Уже вечером я водрузил на стол письменные принадлежности, разложил по ящикам бумаги, папки и гроссбухи, придвинул кресло и устроился в нём поудобнее. Я неспешно зажёг свечи и расставил их в подсвечнике, удостоверившись, что воск не будет капать на новенький зелёный бархат. Отблески весёлых огоньков тут же заплясали на полированном дереве, и я с удовлетворением погрузился в работу. Прошла вечность, прежде чем часы у дальней стены гулко затянули бой, и не успели в полумраке кабинета затихнуть отзвуки последнего двенадцатого удара, как до моих ушей донёсся какой-то шорох. Я подумал, что это слуга идёт по коридору к кабинету, напомнить мне о позднем часе. Однако стука в дверь не последовало, вместо этого неясный шорох повторился. Причём доносился он вовсе не из-за двери, а слышался где-то совсем рядом, как будто из-под стола. Я поёрзал в кресле, полагая, что сам являюсь его источником, но ничего похожего так и не услышал. Рассудив, что я слишком засиделся за работой и меня просто клонит в сон, я выбрался из-за стола и побрёл в спальню.

Новый день принёс мне куда меньше радости, чем предыдущий. С самого утра зарядил противный осенний дождь, лишив меня тем самым прогулок под огненными кронами клёнов в парке. Вместо этого практически весь день я провёл в кабинете, то читая книги, то подрёмывая на кушетке, а к вечеру, после ужина, я вновь расположился за столом. Свечи всё так же бросали яркие блики на полированную поверхность стола, но теперь прожилки дерева не переливались как раньше, напротив, подстать осенней погоде, оно было тусклым и мрачным. Массивные напольные часы пробили полночь, и, словно по мановению чьей-то неведомой руки, по кабинету пролетел вполне различимый шорох. Я сидел, затаив дыхание и боясь даже пошевелиться; шорох повторился, и не было сомнений, что доносился он откуда-то из-под стола. Вернее, из самого стола. Осторожно наклонившись вперёд и прильнув ухом к столешнице, я прислушался. Внутри действительно что-то шуршало, словно маленькая мышка скреблась и ворошила бумаги. Но мышей, по крайней мере, на втором этаже дома, никогда не было, и совершенно неоткуда им было взяться в новом столе. Я приоткрыл один из ящиков, но не уловил ничего, кроме очередного шороха, однако этот шорох был куда явственней и казался ничем иным, как зловещим шёпотом. Полагая, что это сказывается усталость, я задвинул ящик и поспешил в спальню.

На следующий день я решил не откладывать прогулку и до самого вечера слонялся под зонтом по округе, бродил по парку, любовался серебристой рябью воды в пруду, заглянул в паб. К вечеру я вернулся домой и, после плотного ужина, сразу же поднялся в кабинет. От кипы бумаг и медленно текущих мыслей меня отвлёк бой часов. Совершенно зловеще прозвучали в ночной тишине двенадцать гулких ударов, и, с приближением последнего, я невольно замер. В мерцающем свете оплывших свечей, ещё недавно так радовавший взгляд новый стол, теперь казался чёрным массивным гробом, устланным сверху погребальным бархатным саваном и увенчанным тускло горящими церковными свечами. Откуда-то изнутри раздался шорох, а чуть погодя и еле различимый шёпот - я отчётливо слышал человеческую речь, хотя и не мог разобрать слов. Похолодев и боясь пошевелиться, я сидел, слушая шепот, доносившийся из стола и наполнявший кабинет. Прошла четверть часа, показавшаяся мне бесконечностью, прежде чем волна замогильного холода пробежала по всему моему телу: в глубине стола что-то заскреблось, словно царапая когтями дерево. Стараясь не издавать ни звука, на негнущихся ногах я встал с кресла, взялся за ручку крайнего ящика стола и потянул на себя. Но не испуганную серую мышку увидел я в его глубине, а различил в полумраке пару остекленевших немигающих глаз, чёрных как уголья, на узком овале бледного лица с синеватой полоской мерзкого рта. Вместо крика ужаса я издал лишь сдавленный хрип и, спотыкаясь, ринулся прочь из кабинета. Разбуженный в поздний час слуга, подозревая какую-то эксцентричную причуду, всё же согласился подняться в кабинет и затушить оставленные там свечи. Разумеется, я ни словом не обмолвился о случившемся, и понял, что правильно сделал, когда, вернувшись из кабинета, он заметил, что я забыл закрыть ящик стола.

