Аннотация: Бабочка летит на огонек. Человек тянется к свету. По таким законам движется мир.
Удар - откуда-то снизу, из-под брюха, вверх и в бок, в крыло. Золотые трассирующие следы. Пошатнувшийся горизонт. Чадящий, серый, жгучий, душный, душащий дым.
Винтом - штопор.
Жар мотора. Волосы льнут колечками к вспотевшей коже.
Падение.
***
Он понял свою ошибку. Быть может, он в той или иной степени ясно понял, вспомнил все свои ошибки за двадцать четыре года жизни; у него было время подумать - самолет всё-таки не взорвался. Он остался один в непроглядной бесконечной степи, будто на огромной ладони, на окраине перелеска, в феврале, в снегу, в кромешной темноте, со сломанными ногами, без радиосвязи, у безнадёжно разбитого самолета с покалеченными продырявленными крыльями, уткнувшегося винтом в землю. Где? За линией фронта.
Марио оперся спиной о дерево, как будто искал инстинктивно какую-то прочную опору, твердо уходящую корнями в землю, несгибаемую, неломаемую. Один-одинешенек. Рядом с мёртвым своим "Фридрихом"*. Боль в левой лодыжке была тупая, ноющая, тогда как по правой ноге вверх взметалась волна острой рези от малейшего движения. В непроницаемой тишине Марио слышал хруст обломков кости. Он подтянул к себе левую ногу и ощупал лодыжку, подумал, что это вполне может быть всего-лишь-вывих, но не почувствовал под рукой выпирающей кости. В следующий же момент, не успев привести в порядок мысли о том, как вправлять вывихи, Марио неудачно шевельнул другой ногой и едва не заорал от того, какой по ней прошелся электрический разряд: конечно же, костяные осколки задели нерв. После одной волны постепенно боль стихала, но пульсировала в разбухшей коленке. Марио казалось, под кожей можно прощупать заострённые, зазубренные кончики этих обломков. Выступившие непроизвольно слёзы он тотчас же быстро стёр, испугавшись, что они могут замёрзнуть прямо на глазах.
Холод сковывал. Внизу было ничуть не теплее, чем наверху: по меньшей мере, там, наверху, в кабине грелся мотор. Только одной ноге было горячо, будто утюгом приложили. Марио вздрагивал, как в лихорадке, и трусливо боялся пошевелиться. Когда стало совсем нестерпимо, он загрёб в горсть снег и принялся поверх брюк растирать холодом колено. По пухнущей коже заструилась холодная вода. Боль немного унялась, но теперь началась дрожь.
Замёрзнуть насмерть. Замёрзнуть насмерть! Здесь, на этой чужой земле. Марио поднял взгляд: небо было тёмно и чисто. Ни одной точки, ни тени, ни самолета. Он упустил момент, когда пропала из виду ведьма: видимо, ей все же пришлось сесть, вряд ли она поднялась со своим пробитым топливным баком. Марио прижал ее к земле. Он мог бы взять ее живой. Он был совсем близко. Но промахнулся, просчитался, увлёкся погоней и не задумался о том, что его ведьма заманивает в эту даль. "По меньшей мере, - думал Марио, - упали мы оба. Но ты не разобьешься. У тебя есть возможность посадить на брюхо свою пичужку. А я... а мне больно".
Выхода не было из этой снежной степи. Где-то за спиной притаилась смерть, принявшая облик костяного падучего холода, прожигавшего тело. Она ждала, пока Марио потеряет сознание от боли, усталости и бессилия. Марио сцепил зубы: он клятвенно пообещал себе жить до конца.
Прежде ему никогда так отчаянно, так страстно и трепетно не хотелось жить. Цепляться за жизнь зубами, отмёрзшими руками, поломанными ногами. Марио помнил, что дома его никто не ждёт, но он мечтал жить для себя самого: летать, смеяться, петь, ждать весны. Опрокинутое небо разлилось над ним чернилами. Марио хотел тянуться к нему, но он не мог даже подняться на ноги.
