазы из Оперы - ее фигура странно изменилась, она начала полнеть и не могла больше танцевать, - казалось, промелькнули быстрее. Она вернулась лишь три или четыре года спустя. Иногда Дени вовсе терял счет времени.
Но теперь у него были прекрасные большие часы в бронзовом корпусе с фигурой девушки, облаченной в свободное, падающее складками одеяние. Эрик сказал, что это называется "хитон". Часы стояли на столе - (у него появился даже стол!) - и лениво, как бы нехотя отсчитывали минуты ожидания.
Возвращения Франсуазы он не ждал, да и подумать не мог, что она когда-либо вновь появится в театре. После той злополучной ступеньки на ведущей к ее гримерной лестнице - часть лестниц в старой опере была деревянной, - что подломилась под ногами этого лохматого длинного типа с блуждающими глазами, и его записки, между ними уже не могло сохраниться прежней дружбы. Да, он подпилил ту ступеньку. Было невыносимо видеть их вместе, все ее внимание было поглощено этим человеком. Прежде такого никогда не случалось! Окружавшие Франсуазу толпы поклонников со всеми их цветами и подарками были совершенно не нужны ей. Он это чувствовал. Но когда этот странно одетый мужчина - такие как он обычно заполняли галерку и по сравнению с другими посетителями Оперы носили какие-то нелепые пестрые наряды - говорил и говорил, неотрывно глядя в глаза Франсуазе, ее лицо совершенно менялось. Во взгляде исчезали обычные лукавство и насмешливость и появлялось что-то другое, совершенно ей не свойственное. От этого горло Дени перехватывало жгучей волной обиды и злости или чего-то на них очень похожего (он не знал точного слова), кровь начинала стучать в висках, а руки становились мокрыми... Он больше был не нужен Франсуазе, она не хотела, чтобы он защищал ее от говорливого поклонника.
Когда он увидел ее снова, это была уже совсем другая... женщина. На репетиции она часто приводила с собой маленькую светловолосую девочку, похожую на ангелочков, изображениями которых расписывали некоторые декорации. Где она жила первые полгода после возвращения, он не знал, но даже потом, когда Франсуаза снова поселилась в комнатах для артистов, Дени старался ничем не проявить своего интереса. И это было правильно. Клод Жири - он все же узнал имя того человека - больше никогда не появлялся ни рядом с ней, ни вообще в театре. Зато в ее гримерную стал часто заглядывать другой мужчина, Дени видел его много раз в Опере и раньше. Они уходили куда-то вместе, а за маленькой Мэг приглядывала одна из костюмерш. Но все это уже не трогало Дени: ТОЙ Франсуазы больше не было.
Может быть, еще и поэтому жестокий мир за пределами Оперы так пугал его: он менял людей, менял до неузнаваемости. Или он так действовал на тех, кто пришел в него из Оперы? Эта мысль поддерживала Дени: мир не должен изменить Эрика, ведь Эрик - особенный. Его покровитель живет в двух мирах и даже его научил немного проникать в тот - другой. Эрик закончит свои важные дела - неважное дело не может называться так внушительно и благородно: "защита диссертации" - и вернется, вернется таким же великодушным и не способным на предательство.
* * *
Эрик поставил чемодан, снял легкий плащ и прошел в комнату, условно служившую кабинетом - в основном он хранил здесь бумаги, работал же больше в подземелье. Но сейчас ему не слишком хотелось туда возвращаться. По большому счету, не хотелось совсем. Десять месяцев подвального существования - достаточно большой срок, чтобы оценить все прелести и недостатки сумасбродной, почти ребяческой выходки. Конечно, они не прошли даром: отказавшись от некоторых проектов, он смог завершить свой труд по волновой физике, его теоретическую часть, написать которую раньше просто не хватало времени.
