Лысенко Сергей Сергеевич : другие произведения.

Пралюбовь: Фаллось и примыкающие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главный герой - Йозеф Курдль (родом из романов Франца Кафки "Процесс" и "Замок", предки, вероятно, обитали на планете Энтеропия, описанной Станиславом Лемом в четырнадцатом приключении Ийона Тихого) в поисках любви, фаллося и воспоминаний отправляется в долгое постмодернистское путешествие. По пути теряет и находит, попадает в рабство, Змеенет и африканскую страну Лесото, наполненную Папами, березами и прочими русскими штуками. Где-то рядом бродит антигерой - загадочный Мориарти c братом-художником Клевонардо. Всё заканчивается в Олимпийской Деревне, Там Йозефа К. ждет встреча с фрау Грубах, стражами Деревни Францем и Виллемом, домашний арест и ответы на все вопросы.

   Главный герой - Йозеф Курдль (родом из романов Франца Кафки "Процесс" и "Замок", предки, вероятно, обитали на планете Энтеропия, описанной Станиславом Лемом в четырнадцатом приключении Ийона Тихого) в поисках любви, фаллося и воспоминаний отправляется в долгое постмодернистское путешествие. По пути теряет и находит, попадает в рабство, Змеенет и африканскую страну Лесото, наполненную Папами, березами и прочими русскими штуками. Где-то рядом бродит антигерой - загадочный Мориарти c братом-художником Клевонардо. Всё заканчивается в Олимпийской Деревне, Там Йозефа К. ждет встреча с фрау Грубах, стражами Деревни Францем и Виллемом, домашний арест и ответы на все вопросы.
  

ПРАЛЮБОВЬ

   Действующие лица
  
   Главные:
  
   Йозеф(Иосиф, Джозеф) Курдль - главный герой. Родом из романов Франца Кафки "Процесс" и "Замок". Предки, вероятно, обитали на планете Энтеропия, описанной Станиславом Лемом в четырнадцатом приключении Ийона Тихого. Это были огромные зверюги с непробиваемым панцирем. Панциря у Йозефа Курдля нет, да и размеров он вполне человеческих. Возможно, поэтому пользуется популярностью у дам. Работает ассистентом макси-футбольного арбитра, вратомером. Нервы, память и зубы расшатанные. Бывает опасным. Характер мягкий. Не женат.
  
   Йог-Сотот - спутница Йозефа Курдля. Родом из произведений Говарда Филипса Лавкрафта. Ноздревняя. Относительно зрелая и прекрасная. Местами опасна. Надежна. Характер подходящий. Не замужем.
  
   Тимофей Мориарти - главный злодей. Родом из произведений Артура Конан Дойла. Ноздревний и просвещенный. Атаман казачьих есаулиток, которых разводит на болоте. Кроме есаулиток, имеет лишний вес. Фаллось в рабочем состоянии, чем Тимофей гордится. Считает себя врагом Йозефа Курдля. Считает себя Богом. Невероятно опасен. Характер взрывной. Женат на Марии Мориарти.
  
   Мария Мориарти - жена Тимофея Мориарти, любовница Егорфея. В прошлом партизанка. Голосиста, стройна и толстонога. Вооружена и опасна. Характер женский.
  
   Мальва Штырь - таксистка. Жена Клементия Штыря, любовница идеального любовника. Местами опасна. Любвеобильна. Развратна. Характер мужской.
  
   Авеста Снарк - приходит вместе с весной. В Олимпийской Деревне считается императрицей. Молода. Сексуальна. Меняет формы, но всегда грудаста. Бывает опасной. Характер капризный. Не замужем.
  
   Клевонардо ди Пьянкочелесте - непризнанный художник среднего крыла. Игрок в Игру. Алкоголик. Считается другом и должником Йозефа Курдля. Опасен. Коварен. Истеричен, как и все творческие люди. Пользуется популярностью у дам. Не женат.
  
   Фрау Грубах, ранее Фройляйн Бюрстнер - вдова. Родом из романа Франца Кафки "Процесс". Бывает опасной. Когда-то была молодой и красивой. Сейчас дееспособна. Любвеобильна. Характер женский. Замужем за герром Грубахом.
  
   Второстепенные:
  
   Папа - среднестатистический житель Лесото. Чернокожий, но красивый. Доброжелателен. Ленив. В основном безвреден. Характер африканский. Преимущественно женат.
  
   Александр - дух автомобиля. Опасен. Характер аморфный.
  
   Мамик - любовница Авесты Снарк. Дракониха с большим сердцем грудью и попой. Старая, но ещё светится в темноте. Весьма опасна. Характер драконий. Не замужем.
  
   Клементий Штырь - любовный полководец. Во время мирового финансового кризиса копал могилы. Иногда опасен. Изобретателен в сексе. Характер извращен. Женат на Мальве Штырь.
  
   Герр Грубах - деревенский бизнесмен нетрадиционной ориентацией. Бородат. Умер от кисты. Скорее всего, родом из романа Франца Кафки "Процесс". Бывал опасным. Характер твердый. Был женат на фрау Грубах.
  
   Аполлон Арнольдович Горьколес - силач-пантагрюэльф, партнер герра Грубаха по лыжным и санным гонкам. Красив. Влюблен в герра Грубаха. Бывает опасным. Характер женский. Сентиментален. Не замужем.
  
   Соледад Грелиос - колоссальная старуха. Умеет наносить солнечные удары. Опасна. Характер старческий. Не замужем.
  
   Эрнст "Марципан" Шризингер - президент кондитерского концерна "Шри-Лакомка". Бывает опасен. Характер сладкий. Женат.
  
   Шварцер - сын помощника кастеляна Деревни. Родом из романа Франца Кафки "Замок". Любит фрау Грубах. Неоперившийся юнец. Бывает опасным. Характер женский. Не женат.
  
   Лже-Шварцер - корнеслов, который выдавал себя за Шварцера. Груб и неотесан. Опасен. Характер мужланский. Вероятно, не женат.
  
   Франц - деревенский страж, родом из романа Франца Кафки "Процесс". Низкорослый. Относительно опасен. Характер твердый. Женат.
  
   Виллем - деревенский cтраж, родом из романа Франца Кафки "Процесс". Высокий. Относительно опасен. Характер твердый. Женат.
  
   Гетерсон - кластер на все руки и ноги. Фигура высшего пилотажа. Безопасен. Умеет проигрывать. Характер мягкий. Не женат.
  
   Граф Вествест - бывший олимпийский велочемпион. Родом из романа Франца Кафки "Замок". Богат. Должен быть опасным. Характер графский. Вероятно, женат.
  
   Кокомпьютер - компьютер с коком фрау Грубах. Бывает опасен. Характер присутствует. Не женат.
  
   Егорфей - секс-машина, подаренная Тимофеем Марии Мориарти. Безопасен. Характер отсутствует. Не женат.
  
   Савик Шарохлебов - известный макси-футбольный арбитр. Характер железный. Вероятно, опасен. Вероятно, женат.
  
   Игнатий Протуберанский - неизвестный макси-футбольный арбитр. Болен есаулиточным гриппом. Характер макси-футбольный. Вероятно, безопасен. Вероятно, не женат.
  
   Себастьян Обелиск - драйв-идол. Характер твердо-диджейский. Вероятно, опасен. Невероятно неженат.
  
   Марио Пуссин - известный диджей. Характер диджейский. Вероятно, опасен. Вероятно, не женат.
  
   Инок Скрепа - известный диджей. Характер диджейский. Вероятно, опасен. Вероятно, не женат.
  

СЕКС-БОМБА

  
   Да как сказать... Не успела она пригубить моего фаллося, как её личико взорвалось. Бу-бумс - и всё! Вместо красивого лица виртуальной национальности - сияющий стальной кукиш. Электронного фаллося как не бывало. Обильно кустившиеся колоссы выгорели подчистую. Гладкий робок - и тот убежал волной.
   А что вы думали? Я, господин преследователь, тигром бросился на поиски своих причиндалов. Когда это случилось, я дул отвёртку - всё чин чинодралом, разве что в лодке тока было больше положенного. Осушил я, значит, с горя стаканчик-другой, и давай искать драгоценный фаллось - вскрывать её черепную коробку, перепиливать грудную клетку да исследовать жезл-уток, которые, отбиваясь от меня символами власти, покрякали наружу.
   Тщетно. Её жезл-уточный контейнер был пуст, как взгляд оккультиста. Ни ширмы производителя, ни словарного знака. Я потратил биты и байты на поиски. Битый час я, фигурально выражаясь, бился головой о стену, но пробил её не я, а шальной - хочется верить - снаряд. В доли секунды я взболтал и растряс очередную порцию отвёртки, а затем завалился на безликую красавицу, целясь головой в несравненный косок, торчавший будто наркоман.
   Баб-баб-бах! Снаряд пропел свою недолгую бабью песню и устрашающе шандарахнул. Он станцевал жигу на моей тыльной поверхности, достиг сощурившегося мозга и по-взрослому пнул меня напоследок. Лишь затем он покатился на улицу со смеху. Это был веселый снаряд, господин преследователь, вероятно, напичканный черным юмором. Ну, вы знаете шуточки наших канониров.
   Мне же было не до смеха. Я нанизался на вывернутые прутья чужой грудной клетки, мои уши были заложены в ломбард, а губы слепо слюнявили полиуретановый косок. Словом и делом, я впал в некое полубессознательное состояние, а за спиной уже маячили уличные зеваки, просочившиеся в комнату сквозь пролом в стене. Согласитесь, нет ничего хуже, чем становиться посмешищем. А я ведь был не только слегка контуженным, но и без фаллося, робка и колоссов. Короче, стыд и срам на мою шевелюру.
   По счастью, соответствующие инстинкты позволили мне мгновенно собраться в комок. Я оторвал - кажется, свою - голову от силиконовой груди, и рядом с невероятным коском обнаружил знакомые до боли иероглифы. Я обнаружил эту крохотную татуировку и не поверил родным глазам. Тогда я пригласил полюбоваться иероглифами самого праздного зеваку. Тот исполнил мое желание, и по бликам на его мониторе я понял, что дело швах.
   - Секс-бомба, - сказал самый праздный зевака, а его товарищи заквакали, точно жабы базарные.
   Понимание накатило на меня камнем, оно было масштабным и подавляющим. Не выдерживая его груза, я попятился к отверстию в стене, я радостно застонал и печально захохотал, я упал и не поднялся. Растерявшиеся, точно блестки в волосах, зеваки захлопали ладошами по собственным глазам, а я, словно змеюка, пополз под их ногами, жаля пятки ядовитыми словами.
   Хотите - верьте, господин преследователь, хотите - нет, вот вам крест, а вот вам ноль. Выкарабкавшись наконец из этой черной полосы, я тотчас увидел вас - будто прячась от кого-то, вы пристроились за столбом пыли на перекрестке. Вы скрывались на перекрестке, пуская пыль в глаза прохожему люду, а в ваших мозолистых руках был фаллось той же модификации, что и у меня. Столь же сохатый и нахохленный, поразительно колоссальный и несравненно робковый.
   Но, главное, вереница коварных жезл-уток тянулась прямо к вашим зеленым гусеницам, словно они были покрыты не ядовитыми волосками, а аппетитной ряской. Жезл-утки тянулись к вам, фаллось тянулся к солнцу и, не желая тянуть резину, я потянулся к кобуре. С горем пополам я извлек из неё невиданное вздоружие и прицелился в смотровую щель, из которой блестел ваш растерянный взгляд. Как любой нервноздоровый человек, вы, господин преследователь, не увидели вздоружия, но почуяли неладное и подняли белый флаг с заходящим солнцем посередине.
   - Вздоружие! - заверещали навязчивые зеваки, окружившие меня повышенным вниманием. - Спасайтесь! Он счас пульнет!
   По этим и другим беспокойным возгласам я понял, что часть зевак не совсем или вовсе нездорова. Более того - в большинстве своем они как пить дать были нервнобольные, поэтому стоило поскорее вынудить их дистанцироваться.
   И тогда я расстрелял небо, прекрасное, как натёртый прислугой пол, прекрасное, как пол этой прислуги. И зеваки, коптившие доселе небо, смотав в ужасе удочки, смотались кто куда. А я подкрался к вам, господин преследователь, и вырвал колоссального фаллося из ваших дрожащих рук. Я обвинил вас в половых связях с секс-бомбами, я поведал о прекрасных натёртых полах, я наговорил всяких недопустимых резкостей.
   Наговорившись вдоволь, я окончательно и бесповоротно остыл, а вы стали закипать. Что-то было не так, я начал подозревать, что хватил через край. Вдобавок ко всему, я заметил чужие инициалы около гладкого, точно взятки, робка, а затем вспомнил свои начисто выгоревшие колоссы.
   Увы и ах-ах-ах, я ошибся самым роковым образом. Вместо того чтобы расшаркаться в тысяче извинениях, чтобы броситься на колени с мольбой о пощаде, я сбросил неудобные наколенники и галопом помчался прочь, надеясь скрыться в ноздревнем квартале. Вот только ноздревний вы, а не я. К тому же я был не на роликах и не на шариках, а ваши многоногие гусеницы оказались на диво быстроходными.
   Вот уж не думал, что так скоро окажусь в ваших руках, в ваших хороших руках, господин Мориарти. И надеюсь и в дальнейшем оставаться в них, а не в руках правосудия.
  

ПУСТОТА

  
   Когда у вас между ног пустота, жизнь заполняется этой пустотой. Все тонет в ней. Идет на дно, пуская большие белые пузыри. Внутри пузырей буквы, как в комиксах. Буквы - это обломки мыслей. Они черные, хотя не все мысли черные. Непонятно, почему так получается.
   Я где-то на полпути. До дна так же далеко, как и до поверхности. Тени сгущаются, но я ещё могу читать слова внутри пузырей. Я читаю их на безрыбье. Время течет бесконечно долго, и мне нечем заняться. Может, оно не течет вообще.
   "У Бога нет времени, - читаю я текст в пузырьке. - Во времени плавает только человек. Кто-то по-собачьи, а кто-то - по-жабьи. И лишь единицы - вольны стилем".
   Время - то, что отличает пловца от Бога. Но я не пловец и не Бог. Сейчас я похож на евнуха или на утопленника. Я такой же толстый, я разбухаю в этой пустоте. Меня обзывают жиртрестом. Голоса женские, откуда-то со дна - из гарема. Утонувший евнух возвращается в гарем. Кстати, о женщинах.
   Между ногами женщин тоже пустота. Но они как-то живут с этим. Не пускают её дальше трусиков. Женщины заполняют пустоту нарядами и украшениями. Раскрашивают себя и окрестности. Окружают себя цветами, поклонниками и домашними животными. В крайних случаях - сдвигают мебель.
   "Женщины борются с пустотой по-гречески и по-римски, - читаю я текст в пузыре. - По-античному. Они стремятся к роскоши. Прячутся за амфорами и вазонами. Защищаются занавесками и покрывалами. Атакуют пустоту вилками и ножами. Когда закончатся серебряные пули - бьют посуду".
   И лишь единицы вольны стилем.
   Фройляйн Бюрстнер, она вольная как каменщик. Она разбирается в драгоценных камнях. Отличает алмазы от изумрудов, зениты от рубинов. Ей шлют камни из Казани и Петербурга. И она хранит их не в почках, а в шкатулке. Она у меня молодец.
   Будь она рядом, я не оказался бы в бордельфинарии, где занимаются сексом втроем - по-дельфиньи, когда хозяйка подталкивает клиента к проститутке. Секс-бомба взорвала бы кого-нибудь другого, и я не узнал бы, что такое пустота.
   Между тем меня продолжает тянуть вниз гарем дна, ещё один бордельфинарий, которым заправляет Тимофей Мориарти. Уже отсюда я слышу крики Тимофея, стоны его жены и её любовника. И меня по-прежнему оскорбляют из недр пустоты. Однако я пока не понимаю, кому принадлежат эти женские голоса.
   "В бордельфинарии спят по-дельфиньи: с одним открытым глазом, - читаю я содержимое пузыря. - Потому что никогда не знаешь, с кем проснешься утром".
   И проснешься ли вообще.
   Дальше все похоже на сон. Из черных раковин пустоты выныривают странные существа в казачьей форме. Из их ртов вылетают пузырьки с буквами. Я подплываю поближе, чтобы прочитать.
   "Жири-кизи-комбинат. Острый шприц в индейский зад".
   Я отправляю пузырек в ответ, который пролетает над гнездом кукушки:
   "Жирный - это не тот, кто смешно ходит, а тот, кто смешно шкворчит на сковородке".
   И тогда существа перестают насмехаться надо мной. В их глазах читается ненависть к Тимофею Мориарти. В их глазах читается любовь к фаллосям. Я понимаю, что они мои братья по несчастью, несмотря на женские голоса.
   "Если не считать Мориарти, - читаю я текст в пузырьке. - Мы тут все начальники. Есаулы".
  

ЕСАУЛИТКИ

  
   - Мой фаллось - перистый конь, выпорхнувший из лунного кратера, - прогорланил спозаранку Тимофей Мориарти, разбудив не только меня, но и казачьих есаулиток, обитавших в этом болотистом гадюшнике. - Заявляю снова и снова, только троим позволено прикасаться к нему тем или иным образом с той или иной целью: ему самому, мне самому и моей жене - Машке Мориарти, когда та выскальзывает из крепких объятий сладковолосого Егорфея для того, чтобы исполнить на бис супружеский долг.
   - Ясно, - уныло сказал я, вынырнув из вязкой жижи. Своего фаллося я потерял при крайне загадочных обстоятельствах, а новым до сих пор не обзавелся.
   - А в День плохогорения? - недовольно заголосили есаулитки. - В праздник фаллосей ласкают даже ковровые духи, а узоры с обоев вьются вокруг колоссов и щекочут хвостами робки.
   - Забудьте о Дне плохогорения! - взвизгнул господин Мориарти, устремив центнер своего веса к безвкусному аляповатому календарю. - Этот день навсегда выпал из вашей жизни! - сурово добавил он, прямо на наших глазах соскребая с листа красную краску наточенным, точно рубанок, накладным ногтем, красным от крови непокорных есаулиток.
   - Он входит в тело, - зашушукались мои братья и сестры по несчастью, боявшиеся только одного - самим разжиреть раньше того рокового часа, когда умелые пальцы шлейф-повара нашпигуют их нутро маслом и чесноком и отправят обезображенные телеса в адский жар духовки.
   - Усекли? - уже не так грозно пробасил Тимофей Мориарти, любуясь результатом своего заскока - процарапанной дырой на месте Красного дня календаря.
   Не понимая ровным счетом ни шиша, я поспешил стать в строй, вытянуться лицом и телом и громко повторить ноздревние междометия, которыми есаулитки отдавали честь господину Мориарти:
   - Гм-мда-ах, ваше предвосхитительство!
   - Ого-ох-хо, ваше богородие!
   - Ну-ух-ха, ваше приятельство!
   Сотрясшие затхлый болотный воздух крики явно порадовали ноздри Тимофея. В мгновение ока он подобрел лицом и телом, раздался от важности вширь и вкось, заплыл рыбьим жиром. Ещё немного - и он стал бы беситься с жиру, а в столь тесном гадюшнике это могло привести к фатальному исходу с этого света тщедушных есаулиток.
   - Тим-о-оша, отец родной! - донесся из заплесневевших от сырости динамиков сонный, но уже возбужденный ласками неутомимого Егорфея голос супруги Марии. - Тимо-о-оша, тащись-ка сюда, пеномятный.
   Совершив невероятный для своей конституции, государственного строя и системы органов скачок ввысь, то есть в страхе отпрянув от установленных на земле колонок, Мориарти столкнулся в воздухе с моим взглядом, неуклонно следовавшим за его фаллосем.
   - Да-да, лунный конь, выскочивший из перистого катера! - заявил он, перед тем как плюхнуться в вонючую жижу. - Коротко говоря: никакого Дня плохогорения, - сказал он расстроенным есаулиткам и забрался в открытую ноздрю.
   - Тимо-о-ша, - зычным голосом звала муженька Машка Мориарти, - где же ты, мой Саладин? Неужели оставишь меня в плену крестоносого Егорфея?
   - Оставит, оставит, - хихикали есаулитки под аккомпанемент сладких и горьких, кислых и соленых стонов Марии.
   Оседлав быстроходных гусениц, Тимофей мчался в ноздревний квартал, где вместо жены обычно ублажал членов организации чревоугодников, секты мозгляков или гильдии плотников.
   - Из-за этих плотников не видать нам фаллося как серег своих, - пробурчала самая тощая старая есаулитка. - В прошлый День плохогорения эти свинтусы подложили нам свинью.
   - Вместо морской свинки, мы получили в подарок заморскую.
   - Накануне великого праздника господин Мориарти повез нас ублажать плотников.
   - И мы заразились этой болячкой, когда присасывались к их свиноподобной плоти.
   - Вирус был кошмарен, словно сон, а у нас, как назло, постарел Антивирус.
   - От большого горя мы стали свинячить напропалую.
   - Мы загнали фаллося, точно лошадь в футбольные ворота, а затем чуть было не загнали его за полцены самим плотникам, которые как нельзя вовремя парашютировались в имении Мориарти.
   - Сделка сорвалась благодаря ковровым трупам, которые разложились штабелями на нашем пути.
   - Вот так мы опорочили честь наших раковин, а плотники едва не надули нашего господина.
   - Неправильно надували, - сказал я, продравшись сквозь терновник собственных мыслей. - Вряд ли они знали, где у Тимофея ниппель.
  

НАДУВАТЕЛЬСТВО

  
   Откровенно говоря, о ниппеле я болтнул шутки ради, но по витавшему над болотом гулу - а есаулитки оживились, что твои зомби - я понял, что попал в глазное яблочко. Судя по всему, ниппель у Мориарти был и, скорее всего на свете, не в единичном экземпляре, а раз так, сам бог велел надуть Тимофея и отправить на небо, будто воздушный шар.
   Идея была хороша душой, но пока худосочна телом. Дни текли то как сопли из носа, то как слюни есаулиток по мере приближения Дня похогорения, а я ничуть не продвинулся в своих изысканиях. Насос был раздобыт без особых трудностей - охотники за флоппиявками, которые тусовались на болоте, не особо следили за брошенными на берегу фотороллерами. Инструкцию по применению я выменял у похитителя жезл-уток - он потребовал лишь кулек ряски. Однако я так и не узнал, где Мориарти прячет свои ниппели. Перелетные фичи и Змеенет, который даже здесь раскинул свои сети, навязчиво предлагали затариться этими деталями, вместо того чтобы выдать хотя бы крохобит полезной информации.
   Мне ничего не оставалось, как пустить время на самотек.
   Как-то раз я отважился спросить Мориарти в лоб, когда тот расхваливал своего фаллося.
   - А не пора ли вам подкачаться? Чай не забыли, где ниппель? - сказал я прямо в обрюзглое лицо, за что был тут же огрет фаллосем по спинному мозгу.
   - Не твоего ума, понял? Ишь какой! - прокричал Тимофей, показав, что эта тема для него отнюдь не здорова. Одно из двух: либо его ниппели пришли в негодность, что вызвало неполноценность комплексов, либо он дорожит ими не меньше, чем фаллосем.
   Чтобы больше не рисковать своей спиной, я решил черпать сведения из иных источников. Помимо имевшихся в имении источников: горячего и многочисленных электрических, был один, на который я особо рассчитывал - Мария Мориарти.
   Но сначала нужно было сделать ноги. Как говорят газовики: пан или пропан, метан или бутан.
   Я начал приготовления во время званого вечера у Мориарти, куда есаулитки делегировали парочку наиболее тучных представителей. Обрывками одежды я примотал к левой ноге украденный насос, зазубрил и съел инструкцию, затем нанес на себя несколько слоев маскировочной грязи и ряски и вытянулся на берегу, изображая корягу. Разгадав мой план, словно детский кроссворд, есаулитки завистливо прошумели всю ночь, однако их поведение не вызывало никаких опасений - распластанное у болота недоразумение не признала бы и родная мать.
   - Мой фаллось - пористый конь, ускакавший от юного патера, - прогорланил утром Тимофей Мориарти, ища меня взглядом. - Где этот пройдоха? - завопил он через миг.
   - Вон он! Ниппель! Внизу! Надует! На берегу! Ниппель! - отвечали есаулитки, с потрохами выдавая меня и мои планы.
   - Не вашего ума, поняли? Ишь какие! - рявкнул Мориарти и открыл ноздрю. Именно туда я юркнул спустя мгновение, оставив на болоте как хозяина тела, так и переполошенных есаулиток.
   Плюя на крики Тимофея, гремевшие в моей голове, я гнал угнанное тело на предельных оборотах. Я несся неизвестно куда и откуда, мчался вскачь по бесконечному коридору, тараня бесстыдных мозгляков с выставленными напоказ мозгами.
   Сбив с нетвердых ног последнего навязчивого мозгляка и протащив его оголенный мозг по грязному полу, я достиг винтовой лестницы, ступеньки которой были сделаны из допотопных компьютерных винчестеров. Остолбенев на незабываемое мгновение, я позволил тщедушным созданиям настичь себя и повиснуть ёлко-палочными игрушками.
   - Тимо-о-оша! - как нельзя кстати подала голос пробудившаяся Мария. - Тимо-о-оша, пеномятный мой, возьми же свою старушку! - прокричала она сверху.
   Я почувствовал неслабое давление под животом - где-то там, скрытый необъятностями тела Мориарти, стал набухать фаллось. Привлеченный томным голосом, перистый конь силился выпорхнуть из пищавших от собственной модности штанов - нижней части лунного скафандра.
   - Тимо-о-оша, о-о-о мо-о-ой Саладин... - принялась стонать Мария, что могло значить только одно - сладковолосый Егорфей снова оказался сверху.
   Ну уж нет! Я должен был разузнать о ниппелях Мориарти, пока его жену не затянуло в бессознательную пучину наслаждений. Первым делом я стряхнул с себя гирлянды оцепенения и грозди мозгляков, надавав по мозгам одним и остальным. Мозгляки усеяли ступенчатые винчестеры и потребовали продолжения банкета, но я, влекомый многопудовым фаллосем, прошлёпал и прохрустел наверх.
   - Маша... хм... это я, - сказал я голосом Тимофея, уткнувшись в запертую дверь.
   Мне ответили пронзительные женские стоны и урчание новомодных гаджетов Егорфея. Расклады были явно не в мою пользу, положение ежесекундно тяжелело, а в голове опять загрохотал бас Тимофея. И тогда я попятился к лестнице, что есть силы зажмурился и бомбой влетел в спальню, вышибив как дверь, так и любовников из колеи.
   Перед моими глазами возвышалась кровать, заваленная вибрирующими приспособлениями, торчавшими во все стороны грудями, выпукло-вогнутыми частями тела и механизмов, беспорядочно перемешанными склизкими органами и обильно смазанными инструментами Егорфея, который раскинул по подушкам паутину проводов и плеточных доводов.
   - Милая... - выдавил я, пряча приунывшего фаллося в скафандр. - Дорогая, где у нас ниппель?
   - О-о-о, Тимо-о-ша, - донесся из-под завалов слабый голос.
   - Да, морковка моя?
   Ответом была тишина. Даже крестоносый Егорфей временно вырубил свои бурильные машины.
   - Маша, - решительно сказал я, морщась от смрадных запахов. - Где?..
   - На носу, - прожужжал вместо Марии Егорфей. - На носу...
   Я сразу потрогал нос и уже потянулся к насосу, как вдруг чьи-то цепкие, точно налоговики, пальцы больно дернули меня за волосы.
   Раз - и я пробкой вылетел из порнокомнаты. Два - и меня шурупом закрутило на винтовой лестнице. Три - и мощные руки Мориарти выволокли меня из волосатой ноздри.
   - Ах ты!!! - начал было Тимофей но осекся: всевозможные ругательства давно израсходовались, а на носу неожиданно замаячили неприятности.
   К ниппелю, до сих пор выдаваемому за шикарную бородавку, был прикручен шланг насоса.
   Я оказался быстрее - пока Мориарти рассекал воздух ударами мазилы, насос в моих умелых руках астматически засвистел и по-лошадиному зафыркал.
   На то, чтобы надуть Мориарти и отправить его в небо, как воздушный шар, не ушло много сил и времени. Очень скоро он вознесся к Богу, оставив мне сохатого фаллося, лунные штаны и целое войско казачьих есаулиток.
  

ПИНО-ГРИПП

Змеенет предупреждает!

  
   Пино-грипп - это семья вирусов, которая состоит из серотипов и черно-белотипов. Существует мужской, женский и средний род пино-гриппа - на выбор. С недавних пор пино-грипп имеет эпидемическое значение. Он практической сферической формы тела, с оболочкой и шипами, чтобы обороняться и нападать на особей человеческого и звериного мира.
   Пино-грипп не приносит удовольствия. Он обладает структурной и вирусной активностью. Отвечает за температуру и потовыделение. Его шарики имеют рожки, которые цепляются за клетки человека, больного или переносчика заразы. Есть версия, что пино-грипп назван в честь вина. А вообще: пино - по-нашему шишка, а грипп - хрип. То есть голова больного становится шишкой, она хрипит и синеет. Мозг наполняется жидкостью до самых краев - это вода вымывает клетки памяти, которые выходят через пот или отхаркивание. На их месте образуется Амнезина. Во время болезни невозможно читать, невозможно смотреть телевизор. Глаза закрываются на самом интересном месте, а руки вешаются.
   Эпидемия не приносит удовольствия. Напротив, она уносит жизни. Особенно уносит стариков и детей, далее - стар. и млад. А лечится пино-грипп не очень-то. Существуют таблетки и антибиотики, но они не помогают и убивают иммунитет. Существуют носовые платки и компрессы, горчичники и чай - это народные методы для простого народа. В таком случае пино-грипп может затянуться или привести к смерти стар. и млад. Потом - последствия, осложненные пино-гриппом. Голова становится как гроздь винограда пино.
   Нередко пино-гриппом ошибочно называют ошибочную простуду, температуру либо насморк. Легкие могут воспалиться от чего угодно, вы можете кашлять и страдать от сквозняка или мороженого, так что пино-грипп не при чем.
   Пино-грипп разъедает вас как голодный жучок. Он злобствует и колется своими рожками, об этом см. выше.
   В одна крысяча сексот негродесятом году появился первый больной. Потом второй-третий, целая эпидемия, как вспышка на Земле. Но речь о первом больном. Первый больной был винобездельником, он пил пино-гри и ел есаулиток. Потому пино-грипп ещё называется есаулиточным гриппом или есаулиточным штампом. Название широко распространилось, когда многие заболели. А заболели многие. Ведь пино-грипп поражает и как бы штампует людей, животных и переносчиков заразы, об этом см. выше.
   В том же году создали вакцину и назвали её инъекцией. Она передавалась друг другу через уколы в очагах циркуляции пино-гриппа. Но пино-грипп постоянно мутирует, поэтому нужна новая вакцина и инъекция. Нужна повторная взросло- и детоксикация, а также дальнейшая иглотерапия для корректировки здоровья больного.
   Правильно приготовленные есаулитки, хорошо прожаренные и проваренные, не могут быть источником заразы. Заразу переносят только живые и больные, если способны переносить. Их нужно вычислять и держаться подальше, чтобы разорвать контакт. Потом мыть руки до чистоты, особенно стар. и млад. Исключать физическую усталость, добавлять часы сна, питаться и укреплять здоровье больного, человека или животного.
   Экспертами всемирной охраны здоровья рекомендуется лекарственные средства, которые ещё называются препаратами. Не все препараты эффективны и противовирусны, они индивидуальны для каждого. Жаропонижающие препараты повышают риск синдрома. Обязательно консультируйтесь с лечащим врачом и придерживайтесь его советов. Иначе голова станет шишкой и вы потеряете память.
  