В этой глуши - никто не подберёт. Марио не найдёт в себе сил сдвинуться с места. Он гадал, как сумел отойти от разбитого самолета, и решил, что на адреналине не почувствовал, как кости стали мягким, податливым наполнением мышц. Вот две минуты назад он, забывая обо всем, вёл свою уверенную погоню, ничего не боялся, верил в свою силу; но вот сейчас верит в свою смерть. В нее - мёрзлую, степную, гадкую, от холода ли, от голода ли. В медленную, жуткую.
- Не хочу умирать! - вскрикнул Марио во весь голос, ничего не боясь. - Сейчас? Почему... у-у-у, - простонал он сквозь зубы, обеими руками схватившись за раскрошенную коленку. Здесь могли услышать только русские. Пусть слышат. Может, они берут пленных: вот крохотное зёрнышко надежды выжить. Быть может, у них будет машина, и Марио не придётся идти на ногах. А может, они пристрелят на месте. Будет не так страшно...
У Марио на поясе был пистолет, и молодой лётчик заранее знал, что никогда не посмеет выстрелить себе в висок. Царапаться за жизнь. Держаться за неё. Конечно, здесь никто не услышит. Ночь. Зима. Глушь. Тупик. Сердце бьётся, будто в последний раз.
Где-то там, на западе, чуть на юге, ждет Флоренция. Скоро она зацветёт. Эта грязная, серая земля ничуть на нее не похожа. Марио было страшно умирать именно на этой земле, не распрощавшись как следует с дорогой Флоренцией, любимой Флоренцией... Он терялся и не знал, сколько сумеет просидеть здесь в корнях дерева, злой, нервный, почти плачущий, пока не станет настолько все равно, что пуля в лоб ошибкой не покажется. От жажды он не погибнет: снега много. Будет мучиться болью, но уже на второй или третий день она должна пройти: ноги вымерзнут до омертвения. Смерть начнется именно с этих самых воспаленных ног и поднимется выше к сердцу.
Марио закрыл глаза и шептал молитву. Не прощание - мольбу жить.
Открывая глаза, он видел немногим больше и чувствовал себя слепым. В темноте поселились призраки, неведомые видения. Они тянули свои грозные лапы к маленькому раненому человеку, съёжившемуся у корней дерева и неловко, торопливо гладящему снегом раздробленную ногу. В этих лапах был сконцентрирован холод, атаковавший беспрестанно. Марио била крупная морозная дрожь. Он осторожно, еле передвигаясь, лёг на неудобные шершавые корни и собрался в клубок, чтобы сохранить тепло. В центре этого клубка билось сердце, как будто в чернильной черноте космоса сияла звезда. Больше ничего не существовало. Жизни не было на километры вокруг.
Но Марио упрямо отказывался прощаться и умирать.
- Верь, - бормотал он себе, чтобы хоть звуком своего голоса разбавить тишину, повисшую в ушах водой, - еще не все потеряно, может, ты будешь пленником - это лучшее, что тебе светит... Верь хотя бы во что-нибудь. Кыш, проклятая! - вскрикивал он, когда один из призраков ночи, уродливых, ломаных деревьев - таких же, как его ноги теперь, - казался ему самой безглазой старухой в капюшоне.
Граница между реальной угрозой и фантасмагорическими образами воображения стерлась, слилась, сплелась. Марио крепче прижимал к себе пистолет. Сколько прошло времени? От силы пять минут. Марио предстояло здесь провести часы. Быть может, когда отмёрзнут и остекленеют ноги, превратившись в два бесполезных, но мёртвых и не болезненных придатка, захочется умереть. Он не знал, на что надеялся.
Флоренция. Милый дом. Ветви садов. Вольная походка весны по свету. Полёты. Слова. Обещания. Одна крупица надежды на то, что все это - еще будущее, пока не прошлое, могла перевесить боль, страх и отчаяние, этот тысячетонный груз. Весна. Любовь. Мир. Все это когда-нибудь да будет.
"Я увижу мир. Как жестоко умирать на войне долго, осознавая, что никогда не увидишь над собой мирного неба, что твои последние дни - только грязь да кровь...".