Его идеи были приняты не без возражений, пришлось доказывать правоту выводов расчетами и практической демонстрацией опытов. Но от этого он только получил удовольствие, как и от конечного результата. Добрый день, профессор Лебер. Курс лекций в Высшей политехнической школе обеспечен, они готовы предоставить ему должность и оборудование хоть завтра. Это вечное соперничество с Коллеж де Франс! Эрик усмехнулся.
Тем бредовее казалось его пребывание в подземелье Гранд Опера: Призрак Оперы, читающий физику студентам инженерных специальностей. Невероятный абсурд! Но он обещал Дени вернуться. В запасе у него оставалось еще три дня: поездка в Швейцарию, которую он предпринял сразу после защиты, заняла даже меньше времени, чем он рассчитывал. Теперь он знал, что может избавиться от своего несчастия, но на это понадобятся месяцы - что-то около года. В голове Эрика возникло сразу несколько планов, которые следовало претворить в жизнь. Во-первых, ему нужен был собственный дом, который он, разумеется, собирался спроектировать и построить сам. Во-вторых, пора было возвращаться к серьезной работе: и строительство дома, и оплата многочисленных операций потребуют значительных средств. К счастью, полгода - не тот срок, за который заказчики и строительные компании могли бы забыть имя Луи Лебера. Перед отъездом он подал заявки на участие в трех государственных конкурсах и договорился о встречах с двумя частными заказчиками. А, в-третьих...
Самой трудноразрешимой проблемой оставался Дени. То, что Лебер прочел при расставании в глазах искалеченного жизнью изгоя, едва не напугало его - любовь. Детская любовь ребенка к родителю, так он сам смотрел когда-то на своего отца. А что такое утрата самого близкого и понимающего тебя человека Эрик помнил достаточно хорошо. По странному стечению обстоятельств, в Опере он обнаружил еще одно остро нуждающееся в поддержке, недавно понесшее тяжелую потерю создание.
* * *
Прежде чем открыть зеркальную дверь Призрак Оперы как обычно прислушался - нет ли кого в небольшой комнате, в которую он должен был попасть из потайного коридора. Комната была крайней в длинном ряду помещений, предназначенных для проживания учащихся балетной школы и консерватории и самой маленькой, так как она фактически находилась под лестницей. Собственно говоря, по первоначальному проекту никакой комнаты тут и не должно было быть. Ее достроили как бы "на всякий случай": а вдруг пригодится. В отличие от других помещений, где детей и подростков селили по пять-восемь человек вместе, сюда можно было бы втиснуть не больше двух кроватей и то, если отказаться от стола и шкафчика. Комнатушка долго пустовала.
Но на этот раз Эрик четко расслышал странные звуки, которые смог распознать лишь пару минут спустя. Кто-то безысходно и горько плакал за дверью, перемежая приступы судорожных рыданий невнятным шепотом. Архитектор, как человек предусмотрительный, устроил у выходов в верхние помещения своеобразные "приспособления для слежения": здесь, сдвинув определенный кирпич изнутри коридора, можно было осмотреться и понять, что происходит в комнатушке под лестницей. Стоило выяснить, зашла ли девочка, - судя по голосу, это была девочка, - в пустующую комнату просто "поплакать" вдали от посторонних глаз, или кого-то в ней все-таки поселили. Эрик вынул "заглушку" и заглянул внутрь. На заправленной кровати, которой раньше тут не было, в окружении разбросанных вещей - на полу стоял открытый саквояж - сидела худенькая девочка. Заплаканное чудо было не таким уж и маленьким - лет четырнадцати-пятнадцати. В руках она что-то держала, что именно Эрик не мог разобрать из-за слабого освещения и неудобного ракурса. Длинные каштановые кудри покрывали вздрагивающие плечики и спину, на девочке было простое шерстяное платьице в черно-белую клетку и темный жакет.
- Папа, папочка, если бы ты знал, как мне без тебя плохо...
