Я сидел на высоченной дедовой кровати и вытирал краем простыни взмокший лоб. Всегда не любил эту душную перину с щекотным запахом. Она словно втягивала тело в томительную мякоть сна, грела, парила, обволакивала сонной одурью. В полумраке крохотной спаленки резвился тонкий солнечный луч из прорези ставен. Подмигивал, отражаясь на металлических шариках кровати. Вот лязгнули задвижки, заскрипели старые крашеные доски. Это дед открыл ставни с улицы. В комнату сразу же сиганул целый сноп лучей, ворвалась утренняя суетливая бодрость деревенского подворья.
- Проснулся, Гринько? - пробасил дед. - Вставай, а то у меня колодезная вода наготове...
Я знал: дед не шутит. Каждое утро он обливал водой костлявые плечи. И меня пытался приучить, несмотря на протесты мамы и бабули. В первый раз я не поспешил встать из ленивой теплоты, и он вылил воду с плавающими льдинками прямо в постель. Перина потом сушилась на печке - дело-то было зимой. А я три ночи спал на тонком одеяле, положенном прямо на варварски жёсткую кроватную сетку.
- Воспитание не должно превращаться в издевательство! - выговаривала деду бабуля. Но отменить само "издевательство" не могла: дед был покладист, уступчив, а вот принятых решений никогда не менял. Первое колено нашей педагогической династии прожило в любви и согласии сорок пять лет и столько же учительствовало в Михайловке. Спорило гораздо дольше: знакомы дед и бабуля были с младенчества. И даже сейчас истаявший от тоски вдовец подходил к большому портрету бабушки и часами стоял, хмурил кустистые брови. Печально качал головой, а потом, решительно сжимал губы и многозначительно кивал. Мама, увидев этот немой спор, хотела навязать деду другого "собеседника" и привозила большую икону, пыталась повесить в "красном углу". Не вышло - Григорий Ильич был убеждённым атеистом и верил только в законы химии, которую преподавал. Мама заведовала отделом образования в городе, но отцу подчинялась беспрекословно. Стремительная карьера второго поколения вызывала у деда только раздражение. "Попрыгунья!" - говорил он о дочери, сразу после школы уехавшей из родной деревни. Я же твёрдо собирался после окончания университета заняться наукой. Дед не спорил, только часто доставал альбомы со старыми фотографиями и приглашал взмахом руки: присядь, полюбуйся. Вот начальная школа - изба в несколько окон, вот одноэтажная восьмилетка, а это уже солидное здание средней школы. Дед не глядел на фотографии, он, кажется, давно жил там, в их выцветшем мире. Старик всматривался в моё лицо, с надеждой ожидая какой-то ему одному известный отклик. Как провожающий ищет знакомое лицо в вагонных окнах уезжающего поезда. Но потом мохнатые брови опускались на глаза, подёрнутые влагой; с молчаливой обречённостью убирались снимки. До следующего раза.
- Что-то ты сегодня рассеянный... - полувопросительно протянул дед, когда я, позабыв его привычку наливать в кружки крутой кипяток, со всей дури глотнул чая и запрыгал на стуле.
- Да сон сегодня приснился странный, - отдышавшись, прошамкал я, скатывая языком обваренную кожицу губы. Глянул сразу на деда: он не терпел моды на религиозность и суеверие.
- Сон странным не бывает, - заметил старик, делая глоток. Пышные усы, казалось, потонули в широкой кружке. Из неё и прозвучал с фарфоровым эхом совершенно неожиданный вопрос:
- Шалота* снилась?
- Дедуля, ты экстрасенс?
- Ты же с Аникеем вчера встретился. У пивного отстойника... - строгие глаза точно буравили мою переносицу. В такие минуты я вспоминал рассказы старика о воспитательных методах прадеда-пролетария: ложкой по лбу. Конечно, это не могло произойти в нашей семье, но рассказывал дедуля очень красочно. Вот и запомнилось...
- Ну выпили с ребятами пивка. Поговорили. Что в деревне вечерами делать? - спросил я и осёкся. Не хватало ещё огорчать нашего сельского отшельника городским пренебрежением.
- Ты сон-то расскажи. Есть в них правда. Соль жизни и роса времени, - дед снова опустил глаза.
- Поэтично. Откуда цитатка-то? - заинтересовался я.
Старик отставил кружку и положил на стол загорелые руки с жильными тяжами и артритными буграми на длинных пальцах. Приготовился слушать. Я открыл было рот, но словно задохнулся от судорожных спазмов груди, стиснутой быстрым бегом...
... Папоротник путает подгибающиеся колени, отсырелые сапоги скользят по упругим листьям. Руки в отчаянных размахах хватают сырую густоту лесного воздуха.
