Лучина Диана : другие произведения.

Флаг над башней

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ранней юности свойственно (и в этом её беда) верить в то, что достаточно избрать своим кумиром дьявола, и он исполнит все твои желания. (с) Юкио Мисима // История о том, как дети вырастают совсем не теми, кем их хотели бы видеть родители, и еще немного о том, что делают потомки выродившихся благородных родов.
  I.
  
  Над башней развевается флаг. Ветер лениво, мягко разворачивает его голубоватое, блеклое, как рыбьи глаза, выцветшее полотно с окаемкой звезд по краю и показывает всему Тиис Зириэнь: так художник-сноб демонстрирует жалкую картину. Под рыбье-звездчатым, медузьим флагом притулился старый стяг рода Хемлок: кракен на фиолетовом фоне, или, как любят говорить несведущие люди, черт вроде тех, что живут в провалах морского дна. Надорванный край превратился в бахрому: она, как слезы, течет по ветру.
  
  Башня с флагами хохлится по-воробьиному, глядя на свое отражение в воде. Море медленно и верно точит берег, нахлынет - и отпадет. Оно ворчит и пенится, и городские легенды давно уж говорят, что в шуме моря можно расслышать бормотание тех недовольных, которых за сопротивление власти сбрасывали туда, вниз. Цепь крепостной стены, увенчанной острыми колпаками башен, заканчивается недалеко отсюда. Город века назад хлынул за пределы стен, и древние камни были растащены на строительство зданий и мостовых. Последний отрог средневековой крепости мрачно взирает на Тиис Зириэнь. Таращатся пустые глазищи окон и бойниц. Город тих.
  
  Тилле Тум заряжает винтовку, прицеливается и стреляет в заманчиво треплющийся по ветру флаг, кажущийся таким близким к его окну. Он промахивается снова и хохочет от этого, как безумный. Все слышат его выстрелы, но Тилле все равно. Ему будет даже весело, если полиция придет к нему с обвинением. На небе толпятся грозовые облака; если выстрел разгоняет тучи скуки, то какой же залп, какой прорыв разгонит их? Начинает накрапывать морось. По подоконнику разбросаны письма, и Тилле торопливо собирает их, низко наклоняясь и стараясь защитить бумагу от самой мельчайшей капельки дождя. Это важно. Так ценно. Ради этих писем Тилле отдал бы чертям весь Тиис Зириэнь - если б было что отдавать в этой запущенной дыре.
  
  "Милый Тилле Тум..."
  "...будь благоразумен и не лезь в самое пекло..."
  "...мой дядюшка опять спровоцировал селенианцев - мне страшно, мне так страшно..."
  "...у нас не любят чужаков, все становятся еще более подозрительными, и дядя подливает масла в огонь..."
  "...я хотела сбежать к тебе, но старуха Лиза поймала меня за руку и наверняка отлупила бы меня, как кухаркину девку, если б я не стала звать маму..."
  "...терпи, стиснув зубы, брат говорит, скоро это все закончится, жизнь пойдет по накатанной, только надо продержаться..."
  "...вечно твоя, Вириэла Берентис"
  "С О Ж Г И В С Е П И С Ь М А"
  
  И драгоценные письма с шорохом летят в камин! Потому что так сказала Вириэла.
  
  Камин не греет. Тишина висит пеленой и давит на уши, как будто забивая их пылью. Шаги по коридору тонут в мягком ковре и вздымают вальс пылинок. Тяжелые бархатные шторы, с которых не счищается паутина, висят как спущенные, порванные паруса, как увядшие гигантские лепестки. Закашляться. Желать на волю. В особняке, где в иные времена жили четыре ветви рода Хемлок, теперь обитают всего пять человек, не считая нескольких слуг: сам Тилле, его отец-калека и трое женщин - две усталые, раньше времени постаревшие тетки и маленькая избалованная сестра. Слуги ворчат между собой о жалованьи, на которое едва можно свести концы с концами. Но все-таки не уходят. Потому что видят: точно так же, едва сводя концы с концами, живут и Хемлоки.
  
  Болезненная бледность давно не пропадает с лица. Под глазами тени. Истончаются кости. Неурожай - есть нечего. Если до предыдущего бунта еще можно было жить так, как живут люди, то последовавшая за ним охота выкосила Хемлоков, как чумных крыс. Что сказать? Чего плакаться? Крысиное существование.
  
  Да, верить в то, что наследник правящего рода, молодой аурэль Тилле Тум, и есть тот полный новых сил герой, что спасет Тиис Зириэнь от иноземного гнета, лучше все-таки на расстоянии. Не переступая порог дома "героя".
  
  Кто-то там пускал поэтический слух, что "пламя юности подожжет путы, окольцевавшие нас". Это были красивые стихи в духе начала века, хоть и излишне пафосные. Тилле смеялся долго: он не верил, что в нем самом есть какое-то "пламя".
  
  А если уж оно и было, то явно направлено не на то, чего хотелось страстным сторонникам освобождения.
  
  Мысль о том, чтобы сжечь особняк - доказать отцу ничтожность нынешнего рода Хемлок, - приходит к Тилле теперь не как циничная шутка. Отец смеется:
  
  - Из всех красивых женщин, что есть в Лилии, ты выбрал именно ту, от которой стоит держаться подальше. Ха! Назло? По закону рода Хемлок, каждое третье поколение сыновья обязаны жениться на простолюдинках, чтобы избежать кровосмешения...
  
  Благородных родов в некогда свободной аристократической республике было всего семь. Все, конечно, состояли в родстве между собой. Весьма проницательным был тот, кто ввел этот общий для всех родов закон - залог на будущее; Тилле потому на него и наплевать, что у рода Хемлок не будет никакого будущего.
  
  "Аурэль Хемлок, - Тилле едва сдерживается, чтобы не сказать вслух, - вы - кретин. Ты, отец, ничего не видишь дальше своего носа". Он кусает себя за воспаленный, едва поворачивающийся язык и произносит храбро и нагло:
  
  - Все равно. Теперь - все равно. Наши семьи на грани полного вымирания. Скоро все это не будет важно. И, - он задирает нос, он наслаждается тем, что говорит наперекор, чтобы если не добраться до отцова сердца и не тронуть, то хотя бы оскорбить, - и у нас с Вириэлой не будет детей.
  
  - Но есть закон, - просто отвечает отец. Заезженная, застрявшая песня.
  