Наконец-то, Эрик расслышал ее слова. Сказано это было так, что сомневаться не приходилось: человек, к которому обращалась девочка, не просто уехал на несколько дней или месяцев, скорее всего, он навсегда покинул мир и этого несчастного одинокого ребенка.
Лебер задвинул кирпич на место - подсматривать за чужим горем, с его точки зрения, было не очень-то красиво - и повернул обратно.
Путь, ведущий из подвалов через комнатку под лестницей, был очень удобен, и терять его было жалко. Поэтому Эрик решил разузнать через Франсуазу, бывшую в курсе всей театральной жизни, что это за ребенок, и надолго ли ее сюда поселили.
С тех пор как Дени освоился в качестве "завсегдатая" ближайших магазинов и лавок, отвлечь его от захватывающего процесса преображения собственного жилища стало делом нелегким. Немного потренировавшись, Эрик приспособился имитировать почерк своего подопечного, чтобы в случае необходимости самому писать записки мадам Жири. Таким образом, от Франсуазы он узнал, что недавно осиротевшая дочь шведского скрипача Кристина Дае учится пению в консерватории. Пару лет назад Эрику довелось присутствовать на концерте Густава Дае, и он искренне сожалел о кончине талантливого исполнителя, как видно, не оставившего дочери никакого наследства, кроме врожденной музыкальности. Звезда шведского эмигранта и скрипача-самоучки взошла слишком поздно: не успел он заявить о себе музыкальному миру Парижа, как жестокая чахотка свела его в могилу.
У озаботившегося проблемами исполнительского состава Оперы Эрика в последнее время возник особый интерес к ученицам консерватории: чудовищные капризы итальянской примадонны Карлотты Гуардичелли просто сводили с ума милейшего Лефевра, а ее перенасыщенная излишним украшательством манера исполнения откровенно бесила новоявленного консультанта. Но подобрать достойную замену даже среди первого состава солисток было достаточно затруднительно - при отвратительном характере и устаревшем вокализме дива обладала действительно изумительно сильным и красивым сопрано. Оставалась надежда обнаружить будущую примадонну среди юных дарований.
* * *
Припомнив, сколько обязанностей и ответственности он умудрился взвалить на себя, "отказавшись" от мира, Эрик поразился сам себе. И что он за человек? Что бы там ни было, а мрачного мизантропа из него не выйдет. Для этого он слишком любит жизнь во всех ее проявлениях и, как ни странно, людей. Да, подвалы Оперы больше не привлекали его, но его волновали и беспокоили люди, оставшиеся в стенах, очертивших границу странного, почти ирреального мирка, пронизанного страстями, восторгами и такой подлинной человеческой болью. Лебер с ясностью осознал, что не высидит этих трех дней в квартире на улице Скриба и спустится во владения Призраков, как только разберется с парой неотложных дел. Встречи с заказчиками были назначены на завтра, после чего Эрик намеревался начать подыскивать земельный участок под строительство дома. На вечер же он заказал себе билет в Оперу. Свободной оказалась ложа N 5: предыдущий абонемент закончился, и ее не успели забронировать вновь.
Глава V
- Я бы сказал, немного мрачновато. Но если тебе так нравится... черное с золотом - неплохое сочетание. Строго и благородно. Только зачем здесь гроб, Дени?
Лебер с любопытством осматривал преображенное жилище Духа Оперы, за время его отсутствия оно неузнаваемо изменилось. Стоило Дени успокоиться - возвращение Эрика привело его в состояние почти эйфорического восторга - как он тут же потащил покровителя показывать ему свое логово. Глядя на Дени и его новый затянутый по стенам черным шелком "дом", Эрик начинал чувствовать, что с ним самим происходит что-то странное.
Выражение счастья на лице, напоминающем персонажи с картин Иеронима Босха, эта гипертрофированная детская радость... В какой-то момент Эрик испугался, что Дени бросится целовать ему руки. Принимать неуемную благодарность всего лишь за то, что не обманул ожидания несчастного одинокого человека, было как-то неправильно.
