Элль Надя : другие произведения.

Пилигрим

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Аннотация Циничный молодой студент факультета журналистики знакомится на Арбате с членом сатанинской секты. Но Гаврила даже понятия не имеет о том, во что выльется его желание "тиснуть" эпатажную статью об этом мероприятии в газету. Навалившуюся депрессию и некие голоса в голове он вначале списывает на "внезапно" наступившую осень, однако... Голоса в голове становятся более отчетливыми и даже визуальными. Как можно видеть голос? Как? Голоса заставляют его окунуться в совершенно чуждую ему реальность. Они заставляют его почувствовать себя и Христом, и познакомиться с Ницше. Казалось бы, любовь его девушки Лизы способна спасти молодого человека, но он предпочитает ей новую знакомую Крис. Однако, неожиданно открывшаяся правда, окончательно сводит его с ума. Кристина и он сам - это одно и тоже лицо. Голоса, которые, как он надеялся, отступили после знакомства с этой девушкой, сыграли с ним последнюю шутку. Надеясь, что смерть, наконец, избавит его от безумия, Гаврила совершает опрометчивый шаг, но он даже не подозревает, что все лишь начинается. После смерти ему предстоит пройти путь к Морю вместе с некой Тенью, его проводником в потустороннем мире, и познакомиться со всеми демонами, которые, как оказалось, курировали его земную жизнь. Новому Пилигриму приходится познакомиться с Вельзевулом - демоном гордости, Ювартом - тем, кто излечивает любые раны, Левиафаном -хозяином таинственного "Моря", Авадоном - князем несправедливых войн, Камалем и Росалем - демонами сладострастия и многими другими. Даже с Баалберитом, отвечающим за убийство. Казалось бы, путь Пилигрима - это путь очищения, но это не так. Демоны ведут его с единственной целью, и эта цель - сделать его своим царем, так как он является воплощением всех их грехов. Последняя надежда Пилигрима в борьбе за собственную душу - это тот выбор, который все же предоставляется ему в конце пути.

  О, страшный мир... Не тот, что с содроганьем
  Готовится к неслыханной войне,
  Но тот, другой, что в мертвой тишине
  Как черви точит темное сознанье
  А этот мир, где каждый день и час
  Пропитан злобой, завистью и мщеньем
  Лишь слабое земное отражень
  Другого мира, дремлющего в нас...
  
  Кирилл Померанцев
  
  Часть первая
   Шаги
  Вступление
  
  Я не вижу тебя, Милый... Так темно, что хочется выть от страха. В этой темноте становится холодно. Холод, своими мерзкими на ощупь, липкими щупальцами, охватывает мое сердце, сжимая его изо всех сил, затем отпускает, довольно хихикая, сладострастно облизывает раздвоенным языком мои ссохшиеся губы, чтобы через секунду душить с еще большим упоением, разглядывая себя в моих потемневших от расширенных зрачков глазах. Отпусти, Змея. Не видишь, я блюю, отхаркивая твою скользкую суть вместе с содержимым своего желудка. Ну, отпусти. Ты же совсем не питон и не анаконда, не гюрза и не степная гадюка, и даже не уж, на голове которого вошедшая в трамвай девушка-подросток-оригиналка, закрасила маркером желтые пятна, чтобы тот больше походил на эфу.
  Представляешь себе картину: какой-нибудь любопытствующий дяденька, потея от возбуждения прижмется к ней сзади, пользуясь тем, что в трамвае не протолкнуться и спустит себе же в штаны. Нет, не так. Он игриво протянет руку к ужику, натянуто улыбнется белыми от страха и сухими от больной печени губами, а затем разомкнет их, выплюнув свой вопрос вместе с запахом только что выкуренной "Примы" и зубов, не знавших "Орбита":
  - Это кто, девочка, ужик?
  - Нет, - поведет она пренебрежительно плечиком, умильно вздохнет и заправит волосы с левой стороны за ушко. - Нет, это не ужик. Это эфа.
  И, глядишь, дяденька уже не спустит в штаны. Он шарахнется от нее в сторону, если, конечно знает, кто такие эти эфы. Отпусти же меня, Темнота. Я пришел поговорить с Ним, но я Его не вижу. Я не вижу тебя, Милый. Я вижу только темноту. Послушай, послушай меня, Нытик... Не души... Я не могу довольствоваться банальным примитивизмом обыденности: едой, утренним кофе, пасьянсами, уделом слабых, сном праведных, семечками, деревенскими сплетнями, любовными фрикциями, смертельными конвульсиями. Я родился не для этого. Я хотел бы жить по более высокому образцу, как поэты, герои и боги. Я хотел бы предъявлять к себе более высокие требования и реализовывать достойные моего тщеславия задачи. Я, как подруга Степного Волка, мог бы взять на себя большой жребий: быть мужем королевы, возлюбленным революционерки, братом гения, отцом мученика. Но мне никогда не хватило бы смелости стать королем, революционером, гением или мучеником, хотя я и завидую им зеленой завистью. Я завидую им с точки зрения потомков, которые, прикрыв уши ладошками, теребят замусоленные страницы учебников по истории. Венец славы - это когда на портрете Мартина Лютера или Яна Гуса появляются нарисованные шариковыми ручками очки, усы, бороды, ослиные уши и, прости меня, Милый, рога. Хотя, ты же знаешь, я не верю всем этим басням о том, что у тебя есть рога.
  А знаешь, почему я боюсь стать королем? Королям рубят головы подданные и, как ни крути, туз все равно старший в колоде. Как ни тасуй, а я не хочу быть королем, потому что на них гадают, их боятся, их ненавидят и их свергают.
  А знаешь, почему я не хочу стать революционером? Потому что последняя революция была сексуальной. Плевать! Какая разница, вооружившись чем, устраивать революции: вилами, маузерами или эрегированными пенисами, облаченными в резиновые пуленепробиваемые плащ-палатки? Я не ощущаю себя плебеем, поэтому и не революционер. И мне никогда им не быть. Милый, ты слушаешь меня? Я надеюсь, потому что это очень важно. Очень хорошо, что у темноты есть уши...
  А знаешь, почему я не хочу быть гением? Потому что Моцарта отравили. Маленького веселого Моцарта отравил жирный здоровый дядька. Потому что Кэрол был гомосексуалистом, а Андерсен педофилом. Потому что Пушкина подстрелили, как куропатку. Вот почему я не хочу быть гением.
  А знаешь, почему я не хочу быть мучеником? О-о-о, я чувствую твое напряжение, Милый... Если бы я мог сейчас прикоснуться к тебе... Я бы обнял тебя сзади и успокаивающе прошептал тебе на ухо то, что скажу сейчас. Я бы обнимал тебя, слегка убаюкивая, и гладил бы твою шерстку на животе, нежно перебирая ее пальцами, целовал... И тогда ты точно поверил бы в то, что я не хотел бы быть мучеником. У мучеников не бывает отцов! У них бывают только матери. Быть может, именно поэтому мне бы и хотелось стать первым отцом мученика! Не небесным, а земным. Понимаешь? Быть небесным слишком ответственно.
  А вот если бы я был мужем королевы, я сам отрубил бы ей голову. То есть не сам, конечно. Ты же знаешь, Милый, как меня тошнит от запаха крови. Она такая липкая, плохо отмывается, даже если с усилием тереть руки мылом, не сушащим шагреневую кожу. Не сам, конечно, не сам... но я отдал бы приказ нашим подданным, и палач выполнил бы мою волю. Рубанул бы сплеча, сгоряча, ча-ча-ча, и ее голова, тупо ударяясь о деревянные доски эшафота, скатилась бы к моим ногам, высунув длинный, как у охотничьей борзой, язык. Одно мгновение - и она уже не королева, не вонючая менструирующая сучка, а тело без головы. И ее голова еще пятнадцать минут будет думать о том, как ей теперь жить без тела. Ее мозг сойдет с ума от страха, переваривая эту сногсшибательную информацию, прежде чем его клетки умрут.
  И еще одна история...
  Милый, погоди, не души так сильно. Дай мне договорить, а не дохрипеть. Я так надеюсь на твое понимание...
  Маленькая революционерка-пацифистка... У нее в волосах полевые травы, а во рту ромашка. Она не ест животных и любит букашек, потому никогда не носит обуви, чтобы их случайно не раздавить. Она пишет гуашью плакаты. Слегка высунув кончик языка, она сосредоточенно рисует "пацифик", лежа на животе и болтая грязными пятками в воздухе. На ней джинсы с вышивкой, а руки по локоть увенчаны бисером. Она любит летать во сне и слушать "Битлз". Она готова поубивать всех капиталистов, потому что они угнетают негров. И еще она умеет нежно садиться на мой член, сковывая мои бедра своими сильными ножками. Она медлительна в движениях. Она сама выбирает ритм. Она ласково покачивается на мне, слегка склонив голову набок. Приоткрыв ротик, она старательно гримасничает, имитируя оргазм, но никогда не позволяет себе застонать, потому что где-то вычитала, что женщины кончают тихо. Мол, те самки, которые кричат, - фальшивят. А она думает, что любит меня, поэтому ей хочется, чтобы я поверил в то, что доставляю ей удовольствие. Она щадит мое эго. Я же не делаю НИЧЕГО. Мне хочется проверить, насколько далеко она может зайти в своем обмане. Я не касаюсь ее груди, мои губы не ласкают ее. Я даже не знаю, каков на ощупь ее клитор: сухой, как чернослив, или сливочно-влажный. Мне наплевать. Ведь я ее возлюбленный, а значит экспериментатор. Она верит в свою свободу, в свою революцию, поэтому охотно позволяет другим мужчинам расстегивать брюки на уровне ее рта и ловит их тугие капли губами. Но я-то знаю, что никому из этих мужчин не нужны ее ласки. Им не нужен ее язык и ее губы, поэтому они проникают в ее рот целиком, вызывая у нее тошнотворные позывы. Мне даже немного жаль ее желудок, но я ничего не могу поделать с этой революционеркой. Я только могу накурить ее весельем и вывести на балкон, а затем смотреть с девятого этажа на то, как в далеком 17-ом колючий питерский ветер бьет ее по лицу мелкими кусочками льда. С широко открытыми глазами она ойкает при каждом ударе штыка в ее живот и никак не желает умирать, не желает слиться с припорошенной снегом землей. А я, ее возлюбленный, буду жить, потому что это она, она революционерка. А я ее белогвардейский синеглазенький возлюбленный. Белогвардейский и белый, как мел, как серый февральский снег, как сажа, как синяя кожа утопленника, возлюбленный. Благодаря моим стараниям, она совершает переход, никак не желая уходить. Ну, разве я не спаситель? Я спас себя и ее. Я - Спаситель!
  Не распинай меня, Милый. Меня и так прибьют железными кольями к деревянной бетонной плите. По мне проедутся катком, превратив в кровавое месиво мое тело и души моих нерожденных и незапланированных детей-сперматозоидов, случайных детей и девочек. И это будет моим наказанием за то, что я спас ее, освободив.
  Как брат гения, я бы рассказывал досужим обывателям о том, как мой родич впервые поставил кляксу в тетрадке чистописания и спрятал дневник от родителей. Я бы с гордостью говорил о первой, написанной для папеньки с маменькой, опере и продавал наши семейные фотографии. Я бы разбогател на его смерти и прославился, благодаря его таланту.
  Я был бы причислен к лику святых только за то, что мой ребенок подвергся мучениям. Только за то, что его тело было растерзано раскаленными щипцами и бито плетьми во имя добра и человеколюбия. А я смотрел бы на все это и не вмешивался, прикрываясь Волей Божьей, не пытался его спасти...
  Милый, ты слышишь? Или ты слушаешь? Или тебе наплевать? Я сильный. Быть может, именно поэтому мне сейчас и не страшна твоя Темнота. Мне не стоит бояться тебя, Кудрявый, потому что это тебе нужно содрогаться от страха либо от отвращения, слушая меня. Да не души ты! Надоел, честное слово... Никакого подобострастия и ужаса я не испытываю перед твоей одноглазой змеей. Я имитировал подобострастие и страх, как революционерка имитировала оргазм для того, чтобы ты слушал меня, не перебивая. Как видишь, мы с ней очень похожи. Мы всегда добиваемся своей цели и нам не стыдно за свою ложь. И нас слишком много таких, которые любят твой грех...
  