  Закон существует только в некой среде. В стране, городе, в семье. Если эта среда переживает переворот, если ей ничего не остается, кроме угасания с нелепой надеждой выжить, - то и закон не стоит ломаного гроша.
  
  Но отец к этому глух и слеп. Его руки и ноги движутся с трудом, но глаза горят настоящим огнем:
  
  - Если есть еще какой-то якорь, помогающий Хемлокам пока что быть Хемлоками, то это веками незыблемая родовая традиция. И чтобы без всяких штучек вроде похищения невесты из родного дома!.. Аурэль Берентис уже сообщил, что видел нашего слугу у Цитадели Гвендира. Слугу высекли там же, у Берентисов.
  
  И отец, ненадолго задумавшись, криво, не по-доброму улыбается и хмыкает:
  
  - А я могу высечь еще и тебя, - он громко, как пьяный, хохочет, - несносный мальчишка.
  
  II.
  
  Тилле Тум ненавидит правила уже сдохшего рода Хемлок.
  Именно потому, что им приписывается значение святых истин. Истин - для кого? Он хотел завести разговор об этом со старым слугой, чтобы выговориться хоть кому-то; слуга отмахнулся - мол, что понимает мальчишка? Закрывая глаза, Тилле видит свою дорогу, проложенную перед ним по всем канонам хемлоковской святости. На ней огненными буквами высечены слова расхожего пафосного стиха.
  
  Все ждут. Того, что на языке аристократии называется торжественным словом "возмужание". Тилле - "мальчишке" - почти двадцать лет; но неотъемлемым элементом возмужания является ступление на эту огненную дорогу, с которой нет уже схода. Во имя чести, гордости и независимой Лилии. Жертвуй собой. Своей любовью, своим благополучием; жертвуй жизнью, как отец пожертвовал своим некогда целым позвоночником; жертвуй напрасно. Лет так семь назад, когда отца привезли с взбунтовавшегося юга на тряской крестьянской повозке, Тилле, еще подросток, верил, что даже неудавшийся мятеж должен иметь великие последствия. Еще один шаг к свободе родины. Не было никаких последствий - кроме очередной волны казней аристократов.
  
  Это все началось почти двадцать пять лет назад, когда селенианские войска пересекли границу Лилии. Двадцать пять лет - немалый срок. Казалось бы, стоило свыкнуться. Все кровавые войны рано или поздно заканчиваются. Мертвых хоронят, могилы зарастают травой. Затягиваются раны. Море слизывает кровь со скал. Поднимается пшеница, мельницы пускают колеса в ход и, ворча скрипуче, дают муку на хлеб - кормить подрастающих детей. В то время, как на баррикаде истекает кровью обрубок человека, его жена в далекой деревне рожает здорового сына.
  
  Раны заживают. Но вечно болит гордость.
  
  Это был уже второй мятеж - не более удачный, чем первый. Революционность - в лилианском характере. И подчас слепое доверие благородным - "они знают, они справятся, они века нами правили" - тоже в лилианском, как говорит отец, мен-та-ли-те-те. Народ легко поднять на бунт, имея знаменитую фамилию. Легко направить гнев на селенианское иго. Легко лить кровь - чужую и собственную.
  Нелегко выиграть в этой войне без конца. Как только уходят в мир иной старики, видевшие позор первого поражения, приходят юноши, зовущие на баррикады. За новым поражением - новая очередь на эшафот: давай, беги, занимай место. Род Лоренан вырезан подчистую: от главы семейства до новорожденного внука - это тоже расчет на будущее. Род Фейрвинд сдался первым, не выдержав голода в городе, отрезанном от мира. Род Морриган перебили во время последнего бунта. Двух последних дочерей рода Малатеста недавно повесили на площади, и собаки обгрызли их ноги. Нищий на площади - племянник рода Фаолан, и все об этом знают, потому боятся даже заговорить, не то что взять на работу. Проще, конечно, быть крестьянином.
  
  В крестьян по меньшей мере никто не верит.
  
  Поэтому их не трогают.
  
  Вера народа - страшная, важная вещь.
  
  Может быть, однажды она окупится сполна.
  
  Тилле Тум Хемлок ненавидит обычаи своего ныне сдохшего рода. Тик-ток. Стук сапог. Ключ в замок. Хем-лок. Кракены из-под дна, отрава исподволь, великая сила из-под юбок. В Хемлоках никогда не было ничего святого, кроме того, что они притворно превозносили. В лучшие свои годы маленькие девочки - и те хранили в коробочках с побрякушками флакончик яда, умели им пользоваться мастерски и не видели ничего плохого в том, чтобы, улыбаясь мило долгожданному гостю, закрепить двумя каплями могущество своего рода. Фиолетовый шелк. Вышитые черти, траурные черные кружева. Воздух и ночь, сапфир и олово. Из неких подвалов прежде не выветривался запах трав. Церемониальные шпаги, развешенные по стенам. Торжество разума над чувствами. Самые красивые женщины - те, кто носит фамилию Хемлок. Многие из них, конечно же, бросаются в море близ Тиис Зириэнь, потому что красота губительна. Море любит их принимать в свое лоно, а успокоившись, как сытый зверь, долго не шлет шторма, ласково тычется под бок крепостной стене. Самые могучие корабли - те, что ходят под флагом Хемлок. Есть в семейном архиве легенда о Дьяволе - короле чертей, искусителе моряков. Кто будет спорить, что черти живут именно здесь - в глубоком заливе с непознанным дном, в омутах глаз Хемлоков - алчных, молчаливых, но нежно любящих рано или поздно раскрывать правду?..
  
  Блистательная фамилия Хемлок могла бы быть поводом для гордости Тилле - если б его семья все еще существовала по-настоящему, а не на шатком постаменте из хрупких веток и цирковых полотнищ обычаев, не имеющих под собой ныне никакой реальной пользы. Три женщины, калека, любящий клясться вчерашним днем, и "мальчишка" - все, что осталось.
  
  Время проходит. Неумолимо, неуловимо, как бегущая вода. Все мальчишки рано или поздно вырастают, обзаводятся собственной гордостью, мало имеющей общество с семейной. Тилле хочет что-то делать. Война закончилась - время жить, а не ломать. Но - как жить?
  
  Отец ничего не знает.
  
  Тилле хочет жить по-своему.
  
  Он придумывает.
  
  Почему нельзя?..
  