Лебер начал понимать (не разумом, а внутренним ощущением), с каким чувством на него самого должны смотреть нормальные люди: кто-то почти не скрывает ужас, а кто-то изо всех сил старается не показать неизбежно возникающего отвращения и испытывает мучительный приступ вины. Как он - перед Дени. За первоначальную реакцию или за то, что природа или судьба оказались несправедливы к другому. Удивительно, но именно что-то подобное чувствуют совестливые и добросердечные люди.
И, если быть объективным, они не виноваты в том, что их устоявшееся восприятие прекрасного и безобразного вызывает реакцию прежде, нежели разум и воспитание успевают эту реакцию откорректировать. Но если для него все может измениться, то для Дени... Здесь нужен не хирург со скальпелем, а сказочная фея с волшебной палочкой - исправлять не столько лицо, сколько душу.
Все эти позолоченные вазы, формой напоминающие траурные урны, водруженный на покрытый золотой парчой большой стол с мощными резными ножками в виде когтистых лап (видимо, драконьих) гроб и развешанные по всем углам веревки с петлями наводили на печальные мысли. Из каких источников черпал Дени свои представления о потустороннем мире, смерти и всем, что с ними связано, Лебер точно не знал, но становилось ясно - призрачное существование давно стало его сутью. Это не игра в Призрака, которую в силу сложившихся обстоятельств и артистичности натуры ведет Эрик, создавая свой собственный театр, творя комически-мистическую пьесу с обманщиком и переодеваниями. Однажды так или иначе его игра закончится, как заканчиваются все представления и театральные постановки. Жизнь Дени - жизнь Привидения, а не человека, если возможно такое себе представить.
- Гроб - это самое главное! - с гордостью заявил Дени. - Я в нем сплю как настоящий Призрак.
- Не уверен, что призраки спят в гробах, - с ноткой сомнения сказал Эрик. - Может быть, кровать была бы все же удобнее?
- Мне удобно. Вот посмотри, какой он мягкий внутри. У меня даже подушка есть.
Внутренняя обивка гроба - снаружи он был черным - оказалось алой. В гробу, надо сказать, достаточно просторном действительно обнаружились подушка и тонкое шелковое одеяло того же цвета свежей артериальной крови.
- Гм... у тебя яркое воображение, Дени. Оригинальный получился интерьер. Ты доволен своей работой?
Новшества в жилище Духа Оперы вызывали легкий озноб в районе позвоночника, но хозяин ждал похвалы, и Эрик не мог отказать ему в этом.
- Да, - серьезно кивнул Дени. - Настоящий дом. Я всегда хотел его иметь.
* * *
Театральный сезон закончился, но Эдмон Лефевр не успел вздохнуть с облегчением, как получил новое письмо от Призрака Оперы. В нем неугомонное приведение советовало срочно предпринять некоторые ремонтные работы в здании, поскольку такая грандиозная постройка нуждается в постоянной заботе, и кое-что перепланировать и переделать - улучшить систему отопления и т.п. Призрак даже посоветовал архитектора, к которому следует обратиться. Ощущать давление загадочного существа было не слишком приятно, однако, справедливости ради, директор готов был признать, что двадцать тысяч франков негласный руководитель театра получает не зря. Советы консультанта совсем не походили на бред сумасшедшего, напротив, за полгода призрачного вмешательства в дела Оперы Эдмон не только имел возможность убедиться в их ценности, но и привык на них полагаться.
Действительно затевать какие-либо переделки следовало сейчас, когда большая часть исполнительского состава ненадолго разъехалась - кто к родственникам, а кто на отдых. Склочная примадонна Карлотта с вечно следующим за ней по пятам тенором Вальдо Пьянджи отправились греться в родную Пизу или куда-то еще под щедрое солнце Италии. И даже мадам Жири снисходительно освободила директора от своего царственного присутствия: забрав дочь и ее подругу-сироту, руководительница балетной труппы отбыла на месяц в Бретань.