Стараясь сохранять тепло как можно дольше, Марио съёжился еще сильней, дёргано поведя плечами, и наткнулся на оставленный в петле на поясе, притаившийся между походным ножом и кобурой пистолета маленький электрический фонарик. Марио выпрямился, включил его и храбро посветил в глаза смерти: вот тебе, призрачная, угомонись! Пятнышко света было крохотным в масштабах великой степи, но с непривычки, после темноты, едва освещённой звездами, оказалось нестерпимо ярким. Марио даже ненадолго зажмурился. Свет от фонарика полился ручьем по снегу. Во тьме он стал надёжным ориентиром и даже был похож на костёр. "Мой костерок, - с нежностью подумал Марио и на счастье прикоснулся губами к стеклу фонарика, - приведи ко мне хоть кого-нибудь, хоть русских партизан, если они есть в таких местах, где нет жилья на километры. Вот в чем меня одолевает сомнение. Тогда приведи ко мне ведьму. Она должна быть недалеко. Она где-то тут упала. Я хоть посмотрю на неё. Не зря же я гонялся за ней? Пусть она тоже видит, как я тут умираю".
Марио положил фонарик в снег и, улёгшись снова, любовался на дорогу его света, похожую на лунную дорожку. Холод и боль не давали прийти дремоте. Марио развлекал себя тем, что тянул руки к свету и смотрел на их тени, выраставшие в пугающие образы. От холода и горя руки тряслись, образы двигались. Марио даже щёлкнул несколько раз фонариком, выщелкнул затем сигнал бедствия азбукой Морзе, но вряд ли кто-то мог видеть этот крохотный огонёк, этот глаз или зрачок, брошенный кем-то среди полей, среди земель. Марио впервые узнал настоящее, неразделимое одиночество.
Вокруг была абсолютная тишина. Чтобы не казаться себе оглохшим, Марио то и дело постукивал по фонарику пальцами, и то ему казалось, что так стучат кость и кость, то - что это стук клюки леденелой старухи-смерти. Она рядом! Она близко! Вон она, подобралась!.. И Марио снова встряхивал себя, выдавливал из себя, цепляясь за снег, как за опору: прочь, проклятая, не дождёшься!.. Он заставил себя представить, как в груди горит маленький огонёк желания жить, и пока он горит, его пламя отпугивает и саму смерть, и всякую нечисть, что непременно водится в этом лесу дикой страны.
Мерный стук сердца коротал секунды. Марио прислушивался к нему с тревогой, будто ждал, пока он начнет затихать. Без движения в ногах покалывало.
Чу! Чшш! Вон - грядёт.
Это - смерть.
Что бы ни говорили, она - бескрылая.
Она - слепая. Ей все равно, кого волочить.
Она - грядёт, бредёт, тащится. Неперетерпимая боль в обеих ногах, рождающаяся при каждом движении, - это ее предварение.
Марио ни на секунду не смел закрыть глаза, будто огонёк фонарика, отраженный в зрачках, мог его защитить. Больно. Больше - ничего. И еще есть одно:
Хо-
-лод-
-но.
Можно это зубами выстучать.
И Марио повторял сквозь зубы, согнутыми от холода, трясучими, зыбкими пальцами поглаживая, баюкая раненую ногу:
- Не трогай меня, гадина смерть. Не смей! Прочь!..
А в стылой, мёрзлой тишине возник смутный шум. Он был скребущийся, неверный, но сердце замерло. Марио весь обратился в слух и уставился, как привязанный, на свою световую дорожку. Пока он ещё ничего не видел, за что себя ругал, но, загадывая наперед, веря в надежду, он уверялся, что слышал звук приближающихся шагов по ледяной корке снега. Сердце стукнуло громко да и упало в пятки. Желудок скрутило. Марио лежал на земле, чувствуя щекой тающий снег, и вдруг теплее ему показалась скрытая где-то под снегом почва. На последнем метре световой дорожки, там, где свет уже обращался в едва заметные сумрачные блики, показалась тёмная человеческая фигура и в нерешительности остановилась, повернув голову к "Фридриху". Тень от головы казалась непропорционально большой.