  Вечный поиск. Тилле бредет в тени крепостной стены по кромке залива. Ветер налетает порывами и больно бьет. Цветные флаги на улицах хлопают под его ударами и трепещут, будто пташки дикие. А далеко впереди, за каменистым, костистым пляжем на берег высыпал город: там порт и рыбацкий квартал, по крышам лачуг которого пляшут бумажные огни. Волны толпы хлынули на узкие улочки. Рыбачки в самых пестрых нарядах, вокруг которых развеваются ленты, бросаются в дикий пляс. Праздник непризнанного бога, покровителя моряков, не тронет большую часть города. На берегу веселится чернь и голь. Тилле, никем не замеченный, теряется в толпе и, расталкивая красавиц локтями, старается пробиться к прибрежному кабаку - "Моряцкой байке", оправдывающей свое название денно и нощно. Там под хмельной плеск, шорох карт и песни обиженной, оскорбленной Лилии, под мутным светом колышущегося от малейшего движения светильника, в душном и закрытом помещении, похожем на трюм, можно услышать истории, от которых сердце забьется в истошном крике: на волю!.. на волю! возьмите меня с собой! И то же сердце нервно екает, когда Тилле Тум видит среди праздничных полотнищ фиолетовые флаги рода Хемлок, с которых бездумно скалится Дьявол - король чертей.
  
  Тилле знает, чего хочет: вырваться на волю из хемлоковского душного плена; он хочет богатства и удачи, дыхания нового, уверенности в завтрашнем дне, любви Вириэлы; и он знает, что делать: он почти придумал.
  
  III.
  
  Тилле Тум отвел взгляд и поклялся себе не притрагиваться к пиву, будь оно хоть десять раз отличным и в честь знакомства бесплатным. Все мальчишки рано или поздно вырастают. Как в десять лет им малы прошлогодние вещи, так в двадцать становятся тесными родные стены. Бойтесь, отцы, за своих мальчишек... бойтесь своих мальчишек! Пусть сам Дьявол обескуражен будет, глядя на Тилле Тума.
  
  Человек, который сидел напротив него, был крайне заинтересован и постоянно смеялся. От его смеха, в общем-то, приятного и приличного, замолкали все голоса. Одет он был небрежно, но не бедно, и в желтом свете покачивающейся чадящей лампы блестело на пальце искусное кольцо. Он был молод: ему исполнилось едва ли тридцать, хотя нос с горбинкой и хитрый прищур прибавляли ему возраста; был темноволос, как большинство лилианцев, и, как все южане, бесстыдно говорлив. Ему всегда наливают пива просто так; его байки слушают, готовясь затыкать уши, и не делают этого в нужный момент. Он сидел, вытянув скрещенные ноги, и говорил на этот раз для одного Тилле. Порой Тилле Тум находил момент (и иссякающие силы) воскликнуть:
  
  - Аурэль капитан!..
  
  - Мы не на базаре торгуемся, - усмехался капитан. На дне глаз у него тоже жили черти - он привез их с собой из глубин моря. - Хочешь торговых договоров - поезжай в Лилейную гавань. Эй, еще пива!.. - он пил и не хмелел. Он, говорят, всегда весел. - Послушай, Хемлок, я отлично понимаю, что ты Хемлок. И что у тебя есть кучка верных людей, которые за тобой в огонь и в воду. Но этого мало. Ты умеешь обращаться с оружием?
  
  Тилле Тум вздрогнул. Час настал: он заранее продумывал ответ и на этот вопрос. Огромным напряжением воли Тилле заставил себя поднять голову и посмотреть капитану в глаза. Вспотевшая ладонь тем временем сжималась на рукояти шпаги, и знакомый тоненький клинок неожиданно казался громоздким, тяжелым. Тилле Тум рывком поднялся и сделал выпад с расчетом остановить острие шпаги у горла капитана.
  
  Сверкнула молния; загремел гром - это лязг железа об железо, это отсвет "трюмной" лампы на кинжале, которым капитан с завидной силой отвел удар. Заскрипели стулья. Матросы и рыбаки вскакивали, иные трезвели, почуяв неладное. Капитан хохотал. Хозяин кабака с силой ударил кулаком по стене:
  
  - Дьявол!.. Никаких потасовок здесь, капитан Габриэль!
  
  Ухмылка у Габриэля нехорошая. Статная, почти аристократическая осанка и отменное умение управляться и с холодным, и с огнестрельным оружием, его главные черты в матросских рассказах, оказались истиной; а истина ли то, что он жестоко пытает пленников каждое утро до завтрака, расплескивая кровь и разбрасывая кусочки плоти по палубе у всех на глазах, чтобы матросам кусок не лез в горло, и таким образом экономит припас? а истина ли, что он лично проткнул шпагой горло селенианского принца? а то, что он присвоил себе золото Морриганов? а верно ли... Род Хемлок возвеличивает правду. Ради себя Тилле Тум решил отступиться от другой хемлоковской добродетели - справедливости.
  
  - Нет, это все сказки, - ответил Габриэль. Он подался вперед, и его лицо, выступив из темноты, превратилось в светлую золотую маску. - Я не черт в человеческом обличии. Я не люблю жестокость. Я люблю приключения и играть с судьбой.
  
  Он, наверное, не знал, о чем говорил.
  
  Ведь игра с судьбой - самое что ни на есть чертовское, самое Дьявольское искушение.
  
  IV.
  
  Цитадель, возведенная шесть веков назад, венчала короной холм в центре притихшего, переживающего упадок Гвендира. Флагов над ней не было. Она казалась заброшенной издалека, и трудно было представить, что современные люди могут так мучить себя, что добровольно живут в этом каменном средневековом плену. В Цитадели всегда было холодно и пустынно. Никто, кроме Берентисов, не знал ее внутреннего устройства и мог только догадываться, что она похожа на хитроумную игрушку умелого мастера-часовщика, тонкое изделие из мельчайших жилочек-коридоров и переходов, из золотых крапинок-комнат, из ловушек и потайных дверей.
  
  Цитадель была недалеко от северной границы, и несколько столетий подряд ее атаковали селенианцы. Битвы за нее велись в каждую войну с Селенитой... кроме последней, роковой. Прошли времена крепостей. Цитадель Гвендира в век прогресса и индустрии оказалась никому не нужным посмешищем, и селенианские армии гордо промаршировали мимо нее в сторону столицы, не забыв, однако, плюнуть в сторону крепости.
  