Начало лета выдалось жарким, в настежь распахнутые окна врывался шум площади, но отнюдь не прохлада. Лефевр в очередной раз вытер лицо платком и налил себе стакан воды.
В дверь кабинета постучали, вошел Дешан:
- Господин директор...
Лефевр удивленно посмотрел на секретаря: голос, да и выражение лица у того были, мягко говоря, странными.
- Господин директор, к вам архитектор Лебер.
"Слава богу, не Призрак Оперы! - подумал Эдмон. - Что это у секретаря такое лицо, словно он привидение увидел?"
- Так просите же его в кабинет, Дешан. Я как раз его жду. Что с вами?
- Нет, ничего, месье Лефевр. Сейчас я приглашу его.
Через минуту Эдмон понял, что так поразило беднягу Дешана. Достаточно известный, согласно наведенным Лефевром справкам, архитектор, бравшийся далеко не за каждую подвернувшуюся под руку работу и назначавший встречи с новыми клиентами через солидную адвокатскую контору, оказался высоким мужчиной лет тридцати-тридцати двух с наполовину обезображенным лицом. Впрочем, Лефевр несколько раз видел его - забыть или не узнать человека с такой внешностью достаточно сложно - в Опере, в дорогих ресторанах, на выставке гравюр Мериона, в салонах современной живописи. Поэтому директор сумел избежать замешательства и вежливо приветствовал гостя:
- Благодарю вас, что согласились прийти сюда, месье Лебер. Я слышал, вы очень занятой человек. Прошу вас, располагайтесь.
Лефевр жестом пригласил архитектора сесть.
- Рад с вами познакомиться, месье Лефевр. Я тоже много слышал о вас. Что-то случилось в здании?
Гость занял предложенное директором кресло. Держался он непринужденно, спокойно и уверенно, в его манерах было нечто неуловимо располагающее, так что буквально через две-три минуты общения собеседник переставал обращать внимание на изуродованное лицо. Всегда нелегко говорить с человеком, весь вид которого свидетельствует о том, насколько болезненно он реагирует на каждый взгляд. Это умение - не проявлять озабоченности своей внешностью - когда-то далось Эрику не без труда, но в отношении деловых контактов приносило ощутимые плоды.
- Видите ли, в плотине обнаружена небольшая протечка и еще хотелось бы кое-что улучшить. Сигару? - любезно предложил хозяин кабинета.
- Нет, благодарю, - отказался архитектор.
- Вот этот отчет оставил уволившийся служащий. Вы не могли бы взглянуть?
Директор подал Леберу лист писчей бумаги с чертежами и текстом. Этот "отчет уволившегося служащего" Лефевр получил от Призрака.
--
Да, конечно.
Луи Лебер взял листок с записями и, казалось, углубился в изучение чертежей и пояснений к ним. На самом деле Эрик прилагал невероятные усилия к тому, чтобы не рассмеяться. Разумеется, он предполагал всю ситуацию заранее, но не думал, что ему станет так смешно читать свои собственные написанные почерком Дени каракули. Наконец, он справился с приступом веселья и поднял глаза на Лефевра.
--
И вы хотите заключить со мной контракт для выполнения этих переделок?
--
Я понимаю, это не очень серьезное предложение для вас. Но вы же строили Оперу вместе с Шарлем Гарнье.
--
Да, строил. Все это не займет много времени, и если мы договоримся о гонораре, я, пожалуй, соглашусь. Отчет составлен достаточно грамотно, с технической точки зрения, правда, почерк у вашего бывшего служащего... как у ученика младшего гимназического класса.
* * *
Было около пяти часов утра, когда зеркало во временно пустующей комнатушке под лестницей повернулось, пропуская в помещение двух одетых словно для маскарада мужчин. Один из них держал в руке зажженный факел.