Марио смотрел на нее снизу вверх и чувствовал тепло, какое порой бывает перед самой смертью: в тот момент, когда человек уже мечтает о ней, зная, что никогда не придёт исцеление от агонической болезни. Он уже не знал, поднимется ли, а все смотрел; ведь он узнал. Фигура придвинулась на несколько шагов ближе, боясь не света, четко очерчивавшего коридор, а того, что могло скрываться в невыясненной темноте. Марио слабо улыбнулся себе: все-таки пришла. Как мотылёк летит к огню, так человек тянется к свету в ночи. Где свет - там жизнь. Увидел бы Марио в этой ночи пятнышко фонаря - он и без ног бы до него добрался.
Он вцепился взглядом.
Ведьма стояла от него едва ли в десятке метров, но не видела: Марио притаился в метре за границей фонаричной дорожки. Вокруг ног ведьмы разлился свет. Мужские сапоги утопали в снегу. Лица было в полутьме не рассмотреть, но Марио помнил каждую его черту. Его охватило чувство учёного, к которому близко подлетела редкая птица. Главное - не сжать слишком резко руку. Не спугнуть.
Ведь так хотелось хотя бы посмотреть.
Еще шаг навстречу. Ведьма, наверное, вглядывалась в темноту, она искала. Иногда она быстро оглядывалась на покорёженный корпус "Фридриха". Но если здесь включённый фонарик, значит, лётчик тоже где-то рядом, мёртвый или живой. Как рассмотреть где-то в темноте нечётко очерченный силуэт, который, может, уже целится в тебя, и как только ты попадешь в прицел, жизнь твоя оборвётся? Марио рассмотрел у ведьмы на поясе кобуру пистолета, но рука на ней не лежала. Это ли храбрость? или безрассудство? а может, лишь оцепенение, сковавшее рассудок и заставившее позабыть об оружии?
Шла на свет, добралась только до обломков чужого самолета. Должно быть, теперь считала, что его пилот уже умер где-нибудь здесь, иначе бы стрелял, едва окажись она в луче света. Он пытался передать ей мыслью: не глупи так, ведь я ещё могу выстрелить!.. если найду силы подняться с этой гиблой, жёсткой земли.
Какая она красивая, думал Марио. Он никогда не смел бы её тронуть: это бы его все равно не спасло, так зачем зря губить красоту? Толстые косы льются вниз, льнут к свету, простлавшемуся по земле. Полные бедра, коленки тонкие: даже несмотря на брюки и хромовые сапоги, видно, что ножки красивые, сильные, здоровые - хотя бы целые; и Марио не мог заставить себя взгляд отвести от этих ножек. О чем ведьма думала, пока бесстрашно стояла на линии света? Марио многое бы отдал, чтобы знать.
Он думал: она намертво проткнута иголкой-страхом, как испуганная бабочка, приколотая к холсту. Бабочка летит на огонёк. Человек тянется к свету. По таким законам движется мир. И Марио видел свою ведьму-штурмана, как наяву, у сломанного самолёта, рядом с телом той светловолосой лётчицы, среди всех на свете земель, в снежной, даже не воющей пустоте, одну-одинешеньку; и ей, наверное, тоже холодно... Та же пленница степных снегов. Едва-едва в лучшем положении, чем Марио. "И все же - красивая, - пронеслось в голове вместе с одновременным приступом боли в слегка сдвинутой ноге и какого-то нового чувства в сердце, которое сродни жалости и состраданию. - Кем бы она ни была, она не заслужила блуждать здесь ночью, зимой, совершенно одной, даже без света".
На хрусте снега под ее сапогами замкнулся мир. Марио слушал его, как музыку, и спрашивал себя, через сколько шагов она заметит съёжившегося под деревом человека. У нее есть пистолет. Может, она будет стрелять. Страшно? Нет! Марио только разумом, но никак не сердцем верил, что его может убить своими слабыми руками девушка: настолько ему хотелось жить. Сердце билось учащённо: как она ещё не услышала этот стук? Что это подступило к горлу комом - уж не паника ли?.. Марио тревожно следил за ведьминой рукой, ожидая миг, когда она дёрнется к пистолету. Но этот миг не приходил. Марио чувствовал себя выступившим из-под земли корнем, сброшенной листвой под снегом, упругой и сломанной веткой, в общем, частью того дерева, к которому он прильнул, как к якорю, но никак не живым, способным здраво мыслить человеком.