АМНЕЗИНА

   На радостях я так расслабил иммунитет по всему телу, что сразу же заболел. Я понял это, когда добрался до своего пулеметного гнезда в Олимпийске. Рухнул на постель во всю ширь, и моя внутренняя духовка начала нагреваться. Духу стало очень жарко. Он хотел оставить меня, но в бреду не находил выхода. А ведь мог выйти вместе с потом. Пот тек наружу, прямо на простыню, которая желтела с каждым днем и пахла котиками.
   Рядом со мной был только фаллось. Он тоже лежал.
   Кто-то заразил меня есаулиточным гриппом, хотя я сам хотел заразить кого-то. С горем пополам я выздоровел, от пино-гриппа умирает лишь стар. и млад. Однако были кое-какие осложнения. Например, у меня отёк мозг. Лишняя вода смыла или растворила нужную информацию, и я не мог вспомнить ничего.
   Лишь Тимофей Мориарти бесконечно долго худел в моей памяти. Он требовал назад своего фаллося. Он угрожал и пакостил мне. Когда я думал над чем-либо, он забивал мою голову разной ерундой, и я не мог думать над чем-либо.
   Впрочем, со временем я забыл и Мориарти, и его есаулиток. Вместе с тем я забыл нечто важное. Забыл, что было до. До того как я потерял свое мужское достоинство и попал в плен к Мориарти. Раньше нас что-то связывало. Не даром у нас были фаллоси одной модели. Я не верю в случайности. Мориарти явно скрытно следил за мной, высясь возле бордельфинария. Он был на быстроходных зеленых гусеницах, значит, приготовился ко встрече со мной.
   Сейчас я могу сказать о Мориарти не больше, чем Артур Конан Дойл. Я не знаю, был ли Мориарти профессором или доцентом. Не знаю, был ли он Наполеоном или Гитлером преступного мира. А может, законной войны? Я не знаю, насколько он богат, насколько толст его кошелек. Насколько толст он сам. Конан Дойл говорит, что Мориарти худой как священник, потому что питается тем, что посылает Бог. В это трудно поверить. Я не верю Конан Дойлу. Я не верю никому.
   Мои мысли запутываются хвостами. Падают и разбиваются. Я сгребаю в совок ума обломки - буквы. Их непросто сложить в слова. Буквы разные - строчные и прописные, русские и английские, наверное, из текстов Конан Дойла. Иногда мне попадаются знакомые до боли иероглифы. Но боль мешает мне вспомнить их.
   Я безвылазно сижу в своем Олимпийске. Сначала я писал письма, потом забыл - кому и зачем. Я даже забыл, как писать письма. В моем гнезде пусто, но у меня есть фаллось. Когда становится невмоготу, я ласкаю его, и мне становится приятно. Так приятно, что я на миг понимаю смысл своего существования. Почти сразу я забываю его.
   Иногда почтальон приносит мне письма. Я с трудом читаю их, не понимая. Кто все эти люди? Они вообще люди? Я слышал о роботах, которые рассылают спам. О террористах, которые рассылают сибирскую язву. Я слышал что-то ещё, но уже не помню.
   Врачи сказали бы, что я заболел Амнезиной. Врачам только дай кого-нибудь полечить. Они тащат в больницу всех подряд, отбирают фаллоси и лечат до самого конца. Меня это не устраивает. Фаллось - самое дорогое, что у меня есть. Больше в гнезде ничего нет. Только письма, которыми я подтираюсь в случае чего.
   Письма продолжают приходить перед обедом. Я пытался есть их, но они невкусные. Я жег их, но от них никакого тепла. Я спросил у почтальона, зачем он носит мне письма. Он пожал плечами.
   - Мне за это платят, - сказал почтальон.
   Эти слова запомнились, Амнезина начала отступать.
   А однажды в почтовом ящике оказалось письмо от Мориарти. От шока я вывалился из гнезда.
  

НОЗДРЕВНИЕ

  
   - Найди себе любовь, козлина!
   Кто сказал мне это - я сам или другой человек? Плосколицая таксистка, которая везла меня через парк, или тротуарное отребье Олимпийска? Было это произнесено вслух или про себя? И по какому поводу?
   Вечер был загадочнее Сфинкса. Зов плоти вытолкнул меня из пулеметного гнезда и потащил в море огней Олимпийска, в жаркие объятия милиционеров, прямо в лоно закона. Побоку, я не боялся его. Неведомая сила гнала меня по выбоинам стен и кидала в проемы закрытых дверей. Метафорические преследователи наступали мне на пятки, мелкая живность неспешно улепетывала в парк, под крыло городских партизан.
   - Какое время у кота под хвостом, - говорил я в припадке солецизма. - Эти двери не открываются как Америки.
   А потом я услышал фразу про любовь, похожую на свадебно-генеральский приказ. Где я был в тот миг? Спасался от пуль картежников или толкался в набитой дураками маршрутке? Это случилось, когда я попал в струю грязного воздуха или когда омылся под струями фонтана?
   - А сама что же, влюблена? - поинтересовался я у водительницы без профиля. - Любишь кого-нибудь по ночам?
   - Кань нежна, - честно ответила таксистка. - Между прочим, я одна из хорд любовной окружности.
   Пока я раскладывал мысли по полкам, автомобиль визгнул тормозами, дружески хлопнул дверью и умчался вместе с содержимым моих карманов. Я статуей застыл возле типов угрожающей безоружности, которые копались в мозгу, просунув пальцы через расковырянные ноздри. Мне хватило жизненно важного опыта, чтобы тут же признать ноздревних.
   - Ноздреватыми были! - сказал я им.
   Или только подумал сказать.
   - ...он перепил меня, как джин-тоник, - сказала ноздревняя, сложив руки на обвислой груди. - Бросил, словно между нами не было небесной синевы и багрянцев заката...
   - Так поступают только с решками и пустышками.
   - Это недостойно ноздревнего, - заключил самый древний, засовывая свое мужское достоинство в соседскую ноздрю. - Не нужно было спасать его.
   Впервые я был свидетелем древнего ритуала - о таких вещах не говорят в приличных местах, не показывают по телеку и не крутят по радио. Ноздревние задавали ритм, стонущий старикашка работал подобно гребцу на галере, а голова его партнерши тарахтела шариками и роликами.
   При всей естественности сцены в ней было нечто безобразное. Возможно, я выбрал неправильный ракурс или принял не ту позу, но мое лицо просто пылало со стыда, руки мешали так, что хотелось стать Венерой Милосской, а ноги вовсю цеплялись за землю.
   - Извините, что вмешиваюсь, - выдавил я, - меня зовут Йозеф Курдль.
   - Мы знаем, - хором сказали ноздревние.
   Кто сказал им? Я сам обмолвился при встрече или они услыхали слова таксистки? "Храни тебя бог, Курдль", - вроде бы произнесла она, прежде чем газануть в огни ночного Олимпийска. Похоже, я разболтал ей все секреты, и она проглотила мой словесный коктейль.
   - Да, Йозеф, - сказал старейшина, кончая ритуал, - найди свою любовь раньше гроба.
   Под сенью деревьев, которые все это время подпевали и подтанцовывали ветру, меня осенило: совет мог дать и сам ноздревний, до того как начал утешать несчастную соплеменницу.
   - А теперь я расскажу вам, как все было, - сказала ноздревняя, трогая распухший нос. - Я Йог-Сотот, и вы меня знаете. Я расскажу вам о Мориарти. Среди вас есть его родичи.
  

ЙОГ-СОТОТ И МОРИАРТИ

  
   Говорили, что Йог-Сотот и Мориарти жили бок о бок, но правды здесь было меньше, чем кошачьих слез. Они не учились в одном вузе, не служили вместе в армии, не ходили потом в школу и садик. Болели они не вовремя, а их недуги были столь разными, что выздоравливали они в разных больницах.
   Увлечения были похожи на хвори. Йог-Сотот всю жизнь болела машинами, а Мориарти - самолетиками. У Йог-Сотот рано завелась грудь и поклонники, никакая юбка не могла защитить её длинные ноги от похабных взглядов. Мориарти же постоянно получал по ногам во время матчей, но продолжал поклоняться футбольным богам. Наигравшись в куклы, Йог-Сотот играла в людей, которых считала куклами, а Мориарти передвигал все тех же солдатиков, но уже на экране компьютера. Каждого юнита он считал живым.
   Однако больше всего Мориарти и Йог-Сотот отличались отношением к миру. Девушку по уши устраивала реальность, такая простая и доступная, с симпатичными отзывчивыми людьми, понятными целями и ориентирами. Сварливые умники в её присутствии становились незнайками, жадины-говядины начинали угощать, а отморозки размораживали сердца быстрее, чем в микроволновке.
   Мориарти, напротив, бежал от банальной и коварной реальности в вымышленные миры, чьи обитатели пусть и оставались пустышками, но носились с высшей целью как песня, в которой был какой-то смысл.
   Каждый вечер Йог-Сотот тусовалась по городу, а Мориарти сидел дома. И у них не было общих и частных знакомых. Словом, их встреча была невероятнее нашествия лунян. Но их параллельные прямые пересеклись на вокзале: Мориарти опоздал на электричку, а Йог-Сотот возвращалась с моря, свежая и загорелая.
   Втрескавшись, они не смогли оторваться. Все их былые принципы полетели коту под хвост. На первый план вышла внешность с необычными ноздрями, говорившими о принадлежности к древнему племени.
   Долгие годы они смотрели друг на друга, вместо того чтобы смотреть в одну сторону. Ноздри были модно расколупаны по самые Нидерланды, мозги ежедневно прочищались и забивались древним ритуалом, во время которого Мориарти и Йог-Сотот обменивались подноготной. В загородном доме - двухкомнатном дупле в лесу водосточных труб - больше не раздавалось человеческих слов. Их успешно заменил ноздревний язык сопения и диалект сморкания. Для обогащения смыслов использовались узорчатые книжицы, салфеточные страницы которых смачивались соплями, когда хотелось описать плечи дождя, переливы капель росы или припев сверчковой песни, сочиненной в ночь на Ивана Купала.
   Йог-Сотот болезненно пережила выход из тусовки. Чего только не сделаешь ради любимого с улыбкой, описанной восемью страницами носовой книжицы и пятью ритмами сопения. Их дупло долго забрасывалось угрозами и взрывчатками, сильно портившими рисунки на обоях и обувь в прихожей, но с появлением нового лесника теракты прекратились.
   Почти год Мориарти и Йог-Сотот прожили счастливо, болея друг другом. Сквозь их проколотые пупки была продета цепочка, к которой крепились часы, отсчитывавшие продолжительность романа. Цепочка была такой короткой, что даже по нужде любовники ходили вместе - в их уборной размещалась раковина в форме восьмерки.
   Ничто не предвещало остановки этих часов. В лесу водосточных труб не водилось крутых автомобилей и не продавалось моделей самолетиков. Иногда внизу фыркала развалюха лесника, а в небе ревели пассажирские лайнеры, но это было совсем другое - сердца влюбленных бились спокойнее некуда. Мориарти разонравились вымышленные миры, а Йог-Сотот поставила крест на вечерних тусовках. Все было хорошо, пока годы не забрали свое.
   Мориарти и Йог-Сотот любили друг друга за внешность, а она, как у всех ноздревних, испортилась, словно выброшенная на берег рыба. Чрезмерно растянутые ноздри и рыжие волосы на складках подбородка изуродовали их обоих. Кожа перестала пружинить и резиново скрипеть, её будто прокололи и порезали ножиком. Тело скрывалось под слоем морщин, старческих пятен и синюшных разводов вен. Теперь они ходили по дому без одежды, тряся обвислыми и скукоженными уродствами, которые совсем недавно считались прелестями.
   А потом они перестали заниматься любовью, Мориарти расстегнул цепочку и растворился в дебрях водосточных труб.
  

ТАКСИ

  
   Историю я дослушивал вполуха. Кажется, меня окликнули. Голос был знакомый до рези в кишечнике, но, разумеется, я не признал владельца, и не определил его местонахождения. Вполне возможно, что кричал я сам, вот только слова я забыл мгновенно.
   "Научись не оставлять следов косметики"?
   Холодно, будто в морозилке.
   "Попробуй скрыть следы косметикой"?
   Похоже на правду. Но к чему? Я стал зыркать по сторонам в поисках подсказок. Из-за кустов выглянули парковые партизаны, чтобы недоуменно пожать плечами, утыканными погонами.
   - Любовь как снег, - сказал старейшина, отрывая свое седло от бордюра, - не начинай без лыж и будь готов воткнуть палку.
   Ноздревние перестали ковыряться в соседских носах и одобрительно засопели слово "хум". Я задумался и оперся на стоявшую поблизости ночь.
   - Кроме лыжни, - добавил старейшина, - ты не должна оставлять следов.
   В знак благодарности Йог-Сотот облобызала старику рукавицы и, накинув плед, попрыгала в потемки, расположенные за фонарем. Не долго думая, я поступил так же.
   - Любовь лучше всякой косметики, - сказал он мне на прощание, а ноздревние засморкали слово "ом".
   Я побежал следом за Йог-Сотот, стучавшей каблуками впереди. Неизвестно, зачем мне понадобился Мориарти.
   - Постой, остановись, - сказал я Йог-Сотот, отыскав ее в чаще байков на окраине парка. - Все меня называют Ка, но я Курдль. И ты мне нужна, как снег летом.
   Женщина завизжала пилой и забилась в моих объятиях. Почему? Разве я сделал ей больно? В тот же миг негодующе засопел ветер, угрожая мне ветками деревьев.
   Что-то было не так. Я силой повернул ее лицо к себе, и не увидел ноздревних ноздрей. Эта дамочка была такой же Йог-Сотот, как я Мориарти.
   За спиной пристроилась машина.
   - Тебе куда? - сказала таксистка с плоским как земля лицом. - Поехали, что ли?
   Я не помнил, когда я умудрился вызвать такси, но оно мне было нужнее весенних заморозков. На носу брезжил рассвет, стая петухов на деревьях уже собралась кукарекать.
   - Подальше отсюда, - сказал я, скрывая свое лицо за тонированными стеклами.
   Таксистка мотнула курчавыми патлами, и в салоне запахло жасмином и трехмесячной изменой. Автомобиль послушно тронулся, позелененные проснувшимся солнцем деревья помахали ветками на прощание.
   - Мальва, - зевая, сказал я, - расскажи о себе, пока я не уснул.
   Она отозвалась насмешливым фырканьем, значит, я правильно назвал ее имя. Я просто знал его, как знал, что после Ильина дня вода в реке холодеет, потому что дьяволы переселяются в неё. И что место, куда сбежало молоко, нужно посыпать солью, иначе у коровы заболеет вымя.
   - Этот запах невозможно скрыть, - сказала Мальва, кидая автомобиль в уличную заводь. - В моих чреслах распустились бутоны счастья, грудные ангелочки затрепетали крыльями, а в глазах стало сладко от слез радости. Но он не человек и не дух, не робот и не животное. Он растение. Осторожно, Йося, не опрокинь его.
   Я едва не выпал из машины - в меня целилась фаллическая хреновина, воткнутая в ночной горшок.
  

ШТЫРИ

  
   Клементий и Мальва Штырь ценили разнообразие в плотских утехах. За долгие годы супружеской жизни они проникли друг в друга глубже некуда. Все отростки и отверстия, бугры и впадины были многократно опробованы в любовных баталиях, которые разворачивались в самых поразительных местах - от желудка убитого кашалота до сверхпрочной телевизионной антенны на крыше макроавтобуса.
   Только Штырям было известно, как брать партнера между ушей, проникать языком в сознание и снимать проституток с дрейфа. На лужайке перед их домом приземлялись лучшие любовники с других планет, а вызванные духи де Сада и Казановы комментировали сексуальные раунды, зависнув над кроватью.
   Штыри давно избавились от предрассудков - в кровать пускались все существа, независимо от ориентации, цвета кожи, меха, формы или длины конечностей. Численность тоже не имела значения: тепла никогда много не бывало, а жара - тем более. Главным условием было желание любить и быть любимым, отдавать себя без остатка и овладевать кем-то до последнего прыщика. В дом Штырей пускались даже вуайеристы - они таращились из шкафов и коробок, массируя свои гениталии.
   А потом появилась полиция нравов. Кто-то из знакомых эксгибиционистов вызвал заикание у соседской шавки, и, несмотря на то, что её хозяева часто расхаживали по дому Штырей с плетками, на пороге вскоре появилась парочка трансов со значками.
   - Что у вас за бардак? - Транс томно вздохнул, и его силиконовые груди выглянули из глубокого выреза платья.
   - Порядок не творит жизни, - нашелся Клементий Штырь, расстегивая змейку полицейской униформы и взвешивая результат работы пластических хирургов.
   Голова Мальвы уже была между эпилированных ног. Другой транс затянул ремень на шее и облизал огромный пистолет.
   Соседскую собачку зарыли. В доме Клементия и Мальвы снова начали раздаваться счастливые стоны и крики. Мелькали дни и новые лица, тела ласкали незнакомые руки, а нюх - необычные запахи. Однако по сути все это было повторением пройденного. Даже инопланетяне со временем стали облупленными, а фантазию разработчиков роботов слизала языком корова недоброжелателей. Штыри начинали скучать, а скука жизни не подспорье.
   Случайно или по велению судьбы Мальва прочитала татуировку на выбритой подмышке существа из загробного мира. Это был рецепт приготовления идеального партнера. Ингредиенты были доступны каждому:
   - семя железного дракона с неоткрытой планеты;
   - и пучок волос с ладоней его капитана;
   - квашеный Диоген из бочки;
   - ведро земли с того света;
   - крик девушки, лишаемой невинности;
   - взгляд Вия до конца комнаты;
   - боль от удара полицейской дубинкой;
   - несколько чихов призрака Маркиза де Сада;
   - сухость осеннего листа (на вкус).
   Втайне от мужа Мальва занялась нехитрым приготовлением, и уже наутро её лоно приняло нового любовника, который дарил не только удовольствие с незабываемыми галлюцинациями, но и защищал от сил зла.
   Чтобы быть подальше от мужа, с которым становилось все тоскливее, Мальва вернулась к своей первой профессии - работе таксиста. Клементий же от нечего делать пошел копать могилы. Был самый разгар мирового финансового кризиса.
  

АВТОКАТАСТРОФА

  
   Подобно раненому солдату, такси ползло по-пластунски, приволакивало задние колеса и побито стонало мотором. Город вдоволь наплавался за нашими окнами: выбравшись на берег, он вытирал закопченную спину махровым полотенцем туч. На переднем сидении идеальный любовник, чихая в стиле де Сада и подслеповато зыркая как Вий, брал Мальву Штырь снизу - по-рыбьи открыв рот, та исполняла арию немых.
   Дорога не была картиной, чтобы на неё смотреть.
   Руль задорно крутился сам по себе, вымуштрованный автомобиль прекрасно знал, куда ехать. Его дух ерзал на моих коленях, словно на сковородке - я и впрямь был горяч в это утро.
   - Зайка, - сказал дух, дымчатыми пальцами вставляя слова в мои уши, - я отдам тебе долг. Не смотри, что я не гуще сигаретного дыма, а мой голос тише травы. Я научу тебя заплетать язык и ходить кругами, я покажу тебе вещи без париков и без грима, вместе с тобой мы докопаемся до...
   Его перебила Мальва Штырь - вцепившись в баранку, она пронзительно завопила от ужаса. Усталое такси неожиданно поскользнулось и кубарем полетело со скалы. Неотесанные камни стали жестоко месить крышу и бока авто, сорвали бампер, превратили в осколки фары и стекла. Возбужденное растение выпало из горшка, земля с того света захрустела на зубах, порезанное лицо Мальвы окрасилось черным. А потом каменная лапа вырвала из такси водительницу, её любовник лепешкой отправился следом.
   Делать было нечего: машина летела вниз и скалы её больше не трогали.
   - Не для того я учился забывать, чтобы помнить таких как ты, - сказал я духу, учуяв нафталиновый запах.
   Дух начал буровить нечто малопонятное о миссиях и пугать меня Мориарти.
   - Мориарти постоянно следит за тобой, - сказал дух. - Так что не надо ду...
   Он не договорил. Автомобиль достиг дна и шандарахнул на всю окрестность. Скалы содрогнулись, на мою шевелюру посыпалась штукатурка. Дух заорал так, словно сломал себе все косточки, после чего исчез. Поделом ему.
   Взрыв был настолько серьезным, что у меня закружилась голова. Я лег на щебенку и стал перемигиваться с небом, которое игриво выглядывало из-под одеяла туч.
   Кем я был на самом деле? Чего я хотел в этом мире и кого здесь искал? Почему ко мне пристал автомобильный дух и зачем он пугал меня Мориарти? Как я вообще оказался здесь, за тридевять километров от Олимпийска?
   "Став на любовную лыжню, забудь о коньковом ходе".
   Я снова услышал знакомый голос: свой собственный, духа или хозяина висевшего на скале дома.
   - Это ты мне? - крикнул я наобум незнакомцу, поймав его бородатый взгляд - он давно щекотал мой нос волосками своего любопытства.
   - Распривет, - сказал незнакомец, засовывая палец в неприлично расковырянную ноздрю. - Три недели никто не слетал с трассы, и я подумал, что построил дом не в том месте.
   Ноздревний был одет в собственные морщины. Сидя на балконе своего дома, он нарезал идеального любовника кольцами, а тот кричал голосом квашеного Диогена. Мальва Штырь подвывала откуда-то из недр скалы.
   - Кто ты? - простонал я, раздавливая камень локтем. - Неужели Мориарти?
   - Он самый, - ответил ноздревний, положив в рот кусочек растения. - У тебя мой фаллось.
   Через миг я хрумал бесподобный салат и ковырялся в воспоминаниях Мориарти собственным пальцем.
  

ВОСПОМИНАНИЯ МОРИАРТИ

  
   Бытует мнение, что от разлуки любовь крепнет как вино. Однако полынный опыт Мориарти показывал обратное. Несмотря на слова пиита Кирилла Амадея Лапки, мол, "душа омоется разлукой, и купидончик выстрелит из лука", а также песню Занзибара Бакунина, в которой его голубка "после расставания милей - всех рек, лесов, степей, полей", Мориарти считал иначе.
   Его любовь выдыхалась подобно газировке.
   Роман с Йог-Сотот остался позади. Мориарти не стал бы таскать горечь послевкусия в карманах, даже если бы они имелись на его коже. Он шел по лесу водосточных труб, и его нутро было свободно от меланхолии, а тело - от одежды. Прошлого как не бывало. Можно было подумать, что Мориарти недавно родился, если бы он выглядел не так заезженно. Или что он свалился с Луны, если бы не справлялся с земным тяготением. Но нет: он двигался живее здешних обитателей - растопыренные пальцы ног топтали звезды в лужах, а ноздри жадно вдыхали ржавые запахи.
   Что до местных жителей, то здесь водились децибелки, буйволки и, конечно же, партизаны. Водился здесь и Кирилл Амадей Лапка - именно тогда он сочинял свой знаменитый стих, за который позже поплатился одной из двух голов.
   "Кабы знали вы, что нету тут листвы".
   Уже первые строки не понравились бунюэльфийскому королю. Он тоже обитал поблизости.
   До встречи с партизанкой оставалось два квартала, и Мориарти было хорошо - он хохотал, грохотал пятками по трубам и хлебал жирную кислую воду.
   А потом его взяли в заложники. На рыночной площади горланила та самая партизанка. Тогда её ещё не звали Марией Мориарти. Она была голосиста кругом, стройна сверху и толстонога снизу - кримпленовое офицерское платье едва ли не лопалось в районе бедер.
   - Возьмите меня с собой, - напросился Мориарти.
   Батон любви только начал румяниться во внутренней духовке, но фаллось Мориарти потяжелел и показался из колоссов. Партизанка оценила увиденное по достоинству. Грубо схватив ноздревнего за нос, она раскрутила его над собой и кинула в кучу бунюэльфийских женщин и детей.
   - Годишься, дедуля, - сказала Мария и расстреляла небо. - Предлагаю по-хорошему: кто еще не кысь?
   Партизаны взорвали несколько лотков, пожертвованных самим бунюэльфийским королем. На взрыв прибежали любопытные буйволки и децибелки - партизанам только и оставалось набросить сети.
   На головы заложникам надели жирные пакеты из ближайшего Макдональдса. Партизаны аппетитно зачавкали, в маршрутке запахло сэндвичами и картошкой фри.
   - Куда мы едем? - спросил Мориарти, пожевав соленый бумажный пакет. - Эта девушка с автоматом... Я хочу её.
   Чья-то рука нежно коснулась его плеча - это была она, Мария. Оказалось, что заложников везут в Драконью телевышку.
   - О чувствах, дедуля, говорить ещё рано, - сказала она на третий день пути. - Ты ничего, но мне нужно время.
   Он гладил её руку, а она рассказывала о революционных идеях и о партизанской войне с собой и другими.
   - Лишь обманом и диверсиями ты победишь себя, - говорила Мария, - только победив себя, ты сможешь бороться с другими.
   Он пытался обнять её покрепче, но она выскальзывала из его захватов - соседнее кресло было жарким от её ягодиц и попахивало рыбой.
   "Ты мне везде родная, - пел по радио Занзибар Бакунин, - от Буга до Дуная".
   Бутылка его чувств была открыта - из неё постепенно выходили пузырьки.
   На следующее утро Мориарти бесшумно прогрыз надетый на его голову пакет и стал любоваться своей надзирательницей. В микроавтобусе стояла жара, даже у сквозняка не получалось свалить её с ног. Платье партизанки потемнело от пота и медово липло к телу. Расковырянные ноздри Мориарти втягивали молочнокислые запахи любимой.
   Если не считать главаря в плащ-палатке, сидевшего на месте кондуктора, все остальные партизаны были расслаблены до плавок. Побросав автоматы, они жадно ловили бородами прохладный воздух и высматривали на антенном кладбище телевышку. По слухам, та пряталась за спутниковыми антеннами, огромными как луна.
   - Ты хороший человек, дедуля, - сказала Мария, не оборачиваясь. - И ты достоин любви. Но мне нечего тебе дать: мост, по которому я должна пройти, не заминирован до сих пор.
   Между тем из бутылки выходили последние пузыри.
   Перейдя мост, Мориарти не стал ждать партизанку.
   А пока микроавтобус подвергся нападению небоскребов - выскочив из-за телеобелисков, разбойничья шайка окружила партизан, будто рождественскую елку.
   - Сложите оружие, - прогрохотала главная многоэтажка, поправляя тучевую прическу, - или сложите головы.
   Партизаны ответили отказом, а Мария расстреляла обойму. Мориарти понял, что она будет его женой.
   Маршрутку начали жестоко бить ногами, подкидывать до самого неба и вминать в каменистую почву. Небоскребы показали себя настоящим зверьем, а ведь когда-то пускали людей в собственную утробу. От ужаса Мориарти упал в обморок.
   Он пришел в сознание, когда ударился черепом о прибрежные скалы. Сидя на мели, он смотрел на проносившихся мимо заложников - на поверхности красовались пакеты из Макдональдса, когти децибелок и копыта буйволков. Прямо перед носом Мориарти проплыл автомат Марии, ее саму он обнаружил застрявшей между порогов.
   - Станешь моей женой, - спросил Мориарти?
   Мария беззвучно кивнула. Позже она выполнит обещание.
   От радости он забрался на скалу, как по лестнице. Наверху его встретил визг, кружева и красные щеки.
   Девушка заслонилась от него зонтиком с рекламой пива из глубокого детства. "Темнобархатное Светлое". В последний раз Мориарти пил его на илистом дне своего рождения.
   - А разве... - начал Мориарти, беря вправо.
   - Вы не одеты, - смущенно пролепетал голосок, и зонт повернулся влево.
   Он равнодушно осмотрел на себя, провел руками по грубой морщинистой коже и быстро смастерил из репейника набедренную повязку.
   - Прошу прошения, - сказал Мориарти, - теперь можно смотреть.
   - Больше так не делайте, - сказала девушка, складывая зонт. - Здесь вас могут увидеть.
   Вдоль реки и впрямь тянулась дорога с пробками и колдобинами, а народ толпился на тротуаре около Драконьей телевышки.
   - Вот она где, - сказал Мориарти, задирая голову все выше и выше. Очень скоро у него заболела шея.
   - Меня зовут Авестой Снарк. И я хожу сюда, чтобы слушать реку, - сказал ангел, погружаясь в кружева. - Иногда она говорит красивее Амадея Лапки. Вот послушайте.
   Мориарти услышал только крики партизан, стон машин и шарканье небоскребов.
   - Неси, неси меня волна, - продекламировала Авеста, зашелестев кринолином, - плыву сегодня без челна... Слышите?
   Мориарти кивнул, завороженный её красотой. Даже телевышка не могла оторвать его от зеленых глаз. Он надолго забыл о своей партизанке.
   - Ваши глаза похожи на лес, - сказал Мориарти.
   - А ваши - на поле.
   Они засмотрелись друг на друга и сплели руки. Мориарти прильнул к Авесте и стал тонуть в кружевах. Он хотел позвать на помощь, но девушка догадалась сама. Её язычок вытащил Мориарти на поверхность, поднял над землей и даже выше.
   Мориарти очнулся, когда все уже произошло. Он лежал на перине, на настоящей пуховой перине для сна. Авеста по-кошачьи облизывалась рядом.
   - Моя кошечка, - сказал Мориарти.
   - Не все так просто, - сказала Авеста.
   Мориарти испугался и потянулся к одежде, развешанной на стуле. Шляпе, шпаге и сапогам.
   - У меня есть Мамик, - сказала Авеста.
   - Я так и подумал, - сказал Мориарти.
   Он быстро оделся, обулся и вооружился. Попрощался и распахнул окно. Вокруг клубились черные тучи и каркали черные птицы. Мориарти пустил свист по комнате, расположенной на самой вершине Драконьей телевышки.
   - Не уходи, - попросила Авеста Снарк. - Ты мне нравишься. Но Мамик тоже нравится мне. Она любит и содержит меня. Давай поживем втроем. У нас все получится.
   Мориарти помотал головой. Он не любил старых, а Мамик наверняка была старой.
   - Она понравится тебе, - сказала Авеста. - У неё теплый язык и теплые руки. Её сердце не помещается в груди, а грудь - на кровати. А ещё у неё есть попа...
   - Наверное, большая, - сказал Мориарти.
   - Как солнце, - сказала Авеста. - Она светится в темноте будто стопятьсот поп.
   Мориарти присвистнул. Или это был ветер, особенно пронзительный на такой высоте.
   - Тогда мне нужно сходить на охоту. Я заколю буйволка в честь Мамика, - попытался соврать Мориарти.
   Не успел он стряхнуть с себя пот, как раздалось тяжелое хлопанье крыльев. Глянув в окно, Мориарти взвизгнул. Мамик ангелом висела в воздухе. В её когтях болтался волк - жирный как буйвол.
   - Мамик, - закричала Авеста, повиснув на её шее, - я привела тебе мужчину!
   - А я принесла тебе буйволка.
   Комната стала ослепительно яркой. Мориарти спрятал глаза под мышкой.
   В следующий миг его придавили грудью. Мориарти спутал верх с низом и начало с концом. Мамик смяла его в лепешку, затем придала ему фаллическую форму и засунула в себя. Мориарти махнул рукой Авесте и скрылся в красной пещере. Сзади его подпихивал буйволк. Мориарти просил не толкаться, но животное стало слишком мертвым.
   Внутри было жарко и тесно. Ноздри Мориарти забились слизью, он буквально задыхался. Когда он задергался в конвульсиях, стены тоже задрожали. Мамик закричала от удовольствия.
   Мориарти решил принять собственную смерть героически, то есть стоя. Он распрямился изо всех сил. Мамик снова закричала, но уже без удовольствия. А потом началась гробовая тишина, нарушаемая лишь плачем Авесты.
   Когда Мориарти вылез из Мамик, он обнаружил, что её попа погасла.
   - Не плачь, Авеста, - сказал Мориарти. - Теперь мы будем вместе, если кто-то ещё не станет между нами.
   Он одел её в кружева и вывел из Драконьей телевышки.
  