- Погибель, погибель на вас... - шепчут высушенные бешеным дыханием губы. Измученный погоней спиртоноша** обхватывает ствол сосны, прижимается лицом к волглой чёрной коре. Бежать больше некуда. И незачем. Заплечный короб с товаром давно брошен, остался среди цепких кустов кафтан с червонцами в потайном кармане. Его выручка за короткий сезон. Она сейчас в карманах серых шинелей, смыкающих кольцо погони. Под крестом и ладанкой на груди страшно жжёт. К ней привязан платок с грошиками на жизнь для семьи безработного текстильщика. Только зря всё это. Через минуту в глухом шуме ветра между ветвями сосны рассыплются звуки ружейных выстрелов. Брызнет с травы, примятой упавшим телом, слёзная роса.
- Попался, гад, - доносится словно издалека.
Серые тени вокруг сосны. Ветер бросает в лицо злобное и колкое:
- Пулю ещё на него тратить. Шалота в трёх шагах.
Вздрагивают плечи в безжалостных руках. Кусочки коры застревают под кровоточащими ногтями. Взрываются болью затылок и спина от тычков ружейных прикладов. Впереди меж поредевших сосен маячат скалистые уступы. В туманном опахале скалится чёрная шалота. Толчок, и спиртоноша летит головой вниз в каменное жерло, пахнущее падалью и мокрой прелью...
... Я вытер бисерный пот со лба. В голове немного прояснилось. Дед словно спал, подперев рукой горестно склонённую голову.
- Прямо кино... - извиняющееся протянул я. - Фигня какая-то.
- Григорий... Ты бы за речью следил. Негоже по языку грязь перекатывать, - старик вытащил из-за манжеты рубашки платок и промокнул мутноватую слезу. - Давно хотел сам тебе рассказать, да Аникей опередил. Вот тебе и привиделось... Приснилось то есть. Хотя это и не совсем сон.
- Не совсем сон? И при чём тут Аникей?
Я представил фигуру местного блаженного, словно переломленную годами. В сморщенном пергаменте век прятались полуслепые глаза. Зимой и летом он ходил в странной фуфайке и шапке, почти потерявшей ворс. Никто не знал, где ночует безродный безумец и кто его кормит. Милостыню не брал, ни с кем не разговаривал. Тихо возникал на деревенской улице, подолгу застывал то у одного дома, то у другого. Маячил возле магазинов или медпункта. Дед рассказывал, что в смутные годы прошлого века Аникей целых три дня недвижно простоял возле поссовета. Люди его откровенно боялись, потому что знали: сумасшедший старик появляется вместе с бедой. Пять лет назад останавливался и у нашего дома. Спустя несколько дней не стало бабули. А вчера появился возле единственного пивного ларька. Постоял, потом повернулся и исчез в вечернем мареве деревенской улицы. Быстро же рассказали об этом деду.
- Видишь ли, Гриня... - тихо начал дедуля, и от непривычной слабости в его глуховатом баске защемило сердце. - Аникей всегда был таким, как сейчас. Даже сорок пять лет назад, когда мы с Машенькой приехали сюда после учительского института. Ну да ты сам все местные сказки о нём слышал.
Я понял, что старик, отличающийся неизменной силой и твёрдостью убеждений, готов признать ужасное: веру в эти вот сказки.
- Деда, родной, не надо, - я не хотел, чтобы какая-то новая дедова ипостась означала перемены в нашей жизни. Словно признание говорило о превращении человека, заменившего мне отца, в эту ... росу времени, что ли.
- Гринько! - старик привычно повысил голос. - Сиди и слушай. Мой собственный дед когда-то пропал в этих местах. Потерял работу в городе и подрядился в тайгу на лето. Оставил пятерых детей и немощных родителей. Чудом они тогда выжили. В особенно трудный час помог случайный прохожий. Папу моего тогда старшая сестра за ворота, рассердившись, вытолкала. Было ему лет пять. Плакал очень, есть просил. Вот и погнала его Наташка на улицу: и без тебя тошно. А тут мужик какой-то страшный, как разбойник лесной, к нему подошёл. Постоял молча и сунул тяжёлый узелок. Малец обрадовался, думал, хлеба ему дали. Развернул - а там железяки. Снова разревелся. Наташка одумалась и за братом вышла. Глядит, плачет он, а в ладошках платок с монетами.
Голос деда становился всё тише, и скоро последние слова увязли в тишине. Такой, какая бывает только на старых заброшенных кладбищах. Старик долго молчал, разглядывая свои руки, не поднимая глаз. Словно ждал совета или одобрения от этой тишины. Потом продолжил:
- Как только сюда приехали, сон часто видеть стал. В точности как твой. Потом про Аникея узнал. Долго не верил, что сумасшедший этот вечен. Но убедился... Много раз бывало, что люди, сломленные горем, поквитаться с убогим хотели. Я не давал, убеждал. Деда моего, сгинувшего в этих местах, тоже Аникеем звали.