Он взмолился к ведьме: "Ну же, иди ко мне. Я только хочу рассмотреть твоё лицо. Я же почти ничего не вижу в темноте".
Лети, лети, бабочка, к огоньку!..
Она вскрикнула, как обжёгшись. Громко. Невероятно громко сквозь тихую безветренную глушь. Она всё же увидела с расстояния в пять шагов под корнями дерева мёртвое, стынущее скрюченное тело с гримасой боли на лице: так, наверное, ей показалось; и она отшатнулась, как от чумного трупа. Её взяла заметная дрожь, но ведьма осилила совладать с собой и придвинулась ещё на шаг, рывком наклонилась, подобрала фонарик и, повернув его в руке, луч света, как меч, приставила к горлу Марио.
И изумленно пробормотала себе под нос что-то хриплое.
Марио было нечего терять. Он инстинктивно вскинул руку, зная, что никогда не защитится от пистолета, и слегка приподнялся на локте другой, чувствуя, как его, теперь бескрылого, тянет к себе неродная земля. Свет фонарика его слепил. Теперь это ведьма его внимательно разглядывала, убедившись, что Марио для неё безопасен, как акула с выбитыми зубами, и если он не вынимает пистолет, то, видно, у него нет патронов.
Марио готов был взвизгнуть: куда тянешь гляделки?! Она не стреляла. Она не мечтала убить. Только смотрела и ничего другого не делала. Это было и странным, и безумным, и спасительным, и наскоро вспомнив зачумлённой головой, что русским немецкий язык кажется грубым, а итальянский, наоборот, приятным, Марио пробормотал на родном, чудом не забытом языке так плавно-медленно, как только мог:
- Не немец... итальянец. Из Италии. Из Флоренции.
Она стояла и смотрела круглыми, удивлёнными глазами, вниз опустив фонарик, рассекающий тьму. Может быть, что-то, да поняла.
Марио понравился звук собственного слабого голоса. Ему перестало казаться, что он ослеп, когда был включен фонарик; теперь же он был избавлен от необходимости вслушиваться в каждый шорох безмолвной ночи, убеждаясь, что ему не заложило уши. Потому он заговорил снова, тоном увещевающим, медленным:
- Я знаю, что я зря здесь. Ты подумаешь: раз я в немецких войсках, то наверняка доброволец, а я тебе отвечу с улыбкой: да!.. и ты ничего, никогда не поймёшь, и не узнаешь, что я здесь лишь потому, что люблю небо, люблю летать, хотел учиться летать как немцы и осознал, что слушал слишком много пустых и красивых слов-безделушек. Я ненавижу войну. Я смотрю на тебя и думаю, что ты вполне обыкновенная девчушка, которую какая-то злая сила потащила на фронт. Я когда-то размышлял: а наступит ли время, когда люди научатся жить в мире, прогонят с престолов жадных вождей, у которых пальцы унизаны перстнями с кровью, и позабудут глупость взрослой игры, средней между шахматами и погоней? Мне кажется, никогда. Только с концом человечества прекратится последняя война. Наша планета довращается и остановится. А я умираю сейчас, - он проговорил это с дрожью, но все ещё не верил. Бывает так, что человек говорит нечто противное ему, чтобы его убедили в обратном, а может, только надеясь, что он будет неправ. Марио никто не мог ответить.
Ведьма молчала и смотрела. Встретившись с ней взглядом, Марио увидел, что глаза у нее светлые, голубые. "Интересно, - думал он, - если я не выдержу всего этого и всхлипну чуток, она скорее меня пожалеет или подумает, что я слабый, никчемный трус?". Он попытался слегка улыбнуться. Сейчас она уйдёт. Может, даже рискнёт повернуться к Марио спиной.