  Род Берентис в этой гадкой войне сдался последним и продолжал вяло сопротивляться еще несколько лет после подписания капитуляции, но от его жалких диверсий селенианцы отмахивались, как от мух, - что и позволило семье Берентис быть пока что отчасти живой и даже сохранить некоторые фамильные богатства.
  
  Цитадель ни разу не была взята. Но прошли времена атак и осад: сегодня была особая ночь в ее однообразной, надменной истории. Никто ее не защищал, кроме бдительных сторожевых псов, и если проникнуть бесшумно казалось невозможным, то войти без спроса обернулось шагом проще простого.
  
  Собак перебили еще на входе. Они бросались, рыча и скаля зубы, но по взмаху руки Тилле Тума отряд одновременно стрелял, - и псы падали, захлебываясь лаем, слюной и кровью. Еще атака - и снова единогласный залп. Собаки выли. В узких окнах средневековой крепости, на которых нелепо смотрелись современные стекла, зажигался свет.
  
  И Тилле Тум приказал: идем!..
  
  Ему вторило единодушное "ура!".
  
  Кровь расплескалась из переполненной чаши, учащенно билось сердце, заходя куда-то в глотку своим нытьем-битьем, на крутых ступеньках можно было поскользнуться, но Тилле с револьвером в ослабевшей руке вел свой отряд, как символ свободы ведет мятежников. Крепость навалилась на него тяжестью, ошеломленная невиданным прежде вторжением. Тилле казалось, на него вот-вот рухнут стены, и его зрачки в темноте превращались в бешеные зеркала, но он не смел выдать испуга. Этот страх был сродни тому, что испытывает совершивший святотатственное вторжение в храм.
  
  Выстрели гремели. Вой и слезы полились рекой-музыкой. Зазвенело уже подобранное кем-то богатство, и голос был не менее звонок:
  
  - Тилле Тум не врал!
  
  Еще не взметнулся костер! Еще не начался пожар! Тилле мерещилось всякое. Он взглянул вниз с опоясывавшей залу галереи, тяжело опершись о балюстраду: скрежетала и лязгала сталь, и кто-то несколько раз стрелял, задев при этом своего. Брат Вириэлы рухнул на подрубленные колени. Яркое, взрывное новое "ура!" сполохами осветило все, что перед собой видел Тилле.
  
  Никто не знал тончайшей паутинки коридоров Цитадели, кроме самих Берентисов, и, когда женщина распахнула потайную дверь на галерею и замахнулась тяжелым бронзовым подсвечником, она одна была сильней всего отряда Тилле, могущественней всех братьев Вириэлы. Осознание этого сделало ее замах неженским, крепким, и она бы наверняка сломала руку первому подвернувшемуся врагу, не окажись перед ней Дайертон, славный стальными мышцами. Тилле все видел, но он был слишком ошарашен, заторможен, чтобы быть не наблюдателем, а участником.
  
  Дайертон повернулся медленно, как потревоженный медведь. Его сабля мелькнула серебряным пятном и, входя в плоть как нож в масло, рассекла слои корсета, рубашки и нижних юбок, кожу и мягкий, нежный подкожный жир, мясо - почти до кости. Тилле не знал ранее, что человеческое существо может издавать крики, от которых тошнота подкатит катышком к самым губам, как будто твое тело задумало вывернуться наизнанку. Эта женщина - Тилле так никогда и не узнал ее имени, но уже тогда, стоя на верхней галерее и ощущая, как под ним плавится камень, будто мягкий, хлипкий-липкий сыр, смутно, подкрадывающе догадывался, что никогда ее не забудет, - осела на пол безвольным ворохом малинового шелка, глупо тараща кукольные, пуговичные глаза.
  
  - И даже женщину, - осушенным, оледенелым голосом без тени вопросительной интонации проговорил Тилле. - Габриэль сказал: только в случае необходимости...
  
  - Габриэль сказал пощадить тех, - отозвался Дайертон, потирая ушибленное плечо, - кто не окажет сопротивления. Про тех, кто нападает, он ничего не говорил, - он наклонился и движением бывалого карманника забрал с руки этой женщины браслет. Тилле стоял истуканом. Эта возбужденная, галдящая, одержимая золотом толпа, выполнявшая приказы Габриэля только формально, ему уже не подчинялась. Он одернул себя: не выпускать из рук поводья руководства...
  
  - Женщин и детей соберите в главной зале, - крикнул Тилле Тум дернувшимся, сорвавшимся петушиным голосом. - После этого можете по комнатам подбирать все, что захотите.
  
  Сыпалось золото. Гвалт поднялся до небес, разлилось крови море - глубочайший из водоемов Гвендира. Разбойники врывались в комнаты и переворачивали все вверх дном, вытаскивали ящики из комодов и сервантов и бросали на пол, хватали драгоценности, гонялись за мелкой монеткой, закатившейся в уголок, и исступленно хохотали, находя очередную стоящую безделушку. Женщин обшаривали с головы до ног "на предмет ценностей", бесстыдно задирая их юбки; и женщины заходились плачем - ныне соленым морем. Мужчины лежали мертвыми. На их старомодных, подвыцветших одеждах оставались следы пыльных сапог. Несколько человек ломами и саблями били тяжелую дверь подвальной сокровищницы, другие разграбили винный погреб. Звенело стекло, изумительно в такт плачу. Только один человек из отряда Тилле не принимал участие в общем трагифарсе: это был Альцест, штурман, правая рука Габриэля. Он закрыл все двери в залу, куда согнали перепуганных женщин, и бродил медленными кругами вокруг съежившихся рядом девчонок, рассеянно взводя и опуская курок револьвера. Будучи любителем поэзии, он и здесь декламировал:
  
  - Будет гроза!.. Когда захлопнутся ставни, задернутся шторы, прольется ранний дождь,
  Быть может, сочтешь убеждение за ошибку?..
  
  Тилле Тум в это время поднялся по единственной узкой лестнице наверх. Он резко ослабел, и даже ноги опасно скользили на сырых, чуть замшелых ступенях. Этот подъем показался ему самым трудным в жизни, но не от физической усталости его сердце колотилось, и в нем кипело что-то страшное, готовое выплеснуться наружу, как кипяток, разрывающий стенки бойлера. Тилле был бледен и тих. Он знал, что не имел никакого права отдергивать портьеру, скрывавшую арку в одну из верхних комнат; но он сделал это.
  