  
  Глава первая
  
  Москва - совсем небольшой город, если разобраться. Знакомые, даже если ты их нарочно избегаешь, неизменно попадаются в метро, на Манеге, на Арбате - где угодно, так что потеряться в Москве, даже если ты этого жаждешь всем сердцем, как-то не удается. Полная беда с интимностью. Частенько бывает так, что, начав встречаться с какой-нибудь девушкой, вдруг узнаешь, что она в пятнадцатилетнем возрасте тусовалась на БИСах с каким-нибудь твоим хаерастым сокурсником в фенечках. Или еще того хуже: пойдешь погулять, посидеть в одиночестве с бутылочкой пива, и - тут как тут звонок на сотовый из почти забытого прошлого. Привет, мол, как дела? Ты где? А я тоже тут, рядышком. Жди, сейчас подъеду, вместе бухнем.
  Так произошло и сегодня. Ничего необычного я, конечно, в этом не усмотрел, но все же настроение это мне припоганило. Дело в том, что я и так целое утро находился под впечатлением довольно-таки неприятного сна и прилагал максимум усилий, чтобы отвлечься от мыслей о нем. Впрочем, мыслить - это слишком резво сказано. Мыслит пускай дядюшка Фрейд. А мне было просто очень противно, и от этого сна хотелось отмыться, как от грязи. Я вообще не склонен всерьез заморачиваться такой ерундой, как сны, поэтому и отвлекался от него, как мог. А снилось мне, что я занимаюсь сексом с собственной родной мамочкой. Только член был у нее, а не у меня. А я сидел на нем сверху, понимая, что внизу я - женщина, но мать проникает в меня, продолжая при этом любить, как СЫНА, поэтому-то она и пытается отдать мне все самое лучшее. А я сидел на ней и смотрел с содроганием на ее обвисшие груди и рыхлый живот, на котором покачивался жир при каждой, совершаемой ею, фрикцией. Самое смешное, что в реальности мне вообще сложно представить себе, что моя мама может быть для кого-то привлекательным сексуальным объектом. В этом нет сыновней ревности. Я просто реально считаю свою мать особой несоблазнительной. И тут - на тебе! Просто кошмар какой-то. Еще я подумал, что несколько дней мне, пожалуй, не стоит отвечать на ее звонки, чтобы не усугублять отвратительное послевкусие. Володькин звонок отвлек меня от мыслей. Я и разозлился, и обрадовался. Сложно сказать, как я отнесся к его звонку. Просто считаю, что это было не совсем вовремя, но трубку я все-таки снял.
  - Привет!
  - Привет!
  - Что у тебя с голосом?
  - Разбудил, - соврал я.
  Слышно было, как Володя думает.
  - Я вот что хотел спросить... Ты на первую пару идешь?
  Мы с Володькой учимся вместе. Как его угораздило поступить в университет, одному Богу известно. Редкостный распиздяй. Правда, обаятельный. Богатых родителей у Володи не наблюдалось, систематизированных знаний тоже, так что оставалось только делать предположения. Но врал он всегда красиво, а на факультете журналистики это многое значило. Писал витиевато, плел истории буквально из воздуха, любил небрежно сказать в незнакомой компании: "Так, пишу сейчас одну повестушку...". Еще Володька безумно нравился женщинам. За авантюризм. Они его все время пытались накормить чем-нибудь вкусненьким, усматривая в нем непризнанного гения и, соответственно, по логике вещей, предполагая, что талант всегда голоден.
  - Не знаю, - зевнул я. - А что?
  - Ну, влом как-то. Видишь ли, если я не пойду один, то мое отсутствие всенепременно будет замечено, если не придет человек восемь, то я потеряюсь в толпе.
  - Ясно, - ответил я, направляясь с трубкой на кухню. - И кого еще ты уговорил не идти?
  - Дашка не пойдет, если ты не пойдешь.
  - Она так сказала?
  - Сказала. Слушай, а ты, оказывается, неформальный лидер!
  - Окстись, - отмахнулся я. - Я своего кота никак не могу приучить в лоток срать.
  - Короче, не идет еще Саня. Ирка Щербина с ним за компанию не пойдет. Ее даже спрашивать не нужно. Потом я, ты и Дашка.
  Я поставил на огонь джезву и принялся терпеливо ждать кофе, внимательно следя за тем, чтобы он не закипел.
  - Так нужно же человек восемь, - напомнил я.
  - Не бзди, я еще кого-нибудь уломаю.
  - Ладно, - сдался я. - На первой паре где-нибудь пивка попьем.
  Володька оживился.
  - Так я Дашке прям сейчас перезвоню!
  - Давай.
  - Ну, пока. Встретимся в "Старом месте".
  - Угу.
  Володя повесил трубку, и я, наконец, смог полностью сосредоточиться на кофе. Для меня это важный процесс, и доверить приготовление кофе я могу только себе. Я его даже в кафешках стараюсь не пить. Больно смотреть, во что превращают мой культовый напиток кофе-машины по приготовлению "Эспрессо". А уж если сам бармен начинает варить его на песочке, то вообще труба. Сам я когда-то тоже работал барменом, поэтому могу себе представить, как это трудно, но я все-таки никогда не забывал, что в кофе обязательно нужно добавлять кусочек души, тогда он и будет получаться вкусным. Я так совершенно искренне полагаю. Чем больше кусочек, тем вкусней кофе. Короче, я выпил свою порцию бодрящего рая, банально заедая его бутербродом с сыром, затем принял душ, оделся и отправился на Арбат, потому что "Старое место", где мы забили стрелку, находилось именно там. Мы открыли для себя эту кафешку еще летом. Уютно, прохладно, девочки вежливые и заказы почти сразу приносят.
  Я вышел на "Арбатской" и минут через семь подошел к "Старому месту". Ребята расположились на летней террасе и уже вовсю пили пиво и щелкали фисташками. Увидев меня, Дарья привстала со своего места и помахала мне рукой. Я улыбнулся ей в ответ и, поздоровавшись с остальными, присел рядом.
  - А почему не внутри?
  - Ранняя осень - это почти лето, - назидательно поднял палец вверх Саня. - Наслаждаемся.
  Я пожал плечами и жестом подозвал к себе официантку.
  - Девушка, и мне пива тоже принесите.
  Официантка, с прикрепленным к черной жилеточке пэйджиком, на котором значилось ее имя "Анжела", подошла ко мне с выражением вечного отчаяния на лице. Вообще-то я был уверен, что все Анжелы - круглые дуры. С детства так считал, потому что со мной в классе училась одна такая Анжела, с пьяным родимым пятном, которое занимало у нее всю правую щеку и часть шеи. Ее во втором классе отправили учиться в интернат для умственно отсталых детей, и я больше ее никогда не видел.
  - Какого Вам? - дежурно поинтересовалась Анжела.
  - "Мельник", наверное, - нерешительно предположил я. - А у Вас какое есть?
  - "Крушевица": темное и светлое, "Балтика" седьмая, "Туборг" и "Миллер" в бутылках.
  - "Туборг", - выбрал я. - Оно горчит сильнее всего.
  - 0,5, 0,3?
  - 0,5.
  - К пиву что-нибудь?
  - Креветок, наверное. Даш, ты креветки будешь?
  - Гаврила, у тебя что, приступ щедрости?
  Я улыбнулся Даше как можно мягче, подозревая, что она неровно ко мне дышит.
  - Дарья Михайловна, это моя компенсация за то, что Вы пожертвовали веселой лекцией по философии в пользу нашего дегенеративного общества, путающего Юнга с Шопенгауэром.
  Даша неясно хмыкнула и отпила из своего стакана.
  - Две порции принесите.
  Анжела кивнула, пометила что-то в своем блокнотике и отправилась выполнять заказ.
  - Так вот, господа, - продолжил прерванную моим появлением историю Саня. - Однажды мне все-таки удалось напоить Беду. А пьяные бабы - это нечто...
  - Беда не пьет, - напомнил Володя.
  Беда - это одна интересная особа, проживающая на "Каховской" напротив кинотеатра "Одесса". Если нужно где-то вписаться, то все едут на флэт к Беде. Вписка у нее не напряжная. Главное, пельменей с майонезом побольше привезти для хавчика, но само место крайне непристойное. Я уже не бывал у Беды года три, но мои знакомые частенько у нее тусуются. Беда последние лет восемь занимается в основном активными поисками мужа, поэтому мужья у нее меняются часто.
  - Пьет, - уверил я его. - Еще как пьет! Это единственный способ надеяться с ней на сладкое.
  - Не знаю, кто такая Беда, но поить девушку только затем, чтобы потом трахнуть - свинство, - отрезала Ира и осуждающе посмотрела на меня.
  - С тобой тоже такое было? - не удержался от сарказма Саня.
  Ира напряглась.
  - Беда почти всегда блюет, когда выпьет, - вмешался я, чтобы не стать свидетелем семейной ссоры. Ей-богу, Саня иногда реально гадость сказать может и не заметить. К чему эти пошлые намеки на тяжкое женское прошлое? Я абсолютно уверен, что хотя бы раз в жизни такое бывало абсолютно со всеми. И с девочками, и с мальчиками. - Я помню, она как-то на даче блеванула сначала на стол, а потом мне на брюки, когда я потащил ее на улицу.
  - Это была моя история, - сдался Саня. - А что, Беду не имел только ленивый?
  - Да пошел ты! - огрызнулся я.
  - И тебя в ту же жопу!
  - Да ладно вам всем, - заволновался Володя. - Вы что, не выспались сегодня?
  - Я - точно нет. Ты же меня разбудил ни свет ни заря, - ответил ему я. - Слушайте, а "Рискачи" сейчас у Вахтангова выступают? Я все записать их хочу.
  Дашка протянула руку к блюдцу с фисташками.
  - Они летом выступают. По идее, еще должны быть. Погода располагает. Часикам к пяти можно подойти...
  Итак, Дарья надеется на вечернее продолжение нашей утренней посиделки. Может быть, когда-нибудь...
  - Я бы остался, - сказал я мечтательно. - Нет во мне сейчас ученического задора.
  Сентябрьское солнышко окончательно расслабило меня, и я понял, что на Моховую не пойду под расстрелом. Даже если бы мы пили где-нибудь поближе, скажем, на Манежке, то все равно бы не пошел.
  Тем временем Анжела принесла мне пиво и сказала, что креветки будут готовы минут через десять. Я пригубил пиво, и мне стало совсем хорошо.
  - Слышь, Володь, помнишь, ты мне обещал кое-что принести?