ФАЛЛОСЬ НА ДВОИХ

   - Не боись, - сказал Мориарти. - Я не стану мстить тебе. Ты украл моего фаллося. Надул меня и отправил на небо. Но я кое-что понял на небе.
   Я вопросительно посмотрел на Мориарти.
   - Пустота - это не пустота.
   Мориарти стал просвещаться на глазах, пока не стал абсолютно просвещенным. Я отошел от него на безопасное расстояние.
   - Считается, что в вакууме нет ничего, - сказал Мориарти, - ни одной задрипанной частицы. Но я ощутил какие-то колебания, пускай и нулевые. Это значило, что в пустоте что-то было. Я прислушался так, что в ушах запищали комары. И тишина квакнула мне. Что-то произошло с пи-мезонами, но я не хочу выражаться. Мимо пролетел виртуальный кваквант. Его не видят ученые, но я увидел невооруженным глазом. Через миг кваквант исчез, но я успел... Я увидел свое прошлое и будущее на уровне микрочастиц. Я получил сумасшедший заряд энергии после преобразования фотонов моим фотоэлементом. Сексуальная энергия потекла назад по позвоночнику - от головы до фаллося. На его месте не было пустоты. Мои РСЕ-мышцы напряглись и образовали кундалинии между ног.
   Мориарти снял штаны и показал прекрасного фаллося, нарисованного кундалиниями. Я упал перед ним на колени.
   - Под тихое кваканье в пустоте появляются и исчезают целые миры, - продолжал Мориарти. - Так быстро, что никто не успевает увидеть даже одного квакванта. Но благодаря тебе мой взгляд раздулся до предела реальности. Мне удалось ухватиться за локоны вселенной, и я загорелся изнутри. Огонь был оргазмическим, он очистил мое зрение до ясновидения, он расширил мое сознание до бессознательного... Можно сказать, я занялся сексом с Богом на крыше мироздания. Мой фаллось был абсолютом. Мой фаллось наливался и наливался кваквантами. Энергия поднималась к седьмой нунчакре... Навечно меня не хватило - я изверг семя из урарты куда-то на землю. Я и был этим семенем, которое пролилось на землю.
   Мориарти провел пальцем по кундалиниям в моем направлении.
   - Я пролился письмами на твое гнездо в Олимпийске. Но ты уже не понимал писем. Ты заболел Амнезиной, забыл, кто такая фройляйн Бюрстнер и художник Клевонардо. Забыл, как тебе жить дальше.
   Я мотнул своей волосатой моталкой.
   - Рано или поздно ты оказался бы здесь, - сказал Мориарти. - Это место священно. Я увидел с неба, что здесь рвутся цепи перерождений, а значит, находится вход в нирвану. Самое лучшее место для дома, не правда ли? Я знал, что ты придешь ко мне в гости, что ты принесешь мне фаллося.
   Я принялся отстегивать фаллося, чтобы вернуть его Мориарти.
   - Не надо, - сказал Мориарти. - Когда потребуется, я попрошу его у тебя. На время.
  

ВЕСНА - АВЕ СНАРК

  
   - Когда приходит Аве Снарк, город расцветает девушками, - учил меня Мориарти. - Ножки растут из юбок вниз, а волосы - вверх. При этом груди рвутся вперед, а попки - назад. Вот почему девушки оглушительно пахнут на одном месте. Их глаза ищут поклонников, а уши жаждут комплиментов. Густо накрашенные губы предназначены только для поцелуев.
   Мы шли в город, потому что город не шел к нам. По дороге Мориарти заставил меня нарвать подснежников.
   - Девушки любят цветы больше всего на свете, - говорил он. - Они могут съесть целую тонну, несмотря на цвет или запах. В этом отношении они похожи на коров. Потом их можно будет доить.
   Я сказал, что все происходит наоборот - женщины доят мужчин.
   - Бывает, - сказал Мориарти. - Женщины доят даже коров. Но мы, мужики, сильнее и умнее, потому что у нас полная черепушка мозгов. Мы умеем воевать. И у нас есть цветы.
   Я набил карманы подснежниками, набил ими рот и желудок. Больше места не было.
   - Молодец, - сказал Мориарти. - Главное, дотащить их до метро.
   Мориарти не обманул меня: куда ни глянь - цвели девушки. Мы пьянели от их запаха, у нас заплетались языки и ноги.
   - Ни в коем случае не смотри им в глаза, - сказал Мориарти, поддерживая меня под руку. - Не смотри на грудь или на ножки. Ущипни себя до крови, посмотри в небо и подумай о Боге. Попробуй восстановить дыхание. Помни: если они будут без нижнего белья - тебе конец.
   Я не понимал, откуда берется весной столько девушек. Все они ловили мой взгляд и сразу приподымали юбки. Наклонялись или расстегивали пуговицы, которые сдерживали грудь. К счастью, я успевал отвернуться.
   - Зазывай мужчин, - сказал Мориарти. - Им нужны цветы, чтобы накормить женщин. А нам нужны деньги, чтобы стать настоящими мужчинами.
   Я посмотрел вслед Мориарти. Судя по всему, он ушел к настоящим женщинам.
   - По чем букетик?
   Её голос рубанул по ушам, и я случайно уронил взгляд на её грудь. О Господи - ни одного лифчика под одеждой.
   - Просто, - сказал я, - так.
   Через миг я остался без подснежников.
  

ПОГОНЯ

  
   В наказание Мориарти поставил меня в пыльный угол. Он не пожалел гречки для моих коленей.
   - Я не боюсь никого и ничего, - сказал Мориарти, - кроме Йог-Сотот. У неё такие большие ноздри, что не каждая птица перелетит через них. Не каждая птица долетит до дна. Понимаешь? Одна её ноздря называется Марианской, а другая - Мариинской.
   Я кивнул от боли. Оставалось продержаться до утра.
   - Однажды я провалился в бездну её носа, в Мариинскую впадину, - сказал Мориарти. - Я полетел-полетел вниз как Алиса. Но я не достиг Страны Чудес. Йог-Сотот чихнула - и я полетел-полетел назад. Я вылетел из Мариинской ноздри. Я простудился сам и простудил своего фаллося. Я так расстроился, что решил уйти от Йог-Сотот. Она постарела телом и душой. Остались только ноздри. Но у меня были свои собственные. И я ушел от неё.
   Засунув пальцы в ноздрю, Мориарти крутил воспоминания, будто диск старого телефона.
   - Мне казалось, что я ушел от неё далеко, - сказал Мориарти. - Однако я услышал хлопанье крыльев возле Драконьей телевышки. Авеста решила, что это Мамик. Она посмотрела на меня прокурорскими глазами. Она мысленно посадила меня в тюрьму. Но нет, это была Йог-Сотот. Мамик умерла по-настоящему.
   Мориарти залез в свою ноздрю - на его месте образовалась черная дыра.
   - И тогда мы стали убегать от Йог-Сотот, - вещал Мориарти из темноты, - а Йог-Сотот стала за нами гнаться. Она загнала нас куда-то в Африку - в Лесото. Вокруг шумел лес, в котором росли грибы и Папы. Мы сразу познакомились с ними. Поговорили и закусили как русские люди, после чего пошли на берег моря, которого нет.
   Мориарти забрался так далеко, что я рискнул встать с колен и выковырять из них гречку.
   - Папы спрятали нас под водой, - донесся голос Мориарти. - И Йог-Сотот осталась с носом. Папы обходили её нос стороной. Они ели грибы и не боялись ничего. Йог-Сотот мучила их, засовывала в ноздри, но лесотцы не выдали нас.
   - Ты где? - спросил я, заглядывая в ноздрю.
   Мориарти выбрался из своей ноздри.
   - Когда Йог-Сотот улетела, Авеста разразилась криком. У неё сдали нервы. Она разлюбила меня, она звала свою Мамик. Она хотела вернуться домой, в Драконью телевышку... И я отпустил Авесту домой. Она не была единственной женщиной в моей жизни. Она стала портиться под водой. А я вспомнил о своей партизанке, о своей Марии. Мне захотелось жениться на ней. И вскоре я женился на ней. Но это уже другая история.
   На улице началось утро. Я посмотрел на Мориарти.
   - Вставай, - сказал Мориарти, - хватит с тебя.
  

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЙОГ-СОТОТ

  
   Йог-Сотот не была бы ноздревней, если бы не умела погружаться в нирвану. Это оказалось полной неожиданностью для Мориарти. Он трусливо забился в угол, когда Йог-Сотот материализовалась в его доме. Просвещенный Мориарти. Он попытался изгнать гостью криком, но та засмеялась ноздрями - Марианской и Мариинской.
   Йог-Сотот выглядела лучше, чем описывал Мориарти. Она не дала разрастись морщинам, а на груди все ещё висела грудь. Йог-Сотот была вполне нормальной женщиной - накрашенной и наряженной.
   Мой фаллось потяжелел в кармане.
   - Пощади, - взмолился Мориарти. - Я был плохим мужчиной, плохим ноздревним. Я прелюбодействовал и чревоугодничал. Но теперь я другой. Я похудел и посветлел кармой. Я перестал бегать за юбками, потому что лишился фаллося.
   Мориарти принялся раздеваться, чтобы показать свои кундалинии, однако Йог-Сотот остановила его жестом.
   - Мой фаллось теперь у него, - сказал Мориарти, тыча в меня пальцем. - Его зовут Йозеф Курдль, все остальное неважно.
   - Я знаю, - сказала Йог-Сотот. - Но ему нужна другая.
   - Какая разница! - заорал Мориарти. - Он ничего не помнит. Его Бюрстнер далеко, и она уже не Бюрстнер. А ты рядом, и ты ничем не хуже...
   Йог-Сотот изучила меня взглядом. Подошла и пощупала тут и там. Я был реальным. И я не возражал.
   Когда Йог-Сотот обернулась, Мориарти исчез. Она позвала его три раза. Поискала его три раза. Затем вернулась ко мне, сняла все с лица и опустилась на колени.
   Дальше фаллось сделал свое дело. Он вошел в ноздрю Йог-Сотот, он достал до самого мозга, он овладел ею.
   Поначалу я был скованным. Я боялся заразить Йог-Сотот Амнезиной. Я боялся заразиться сам. Ведь не все человеческие мысли чистые. К счастью, воспоминания Йог-Сотот оказались здоровыми. Они пахли детством. Я не распознал ни одной болячки. Я смело залез в пенную ванну её памяти, окунулся раз и ещё раз. Успокоился и очистился. Очистился и успокоился. Моя кожа так увлажнилась, что даже смягчилась. Хотя никакой кожи у меня не было. Меня там вообще не было. В голове Йог-Сотот был лишь мой фаллось.
   В голове Йог-Сотот были чащи водосточных труб. Ни одной тропинки, ни другой тропинки. Но мой фаллось уверенно катился вперед качалкой колбасы. Он знал дорогу, несмотря на бездорожье. Он знал, где найти Йог-Сотот. Он знал все то, что знала Йог-Сотот.
   Фаллось тащил меня вверх по водосточным трубам. Мы оказывались на крышах, откуда текла вода. Крыши одеялом висели в воздухе, им некого было прикрывать. Мы поднимались все выше - туда, где плакали тучи. Пробовали слезы на зуб, искали соленые. Ведь самые соленые слезы - человеческие.
   Мы нашли Йог-Сотот по самым соленым слезам. От неё только что ушел Мориарти, ушел в неизвестном направлении. Йог-Сотот тоже ушла, чтобы не оставаться самой в двухкомнатном дупле. Её прекрасные ноздри почернели от горя. Её волосы почернели от горя, которое было до самого неба. И оттуда полились слезы. Почему-то соленые, а не горькие. Почему-то белые, а не черные. У женщин такое случается.
   Водосточные трубы ржавели от её слез, однако Йог-Сотот было все равно. Она всерьез намеревалась прыгнуть вниз и наколоться на какую-нибудь трубу.
   Йог-Сотот не видела и не слышала нас с фаллосем. Нас как бы не было там. Там была только шайка небоскребов в засаде.
   Когда Йог-Сотот уставала плакать, она смотрела на многоэтажки с шахидскими поясами балконов и настежь закрытыми окнами, в которых отражалась непогода. Раньше в многоквартирных сердцах небоскребов жили люди - с красивыми и некрасивыми, физическими и юридическими лицами. А в сердца - даже в самые бетонные - не пускают кого попало. Понятно, что многоэтажки любили своих жильцов.
   Пока у тех не кончились деньги.
   Правители страны делали все возможное, чтобы у жильцов кончились деньги. До бесконечности повышали тарифы, цены на питание, а однажды вообще перестали платить зарплату. Люди долго копали клады как картошку, но когда собрали весь урожай и раздали все долги, им пришлось уйти.
   Сердца многоэтажек опустели. Они тоже ушли в лес водосточных труб, где стали промышлять грабежом. Лес был таким большим, что даже небоскребы могли затеряться в нем.
   Йог-Сотот сидела на крыше главной многоэтажки. Она не помнила, как забралась туда. Возможно, её захватили в плен небоскребы. Возможно, она захватила в плен многоэтажку. Вместо того чтобы разбираться, Йог-Сотот плакала и снова плакала.
   Нам с фаллосем, как настоящим мужчинам, вскоре надоел плач Йог-Сотот. Мы уже решили выбираться из горько-соленых воспоминаний, как вдруг где-то внизу началась война. Небоскребы напали на маршрутку, в которой ехали партизаны. И пошел брат на брата. И стало братьев вдвое меньше. А один из братьев оказался Тимофеем Мориарти. Всюду летали пули, и Мориарти полетел в реку. Он несколько раз ударился о камни головой и поплыл-поплыл по течению.
   И тогда Йог-Сотот перестала плакать. Она распахнула ноздри и тоже прыгнула в реку. Она поплыла-поплыла по течению следом за Мориарти и как-то догнала его. Вытащила Мориарти на берег и откачала из него воду.
   Она спасла Мориарти. А ведь он её бросил.
   "Неси-неси меня, волна, - сказал Мориарти, открывая постепенно глаза, - плыву сегодня без челна... Вы слышите песню реки, Авеста?"
   Йог-Сотот положительно поднялась и отрицательно помотала головой. Она поняла, что Мориарти не в себе. А мы с фаллосем даже поняли причину - на его темечке отпечатались рисунки камней.
   "Куда же вы, Авеста? - кричал Мориарти. - Не уходите, Аве Снарк! Похоже, я люблю вас..."
   Пока Йог-Сотот уходила от Мориарти, мы с фаллосем вышли из неё.
   Мы обогнали её по пути назад и очнулись немного раньше неё.
   - Теперь я твоя, - влюбленно сказала Йог-Сотот. - Если хочешь, можешь называть меня Авестой. Если хочешь - фройляйн Бюрстнер.
   Почему-то я не хотел называть её ни Авестой, ни Бюрстнер.
   - Я хочу домой, - сказал я, - хочу в Олимпийск.
   - Есть короткий путь, - сказала Йог-Сотот.
   Пока у меня был фаллось, я мог доверять ей.
  

ОЛИМПИЙСК

  
   Дорога была короткой. Если считать, что мильный камень - это начало главы, то я успел прочитал лишь несколько абзацев гравия.
   - Олимпийск, - сказала Йог-Сотот, тыча пальцем в грудь города.
   Перед нами действительно лежал, вернее, сидел Олимпийск. Он сидел в позе лотоса, поэтому мы сразу узнали его. Богатые города сидят на стуле, бедные - на корточках, а просвещенные - перекрестив дозорные башни на стенах. Да, наш Олимпийск был просвещенным. Он закрывал смотровые окна и медитировал. Замедлял уличное движение и медитировал. Медитация так расслабляла, что он очищал свой кишечник.
   Мы с Йог-Сотот оказались у черного входа не вовремя. Город Олимпийск как раз сливал нечистоты через задний проход, и вся шваль полилась на нас. Грязный поток всевозможного отребья понес нас по дальней дороге.
   Слюнявя углы поворотов, перелистывая мосты и тоннели, я наслаждался чтением истории Олимпийска. Историю хранила дорога - на ней были запечатлены события последних веков. И даже то, что было раньше, ведь дороги обычно старше городов.
   Я читал, что давным-давно здесь проезжал велосипедист. Он красиво поворачивал руль одной рукой, а другой держал красивый факел с олимпийским огнем. Вся олимпийская деревенщина сбежалась поглазеть. Она никогда не видела ничего подобного. Она летела на огонь и гибла в нем. Горели все - старики, женщины и дети. А велогонщик в желтой майке лидера смеялся над всеми.
   Его звали Вествест. И он был олимпийским чемпионом.
   Когда Вествест устал смеяться, он остановился, чтобы спокойно слезть с велосипеда. Он был не из тех, кто спрыгивает на ходу. Велогонщик воткнул факел в землю, поймал в лесу водосточных труб буйволка, зажарил и съел. Потом расстелил постель и заснул сном младенца в позе зародыша. А деревенские олимпийцы, которые тогда ещё не были никакими олимпийцами, продолжали лезть в огонь.
   - Не переживай, - прервала меня Йог-Сотот, - мы вскоре вернемся назад. Потому что все олимпийские дороги ведут в Олимпийск.
   Я не переживал. Я продолжал читать выбоины.
   Наутро Вествест забрался на велосипед, поднял над головой факел и крутанул педали. Однако уже на первом перекрестке спешился снова. Его остановил не светофор и не гаишник. Камень, который раньше пробивал шкуры мамонтов, победил колесо его велосипеда.
   Вествест поднял камень, прочитал его и положил в карман. Это был первый камень Олимпийска.
   Вествест не был праведником, чтобы бросать свое каменное дело.
   Он строил город как командир - новобранцев. Город ходил у него строем. Ходил у него часами. Но чаще всего город стоял у него на месте - раз-два. Стоял навытяжку, смирно, ожидая новых камней. Поворачивался нале- и направо, поворачивался кру-гом, не сходя с обозначенного Вествестом места.
   Вествест превратился в военного. В те времена вовсю шла мировая война. Все становились мировыми военными. Даже деревенские олимпийцы стали ими. Вествест был немцем, а значит, должен был воевать за фрицев. Неизвестно, строил ли он Олимпийск для себя или для Гитлера, в мирных или военных целях. В боях все смешалось в кучу - кони, люди, и по улицам бегали кентавры.
   - Город - не заяц, - сказала Йог-Сотот. - Никуда от нас не денется.
   Дорога зашвырнула нас на гору, на ладони которой сидел Олимпийск. Мы увидели, что город занимается самосозерцанием, что он не видит нас.
   - Вперед! - крикнула мне Йог-Сотот. - Если поспешим, проникнем в Олимпийск через рот.
   Шваль ринулась следом, но нам удалось оторваться. Мы перегрызли метафорическую пуповину, которая связывала нас с миром грязи. Мы понеслись по горной тропке, читая пятками камни.
   Камни поведали, что Вествест успел достроить город до конца войны. Это был настоящий кафкианский замок. На открытие приехал фюрер, он пообещал выиграть войну и провести в Олимпийске олимпиаду. Увы, Гитлер не сдержал обещания. Он отравился насмерть, и мировая война пошла не туда, а затем вообще остановилась.
   Вествест так расстроился, что собрался переименовать Олимпийск, назвать его как-то по-немецки. Однако союзники бомбили все города с немецкими названиями, поэтому Вествест передумал. Он заперся в башне из слоновой кости, где принялся крутить педали велотренажера в ожидании старости.
   Впрочем, старости на него не было. Возможно, Вествест крутил педали не в ту сторону.
   Тем временем город Олимпийск открыл рот и впустил нас с Йог-Сотот, как впустил когда-то деревенских олимпийцев. В городе было искусственное тепло и искусственный свет, но, главное, в нем был искусственный мир - Змеенет. Благодаря социальным сетям крестьяне общались и знакомились, плодились и размножались. Город Олимпийск разрастался бурьян-травой, взрослел и старел, а окрестные дороги, окутавшись дворами, получили человеческие и городские имена.
   Итак, мы с Йог-Сотот наконец вернулись в Олимпийск. Мы стали частью города, не вызвали тошноту или диарею. Город без труда переварил нас. Я посмотрел на Йог-Сотот - она кивнула в ответ.
   И мы потащились в мое пулеметное гнездо. Мне предстояло дочитать до конца память Йог-Сотот, пока она будет занята уборкой или готовкой. Я должен был узнать, кто мне друг, а кто враг. Люблю ли я фройляйн Бюрстнер и можно ли верить Мориарти.
  

КЛЮЧЧИ

  
   Алессандро Ключчи, торговля чаем и алкогольными напитками.
   Скрещенные ключи над головой. Золотой и гаечный - десять на четыре, двадцать два двадцать. Что родится у них? Когда? Во сколько? Ключ от сердца? Или почек? Дарю вам цветочек. Гвоздика на груди двубортного приталенного пиджака. Пришпиленная там, где дробью бьется чесночно-оливковое итальянское сердце.
   В кафе Алессандро Ключчи вино разливается рекой. Мокрое и сухое. Красное как кровь. Белое как молоко. Кровь с молоком. Полусладкая смесь. Пока наши рты заняты словами, она течет по усам...
   Кто здесь?!
   Здесь мы с Мориарти. Мы случайно наткнулись в городе друг на друга. Снова нанизались на спицы судеб. Испугались.
   - Я думал, тебя побрала Йог-Сотот, - сказал Мориарти.
   - А я думал, тебя побрала нирвана, - сказал я.
   Мы перешли через дорогу и направились к скрещенным ключам Ключчи. Выпить - хотелось.
   Кафешка пылесосом втянула нас. Везде - бочки, мухи и липкие столики. Запахи выпивки, которая просится наружу. За прилавком итальянский костюм со цветком. Пот каплет с крыши лба.
   - Сказано, что жара простоит ещё сто лет.
   - Максимум до чёртверга.
   Голоса... Мужские, несмотря на визгливость. Пищат как мыши. Будто развязались голосовые связки.
   Мы захватываем без боя свободный столик у окна. Столик сразу сдается. На нем появляется чай - красный каркаде и белый пион. Опять кровь с молоком. Первая чашка Мориарти, вторая - мне. Третья...
   Тем временем на экране окна идет фильм. Он идет по улице.
   Вернее - идет она, фройляйн Бюрстнер. Нехотя топчет ногами тротуар. Приехала из деревни, чтобы прогуляться под красными фонарями. Ей скучно, никто не развеселит её. Ах, если бы я только знал, что это Бюрстнер... А так я тупо смотрю на её грудь, которая эротично колышется и колышется... Окно показывает мне артхаусное кино, над его мертворожденным сценарием явно плакали коты... Между тем Бюрстнер пишет белым на стекле: "Инь". А затем уходит себе по дороге. Через дорогу - на черной-черной стене - черным написано: "Ян". Видимо, это титры.
   Двадцать два пятьдесят пять. Поздно. Гаечный ключ поворачивается на одиннадцать. Сейчас что-то случится.
   - Всегда должен быть ключ к разгадке, - наконец говорит Мориарти.
   Вокруг по-бабьи грудятся люди. Пищат комарами. Я слышу:
   - Раньше письма писали по-толстовски и по-достоевски. Не то что сейчас. Сейчас письмо не длиннее эсемески. Вот мой дед, царство ему промеж глаз...
   - А конверты... Какие были конверты!
   - Да, почтальоны были шварценеггерами.
   Они говорят о письмах. Умничают. Поучают. А ведь я тут единственный, кто пишет вообще.
   - В письмах не стоит слишком запутывать читателя, - говорит Мориарти. - Совсем чуть-чуть. Тогда читателю захочется попотеть в поисках ключа к разгадке. Но при этом он не должен выпустить весь пот... У тебя самого есть ключ?
   Я показываю ему ключи от гнезда. Мориарти берет их, вытаскивает брусок мыла и веревку.
   Если этот злодей повесится, всем станет проще.
   Я прикрываю глаза руками, а Мориарти быстренько делает слепок ключей.
   - Пойду помою руки, - говорит Мориарти, возвращая мне ключи. - Лишь в Лесото никто не моет руки, потому что они черные от природы.
   По легенде он был когда-то в Африке. Страна называлась Лесото. Мориарти прятался от Йог-Сотот под водой. С ним была Авеста Снарк, но вскоре разбухла от влаги и разонравилась ему.
   Мориарти слал бы из-под воды письма, если бы умел писать, как русские классики.
   - Зато я пережил все это, - говорит Мориарти, любуясь своими пилатовскими руками. - Я работал мышцами, а не умом. Я обманул Йог-Сотот и Авесту Снарк, я нашел и потерял брата...
   Бездна смотрит на меня из ноздрей Мориарти. Кажется, что на её дне чернеют африканские папы.
   - Сейчас расстояния - не расстояния. Каждый, у кого есть Змеенет, бывает в Лесото, - говорит Мориарти. - А Лесото бывает у каждого. Я знал одного Папу, игрока в Игру. А Папа знал моего брата - игрока в Игру...
   Слова Мориарти размокают от выпитого. Мне хочется закрыться от него зонтиком.
   - Все игроки в Игру знают друг друга. Они играют на озере Касталия. Это где-то в Лесото.
   Мориарти затапливает себя мыслями о Касталии.
   - Судя по картинам брата, на озере стоит побывать...
   Мориарти затапливает себя мыслями о брате.
   - Старший брат - как отец, - говорит он, когда я пытаюсь улизнуть, - а младший - как сын. С возрастом все становится. Но как быть с близнецами? У меня есть брат-близнец, он художник. Его картины висят в Змеенете, их можно посмотреть бесплатно и установить бесплатно на рабочий стол.
   Мориарти указывает на картину, которая висит у Ключчи.
   Мне хорошо видно, что она живописна. В центре маслом растекается какое-то озеро. В нем моют волосы полуобнаженные ивы и березы. У их ног зеленеют похожие на поросят лягушки. В воде отражается ночь, но над головой стоит день и Олимпийская Деревня. Она узнается по кольцам и стягам, а также по людям атлетической наружности. На берегу небольшая толпа. Кто-то раздевается, кто-то одевается, а кто-то заметен и так. Например, фройляйн Бюрстнер со всеми своими прелестями. Она так резко выскакивает из черной воды на белый свет, что её белая грудь выскакивает из черного купальника, изображая символ Инь-Ян.
   - Это тоже картина моего брата, - говорит Мориарти. - Ключчи скачал её в Змеенете, не заплатив ни копейки. Но он ещё заплатит! Если бы все платили, брату не пришлось бы играть в Игру, чтобы прокормить себя. Не пришлось бы выбивать долги, чтобы прокормить себя. Он вернулся бы в Олимпийск и занялся любимым делом.
   Мориарти кивает на картину, я тоже киваю.
   - Знаешь, кто там иньянит грудью?.. Твоя Бюрстнер.
   Я подскакиваю с места - к картине.
   - Брат сможет помочь. Он расскажет, как найти Бюрстнер. Но сначала помоги брату. Найди и привези его домой. У тебя все получится. Ты быстрее всех меряешь футбольные ворота, хорошо сочиняешь письма, а твой фаллось не хуже африканского. Ты там будешь своим. Я же слишком просвещенный, чтобы возвращаться в Лесото.
   Мориарти слишком просвещенный. Он видит то, что не видят другие. Видит Алессандро Ключчи за прилавком в окружении кваквантов. Ключчи - это не ошибка, это фамилия. Когда-то итальянец держал здесь пивную с винным магазином. Теперь тут продуктовый магазин с наливайкой.
   Тут можно выпить чая и вина. Тут можно послушать разговоры о прошлом и о погоде.
   Но почему я?
   Почему я вижу над входом скрещенные ключи? Которые уже показывают полночь.
   - Поезжай, - говорит Мориарти.
   Я отказываюсь.
  

КОМАНДА МОРИАРТИ

  
   Утром кто-то хотел ворваться в туалет, когда я сидел там.
   - Ты там что, усрался?
   - Наоборот, - спокойно ответил я.
   Голос показался незнакомым. Я задумался над тем, кто это - и время полетело ракетой. Вскоре я вообще забыл, зачем сижу на толчке и ковыряюсь в ушах.
   - Мориарти? - зачем-то сказал я.
   И стало тихо. Ни шагов, ни сопения. А может, я засунул ватную палочку слишком глубоко в ухо.
   Итак, был День сепуления, меня звали Йозеф Курдль и что-то там ещё.
   Я открыл дверь не сразу. Нацелил кулаки повыше и занес ногу на всякий случай.
   В коридоре никого не было, даже ноздревней Йог-Сотот, которая работала у меня по хозяйству.
   Йог-Сотот вывернула себе уши неделю назад. Она так лихачила, что упала на землю, вывернув весь слух наизнанку. Поэтому лежала в доме ноздревних под капельницей.
   Я пробежался по гнезду как ниндзя. Кроме набедренной повязки, наложенной после неудачной попытки изнасилования, на мне ничего не было. В бою я был бы свободен как птица, однако все противники попрятались по кустам.
   А потом зазвонил телефон.
   - Алло!
   - Йозеф Курдль?
   Тот самый голос - Мориарти.
   - Что тебе угодно?
   - Нужно поговорить.
   Интересно, о чем?
   - Я свободен до двенадцати.
   - Сейчас полпервого.
   - Поспеши.
   - Мои люди уже выехали...
   Я пробежался ещё раз по комнатам - на этот раз больше похожий на эксгибициониста, чем на ниндзя. Посмотрел в дверной глазок. Там действительно стояли. Я открыл им, даже не одевшись - никогда не стеснялся своей мускулатуры.
   - Авеста Снарк, - сказал первый.
   Соски дразнились сквозь тонкий свитер. Я сразу захотел её.
   - Мария Мориарти, - сказал второй.
   Ничего интересного, не считая пистолета в кобуре.
   - Мальва Штырь, - сказал третий.
   Моя таксистка была в потертом джинсовом костюме, в руках - баклажка светлого пива.
   Я потащил Авесту Снарк в комнату для гостей. Остальные сняли каблуки и поплелись следом.
   Я усадил всех на пол, по-японски. Авесту - возле себя, остальных - чтобы видеть правым и левым глазом. Посередине положил газеты: в случае перестрелки я завалю ими Марию Мориарти.
   - Нас послал Мориарти, - сказала Мальва Штырь и отхлебнула пива.
   Она была словно с бодуна, волосы торчали на всю комнату.
   Мария Мориарти незаметно потянулась к кобуре. Я стал разворачивать "Порт-Спорт".
   - Есть такая страна Лесото, - сказала Мария Мориарти. - Там лес.
   - Там Африка, - сказал я.
   Мне не нравился разговор. Его спасала только грудь Авесты. А ещё мне не терпелось узнать, каким образом Мориарти пробрался в мое гнездо.
   - Там Африка, - повторил я.
   - Все так думают, - сказала Мария Мориарти.
   Она достала карту из нагрудного кармана, развернула и обвела пальцем Африку.
   - Найдите Лесото, - сказала она.
   Я помотал головой, зная, что это уловка. Как только я начну искать Лесото, они оглушат меня, упакуют и отправят в Африку первым самолетом. А гнездо продадут.
   - Не тот масштаб, - сказал я, не глядя на карту.
   - А в Лесото такие леса...
   Мария Мориарти запнулась, подбирая слова.
   - Там растут баобабы, - сказала Авеста.
   - Их можно вырубать, - сказала Мальва Штырь после отрыжки. - И никто вам ничего не сделает. А можно просто собирать грибы.
   - Или делать салат из листьев, - добавила Мария Мориарти.
   - Салат из листьев и грибов, - уточнила Авеста Снарк.
   Мария Мориарти снова дернулась, и мне пришлось развернуть "Правду-Матку".
   - Смотрю, вы много читаете.
   Сейчас - или никогда!
   Я набросил газету на Марию Мориарти, ударил локтем Авесту и прыгнул на Штырь. Она попыталась грохнуть меня бутылкой, но я опрокинул её. Кубарем выкатился из комнаты и прикрылся дверью от пуль и женских криков.
   Пора было улыбаться, но сзади стоял Мориарти.
  