  Вириэла мгновенно обернулась к нему. Она была в одной ночной рубашке, с растрепанными нечесаными волосами, с взглядом безвольно выпученных глаз, от которого Тилле захотелось броситься ей в ноги с мольбой о прощении; и Вириэла напоминала бы безмолвный призрак самой себя или видение, если бы не заметная трясучка, схватившая все ее части тела. Она была живым апофеозом ужаса. Стоя у открытого окна, она видела внизу огни ламп: там напившиеся уже разбойники, ругаясь и хохоча, затаскивали на подводу драгоценности ее семьи. Голова ее дяди - сверху не было видно, но Тилле знал, - была приторочена к конскому седлу.
  
  Тилле ощутил подгнившую, вялую жалость к Вириэле - вроде той, которой жалеют уродцев у церковных стен, даром что Вириэла, совладав с собой и с выражением своих чувств, снова показалась ему безмерно красивой.
  
  - Не могу поверить, что ты пришел именно сейчас, - одними губами хрипло пробормотала она, слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто пьяная. - Это сон. Мне все снится. Тилле!.. - она протянула к нему руки, но не подошла ни на шаг. - Почему ты здесь? Ты пропал на месяцы - и вот снова вернулся ко мне, и в такую ночь... Ты пришел меня спасти? Скажи мне наконец, что здесь происходит, грабители ли это, бандиты ли?..
  
  Тилле сглотнул, закусил губу и, сделав тот же жест якобы-объятия, коротко произнес:
  
  - Ничего... никто. Я пришел забрать тебя с собой, Вириэла, и ты станешь моей женой. Все.
  
  - Да что же происходит!.. - Вириэла кинулась ему на шею, близкая к тому, чтобы заплакать. Тилле не хотел ей ничего говорить. Откуда-то снизу доносились пьяные песни, но разобрать их мог лишь тот, кто знал слова. Вириэла плакала без остановки, без устали, ничего вокруг не слыша. Она уткнулась в плечо Тилле, и он, гладя невесту по мягким волосам, в этот момент вдруг заметил, что его сапог испачкан кровью. Стараясь лишний раз не шевельнуться и не потревожить Вириэлу, Тилле Тум как мог тщательно вытер сапог о портьеру: еще было не время.
  
  V.
  
  Габриэля все зовут Дьяволом. Даже те, кто его обожает, будто отца. Даже те, кто восхищается им, как героем. Тилле Тум не сдерживает благоговения. Он бы в стихах воспевал Габриэля, от сердца и всем сердцем благодаря, если б не аристократическая гордость. Поэтому он смущенно молчит, когда Габриэль совсем по-отцовски кладет широкую ладонь на его макушку и с удовольствием, любовно говорит собравшимся матросам:
  
  - Из этого мальчишки выйдет толк!
  
  Поднять паруса! На всех парах! Взметаются посеревшие от трубного дыма полотнища, надуваются ветром. Разгорается топка. Кочегары с покрасневшими лицами и почерневшими руками бросают уголь в ее ненасытную пасть. Гребной винт бьет воду, как рыбий хвост. Габриэль садится на носу, на нагретой солнцем деревянной палубе, и долго смотрит вперед в подзорную трубу. За его спиной матросы шепчутся о случившемся. Габриэль наслаждается. Корабль ускоряет ход и делает почти двадцать миль в час: и это не предел. Лучшее судно южных морей не ходит ни под одним флагом; и капитан, приказывая поднять фальшивый светло-голубой стяг Селениты, глухо усмехается.
  
  Габриэль служит службу морю собственной шпагой, кормит кровью плотоядных рыб, а морского бога - сокровищами. Он любит опасности, пожалуй, даже больше, чем золото. Ему всегда скучно. У него есть, по слухам, какие-то мечты, стремления, то, что ему дорого; но слухи о Габриэле громче его настоящей славы. Жандармерия Селениты его ненавидит; он, в свою очередь, ненавидит всех селенианцев, кроме тех, кто плавает на его корабле. Но его ненависть сродни игре, в которую он превращает свою жизнь.
  
  Его греховность - одна из любимых легенд Юга. Гнев - это его тонкий клинок, продолжающий движение руки и протыкающий плоть как масло; Габриэль не позволяет себе бешеных криков - только горластый смех и движение шпаги. Алчность - это его маниакальный блеск в глазах при виде золота; и он любит золото больше, чем деньги, потому что оно красивое - заслуженная награда за то, чтоб себя подвергнуть (любимой) опасности. Зависть - это обиженная ярость его, обрушенная на Селениту, свободную и независимую. Гордыня - вся его жизнь, непомерная любовь к себе. Лень, чревоугодие и похоть - то, чем он в основном занимается на суше, получая от того огромное удовольствие. Никто не умеет лениться и бездельничать с таким вкусом, как капитан Габриэль.
  
  Но сохранят тебя боги натолкнуться на него в море!.. Если видишь приближение его бело-дымчатого корабля, ныне без флага, так прыгай тотчас же в воду - плыви, пока море не красится кровью, пока не началась буря!
  
  Габриэль любит ураганы и шторма. Он сам ради них готов стать ураганом.
  
  И он говорит штурману лениво и тоскливо:
  
  - Тилле Тум мне нравится. В нем есть то, что в стихах обычно зовется "пламенем".
  
  Тилле Тум гордится собой, не отдавая себе отчет, что это гордость пажа: быть оруженосцем у могущественного сюзерена.
  
  А еще он знает, что Габриэля называть Дьяволом - глубокое преувеличение. Король чертей не может быть человеком.
  
  Дьявол - это не личность, не персонаж. Дьявол - это все то, что прячется в рассыпанных в море деньгах (со скуки), в распоротом кинжалом платье красивой портовой девки (со страсти), в пущенной крови, в шуме прибоя, в погоне и уходе прочь; Дьявол скрывается в движении шпаги Тилле в лицо связанного пленника, зубасто ухмыляется со страниц газет, где бесталанный художник начеркал силуэт пиратского корабля, выпрыгивает, как паяц из табакерки, из тюков с хлопком, шелком и другими ценными грузами.
  
  Тилле наслаждается парадоксальным своим оглушением. Ему больше не мерещится морда Дьявола в засохших пятнах крови на сапогах.
  
  Тилле ни о чем другом не мечтает. Он - в центре урагана. Он пишет письмо отцу, рассказывая, что у него есть богатство, рука и сердце Вириэлы, шепот приключений в самое ухо; но умалчивая обо всем другом.
  