Несколько последующих дней я старался даже не заходить в кабинет, но, в конечном счёте, дела и необходимость в рабочих бумагах вынудили меня это сделать. Комната была наполнена ярким солнечным светом, и всё произошедшее казалось просто нелепым ночным кошмаром, навеянным этими глупыми новомодными историями о привидениях, в которых я никогда не верил, тем более что не слышал подобных россказней о собственном доме, хотя тому миновал уже век. И всё же, с некоторой опаской я решился заглянуть в крайний ящик стола, но ничего, кроме обвязанной синей лентой папки, да пары чернильниц, в нём не увидел. Губы мои растянулись в улыбке облегчения, похоже, я так разволновался в последние дни, что принял скрипы и шорохи старого дома за шёпот, а обыкновенное содержимое ящика в полумраке за жуткое лицо. Не осталось и следа от былого чувства страха, поэтому я опять позволил себе задержаться в кабинете допоздна, и был буквально застигнут врасплох полуночным боем часов. Не успел он затихнуть, как, к моему величайшему ужасу, в том самом ящике стола что-то зашуршало, затем заскреблось, и он медленно выдвинулся. Из открывшегося тёмного проёма прямиком ко мне, сидевшему в кресле, протянулась, словно корявая ветвь кладбищенского дерева, синюшная рука с длинными узловатыми пальцами, оканчивавшимися чёрно-фиолетовыми обломанными ногтями. Это было столь внезапно, что ужас даже не успел сдавить моё горло, и, дико вопя, я бросился вон из кабинета, опрокинув чернильницу и кресло. А затем перебудил всю прислугу, требуя принести мне молоток и гвозди, после чего она стала свидетелем того, как её почтенный хозяин с безумным остервенением заколачивает ящики новёхонького стола. Утром этот проклятый предмет интерьера уже пылал грудой изрубленных в щепки досок в саду, и слуги явно сочли меня помешавшимся.

Спустя неделю, немного оправившись от пережитого ужаса и стыда, я отправился в город к плотнику, чтобы заказать новый стол. Запылённый седобородый старик с прикрывавшей лысину ермолкой, сразу узнал меня и удивился, когда я сказал, что мне нужен ещё один стол. Он поинтересовался на счёт своей предыдущей работы, и, замявшись, я сказал, что стол оказался неудобным, и вообще с ним, дескать, дело нечисто. При этих неаккуратно брошенных словах плотник побледнел, вцепился в рукав моего пальто, и стал быстро что-то тараторить. Из его мерзко грассирующей речи, к моему величайшему смятению, стало понятно, что, решив сэкономить, он изготовил этот самый стол из древесины дуба, купленной за бесценок, поскольку срублено дерево было на старом городском кладбище. Сколько бы я не бранил старика, и сколько бы тот не извинялся, обещая возместить все убытки, я твёрдо решил больше не иметь с ним дел и обратиться к другому мастеру.

И вот, спустя пару недель, новый стол уже стоял в моём кабинете - всё, от дерева до последнего вбитого в него гвоздика, я проверял самолично. Обрадованный, тем же вечером я расположился за ним, в мерцающем свете свечей раскрыл гроссбух, придвинул ближе листы бумаги, обмакнул перо в чернильницу и уже приготовился писать... Но погодите, что это шуршит и скребётся внутри стола, хрипя и шепча? Скорее, где же молоток?! И пусть слуги считают меня безумцем, когда я вновь буду заколачивать гвозди в стол, словно в крышку гроба, укрытого бархатным саваном и увенчанного церковными свечами, чтобы не дать выбраться наружу запертому в нём жуткому мертвецу!..