Она летала здесь. Она недаром штурман. Она найдёт, как добраться туда, где настоящее жильё, а не фонарный блеск в темноте, и, несомненно, запоминала в мельчайших подробностях дорогу сюда от места своего падения. Она сейчас уйдёт, а Марио будет долго смотреть ей вслед.
И она действительно, сделав на прощание неуверенный жест вроде кивка, чтобы хоть как-то завершить эту перегляделку, ничуть не похожую на разговор, быстро взглянула куда-то вверх, повернулась - но все же боком к Марио, не спиной, - и направилась прочь. Фонарик она крепко сжала в руке: удаляющийся свет.
Будь благословенен фонарик в ночи! Тот, у кого он есть, счастлив, как во сне. Он не собьётся с пути и не сломает шею, споткнувшись. Дикие звери боятся людей и будут убегать прочь, завидев светлое пятно в темноте. Где-то далеко не спит партизанский отряд. Часовой вмерзает в снег со своей лампой. Но вот вдали мигнул огонек: что там? Человек! Это свой: шпионы не зажигают фонарей. И часовой поднимет повыше лампу, чтобы указать путь заблудившемуся товарищу.
Марио остался без источника света и не мог ничего сделать, чтобы его вернуть. Ведьме-то фонарик был нужнее, но вдруг оцепеняющий страх умереть в темноте схватил Марио за горло, и он окликнул девушку неопределенным "Эй!", заранее зная, что это ничем не поможет.
Ведьма, конечно же, не обернулась. Да и что ей было оборачиваться? La guerre comme la guerre, как когда-то говорил Марсель, и к этому можно было еще прибавить: la mort comme la mort!**
Вереница цепких мурашек пробежалась по позвоночнику. Марио показалось, что можно, как от жажды, умереть от темноты. Чувство, с которым он смотрел на фигурку ведьмы, отчетливо различимую в свете теперь её фонарика, было похоже на зависть: зависть к ее свету, к тому, что она-то на родине, и к ее здоровым, сильным ногам. Если б можно было забрать ее чудесные, целые кости и поменять местами со своими!.. Но вот и всё. Memento mori, как никогда не говорил Марсель. Марио показалось: отчасти тот был прав, даже перед самым лицом белоглазой старухи не вспоминая о смерти. По крайней мере, страха он не знал. И в гроб клали тело всё-таки красивого молодого человека без единой пряди седых волос.
В голове гулял ветер. Холодный. Больше ничего не вспоминалось. Марио снова прикрыл глаза, чтобы не наблюдать с такой досадой за украденным у него светом; как будто бы свет мог ему помочь!.. Постепенно между ребер вместе со скрипучим холодом пробиралось вялое, неразумное осознание, что со светом исчезает последняя надежда на помощь, что никто не спасёт, а Господня воля, как известно, под "спасением" подразумевает обычно душу и вряд ли бренное, но такое дорогое весёлое и живое тело.
Скрип шагов замолк. Вдруг. Настолько "вдруг", что Марио быстро приподнялся как мог, чтобы увидеть случившееся.
Не случилось ничего. Ведьма остановилась в некотором отдалении и почему-то обернулась. Она колебалась и не решалась. Марио, как плохо бы ни видел в темноте, рассмотрел вдруг с изумительной ясностью её тревогу и страх: они затаились в морщинке, пролегшей над переносицей едва ли двадцатилетней девушки, в том, как она ссутулилась и согнулась, будто бы на плечи ей давил груз темноты и холода. А еще она была чем-то крайне удивлена. Может, собственной какой-то мыслью. Губы ее беспрестанно шевелились. Она говорила с самой собой.
И она вернулась назад, едва ли успев пройти десять метров. Стояла, как будто ждала чего-то, и Марио кусал губы, чтобы не прикрикнуть на неё. Такое чувство, наверное, испытывает нищий калека на церковных ступенях, рядом с которым останавливается важная, разряженная в пух и прах дама и изучающе рассматривает его язвы сквозь очки, размышляя, кинуть ли ему мелкую монетку или всё же не стоит. Гадкое чувство, липкое, будто грязь.