  Володя вопросительно воззрился на меня, пытаясь припомнить.
  - Ну, не дороже двадцати баксов, - подсказал я.
  Володя медленно кивнул.
  - Да, ты это... вечером мне позвони.
  Вообще-то Володя просто уникальный человек. Он, например, может достать неплохую траву по бросовой цене.
  - А давайте в пятницу в "Мост" забуримся? - предложила Дашка.
  - Лучше в "Марику".
  - "Марика" - лоховское место. Опошлилось в последнее время.
  - Тогда в "Министерство".
  Но тут уже был против я. По всей видимости, я рожей не вышел. Мне еще ни разу не удавалось пройти в "Министерстве" face-контроль. Может, карту клубную купить?
  - Давайте, - согласилась Даша.
  - Давайте в "Министерство", - решил Саня. Он вообще обожает клубиться. Ему по барабану, куда ходить. Лишь бы свет был флюрный и музыка оглушала.
  - Гаврилка, а Гаврилка? Ты с нами в клуб в пятницу пойдешь?
  Я пожал плечами.
  - Не знаю.
  Я и вправду не знал. Если Володя травы достанет, то я точно никуда не пойду, ну, а если нет, то можно было бы и в клуб.
  - Гаврила у нас, как целка после аборта, ломается, - надулась Дашка. - И чего это я его уговаривать должна?
  - Потому что ты в нем больше всех заинтересована, - ответил ей прямолинейный Саня.
  Дашка фамильярно залезла в мою пачку за сигаретой.
  Хотя, смотря какую траву Володька притащит. Я убежден, что трава бывает только двух сортов: "up" и "down". От сорта "up" на "хи-хи" пробивает. Сорт "down" обычно напрочь убивает волю, и после него не то, чтобы двигаться, - говорить лень. Когда-то, еще в юности, я обкурился какой-то пакистанской дрянью именно сорта "down", сел спокойненько в углу на кухне и ушел в себя. Кто-то озабоченно тронул меня за руку и спросил:
  - Тебе плохо?
  И тут я увидел, как слова "тебе" и "плохо" превратились в маленькие вихри. Они начали кружиться, медленно приближаясь к моему лбу. Как только они коснулись меня, я понял, о чем меня спросили. В реальности это была почти мини-пьеса.
  Некто:
  Тебе плохо?
  (Пауза приблизительно в минуту)
  Я:
  Нет.
  Некто:
  Еще будешь?
  (Пауза в полторы минуты)
  Я:
  Да.
  Некто:
  "Паровозик" сделать, или сам?
  (Пауза в две минуты и тридцать секунд)
  Я:
  Сам.
  Некто:
  Да там уже почти ничего не осталось.
  (Очень длинная пауза. Счет времени потерян.)
  Я:
  ???
  Некто:
  Уже ничего не осталось...
  (Занавес)
  Правда, Володька утверждает, что сорт здесь ни при чем. Все дело в настроении. Мол, в хорошем расположении духа пыхнешь - весело будет. Если же ты сердцем не чист, и у тебя есть задние мысли - замкнешься в них, чтобы другим кайф не обламывать. Для Володьки конопля - это Бог. И святые его: Моррисон, Чегевара сотоварищи. И Пелевина туда же с его грибами, хотя трава и круче, на мой взгляд.
  - Да ну тебя! - обиделась Дашка.
  - А правда, идемте все вместе, - заныла Ира.
  - Чего вы все до меня доебались? - не выдержал и вспылил я. - Откуда я знаю, что будет в пятницу? Может, я сдохну, на хрен, до пятницы или без вашего "Министерства" в запой уйду?
  - Ты просто гондон, - сдалась Дарья. - Другой бы на твоем месте от счастья кипятком писал, что такая девушка, как я, его с собой зовет.
  - Ты мне абсолютно ничего не должна за креветки, - обломил ее я. - Созвонимся, дорогая.
  Ирка и Дарья одновременно фыркнули, выражая этим свое презрение. Саня попросил счет. Мы рассчитались и поднялись со своих мест. Вся тусовка раболепно развернулась в сторону "Арбатской", а я, единственный отщепенец, в сторону "Смоленской".
  - Ты куда? - удивился Володя.
  - Я не пойду.
  - Позвони мне вечером, не забудь.
  - Ладно.
  Мы попрощались, и я медленно побрел вдоль Арбата, как обычно, полного кипучей энергии и жизни. "Матрешечники" лениво отвечали на вопросы о ценах на свой товар соотечественникам и громко призывали "фирмачей", рекламируя свой товар. Я всегда поражался профессионализму арбатских продавцов. Они умудряются с китайцами говорить на китайском, с вьетнамцами - на вьетнамском. И разницу ведь понимают, что любопытно. Я остановился возле одной из палаток и принялся изучать матрешек.
  - Гарри Поттер почем?
  - 150 рублей, - ответил мне обаятельный малый в пыжиковой военной шапке. - Да на хрена тебе Поттер? Вот лучше Бен Ладена возьми.
  Он протянул мне матрешку с изображением террориста Љ1. Я повертел матрешку в руках, ловя себя на том, что проникаюсь к ней симпатией.
  - А Бен Ладен почем?
  - Тоже 150.
  - А почему так дешево?
  - За миллион продам, если поймаю.
  - А внутри кто?
  - Посмотри. Эй, - завидев толпу "фирмачей", мой продавец перестал обращать на меня внимание. - What about something here for good prices? No, not expensive. Only for you...
  Два иностранца вежливо помахали продавцу и пошли дальше.
  - Вот пидоры, - спокойно констатировал продавец. - Ну, что, берешь Бен Ладена?
  Я раскрыл матрешку. Внутри Бен Ладена находился Саддам Хусейн. Внутри Хусейна - Фидель Кастро. Внутри Фиделя - Ясер Арафат, а внутри Арафата - непонятный бородатый чувак, которого я не знал.
  - Слушай, - обратился я к продавцу. - А это что за хмырь?
  Парень озадачился не меньше меня. Он с любопытством уставился на матрешку.
  - На Карла Маркса вроде похож. Только молодой.
  - Да нет, это не Маркс, - засомневался я.
  - Может, Шамиль Басаев? - предположил продавец.
  Я отрицательно покачал головой.
  - Какая-то нелогичная матрешка. Получается, что Бен Ладен породил Хусейна, Хусейн - Федю Кастрова, Кастро - Арафата, а Арафат - непонятно кого.
  - Да не, все логично, - усмехнулся продавец, - матрешка на "фирму" рассчитана. Америкосы, знаешь, как покупают? Круче, чем бейсболисты расходятся. Ну, что, берешь?
  - Ага. А у тебя пакетик есть? - спросил я его, отсчитывая 150 рублей. - Добавлю тебе еще полтинник, если ты мне поможешь понять: на хрена мне эта матрешка нужна?
  Продавец даже не улыбнулся. Он махнул головой в сторону соседней палатки.
  - Там пневматические ружья продаются. Недорого. Расставишь матрешек дома и тренироваться в стрельбе будешь.
  Я честно отдал продавцу пятьдесят рублей, но тот от них отказался, потому я положил их на его прилавок.
  - Американцам тоже пневматы в нагрузку предлагаешь?
  - Да ну их в жопу, с их патриотизмом! - зло процедил продавец, - Срал я на их the beautiful country. Суки тупорылые!
  Я понимающе кивнул. Мне этот малый нравился.
  - Коньяк будешь? - спросил я его.
  Продавец на секунду оживился. Его глаза зажглись предвкушением, но тут же погасли.
  - Я не пью.
  - Не пьешь? - не поверил я.
  - Не пью.
  - А где магазин ближайший?
  - Возле "Смоленской". Хотя, знаешь, лучше зайди за Вахтангова и иди до "Щуки". Там, напротив режиссерского факультета, есть красное кирпичное здание...
  - "Барвиха", - кивнул я. - Знаю.
  - Знаешь, да? Так вот. Там, рядом с баром "Новый свет", есть магазинчик.
  - Сколько взять?
  Продавец задумался.
  - Возьми маленький "мерзавчик" "Московского".
  - Это стограммовый? - уточнил я.
  - Ну.
  Правда, я подумал, что два "мерзавчика" по сто граммов - это маловато будет. Все равно "за еще" бежать придется, поэтому, чтобы сэкономить время, я сразу же прихватил, помимо двух "мерзавчиков" по 100, еще одну бутылку того же "Московского" 0,35, четыре пластмассовых стаканчика и литр вишневого сока. Я обернулся минут за семь, и то потому, что в магазинчике была очередь. Студенты "Щуки" покупали себе пиво.
  Когда я вернулся, продавец вручал пакет с шахматами какому-то тучному американцу. То, что это был именно американец, я определил безошибочно. Я их всегда различаю в толпе, потому что только они, на мой взгляд, обладают такими разжиревшими на гамбургерах безобразными фигурами, тупыми лицами, старомодными джинсами, залезающими в жопу, и дежурными улыбками, больше похожими на тавро. Гуинплены все как один, ей-богу.
  - Ну, что? - спросил я, когда американец отошел. - Тебя можно поздравить?
  - Аренду отбил. Теперь начинаем в "плюс" торговать.
  - Вот, держи, - я подал ему "мерзавчик". Затем достал еще один для себя. Мы чокнулись с продавцом и выпили по половине из своих бутылочек.
  - Может, "шаурмы" возьмем? - предложил я после паузы.
  - Отрава.
  В общем-то, я был с ним солидарен. Мы выпили остаток и закурили. Было хорошо. Коньяк блаженным теплом растекся по моим внутренностям, согревая сердце. Пока мы курили, к нам подошла какая-то девушка. Она протянула продавцу книгу. Вроде бы это была "Норма" Сорокина. Они поболтали какое-то время о вещах, меня не касающихся, затем она ушла. А мы с продавцом допили коньяк. Потом выпили еще бутылку. Затем к нам присоединился какой-то художник, шея которого была обмотана шарфом болельщика ЦСКА. И с ним мы тоже выпили. Только уже водки. Затем наступил вечер, и продавец куда-то делся. Мы с художником его долго искали по всему Арбату, чуть не угодили в милицию за то, что отливали возле стены Цоя, но отделались штрафом. Вернее, взяткой. Потом я где-то потерял и художника. Зато меня нашел какой-то лохматый парень, которого я не знал, но который был, по всей видимости, знаком со мной. Он меня постоянно называл "гуру" и предлагал больше не теряться. Я его заверял, что больше не потеряюсь, и оставил ему свой домашний телефон. Вот оно как. А паренек назвался Зверем. И еще он пообещал взять меня завтра на Черную Мессу. Я хотел ехать прямо сегодня, но паренек сказал, что сегодня никак нельзя. Только завтра. Я купил ему ящик пива и поехал домой в такси, потому что спускаться в таком состоянии, в каком пребывал я, в метро, было уже почти опасно.
  