  Потому что несмотря на то, что Тилле всецело верен Габриэлю,
  то, чему он себя предает с еще большим старанием, -
  
  это и есть истинный Дьявол.
  
  VI.
  
  Край Света - заморская селенианская колония, откуда идут грузы с хлопком, маисом, фруктами и алюминием. Это вздыбающаяся низкими горами южная оконечность плоского, как скатерть, полуострова, покрытого свежей сочной травой, овеваемого муссонами и омытого шумными, обильными, но скоротечными дождями. Те, кто добрался жить на этот далекий Восток, редко его покидают. Селенианские рабочие трудятся в шахтах, втихомолку мечтая о том, что среди цветных металлов они вдруг найдут редкий драгоценный камень; и одни заканчивают мечтать на том, что на вырученные деньги купят билет на родину, а другие, самые смелые, представляют, что стоимости каменного самородка хватит на целую виллу вроде тех, что стоят на побережье ровными рядами: это дома богачей из Селениты, управленцев горнодобывающих компаний.
  
  Край Света недаром носит такое название.
  
  Тилле Тум вернулся, когда рассвет на цыпочках подкрадывался к Краю Света. Молчаливый местный житель довез молодого аурэля на повозке до вдающегося в море холма, на котором в перине цветущих садов раскинулась усадьба. Прежде она носила фамилию ее создателя, лелеявшего свои дом и сад добрые двадцать лет; когда его предприятие обанкротилось, хозяин продал усадьбу за бесценок, не присматриваясь к первому попавшемуся покупателю. Фамилия Хемлок ему ничего не сказала, из чего Тилле сделал вывод, что этот селенианец - прожженный, неисправимый колониальный землевладелец, не видящий ничего дальше своего носа.
  
  Подъем на холм был труден даже с опорой на трость, и прекрасный вид, услада глаз любого художника, Тилле ничуть не радовал. Не заботясь о костюме, Тилле уселся посреди тропы и, кляня сквозь зубы рану и умело нанесшего ее соперника (но что были проклятья? тот давно покоился на дне морском), хмуро, долго наблюдал рассвет. Над морем рассеивалась туманная дымка. Облака разбегались от солнца, как дикие звери бегут от огня. Тилле ощущал смутное чувство, почти позабытое. Он думал не о рассвете, не о набегающей прохладе: об одной Вириэле. Как разглаживаются морщины, как распускается ткань, так разглаживалась в нем скрученная в жгут упрямая тоска.
  
  Если сердце способно, как говорят поэты, "трепетать", так оно делало попытку. Тилле Тум вздохнул. Он распознал это вяжущее, неловкое чувство человека, который всю жизнь мчится-мечется, а потом вдруг останавливается на перепутье перевести дыхание и осознает, что ему некуда бежать, да и незачем. Короткая передышка затягивается, но человек не может найти покоя: он, привыкший к постоянной опасности, дергается от малейшего шума в траве.
  
  Вириэла, Вириэла!.. Помоги хоть ты!
  
  Тилле Тум услышал неторопливые шаги и хотел было быстро вскочить, но усталая раненая нога ослабела - и он вовсе не стал подниматься. На тропе показался старик горец в своем широком одеянии, ведущий под уздцы осла. Тилле безучастно наблюдал за его приближением, ловя себя на мысли, что не хочет никуда идти - хочет по-детски наслаждаться простыми вещами: щекочущим соленым ветром, отражением рассвета в море, водяной прохладой. Но идти было нужно - ведь Вириэла!..
  
  - Приветствую, мальчик, - негромко сказал ему горец. Тилле сдержанно ответил:
  
  - И тебе доброе утро, старик.
  
  Горец снял со спины осла тюк с поклажей, положил его на траву и сел на него, оставив осла свободно попастись. Ему некуда было торопиться. Если его кто ждал в деревне, то готов был ждать долго; если у него было дело, оно не было срочным. Горец закурил трубку и предложил другую Тилле; тот отказался.
  
  - Ты идешь в большой дом на холме? - поинтересовался горец, с интересом разглядывая красивый новый костюм Тилле.
  
  - Да, - помедлив, отозвался Тилле Тум. - Там живет моя жена.
  
  - А-а-а, - протянул старик. - Счастливый ты, мальчик. Красавица она.
  
  - Откуда вы знаете мою жену? - резко спросил Тилле. - Она говорила мне, что не выходит из дома.
  
  - И она говорила правду; но все ее знают. И все любят. Ее видят наши рыбаки, когда она выходит на балкон над морем. Она красавица и постоянно плачет - что же еще нужно, чтоб о ней все говорили?..
  
  Тилле Тум промолчал. Старик, докуривая трубку, еще задал ему несколько вопросов, но Тилле отвечал односложно. Солнце разгоралось, напоминая о блеске мокрого золота. Море толкало плечом обрыв и несло на своей могучей спине корабли. Даже в покачивании травы на ветру Тилле чудился убаюкивающий ритм его мерного движения. Тилле хотелось уснуть, но он встряхнул себя и обратился к горцу:
  
  - Старик, продай мне своего осла.
  
  - Осла?.. - изумился горец. - Я мог бы продать его тебе, но у меня нет другого.
  
  - Я дам тебе за него пятнадцать селенианских аргентумов.
  
  - Ты, видимо, не знаешь, сколько стоит осел, - заметил горец, покачав головой. - На эти деньги ты мог бы купить трех молодых ослиц.
  
  - Базарная душонка! - не сдержавшись, прикрикнул Тилле, хоть и понимал, что старик с ним предельно честен, что заслуживает похвалы. - Мне нужен осел, а тебе, конечно же, нужны деньги, которых у меня много. Ты возьмешь себе пятнадцать аргентумов и купишь себе трех отличных ослов.
  
  - Но мне нужен только один осел, - простодушно ответил старик. - На что мне еще десять аргентумов?..
  
  Раздосадованно выругавшись, Тилле вытащил из кошелька монеты и положил перед стариком:
  
  - Хоть в море их выброси - когда у меня слишком много лишних денег, я порой так и делаю, - с этими словами он поднялся, опираясь о трость, взобрался на осла и, махнув старику на прощание, направился к усадьбе. Обернувшись через плечо, Тилле заметил, что горец смотрит ему вслед и почему-то улыбается, будто услышал что-то забавное.
  