Ведьма дрожала как осиновый лист. Расширенные в темноте зрачки показались Марио мутными озерами с ветряной рябью. Дрогнули её губы: то ли усилие сдержать возглас, то ли гримаска внутренней, какой-то притаенной боли.
И она протянула руку.
Такое случается один раз в жизни.
Марио бессмысленным взглядом уставился на эту руку: укутанную в перчатку, полураскрытую, повернутую вверх не ладонью, а почему-то ребром; жест робкого, молчаливого приглашения. До неё было так легко дотянуться. Марио поднял глаза, смутно не веря в то, что сейчас происходило, и ведьмин взгляд показался ему полным и ужаса, и решимости. Кто мог бы знать, что один жест руки требует больше отваги, чем целый боевой вылет?..
Марио снова отчётливо, тонко почувствовал стук своего вновь разбушевавшегося сердца. Он очень много хотел сказать. Но по-русски не умел говорить. Слова сейчас были бессмысленны.
Слабо веря своему странному счастью, Марио схватил протянутую руку, и даже сквозь толстую перчатку ему показалось тепло. Он изумился: как, ей не холодно?.. По тому, как сжались пальцы вкруг его озябшей ладони, он понял, что всё сделал правильно.
Очень трудно было смотреть ведьме в глаза. Она не менялась в лице. Всё те же в ужасе расширенные зрачки. Подрагивание губ. Испуг, сводящий мышцы в оцепенении. Марио не знал, как выразить для неё все то, что вертелось на языке.
Он попытался подняться. Это было нелегко. Марио обеими руками вцепился в ведьмину перчатку, осторожно приподнял и поставил как мог ровно левую ступню, предательски дрожащую и вспухшую, стиснул зубы и пообещал себе не кричать. Обещание он нарушил тотчас же, когда, уже чуть не повиснув на руке оцепеневшей ведьмы, попытался встать на правую ногу. Коленки подкосились, и Марио тут же рухнул в снег, подняв тучу его вверх. Ведьма отшатнулась, испугавшись еще и этого самовольно вырвавшегося визгливого вопля. Марио бы себе язык лучше откусил, чтобы так не верещать.
- Нет, не так, - пробормотал он себе, а не ведьме. Сердце зашлось бешеной какофонией. - Она меня никуда не дотащит. Девица же, - и Марио, одержимый желанием вцепиться в мало-мальскую надежду выбраться живым к человеческому жилью, лихорадочно соображал, что делать. Он зубами стянул с руки перчатку и окунул кисть руки в снег, чтобы пальцы так не тряслись. Нашарил на поясе нож и вытащил из ножен. Лезвие слегка блеснуло неярким жёлтым отсветом фонарика. Марио зачем-то стер с него рукавом приставшую соринку.
На этот раз вскрикнула ведьма. Громко - до взрыва в ушах.
Марио в изумлении поднял голову. Девушка отлетела на несколько шагов, выронив фонарик, и стояла дрожа, обеими руками закрывая рот, но беспрестанно глядя огромными, вытаращенными глазами.
- Да что такое, - бестолково проговорил Марио. Смотреть ведьме в глаза было ужасно. Она просто сверлила взглядом. Сказать ей было нечего, улыбнуться - глупо.
Ему понадобилось несколько попыток движения, чтобы повернуться к ведьме спиной, а лицом - к уже любимому защитнику-дереву, которое Марио собирался покалечить, чтобы попробовать спасти себя. Помогая лезвию ножа дополнительным нажатием руки, он сверху вниз содрал кору со ствола и принялся старательно резать древесину, жёсткую и неподатливую. Марио резал и вздрагивал: а вдруг хваленый немецкий нож совсем не крепок? вдруг сломается? или затупится лезвие? Пару раз нож действительно всхлипнул-скрипнул там, где лезвие утыкалось в деревянную ручку, но все же выдержал. Марио постоянно оборачивался назад, туда, где ведьма постоянно напоминала о себе скрипом шагов из стороны в сторону. Она ждала. Терпеливо, усердно ждала; а Марио изумлялся.