  
  
  Глава вторая
  
  На следующий день я проснулся с жуткой головной болью. Оно и понятно. Такого похмелья у меня не было давно. Степень своего вчерашнего опьянения я смог определить лишь сегодня. Мой язык еле ворочался во рту, пульс был учащен. Меня знобило и хотелось пить, но сил для того, чтобы встать и дойти до ванной, не было ну абсолютно никаких. Самое лучшее сейчас - это выпить слабый раствор марганцовочки и, как следует, проблеваться. По опыту я знал, что это должно помочь. Но готовить раствор я не стал. Я просто плотнее закутался в плед, немного почитал "Men`s health", полистал телевизор, перескакивая с канала на канал. Так я пролежал до вечера. Где-то в половине шестого зазвонил телефон. Звонил Зверь. А я уж и позабыл совсем, что сегодня у меня намечено еще одно приключение. Зверски не хотелось никуда идти. Да и кто на трезвую голову будет всерьез воспринимать какой-то пьяный базар?
  - Да?
  - Привет, спонсор. Ты еще не передумал?
  Честно говоря, конечно же, передумал. Ну, куда я сейчас в таком состоянии?
  - Да нет, вроде.
  - А не обосрешься? А то, знаешь, теория теорией, а вот практика...
  - Я не боюсь, - заверил я его. - Просто любопытно.
  - От любопытства кошка померла, - ответил Зверь.
  - Твоя кошка? - поддел я его.
  - Гуру, пиши адрес!
  - Я запомню.
  - Ну, как хочешь. Тогда встретимся на "Щелчке" в центре зала. К семи успеешь?
  - Если выйду сейчас, то да, - ответил я.
  - Погоди секунду...
  - Что?
  - Там баба одна будет. С ней поедешь.
  - А ты?
  - Я потом присоединюсь. Ну, вроде все. Ты точно успеешь? В каком ты районе живешь?
  - От любопытства кошка умерла.
  Зверь хихикнул.
  - Ну, пока.
  - Пока.
  Я положил трубку и постарался одеться с максимальной для себя скоростью. Потом я снял с вешалки куртку, обулся, сунул в карман бумажник и вышел на улицу. Маршрутку ждать не решился, потому что от "Щелковской" и впрямь живу далековато. Решил поймать машину, чтобы доехать до "Войковской". Сразу ехать до "Щелчка" тоже не решился. Вдруг, пробки. Мою скромную персону эти оголтелые сатанисты ждать вряд ли станут. А на хрена, спрашивается, я тогда вообще из дома выходил, из постели теплой вылазил?
  Короче говоря, я оказался на станции за десять минут до назначенного Зверем времени, но ждать мне не пришлось. Пока я стоял и оглядывался, ко мне подкатила мелкая девчушка в "косухе" лет четырнадцати с кичливым, от ощущения собственной непохожести на других, лицом.
  - Это тебя, что ли, Зверь, позвал? - вместо приветствия проговорила она, недоверчиво разглядывая мои дорогие, по ее понятиям, брюки.
  Было видно, что я ей не понравился сразу, и она даже не пыталась этого скрыть, но, благодаря протекции Зверя, была согласна немного потерпеть мажора.
  Я улыбнулся и кивнул.
  - Пошли, - не ответив на мою улыбку, бросила она и направилась к первому выходу.
  - А что, станцию давно ремонтируют? - попытался как-то разрядить обстановку я.
  Она не ответила, и я махнул на нее рукой. Пусть соплячка мрачная мрачнеет себе дальше, если хочет.
  На улице девушка тут же прикурила сигарету и направилась к вокзалу.
  Туда, откуда уходят маршрутки на Балашиху и Железнодорожный.
  - А нам куда ехать? - спросил я ее, намереваясь поймать машину.
  - Что, денег много, да? - ворчливо отозвалась девушка.
  - Куда ехать? - терпеливо повторил я свой вопрос.
  - Ну, в Восточный...
  - Значит, едем в Восточный, - согласился я, поднимая руку. - К тому же у тебя будет возможность спокойно курить в салоне.
  Это окончательно убедило мою провожатую, и она безропотно подчинилась моей воле. Мотор поймали быстро. Я сказал - за пятьдесят, водила - за семьдесят, в итоге до Восточного добрались за шестьдесят рублей, вышли недалеко от остановки "Клуб", а далее меня мой Макдуф повел пешком. Мы прошли небольшой квартал старых сталинских домов, затем попали в частный сектор. Шли по нему довольно долго, почти до леса. Потом забрели в глубь каких-то дачных, почти хозяйственных построек, остановились возле крытых железом ворот. Девушка привстала на какой-то камень, по всей видимости, нарочно лежащий рядом, неуклюже подтянулась на руках и перебросила одну ногу через ворота, сев на них верхом. Она взглянула на меня сверху вниз, как Диоген из бочки на человечество.
  - Лезь за мной. Братья далеко, стук в ворота никто не услышит, звать их тоже не будем, чтобы внимания местных жителей не привлекать.
  Я взглянул на окрестные постройки более внимательно. О каких таких жителях она толковать изволит? Более мертвого и нежилого места я, пожалуй, еще не встречал в Подмосковье. Вечно я лезу куда-то не туда. Сидел бы себе дома, телик смотрел, а так приключения какие-то сомнительные на свою жопу ищу. И целенаправленно их нахожу. С каким-то мазохистским систематизмом... Но, несмотря на свои тяжелые сомнения, я все же послушался ее совета и послушно полез через забор.
  Во дворе мы молча отряхнулись и направились вглубь по дорожке, поросшей по краям жухлым бурьяном, мимо старой конюшни и запущенного свинарника к покосившемуся дому, сколоченному из почерневших от времени и дождей бревен. Дом, как и все в этом месте, не производил впечатления жилого помещения. Мы не стали стучаться в дверь, как прежде не стали стучаться в ворота, просто девица молча толкнула ее плечом. Дверь поддалась, не издав того противного скрипящего звука, которым так грешат старые дверные петли. "Значит, дом обитаем, раз дверь смазывают", - подумал я и остановился в сенях, вежливо ожидая, пока моя провожатая задвинет засов и пригласит меня в комнату, то есть в горницу. Девушка возилась недолго. Она лихо задвинула засов, затем просунула сквозь прибитые к дверям петли четырехкодовый замок и повернула нижнее колесико. Я усмехнулся. Скажите, какие предосторожности! С десятой попытки такой замок откроет и ребенок. Эта юная конспираторша даже не удосужилась крутануть три оставшихся колеса. И то радует. Значит, эта предосторожность не от недоверия ко мне, а всего лишь видимость защиты от находящихся вне дома поборников нравственности. После всех необходимых операций с засовами девушка открыла дверь, ведущую из сеней в дом, но не пропустила меня вперед, а вошла первой, оставив меня стоять на пороге.
  Я осмотрелся. Теперь становилось понятно, почему дом снаружи казался нежилым. Все стены внутри дома были разрушены, образовывая один большой зал. Помещение полностью было выкрашено черной краской с красными разводами, призванными, по всей видимости, изображать кровь. Потолок также был окрашен в красный цвет. Возле противоположной стены высился импровизированный алтарь, сооруженный из старой трибуны, покрытой пурпурной тканью. На трибуне лежал человеческий череп, а рядом с ним - толстая книга. Скорее всего, "Черная Библия". Интересно, а она на самом деле человеческой кожей переплетается, или возможны варианты? Напротив трибуны на полу была нарисована большая пентаграмма, с горящими по внутреннему кругу черными свечами. Впрочем, свечи в этом зале находились повсюду. Все были черными, но отнюдь не все декоративными по 12 рублей за штуку из магазина "Путь к себе". Многие свечи были почти метровые и не такого насыщенного цвета, как обычные канонические, и плакали они, как это ни странно, красным.
  В помещении я насчитал тринадцать человек. Пол определить было невозможно, так как все они были закутаны в одинаковые бесформенные черные плащи с низкими капюшонами, скрывающими лица. Что же касается моей провожатой, то пока я осматривался, она бесследно исчезла, оставив меня одного. Впрочем, на меня никто не обращал внимания, поэтому я тихонечко присел в углу. Сел прямо на пол. Мебели в этом помещении не было совсем. Я терпеливо принялся ожидать хлеба и зрелищ, хотя приблизительный сценарий мне был известен. Начитался в свое время "Мегаполиса" с его сатанинскими страшилками, но на Черной Мессе я был впервые, поэтому уже заранее думал о том, как буду использовать приобретенный опыт. Скорее всего, конечно, никак. А может, и напишу что-нибудь пошлое. Фиг знает.
  Спектакль начался довольно скоро. Ждать мне не пришлось. И аплодировать, вызывая актеров на сцену, тоже. Зал наполнился равномерным гудением, постепенно нарастающим, затем я услышал глухие удары бубна. Люди, закутанные в плащи, плавно рассредоточились по всему помещению и принялись слегка раскачиваться взад-вперед в такт ударам, впадая в гипнотическое оцепенение. Я и сам спустя некоторое время поймал себя на том, что слегка покачиваюсь, сидя в своем углу. Когда обстановка целиком наполнилась шизофренией, откуда ни возьмись появился жрец, облаченный в алый балахон с ритуальным Артэймом в правой руке. Жрец властно взмахнул рукой с кинжалом, и гул стих. Несколько секунд я сидел, оглушенный внезапно навалившейся на меня тишиной, и зачарованно глядел на жреца - алое пятно среди окрашенного в отсутствие цвета пространства. Алый цвет завораживал, от него невозможно было отвести взгляд. На него можно было только смотреть, не мигая, до рези в уголках глаз. Жрец повелительно обвел присутствующих взглядом, на мгновение задержавшегося на мне, отчего я почему-то почувствовал себя неуютно, затем нараспев трижды прочел молитву.
  - Ни-ма! О-го-ва-кул то сан и-ваб-зи и
  еи-не-шукси ов сан и-девв ен и хи-шан
  во-кинж-лод мея-лват-со ым и еж окя ишан
  иг-лод ман и-ват-со и сенд ман джад
  йын-щу-сан шан белх ил-мез ан и
  и-се-бен ан окя яовт я-лов те-дуб ад ёовт
  еив-тсрац теи-дйирп ад ёовт ями яс-ти-тявс
  ад и-се-бен ан исе ежи шан ечто!
  - Нима! Оговакул то сан ивабзи, - покорно забормотали за жрецом послушники в рясах, и я понял, что мои губы также шевелятся.