  Служанка встретила Тилле на пороге, рассыпаясь в реверансах. Осел привел ее в недоумение: его некуда было отвести, в усадьбе не держали лошадей; Тилле приказал привязать его во дворе, дать воды и сена, а затем делать с ним что угодно - хоть продать в деревне, хоть... Он сдержался и не сказал "бросить в море", поймав себя на том, что слишком часто повторял эту фразу. "Бросить в море" - вместо "сделать что угодно", даже вместо "послать к черту", даже вместо "пустить на все четыре стороны", как панацея от проблем и вопросов. Море все знает, все скроет, со всем расправится.
  
  Тилле спросил у служанки, спит ли хозяйка.
  
  - Она не спит, - отвечала та, - с тех пор, как она забрюхатела, у нее не проходит бессонница.
  
  Тилле не знал, почему ему - теперь-то! - так трудно войти в комнату Вириэлы. Перед глазами стояло ее лицо, но отчего-то размытое, будто само море стирало его черты, как сглаживает острые камни. Море нахлынет - море отступит; море качается, черное, серебряное, гулкое, глухое, и это Тилле Тум в него нырнул, а не сделал последний шаг до двери Вириэлы, совсем не от боли тяжелый. Толкнул дверь.
  
  - Вот и я.
  
  Вириэла за последний год изменилась, но, как ни смотрел на нее Тилле, не мог понять, что так расплавилось в чертах ее лица, что ныне производит совсем иное впечатление. Она будто поблекла - выцветшая ткань; но, может, это было последствием того, что она добровольно стала затворницей и не видела солнца. В огромных глазах появилось новое выражение, осторожное, стеклянно-хрупкое.
  
  Увидев Тилле, Вириэла рывком поднялась. На пол посыпались письма, которые она разбирала. Губы ее дрогнули, и Вириэла в струящемся водопаде домашнего платья показалась вдруг Тилле отчаянно обреченной.
  
  - Ты ранен?.. - она подошла ближе и взяла его за руку. У нее были тонкие, холодные, совсем не мягкие пальцы. - Бедняжка мой. Заходи ко мне, - она помогла Тилле сесть на диван и опустилась рядом, не отрывая глаз от его лица и нервно сцепив пальцы под наметившимся животом. - Откуда ты?..
  
  - Я был в Южном океане, - отвечал Тилле, устало откинувшись на подушки и рассматривая Вириэлу, красивую, как сияние, из-под ресниц, - в Альмандинском заливе...
  
  - А надолго ты в Краю Света?.. - ласково спрашивала Вириэла, улыбаясь краешком губ, и найди Тилле в себе силы, он бы целовал ее не переставая. Он рассказывал; рассказывал долго; Вириэла задавала вопросы, но Тилле не хотелось говорить.
  
  Он не выдержал и потянулся к Вириэле, испытывая нужду в прикосновениях к ней острее, чем в воде. Водой же заливало его изнутри, не слезами и не печалью, не тоской о море, но чем-то, что в ушах шумело и не давало покоя.
  
  - ...и я оступился где-то - где? - спрашивал Тилле Тум шепотом, закрывая глаза и наклоняясь к теплой, разнеженной коже под содранным воротником платья. Вириэла тихо вскрикивала от поцелуев. Ее плечи показались Тилле совсем тонкими птичьими костями под его широкими, загрубевшими ладонями. Руки не слушались его, когда он развязывал шнуровку корсета. Все самое главное для него на свете сосредоточилось где-то под кожей Вириэлы, под выступающими лопатками или на позвонках, и он это "что-то", вознамерившись не отпускать, готов был прижать к себе так крепко, как мог.
  
  Такой странной была на ощупь и на вкус женская кожа, не пропахшая просоленным морем и рыбой, белая, нежная, как само море.
  
  Море!.. Знаешь, что трясется в душе? Громче, больнее твоих цунами. Что поет за сердцем?
  
  Море!.. Ты всеведуще. Ты великое, вечное. Измени и тем самым спаси, укутай, возьми в свое убежище нежное да холодное, да хоть тонуть в тебе не страшно - лишь бы в себе, в себе самом не утонуть, разобраться, по костям, по пальцам разобрать!..
  
  Море!.. Расскажи, как пережить землетрясение, моретрясение, сотрясение - солнечный ли удар?
  
  Верно ли можно понять себя, как Тилле Тум понял тебя, море?..
  
  VII.
  
  - Еще стаканчик сидра, аурэль Северн?..
  
  - Я на службе, не забывайте, - поморщился тот. Расстегнув небесно-голубой китель и широко расставив усталые ноги, шеф жандармов заказал себе чашку чая - противного чая из какой-то листяной шелухи, который можно было пить только с молоком. То и дело открывалась дверь - морской ветер врывался в бар на набережной, раздувал в клочки застоялый душный воздух и приносил запах рыбы. Никто из посетителей, увидев, что бар полон селенианских жандармов, не входил.
  
  Под потолком, как мушка, витало напряжение. Даже сами жандармы разговаривали негромко. Хозяин вертелся, будто ему игла воткнулась в зад, и в те моменты, когда не натягивал подобострастную улыбку, мрачно проклинал Селениту себе под нос - и его взгляд зажигался нехорошим стальным блеском.
  
  Наконец дверь распахнулась настежь, хлопнув по стене, и молодой жандарм ворвался в эту спертую наэлектризованную атмосферу с криком:
  
  - Плывут!..
  
  - Точно ли? - сдержанно произнес Северн, но поднялся с места. Вестник продолжал, не успевая отдышаться после быстрого бега:
  
  - Смотритель маяка... сказал, что заметил судно, соответствующее нашему... описанию. Оно держит курс на Лилейную гавань. Это они.
  
  Все разговоры смолкли. Северн жестом приказал жандармам идти за ним; отряд покинул бар, и, пока последний из них не вышел за порог, никто: ни хозяин, ни буфетчик, ни немногие посетители - не проронил ни слова. Когда дверь закрылась, хозяин грязно разругался:
  
  - Белоглазые твари!..
  
  На набережной всегда было полно народу, но от жандармов шарахались, как от огня. Все ждали, что они оцепят пристань. Расползалась паутина слухов, один другого страшней. Тем не менее вскоре пристань очистилась: Северн скомандовал временно затаиться и дать свободно причалить кораблю без флага, шедшему при спущенных парусах на малом паровом ходу. Что Лилейной гавани до одного корабля?.. Тем более, к удивлению жандармов, знаменитое, хоть никем не виденное судно оказалось совсем невелико. Они жадно смотрели на него, толпясь у засаленных мелких окон склада, как будто любовались красотой.
  