НАД АФРИКОЙ

  
   Меня разбудил гул пропеллеров. Рядом сидела Йог-Сотот. Она была в бикини.
   - Как твои уши? - спросил я.
   Йог-Сотот скривилась.
   - Человек привыкает ко всему, - ответила она.
   Я кивнул на небо.
   - Только не к этой голубизне.
   Один бокал - и голова кругом. Кислородное или сладкородное опьянение. Чем дальше от земли, от грязи - тем сильнее. Понятно, почему небожители всегда пьяны. Почему они видят то, чего нет. Видят всякие квакванты и пи-эр-квадраты.
   На высоте ярко и жарко. Встречный ветер мешает дышать и смотреть. Зато можно слушать. Когда настроите диапазон, разберете слова в шуме пропеллеров. Не хлопайте ушами, наловите полные раковины историй. Это рассказы о седьмом небе. Это рассказы о полетах во сне и наяву. Это...
   - Однажды Самолетов лихачил в небе, - рассказывали пропеллеры. - Ты нарушаешь правила движения, предупредил Вертолетов. Ты слишком летаешь, предупредил Воробьев. Нельзя так гонять, предупредили Орлов и Соколов. Сорокину и Воронину тоже не понравилось поведение Самолетова. Однако Самолетов... Однако Самолетов сказал, что он боинг, что на его борту важные люди, что они спешат. Все покачали головами, даже Спутников покачал головой. И в этот миг Самолетов споткнулся... Самолетов споткнулся и воткнулся носом в землю. Все важные люди закричали, а потом умерли вместе с Самолетовым. Взрыв был такой, что Собакина и Коровьева подбросило в небо, и они научились летать. А на месте падения Самолетова остался лишь черный ящик с Котовым, Шрёдингером и Гейзенбергом внутри.
   Йог-Сотот плохо слышала эту историю. Йог-Сотот была похожа на слона: добрые печальные глаза, печально потупленный хобот, лопухи печальных ушей.
   Мы пролетали над картинами Малевича - черными квадратами Африки, окруженными сахаром Сахары. На картинах также были представлены Арабов и Верблюдов. Они плелись в оазис, чтобы напиться воды и отдохнуть в тени деревьев.
   Потом началась саванна с некошеной сорняковой травой и разбросанными где попало баобабами. Здесь проводилось сафари. Похожие на Хемингуэя охотники стреляли во Львова, а их шоколадные слуги перезаряжали ружья и заворачивали в саван убитых лоп и антилоп.
   Потом были джунгли, из которых вылетели малярийный Комаров и цецешная Мухина. Они хотели укусить нас, а мы не хотели, чтобы они нас кусали. Нам пришлось вовсю закрутить своими пропеллерами. Но Мухина и Комаров не отставали до самого Лесото. Там их отвлекла Зеброва. От мелькания черных и белых полос у насекомых так закружились головы, что они врезались в землю. На месте падения остались только черные ящички с крохотными Котовым, Шрёдингером и Гейзенбергом.
   - Который час?
   Внизу желтели леса Лесото.
   - Скоро октябрь, - сказала Йог-Сотот.
   Она обладала не только умом, но грудью. Даже двумя.
  

СТОЛИЦА ЛЕСОТО

  
   Мария Мориарти оделась в одну кобуру, но по-прежнему не нравилась мне как женщина.
   - Проснулись?
   Я выглянул из окна палатки - под ногами текла и бурлила улица. В Лесото жило не меньше машин, чем у нас.
   - Хороший костюмчик.
   - Я одеваюсь, как мне удобно, - сказала Мария Мориарти и повернулась задом.
   Её кожа лущилась от загара, но я деликатно промолчал.
   - Идем, Йозеф.
   Не успел я надеть шляпу и плащ, как она потащила меня в город. Это была столица Лесото. И тоже называлась Лесото.
   - Здесь всё Лесото, - пояснила Мария Мориарти.
   - Куда вы меня ведете?
   Мы прошли мимо дома, где когда-то жил Тимофей Мориарти. Я понял это по табличке с барельефом. Там было выбито его настоящее лицо и настоящее имя.
   - Поторопитесь, - сказала Мария Мориарти.
   Девушка явно куда-то спешила.
   На углу мы столкнулись с Авестой Снарк, такой же обнаженной и загорелой. Она почему-то не побрила ноги.
   - Привет, - сказал я. - Как спалось?
   Я спросил наобум, но попал в точку.
   - Жарко, - сказала Авеста. - А ведь скоро октябрь.
   И тут я вспомнил о Йог-Сотот. Она летела со мной в вертолете.
   - Где Йог-Сотот?
   - Она позвала вас, - сказала Мария Мориарти. - Кто-то утонул на берегу.
   Я поискал глазами воду.
   - В Лесото нет моря, - сказала Авеста. - И обычно здесь никто не тонет.
   Я побежал, оставив девушек далеко позади. К ним стали приставать местные, а я не хотел встревать.
   Йог-Сотот гладила утопленника по голове у моря, которого нет. Рядом с ней стояла Мальва Штырь. Одетая в джинсовый костюм, она жадно пила пиво.
   - Хреново выглядишь, - сказала Йог-Сотот. - Как всегда.
   Она тоже выглядела хуже Штырь. И даже хуже Марии Мориарти. Не говоря об Авесте.
   Если бы не очки, утопленник выглядел бы как Мориарти. Для удобства я снял их с него.
   - Это не Мориарти, - подсказала Йог-Сотот.
   - Это было бы слишком просто, - сказал я.
   Мальва Штырь протянула мне бутылку. Я допил пиво и виновато улыбнулся.
   - Он полез купаться в День сепуления, - сказала Мария Мориарти. - Нырнул и не вынырнул. Потом стал барахтаться и звать Йозефа Ка.
   - Но я не знаю его, - сказал я.
   Я вернул очки утопленнику и задумался.
   - Его звали Папа, - сказала Авеста Снарк.
   Мне определенно нравилась её грудь.
   - Тогда стоит расспросить его детей, - сказал я.
   - Он не имел детей, - сказала Йог-Сотот.
   - В Лесото всех зовут Папами, - сказала Авеста.
   - А не искупаться ли нам?
   Я снял плащ и шляпу и остался в одной набедренной повязке. Меня окружал лес, но мне было без разницы. Радостно завопив, я прыгнул куда-то.
  

ОБРЫВ

  
   Обрыв означает конец чего-то. Поверхности. Земли. Соединения. Змеенета. Это место в пространстве Лесото, где хитроумно разъединяются топологические многообразия. Все объекты геометра Эвклида обрываются здесь или срываются вниз. Объекты геометра Эвклида, как правило, нелетучи, они падают камнем. Настолько нелетучи, что даже самый наблюдательный субъект не успевает увидеть полет. Зато любой смежный субъект успевает услышать конец полета.
   Впрочем, обычно субъектов здесь немного. Один или меньше. Змеенет стал таким хорошим, что перестал обрывать свои соединения и выбрасывать сюда Пап. Эвклидовые объекты давно не падали вниз. Над обрывом тихо и неспокойно. Хочется сидеть там, болтать ногами и рефлексировать.
   Под ногами - конец. Только наверху понятно, что конец - это конец. На обрыве цепляешься за поверхность земли и прочие объекты. Мысли материализуются. И те, что ниже пояса. И те, что в голове. Они как-то тяжелеют. С одной стороны - желаешь облегчиться, прыгнув вниз. С другой - желаешь просто подрыгать ногами.
   Не считая Йог-Сотот и Лесото, меня не отвлекал никто. Мне не мешали нелетучи над головой, которые готовили дождь. Не мешали нелетучи под головой, которые готовили мне твердую посадку.
   В моей голове роились голые бабы. Мой фаллось справился бы со всей толпой. Возможно, одновременно. Если невозможно, то в два счета. Хотя я не хотел так много. Я хотел малого - с кем-то спать. Мне хватило бы одной несколько раз в день.
   Я вспомнил фройляйн Бюрстнер - Амнезина отступила, потому что боялась высоты.
   Итак, я вспомнил фройляйн Бюрстнер. Её фигуру, от которой пропадала речь. В идеале я хотел бы спать с ней по ночам и несколько раз в день. Но что я знал ещё? Я знал, что она фройляйн. И знал, что она Бюрстнер. Мы были связаны бантиком, пока Амнезина не развязала его. Зачем-то я продолжал искать фройляйн Бюрстнер. Меня влекло её выдающееся тело, векторы и скаляры грудей. Однако причиной не могла быть одна грудь. Или две. Даже дюжина грудей! Внутри Бюрстнер было что-то, кроме сердечного насоса и кишечного шланга. То, за что любят и умирают. Иначе я не искал бы её.
   Я посмотрел в верные глаза Йог-Сотот, она повиляла хвостом.
   Мне определенно нужно было с кем-то спать. Должен ли я временно полюбить кого-то? Или и так сойдет?
   Я коснулся загорелого плеча Йог-Сотот, она отложила лесотскую книгазетку.
   Йог-Сотот не рефлексировала, не болтала ногами. Свернув книгазетку, она убивала время как муху. Йог-Сотот выглядела не лучше, чем обычно, но продолжала оставаться женщиной. Она продолжала оставаться ноздревней, несмотря на то что ноздри зарастали с каждым днем. Ей нужно было срочно переспать с кем-то, однако Папы боялись её с прошлого раза. Я был единственным и я был рядом. Йог-Сотот целыми днями смотрела на моего фаллося, как на фаллоимитатор. Это обижало меня и моего фаллося.
   Если я пересплю с Йог-Сотот, мне придется поднять ей зарплату? Или, наоборот, урезать?
   Я прижал Йог-Сотот к себе, а затем оттолкнул её.
   Взгляд Йог-Сотот помутился от вожделения. Она зашаталась и чуть не свалилась с обрыва. Я откатил её от греха. От Йог-Сотот осталось мокрое место. Если бы не фаллось, я ушел бы себе - подальше от бешеных коровьих глаз и морского языка, который вывалился изо рта. Йог-Сотот приближалась ко мне с грацией трехного паука. Последняя нога пыталась расстегнуть набедренную повязку.
   Стопудовый сохатый фаллось тянул меня вниз. Пришлось отойти от обрыва - в глубь Лесото. На горизонте сразу же замаячили люди в пляжной одежде. Там желтел несуществующий пляж. Там желтели сплошные соблазны, а тут желтела Йог-Сотот. Она...
   Она расстегнула мой плащ и укусила сосок. Моему фаллосю понравилось это. Он поцеловал Йог-Сотот и завалил на палую листву. Лес покраснел. Близился октябрь.
  

ВЫВИХ

  
   Лёжать на собственной ноге - то ещё удовольствие. Тем более в лесу, где никого нет рядом.
   Сейчас я жалел, что избавился от девушек. Мальву Штырь я потерял в супермаркете, куда мы зашли за пивом. Авесту безжалостно запер в своей палатке. А Марии Мориарти хитроумно купил билет в другой конец.
   Тошнота была сильнее боли. Я нащупал губами ямку, но выдавил из себя лишь пару слюней. Мне не хватало сил, чтобы перевернуться.
   "Сломал или нет?" - думал я о ноге, которую не так давно припечатал всем своим весом.
   Вы будете смеяться, но я поскользнулся среди лета.
   В Лесото лето до самой зимы. Всё теплое - мороженое и пиво. Вот почему здесь не болеют, вот почему немногочисленные врачи улетают в страны похолоднее.
   Я не знал, что делать, если нога не захочет ходить. Если внутри неё перепутаются все косточки. Как я раскрою личность утопленника? И как нарву листьев для салата.
   Я попробовал кричать, но баобабы были слишком высоки. Меня окружили какие-то сороконожки - поглаживая голодные животы, они ожидали моей смерти.
   Вся надежда была на Мориарти. Он обладал самым мощным телескопом в мире, через который следил за моими шагами в Лесото. Оставалось доказать ему, что я упал не по приколу. Что я действительно умираю от жажды и укусов сороконожек. Однако я показал себя плохим актером, а потом вообще потемнело.
   Я проснулся от того, что кто-то пощекотал ножом мою вывернутую ногу.
   - Папа срезать белый гриб, - сказали из темноты.
   Полуночник принял меня за гриб. Его нож светился лунным светом.
   - Тебя послал Мориарти? - спросил я, поднимаясь.
   Крепкий сон вернул мне силы, я даже сумел стать на больную ногу.
   - Говорящий гриб, - сказал Папа, целясь ножом мне в рот.
   В следующий миг он бросился в атаку. К счастью, мои ноги подогнулись от страха - и Папа полетел к сороконожкам. Из кустов донеслось чавканье.
   Я выломал палку и, опираясь на неё, быстренько поплелся прочь. По дороге, конечно же, заблудился и заснул. Спустя пару часов меня разбудило техно, которое извергали динамики минивэна.
   В салоне спали мужчины и женщины. Многие держались за руль, изображая водителей. Везде валялась пляжная одежда и огрызки грибов.
   - Вас послал Мориарти? - крикнул я, но техно гремело громче.
   Я схватил одного Папу за волосы и вытащил из минивэна. Обрушил палку на его почки. Но Папа не сказал ни слова. Похоже, он переел грибов.
   Вспомнив, что я сам умираю от голода, я полез за остатками грибов в машину. Я умостился между папами и мамами и принялся завтракать. Рассвет полоснул по глазам бритвой. Сразу перестала болеть нога. Я был уже не в Лесото.
  

ТРИП

  
   - Подожди, Курдль...
   Меня звала Йог-Сотот. Я прекратил бренчать на балалайке и обернулся на крик. Йог-Сотот догоняла меня на матрешке.
   Вокруг высились стены Кремля. Я решил, что это Москва.
   - Йозеф, сюда!
   Кто-то знакомый махнул мне рукой из мавзолея. Похожий на Ленина, но без бороды. Похожий на Мориарти, но в очках.
   Я пришпорил матрешку и оторвался от колонны пьяных медведей. Йог-Сотот рванула следом. Её преследовали афрорусские с останкинскими стволами.
   - Это я, Папа из Лесото!
   Я наконец-то узнал его - тот самый утопленник. Очевидно, мы вернулись в прошлое. Пока я думал над этим, Папа затолкнул меня в мавзолей. Так же он поступил с Йог-Сотот.
   - Русская мафия, - сказал Папа, - везде русская мафия.
   Папа вручил мне лопату. Я увидел топку и кучу угля.
   - Поговорим, когда уйдем от них, - сказал Папа, достав лук и прильнув к окну мавзолея. - Это не африканцы. Они просто загорелые. Солнцевская группировка.
   Папа стал угощать братков стрелами. На Красной площади послышались крики.
   - Получай, Россия! - сказал Папа.
   - Чух-чух-чух, - сказал мавзолей, накормленный углем.
   Мы покатили по рельсам. За окном замелькали березки.
   - Мало кто знает, что мавзолей - это паровоз, - сказал Папа, скручивая косяк. - Ещё до Великой войны русские тайно проложили рельсы до самой Сибири. Если бы немцы вошли в Москву, Сталин мигом перегнал бы мавзолей в безопасное место.
   - А я при чем? - сказал я, бросив лопату.
   Папа рассмеялся, трава подействовала слишком быстро.
   - Ты упал, - сказала Йог-Сотот.
   Она пыхнула и протянула косяк мне, но я помотал головой.
   - Он под грибами, - сказал Папа.
   Они обрызгали смехом весь мавзолей.
   - Есть хочу, - сказала Йог-Сотот, - умираю. У тебя нету щей, ухи или ботвиньи?
   - Ботвиньи?!
   Слабое африканское сердце Папы не вынесло ботвиньи. Он распахнул рот и стал захлебываться.
   - Тону! - закричал он.
   Мы нырнули за ним, но было поздно.
   Перед смертью Папа успел показать нам кастрюлю с борщом. Мы хлебали его до самого Лесото.
  

МНЕМОЗИНА

  
   Когда грянул октябрь, я в чем-то признался Йог-Сотот.
   Я признался ей, что не помню, кто такая фройляйн Бюрстнер. Признался, что не помню футбольных правил. Признался, что болен Амнезиной.
   - Впрочем, я ни о чем не жалею, - подытожил я.
   - И правильно, - сказала Йог-Сотот, обхватывая мою голову грудью. - Мы вместе благодаря твоей Амнезине. И разве нам плохо?
   С Йог-Сотот и впрямь было неплохо. На меня совершенно не действовали пистолет Марии Мориарти, грудь Авесты и пиво Мальвы Штырь. Все это я получал от Йог-Сотот за полцены.
   - В моей ноздре есть история, - намекнула Йог-Сотот, обнажая свой мозг, - для тебя.
   Я сразу же врубил своего фаллося и проник в неё. Я проник в белый-пребелый офис с белыми-пребелыми компьютерами, за которыми сидела белая-пребелая женщина в белой-пребелой блузке.
   - Я здесь работаю, - сказала женщина. - Как видишь, поддерживаю все в чистоте. Мой любимый цвет - белый. У меня чистая репутация и такое светлое имя, что его невозможно очернить. Присаживайся.
   Я сел напротив неё. В офисе было слишком светло и чисто для меня.
   - Меня зовут Мнемозиной, - сказала Мнемозина. - Впрочем, мы встречаемся в первый и последний раз, так что не забивай себе голову.
   Амнезина проглотила её имя, не разжевывая.
   - Это мой кабинет. Все компы - мои. Суммарный объем их памяти - более трех терабайт. Но я не пользуюсь их памятью.
   Я вопросительно посмотрел не неё.
   - Да, я не включаю их - от греха подальше. У компов очень хорошая память, лучше чем у людей. Но у меня тоже хорошая память, лучше чем у людей. Я помню даже то, чего помнить не положено. Мне захочется посоревноваться с компами. Определить, у кого память длиннее. А это может закончиться, а может и не закончиться.
   Я изучал белую-пребелую родинку на её белой-пребелой шее.
   - Моя память чистая и светлая, белая-пребелая. Начальство даже не догадывается, какие вещи я храню в голове. Вся рабочая информация - в ней. И нерабочая информация. Иногда и она может сработать.
   Женщина подмигнула мне. Я понял её намек и вытащил фаллось из кармана.
   - Тебе придется помыться. Я не хочу, чтобы ты запачкал меня или наследил в моей памяти.
   Я сделал, как она пожелала. Вымыл фаллось до блеска и вошел в неё. Я вошел в её девственно чистый мир, в белый-пребелый туннель. В конце него грудилась тьма.
   Тьмой была некая фрау Грубах. Её исполинская грудь лежала на клавиатуре Кокомпьютера.
   - Это моя квартира, - сказала фрау Грубах. - Она большая-пребольшая, в ней много комнат и много жильцов. Пока понятно?
   Я потряс головой.
   - Кокомпьютер помнит всех, кто жил в моей квартире, - сказала фрау Грубах. - Он помнит Мнемозину. Чистая-пречистая девушка с хорошей памятью. Её направили в командировку. Сюда, в Олимпийскую Деревню. И она остановилась в моей квартире. Выбрала самую светлую комнату. Вымыла и вычистила её. Стерла пыль с Кокомпьютера. Но побоялась включить его. Кокомпьютер обиделся - и включился сам.
   Кокомпьютер подтвердил слова фрау Грубах:
   - Мне стало интересно, почему я не нужен Мнемозине. Неужели её память лучше моей. Я загрузился и сразу спросил, с какой скоростью летят годы и куда именно летят.
   - Она ответила, - сказала фрау Грубах, расстегивая лифчик. - Сказала, что годы летят вокруг Солнца со скоростью Земли. И задала вопрос в ответ: какая ноздря глубже - Марианская или Мариинская?
   Когда фрау Грубах распечатала свою грудь, я забыл обо всем. Вооружившись фаллосем, я блохой прыгнул на неё.
   - Они соревновались до бесконечности. Они знали и помнили все на свете. Никто не мог победить или проиграть. Прошла неделя. Может быть, больше. Однажды я заглянула в комнату - и увидела трупы. Кокомпьютера удалось оживить, поменяв ему жесткий диск. Мнемозину - нет.
   Я продолжал пробивать фаллосем гранит воспоминаний фрау Грубах. Все дальше, все глубже. Я чувствовал, что скоро увижу фройляйн Бюрстнер. Увижу банты на её блузке, кружева на фартуке и длинную синюю юбку. В руках она будет держать поднос с белыми баварскими сосисками и белым баварским пивом. Она скажет...
   - Хорошая память - как пуля: быстрая и тихая, - сказала Йог-Сотот. - Хорошо, если не в свою голову.
  

АМНЕЗИНА ПРОТИВ МНЕМОЗИНЫ

Говорит Змеенет

   В одна крысяча тристаспартанском году на поле боя вышли Мнемозина и Амнезина. Всем известно, что первую легко потерять, но невозможно забыть, а если рядом вторая - забываешь все на свете.
   Они вышли на поле, заросшее лютиками, хвощом и бурьяном, вышли такие красивые - с волосами и прочими женскими штучками. Их волосы отличались прическами: на голове Мнемозины красовалась соломенная крыша, на голове Амнезины - что-то похожее на морскую капусту. Под прическами красовались лица: Мнемозина обладала четким и тонким лицом, а лицо Амнезины толсто порывали тени косметики. Ещё ниже красовалась телесная одежда: тело Мнемозины было запаковано в крито-микенский брючный костюм, а тело сестры покрывали какие-то хламиды, от плеча до седьмого колена.
   Мнемозина и Амнезина были сестрами, так же как Каин и Авель были братьями. Мнемозина - старшая, в память она врезалась первой. Амнезина появилась немного позже, она так рубанула нос, что от него остались одни стружки. Каким-то чудом сестры выросли вместе, не убив друг друга.
   Убить друг друга они решили сейчас, на этом поле, в одна крысяча тристаспартанском году. Они вышли - брат на брата, и пошли навстречу, пока не приблизились. Сестры были красиво обуты: Мнемозина - на каблуках, Амнезина - босиком. Заметив друг друга, они остановили шаг посреди некошеной травы. В небе хлопал крыльями аист. На болоте мычали забытые пастухами коровы. Сам Бог велел устроить здесь мозговой штурм.
   И сестры устроили здесь мозговой штурм. Мозг Мнемозины был крепостью, которую штурмовала Амнезина. Крепость долго забрасывалась кошками, мышками и троянскими конями. Амнезина бросала войска и бросала курить, она никак не унималась. А Мнемозине - хоть бы хны. Известно, что памяти, как и мышцам, необходимо железо, поэтому в своей крепости Мнемозина укрепила память культуристскими упражнениями.
   Мнемозина знала наизусть конструкцию клеток серобуромалинового вещества Амнезины, знала каждый камень в сердце и пустоту на душе. Но главное - она знала, что сестра не отступит.
   Та и впрямь не отступила. Амнезина пошла дальше, а Мнемозина осталась на прежнем месте. Произошло что-то непонятное. Сестры как бы стали друг другом, поменялись именами и прическами, одеждой и обувью.
   Намного позже пифагор Майор-Майер описал все формулами. Он назвал Амнезину неостановимой нечистой силой, несмотря на белизну хламиды. А Мнемозину назвал объектом несдвигаемой чистоты, хотя она потела после тренировок как мужик. Пифагор Майор-Майер эвристически доказал, что при столкновении неостановимая сила остановится, а несдвигаемый объект сдвинется. Амнезина очистится, а Мнемозина - замажется. Но при этом они ничего не заметят. Одна будет считать, что штурм удался, а другая - что отстояла свой мозг.
   Однако ни один пифагор не скажет, что случилось с душами сестер. Ведь душу не пощупаешь эмпирически и не дифференцируешь её иды. Пифагорам не хватает знаний, чтобы верить в душу. Так что и мы не будем заморачиваться.
  

ГРИБЫ И ЗМЕЕНЕТ

  
   В день, когда листья падали особенно шумно, кто-то обстрелял мою палатку. Выглянув из окна, я увидел следы матрешек.
   - Русская мафия, - сказали мне.
   Я сразу распознал в толпе Йог-Сотот. Новое бикини сильно молодило её. Она тащила пакеты из супермаркета.
   - Похоже на Марию Мориарти, - сказал я.
   Девчонки вполне могли быть русской мафией. У них имелись деньги, оружие и красота, которая всегда считалась главным оружием.
   - Мориарти не собирался меня убивать, - сказал я. - Он лишь хотел убить мою палатку.
   Через дыры светилось небо Лесото. Как только с него польется первый зимний дождь, я утону прямо в палатке.
   Я спросил Йог-Сотот, шел ли дождь, когда утонул Папа.
   - Какой Папа? - спросила Йог-Сотот.
   И вправду, здесь всех зовут Папами.
   - Когда в Лесото был последний дождь? - спросил я.
   Йог-Сотот достала банку грибов из пакета.
   - Грибы ответят на твои вопросы, - сказала она.
   Открыв крышку зубами, Йог-Сотот высыпала грибы на тарелку. Они были темно-синими, как крашеные маслины.
   - Страус Эмо находит их под землей, - сказала Йог-Сотот.
   Она уже чавкала. Я набил щеки по её примеру - и страус Эмо отвез меня в Змеенет.
   Папа лежал на моей больной ноге, как на подушке. Мы загорали на берегу моря, которого нет. Всю окрестность запрудили обитатели Лесото. Разодетые в одни волосы и черные очки. Как звезды или агенты ФБР.
   - Откуда ты знаешь, что я Курдль?
   Я едва говорил - язык распух от грибов.
   Папа улыбнулся и перевернулся на другой бок. Его загар был такой ровный, что я не увидел гениталий.
   - Потому что я тоже Курдль, - сказал Папа.
   Я попытался отодвинуться, но Папа намертво прилип к ноге.
   - Может, он твой папа? - предположила куча. Из неё торчали грудь Авесты, пистолет Марии Мориарти и баклажка Штырь.
   Мне это не приходило в голову. Я потерял отца в глубоком детстве. Затем искал его везде, но только не в Лесото, где каждый второй Папа.
   Я обнялся с Папой, таким теплым и нежным. Он поцеловал меня в щеку и потрепал волосы. Его кожа пахла эвкалиптом и гвоздикой, а изо рта шел клубничный кальянный дым.
   - Не думал, что ты примешь меня, - сказал Папа.
   Люди вокруг нас утирали слезы.
   - Благодаря грибам Лесото я захожу в Змеенет каждый день, - сказал Папа. - Там я постоянно читаю твой блог. Ты такой красивый мальчик...
   Папа не отпускал меня. Что-то было не так. Внезапно он оказался сзади, твердый и сильный. Он попытался проникнуть в меня. Мой отец никогда не позволил бы себе такого.
   - Нет, - крикнул я, - ты мне не Папа!
   Я ударил Папу локтем в нос, и он обрызгал кровью мою спину. У меня бы получилось вырваться, но команда Мориарти - а следом за ней все лесотцы - бросились помогать Папе.
   - Йог-Сотот, - завопил я, - спасай!
   Она пролетела над нами на страусе Эмо. Снизилась, чтобы я схватился за тесемки бикини. Через миг я очутился в своей дырявой палатке. В банке уже не было ни одного гриба.
  

ПЛОХАЯ ПРИМЕТА

  
   Тем временем Авеста Снарк ходит на берег. Она разговаривает с морем, которого нет.
   Говорит ему, что один глаз хорошо, а два лучше.
   Говорит ему, что наши все равно проиграют.
   Говорит ему, что голому не нужно считать дыры в одежде, а бездомному - дыры в крыше.
   Говорит ему, что её сны похожи на зоопарк. Они сладкие как вата и пахнут зверями.
   Она много чего говорит ему. Работает ртом без выходных и входных, не закрывает его даже во время дождя.
   Чтобы рассказать о рте Авесты Снарк, нужен аналогичный рот. С длинным языком, который чувствует себя как дома. И белыми зубами, к которым не прилипают слова.
   О её груди я рассказывал сто раз, но все равно лучше один раз увидеть. Грудью Авеста пошла в Мамик, которую не ощупаешь за один день.
   Ещё у Авесты есть ноги, чем ниже - тем тоньше. Когда она идет, ноги встревают в землю и другие неприятности.
   Например, вчера ей перешел дорогу черный Папа. Он ещё не доил корову - его ведро пустовало. Авеста сбросила всю скорость и уселась на пенек.
   Она решила ждать, пока черный Папа не вернется обратно - с полным ведром молока.
   Но черный Папа никак не возвращался. Он так сильно дернул за вымя корову, что та обиделась и спряталась в зарослях. У коровы хватало молока, но она требовала, чтобы с ней обращались как с коровой.
   Авеста сидела на пеньке, ей очень хотелось на море. А Папа умолял корову вернуться и дать ему молока.
   Во всем, конечно же, была виновата жена черного Папы. Она умела правильно дергать корову за вымя, но встряла в неприятности
   Жена черного Папы запустила свою прическу. Её волосы отросли настолько, что в них завелись жучки, паучки и прочая нечисть. Вся эта нечисть жутко шумела по ночам, поэтому жена совсем не могла спать.
   Она пожаловалась мужу, и тот пообещал разок подоить корову. Тогда жена вымыла ведро добела и пошла к окрестным птицам, чтобы те выклевали из волос жучков и паучков. Однако нечисть прознала об этом и подговорила птиц.
   Когда жена залезла в гнездо, птицы выклевали ей глаза. Она ослепла на секунду, завизжала на все Лесото и камнем упала вниз.
   В это время под гнездом хромал я. Мне только что перешел дорогу черный Папа с пустым ведром, но, в отличие от Авесты, я не сел на пенек. Я хромал на берег, где занимался расследованием.
   Жена Папы свалилась прямо мне на голову. Частично ослепнув, она чуть не угробила всех своих насекомых вместе с прической. Нечисть мигом переселилась в мои волосы.
   На радостях жена Папы побежала гулять в кафе, а я побежал в парикмахерскую. Там уже сидела Авеста. От нечего делать она отважилась сделать себе красивую прическу.
   Авеста заняла все места в парикмахерской, поэтому мне некуда было сесть. Нечисть в волосах сделала меня таким злым, что я напал на Авесту и стал драться с ней насмерть.
   Парикмахер никак не мог нас помирить. Он постоянно попадал под горячую руку, а потом врезался в зеркало и разбил его.
   Он знал, что это плохая примета, мы все это знали. С криком мы выбежали на улицу и спрятались в зарослях друг от друга. Где-то рядом черный Папа истерически искал корову, а его жене было плохо после выпитого. Мы слышали взрывы в лесу.
   Авеста сказала, что её сердце - бомба. Она слышит тиканье часового механизма, но не знает, на сколько установлен таймер.
   Я сказал, что хорошо знать конец. Сегодня он такой:
   "Лучше бы жена черного Папы следила за собой".
  