Я обнял старика. Мне стали понятны его долгие безмолвные разговоры с портретом бабушки, привязанность к таёжной деревне и неотступный страх, что без родной крови этот край будет подобен забытой, сравнявшейся с землёй могиле. Надо что-то делать...
Через пять часов после утреннего разговора я шагал по лесной просеке. Руки отдыхали от тяжёлого черенка картофельной тяпки и бесчисленных вёдер с водой. За спиной - рюкзачок с лёгким припасом и бухтой капроновой верёвки. Спущусь в эту шалоту и проверю, насколько реальны наши общие с дедом сны. Если они лишь самообман не по-современному совестливого человека, осенью увезу старика в город. Если же... Мама устроит перезахоронение. Она уже намекала деду по поводу бабушки. "Сельский отшельник" тогда просто повернулся спиной и не разговаривал с ней три дня. Потом устало обронил на просьбу простить: "Скачи уж, Попрыгунья". Я осматривал гектары лесных вырубок, где когда-то гигантские сосны закрывали своей кроной небо, и совсем по-дедовски ворчал. Но очень скоро глазеть по сторонам перестал. Мышцы гудели от напряжения. Чёрт, зря забросил тренировки... Каков же был подъём, когда здесь не было дороги, которой леспромхоз словно перечеркнул гору! А вот и знаменитая шалота. Да, жутковато выглядит её жадная пасть. Вроде как ждёт заплутавшего путника. Их много, этих пещер в покрытых тайгой горах. Некоторые давно обжиты ребятнёй и туристами. Ближнюю к деревне всегда обходили стороной. Любопытство пресекали то ли печальная молва, то ли постоянный тленный запах из чёрного жерла.
Спуск оказался совсем не трудным. На каменном дне кучи лесного мусора, невесомые косточки мелких зверьков. Слой коричневой пыли. Человеческих останков не видно. Зря, дедуля, зря ты измучил себя верой в старые сказки. Измучил и привязал к глухому даже сейчас краю. Ну, проверять так проверять... Первая ветка с хрустом разломилась в руке. Вторая оказалась крепче, и я принялся ворошить прах. Тучей поднялась пыль, терпкий и душный запах гниения ударил в ноздри. Отчихавшись и выплюнув вязкую слюну, я присел у большого выступа. Кружилась голова, мелко и часто билось сердце. Так, надо подниматься наверх. Глуповата, надо сказать, оказалась идея найти косточки убитого солдатами в позапрошлом веке прапрадеда. Сейчас немного отдохну... Холодный камень через рубашку вытягивает силы, сковывает движения. Поспать бы... Перед глазами выплясывают радужные круги, бледнеют и растворяются в наступающей мгле. Прилягу. Словно лишённое костей, мягко валится на бок усталое тело... Из серого колышущегося марева выступает согбенная фигура. Беззвучно ступают ветхие ичиги по хрусткому мусору. Возле них клубится коричневая мёртвая пыль...Аникей?.. Старик садится рядом со мной, протягивает руку к лицу. Натруженную руку мастерового. Со следами засохшей крови вокруг обломанных синих ногтей...
Ай! В щёку впилось осиное жало и застряло под кожей. Закололи бок мелкие камешки, из носа потекли тонкие тёплые струйки. Я ощутил солоноватый привкус на жарких высохших губах. Рука затряслась в ознобе, но подчинилась. Тронул саднящую щёку, нащупал кусочек металла и выдернул его из раны. На ладони лежал почерневший крестик, смоченный моей кровью. Крестик?.. Я лихорадочно зашарил в пыли. Вот какая-то плоская овальная коробочка. Рассыпалась, едва я попытался взять её. Тут ещё должны быть монеты... Почему должны быть? Ведь они спасли осиротевшую семью более ста лет назад... Поднял глаза к смутному свету вокруг пещерного зева. Что такое? Будто мелькнул край обтрёпанной полы фуфайки. Посыпались камешки, сразу утонув в кучах мусора. Нужно возвращаться.
Наверху нежаркое вечернее солнышко поливало стволы сосен бронзовым загаром. Приветливо, в такт вольному свежему ветру, качались в сияющей бездонной синеве мощные ветви. Я не стал отвязывать верёвку. Всё равно ещё предстоит спуститься за забытым в шалоте рюкзаком. Обернулся и посмотрел на траурный каменный вход в пещеру. Не страшное, а просто печальное место. Скорее вниз по горе, в деревню к деду. Положить в его ладонь почерневшую, источенную временем память. Обнять старика. Сказать ему главное: мы вместе до той поры, пока не скользнём лёгкой прозрачной росинкой в реку времени.