Эти две довольно толстые дощечки из старого друга-дерева Марио приладил по обеим сторонам сломанной ноги, неподвижно зафиксировав сустав, и скрепил брючным ремнём: с тем расчетом, чтобы ступать пришлось больше на эти подпорки, чем на ступню. Должно было хватить хотя бы на полкилометра.
Марио глубоко вдохнул, медленно выдохнул и повернулся к ведьме. Протянул ей руку, постаравшись вложить в этот жест всю мольбу, на какую был способен. Он не знал, как осмеливался просить. Он слегка улыбнулся снова, но улыбкой ведьма не ответила, смотрела равнодушно и стеклянно, разве что дрожать по-оленёночьи перестала. Её взгляд было трудно терпеть, но Марио посчитал это обязательным.
Она помогла ему встать, и Марио решился во что бы то ни стало не предать её и дожить до обитаемой земли, которая ему, как исследователю Арктики, казалась невероятно далёкой. Два первых шага с опорой на ведьмину руку удались даже легко. Марио думал о ведьме - и восхищался, не представляя, какого мучения ей стоило пересилить себя, наступить гордости на горло и помочь врагу из неведомой человечности, из неожиданного милосердия, такого отрешённого и неземного, о каком Марио раньше думал, что только Дева Мария на него способна. Он пробормотал пару неясных "спасибо", но ведьма, конечно же, не поняла.
Как выразить благодарность, если слова пусты? Взглядом? Марио напрасно упрашивал: "Улыбнись мне хоть раз!". Прикосновением? Он не смел лишний раз коснуться, не считая одной её руки, в которую он вцепился с силой. Марио терялся.
Не впервые, но в самую трудную минуту ему показалось вдруг, что он ничего не знает, ничего на свете не знает о том, как на самом деле устроена сложная, запутанная, хитроумная, как механизм, но тонкая, вечно неожиданная и трепещуще живая человеческая жизнь.
***
Лёнка запрокинула голову. Над ней ясной вереницей кружились холодные, лукавые предрассветные звезды. Перелесок остался недалеко позади. Вокруг лежало белое, никем давно не паханное поле, и тянулось равниной в безмерные пределы: плодородная, величественная, прекрасная земля. Лёнка не знала, сколько она сумела пройти, прежде чем без сил уселась прямо на тропе посреди поля. У нее занемели ноги и ужасно болело плечо, на котором чёртов итальянец, близкий к обмороку, висел чуть не всем своим весом после первого же километра.
Лёнка ругала себя.
За слабость. За сентиментальность. За непонимание того, что война - это и есть война. За какие-то выдуманные недобродетели.
Но она не смогла себя пересилить: бросить живого человека умирать одного в бескрайней глуши, без света, без надежды. Как ни ругала себя на каждом с трудом дававшемся шагу, на каждом выдохе, с чертыханием, с болью в потянутом плече, но сама мысль о том, чтобы оставить раненого, страдающего, друг он или враг, умирать, Лёнке была страшнее этой боли.
Ей померещились вдалеке огни, там, где снова начинался перелесок. Деревня ли - там, за деревьями? А может, там советские солдаты? А может быть, все это - лишь горящие глаза шакалов, рыщущих на том конце поля?
И Лёнка вслепую - свет фонарика стоило беречь - протянула руку, чтобы нашарить в иссиня-чернильной темноте чужую ладонь, торопливо сомкнувшуюся на её. Во всем этом мучении была единственная хорошая черта: по меньшей мере, Лёна здесь была не одна.
________________________________
Примечания:
* "Фридрих" - он же Me-109F, немецкий истребитель.
** La guerre comme la guerre - "война как война" (фр.); аналогично la mort comme la mort - "смерть как смерть".
Memento mori - конечно же, "помни о смерти" (лат.)
Самолет У-2, на котором летали "ночные ласточки", имел сдвоенное управление: как в кабине пилота, так и в кабине штурмана, так что штурман могла управлять самолетом в одиночку.