- Дени, я сейчас вернусь в коридор, а ты останешься здесь и будешь слушать.
- Что слушать?
- Вот что услышишь, потом мне и расскажешь. Это недолго.
Эрик скрылся за зеркалом, а озадаченный Дени остался стоять посреди погруженной в темноту комнаты, прислушиваясь к глубокой тишине предрассветной Оперы. Что такого он должен был тут услышать? Какой-нибудь важный разговор? Но кто же станет секретничать в такой час и таком месте?
И вдруг его слуха коснулось далекое пение а капелла, голос приближался, наполнял комнату, он шел со всех сторон, окружая и завораживая. Да, какой голос! Уж в чем в чем, а в голосах Дух Оперы разбирался. Проведя всю жизнь в храме бельканто, Дени не без оснований полагал себя знатоком и ценителем этого вида искусства. Потрясающий лирический тенор - нежный, сильный, красивый и чистый как слеза ангела - почти на запредельной высоте завершил арию "...солнце, сияй, взойди, освети мир опять!"
В наступившей тишине на Дени дохнуло холодком из открывшейся потайной двери, в комнату скользнул Лебер, факел он оставил в скобе, прикрепленной к стене коридора.
- И как акустика?
- Что это было, Эрик?
- Ария Ромео, - чему-то усмехнулся Призрак Оперы. - Ты же знаешь. Хорошо было слышно?
- Замечательно. Прямо со всех сторон. А кто это пел? И где?
- Я пел в коридоре.
- Ты... ТАК... ПОЕШЬ?
От изумления Дени, и так страдавший проблемами с речью, еле выдавил три слова.
- Пою, только редко. Пойдем, никто не должен был услышать за пределами комнаты, но не будем здесь задерживаться.
Лебер подтолкнул оторопевшего Дени к двери и на ощупь нажал скрытый рычажок над зеркалом.
На самом деле Эрик пел не так уж редко, он любил петь, и его прекрасно поставленный голос, конечно, требовал тренировки. Но он никогда не пел в присутствии посторонних и даже близких друзей. Только два человека знали об этом его таланте: маэстро Вебер и бывшая прима Венской оперы Беатриса Гарб, которая и преподавала ему вокал в консерватории. Возможно, это было глупо, даже, наверняка, глупо, но он не мог психологически преодолеть этот барьер: несовместимость его голоса с практически уникальным диапазоном - от лирического баритона до лирического тенора - и его изуродованного лица казалась ему чудовищной. Кто бы мог предположить, что он когда-нибудь решиться использовать свой дар, да еще таким необычным образом: для обучения будущей солистки Опера Популер?
* * *
Покупка земли под строительство дома, пусть и не в самом центре Парижа, оказалась достаточно разорительной. Однако Лебер не жалел о вложенных деньгах, теперь предстояло сделать проект. Как оказалось, создать что-то для себя намного сложнее, чем для кого бы то ни было другого. Он не был ограничен пожеланиями заказчика или пресловутой модой, а собственный неуемный полет фантазии заводил его в неизведанные просторы: использовать новейшие материалы и технологии и при этом преодолеть уже очевидно приближающийся к закату историзм, соединить архитектуру и живопись, а где-то даже и музыку. Безумные мечты. Только не для Луи Лебера. Эрик заметил, с каким удивлением и беспокойством посматривал на него Мишель, когда он явился к другу оформлять приобретенный участок. Наверное, адвокат всерьез опасался за его душевное равновесие.