  А еще я подумал о том, что даже экстремальная церковь - это не свободомыслие. Послушники - это то же стадо овец, которое не вникает в суть ритуала, а лишь слепо следует инструкциям своего поводыря. В этом смысле сатанисты мало чем отличались от представителей остальных общепринятых религиозных конфессий. От тех же христиан. Единственное их отличие состояло в том, что сатанисты все же вторичны. Особенно эти. Хотя, кто знает, может их Черная Месса и будет в продолжении более забавна. Пока я видел всего лишь грамотно отрежессированный жрецом спектакль, да эпатирующие декорации: череп, Артэйм, Черная Библия, "Отче наш" наоборот... Детский сад, да и только, хотя, бьюсь об заклад, послушники церкви не разделяют моего скептицизма. Было видно, что они, действительно, безоговорочно верят в свое учение, в свои обряды, хоть и проводят Черную Мессу в не совсем положенное время. Когда-то я увлекался теорией сатанизма, в основном, читал Ла-Вэйа, и он произвел на меня просто неизгладимое впечатление. С него, в общем-то, и начался в моей жизни период увлечения оккультными науками и неформальными религиозными течениями. У меня была даже мысль написать когда-нибудь книгу о собственной теории сатанизма, которая в первую очередь заключалась в справедливости. Скажем, так. Нет альтернативного прощения грехов. Не существует всепрощения. А дьявол - это не враг человечества, он его справедливый судья. С древа познания вкусил? Вкусил. Что такое добро и зло, понимаешь? Понимаю. Когда ты совершал дурной поступок, ты знал, что это плохо? Знал. Тогда фигли я тебя прощать должен? В общем, хитро все. Даже красиво. А то, что я вижу - это херня какая-то.
  Тем временем, жрец и его паства окончили читать молитву. Послушники плавно разошлись по левую и по правую сторону пентаграммы. Жрец покинул свою трибуну и вышел в зал, заняв свое место в голове пентаграммы. Подножие перевернутой звезды осталось свободным, образовывая вход. Несколько секунд все молча взирали на жреца, ожидая какого-то знака. Наконец, этот красный кардинал взмахнул рукой. Один из послушников, стоящих с краю, поспешил к двери, через которую я попал из сеней в зал, отворил ее и вновь занял свое место возле пентаграммы. Зал вновь наполнился равномерным гудением. На этот раз тихим и дребезжащим. Под этот раздражающий звук в зал зашли еще четверо. Они также были закутаны в плащи с капюшонами, но только их рясы были белоснежны. "Неофиты", - определил я и с любопытством уставился на них. Интересно, сколько им лет? Неофиты молча приблизились к пентаграмме и остановились у ее подножия. Впрочем, остановились только трое. Один из посвящаемых прошел в самый центр звезды и остановился напротив жреца, опустив голову. Жрец шагнул к нему и приставил Артэйм к горлу неофита. Я невольно передернулся, но решил пока не вмешиваться. Сатанизм сатанизмом, но, в конце концов, мы живем в двадцать первом веке, в столице родины нашей, и все мы относительно законопослушные граждане, а эти арбатские некрофилы (я имею в виду народ, тусующийся возле стены Цоя. Ведь, я, кажется, там подцепил этого клоуна Зверя) все же не "Аум Синрекё", хотя... Чем черт не шутит? Может, и стоит вмешаться... Жрец просто перерезал ритуальным ножом тесемки плаща, и он соскользнул с плеч неофита на пол. Посвящаемым оказалась моя провожатая. Я хоть и видел ее сейчас только со спины, но сразу же узнал. Ее обнаженная фигура, вопреки законам акселерации, была все-таки по-детски несформировавшейся, такая узкобедрая, с прыщами вместо грудей. Интересно, а месячные у нее уже есть, или прямо сразу из девочек в женщины, минуя скучный период девичества?
  Девушка слегка подалась вперед и инстинктивно попыталась прикрыть руками свою пародию на грудь, но жрец плавно, но настойчиво отвел ее руки в стороны. Затем он обнял ее, словно гарантируя защиту и покровительство, а когда девушка слегка расслабилась, резко развернул ее лицом к послушникам и трем, оставшимся вне магического круга, неофитам. Таким образом, разглядеть ее повнимательней смог и я. Девушка пошла какими-то странными пятнами то ли стыда, то ли волнения. На ее лице совсем не осталось следов прошлой самоуверенности, и мне стало немного жаль ее. Жрец положил ей руки на плечи и с силой надавил на них. Девушка, которая была вдвое меньше жреца, больно стукнулась коленками об пол, однако она не издала ни звука, только слегка нахмурилась и на секунду прикусила нижнюю губу. Жрец толкнул ее сзади в спину, и девушка послушно оперлась локтями об пол, встав на четвереньки. Теперь я уже не видел ее лица, его полностью скрыли волосы, которые нависали так, что кончиками касались пола, настолько низко она опустила свою голову. Жрец молча обвел зал глазами. Наши взгляды вновь на миг встретились, и мне показалось, что жрец подмигнул мне. Правда, я не был в этом уверен, потому не решился повторить подобный фамильярность, а просто продолжал молча наблюдать за происходящим.
   Жрец протянул руку к гениталиям стоящей на четвереньках девушки, и опять-таки жестом дал понять всем присутствующим на Мессе, что она девственна. После этого, одобрительный гул находящихся в зале послушников, стал несколько громче. Все, кроме неофитов, вновь принялись раскачиваться из стороны в сторону, пристукивая ногами. Они качались и гудели, гудели и качались, и топали, и топали, и качались, и гудели, все убыстряя ритм, пока, наконец, помещение не наполнилось равномерным устойчивым звуком, от которого хотелось заткнуть уши пальцами. Когда звук, по мнению жреца, достиг своего гипнотического апогея, он резко засунул рукоятку своего ритуального ножа во влагалище стоящей на коленях неофитки. Неофитка, как это ни странно, опять не издала ни звука, хотя я видел, как она вздрогнула от боли. В это же мгновение всякий шум стих, вновь оглушив меня неправдоподобной тишиной, обрушившейся откуда-то сверху, как июньский ливень, внезапно и весело. Не успел я как следует насладиться ею, как дверь, ведущая в сени, вновь открылась, впуская двух человек, облаченных в лиловое. Один человек вел на поводке черного козла, другой нес на руках маленького белого ягненка с симпатичной любопытной мордочкой. Они оба беспрепятственно прошли внутрь пентаграммы и остановились рядом с дефлорированной неофиткой в ожидании дальнейших распоряжений. Жрец же вновь покинул пентаграмму, подошел к трибуне и, наклонившись, выудил откуда-то медный кубок довольно кустарной работы, призванный, по всей видимости, символизировать Великий Грааль. Отыскав необходимую вещь, жрец вернулся в круг. Он лизнул рукоятку Артэйма, пробуя на вкус уже начавшую подсыхать кровь, затем дал знак человеку в лиловом подвести козла. Лиловый епископ мгновенно выполнил волю своего кардинала, передав ему животное. Жрец схватил козла за рога, с силой задирая ему голову. Животное, вытаращив глаза, попыталось вырваться, однако не успело. Лезвие ножа с силой врезалось в его мягкую шею, рвануло ее поперек, открывая выход мощному потоку густой алой крови. Глаза козла потускнели, он несколько раз конвульсивно дернулся, затем его копыта разъехались в стороны. Жрец подставил кубок под струю крови и терпеливо подождал какое-то время, пока Грааль наполнится. Затем он поставил чашу на пол и вновь лизнул Артэйм. Только теперь он лизал не рукоятку, а лезвие, пробуя на вкус кровь козла. И вновь был молча подан знак, и вновь приказ жреца был выполнен беспрекословно. Лиловый оттащил тушу козла вон из пентаграммы, уступая место епископу с ягненком. Второй также молча передал маленького барашка жрецу, и тот, нисколько не колеблясь, всадил свой ритуальный нож в беззащитную шею. Ягненок заблеял, в его глазах сверкнула влага, но он не успел заплакать по-человечески, как в фильме "Молчание ягнят", потому что умер. Жрец подставил чашу и под шею ягненка, смешивая кровь двух животных, затем отдал трупик второму епископу, и тот, так же, как и первый, покинул пентаграмму, оставив в круге лишь жреца и девушку, по-прежнему стоящую на четвереньках подле его ног.
  Жрец вновь прикоснулся рукой к гениталиям неофитки и еще раз проник рукояткой ножа в ее влагалище, требуя еще крови. И девушка опять лишь вздрогнула, но не издала ни звука. Достав окровавленную рукоятку, жрец размешал ею содержимое кубка, завершая коктейль из крови черного козла, белого ягненка и девственницы. Потом он пригубил содержимое Грааля. Совершив первым причастие, он медленно кивнул, и два епископа, сложив вверенные им трупы животных где-то в углу зала, бросились к неофитке, подняли ее под руки и перевернули ее на спину. Жрец опустил указательный палец в чашу, а затем провел им по губам неофитки. Затем он обошел с Граалем всех послушников, давая им пригубить кровавое пойло. Последними он причастил двух епископов. Стоящие у подножия пентаграммы неофиты не пили кровь, жрец им, так же, как и девушке, просто смазал губы.
  Совершив основную часть службы, кардинал вернулся к трибуне и уже оттуда подал знак, означающий переход ко второму действию Мессы. Каждый из послушников подходил к девушке, быстро совокуплялся с ней и уступал место следующему. Их секс был очень быстр и настолько торжественен в своей омерзительности, что я не испытал даже тени возбуждения, глядя на них, не отождествляя это действие с собой. Последними в очереди были неофиты. Двое хладнокровно совокупились с находящейся в полуобморочном состоянии девушкой, а последний совершил роковую для своей карьеры сатаниста ошибку. Он сначала попытался было поцеловать ту, переполненную спермой пятнадцати мужчин, плоть, но его тут же ловко подхватили два епископа под руки и оттащили из пентаграммы.
  Жрец кивнул со своей трибуны, и люди, потихоньку перешептываясь, принялись снимать с себя плащи. Это были первые звуки человеческой речи, которые я услышал с начала Черной Мессы. Ритуальные одеяния сняли с себя и епископы, и сам жрец, так, что я смог, наконец, разглядеть и его. Это был моего возраста молодой человек, с красивыми черными глазами. Кто-то принес одежду все так же неподвижно лежащей в пентаграмме девушке. Она с трудом села и принялась одеваться, морщась от боли и брезгливо вздрагивая.
  Я тоже, наконец, решился пошевелиться. Вытянул вперед ноги и хрустнул пальцами.
  - Ну, как тебе? - возбужденно зашептал мне кто-то в ухо.
  Я резко оглянулся. Как и предполагалось, это был Зверь. Других знакомых среди этих товарищей, по которым полиция нравов с "Гринписом" плачут, у меня не было.