ЗИМА

  
   Каждый день я съедаю все больше грибов. Здесь их так много, что они практически бесплатны. Йог-Сотот ухаживает за мной и за моей больной ногой. Пока чинят крышу палатки, мы живем в мавзолее.
   Одно плохо: сюда складывают Пап. Они такие мертвые, что не говорят со мной. Кто-то бальзамирует их, возможно, Авеста. Этим могли бы заниматься Мария Мориарти и Мальва Штырь, но они бухают или расстреливают лесотцев.
   Недавно они сказали мне, что Лесото - это тоже Россия. Теперь понятно, откуда здесь мафия, почему никто не работает, и все белые, несмотря на загар.
   Вчера началась зима. С неба льет дождь, лужи надвигаются со всех сторон. Йог-Сотот говорит, что Лесото оделось в теплые юбки. В городе никто не улыбается, а лесу нет ничего кроме деревьев.
   Йог-Сотот всегда рядом. Мне ничего не остается, как обращать внимание на её лицо. Оно все меньше нравится мне. Слишком много морщин, тусклые глаза, даже брови и усики выгорели на солнце подчистую. Если бы не болела нога, я ушел бы к Авесте.
   Я до сих пор ничего не знаю о ней, но грудь хороша даже под свитером. Авеста Снарк настоящий мастер своего дела. Папы вокруг меня выглядят лучше, чем в жизни. Один из них утонул в море, которого нет. Он вполне мог быть моим папой. Жалко, что я не знал того в лицо.
   Я попытался сравнивать, однако мое лицо самое обычное, а лица мертвых Пап неправдоподобно красивы. Я спросил Йог-Сотот, что она нашла во мне. Она отложила книгазетку и напомнила, что работает у меня домохозяйкой. Йог-Сотот довольна зарплатой, поэтому никуда не уходит.
   Странно, я совсем забыл об этом. Мне казалось, что мы просто любим друг друга. Зачем-то я накричал на Йог-Сотот, отпинал близлежащего Папу и переел грибов. Я подождал, пока между ногами вырастут плавники, и вынырнул из мавзолея. Я проплыл по лесу - в Змеенет.
   Я браузером проплывал мимо веб-страниц, в окнах которых открывались истины.
   Папы были темнее нас не потому, что африканцы. И не потому, что любили загорать.
   Они были плохо знакомы с водой. А все незнакомое пугает.
   Вот почему папы не умели плавать и пить воду большими глотками. Они тонули по-русски - топором. И ели воду по-русски - ложкой.
   Говорят, что основная причина утопления - страх. Кто-то так напугал Папу, что тот закричал и выпустил весь воздух из легких. Но чтобы утонуть, он должен был находиться в воде. То есть где-то далеко от Лесото.
   А отъехать далеко от Лесото можно только на Змеенете.
   Я почувствовал себя Гуглом. Я поискал информацию о наводнениях в Змеенете в День сепуления.
   Однако в тот день Змеенет не наводнялся ни лже-вакансиями, ни псевдо-знакомствами. Реклама цифровых наркотиков и курительных смесей лилась не сильнее обычного. Лишь под вечер на радость дождевым червям пошел метеоритный дождь.
   Папа мог раскрыть свой браузер зонтом или спрятаться на каком-нибудь сайте.
   Река трафика, по которой я плыл, впадала в озеро Касталия. Здесь играли в Игру. В озере плавал художник Клевонардо ди Пьянкочелесте со своей кисточкой и бутылкой гудини.
   - М-мое создание, - пробуровил Клевонадро, - мое со-сознание... а дья... яволь... Оно как пот... подлодка в озвере подсознания.
   Он был слишком пьян, чтобы нарисовать мандалы. Его ядовитые краски растекались по воде.
   - Па? - сказал Клевонардо, прищурившись. - Папа? Ты до-должен мне в Игру...
   На воде было нарисовано то место, где утонул Папа.
   - Яволь, - сказал Клевонардо. - Пла... плать!.. Плати!
   Клевонардо коряво изобразил утопающего, которому помогают утонуть.
   И до меня дошло.
   Папа серьезно проигрался в Игру. И утопился, чтобы не отдавать долг.
   - Йозеф Кнехт?
   Художник как будто узнал меня. Он мигом протрезвел и экстренно погрузился на дно.
   - Курдль, - сказал я.
   Я тоже вроде бы узнал его. Здесь все казалось знакомым - озеро Касталия, запах гудини и цвет мандал.
   Не успел я нырнуть, как Йог-Сотот вернула меня в мавзолей, вставив два пальца в рот. Она была в полупрозрачном халатике, и я выплеснул Касталию к её ногам. Папы брезгливо смотрели на меня. Я ничего не ответил им. Очевидно, я очень устал.
  

ИГРА В ИГРУ

Говорит Змеенет

   Чтобы понять Игру, нужно понять игроков. Подавляющее большинство играет, чтобы выиграть. Такие игроки понятны. А когда игроки понятны, их можно обыграть.
   Однако есть игроки, для которых главное участие. Тяжелый случай. Считается, что таких победить легко. Такие не будут упираться до смерти. Но они раскрепощены. На них ничего не давит. Поддаваясь, они тянут вас на дно. И неизвестно, кто дольше продержится под водой.
   Чтобы понять, кто перед вами, первым делом разберитесь - кто вы.
   Потом сориентируйтесь на местности.
   Чаще всего вы на озере Касталия, куда впадает река трафика. Все течения Змеенета ведут сюда. Воды Касталии игристы и искристы, хмельны и дерзки, они для тех, кто способен рисковать. Воды Касталии - для победителей.
   Победители пьют, а проигравшие - захлебываются и идут на дно в подводной лодке или босиком. Проигравшие обзаводятся пробоинами и камнями на душе. Поэтому никто не всплывает, чтобы сыграть ещё и ещё раз. Почти никто.
   Игра в Игру всегда опасна, особенно концовка, если разрыв игровой. Игроки входят в клинч, они трутся друг о друга бортами. Следующим ходом они могут взять на абордаж или потопить противника. Это страшнее, чем мат, хотя больше похоже на пат.
   Обычно Игра проводится на озере, обычно это водная Игра. Чем-то она похожа на водное поло, только играют без мяча. Совсем не обязательно хорошо плавать. Можно даже не раздеваться. Главное, играть красиво. Понятно, что преимущество у художников и музыкантов, если они не какие-то авангардисты.
   Правила Игры могут меняться в зависимости от состава участников. Правила устанавливают сильнейшие, они всегда правы. Победителей не судят, поэтому рефери и секунданты не нужны. Они либо путаются под ногами, либо самоутверждаются на игроках. Им не место на озере и в других местах, пригодных для Игры.
   Игроки выбирают самые красивые места Змеенета. А Касталия - самое красивое место Змеенета. Здесь жил и был создатель Игры - Йозеф Кнехт. Он играл со своим учеником Иосифом Тито. Обыграв ученика сто тысяч пятьсот раз, он отважился бросить перчатку миру. И мир сыграл с Йозефом Кнехтом, сыграл красиво, ведь он был красивым. Йозеф Кнехт был частью мира, он в принципе не мог победить, поэтому благополучно пошел на дно без акваланга.
   Если соревнуешься с миром, главное - не победа, а участие.
   Когда Змеенет стал доступным, Касталию наводнили новые игроки. Они играли как дети, куда хуже Йозефа Кнехта и куда хуже мира, хотя мир успел измениться. Он измельчал вместе с игроками и призовым фондом. Карликовый новый мир. С таким мог бы потягаться Йозеф Кнехт.
   Игра не считается спортивной, несмотря на умение игроков держаться на плаву и их словесное фехтование. Она не представлена на Олимпиаде, хотя очень популярна в Олимпийске. И лишь на Параолимпиаде многие игры заканчиваются Игрой, если ситуация патовая.
  

МЫС БЮСТ

   Как обычно, сборную Лесото пригласили на Олимпиаду. Однако никто ничего не предпринял.
   Жизнь дорожала, мир старел, падали звезды. А Йог-Сотот по-прежнему была рядом. Девочки Мориарти тоже были где-то рядом.
   Они были одеты в хорошем смысле. Погода позволяла многое.
   Как-то мы вышли прогуляться всей толпой. На берегу пахло морем. Йог-Сотот свистела ноздрями, а я - просто.
   - Как дела? - зачем-то сказала Йог-Сотот.
   Все - Авеста Снарк, Мария Мориарти и Мальва Штырь - прислушались.
   - Не знаю, - сказал я, - такое чувство, что здесь...
   На берегу не было ничего подозрительного. Солнце сыпало на нас прохладный песок лучей. Какой-то Папа целовался с небом. Другой - строил корабль и улыбался. У остальных - ничего не получалось.
   - Здесь утонул Папа, - подсказали мне.
   И тут - отхлынула волна. Перед нами стоял мольберт Клевонардо ди Пьянкочелесте. Сам художник висел на холсте. Он испугался, увидев нас. Естественно, он был невменяем.
   - Змеи, - сказал он, болтая ногами в воздухе, - нет. О-обры... в... и в-взрыв.
   Он хотел сказать, что его выбросило из Змеенета.
   Клевонардо был слишком большим для Лесото. Все эти баобабы и березы едва прикрывали его тело. Ему негде было прятаться.
   - Мы пришли за тобой, - сказал я.
   Женщины закивали, окружая художника.
   - Нас послал Мориарти.
   - Так-к-как? - сказал Клевонардо. - Так-к-как он т-там?
   - В порядке, - сказал я. - Он всегда в порядке, потому что просвещенный.
   - А, - сказал Клевонардо, - а...
   Холст был исчеркан до неузнаваемости. Секс-бомбы, бордельфинарии и прочие иероглифы. У меня зачесалось в голове. Я вставил мизинец в ухо и сглотнул. Тем временем художник наконец спрыгнул на землю и побежал к морю.
   Однако там уже стояла Мария Мориарти, она стрельнула в небо.
   Одна нога Клевонардо ди Пьянкочелесте продолжала свой бег, а другая - рванула обратно. Художник чуть не разорвался. Он вспахал песок своим днищем. Кисточки и краски прикатились к нашим ногам.
   - Йо, - брызнул словами Клевонардо, - Йозеф Ка...
   Он продолжал считать меня Йозефом Кнехтом. Или нет?
   - Мыс Бюст... - сказал Клевонардо, - мыс-с Бюст...
   Что он хотел мне сказать? Мисс Бюст - Авеста Снарк и впрямь стояла над ним. Но художник смотрел только на меня, изображая сцены убийства.
   - Мисс Бюрстнер? - спросил я.
   - Мы-ы, - замычал Клевонардо.
   Он молочно побелел и больше уже не мычал. Нам пришлось делать ему искусственное дыхание.
   Я ничего не понимал. Я смотрел на всех дураком - на девушек, Пап и Лесото. Они отвечали взаимностью. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не прилетел Самолетов.
   Самолетов передал привет от Мориарти, загрузился Клевонардо и полетел в Олимпийск. Он пообещал вернуться за нами. Но уже после Олимпиады.
  

ПАРАОЛИМПИАДА

  
   Случилось то, что должно было случиться: на Олимпийских играх сборная Лесото не отвоевала ни одной медали.
   - Ничего страшного, - сказал лидер команды, опираясь на костыль. - Страшно, когда дети голодают до смерти. Когда на голову до смерти падают бомбы. Когда...
   Он задумался в припадке.
   - Я хотел сказать, что медали все равно не золотые. Не все золото, что блестит.
   Его звали Папой, для удобства всех мальчиков в Лесото называют Папами. Девочек называют как попало, поэтому их никто не запоминает.
   Папа попрощался с Международным олимпийским комитетом и повел свою команду в самолет. Грустные лесотцы слепо и немо хромали за ним. Им не хотелось уезжать, потому что на Олимпиаде было хорошо.
   Самолет лесотцев был моторной лодкой. Папа загрузил в неё свою команду, включил мотор на полную громкость и врезался в волны.
   - Странно, - сказала штангистка, - даже инвалидная коляска не помогла мне выиграть.
   - Бывает, - сказала другая. - А я вообще прыгала вслепую. Туда, где мягко.
   Глухой пловец читал по их губам книгу. Он так нахлебался хлорированной воды в бассейне, что выплевывал её до сих пор.
   Они пересекали океан напрямик, не обращая внимания на острова.
   Тем временем параолимпийская сборная Лесото грузилась в такой же самолет. Все были как на подбор, видели дальше носа и могли перегрызть любой фрукт.
   - Я не жду от вас побед, - сказал главный главарь Лесото, король или президент. - Прошу одного - не посрамите.
   Папы улыбались молодыми зубами: им нравилось внимание. А девушкам нравились спортивные майки.
   - Куда мы едем? - спросил боксер у борца.
   - На соревнования, - сказал борец боксеру.
   - Там можно драться до упада, - сказал Папа.
   - Бегать и прыгать вволю, - сказал Папа.
   - И плавать в бассейне сколько влезет, - сказал Папа.
   Воды в Лесото всегда не хватало, поэтому многие мечтали выкупаться на Олимпиаде. Я был в их числе. И меня по-прежнему звали Курдль.
   Лодки встретились прямо в океане, хотя вышли из разных точек зрения. Акулы и крабы выли возле нас от голода. Здесь были сплошные волны. Больше ничего интересного.
   - Приветствуем, о! - крикнули олимпийцы параолимпийцам.
   Или параолимпийцы - олимпийцам. Мы жутко походили друг на друга.
   - Вы инвалиды? - спросил Папа с чужой лодки. Его голова крепилась к телу в альтернативном месте.
   - От таких слышу, - сказал я, поднимаясь с коляски.
   - На Олимпиаду?
   - На футбол.
   - И не только.
   - Оно вам надо?
   - Мы сборная Лесото!
   - И мы - Лесото.
   - И мы...
   - Такое впечатление, что мы - это вы.
   - Мы едем на вашу Олимпиаду, а вы - на нашу.
   - Наоборот.
   - Так вы инвалиды? - спросил Папа, тыча в нас шестом.
   - Сами вы, - сказал Папа, скрестив шпагу.
   Чтобы разрядить обстановку, мы немного подрались. Я пытался достать Папу, который оскорбил меня, но меня опередили акулы и крабы. Море зачавкало.
   Мы врубили мотор и рванули прочь.
   Международный олимпийский комитет встречал нас как инвалидов. С нами не церемонились на темном аэродроме.
   - Лесото? Мальчики - налево, девочки - направо. На раз, два, три - рассчитайсь!
   Супертяжи в костюмах сцапали нас под белые ручки и швырнули в бараки. Там невыносимо воняло грязнулями. Везде валялись негодные костыли и протезы.
   - Бегите, - прохрипели из-под нар. - Бегите, пока не поздно.
   Под нарами жили мыши, жирные олимпийские мыши.
   - Всему свое время, - сказал я им, обнажаясь перед сном. - Побегаем на стадионе.
   Мои глаза слиплись до утра, а в голове закрутились воронки. Мне снилась родина, весна и Йог-Сотот. Затем я лидировал в бесконечном восемьсотметровом забеге. Болельщики болели за меня кашлем и насморком. Они размахивали флагами Лесото и скандировали мое имя. Мне было так приятно, что включился механизм эрекции. Я выбежал на финишную прямую, противники стучали костылями далеко позади.
   Мне набросили на шею венок и затащили на пьедестал. Сказали, что это не сон. Наградили золотой медалью, чтобы я мог помахать флагом от радости.
   Весь день ко мне подходили разные люди. Хлопали по плечу и совали визитные карточки. Предлагали лечь в каком-то раунде или лечь со мной. Уверяли, что я не похож на инвалида и негра.
   - Лесото - это все равно, что Россия, - говорил я. - Местами там растут березы, в которых водится русская мафия. Все Папы пьют, а бабы останавливают на скаку железных коней.
   Я глядел в воду - наши наездницы стали первыми в конном виде спорта. Они завалили барак медалями. Особенно старалась Мария Мориарти, о которой я молчал раньше. Будучи русской бабой, она обожала золото. Поэтому стреляла и дралась лучше всех.
   - Сложно проиграть, - говорила Мария Мориарти. - Соперники если не слепы, то криворуки.
   - Конечно, это же Параолимпиада.
   - Тогда что мы делаем здесь?
   - Завоевываем медали.
   Реальность настолько походила на сон, что я запутался в двух ногах. Я прыгал с шестом в окно Йог-Сотот. И меня снова награждали медалями.
   Красивые зубатые девушки награждали меня, целовали и ласкали после очередной победы, Вечером мы занимались с ними греко-римской борьбой. Платон против Цицерона. Аристотель против Квинтилиана. Девушки показывали себя отличными ораторами, я дарил им самые золотые медали. А наутро мы участвовали в велосипедной гонке. Или играли в большой теннис. Победило, естественно, Лесото.
   Тем же вечером в мое окно врезалась Йог-Сотот. Она сломала прическу.
   - Хочешь золота? - спросил я.
   - Хочу тебя, - сказала Йог-Сотот.
   Девушки спали рядом, они не собиралась отдавать меня до конца Параолимпиады. Йог-Сотот как-то поняла это - она сгруппировалась и шмякнулась на девушек. Раздался звон разбитых зубов. На пол посыпались осколки.
   Она напугала меня. Я попятился к стене, где висело ружье.
   - Вы сжульничали, - сказала Йог-Сотот. - В вашей сборной нет ни одного инвалида.
   - Просто главарь Лесото ошибся, - сказал я. - Ещё зимой он спутал весну с летом.
   - Он похож на Мориарти? - спросила Йог-Сотот.
   Мне захотелось подумать. Я вышел из барака и прогулялся вдоль заграждения. На углу висел незнакомый инвалид. Он до крови запутался в колючей проволоке. Председатель Международного олимпийского комитета, переминаясь, растерянно смотрел на него. Он напомнил мне кого-то.
   - Папа? - сказал я наобум.
   - Ты угадал, Курдль: я родился в Лесото, - сказал председатель. - Но это случилось так давно, что я отказался от своей Родины. Я воевал на другой стороне. А теперь прощай.
   Он растворился во тьме как кофе. Если интересно, он был черным.
   Пройдя по периметру, я оказался в незнакомом месте. Вокруг орали футбольные фанаты, разодетые в шарфики и флаги Лесото. Полицейские и стюарды теснили их. Мне захотелось вымерять ворота. Я протолкался ко входу на стадион и показал кому-то билет. По дороге меня обыскивали все подряд. Отбирали спиртное и петарды. Трибуны встретили меня ревом.
   - Помни, что это финал! - крикнул мне Папа на ухо. Он явно был тренером нашей команды. - Русские сильны как никогда, у них самые быстрые коляски на свете. Но мы - команда! Мы - Лесото! Мы начнем прессинговать их прямо сейчас.
   Тренер перевернул инвалидную коляску форварда сборной России.
   - Вот так, - сказал Папа. - Нужно задавить их с первых минут. Мы должны забить быстрый гол. Потом закроемся в обороне. Устроим им Севастополь. При возможности будем контратаковать. Разжимать пружину, понимаешь? Ты вообще кто?
   Я назвался Курдлем.
   - Я так и думал, - сказал Папа. - Значит, будешь дрейфовать впереди в ожидании паса. Советую познакомиться с Марией Мориарти, она диспетчер и она гениальна.
   - Разве это женский футбол? - спросил я.
   - А как иначе? - удивился тренер. - Остальной футбол схлопнулся, когда перевелись настоящие мужчины.
   - Схлопнулся?
   Ответ тренера заглушили аплодисменты. Кто-то вытолкнул меня на поле.
   - Вперед, - крикнула Мария Мориарти. - Ворота русских - там!
   Она ткнула пальцем куда-то вдаль. Через миг поле забросали файерами. Мы потонули в дыму.
   - Блядь, - крикнул какой-то русский с инвалидной коляски, - я ослеп! Дым разъел мои глаза.
   Я знал, что он врет. Как только мяч попадет к нему, он сразу прозреет.
   - Кто здесь? - кричал другой русский. - Меня зовут Ваня. И у меня двое детей.
   - А я Курдль, - сказал я, - и у меня две ноги!
   - Ах ты гнида пиндосская!
   За мной погнались, но я успел укрыться в дыму. Вскоре кто-то вложил мяч в мои ноги. Пробежав вперед, я очутился перед вражескими воротами.
   - Стой, - крикнул вратарь, - кто идет?
   - Свои, - соврал я, приближаясь.
   Здесь не было ни одного русского защитника. Они крыли матом Пап и Марию Мориарти.
   - Пожалей, браток, - взмолился вратарь.
   Он стал на колени и перекрестился огромными ручными протезами. Однако я помотал головой - я знал по себе, что верить русским нельзя.
   - Бей! - закричала сзади Мария Мориарти.
   Мой удар был настолько неотразим, что меня завалили телами. Отдавили ноги. Мария Мориарти целовала мне бутсы. Папы целовали все остальное. В куче я обнаружил Йог-Сотот.
   - Береги ноги, - сказала она.
   Поздно - мои ноги уже не были моими.
   - Зато я выиграл Параолимпиаду, - сказал я.
   - Вряд ли, - сказала Йог-Сотот. - Она ещё не начиналась.
   Я вспомнил, что Лесото в другом часовом поясе.
   - Тогда я подожду её здесь, - сказал я.
   - Я останусь с тобой, - сказала Йог-Сотот.
   Я помотал головой: рядом с той, кого я ищу, и так мало места.
   Йог-Сотот встала и пошла своей дорогой. Её следы были влажными от слез

ДРАЙВТЕКК

Говорит Змеенет

   Эта новая музыка не похожа на музыку. Люди, которые пожили в мире, привыкли к другой музыке, потому что слушали Шуберта и Майкла Джексона. Они скажут: Вольфанг или, как его, Лист - и будут правы. А вот их дети и дети детей, множества и миллионы подростков, не поймут правоту. Они пожмут в ответ, мол, мы тоже доживемся.
   А пока на арене психотранс, словно бой курантов по голове, под пюпитрами и юпитерами сверхновых. Драйв затекает в щели сознания и как бы расшатывает их. Танцы вокруг своей оси по всему танцполу, а руки готовы к полету ввысь.
   Дети, куда вы полетите, что с вами будет? Всегда больно падать вниз. Тропы драйвтекка ведут в никуда. Даже если это тропы прогрессивщиков. Первым шагом нужно остановиться. Вторым, третьим, десятым - пойти назад и вернуться. Родительская музыка защитит. На виниловых пластинках - память поколений. Их можно купить (ссылка-->).
   Берегите свою память, берегите ДНК, вам дальше жить и любить. Разве психотранс помогает любить? Не тот ритм, правда? Вы любите друг друга под блюз. Так зачем все это? Зачем так быстро и так шумно, зачем извержение вулкана на танцевальной площадке? Землетрясения вряд ли кто-то хочет.
   Так нечего смеяться над старьем. Даже Битлз сейчас старье. Дети-дети, тысячу раз дети. Мелодичная музыка уже не для молодых. Для них - стуки и шум, главное, чтобы погромче. Мозг взбит в блендере черепа. Гоголь-моголь - знаете? Не факт? Наверху остаются лишь волосы, конечно же, крашеные. Это молодежные прически в моде драйвтекка, вам такие не к лицу.
   Итак, раньше было по-старому: композитор сочинял, музыканты играли. А потом времена изменились до неузнаваемости. Люди перестали сочинять. Зачем им? Есть диск жокеи на дискотеках. Они занимаются ремиксами и миксами. Они добавляют что-то свое, добавочный стук и спецэффекты, но обычно немного. Чтобы не взорвался мозг как тротил.
   Подростки танцуют в навязанном ритме, поэтому диск жокеи довольны. Работа непыльная, а поклонники не останавливаются, пока не упадут на ноги. Наступит утро, и будет новый день. Но эта ночь - ночь диск жокеев и их пленников.
   Пленниками диск жокеев (сокращенно: диджеев) могут стать ваши дети. Риск есть всегда. Когда в вашем доме играет психотранс - это предупреждение вам и всему миру. Делайте что-то, боритесь! Попробуйте поговорить с подростками, объяснить им, научить хорошему вкусу. Вспомните, что слушали вы, достаньте пластинку и патефон. Не поможет - записи на бобинах. Что-то должно помочь.
   В отдельных случаях можно наказать. Вы хозяин в доме, а не ребенок. Не пустите на дискотеку, закройте все двери своей крепости, поднимите мост. Крайняя мера - отключить Змеенет, хотя не советуем. Знайте, что виртуальные дискотеки в сети тоже опасны, опасны и цифровые наркотики.
   Бывает такое, что ваши дети большие. Представьте баобаб в пустыне, представили? Вот так и ваши дети, большие и уже без вас. А внизу - маленькие баобабы, их семья. Что делать тогда, как воздействовать? Змеенет готов вам помочь (ссылка-->).
   А пока ещё немного. Психотранс не даром считается электронной музыкой, что оцифровывает психику в трансе. Название, как говорится, говорящее. Каково - а? Никто даже не скрывается. Диск жокеи по примеру программистов - делают вас роботами. Дискотека напоминает завод с инженерами и рабочими в цехах. Ночная смена длится всю ночь - шабаш ведьм до самого утра. Доктора скажут: хореический гиперкинез. Не будем так суровы.
   Все-таки ребята ваши. Им бы слушать оперу, им бы ходить в филармонию. Так нет же! Они на чилаут-вечеринке или на пенном шоу. Бесятся и прутся, они друг с другом. И это ночью, когда самый сон. Какие дети будут у них? Какое там здоровье?
   На следующий день молодым надо на учебу, а мозг - кровавый кисель. Вообразили? Никто из них никогда не сдаст матанализ. Вы будете покупать экзамен, вы. Поэтому действуйте по чуть-чуть. Включайте с утра Элтона Джона, не говоря уже о Хулио Иглесиасе. Бывшем футболисте, кстати. Это музыка, настоящая музыка, и она вылечит от психотранса. Будьте готовы к скандалу, его можно избежать (ссылка-->).
   Место диджея - в тюрьме, а не на дискотеке. Если правительству не за что его посадить, должны потрудиться вы. Змеенет не предлагает убивать диск жокеев, просто оторвитесь от них сами, оторвите чадо и семью. Игра стоит свеч, если выгорит. Начните прямо сегодня.