  Иные говорили, это и в самом деле был красивейший корабль южных морей. Многие утверждали, что вдобавок к красоте он свободно делал тридцать миль в час; Северн не желал проверять. Убедившись, что якорь брошен и сходня перекинута на причал, он отдал команду. В этот момент, наверное, всему его отряду сделалось не по себе. Хорошо мечтать, как бросишься в бой с морскими головорезами, когда они далеко в море, а ты твердо стоишь на селенианском, а не враждебном лилианском, берегу.
  
  - Именем закона вы и все ваши люди арестованы.
  
  Габриэль совсем не выглядел растерянным или хотя б удивленным. Он только отступил на шаг, ничего не сказав, и сжал ладонь на рукояти револьвера. Его лицо было совершенно безмятежно, и он снова смеялся - потому что смеялся всегда:
  
  - Поднять якорь, чер-р-р-ртята!..
  
  Ответом ему был ружейный залп жандармов.
  
  Тилле Тум не понял, как оказался в центре драки - будто в эпицентре вихря. В этой свалке уже нельзя было стрелять, не рискуя задеть своих, и даже шпагу хотелось сломать пополам, чтобы не мешала ее длина; в этой свалке смешалось все, и только звоном в голове била цель - не пустить жандармов на палубу, не позволить им помешать поднятию якоря... ах да, и выжить бы самому, выжить! Под ногами скрипуче пружинили то сходня, то настил причала, и механические пружины, казалось, спрятались где-то в коленках.
  
  И не дать бы пройти по своему трупу!.. Тилле закусил губу и сосредоточенно наносил удар за ударом, почти не видя куда. Габриэль фехтовал одновременно с тремя противниками, для равновесия высоко подняв свободную руку; и видя его открытую ладонь, моряки на палубе могли знать, что все хорошо, все пока еще хорошо! Но как бы ни дорого золото да приключения, жизнь дороже - дороже всего; во всяком случае, так было для Тилле Тума; и он дрался хладнокровно, но не с удовольствием, как другие, без замирания сердца, мысля не словами, а планом своих движений, обратившись в тягучую, прыгучую, ловкую живую волну. Он отступил назад, на шаткую сходню, и тут же понял, что допустил ошибку: в поединке преимущество обычно у того, кто стоит выше, но никогда - у того, кто с трудом на этой пружинящей от шагов сходне удерживает равновесие.
  
  Шпага проходит в легкое так легко - Тилле раньше не знал. Она прокалывает изящно, просаживая болью наискось, и на те секунды, пока невытащенное лезвие было в его теле, Тилле Тум замер вкопанным в отупении. Он не заметил, что мягко разжал руку: это было естественно, как набег волны; и куда упал его клинок, он тоже не знал; вдруг стало невероятно трудным удерживать натуральное равновесие, и Тилле почувствовал такой же пружинный удар спиной о сходню. Сквозь него свистело все - ветер пел через сквозную дырку, как музыкант на флейте, и Тилле был одновременно легкой певучей флейтой, слабой, но невесомой, и неподвижным, неуклюжим камнем на берегу, на который накатывает прилив... а! так что же это? Тилле будто бы даже видел лицо Габриэля, нахмуренный и ошеломленный взгляд, брошенный в его сторону.
  
  Но что с ним самим?.. Что хрипит и бесится во вдохе этой сломанной флейты? Тилле смутно соображал, потому что привык мыслить, опираясь на зрение, а глаза ему застлало от боли - потемнело перед ними, как в небе перед грозой. Воздуха не хватало. В голове было шумно - и никаких мыслей.
  
  Тилле видел только то, что над ним наклонилась - как знак скорбного грядущего - уродливая морда Дьявола.
  
  Умея терпеть боль, Тилле не сдержал вскрика только теперь, когда увидел эту злую, зубастую нечеловеческую ухмылку; и тогда ему стало страшно, что под ногами не было твердой опоры, слабость обернулась клеткой, не подпускавшей воздуха, а боль вгрызлась в тоненький тоннель в легком; и он свой крик, конечно же, слышал, но вряд ли мог его осознать - и уж точно не мог понять бешеного взгляда, которым наградил его Габриэль: Габриэль-то Дьявола не видел!..
  
  Но вот же он, грозовой кумир! Вот! Ухмыляется последнему наследнику Хемлоков: вот тебе по зубам. И в море не скроешься - ни в теплых объятиях Вириэлы. Тилле Тум зажмурился. На него дохнуло морским ветром, но он с трудом мог его вдохнуть. На него плеснуло водой, ставшей вдруг такой близкой.
  
  Картонный Дьявол упал: рухнула декорация нынешнего трагифарса, идол был свален в воду. Не дозваться, не допросить милости. Запоздало Тилле понял, что он принял за клыкастую морду черта исказившееся лицо смертельного раненого.
  
  Он предавал себя Дьяволу, но Дьявол - это, говорят, миф. Раздутая, как парус, легенда.
  
  Правда ли?..
  
  Тилле, не ощутив случайного удара под бок жандармским сапогом, соскользнул с хлипкой сходни и сорвался в воду: по ране - соленую.
  
  ***
  
  
СТОЛИЧНЫЙ ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК
  21.08.1863
  
  
Первая победа над пиратством в южных морях
  
  20 августа 1863 года навсегда останется в истории жандармерии Селениты днем изумительных чудес храбрости, ознаменовавшем начало расправы над пиратскими шайками, которые ныне свирепствуют близ побережья Лилии. В этот день в Лилейной гавани был задержан пиратский корабль, известный в прессе как "Золото Габриэля" и получивший это неофициальное прозвище по имени его капитана. Несмотря на то, что некоторым разбойникам, в том числе и капитану Габриэлю, удалось вернуться на судно и выйти в море, отрядом жандармов под руководством Лорана Северна были арестованы восемь человек, еще трое пиратов были убиты при попытке сопротивления - в том числе печально известный лилианец Тилле Хемлок, организатор резни в Гвендире. Это событие доказывает всем скептикам, что борьба с лилианскими пиратами возможна, а победа над ними близка. Описание "Золота Габриэля" и проложенный им курс были получены доблестной жандармерией Селениты благодаря сотрудничеству с неким доброжелателем из Края Света, пожелавшим остаться неизвестным.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"