  - Увлекательное зрелище, ничего не скажешь, - лениво протянул я. - Слушай, а когда вы неофитку ебли, вы что, все без гондонов были?
  Зверь даже опешил от столь приземленного вопроса. В его глазах я прочел немой укор. Мол, мы тут святой обряд совершаем, а я ему про что-то земное толкую.
  - Она же девственницей была! - наконец ответил он мне.
  Я кивнул.
  - Она-то, предположим, и была. Но вы-то все не девственники. Я имею в виду, что триппер или, не приведи Господи, СПИД, гепатит С и прочая дрянь...
  Зверь оборвал меня резким:
  - Не поминай имени Его в доме Царя нашего!
  - Ох, прости, - спохватился я. - Не приведи Царь Сатана Меркатриг, Ангра-Манью, Ваал...
  - Можно просто ограничиться титулом Великий, не перечисляя всех Его имен, - сухо прервал меня Зверь. Правда, тут же задумался над моими словами. - Слушай, а ведь Гарик не так давно гонорею подхватил!
  - То-то же! А куда мы сейчас двинем?
  Зверь взглянул на свои наручные часы.
  - Уже без четверти два. Сейчас на кладбище, а потом снова сюда - спать.
  - Что, будете переворачивать кресты и писать на них? - не без сарказма осведомился я.
  - Нет. Зачем? - удивился Зверь. - Кому нужны эти кресты? Этим двоим оставшимся неофитам, нужно завершить обряд посвящения, отвергнув страх и брезгливость к смерти и деяниям ее.
  "Наверняка цитирует жреца", - подумал я. В лексиконе Зверя никак не могло присутствовать слово "деяние". Я не стал уточнять у него, что означает эта фраза, решив, что скоро и сам все увижу.
  - А девушка разве не должна пройти обряд посвящения до конца? Ты сказал "двоим"?
  Зверь презрительно махнул рукой.
  - Ей ждать еще год. Она женщина, потому только на первой ступени. А мы, мужчины, по праву рождения сразу на второй.
  Почему-то мне подумалось, что после пережитого девушка не будет ожидать совершения ритуала целый год. По-моему, вся сатанинская блажь после групповухи мгновенно выветрилась из ее безмозглой башки. Однако, спорить не стал, как, впрочем, и наверняка предполагать о решении неофитки. Если уж она добровольно пошла на групповое изнасилование, то кто его знает, что за тараканы бегают в ее голове?
   Додумать мысль о девушке мне не дал Зверь. Он потянул меня за рукав куртки, приглашая встать и следовать за ним.
  - На какое кладбище мы идем? - спросил я у него, поднимаясь.
  - На Балашихинское.
  - Пешком?
  - Ну, да.
  - Далековато.
  - Оно ближайшее, - словно жалуясь, ответил мне Зверь.
  Мы вышли с ним на улицу, где уже толпился народ, деликатно общаясь друг с другом на полутонах. У некоторых я заметил в руках садово-огородный инвентарь, то есть лопаты.
  - А вас сторожа не гоняют? - вновь засомневался я, догадавшись, в чем именно выражается отрицание страха смерти и деяний ее. - Они, случайно, мусоров не вызовут?
  - Мы невидимы во время Мессы, - со всей серьезностью ответил мне Зверь, и я, глядя в его верующие в непогрешимость этой истины глаза, даже не стал улыбаться.
  Убедившись, что все собрались, жрец двинулся к воротам, открыл их, выпуская нас, затем закрыл их с внутренней стороны. Через мгновение он перелез через забор, присоединяясь к нам. Мы тихо прошли по спящему поселку и вышли на трассу. До Балашихинского кладбища, в принципе, рукой подать, если на тачке, а так нам пришлось идти минут сорок, может, чуть больше.
  Все так же молча мы перелезли через ограду, подальше от входа. Мне кто-то когда-то сказал, что кладбище - это единственное место, где никогда не видно звезд. Я тогда не поверил, но и проверять на личном опыте не стал. Просто не придал этому значения. Оказалось, что и правда, не видно.
  Балашихинское кладбище довольно старое, его ограда кое-где разрушилась. Когда я был в деревне, мне одна бабка сказала, что, когда начинает рушиться ограда на кладбище, это верная примета того, что оно переполнено и что новые жильцы ему без надобности. Если этому верить, значит, на этом кладбище не хоронят уже давно. Жрец, видимо, об этом тоже знал. Он вообще чувствовал себя здесь, как рыба в воде, уверено вел нас к самым старым и потому неглубоким могилам. Наконец, он остановился у одной из них, кивнул, и люди с лопатами принялись за работу. Они довольно ловко начали раскапывать могилу. Остальные молча наблюдали за ними, верно, для того, чтобы не привлекать к себе внимания шумом. Поэтому и я тоже молчал. Когда копающие послушники устали, они передали инструменты стоящим без дела братьям, и те их безропотно сменили. Копали еще минут пятнадцать. Наконец, я услышал глухой звук наткнувшегося на деревянную крышку гроба железа. Ребятушки заработали активнее, откапывая гроб по бокам, затем, поднатужившись, подняли его из могилы и водрузили на соседний холмик. Кто-то поспешил просунуть лопату под крышку и использовал ее в качестве лома. Гроб был старым, трухлявым, поэтому крышка поддалась легко, тихо затрещав. Ее отбросили прочь и плотным кольцом обступили гроб, из которого шибануло зловонием так, что даже я, стоящий поодаль, невольно прикрыл нос пахнущим одеколоном "Hugo" воротником куртки. Впрочем, мне было любопытно, поэтому я также приблизился к гробу. Воротника от носа, правда, не убрал, но смотрел во все глаза.
  Было темно, хотя, нет, уже серело. Быть может, именно поэтому образ увиденного в этих предрассветных сумерках так поразил меня. Все было, как в детских воспоминаниях, как в тех лермонтовских образах, слишком ярких, чтобы я мог их позабыть с течением времени. Все было так. Все было точно так, и никак иначе. Все точно так.
  ... И я сошел в темницу, узкий гроб,
  Где гнил мой труп, - и там остался я;
  Здесь кость была уже видна - здесь мясо
  Кусками синее висело - жилы там
  Я примечал с засохшею в них кровью...
  С отчаяньем сидел я и взирал,
  Как быстро насекомые роились
  И поедали жадно свою пищу;
  Червяк то выползал из впадин глаз
  То вновь скрывался в безобразный череп...
  Все так. Все точно так. Гнила старушка, преставившаяся, быть может, годков этак тридцать тому назад, но, благодаря тому, что гроб был сделан из какого-то плотного дерева, типа дуба, оставалась герметична и практически нетленна. Впрочем, быть может, я и ошибаюсь. Возможно, могиле было не так уж и много лет. Года два, три, не знаю. Знаю одно - к моему горлу подступила тошнота, хоть я и не ел сегодня ничего жирного. Я вообще сегодня ничего не ел в связи с похмельным синдромом.
  Вдоволь насмотревшись на старушку, послушники отошли от гроба. Рядом с ним остался лишь жрец, следящий за тем, чтобы посвящаемые мальчики не смухлевали. Один из неофитов решительно приблизил свои губы к раскисшему скальпику покойницы. Быстро поцеловал ее в лоб и отошел в сторону, уверенный в своей силе, так как прошел посвящение до конца. Второй также наклонился над гробом, но поцеловать труп не смог. Он сделал то, чего уже давно требовал мой желудок: его вырвало прямо на покойницу, и жрец отрицательно покачал головой. По всей видимости, не только дефлорированной неофитке придется ждать посвящения еще год. Этому малому также не повезло. "Ну, ничего, в компании как-то веселее", - подумал я.
  Братья-сатанисты, тем временем, потеряли всякий интерес к гробу. Они медленно, кто один, кто в компании, двинулись назад - прочь с кладбища, оставив бедную старушку лежать подле разоренного пристанища. Я тоже пошел. Меня догнал Зверь и протянул руку.
  - Ты... это... деньги обещал, - неуверенно сказал он.
  Я удивился.
  - Деньги?
  - Ну, за то, что я тебе... там... Мессу покажу, и все такое. Не помнишь разве? Вчера, на Арбате...
  Конечно же, я не помнил, но поверил, что мое обещание и впрямь могло иметь место. Я совершенно непредсказуем в алкоголе. Я раскрыл бумажник и вынул из него 50 долларов.
  - Спасибо за концерт, - сказал я и почему-то разозлился, но Зверь так обрадовался деньгам, что даже моего сарказма не заметил, как, впрочем, и моего разочарования. Он возбужденно предложил:
  - Ты сейчас к нам? Мы пиво по дороге купим. Отдохнем малость, а потом я, ближе к обеду, на Арбат махну. Поедешь со мной?
  - Да нет, я домой. Хотя, спасибо.
  Зверь не особо огорчился от моего отказа. Он деловито засунул деньги в карман и поспешил догнать остальных, оставив меня одного. Я в полном одиночестве покинул кладбище и вышел на трассу, по которой ранним утром уже шныряли редкие автомобили. Но я не спешил голосовать, а молча брел в сторону Восточного. Брел и ни о чем не думал, хотя подумать было о чем. В итоге, я дошел до Клуба, к которому мы приехали с девушкой, и присел на остановке, даже не для того, чтобы дождаться автобуса, а чтобы тупо посидеть в тишине и подышать прохладным утренним воздухом. Сидел и дышал, как вдруг услышал едва сдерживаемые тихие всхлипывания, доносившиеся откуда-то сбоку. Я встал, обошел остановку и увидел ее, неофитку, тихо поскуливавшую в рукав своей дешевой "косухи". Почувствовав, что на нее смотрят, она подняла голову и воззрилась на меня опухшими красными глазами.
  - Я думала, что по-другому... что красиво будет.... Я думала, что... Суки просто! Хуи бы поотрывала... Сатана любит... меня... говорили... что... нужно любить... Спасение... в служении... Уроды вонючие! Я матери назло! Чтоб рок-музыку слушать не запрещала... на тебе... ёбаная сучка... если бы на концерт "Короля и Шута" денег дала... я б к этим пидорам... Да, суки вы все, мужики ебливые! Я вообще из дома уйду!..
  Мне захотелось обнять ее, но, честно говоря, я побрезговал это сделать. Я просто достал кошелек и положил рядом с ней 500 рублей, оставив себе тысячу, затем молча пошел прочь, в сторону Москвы.
  - И ты тоже сука! - заорала она истерично. - Посмотрел, да? Долго теперь дрочить будешь? Сука!
  - Согласен, - ответил я ей, на мгновение обернувшись. Потом я пошагал дальше, думая о том, как банальная подростковая жажда мести довела эту новоявленную мученицу до крайности.
  Интересно, если я напишу статью о Мессе, мне стоит включать в нее фразу: "Ее подростковые коленки вздрагивали от холода и возбуждения"?
  