АМЕЛИ-КЛАБ

   Она стала ещё той дрючкой - оросив слюнями трущихся в очереди, я принялся любоваться её формами и содержанием.
   К сожалению, мою инвалидную коляску окружали драйверы, Авесту же окольцевали подворотные и поддверные гопники. Чтобы почесаться крылышками носа, нужно было прорывать кольца блокады и пересекать рычащую полосатую магистраль, а на это пошли бы единицы.
   Словом и делом, я вышвырнул из головы кобелиный формализм, попав этой хреновиной в лузгающего SIMечки гопника. Тот зарычал движками и бросился на мою коляску, как на постель с любовницей, но в этот миг один из баалов Вишну - в простонародье называемых вышибалами - втолкнул меня в клуб.
   По-звериному принюхавшись, я устремил коляску к одной из тех гламурных красоток, любящих постоять на динамических каблуках и дернуть на шару бокальчик-другой дорогущего гудини.
   Я подъехал на понтах к барной стойке и прогорланил самой высокой тусовщице, чтобы она поскорее складывала свои ходули. Можно было не кричать: спустив пару мгновений на тормозах, гламурная девица уже стояла на коленных чашечках, её прикладные ногти расчесывали волоски моих ноздрей, а накачанные силиконом губы и вытатуированные по центру лба брови явственно требовали заправки.
   Я приказал бармену нацедить бокал гудини.
   Легкие треки, наполнявшие до сих пор Амели-клаб, вдруг потяжелели и зациклились. На арене нарисовался драйв-идол Себа Обелиск, и музыка заставила вибрировать стены.
   Мне стало почти хорошо. Откинувшись на спинку инвалидной коляски, я задрыгался непослушным телом под драйвтекковые гимны. Прижавшись ко мне, барышня защекотала ушные раковины лживыми любовными речами и жарким дыханием, однако, как бы она не старалась, денег на новый бокал гудини у меня не было.
   Немудрено, что очень скоро я остался один на один с музыкой.
   - Пабакалу? - пробился сквозь текстовые семплы Обелиска звонкий голосок.
   Прямо передо мной колыхалась сетка с грудями - это была Авеста.
   Я судорожно сглотнул и решительно кивнул, хотя платить мне уже было нечем.
   - Два гудини, - крикнула цыпка бармену.
   Не успел я глазом повести по её римским холмам и тирренским впадинам, как в моих клешнях оказался бокал с синим напитком - ядреной настойкой коннотли на громе. В губы тут же впились жала скорпионов, нёбо обожгло огнем и мечом, а острый как шило язык оказался парализован и деморализован.
   - Ну как, рульно? - провизжала она, шлепаясь грудью на мое плечо. - Я грю, рульно тебе? - Она потерлась о футболку с профилем Марио Пуссина, вязкий драйвтекк которого вдруг заквакал на клубящихся драйверов.
   - Ы-ыгы. - Я качнул непослушной башней. - Но по чему кочану?
   - Мориарти! - проорала она, неприлично заржав как лошадь.
   Благодаря этому мелодичному звуку мне удалось ненадолго разорвать пелену алкогольного тумана и постичь смысл происходящего.
   Изучив бревна в прозрачных глазах Авесты, я влил в рот остаток жгущего гудини и собрался уходить, позабыв о коляске и своей неспортивной форме.
   - Ты не поэл, Курдль! - она испытала на прочность барабанные и трубные перепонки. - Ща мы устроим движ, как реальные пацаны.
   Мои возражения заглушились семплами Себы Обелиска, который вновь материализовался у алтаря и теперь приглашал драйверов в долгое ночное путешествие.
   Сидя в толкаемой Авестой коляске, я стал дергаться под музыку.
   Достигнув танцпола, мы врезались в море дрыгающихся тел и мельтешащих конечностей. Каждый клочок пространства буквально кишел драйверами, но это не останавливало Авесту Снарк.
   - Даррогу! Даррогу! Опля, - верещала она, направляя кресло-каталку к джедайской арене.
   Гипнотическая композиция Себы Обелиска кристальной водой затекала во все скважины, отверстия и поры тела, звук птицей избивал душу, световые сверхвспышки свехстарых и сверхновых подчистую выжигали мозг.
   - За мной, драйверы! - неожиданно сказал Обелиск и ступил на драйвтекковую тропу-эскалатор.
   И мы вышли из тени: я - на своих двоих, Авеста - на своих, другие клабберы - на богом данных конечностях.
   Борясь с морскими волнениями души, мы вытолкнули свои непослушные телеса на тропу и устремились в тропосферу - там уже слышались небесные свистелки и гуделки. Вверху, под птичьи переливы из пустого в порожнее, раздавался вширь и вкось непревзойденный джедай Обелиск. Его пальцы наяривали серебряные аккорды на синтезаторе первого и последнего поколения, изо рта вылетали ревущие грифоны, а сердце гремело барабанами йоруба.
   Сосисясь и сарделясь под треки драйвтекка, позволяя себе лишние шалости, такие как теночтитлаянье и кетцалькование, иначе говоря - сплетая венки из натянутых улыбок и косы из половых и потолочных членов речи, мы неслись в горние эмпиреи.
   - Где - послышалось сбоку, - где э-ты-ы?.. То ты-ы? Я?
   Я сразу же узнал его по запаху изо рта.
   Оттолкнув севшую на хвост Авесту, я побежал по ступенькам, обернулся и вылупил глаза как яйца.
   За спиной, шатаясь, стоял Клевонардо ди Пьянкочелесте.
   - Э-э... - сказал он. - Э-ты... я-а?
   Похоже, художник упился вусмерть. Поэтому и оказался на небе.
   Клевонардо хотел ещё что-то сказать, но его слова снесло бешеным звуковым вихрем. Забыв о Пьянкочелесте, я ломанулся вверх, туда, где жёг Себа Обелиск, раздавшийся в талии до размеров Луны.
   На радостях я мчался по тропе, а мое сердце билось в такт тропосферной драм-машине. Четыре бита - четыре ступеньки, вдох-выдох. Передо мной был только драйв-идол, проигрывающий сейчас быстрые арпеджио.
   Вдруг плутоновые подковки Авесты ударили в литавры моих заплечных лопаток. Подстреленно рухнув на эскалатор, я раскроил губы по выкройке - кровь брызнула на лакированные туфты Клевонардо, изношенные до черных дыр.
   - Уму ни пасти жима! - сказала красавица.
   - Обелиск сказал мне своей музыкой: "Встань и иди!"
   - Меня прос-с... - произнес Клевонардо, доставая что-то из кармана. - Или дать!..
   Я взял у него мятый конверт, в котором было что-то важное.
   - Это письмо к Бюрстнер, - сказала Авеста. - Отработаешь... сейчас.
   Я согласно кивнул и спрятал письмо. Клевонардо открыл рот, но у него вышла только отрыжка.
   - Короче, - сказала Авеста, - твой любимый джедай Пуссин нагло попирает основы драйвтекка.
   Я приподнялся на локте и зачвякал расквашенной губой.
   - А ты посчитай, - масляно ухмыльнулась фифа. - Посчитай число битов в блоке и количество ударов в минуту. Сам же знаешь, у него спятившие ударные, а мелодику штормит во все стороны света. Спецэффекты, конечно, недурственные, но мы должны осознавать, что Пуссин пускает попкорн в глаза. Прогрессив-драйвтекк, тысячу раз ха! Одно старье ремикшированое. Прокрученное шиворот навыворот через хорус...
   Я надулся, словно очковая змея.
   - Курдль, ты ведешься на понты прогрессивщиков! - продолжала Авеста, словам которой я верил всё больше. - Хотя черт с этими стилями. Пусть тешатся чем угодно, лишь бы никого не покалечили. Но, увы, вскоре кое-кто пострадает.
   Клевонардо запрокинул голову. Я погнался за его взглядом и наткнулся на звездно сияющего Обелиска.
   - Его музон ведь тоже вставляет тебя не на пять копеек?
   Я замотал моталкой, мол, что ты, речь не о копейках - Себа Обелиск для меня как Отец Небесный.
   - Так вот, скоро твоего бога так долбанет током, что он тридцать первым МиГом умчится за облака. Наш многоуважаемый прогрессивщик Марио Пуссин уже подцепил провод на трансформатор усилка и вывел фазу на джедайский пульт. Осталось только плеснуть воды под ноги Обелиску - и драйв-идол будет жечь исключительно в тропосфере.
   Я завыл, как собака по покойнику, хотя Себастьян всё ещё был с нами.
   - Нет, - заявил я, поднимаясь с окровавленных ступенек. - Черта с два! Я не допущу! Я ему не позволю.
   - Я з-з-с... - попытался что-то сказать художник. - Что ни...
   - Действуй! - сказала Авеста.
   Я молниеносно спустил франтовские лонгшорты и забрался на неё. Стоная и повизгивая в унисон пси-звукам, раскачиваясь в такт драйвтекковому ритму, мы стремительно ублажили тела на глазах у теночтитлающих драйверов, и только затем устало поскакали вниз по тропинке, в сторону грешной земли...
   Визг недорезанного кабана оторвал мою нетрезвую морду от барной стойки. Я вперил непослушный взгляд сначала в краснощекого бармена, который разбалтывал сплетни, коннотлю и гром, потом - в пышную грудь Авесты - и наконец вонзил свое зрение туда, откуда донесся пронзительный звук.
   Вы не поверите: слева стоял джедай Пуссин. Руки прогрессивщика тянулись к бокалу гудини, коленки гнули свое, а черты лица были оккупированы нервными помехами.
   Ядреный гудини! Вот, что он выльет под ноги Обелиску, уже крутившему ручки джедайского пульта, к которому подведена фаза.
   Я схватил Авесту за плечи и что есть силы потряс фасад, стараясь вывести её из полудремы.
   - Слы, чувак, - пробормотала она, - отвянь.
   Возиться с ней было некогда. Я кинул свое тело к инвалидной коляске, однако на полпути остолбенел, хлопнул в ладоши и принялся отбивать чечетку.
   Просто невероятно - я стоял на своих двоих!
   На радостях я погнался за Пуссиным.
   Себа Обеслиск будет жить! Пуссин никому не омрачит эту ночь.
   Разбросав клабберов, подвернувшихся под горячую, будто греческий огонь, руку, я в два-три счета догнал трясшегося на ухабах волнения джедая и отобрал у него дорогущий напиток.
   Хукнув на баалов Вишну, я осушил бокал и с чувством выполненного долга рухнул на пол.
   - Твое здоровье, Себа Обелиск, - промямлил я, вырубая процессоры.
   Через миг я вновь оказался на тропе, уходившей в тропосферу, где жег драйв-идол. Там я вытащил из конверта письмо.
  

ПИСЬМО К ФРОЙЛЯЙН БЮРСТНЕР

  
   Олимпийская Деревня, Францштрассе 41, Фройляйн Бюрстнер.
   О моя меньшая половинка!
   С поистине нечеловеческой строгостью вы отчитали меня за немужское поведение, но если раскинуть шатер ума и ковер мозга, это я вас должен отчитать по самые помидоры. Вы, само собой разумеется, вправе надуть свои невиданные морские губки или использовать губки плоскогубцев при встрече, однако, как ни верти баранку, исключительно по вашему совету я нарисовался в том злополучном бордельфинарии. В электронную путану, расписанную вами в пух и прах, была заложена секс-бомба кинг-конговой разрушительной силы: хиросимский взрыв уничтожил не только моего новенького фаллося, всего такого с иголочки, но и нежный робок с невероятными колоссами.
   Гипертонически я могу допустить, что случилась случайная случайность, что секс-бомба почивала в черепной коробке с момента изготовления и предназначалась другому, что меня постигла маловероятность вроде выстрелившей лопаты, но всё мое противное нутро противится этому.
   Вдобавок ко всему есть еще несколько деталей логического конструктора, о которых я помалкиваю до летней поры, до теплого времени. Острых, как бритва Оккама, деталей отсекших все ложноножки квазигипотез.
   Первое - крохотная татуировка под непревзойденным коском путаны - лилипутский иероглиф, говорящий о великанском концерне. Известном до желудочных болей концерне, что специализируется на ядовитых кондитерских изделиях, а не на изготовлении секс-машин. И кстати или некстати говоря, расположенном на расстоянии артиллерийского залпа от вашей Деревни.
   Удивительный фактец, не правда ли, фройляйн Бюрстнер?
   И второе - шальной снаряд, почему-то влетевший именно в мой номер бордельфинария, да ещё и аккурат после взрыва секс-бомбы. Нынче никого не удивляют выходки наших сдуревших канониров, однако череда покушений на жизнь и смерть не оставляют места случайностям.
   Так что, фройляйн Бюрстнер, дела мои явно нешуточные. Горемычные приключения (за которые вы жестоко забросали меня камнями в последнем электронном письме) засосали меня в болото - к есаулиткам. Есаулитки живут и растут в этом гадюшнике как свиньи, а потом их режут и кладут на стол. Есаулитки любят фаллосей и любят Змеенет, этим мы похожи. Кабинка Змеенета стоит посреди болота, она всегда занята и к ней не зарастает тропа. Мы делим Змеенет на всех, поэтому я едва успеваю отослать вам письмо, не говоря уже о том, чтобы отыскать организаторов покушения на мою бессмертную душу.
   После того как я добуду себе фаллося, я планирую спланировать в Олимпийскую Деревню, чтобы потолковать с вами, голубушка, так сказать, тет-а-тет, пошушукаться, посплетничать и пококетничать.
   На этот раз я не стану откладывать это дело в долгий, словно наша разлука, ящик. Ежели продолжать мириться с шахидскими нападками, недолго сыграть в тот самый ящик. Поэтому я буду действовать, точно таблетка. Говоря иносказательно, я выстрою грамотную защиту, я отобью первую волну атак, а затем проведу контратаку, положу мяч в сетку вражеских ворот - го-о-ол! - и снова уйду в оборону.
   Тягучими и нудными как трясина вечерами я просчитываю на калькуляторе все варианты, продумываю поисково-разведочную партию на два-три хода вперед. Теперь я могу по-братски поделиться с вами, фройляйн Бюрстнер, некоторыми соображениями.
   Итак, танково-десантный судейский корпус Ассоциации макси-футбола, при котором, как вы помните, я состою, скоро определится с главным арбитром на домашний матч ваших деревенских олимпийцев. Главный, в свою очередь, назначит помощников из круга льстецов, квадрата друзей или треугольника родственников.
   Иначе говоря, арбитр, будь он самим Савиком Шарохлебовым, как пить и кушать дать назначит своим помощником вашего непокорного господина.
   Вы спросите: почему именно меня, а не, скажем, Игнатия Протуберанского? Чем я его красивее или сильнее? И где я надыбал целый черпак уверенности?
   Во-первых, давайте не будем тыкать пальцем в первого подхалима судейского корпуса и обсуждать мои компанейские замашки. Кому, как не вам, фройляйн Бюрстнер, знать, в какие моря я закинул родственный невод. Скажу не без хвастовства: я вхож во все рассматриваемые множества.
   Во-вторых, советую вспомнить об эпидемии пино-гриппа, который выкашивает под корень целый войска есаулиток. Что же говорить о нас, простых макси-футбольных судьях, с иммунитетом отнюдь не депутатским, подорванным злоупотреблением лодок с токами и постоянными страхами перед ненормальными фанатами и злобными дисциплинарными комитетами! Этот есаулиточный грипп я перенесу на своих собственных ногах через дорогу, я сознательно принесу острое, как копье, вирусное заболевание на работу, где заражу там всё живое.
   Практически весь судейский корпус дружно похромает на больничный, а я, быстро заживлю с помощью есаулиток рубцы на легких, продефилирую перед исполняющими обязанности на пиру во время чумы.
   Ну а если конкуренты все-таки выкарабкаются из затяжной болезни, я узнаю, где у них ниппель.
   Поэтому наша встреча неизбежна. Похоже, наконец-то я смогу оценить вашу дивную душевную красоту, фройляйн Бюрстнер, и погреть свое трепетное одинокое сердце у камина нашей любви.
   Целую и половиню,
   И.К.
  

ОЛИМПИЙСКАЯ ДЕРЕВНЯ

  
   Стяги Олимпийской Деревни развевались на семи ветрах. Пестрые полосы извивались, что твои змеи, хищные животные на гербах разевали страшные пасти, крестные скандинавские знамена так и норовили поставить на мне крест. Но страхи страхами, а на обратный путь не хватало лошадиных сил. Лютый ветер надул уши и уже по-хозяйски гулял в голове, ноги заплетались в косы, а губы, напротив, распустились, как паруса, и теперь гнали мои утлые телеса прямиком к отколотой от селения хибаре, чьей-то нетвердой рукой окрещенной "Отелем".
   - Н-ном-мер, - простучал я зубами, для пущей убедительности положив обмороженные руки на стойку администратора. - М-мне!
   Выряженный, как куколка бабочки, человек ответил мне презрительным молчанием. И даже не шелохнулся, когда я гаркнул свою просьбу повторно - упершись рогом, он продолжал стоять на руках.
   - Умерьте тон, вы! - внезапно донеслось до моих обмороженных ушей старушечье кряканье, и я по-солдатски крутанулся, чтобы столкнуться с противником нос к носу.
   Боевой маневр увенчался успехом - клещами вцепившись друг в друга, мы плавно завалились на холодный пол, где продолжили разговор уже на равных.
   - Эй, полегче, герр, - прошелестел по моим барабанным и гитарным перепонкам всё тот же противный голос, принадлежавший вовсе не согбенной старушонке, а относительно молодой особе без бедер. - Вы что себе позволяете? Коли вам угодно заняться спортом, то в нашей Деревне наверняка сыщутся достойные спарринг-партнеры. Но отрабатывать приемы на женщине... Нет, к подобному обращению я как-то не приучена... Или, может, вы вратомер? Вы ведь не вратомер? Спешу довести до вашего сведения, что мы со Шварцером ждем не дождемся специалиста такого профиля и анфаса.
   - Фрау Грубах! - прогрохотали по ступенькам органы речи и неловкие конечности ещё не оперившегося под мышками юнца. - Неужто прибыл наш родимчик?
   Женщина силком вырвала из моих тисков те части тела, на которых обычно произрастают ягодицы, отряхнула распираемый угловатыми плечами деловой пиджак и мигом забралась на каблуки-ходули, придававшие ей поистине великанские габариты.
   - Ворота... - начал было я, вытряхивая снег из своих лыжных сандалий.
   Вместо белизны снега и кожи фрау Грубах мои глаза неожиданно узрели египетскую тьму, из которой вскоре поперли танки и хокку снов. Между взрывами снарядов и раскуроченной техникой бесстрашно ходил на руках молчаливый администратор. На нем по-прежнему был неудобный костюм личинки. Но как только у администратора прорезались крылья бабочки, я тотчас поймал его сачком, чтобы он, чего доброго, не вспорхнул на дуло танка, что шуровал по пустыне.
   - Это многое немного объясняет, - прорвался в мое сознание задумчивый голос. - Если сию косвенную улику выпрямить вот так, и вот так, то мы докажем всё и вместе с тем - ничего.
   - Это породит много толков и кривотолков, дорогой Виллем. Давай оставим как есть - он не наш клиент.
   Не без труда открыв глаза, я увидел бесцеремонно рывшихся в моем чемодане господ в необычной униформе с массой бляшек, звездочек, пряжек и пуговиц. Высокий и низкий, они перевернули все верх дном, обшарили пыльные уголки этого номера, исследовали каждый сантиметр моего нижнего белья не первой и даже не второй свежести.
   - Караул! - несколько наигранно вскричал я, чтобы вспугнуть наглецов. - У меня тут грабеж! Понимаете? В самом разгаре. Констебль!
   - Тиш-ш-ше, друх, - прошипел тип по имени Виллем, поднявшись с колен. - Объясни-ка ему, Франц, кто мы такие.
   Пока худощавый низкорослый Франц нерешительной шаркающей походкой приближался к изголовью кровати, я ракетой вылетел из неё и прислонился клетчатой пижамой к зарешеченному окну.
   - Па-ли-цы-я! - загорланил я прямо в лицо с вывернутым носом, принадлежавшее Виллему. - Кто-нибудь! На помощь поспешите!
   - Ну што ты кричиш-ш, друх? В некотором смысле мы и есть полиция. Деревенская стража, так сказать. - Похлопывая себя по необъятному животу, длинный Виллем самодовольно ухмыльнулся, а его напарник Франц тут же принялся крутить перед моим носом всевозможными удостоверениями.
   Успокоившись до некоторой ученой степени и напустив на своего внутреннего волка собак важности, я вальяжно продефилировал к кровати, где принялся неспешно раскладывать по полочкам разбросанные тут и там причиндалы.
   - Насколько я понимаю, господа хорошие и не очень, - сказал я, выдержав гроссмейстерскую паузу, как выдерживают вино, - у вас были краеугольные причины вести себя подобным бесподобным образом.
   Стражи Деревни - коротышка Франц и каланча Виллем - нервно замялись, словно испорченные листы бумаги. На незабываемое мгновение все железки на их форме задрожали вместе с их голосами:
   - В-вы п-под-домашним ар-арестом...
   - На каком алгебраическом или геометрическом основании? - вскрикнул я, направив колесо груди на попятившихся стражей закона. - Ну-ка отвечайте, вы!
   - На общих математических основаниях, - хором загалдели стражи, в поисках ответа растерянно посмотрев друг на дружку.
   В попытке дожать оппонентов я стал метать кабачковую икру из начатой банки, до недавних пор составлявшей мой неприкосновенный запас.
   - Шварцер, сын помощника кастеляна Деревни! - заорал Франц, заслоняя глаза натруженными ладонями и брезгливо отплевываясь. - Из-за него вас взяли за шкирку, точно нашкодившего кошака.
   - Вчерась мальчишка бегал к самому инспектору макси-футбольной федерации. А уж тот, не мудрствуя, приказал поместить вас под домашний арест. Как известно, инспектор на короткой ноге с самим графом Вествестом.
   Пока я озадаченно облизывал пальцы, переваривая услышанное, в номер беспардонно ворвалась растрепанная хозяйка отеля. Стражи Деревни, перестав вытирать лица казенными синими платочками, вытянулись по стойке смирно. Я тоже посмешил забраться под одеяло, чтобы не шокировать фрау Грубах узкими пижамными штанами.
   - Самозванец! - закричала хозяйка, разорвав воздух своими резкими очертаниями. - Что ты сделал с Йозефом Курдлем?
   В ответ я лишь пожал плечами посеянные вопросы. В моих документах по-прежнему значилось правильное имя - Иосиф Курдль, а к суициду я всегда был беспристрастен.
   - В каком ракурсе прикажете понять ваше заявление, фрау Грубах? - поинтересовался Виллем, черкая каракули в парадном блокнотике, искусно присобаченном прямо к аксельбантам.
   - Если верить документам, - встрял Франц, - этот господин и пальцем не тронул Йозефа Курдля.
   Недовольно фыркнув и взмахнув гривой волос, что твой охотник за скальпами, хозяйка отеля зацокала зубами и каблуками по комнате.
   - Может, он и Курдль, - сказала она, спустя миг, - но он точно не вратомер. Вот, полюбуйтесь, - всхлипнув, добавила она, доставая из-за пазухи связку писем. - Здесь можно насладиться изысканным слогом Йозефа, а этот человек и двух слов не свяжет бантиком. Я вижу даже без очков. Неужели вы не понимаете? Вот, послушайте: "И вывели нас из подтрибунных помещений, и очутились мы в кипящем котле. И вокруг были блеск, пламя и шум. А пред нами, словно море, раскинулось изумрудное поле. Это было прекрасно и ужасно. Но он сказал: идите за мной и ничего не бойтесь. И мы пошли прямо к воротам, и стали по бокам от них, около стоек. И намерил он в длину более четырнадцати локтей(7,32метра), а в высоту без малого пять локтей(2,44метра). Он проверил также натяжение сетки, расширявшейся сверху на полтора локтя, снизу же - ровно на четыре. А потом повел он нас на юг, где стояли ворота южные, и намерили мы в столбах такую же меру".
   - Откуда оно у вас? - начал было я, открыв нечищеный рот, но меня мигом заткнули за пояс. Моя ведущая клешня была садистки выкручена заодно с постельным бельем и помещена под ремень портупеи Виллема. Ведомые грабли оказались под приводным ремнем зарычавших механизмов Франца. В единственную свободную конечность неожиданно вцепилась фрау Грубах, явственно намереваясь оставить и себе трофей под тазовым поясом для чулок.
   - А-а-а!
   Мой отчаянный крик был короче предсмертного и вместе с тем пронзительнее каратеистского. Несвятая троица насильников разбежалась по сторонам подобно весенним ручьям, но вернуть мои одночлены не посчитала и не написала нужным.
   - Йозеф? - Томно вздохнула хозяйка отеля, освобождая мою умелую руку, которой я успел исследовать дебри нагины. - Это Йозеф Курдль! Я узнала его убористый почерк мастера. Именно этими руками он начертал мне все письмена.
   Покопавшись, точно крот, в украшенном грудью декольте, фрау Грубах вновь извлекла на свет божий пачку конвертов, нетерпеливо сорвала резинку и вывернула на меня гималайскую гору бумаг.
   - От какого такого верблюда вы их получили? - недоуменно переспросил я, выныривая из-под толщи писем, накропанных в короткие, словно анекдоты, вечера. - Неужели вы, госпожа хорошая... вы Бюрстнер? С ума! - воскликнул я, вдруг признав в этой горгоне свою голубку.
   - В девичестве, немилостивый мой Йося, несносный мой Курдль, - ответила она, понурив свои носовые крылышки. - С тех пор много вина утекло и звуков вальса.
   Прикинув на умственно отсталых счетах, как долго и насколько коротко длилось мое кругосветное путешествие, я накивал кивков в знак согласия. Пока я топтал по свету свои босоножки, пока я набивал морды, шишки и пятки, Савик Шарохлебов давно отсудил тот домашний матч деревенских олимпийцев, на который я был назначен ассистентом, а милая фройляйн Бюрстнер обернулась грубой фрау Грубах.
   - Бывает же такое, - напомнил о себе Франц, перетягивая мою руку тугим ремнем механизмов.
   - В некотором роде и племени это и впрямь удивительный от ворот поворот, - отозвался Виллем. - Однако мы забыли об уликах, которые собирались выпрямить в кластерской Гетерсона.
   Недовольно поведя аскетическими бедрами и колыхнув наши сердца грудными достоинствами, фрау Грубах взгромоздилась между мной и стражами Деревни.
   - Что? - театрально возопила она. - Что слышат мои уши? В чем это вы успели уличить Йозефа? Не забывайтесь, господа - вас вызвали лишь по досадному втридорогазумению. Каюсь, было дело: вчера мы со Шварцером допустили партерный ряд оплошностей. Мы оскорбили Йозефа, мы не признали и отключили его, мы настучали и намололи всякой кошачьей ерунды и собачьей чуши футбольному инспектору. Но ведь нашей Олимпийской Деревне всё равно нужен вратомер, зовись он Игнатием Протуберанским или Йозефом Курдлем. Вот и я о том же. Инцидент исчерпан до самого дна, до победного конца. Поэтому гуляйте себе, господа. Дальше уж мы сами с усами.
   Стальные наколенники и налокотники стражей задрожали на божью дюжину минут, во время которых мы с фрау Грубах успели исполнить партию многозначительных взглядов.
   - А как прокомментируете это? - подал Виллем голос на стол.
   На столе в мгновение дурного ока возник один из моих глиняных колоссов.
   - Что вы на это скажете? - на подносе также появился голос Франца. - Колоссы, особенно на глиняных ногах, запрещены в Олимпийской Деревне. - Так что придется вам, герр Курдль, всё-таки посидеть под домашним арестом.
  

ДОМАШНИЙ АРЕСТ

  
   Тем временем в Олимпийскую Деревню пришла молодая Аве Снарк. В окнах операционной системы тотчас зачирикали рекламные баннеры, зажурчали свежие новости, оживились агоры и форумы. А за окнами отеля незабываем мигом зазеленели девочки и мальчики на побегушках, уличные женщины распустили языки и бутоны, пышным цветом расцвела преступность.
   Францу и Виллему, стражам Деревни, занятым сейчас рассечением волн бандитизма, было явно не до меня - они не только прекратили наведываться в мой номер, но и забывали присылать гостинцы.
   "Аве, Снарк! - изучала рекламную обертку фрау Грубах, потчуя меня душистым хлебным батончиком. - Авеста снова вступает в свои права! Освободим же ишакматный трон для нашей императрицы".
   В который раз я подорвался, как на мине, и принялся скакать по номеру, не стесняясь едва прикрытого лепестками средней одежды фаллося. Досада пробирала меня до мозга игральных костей. Только раз в год проводилась помпезная интронизация Авесты Снарк, куда съезжались не только местные дельцы - промышлялы, но и представители окрестных народцев - махномов, тюдорков и бунюэльфов, со многими из которых я намеревался перетереть по телам и душам. Однако если с меня не снимут домашний арест, то все стратегические планы отправятся в известное место - боту под хвост.
   - Эта, - сказала фрау Грубах, таращась на мои развесистые колоссы, - эта Аве как лифт: и мертвых подымет.
   Спохватившись, я повернулся к хозяйке задом и оперся о подоконник, кренясь под весом фаллося. Я описал взглядом двор, где кишел разбуженный Снарк народ: каждый младостар силился получить свою порцию тепла, галлон воздуха, словить луч славы Авесты бледной и дряблой шкурой.
   - Если я не попаду на интронизацию, - задумчиво произнес я, глядя в окно, - тогда придется мне вести расследование прямо отсюда, из этого номера. И вы, фройляйн... фрау Бюрстнер, можете стать незаменимой, как плеймейкер футбольной команды.
   - Грубах, - сказала женщина. - Называйте меня фрау Грубах.
   - Простите ради бога, - оскалился я, резко повернувшись и бесстыдно нацелив гаджеты на хозяйку гостиницы. - А где, в таком несчастном случае, герр Грубах?
   Вылетев за дверь зубной пломбой, фрау Грубах свистнула кому-то в коридоре. Бесконечные минуты потянулись как жевательная резинка. Я отошел от окна, за которым буйствовали приверженцы Авесты, пересек унылую комнату и забрался под одеяло, где принялся лениво ласкать своего фаллося.
   - Можно? - сказал некто тонкий, робко проскользнув в дверную щель. - Я Гетерсон, кластер на все руки и ноги. Госпожа сказала, что вы хотели меня видеть.
   Госпожа солгала и не покраснела. Угрюмой скалой она нависла над Гетерсоном: одно неверное слово - и она привалит худенького инородного умельца грудастым телом.
   - Съестественно, хотел, - соврал я под давлением взгляда Грубах. - О вас, Гетерсон, здесь практически не говорят. А когда говорят, то подозрительно мало. Но ведь вы в Деревне фигура высшего пилотажа. Интересно, сумеете ли вы оправдать себя на словах. Поэтому давайте, цепляйтесь за ум и раскрывайте поскорее семейные тайны.
   - В детстве, - начал кластер, - когда после любовных забав в песочнице никто даже пальцем не пропесочит, у меня было хвирменное обозначение времени суток. Беспробутром я называл раннее утро, бегутром - позднее, часто проспанное, когда приходится куда-то бежать, на пекутро и смутро влияла погода, а живутром я просыпался до того, как начал употреблять бутылочное чтиво. Аналогично у меня были пчеланчи, посланчи и метланчи, в зените дня - школдни, золдни или проколдни...
   - А я, - неожиданно кинулась Грубах под колеса рассказа, - говорила искрисенье на субботу, и пятница - на телятницу.
   - Должно быть, на кляпницу? - вернул себе слово Гетерсон. - Разве вы забыли, как по золдням вбивались кляпы в шилозубые рты тюдорков?
   В ответ квартирная хозяйка затрясла до синевы выбритым подбородком, а я снова вынырнул из постели и растекся мыслью по номеру.
   - Это было во времена восстания Трупака, - пояснил мне кластер, - тюдорки тогда поперли как трупаканы, махномов будто подменили в колоде, и только бунюэльхвы остались верными нашей Деревне.
   - Гетерсон! - сказал я, в поисках прикида пробуривая скважину в личном гардеробе. - Вы меня притомили, Гетерсон. Хватит наматывать круги вокруг сути. Рассказывайте побольше о себе. Как вы стали кластером? Каким узлом вы связаны с фрау Грубах? И чем задолжали стражам Деревни?
   И он рассказал. Худой как клюшка кластер вновь впал в глубокое детство.
   В один из злополучных влечеров старший Гетерсон то ли с леталкогольного перепоя, то ли с жезл-уточного перегруза, но в любом случае с помощью Баал Беса спутал волосы женщин, от которых всегда ломились диваны его дома. Понятно, что завизжали совсем не те и вовсе не так, как ожидал возбужденный Гетерсон.
   Весь гарем в боевом боди-арте и бодибилдинге ворвался в спальню, где после сытного любовного ужина почивали будущая жена стража Виллема и будущая мамаша Шварцера. В тот же миг в задних рядах разразился проклятый смех, а на сцене - смешные проклятия, послышался жуткий грохот крышек люков и звон летающих тарелок - в фамильярном имении грянула невиданная гроза, послужившая папаше отличным уроком на будущее.
   Уже слонным беспробутром под аккомпанемент сопения и храпения бесчисленных жен, выигранных в рулетку казино дедом-миротворцем, отец Гетерсона принялся листать учебники по распознаванию образов в условиях кромешной матемноты, завральной переработки и бинаркотического опьянения.
   Вскоре он так подсел на кластерный анализ, что принялся учить жить всех и вся. Когда же его всей семьей ставили на место - в угол, он находил оппонентов послабее духом и мускулатурой.
   А потом грянуло восстание Трупака, и отцу Гетерсона стало не с кем общаться. Чьи-то загорелые тела разорвало в клочья шальными бомбами, голод погнал из Олимпийской Деревни некоторые холеные животы, некто, напротив, не щадя своего живота рубился в карты с оборзевшими тюдорками, кое-кто прятал свои драгоценные тушки в подземных рефрижераторах махномов, а кто-то - например, многочисленные жены Гетерсона - записывался в матострелковые дивизии союзников-бунюэльфов.
   Фамильярное имение Гетерсонов оккупировали тишина с покоем. Даже бесконечные налеты вражеских ковровщиков не повредили ни одной солнечной или лунной батареи на крыше. Пока все вокруг пылало ненавистью и горело синим огнем, старший Гетерсон обучал младшего Гетерсона основам кластерного анализа.
   Карапуз ещё не говорил - он едва достиг того славного возраста, когда соседские барышни предоставляют свое тело для высокогорных и глубоководных исследований - но информацию поглощал так, как батяня - леталкогольную настойку. Не сильно грамотный и физически несозревший отпрыск был идеальным противником для не умеющего проигрывать Гетерсона.
   Годы шли, точно пленные тюдорки на кляпничном параде. Гетерсоны дни напролет рисовали древовидные и кустовидные диаграммы, а имение потихоньку наполнялось женами, братьями и сестрами. Покичившись морскими звездами на погонах, рыцарскими орденами и обратными сторонами медалей, ветераны войны сражались теперь в кухне, плели колдовские заговоры и готовили прыжки с переворотами.
   Каждая группировка - южных напален, восточных флоридоров, северных глухонь или западных гужевых, их левые и правые крылья - жила дикарем, стиралась, убиралась и питалась отдельно, однако для старшего и младшего Гетерсона бронированные двери и стальные ворота были всегда открыты. Каждая жена заманивала главу семейства в свои виртуальные сети, не скупясь ни на телячьи ласки с ласковой телятиной, ни на обильные динозавтраки, глобеды и наружины. Тут даже робины-бобины надорвали бы себе животики, но папаша Гетерсон был не понаслышке знаком с кластерным анализом.
   - Для предотвращения жезл-уточных перегрузок мы с отцом кластеризировали типы еды, - признался младший Гетерсон. - Мы высчитывали количество калорий, определяли вкус и ингредиенты, химический состав и пищевые добавки. Далее мы вычисляли эвклидовы расстояния между объектами в многомерном пространстве. После полуторачасовых расчетов на кваркуляторах мы с отцом вешали ярлык на любое блюдо с нашего рабочего стола.
   - Ну а какое свято место, - не выдержал я, спикировав на Гетерсона с высоты подоконника, - какое место в вашей жизни занимает фрау Грубах?
   Кластер на все руки забился в сетях ужаса. В комнате запахло жареной птицей, и я задал хозяйке немой вопрос. Та подняла очумелый взгляд, засопела турбинами и затарахтела по ступенькам. В тот же миг чадный запах сгоревшего мяса ворвался в номер и ударил в живот самого хилого, который тут же, согнувшись луком, выпустил долгожданную стрелу:
   - Тогда она была Бюрстнер. Волосенней порой хозяйка прицокала в мою кластерскую.
   Пользуясь отсутствием фрау Грубах, на которую сам бог наслал кухонные неприятности, Гетерсон застрочил разошедшийся шов своей истории. Перемотав файлы отрочества и юности, кластер ловко запрыгнул на ступеньку позапрошлогоднего волосеннего поезда, в мокрый золдень, когда из дождевика-палатки выглянули умопомрачительные холмы фройляйн Бюрнстер.
   Она сказала, что ищет избранника своей фортуны. Так и сказала, даром что аскетическая маска орлеанской девы твердила обратное. Пока Гетерсон таращился на глубокий вырез пиджака, надетого на молочно-белое тело, фройляйн приводила сухие, как выстрелы, факты своей биографии. Родилась... Ходила... Школа... Вступила... Работала... Не была, не состояла, не участвовала, не привлекалась. А потом из готически накрашенных фар заструились чернильные ручьи, капот размяк, набухли бамперы губ. Сосредоточенная на уровне сердца привлекательность растеклась по всей палубе, и даже вечнозеленые ягодицы налились как ягоды.
   Поддавшись порыву сентиментальности, Гетерсон крепко обнял разниагаренную фройляйн, обнял скорее как человек, чем как мужчина. Его скупые слезы увлажнили пышущую жаром расщелину между хэллоуинскими тыквами, которыми, если верить куцей исповеди Бюрстнер, ещё не лакомился ни один смертный или бессмертный.
   Как бы то ни было, кластер и старая дева переусердствовали с объятиями, и пуговицы пиджака расстегнулись. Первая - сама по себе, вторая - не без помощи Гетерсона, с третьей разделалась владелица костюма. Зрелище было незабываемым в своей зрелищности. Тогда всё и произошло - на пол кластерской посыпались предметы одежды, а сверху брякнулись трепещущие, будто осиновые колья, тела.
   - Йозехв Ка, - стонала она. - Возьми меня за рога, Йозехвка.
   - Йозеф Курдль! - крикнула она, влетая в номер. - Что здесь, вашу мать, происходит?
   Обнявшись с Гетерсоном, мы дружно всхлипывали посреди комнаты.
   - О моя половинка, - сказал я, вытирая капли на лобовом стекле, - если бы я знал, через какие руки ты прошла...
   На всякий пожарный Гетерсон стал снова биться с конвульсиями, а я, врубив фаллося на запредельные мощности, ринулся в погоню за фрау Грубах. Я наступал ей на пятки до самых дверей - идти дальше, увы и ах, мне воспрещалось законом.
   - Да! - в сердцах и почках крикнула она из коридора. - Да, Йозеф! Я надеялась, ты явишься с позапрошлогодней Авестой, но в Деревне даже ноги твоей не было. Я протомилась в ожидании все соплето и практически всю волосень, а о тебе ни музыкального слуху, ни святого духу. И тогда я сказала нашей любви аминь, накинула дождевик-палатку и бросилась под бешеный дождь. Тупо слонялась и бегемотилась по Олимпийской Деревне, пока не очутилась перед мастерской Гетерсона. А ведь этот подберет мне мужика по самые не могу, подумала я. Такого, что животы моих подружек по несчастью лопнут от зависти. Я решительно вломилась в двери и прошлась по мастерской, словно по подиуму, эротично сняв сначала дождевик, а потом пиджак... Но то, что произошло у нас с Гетерсоном, поверь, не имеет никакого исторического значения.
   - Истинная правда-матка, - подтвердил Гетерсон, закончив припадочные спектакли. - Наши половые и кроватные отношения не получили должного развития. Тем же влечером я принялся кластеризировать претендентов в мужья хвройляйн Грубах. Я занес в базу данных степень уродства, бедности и бесталанности, взял показатели гнусности характера из нашей прессы - спереди желтой, а сзади коричневой. Методом гарлемовских расстояний я разбил рассматриваемое множество на метакластеры, а уже в сходных группах определил наиболее типичных представителей и выбрал меньшее изо всех зол. Моя кандидатура отпала ещё на первых этапах, затерявшись где-то в цирке уродов. Победителем же вышел близнесмен Грубах - владелец якорной цепи гостиниц в Олимпийской Деревне.
   Уже смутром результаты кластеризации дорожным катком прокатились по фройляйн.
   - Кто! - воскликнула она. - Этот аполлоумный кистарик?
   Бюрстнер не зря назвала герра Грубаха аполлоумным кистариком. Благодаря прессе все знали, что мозг деревенского близнесмена был занят лишь культуристом Аполлоном и прогрессирующей кистой. Если закрыть глаза на эти недостатки, был Грубах мужчиной куда ни кинь, лепил грифонов из смолы сливовых, вишневых и абрикосовых деревьев, любил дедушкин камышовый пирог и ямбом записывал файлы на компакт-диски.
   Поэтому фройляйн не стоило сокрушаться и строиться рожами - объективно герр Грубах был лучшим вариантом из худших. В вычислениях ошибки быть не могло. Кластер вывалил из кузова распринтера кипу распечаток, и фройляйн тотчас погрузилась в неё с головой, изучая наизусть каждую растраницу расчетов.
   Не прошло и полмесяца, как Бюрстнер вынырнула из забвения. На ней типографской печатью красовались результаты голубиной кластеризации, совиных ночей и цыплячьего истощения. Почесывая неухоженными когтями двухмерную бородку мурчавшего герра Грубаха, подобно кролику размноженного на распринтере, фройляйн приползла к верстаку с подопытными образцами, где находчиво разместила свои мощи между двух сигнальных огней.
   Паривший в неизвестно каких страхосферах кластер не заставил себя долго ждать. Спустя кружевную резинку чулок, он измерил пульс вдоль и поперек, а потом набрал целую горсть номеров скорой и не очень помощи.
   Пока Гетерсон вешал телефонную трубку и лапшу на уши деревенским стражам, в кластерской нарисовался близнесмен Грубах с неизменным партнером по лыжным и санным прогулкам - Аполлоном Арнольдовичем Горьколесом, силачом-пантагрюэльфом.
   - Земля переполнена слухами, - сказал герр Грубах, изучая стереоноклем распластанную на верстаке фройляйн, - а в моих отелях хватает слуховых окон и дверей. Вот почему мы с Аполлоном Арнольдычем явились за нашей суженой. Спросите у газетчиков - вам любая собака скажет, что фрейлейн Бюрстнер причитается мне по закону. Поэтому кыш с дороги!
   Осторожно забросив бесчувственную фройляйн на скалистое плечо, пантагрюэльф Горьколес прошествовал к черепаходу скорой помощи.
   - Я провалялась в насекоме три долгих часа, - вставила свои копейки фрау Грубах, - и все это время мой будущий покойный супруг не отходил от койки. Ах, как забавно он пускал кораблики в ручьях слез сентиментального Горьколеса.
   Просторная палата с медперсоналом была снята на целую ночь, но любовный треугольник поспешил улизнуть из больницы, пока лечащий врач ходил за купальным халатом. Пробив натренированным копчиком панцирь черепахода, Горьколес в два слога овладел механизмами и повез истомившуюся парочку в близстоящий отель.
   - Всю ночь мы болтали на иностранных языках тела, - призналась заалевшая Грубах, - а Горьколес, наш несравненный пантагрюэльф, вовсю кочегарил котел страсти.
   Церемонию бракосочетания по древнему бунюэльфийскому обряду совершил в окрестном лесу сам Аполлон Арнольдович. Из развесистой кроны и уютных дупел за свадьбой следили загримированные и замелированные под своих тюдорки и махномы, темные и светлые дельцы размахивали бутафорными луками, а на поляне жужжала и змеилась вся Олимпийская Деревня.
   Ещё никогда фрау Грубах не была столь прекрасной, никогда герр Грубах не лепил хореем таких марок, а лес не слышал подобных флопперных арий.
   - Счастье, оно как Аве Снарк, - дрожащим голосом произнес силач Горьколес, - ежегодно с новым макияжем.
   Козырнув на прощание, Аполлон Арнольдович стал в строй пантагрюэльфов и торжественно врезался в лесные дебри.
   - Увы, наше счастье было таким же недолгим, как макияж Авесты, - сокрушенно сказала фрау Грубах. - Беспризорная киста забрала у меня мужа.
   Не успела хозяйка гостиницы поставить точку над верхней губой, как Гетерсон театрально запричитал и захныкал. Мне стало крайне неловко, и я отвернулся к окну браузера в поисках подходящей реплики или подобающего лицевого рисунка.
   - Мне очень и очень... - начал я, собрав все словесно-воздушные силы в кулак, но тотчас запнулся.
   В номере уже никого не было.
  