Уж, какое тут равновесие! Эрик работал как сумасшедший: три архитектурных проекта кроме собственного дома, подготовка к лекциям в Высшей политехнической школе - он все же решил попробовать себя на педагогическом поприще, негласное художественное руководство Оперой. К тому же он начал писать симфонию - рождающуюся в душе и жаждущую излиться во вне Музыку Ночи, и обучать пению дочь шведского скрипача. Оставался еще требующий внимания к своей своеобразной персоне Дени. Времени на сон и отдых практически не было. Но одержимый идеей полностью изменить свою жизнь он не отказывался ни от какой оплачиваемой работы и также не мог сбросить со своих плеч добровольно принятые обязательства.
Иногда он спохватывался, заметив, что одежда начинает на нем болтаться, а голова раскалывается от хронического недосыпания и заставлял себя все бросить хотя бы на день - проваляться до полудня в постели, уехать загород и побродить среди опустевших полей, посидеть в пламенеющей желто-оранжевой листвой роще. Иначе было недолго и вправду превратиться в Призрака или Ангела, как называла его излишне романтичная девочка Кристина, чье воображение питалось не совсем обычными сказками ее покойного отца.
Милый и трудолюбивый, но совершенно оторванный от жизни ребенок. Эрик понимал, что его способ постановки голоса, не способствует привитию Кристине реалистических взглядов, но тут уже ничего нельзя было поделать. Радовала ее дружба с Мэг Жири и бдительная опека Франсуазы.
Единственное, что его удивляло: как практичная и далеко неглупая мадам Жири до сих пор не заподозрила подмены одного Призрака Оперы другим. Видимо, людям свойственно верить в чудеса.
Глава VI
После окончания занятий Кристина заболталась с девушками возле консерваторских классов, не то чтобы она была очень дружна с соученицами - по-прежнему ее близкой подругой оставалась лишь Мэг Жири, - но разговор опять зашел о Призраке Оперы. Тема была тем более интересна, что в центре обсуждаемых событий оказалась примадонна театра Карлотта Гуардичелли. Надо ли говорить, что хористки откровенно недолюбливали сеньору, которая не давала продвинуться ни одной молодой солистке. Карлотта беззастенчиво требовала себе все главные роли, и в этом ее поддерживал маэстро Райер. Все знали, что спор между месье Лефевром, с одной стороны, и Карлотой и маэстро, с другой, продолжается больше года. Директор настаивал на том, что публика требует разнообразия, а Академия Музыки не может работать вхолостую, бесконечно пополняя состав театрального хора. Однако Райер не хотел ничего слышать, по его мнению, у итальянской дивы не могло быть ни конкуренток, ни замены. Дважды партию Джульетты исполнила Мари Саньон, а Розину однажды повезло спеть на сцене Луизе Карва, и то только потому, что прима не то действительно заболела, не то сделала вид, что больна, дабы доказать "худшему из директоров" свою незаменимость. Спектакли не провалились, но и большого успеха выступления Саньон и Карва не имели. Месье Лефевр очевидно проигрывал свою безнадежную битву. Но теперь на его сторону, похоже, встал сам Призрак Оперы. Мелкие неприятности у примадонны начались не вчера: то платье перед выступлением вдруг окажется залитым чернилами, то парик развалится прямо в руках испуганной гримерши, то бесследно пропадет ее любимая пуховка. Каждый раз Карлотта устраивала грандиозную истерику, обвиняя в кознях всех подряд - директора, костюмерш, солисток. Никаких прямых доказательств чей-либо виновности обнаружить не удалось. А накануне, вернувшись в гримерную после спектакля, сеньора Гуардичелли подняла такой визг, что сбежалась чуть ли не половина театра. На ее туалетном столике лежала удушенная шелковым шнурком крыса, а на зеркале черным гримерным карандашом был нарисован оскаленный череп, под рисунком стояла подпись - ПО.
Именно эту захватывающую новость, которая еще не успела устареть со вчерашнего вечера, во всех подробностях оживленно обсуждали ученицы выпускного класса по вокалу.
- Ой, какое у нее было лицо! Я думала, ее сейчас удар хватит!
- Нет, это она просто решала, пора ли уже падать в обморок.