  
  Глава третья
  
  После незабываемого досуга я отсыпался почти до восьми вечера. Впрочем, наверное, я бы дрых и дальше, если бы меня не достал телефон. Названивал Володя. И он был не в духе.
  - Какого хрена? - прорычал он в трубку, как только я подошел к аппарату. - Какого хрена ты меня напряг?
  - Извини, - пробормотал я. - Я и вправду забыл.
  - Забыл он, - проворчал Володя. - Это не оправдание, между прочим.
  Я задумался. Поделиться впечатлением от увиденного не терпелось.
  - Знаешь, что? А давай дуй ко мне прямо сейчас.
  - Сейчас?
  - Да, сейчас. Я вчера с сатанистами тусовался. Столько эпатажа! Помереть можно!
  Володя неясно хмыкнул.
  - Статью думаешь сляпать? Неактуально.
  - Это смотря с какой точки зрения посмотреть. Если статья будет написана от имени, так сказать, сатаниста, то все будет выглядеть очень даже актуально.
  - Гаврила, не мечтай даже. Мы живем в православном государстве. Тебя немедленно обвинят в пропаганде сатанизма, а всю твою философию подведут под монастырь, - довольный своей остротой, Володя по-дурацки захихикал.
  - Мы живем в демократическом государстве. И я имею право на свою точку зрения, - почти захныкал я, непонятно почему.
  - Редакторы тоже, - напомнил мне Володя.
  - Ну и хуй с ними!
  - Правильно. Потому что настоящая свобода лежит у меня в кармане и уже едет к тебе, сладенький.
  - Да пошел ты!
  - Уже еду.
  Мы одновременно положили трубки. Вот так. Оказывается, первая степень моей свободы, обычно выражаемая в независимости действий, никого в этом мире не волнует, кроме меня самого. Так, собственно, кому я что доказывать буду? Честно говоря, Володя, конечно же, прав. Серьезную статью о теории сатанизма не пропустит в печать ни один здравомыслящий редактор, а фальшивый тортик из крови христианских младенцев подойдет, разве что, "Мегпаполису", но об этом писать так же неинтересно, как и сочинять "письма читателей" в газету "Моя семья". Поэтому сегодня я решил довольствоваться той свободой, которую готов был предложить мне мой друг. Его свобода серым туманом клубилась в пластиковой бутылке и постигалась единым вдохом, без пауз и каких-либо возражений. Свобода пахла чем-то сладким, и от нее сильно першило в горле. Иногда моим рабским легким не хватало сил, и я не мог вдохнуть свободу до конца и сожалел об этом. Страдал. А Володя не страдал. Я вообще его не видел очень давно. С тех самых пор, как случилось это "давно". Летом, со звездами и облачками сизой мечты. Тогда это было в последний раз. Последний, как послед рожавшей кошки. С кровью и нежностью. Я помню, тогда еще забежал к Лизке, поцеловал ее, смеясь, в щеку, съел, счастливый, ватрушку с кофе, а затем рухнул с моей девочкой на диван. Я щекотал ее по ребрам, а она заливисто хохотала и плакала одновременно. Она ужасно боялась щекотки, но я не унимался. Лиза покраснела и попыталась ужом выползти из-под меня, но я одной рукой прижал ее руки к дивану, вторая рука без устали щекотала ее. Лиза пукнула, и я, улыбнувшись, поцеловал ее снова. На этот раз в губы. Лизка притихла и слегка шевельнула бедрами, прижавшись к моему члену. Я снова тихо-тихо поцеловал ее, и Лизка ответила мне. Я отпустил ее, погладил по длинным русым волосам и отодвинулся в сторону. Я почти обожествлял Лизку и был абсолютно счастлив. Тем летом мы поступали в вузы. Она - в педагогический. Я - в МГУ, на журфак. Я хотел, чтобы мы поженились. И тогда меня в ней не смущало полное отсутствие цинизма. После этого лета Лизка как-то потерялась. Мы не расставались с ней, нет. Просто так получилось. Перестали видеться и все тут. И не встречались вплоть до этой осени.
  Как-то в моей квартире раздался звонок.
  - Гаврила... - прошептала она, тяжело сглатывая. - Гаврилушка...
  - Кто это? - поддразнивая ее, беспечно спросил я, хоть и узнал Лизу сразу же.
  - Гаврила... Это я!
  - Привет.
  - Привет.
  В трубке повисло молчание. Слышно было только ее тяжелое дыхание. Я тоже молчал, потому что не знал, что говорят в таких случаях. Ну, не виделись почти три года и все такое... Так мы и молчали, слушая друг друга. За это время я успел почистить картошку, прижимая трубку ухом к плечу. Отсоединяться от Лизы мне было как-то неловко. И чего я ждал?
  - Гаврилушка... - еще раз тихо произнесла она, как бы прося о помощи.
  - Да, я тебя слушаю.
  - Я... это я. Ты можешь сейчас приехать? - выпалила она, наконец.
  - Нет, - вкрадчиво ответил я ей, не понимая, чего она от меня хочет.
  - Гавриил!!! - в каком-то приказном порядке всхлипнула она, и я тут же взвелся.
  - Не называй меня так. Ты же знаешь, как я не люблю этот вариант своего имени.
  - Прости.
  Я поставил очищенные клубни под струю воды и принялся тщательнейшим образом отмывать их от грязи.
  Она снова замолчала. Я ощутил неловкость. Мне совсем не хотелось ее обижать, но точно так же я совсем не хотел нестись на ночь глядя куда-то на "Щелковскую". Лизка жила на 16-ой Парковой, недалеко от площади Соловецких Юнг. До ее дома я всегда ездил от "Щелчка", она же упорно выходила на "Первомайской". Так и ездили в пункт С из пункта А и пункта В.
  Я постарался придать голосу мягкость.
  - Я не смогу приехать. Очень занят сегодня. Должны гости зайти.
  Я ей врал. Пока она переваривала информацию, я закурил сигарету, сложил картошку в кастрюлю, налил в нее воды и поставил на плиту, накрыв крышкой. Я понимал, что должен спросить ее о причине звонка, но, таким образом, я бы взял на себя определенную ответственность за ее тихую истерику. Я ждал, что она сама мне скажет. Но она ничего не сказала. Она просто повесила трубку.
  Я спокойно поужинал. Выпил чаю, взял сегодняшний "Спорт-Экспресс" и завалился с ним на кровать. В комнате работал телевизор. Ничего особенного. Очередной теракт в Москве. На сей раз в театральном центре на Дубровке. Чеченцы захватили здание и взяли в заложники всех зрителей мюзикла "Норд-ост". Впрочем, кое-кого они, кажется, отпустили. Краем уха я слушал новости. Прочел газету, но, на самом деле, думал о Лизе, о ее звонке. Потом я лег спать и все равно думал о ней.
  Осень... А осенью мы обычно гуляли по Измайловскому парку и разбрасывали опавшие листья, шуршащие, как шуршунчики на даче в Болшево. Когда остаешься один в доме, в нем начинают шуршать шуршунчики... Лизка их ужасно боялась... Листья-шуршунчики... В этом была вся наша осень, если не считать одного эпизода.