КОЛОССЫ

  
   - А вы что думали? Да, мы все герлимся и боимся Соледад Грелиос, - признался Франц, взбалтывая ногами без умолку. - За то, что бычки Джо Диссея ухлестывали за её молочно-белыми телками, колоссальная старуха нанесла ряд солнечных ударов по нашей Деревне.
   Уголовное дело шло к соплету, а я, как и раньше, томился в номере отеля. Авеста Снарк восседала на престоле свои последние дни, цветы преступности были давно сорваны, и в Деревню стали потихоньку подтягиваться олимпийцы из красных уголков мира. В гостинице фрау Грубах становилось шумно и дымно, постояльцы с полежальцами заговорщицки навалились на хозяйку, что шапоклякно отразилось на моем половом настроении - я снова заскучал на пустом ложе.
   В отличие от хозяйки, стали чаще наведываться стражи Деревни, поборовшие и заносковавшие бандитизм. Сверкая трофейными кольцами и сережками, они заваливались ко мне с букетами вин и цитат. Они чувствовали себя как дома, невзирая на то что расследование вел я, а не они.
   - Ну и при чем тут мои колоссы? - в тысяча первый раз спросил я. - Чем они вам неугодны? Почему вы меня держите? Здесь.
   - Ну што ты негодуеш-шь, друх? - ответил Виллем, великодушно отпуская мою руку, на которой секунду назад отрабатывал полицейские приемы. - Это далеко не вся история. Правда, Франц?
   - Так точно и линейно, - подхватил слово коротышка. - Соледад Грелиос, её опасался даже легендарный Горьколес. На всякий случай он уничтожал деревенские колоссы в бреющем полете...
   - Эх, где его тюдорки носят, - завздыхал каланча, бесцеремонно запрыгивая на мою кровать. - Хороший был пантагрюэльф. Тенистых ему деревьев.
   - Словом, старуха Грелиос не простила бычков Джо Диссея. Она удалила им колоссы, а затем забила и разделала как телят. Одного за другим и третьим. Освежеванные туши опалила гневом, разрезала по грудке ненавистью, осыпала их ругательствами и нашпиговала злобой. Мясо коптила над очагом войны не менее десяти дней, по истечении которых послала его самому Диссею, не забыв украсить блюдо сушеными колоссами...
   - Вскоре пришел черед Джо Диссея, - добавил Виллем. - Обув глиняные сапоги и вооружившись страшным штык-ножом, Соледад Грелиос грозовой тучей надвинулась на Олимпийскую Деревню и взяла её в осаду.
   - Она так настойчиво требовала Джо Диссея на ковер-самолет, что старейшины с малейшинами выдали его с потрохами. Всем селом мы наблюдали, как выжившая из ума и тела женщина лишала колоссов величайшего путешественника. Торжественная разделка его тела должна была состояться на "Олимпиаштадионе", но скатившийся с махномьей горы камень разбил вдребезги глиняные сапоги Грелиос.
   - С дикими угрозами она змеей уползла прочь, а мы кинулись брить колоссы и прославлять Сизифа, уронившего этот камень.
   Незадолго до этого Его Привеличество граф Вествест поторопился разразиться указом, запрещавшим колоссы и их подобия в деревнях и прилегающей подлесостепи. На проселочных дорогах сразу же образовались воздушные пробки, запенились и брызнули стражи на рембобиках, закрутились штопоры закона и открылся огонь во все стороны света и тьмы.
   - Со пня на пень мы ожидали возвращения Соледад Грелиос, - сказал Фриц, изучая узоры грязи на сандалиях, - но у старухи, видно, не нашлось другой пары глиняных сапожек.
   - Иные же говорят, будто обувка не при чем, - добавил Виллем. - Ш-што Соледад то ли низко пала духом, то ли вовсе его испустила.
   - Так или иначе, дело наших рук малое: брей, режь и коси всё, что колоссится на химерритории нашего графства. Указа никто не отменял, ну а если бы все-таки решился, то далеко не математический факт, что мы бы сложили наши табельные дебритвы. Правда, Виллем?
   Вероломно переглянувшись и прыснув на мои сжатые кулаки смехом, стражи Деревни незаметно потянулись к ножнам, откуда через миг резко выхватили адские дебритвы.
   - Не надо, боголяю вас, - зачем-то сказал я, после того как Виллем раздвинул полы моего халата и диким взглядом очертил кустившиеся и ветвившиеся вокруг фаллося колоссы.
   - В уголовном сводексе законов говорится обратное, - садистски усмехнулся Франц, и его дебритва заревела быком.
   Срезанные колоссы лебедями полетели по комнате, запахло глиняными големами и дымом без огня. Отчаянно зажмурившись и расставив ноги, я отдал свои непревзойденные гаджеты на растерзание стражам, этим маньякам в мундирах, бесам с ангельскими ликами.
   Это было позорно и унизительно, но вместе с тем приятно и увлекательно. Легкость лиманами разливалась вокруг паховых колец, серег и цепочек, вырвавшийся из-под колоссальной опеки фаллось воспылал свободой, а выбритый до небесной синевы робок задышал всеми порами гладкой кожи.
   - Вроде бы все, - сказал Франц, вырубая пропеллер дебритвы. - Конец.
   - И телу терновый венец, - сказал Виллем, вытирая рукавом потные морщины. - Ну как ты, друх-х?
   Я обиженно плюнул в его хитрые глаза, а затем поднял большой палец, мол, это было классно. Застегнув халат, я свернулся тёртым калачиком на кровати - спиной к осчастливленным стражам.
   В унисон перешептываниям Франца и Виллема я выборматывал под нос собственные мысли. Кое-что о бордельфинарии с секс-бомбами, о макси-футбольной Ассоциации, ядовитых тортиках и таинственных концернах, о домашнем аресте и фройляйн Бюрстнер, Гетерсоне и даже Мориарти.
   - Как я понимаю, - сказал я, выдержав коньячную паузу, - мой инцидент исчеркан. Вы лишили меня абсолютно всех колоссов, а раз так, больше нет как прямого, так и переносного смысла задерживать меня. Здесь.
   - Откуда ты взял? - скривился Виллем. - Всем известно, ш-што только суд полномочен признать тебя невиновным.
   - Пока же, - подключился Франц, - указаний на твой счет не поступало. Поэтому мы всё оставим по-старому.
  

"ШРИ-ЛАКОМКА"

  
   Мы сблизились с Францем и Виллемом как планеты, поэтому грех было не попросить их о дружеской или вражеской услуге.
   Пошевелив на днях извилинами бровей, я решил выбрать принципиально новую мишень - президента кондитерского концерна "Шри-Лакомка" Эрнста "Марципана" Шризингера. Эмблема, вытатуированная под левым коском бабахнувшей путаны, все еще указывала на его предприятие, которое, однако, никогда не выпускало взрывоопасных баб - только ромовых и ядовитых. С давних пор мне не терпелось разобраться и собраться, поэтому я приказал стражам привести герра Шризингера на допрос.
   Не успел я и глазом переморгнуться с фрау Грубах, принесшей на обед саладьи и снова поскакавшей к своим олимпийским жеребцам, как стражи Деревни втолкнули в номер президента "Шри-Лакомки".
   - Наше предприятие старейшее в графстве, - рванул с теста в вольер многослойный человек, прозываемый Марципаном. - В позапрошлом веке, когда "Шри-Лакомка" была всего лишь фабрикой, а мой миндаль был ещё недостаточно тертым, к нам заявился мятежный дядя Его Привеличества Вествеста и остался у нас на веки вечные. Моя бабушка Штеффи не могла упустить такого шанса - фирменный торт "Пища херувима", пропитанный густым косиропом, растительными обвивками и живыми кусочками уранаса, был брошен в пасть родственника. Уже наутро старый скряга отдал душу Богу, а нам - рога и шкуру, которые украшают музей до сих пор.
   Уплетая саладьи за все щеки, я цепко схватывал каждое слово и помещал в долгий ящик. Стоявший передо мной навытяжку президент разошелся, будто масло в тексте - слой марципана стал отделяться от бисквитной физиономии, на которой повыступали корехи.
   - В награду молодой граф собственноручно нарисовал нам эмблему, обведя спиленные рога дядюшки - известного повстанца и полежца.
   Интерес победил голод, и я перестал чавкать, навострив уши на всю катушку.
   - Само собой, после восстания Трупака наша эмблема, как и все остальное, существенно видоизменилась. В смутное кровавое время концерн был захвачен богопротивными тюдорками, и долгое время отравлял их поголовье. Но нет худа без добра: именно тюдоркам мы обязаны появлением новых рецептов, как раз они разнообразили наши кулинарные традиции жабобами, хохолоком, чакрахмалом и собакао.
   - Эмблема, - гаркнул я в напоминание. - Кто перерисовал её?
   Сомнения вдруг поставили Эрнсту Шризингеру подножку, и он принялся измерять мои телесные конструкции пронырливым взглядом.
   - Боюсь, щеголубчик мой, это драконфиденциальная информация.
   Если резнуть по правде-математке, я был готов вписаться и не в такой поворот событий. Думаю, не обязательно говорить, что я давно подготовил вздоружие.
   Как-то раз Франц расщедрился на кусочек портупеи, а Виллем угостил меня горстью губотычин, с помощью которых я выдавил из обоев механизм сновообращения. Оставалась только невидаль узбека, которую мне раздобыла фрау Грубах, вхожая в самые порочные круги. Ради такого случая я пожертвовал своими цепочками, а также пошел на благородный риск, стащив у стражей несколько трофейных брошек и сережек.
   - Увы, это дракоммерческая тайна за семью печатями, - сказал Марципан и развел зубья мудрости.
   Он сказал свое последнее слово, значит, настала моя очередь.
   И я высмеял лицо этой развалины, раскритиковал его новый торт - метановый редисквит, а потом резко сорвал покрывало с кровати.
   Дуло вздоружия глазело на волосатую грудь, выглядывавшую из парадного трико герра Шризингера.
   - Только не это, - взмолился он, пятясь задом к двери, где уже проступили очертания Франца и Виллема. - Вы не посмеете, я...
   - Ста-ять! - крикнул я. - Имя, Марципан. Или!..
   Цепкие лапы стражей Деревни впились в сметанные плечи президента "Шри-Лакомки", и он раззявил рот в немом крике.
   - Кто намалевал эмблему? - повторил я, готовясь спустить курок тет-а-тетивы.
   - Клевонардо, - в слезах признался президент, - Клевонардо ди Пьянкочелесте.
   Эта новость так ошарашила меня, что я случайно спустил курок - вздоружие натужно квакнуло и выплюнуло дюжину начиненных брошками губотычин. Только благодаря реакции Франца, который отбил каратеистскими ударами часть снарядов, и сноровке Виллема, вытолкнувшего президента за дверь, последнего удалось вернуть с того света.
   - Ну уж нет, - завопил Эрнст Шризингер, хлюпаясь марципановыми телесами об альпийский живот Виллема. - Сказал "бе", скажу и "ме". Быстро пустите меня назад!
   Испугавшись угрожающего тона, я поспешил перезарядить вздоружие.
   - Когда Трупак раскрошил клыки о боевые порядки бунюэльфийской пехоты, - продолжил Марципан, смело глядя в зев вздоружия, - а хозяйничавшие на фабриках тюдорки дали драпака, мы вернулись к старым добрым коконфетам в горшоколадной глазури, голиафельным коконфетам и дебряничным горбатончикам. На волне панибратских отношений с буню- и пантагрюэльфами наша продукция наводнила не только окрестные деревни, но и рынки других графств. Дела шли в махномью гору, народы благополучно травились нашими сладостями, а Вествест засыпал нас монашескими и рыцарскими орденами... Но затем на наших клиентов нашло затмение... Говорили, что это было связано морским узлом с пророчествами Сибилльской Язвы, однако, судя по всему, у людей просто выработался чертов иммунитет. Легло и стало модно использовать другую отраву... В общем, ничего хорошего... И если бы не иноземный художник Клевонардо, нас наверняка ожидало бы забвение... Пьянкочелесте много болтал о клоконцептах, водил строем наших утопиар-менеджеров, извергал бравурные эпилоганы, но всё равно со стороны это выглядело кислее некуда. Однако когда на презентации нового логотипа все начали разбрасывать копыта, я просек, что макаронник знает свое дело. Дело было вовсе не в изображении, а в ядовитой краске, состав которой я постарался разузнать в тот же день...
   Брызжа бабоягодной начинкой глаз и крем-брюнетовым содержимым рта, Марципан Шризингер забивал мне баки ракетными взлетами и шатловыми посадками "Шри-Лакомки", пока по моему тайному сигналу стражи Деревни не бросили его в лестничную клетку. Президент концерна перестал меня интересовать. Я взял новый след, ведший к моему старому должнику - Клевонардо ди Пьянкочелесте.
  

ЛЖЕ-ШВАРЦЕР

  
   Мне надоело свистеть раком, и я решил навести мушку на Шварцера. Но стражи поспешили меня разочаровать - сын помощника кастеляна Деревни провалился под землю ещё до прихода Авесты. Если верить роте ротозеев, которая запечатлела ужасную трагедию в памяти и поделилась впечатлениями в Змеенете, это случилось в багажном отсеке четвертого деревенского теплоблока, который в тот день прильнул к груди махномьего пищевого реактора. Непушистая земля приняла тело Шварцера, спешившего погреться у артиллерийских батарей после сдачи умственного багажа. Очевидцы и поныне неспособны забыть отчаянных криков молодого человека, угодившего в крепкие земляные объятия.
   Увы, победа в этой схватке была на стороне природы.
   Ради безопасности своих обитателей Деревня поторопилась уступить подлесостепи некоторые спорные территории, благодаря чему в окружающем, осаждающем мире воцарилось относительное спокойствие. Игловидные листья больше не пытались воткнуться в тело, а стекловидные - порезать крестьян, ветки не хлестали по плечам на шоссейных и железных дорогах, вода держалась береговой линии, а земля, как и раньше, носила сороконогих, осьминогих, четырехногих, двуногих и одноногих.
   Короче говоря, всем стало хорошо. Кроме Шварцера, которого очень быстро забыла даже фрау Грубах.
   - Какой Шварцер? - спросила она, вся такая румяная после общества олимпийцев.
   - Тот, что терся у ваших ног как хоботенок, - вспылил я, - и харчевался вашим теплом вместо посещений Кабакдональдса.
   - Ах, этот... - сказала она и тут же помчалась на зов заскучавшего в соседнем номере греко-римского двоеборца.
   Франц и Виллем навязчиво советовали выбрать другую жертву, однако я продолжал лихорадочно колотиться в ворота приватных чатуранг и упрямо прыгать выше головы по гиперссылкам. Как ни крути педали, в этой ишакматной партии Шварцер был фигурой высшего пилотажа, вычеркивание которой сделало бы расследование слеполноценным.
   А потом деревенские боги навострились ко мне ушами.
   Сунув однажды нос на форумную агору, я обнаружил в ленте комментарии Шварцера.
   "Пока в Тартаре, - сообщил он. - Если нужен, пишите в личку".
   Лично мне Шварцер был нужен, как рыбе ласты, поэтому я мигом набросал кучу угроз в приглашении на допрос, а потом принялся обзванивать стражей и звать фрау Грубах.
   - Что случилось, Йозеф? - поинтересовалась хозяйка гостиницы, запахивая халатом трепетные груди. - Что, разрази тебя махном, происходит?
   - Он объявился! - закричал я, проскакав по комнате. - Шварцер. Его мертвый час истек.
   - Оттуда не возвращаются, - скептически заметил Виллем.
   - Сомневаюсь на всю катушку, - согласился с напарником Франц.
   - Типичный сентябред, - вякнула Грубах, хлопнув по ушам дверью.
   По счастью, все они попали пальцем впросак. Сын помощника кастеляна Деревни нарисовался в моем номере ещё до наступления волосени.
   - Ну я, эта, - сказал он, следя за моими пальцами, ласкавшими ствол вздоружия, - провалился я, короче. Иду такой возле оу-пушки, а они, типа: Швари-Вали, три фигляра тебе под хвост. Как всегда - одни фигели. Ну, я им грю: Ща тока гаймор прогрею и займусь огнем невъеденным. Тада, эта, мало не покажется, гондолы. А они такие: Под нос лучше позырь, пацанчик. Я не вкурил ваще, не успел сопли глотнуть, как га-га-га... и гребец... Короче, навернулся я конкретно, полный пизанелло, вон гля - чашечка вот вылетела нахрен. А эти заразы: Га-га-га. Какие там помочь. Птом в Змеенете, такое, его приняла земля, типа, хоронят, поэл?.. Но, как вишь, я пока не скопытился... Короче, я к твоим услугам, нах.
   Этот неотесанный топором мужлан, прыгавший под прицелом вздоружия с больной ноги на здоровую, был не шибко похож на юнца Шварцера. О чем я не преминул заявить, когда восставший из мертвых сделал первое па.
   - Не больно ты красив для Шварцера, - заметил я.
   - В смысле? - гаркнул он, окрашивая впалое лицо багрянцем. - Да я Шварцер, поверь. Грю же: гребануло меня малость, сверху хуанхэхнуло. Вот, гля, сталактиты в коленной чашке. Прикол, да? А ни фига не прикол! Чтоб спастись тада, я стал рыться, как проклятый, как этот, крот, поэл. Хрен кто поможет. Эти гондолы могут тока притоптать. Думаю, хвать орать, дубина, воздух и так, ф-ф-ф, ушел нах, надо, рыть, пока, типа, не кислородный голодомор. И я такой, загнал волю в ногти и заработал бицаками, всем телом запахал, весь такой, как змея...
   Гармошка моего лица становилась все более скептической.
   - Куда? - спросил я, напрягаясь как трансформатор. - Куда ты направлялся?
   - Как эта! К корневщикам. К корнесловам, нах. А куда? Оттуда типа руку подать или где-то около. Ну, чуть вниз прорыть и налево. Короче, раз-два - и уже там, грунт выхаркал, продрал зенки и, эта, уши повытряхнул все. А они уже тут, такие: Эй-хай-хайль. Корневщики, ну ты поэл. Грю им, типа: Хай живе! Ну, так принято, типа: будь здоров по жизни. И жабогиня у них, Хейлен, погоняло такое, врачиха, тоже по здоровью. Короче, поздоровался и весь такой - хай-хай-хай, помогите, сестры, волоките хоть под красный крест, тока этим гондолам из пентхауса не выдавайте. Иначе, грю, гребец мне, затюкают на хрен. Ну, и осел я там, в Тартаре, вавки, эта, захаял, и давай типа искать корни пращуравнений.
   Я продолжал недоверчиво качать голову, как младенца, даром что история Шварцера стала обретать некоторую складность и стройность.
   - И какие же прауравнения ты решал? - поинтересовался я, прислушиваясь к подозрительным шорохам в коридоре.
   - Ну, эта, - замялся Шварцер, - типа задачу "Огненного жарконя". Прикинь, я сперва подумал о жарилке, варилке или выпекалке. Что со жратвой связано, ну, ты поэл. Котелок тока хвать, а фиг там, они такие: Найди корень, нах... Пришлось снова рыхлить грунт... Пока нашел этот "гон", живот стал наяривать арии-жарии. Короче, огонь - значит, гнать, что этот жаркий, яркий арийский конь и делает. Отгоняет врагов на хрен. Пока не ответил корневщикам, меня, эта, к жарилке на пушечный выстрел...
   - А как же фрау Грубах? - не выдержал я.
   Зная собачью привязанность Шварцера к хозяйке гостиницы, мне показалось странным, что он ни разу не упомянул её.
   - Какая такая фрау Грубах, нах?
   Мужичок на всякий пожарный отпрянул в сторону.
   Все мои сомнения были сняты этим маневром как рукой. Отойдя от грехоубийственного вздоружия, я поднял колесо груди на дыбы и, по-тюдорочьи рыкнув, понесся на лже-Шварцера.
   Однако в следующий миг дверь моего номера распахнулась под натиском угловатых плеч хозяйки: её глаза искрились гневом, а в сильных вдовьих руках переливался божьим гневом увесистый электродрын. Позади фрау Грубах грозно перетаптывались стражи Деревни - Франц и Виллем.
   - Какой же это Шварцер! - закричала хозяйка, занося дубину над нашими головами. - Убирайся вон, голимый корнеслов!
   - Хай, фройляйн Бюрстнер, - заулыбался мужик. - Сколько соплет, сколько квазим! Как ваш Клевонардо?..
   Он начал было раскидывать об одном корневщицком ритуале, на котором присутствовали художник с дамой, но фланговый удар сотряс его шейные звонки. Повторным электрическим ударом осатаневшая фрау Грубах пощекотала совковые лопатки, третьим - припечатала лже-Шварцера к полу, а затем принялась отбивать тело высокими каблуками.
   - Хватит с него, - сказал Виллем, взяв Грубах под руку.
   - Он свое получил, - сказал Франц, глядя на бездыханного лже-Шварцера.
   - Это уже другая история, - сказала мне хозяйка, вырубая электродрын.
  