  Как-то, в конце октября, мы с Лизкой попали под дождь. Дождь был холодным и тягостным, но мы этого почти не чувствовали. Мы отдыхали на даче и в секундочас дождя были на полпути к магазину. С нами была Лизкина собака Жучка. Старая псина с отвисшими сосками и тяжелой поступью. Еще в младших классах Лизка приобрела это счастье на "птичке" за 80 рублей, честно собиравшихся в жестяную баночку из-под кофе. Лизка мечтала стать хозяйкой немецкой овчарки. Купила. Овчарку. Назвала Джульеттой. Выросла из щенка такая Жучка, скажу я вам!!! Нам было хорошо вместе, а сколько лет было псине, я не помнил. Я очень любил Лизу и поэтому спокойно относился к тому, что ее родители укладывали меня спать на чердаке. Ее родители тоже меня любили. Славные люди. Работящие и милые. Хотя, если честно, ее мать никогда не умела вкусно готовить. А мы шли в магазин, и у нас не было зонтика. Мы купили молока, сигарет, хлеба и кетчупа. Все остальное вроде в доме было. Потом пошли назад. Поход туда-обратно занял у нас где-то минут сорок. Не помню точно, сколько времени мы ходили с Лизой и Жучкой. Вернее, я шел с Лизой, а она со мной и с Жучкой. В общем, Жучка была с нами. Мы были на даче три дня, потом вернулись в Москву. В Москве собачка заболела. Все думали, что она просто простудилась, поэтому ее и пичкали разными лекарствами от кашля и простуды. Через месяц собака не могла даже сесть. Лежать она тоже не могла. Она целыми днями стояла, прислонившись к стене и тяжело дышала, жалобно поглядывая на хозяев. Жучку отнесли к ветеринару. В больнице собаку усыпили. У нее было воспаление легких, и одно легкое уже успело отмереть. Сделать ничего было нельзя. В "ветеринарке" отказались оставлять труп, поэтому мы положили Жучку в коробку и отнесли домой. Закрыли, бедную, на балконе, где она и пролежала до ночи. А ночью я завернул тело Жучки в тряпку, Лиза взяла лопату, и мы вместе вышли на темную улицу.
  До Измайловского парка шли молча. Я со свертком, Лизка с лопатой. Редкие прохожие на нас оглядывались. А мы шли и молчали. Потом Лизка, хитро прищурившись, ни к селу, ни к городу, брякнула:
  - Представь себе, что у нас родился ребенок, но он нам был не нужен. Мы его убили, а теперь идем потихоньку закапывать.
  Боже, ну какая же она дура!
  Я пожелал Жучке в собачьем Раю кучу деревьев с "Педигрипалом" или с тем, что она там сама больше любит, и мы пошли домой. Вернее, я проводил Лизу до ее квартиры, но сам к ней не пошел. Я бежал прочь из Измайлово. К себе! К себе! В Измайлово была уже не моя осень. Не та осень с любимой идиоткой Лизкой и мертвой собакой. Там теперь еще жил наш невинноубиенный воображаемый ребенок. Отвратительно! И как ей такое в голову могло прийти?! Я вообще еще никогда не думал о детях. Это было настолько не про меня, что я даже не знал: удивился ли словам Лизы, или ужаснулся. Словом, дура дурой! Да и лифчики у нее были какие-то дурацкие. Розовые и голубые. Не белые, не черные, не красные. В общем, не те, которые хочется снимать медленно. Свои лифчики Лизка всегда снимала сама. Расстегивала их под свитером, вынимала одну руку из рукава. Потом эту свободную руку она просовывала в другой рукав, задирая его почти до плеча, находила бретельку и тянула ее вниз. Таким образом, получалось так, что она снимала свои лифчики каким-то нечеловеческим способом. Через рукав. Лифчик тут же забрасывался вдаль. Этот жест символизировал для Лизы страсть, а мне становилось непонятно - чего она стесняется. Может, у нее белье несвежее? Почему она никогда не снимала сначала свитер, а потом лифчик? Почему она так делала? Сначала лифчик, а уже потом свитер. Потом джинсы, потом трусы. Впрочем, если Лиза была в юбке, она тоже сначала снимала колготки, а потом юбку. Колготки она всегда снимала вместе с трусами и точно так же швыряла их куда-нибудь. Словом, я никогда не прикасался к белью Лизы, пока оно было на ней. Я потрогал его только однажды, в ванной. Она сушила на водопроводной трубе пару трусов, китайские носки и ночные шорты из псевдоатласного материала. Я потрогал ее белье, затем осторожно понюхал. Ее белье пахло мылом "Дуру" и ее гениталиями. Так я понял, что Лиза не стирает белье в машине, а застирывает его руками. В раковине, наверное. Да я уж и забыл, какого цвета кафель в ее ванной, а она взяла и позвонила...
  Я долго ворочался в постели. Все никак не мог заснуть. Потом моя рука сама по себе нашарила телефонную трубку, и я набрал ее номер.
  Гудок...
  Так не бывает...
  Я думал, она схватит трубку мгновенно. У нее определитель.
  Еще гудок...
  Потом еще...
  Я представил себе, что сейчас Лизка, пьяная, занимается сексом и глупо хихикает с каким-нибудь мужиком, слушая, как механический женский голос диктует мой номер. На десятом гудке я повесил трубку. К телефону она так и не подошла.
  Незаметно пролетели выходные. Мне звонила Дашка, Саня, Володька. Они хотели, чтобы я пошел с ними в клуб. Звонила мама. А эта хренова истеричка больше не перезванивала. Она ко мне заявилась домой спустя неделю после своего звонка. Лиза слегка располнела, но я был все равно рад.
  - Мои родители погибли, - сказала она просто. - В "Норд-осте" погибли. Во время штурма. Завтра похороны. Ты мне поможешь?
  Я кивнул и пропустил ее в квартиру. Лиза привычно прошла прямо на кухню. Держалась она, нужно отдать ей должное, хорошо. Достойно так, без истерики. Я же пошел в ванную. Почему-то мне захотелось почистить зубы. Вообще, странно. Как правило, если происходит какая-то беда в масштабах целой страны, никогда не приходит в голову мысль о том, что несчастье коснется кого-то из твоих знакомых. С кем угодно, только не со знакомыми, друзьями или родственниками. Странно. Но лично мне сложно было бы вот так прийти к кому-нибудь и сказать: "Знаешь, у меня мама в "Норд-осте" погибла". Я испытывал бы неловкость от этого заявления. Не знаю. Вроде как примазываешься к скандальной славе. Как будто бы твое имя теряет индивидуальность. Не ты, а целая страна страдает, поэтому и ты, будь добр, держи марку, не раскисай, не хнычь, а скорби вместе с государством и миллионами людей, лицезреющими приспущенные флаги от Москвы до самых до окраин. В коллективной смерти нет покоя и нет искреннего горя. Я понимаю, что это неправильно, но я гораздо больше посочувствовал бы Лизке, если бы ее родители погибли, скажем, в автокатастрофе. В этом случае она бы, действительно, осталась одна, наедине со смертью близких людей. А в "Норд-осте", пардоньте, их около 130, таких погибших. Так что, в этом случае, она совсем не одна.
  В тот вечер о своих родителях Лиза больше не сказала ни слова. Я тоже деликатно не касался этой темы, хотя и понимал, что следовало бы дать ей возможность немного поплакать. Она расспрашивала меня о делах в институте, о том, что я сейчас читаю и какую музыку слушаю, в каких клубах тусуюсь. Я, в свою очередь, искренне поинтересовался ее делами, на самом деле нисколько меня не интересовавшими. Игра в приличия удалась на славу. Мы оба, и без того испытывающие неловкость оттого, что так давно не встречались, закомплексовали еще больше.
  - Ладно! - я решительно махнул рукой. - Ты как хочешь, а я иду спать. Завтра будет не самый легкий день.
  - Почему именно завтра? - заплакала Лиза. - Вообще, почему это все случилось?
  - Иди спать, - тихо ответил ей я.
  Она разрыдалась еще больше. Я оставил ее на кухне и пошел к себе в комнату. Если Лизке понадобится успокоительное, она знает, в каком шкафу на кухне в этом доме живет водка.
  
  
   ЧИТАТЬ РОМАН ПОЛНОСТЬЮ
  
  http://nadiaelle.com.ua/
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"