ДРУГАЯ ИСТОРИЯ

  
   - Мы познакомились под знаком Дороги между Инь и Ян, - сказала фрау Грубах, ловко водрузившись на моего сохатого фаллося. - Хотя у нас и были разные точки кипения и замерзания на ситце Судьбы, часть Пути мы могли пройти вместе.
   Оседлав огненного жарконя, хозяйка гостиницы погнала меня во весь опор. Её неописуемые груди тяжело захлопали над головой, словно крылья дракона, а из нежной пещеры хлынули теплые ручьи страстей с мордастями.
   - Он не был хорошим художником, - продолжала фрау Грубах, взлетая до самого потолка и приземляясь с шаолиньскими кияканьями, - но умел зашибать деньгу, когда не увлекался горькой. Впрочем, коннотлю на громе он зашибал настолько часто, что о каких-то иных способностях смешно говорить. Когда мы столкнулись под кирпичом, возле деревенских Ворот, в его руках была полупустая бутылка гудини и акварельная кисточка, которой он водил в воздухе. "Наше вам с кисточкой!" - сказал он, по-коровьи рыгнув, и я поняла, что передо мной художник. "Я хочу вас рисовать", - пояснил он и вытаращился на мою красную блузку как бык. Я несогласно мотнула головой, но, взглянув вперед - на Путь, который мне предстояло прохромать в одиночестве - смело оголилась до пояса и повернула дыни к радостному Клевонардо. Это был лучший боди-арт в моей жизни: холодная кисточка у твердого соска, теплые пальцы макаронника на плече и незабываемый жар во всем теле от глотка ядреного гудини.
   Легким движением мысли я выбрал беспощадный режим работы гаджета, и фрау Грубах заскрипела в такт моим шестеренкам. Новый скачок температуры тела не только вышиб её из седла, но и вынудил сдать передовые позиции - в один миг я оказался сверху и забурил установки в радушное лоно.
   - Закончив мазюкания, он влил в бездонную глотку остатки громовой коннотли и с диким ревом отскочил от меня: прямо на груди мигали и щурились тигровые глаза. Наверное, это был обман чувств, но я видела Дорогу размалеванными сосками, я ощущала страх Клевонардо китовыми усами и слышала слоновьими ушами окрестный лес, где каждая тварь затарахтела утварью. Тут же со стороны Деревни налетел шквал возмущенных оваций, однако майка из гусиной кожи грела тело, а плащ из рыбьего меха защищал от потоков бра-а-анных любезност-е-е-ей...
   Фрау Грубах застонала как провод и пиявкой впилась в мое тело, расчерчивая ногтями спину. Когда обагрились позвонок и лопатки, я решил выйти из этого трудного положения. Ловко извернувшись, точно темный делец, я зашел с тылу и схватил хозяйку за кудри.
   - О-о-о! О-о-он, - натужно заговорила Грубах, предаваясь долбежке, - он трусливо каркнул и взмахнул венецианским табарро как крыльями, а я зарычала щучьей пастью и, стянув через голову тесные джинсы, гепардом ринулась вдогонку. В тот день от меня не ушел бы даже девятикратный олимпийский чемпион Карл Льюис. Бухого макаронника шатало ветром и водило по сторонам света - я играючи настигла его на первой развилочной разложке. Я вскочила на его подножку, крепко сдавила объятиями и шаловливо содрала с лица накладные ресницы. "Бог ты мой", - сказал он своему богу и, жалобно захлопав голыми веками, рухнул на гравий... э-э-э-кгх-кг-кх...
   Фрау Грубах немелодично закряхтела - это я под шумок переместил фаллося в отверстие поуже.
   - Разрисованная наполовину, я села ему прямо на голову и прикоснулась к безвольному языку сначала срамными, а потом свеженакрашенными губами, - сказала Фрау Грубах после серии отчаянных криков, наверняка привлекших к замочной скважине стражей Деревени. - Я грызнула его художественный язык, потянула вверх, влево и вправо, но никакой реакции не последовало. Проклятый гудини забрал Пьянкочелесте до самого рассвета. Отхлестав воздух ругательствами, я поднялась стряхнуть мусор с колен, как вдруг мои неприкрытые бедра обдало похотливым жаром. Вокруг меня сгрудились муженоподобные существа, и я запылала от стыда, ведь штаны, как известно, остались где-то у деревенских Ворот. "Крес", - сказал скелет в шубе из свеклы и селедки. "Кресало", - добавил другой в кремовой шляпе, высекая искры странной прямоугольной хреновиной с кольцом, бляшками и заклепками. "Кресишь красно, красотка", - сказал бугай с великанским гдетородным дозорганом, поедая взглядом мои бабоягоды... Кто бы мог подумать, что я сыграю роль кресала, зажгу недетский огонь в чреслах корневщиков - а это были они - или воскрешу желание своей незаконспирированной красотой, а потом буду спасать свое полу- и целомудрие. Между тем кольцо корнеслов сужалось и змеилось на меня комариными укусами, а я тщетно стаскивала с Клевонардо черный табарро, в который надумала закутаться. И когда коты заплакали о моей невинности, когда частокол дозорганов захватил дух, к моей промежности прикоснулись кисточкой... Ну, конечно же, это был он, Клевонардо ди Пьянкочелесте, очнувшийся, чтобы нарисовать мне стринги. Я была спасена-а-а...
   Огневые позиции в предпоследнем акте снова сменились. Мы с Грубах оскалились друг на друга, но закинутые на мои плечи ноги пока защищали от любовных ранений.
   - Красные узкие трусики сработали как огнетушитель. Помигав извинениями, корнесловы поспешили прикрыть свои достоинства и недостатки фиговыми листьями. Установив хорошие мины, они проторчали около нас с Клевонардо весь день, подлизывая причинные места и посыпая головы пеплом сигарет. А ночью, когда я забралась под плащ художника, бугай с кинг-конговским дозорганом притащил на своем горбу дрофициальное приглашение на корневшицкий ритуал бичомовения, забить на который мы не имели избирательного права.
   Я уклонился от когтей Грубах, карабкавшейся на пик фуроргазма.
   - Мы не могли взять лево руля. Утро наступило на нас подошвой похмелья, а слева приближалась недобитая махномами макси-футбольная шайка тюдорков. Мы засекли их крики моды издалека - эти высокие краблуки с уродскими мини-шлюпками - и решили убраться с разложки. Но перед этим я заставила Клевонардо вернуть должок - через пару-тройку часов на моих замерзших ногах появились строгие салатласные лосины. В Тартар мы провалились перед носом тюдорков, которые уже почти схватили нас за хвост и гриву. "Пути Твои, Оспади!" - огорчился и омайонезился капитан тюдорков, изучая яму, куда канул его динозавтрак.
   По снизившейся амплитуде частонов партнерши я определил скорое приближение развязки, поэтому шулерским приемом сбросил с кровати несколько оборотов фаллося.
   - Мы угодили в самое начало церемонии, - продолжила фрау Грубах, высосав в затяжном поцелуе воздух из моих легких, - свалились на головы корневщикам, едва не расплющив главного церемонника. "Хай-хай-хай, - радостно затараторил он, простирая объятия, - а-да, а-да: Адам и Ева, Йадам и Йева, Яд и Жива, Едок и Дева". Первые слова стали понятны сразу - нас вытолкнули на помост, беспардонно сорвав и смыв верхнюю и нижнюю одежду. Нереальная толпа, повторяя слова церемонника как мантру, глазела на нас во всю прыть, но мы были настолько растеряны, что даже не заслоняли свой срам руками. Минуты просвистели как пули, после чего парочка садюг принялась отхаживать нас "Валлийской лошадкой" и "Девятихвостой кошкой". Согнувшись в три погибели, мы охали как пенсионеры, а корнесловы заводились подобно часам. Когда плеточные истязатели подустали, на помост молодецки выскочили чернокожие мучители в латексе, масках зорро и высоких сапогах. Получив от распорядителя указания, они тут же приступили к бондажу. На мне тотчас оказалась слепая маска, во рту - шариковый кляп, запястья сковали наручниками, а ноги - массивными кандальными цепями. И снова бодро затопали сзади, снова запели флогеры, стали кусаться стеки и припекать шлепалки. "Йадам, - в уши влетел хлесткий голос церемонника, - Йад. Яд в красном. Твои краски ядовиты, Адам. А-да. В этом твое море и твой мор. Йасти - означает есть. Ты едок, Адам. Лакомка. А-да, Дорога ведет в "Шри-Лакомку"". Слова корневщика казались мне полной бредятиной, пока художник не всплыл в концерне Марципана Шризингера. "Йева, - церемониймейстер обратился ко мне, - ей-богу, живая. А-да. Но не богиня жизни. Ева, Дзиева, Дева. Ты старая дева. А-да. Твоя Дорога ведет в кластерскую". Здесь он тоже угадал - лишь благодаря Гетерсону я выскочила в конце концов замуж. Впрочем, до этого нужно было ещё дожить. А тогда мой рассудок был помутнен другим. Проклятые прищепки на сосках, зажимы между ногами и кнуты, что рассекали воздух и разукрашивали тело, доставляли не только очистительную боль, но и мучительное удовольствие. Я ласкала себя скованными руками, я извивалась и терлась о чей-то нахохленный фаллось, а затем перекантовалась к Клевонардо, жаждая прижаться к его курчавой груди. Черта с два - возле меня корчился и стонал не итальянский художник, а какой-то скользкий жиртрест.
   Возбужденный историей по самые уши, я взвинтил темперированный строй до тринадцатой ступеньки, вогнал фаллося в сердце пещеры, где заработал как краб на галере.
   - Я-я... я резка-а-а а-а-атпрянул-а-а-а а-а-ат ни-и-во... н-но а-а-ани вта-а-алкнули ме-е-еня-я-я вье-е-ево скли-и-изкие-е-е ...а-а-а ... а-а-абъятья... Обош-ш-шимой, Йося, я кончила как гейзер.
   Похлюпавшись в обильном соку, я быстро эвакуировал фаллося из её чресел, счастливо плясавших танец Витта, и направил собственный фонтан на олимпийские холмы.
   - Обошимой, - повторил я, поливая горячей супермой непревзойденную грудь Фрау Грубах. - Это было...
   - Это было низко, - сказала хозяйка гостиницы, втирая капли в плоский как юмор живот, - я стала отбиваться от рук жирдяя. Противное бескостное существо урчало массивом животов, источало гнилые ароматы и липкие джек-поты... Я кикбоксировала его пупок, била яйца подобно посуде и кусала подмышки, но толстяку все было по кайфу. "А-да, а-да, а-да-а-а", - говорил противный церемонник, которого мы вполне могли расшибить в лепешку. Пару раз я вырывалась как зуб, но меня возвращали на ишакматную клетку. У небесного гроссмейстера были иные планы на мой счет... Ритуал кончился массовым фуроргазом, площадь стихла и опустела, а я осталась лежать на пузе этого кабана, щурясь от боли.
   - А что же Клевонардо?
   - Ясное дело, свалил с этими корневщиками - после ритуала он избавился от леталкогольной зависимости... А нас с толстяком приковали друг к другу и бросили посреди леса. Как и раньше, мои глаза закрывала маска, рот был заткнут кляпом, тело сковано кандалами. Точно в таком же прикиде был толстяк, которого звали - наш мир тесен как джинсы - Эрнст Шризингер. Увы, это я узнала гораздо позже, устроив наутро сущий ад президенту концерна. Между тем нас спасли как раз его люди, искавшие корни уравнений для новой табулки. Есть мнение, что те же корни Марципан пытался выторговать у корневщиков...
   Блеснув потной кожей, фрау Грубах скрылась под полупрозрачным полукафтаном. На моем усталом лице гуляла полуулыбка, когда её фигура растворялась в полутьме.
   - Но ваши пути всё равно сошлись? - спросил я, прикрывшись наволочкой.
   Дверной скрип отставил мой вопрос без ответа.
  

КЛЕВОНАРДО

  
   - Как бы не так и сяк, - сказал коротышка Франц, чистя дебритву после очередной стрижки моих молодых колоссов. - Олимпийская Деревня снова увидела ядовитые краски Пьянкочелесте, однако не на теле госпожи Бюрстнер. По улицам ползли сплетни, мол, фройляйн искала центры внимания Клевонардо, заваливала его электронными письмами и караулила голышом в надворотнях, мечтая о боди-арте. Как обычно, пускались стрелы слухов, носились в колчанах прессы, но твердой почвы они не имели...
   Будто по команде, я провалился в Тартар воспоминаний: на колесном крыльце моей домнаты опять стоял линьковолосый макаронник с убийственной картиной в руках. Ядовитые цвета опасной бритвой резали глазное яблоко. Ярко-красная бабочка-яга с полифоническим заступом, на котором размещался наш розовый мир с зелеными улицами и желтыми человечками. Моя нервная система перегрузилась - я вытолкнул из окна кукаречь о вреде бесперебойного питания, а потом окунул голову в медную прохладу сундука. "Гони монету, сотоварищ!" - гаркнул Пьянкочелесте, отскочив как мячик в сквоше: мое отравленное бронзовое лицо позеленело от радости, ведь я давно хотел заняться чисткой дома. Повесив психоделическую картину на китайскую стену противоположного здания, Клевонардо стал бить и изгонять грязные деньги, за что я отплатил ему той же монетой.
   -... ведь государственный язык без костей, - продолжал Франц, набивая жабаком трубку. - О возможном двухместном союзе судачили и щучили все, кому не лень, а фройляйн с художником даже не встретились. Ни разу их дороги не пересеклись, ни разу интересы не столкнулись. Зато сразу после отъезда Пьянкочелесте у Бюрстнер проснулся острый, как соус, интерес. Началась бурная переписка, с которой мы можем теперь ознакомиться благодаря разрешению Его Привеличества графа Вествеста.
   Подав безусловный знак зодиака закряхтевшему в коридоре Виллему, мелкобортный страж распахнул двери номера, куда через миг ввалился персональный Кокомпьютер фрау Грубах со стильным вихром и системными причиндалами. Следом за ним влетел дылда в погонах, держа поводок из проводов и отгоняя назойливую желтую прессу.
   - Вот, - сказал Виллем, довольно забренчав бляхами. - Именно на этом Кокомпьютере хозяйка вела затяжную переписку с Клевонардо.
   После незатейливых подкроватных маневров полуразобранное вздоружие оказалось у меня, но обезоруживающая улыбка Кокомпьютера ловко выбила его из рук.
   - Полагаю, - сказал Кокомпьютер, разгораясь глазами на мониторе, - следует внести некоторую ясность. Во время хроно я самовольно наспамил художнику ряд мэйлов, а затем нафлудил на его официальном сайте от имени фрейлейн Бюрстнер. Тот же трюк я проделал на змеенетных страницах других ничтожеств, своими кривыми граблями лезших в Храм Искусства. Однако отозвался только этот, с позволения сказать, художник. На вопрос о состоянии дел он ответил мегабайтным посланием, куда вложил не только дневник, но и ночник, в котором несносно плакался на селявуху, жалел о содеянном, мечтал об изменениях и реваншах, поносил работодателей и отымателей, короче, ныл и слыл, крыл и выл. Наверное, этот мэйл стоило удалить втихомолку, но шутки ради я показал его хозяйке. Реакция была странной. "Клевонардо, - застонала она, начав мять грудь под свитером. - Я знала, что он вспомнит обо мне". Она тут же насела на меня сверху и стала набивать ответ, не стесняясь клубничных оборотов и морковных конструкций...
   Пока Кокомпьютер раскрывал ртом тайны переписки, до недавних пор лично охраняемой графом Вествестом, я думно вернулся к Пьянкочелесте. Тогда он и вправду опускался как парашютист, но стенал и потолочился так, словно был вовсе без парашюта. Ежедневно он обивал мои пороги химермантином в близорукой надежде вытрясти из меня несколько монет. Или душу - на фотомодельный конец. Каждое утро мой сон тревожили драконий хвост и львиное блеяние, я просыпался как крупа и с терьерской злобой выскакивал на крыльцо домнаты, где меня встречали склизкая прохлада веерообразных плавников, мотыги каллоринхов, пики и трефы носатых химер. Из ядовитых шипов химерообразных Клевонардо обычно варил головой краски, так что моему босоножью в то время ничего не грозило.
   - Сотоварищ, - говорил мне Пьянкочелесте, протягивая руки и ноги. - Работа выполнена по высшему электрическому разряду. Гони монету, сотоварищ.
   И мы снова перегоняли деньги из пустого кармана в порожний.
   - ...по ключевым словам "Шри" и "Лакомка", - сказал Франц, накрутив мою плечевую костяшку на нужную волну, - мы нашли пару старых писем, где художник поносил президента Шризингера во весь свет своих темных очей. К одному из них прилагалась ядовитая карикатура, которую коварный Кокомпьютер мигом переслал Марципану. И она настолько задела за живое последнего, что была переделана в эмблему нового горшоколадного сериала...
   Если не считать красок, Клевонардо действительно был художником среднего крыла. Я вспомнил, как он рисовал эту карикатуру в моей хайкухне, когда я жарил послематчевые судейские хокку:
   Грязнейший подкат -
   Форварду не подняться.
   Красная карта.
   Он макал кисточку бороды в красную, точно судейская карточка, краску и, скрежеща зубами дурости, мазал мимо лица Шризингера, которого без подписи не признала бы даже честная мать.
   - Ненавижу! - говорил Клевонардо, разводя канитель слезами. - Он вышвырнул меня за борт как крысу, а пока я загребал веслами к берегу, стрелял из гарпунной пушки. Точно в старого коня. Будто я испортил борозды на пирожных. Только подумать: расстреливал меня! Того, кто вытащил пирожные из задницы. А торты? Конфеты? Без меня они навеки остались бы там.
   - ...само с собой, мы поискали в письмах упоминания бордельфинария, - сказал Виллем, - и улов оказался богаче графа Вествеста.
   - Клевонардо запечатал свою тайну семью печатями молчания, - подключился Кокомпьютер в розетку, - но я постарался сделать все возможное, чтобы о позоре макаронника побыстрее узнали в Змеенете. Прочитав письмо раньше хозяйки, я разжег огонь, полил воду и задудел в медные трубы о том, что Пьянкочелесте - всего лишь подмастерье у татуировщика в заштатном бордельфинарии. Его клиентуру составляли не шлюхи из плоти и крови, а дешевые одноразовые секс-бомбы...
   - Месть Пьянкочелесте не знала государственных границ, - добавил Франц. - На латексовой коже электронных проституток рисовался исключительно логотип "Шри-Лакомки".
   Всё становилось и ложилось на свои места. Штабелями, впритирку - торец к творцу, творец к дворцу. Эмблемка ядовитого концерна у вишневого коска безголовой путаны, соблазнительные картины бордельфинария в письмах Бюрстнер, росший как ногти долг Клевонардо и его татуажные байки перед вечерними гейшашками.
   Если художником он был среднего полета, то игроком вовсе бескрылым. Дни напролет я отговаривал этого лузера от новых партий, но в упрямстве он мог потягаться с ишакматным стадом.
   - Сотоварищ, - говорил Пьянкочелесте, хмурясь тучами бровей, - сегодня я точно отыграюсь на тебе. Уже чую запах твоей слабины.
   На стол высыпались монеты, заработанные судейством макси-футбольных матчей, татуировками и химерической обивкой порогов. Мы запугивали друг друга расстановкой гейшашек на гнездоске и поднимались в рубку не на жизнь, а на деньги. К сожалению, партия заканчивалась до смешного быстро. Парочка подземных ходов, несколько воздушных маневров - и на поле боя кузнечились и стрекозились лишь мои мадамки. Гейшашки Клевонардо разбивались в хвост и гриву, и его копейки перемещались в мою кучу малу. Когда начиналась традиционная кормежка обещаниями, я безапелляционно складывал гнездоску и уходил жарить на ужин макси-футбольные хайку.
   Сухим листом мяч
   Снял паутину с ворот -
   Зря прыгал кипер.
   Художник запрыгивал в хоккухню в обличье японской полтергейши и принимался флиртовать со мной, водить хороводы, щипать кошачью кожу и усы сямисэна и хрипеть бардовские песни. Подобные выходки частично погашали вечерний гейшашечный долг, но общая сумма была велика, словно глаза страха.
   Увы, мое терпение было не космических масштабов. Я начинал прикидывать, каким образом притянуть за уши должника, как вдруг громыхнул гром в проклятом бордельфинарии.
   Клевонардо ди Пьянкочелесте ударил первым.
   - Макаронник соблазнил хозяйку боди-артом, - сказал Кокомпьютер. - Поклялся расписать её яркими красками от ушей до пят по самые не балуйся. Конечно же, она не сумела отказать. Бегло ознакомившись с указаниями, Бюрстнер нацарапала предательский мэйл Йозефу Курдлю. Она отправила виртуального любовника на стопудовую гибель.
   - Бесчестный поступок, - сказал Франц, гневно звякнув шпорами.
   - Редкая подлость, - сказал Виллем, поделившись жалостливым взглядом.
   Когда пришла моя очередь, я ничего не сказал.
  

БЕССТРАШНЫЙ СУД

  
   Опасаясь упреков, словно вечного огня, фрау Грубах больше не появлялась на поле моего зрения. Аналогично вели себя по минному полю стражи - после того соплетнего разговора они почему-то потеряли интерес к моей колоссальной растительности.
   Рот постепенно затягивался паутиной молчания, безвольные руки опутывала скука, а переставляемые из угла в угол ноги все чаще проваливались в трясину апатии. Лишь оставленный в номере Кокомпьютер продолжал рвать на мне тельняшку, радостно отсчитывая дни до бесстрашного суда.
   - Минеральный ацтекретарь Его Привеличества, - делился он нарытыми в Змеенете слухами, - в квазинеофициальной театральной обстановке за стеклянными дверями заявил, что суд да дело Йозефа Курдля близится к успешному завершению. Ставки принимаются до победного конца.
   Я вздыхал как водолаз и хватал вылетавшие из Кокомпьютера бумажные самолетики с текущими коэффициентами. Букмекеры по-прежнему не верили в помилование, но на агорах и форумах кое-кто сомневался, что казнь состоится.
   Из этих сомнений я вылавливал крупицы надежды, пока урановые полуботинки стражей Деревни не растоптали их источник.
   - Облава на каркопритон, - прочитал новость Кокомпьютер, - надолго остановит сетевое карканье. Уничтожен очередной рассадник каркомании.
   Сердце облилось кровью и сразу же забилось в угол - я услыхал в коридоре частые шажки Франца и мерное громыхание радиоактивных подошв Виллема. Мне не нужны были пяди во лбу - я понял, что это по мою башку.
   - Бесстрашный суд вынес страшный приговор, - торжественно объявил Кокомпьютер. - Йозефу Курдлю не сносить головы как яиц.
   Когда в дверном проеме заблестели побрякушки стражей, я дал залп из вздоружия. Шквал брошек пошатнул напарников, но уже через миг я сам шатался как зуб, принимая щедрые порции губотычин.
   - А теперь пошли! - гаркнул на ухо Виллем, выдавливая из кожи бижутерию подобно прыщам. - Марш на выход, Курдль.
   - Пошевеливайся, Курдль, - сказал окровавленный Франц. - Мы идем в Каиноломню.
   Поделившись остатком тумаков, Виллем сгреб меня в охапку и выкинулся из номера. В открытое окно также сиганули обещания Франца догнать нас, будто последнюю электричку, и предсмертные стоны единственного свидетеля происходящего - Кокомпьютера.
   - Мы не приучены оставлять прямые кишки улик, - сказал Виллем после гудков хрястнутой об асфальт головы. - Поэтому Франц остался испортить аппаратуру. У него очень злой глаз.
   Ушибленным взором я обвел пространство: в прислоненной к стене клюке я разглядел черты Гетерсона, в канализационном люке, казалось, хихикал Шварцер, а из галдящей серо-буро-малиновой толпы явственно выпирали холмы фрау Грубах.
   - И этот мыльный добегался? - зловеще произнес слон, заслонив ушами квадрат солнца. - Вот вам арлекинож. Почикайте эту скотину.
   На секунду мне померещилось, что это великий макси-футбольный судья Савик Шарохлебов - я вытянулся и настроился чеканить приветствие, но загрохотавший по водосточной трубе Франц внес ясность.
   - Блоходарю, мясник, - сказал коротышка, принимая арлекинож. - По родинке вспомнишь героя. Можешь идти себе.
   И он пошел себе, гордо трогая бородавку на подбородке, потопал в мясную лавку через дорогу - толпа расступилась перед ним подобно морю.
   - Йося, - влетели в уши слова фрау Грубах, - поймись и простись. От молодости никто не застрахован.
   Я хотел крикнуть в ответ, что не держу зла за рога, но пинки, плевки и помидоры погнали меня к деревенским Воротам. Обернувшись на перекрестке орлом, я увидел слезу на морщинистой щеке фрау Грубах, и мое сердце надорвалось, будто бескультурист штангой. Я дал себе клятву вернуться за этой дамочкой во что бы то ни стало.
   Между тем Олимпийская Деревня осталась за нашими спинами. На всех водяных парах мы галопировали к заброшенной за лес Каиноломне.
   - Гей! Гей, мертвяк! - кричали стражи, затупляя орудие казни о мои пятки. - Дорогу, жмурику. Гей! В Каиноломне мы сведем конец с концами.
   Вопреки моим надеждам, мы так и не напоролись на тюдорочьи банды, бунюэльфийские завалы или корневщицкие подкопы. Ежеминутно я терял шансы на спасение, точно семечки из драного кармана.
   А потом мы свернули на проселочную дорогу и увидели пещеру с каиновой печатью над входом. До места казни оставались считанные метры, а помощи не было видно и за версту.
   Пришло время действовать как таблетка.
   И тогда я напомнил Виллему о давнем втридорогазумении между его половинкой и папашей Гетерсона, а пока каланча выискивал оправдательные слова, подсек ноги напарнику. Франц вспахал землю перед собой, едва успев отбросить в сторону арлекинож.
   Готовый к этому, я камнем кинулся за оружием. Когда Виллем навис надо мной, его грудь уже щекотало острие.
   - Только двинься - и я проколю твое сердце как шарик!
   Я не мог придумать угрозы страшнее, однако она не испугала стражей, которые надвигались на глаза, подтягивая штаны тыла. Они легко разгадали мой блеф - даже ребенку было понятно, что я неспособен загнать арлекинож в человеческое сердце.
   Прекратив скорпионьи ползания, я зашвырнул ненужный тесак подальше и мячом покатился с пригорка. Я набрал полные карманы мусора и скорости, но стражи не отставали - расправив крылья носа, они дельтапланами летели следом.
   Всем скопом мы выскочили на уже запруженную черными типажипами Дорогу между Инь и Ян, где нас обстреляли из ретрогаток криминальные типажи.
   Мы не останавливались, несмотря на ушибы и ухабы, а также махномью гору впереди - крейсерская скорость позволяла оказаться на вершине даже без альпинистского снаряжения.
   Гонка могла длиться вечно, но хлеб и зрелища застопорили нас наверху. Мы взяли тайм-аут, чтобы набить пустые животы дармовой выпечкой и поглазеть, как расставленные по краям небес чабангелы вылавливают из семи ветров добрых и злых орлангелов, как подбираются с земли живые и мертвые, с какой ловкостью отсекаются соблазны и отделяется годное для хлеба зерно.
   - Каждому должно явиться бесстрашное судилище, - радиовещали чабангелы.
   На золотом перроне, вовсю инкрустированном многокаратными камнями, ржал и цокал подковами невиданный гиппоезд: небесно-голубые вагоны в его голове шокировали красотой, а огненно-красные в хвосте - уродством.
   - Наследуйте уготованное вам царство по мере сложения и вычитания мира, - говорил праведникам Верховный Судья, сильно похожий на Савика Шарохлебова.
   Обугленные от богохульных слов, злых деяний и черных мыслей грешники, ругаясь и толкаясь, набивались в ужасные хвостовые вагоны.
   - Идите от меня, проклятые, - говорил им Верховный, - в огонь вечный, уготованный лукавому и орлангелам его.
   Разноцветное чрево гиппоезда наполнялось панцирным, крылатым и хвостатым смыслом. Только слепые кишкой не постигали эйфелевой сути разверстого действа.
   Проглотив этот смысл как просвирку, я глянул на чавкавших стражей с другой ступени осознания - ответом были бараньи взгляды и свинячьи повизгивания.
   Спустя мгновение я махнул рукой через оградку и оказался на драгоценной платформе.
   - Кудаш-ше ты, друх? - захрюкал вдогонку Виллем, разложив стремянку роста.
   - Во имя легиона - остановись! - закричал Франц и по-рыбьи затрепыхался.
   Глупо было слушаться стражей. Я уверенно двинулся по безлюдному перрону, благополучно преодолел адскую часть гиппоезда с несносно роптавшими грешниками и заскочил в первый попавшийся голубой вагон.
   Мне по-прежнему не встречались живые души. Я изумленно заглядывал в пустые купе, пока на меня не повеяло теплом знакомого лица в праведном обрамлении.
   Я каратеистки среагировал улыбкой и приветливо протянул руку, но раздавшийся вширь голос положил меня на лопатки ужаса.
   - Не волнуйся морем, Курдль, - сказал значительно похудевший толстяк. - Я давно спустил с цепи собаку зла...
   А-а-а-а-а!
   Раскоряченные члены отказали мне, словно беспутному жениху, но я бочкой вывалился из купе и что есть духу покатился по коридору.
   - Не волнуйся морем! - повторил Тимофей Мориарти.
   Его предложение было неприемлемым. В кого бы он не превратился - божьего одуванчика или коровку - я все равно не разделил бы с ним купе.
   Я быстро достиг тамбура, врезался в двери, которые уже успели закрыть незримые проводники, и устремился дальше, услышав тяжелую поступь за спиной.
   Следующий вагон встретил меня сатанинской давкой, чертовской руганью и дьявольской вонью. Я сразу же ломанулся обратно, но биток забил меня в самый мерзкий угол, изобиловавший плевками и окурками.
   - Ишь какой скорый, - сказал грешник с мефистофельскими бровями.
   - Не спеши, а то успеешь, - сказал общипанный в толкотне орлангел.
   - Не рып-рып, пассажир, - сказала морда, атакуя мои глаза сигаретным дымом.
   Мне хотелось ответить каждому из них, но гиппоезд неожиданно тронулся. Состав резко дернулся вперед, превратив нас в кашу; локомотив стал набирать самолетную скорость и тусовщиком отрываться от земли.
   Припечатанный к окошку, я рыбой ловил воздух и вылупленно разглядывал бело-зеленые шевелюры облаков и деревьев. К сожалению, полет длился недолго: как только мы поравнялись с птицами, впереди что-то звякнуло, и адский вагон устремился к земле.
   - Они отцепили нас! - заорала увядшая гетера.
   - Неча кипишевать, - сказала какая-то морда снизу.
   - Постоянно такое, - сказал ветеран в тюдорочьей форме.
   Мы врезались в землю по самые уши, испортив лесную прическу, и замолчали надолго, а может, навсегда - далеко не все сумели отойти от удара. Провалявшись в мертвецкой тишине до самого вечера, я решил выбираться на волю, но ветеран преградил проход тайными орденами.
   - Гормонстры, - заскрипел он связками. - Они всегда нагоняют этого страху. Гонят стадо к вагонам. Бойся их как мышей.
   Я хотел уточнить, кого именно бояться - чудовищ или чабангелов, но вражеская форма в мгновение дурного ока заныкалась в груде тел.
   Пожавшись плечами, я полез наружу.
   Старый вояка не обманул: навязчивый страх действительно согнул меня в две погибели и овладел сзади. Оголенные нервы разгулялись вдоль состава. Я принялся прислушиваться к карманному шороху и топоту мурашек.
   Вид распухших лимфоузлов гормонстров внезапно повалил меня на землю. В тот же миг по швам затрещали автоматные очереди.
   Не знаю насчет зубов пригнанных чабангелами чудовищ, но свинец всегда портил шкуру, поэтому я поторопился укрыться в тамбуре. Не тут-то было: в меня ткнули прикладом, ногой и пальцем, после чего грубо перевернули пузом кверху.
   - Черт его знает, - сказал громила, лучом фонаря изучая родинки на моем лице.
   - Ты Курдль или не Курдль? - произнесла фигура поменьше, автоматным дулом угрожая моей груди.
   Мне померещилось, что передо мной Виллем с Францем. Я замотал головой. И тогда автоматчики расступились.
   - Джозеф, - сказала Аве Снарк. - Меня не прав идешь.
   Она ничуть не изменилась имиджем со времен нашей встречи в Амели-клабе - все те же головокружительные очертания, убийственные грудь и макияж.
   - Между прочим, - добавила она, - я спасаю твое поло жжение. В Змеенете тебя уже закопали.
   - Я обязан тебе как призывник, - сказал. - А теперь бежим!
   Прикрываемые автоматчиками, мы зайцем проскочили через рощу с гормонстрами, вихрем пронеслись мимо вокзала и шапкой слетели с махномьей горы.
   - Приехали, - сказала Авеста, когда впереди, на Дороге, забрезжили черные громадины типажипов.
  

ЗАДВОРЕЦ

   Мне пришлось держать клятву в ежовых рукавицах и змеиных перчатках. Как ни тужилась Аве Снарк, дразнясь в типажипе наготой не по сезону ядреного тела и бутылкой гудини многолетней выдержки, я был тверд в решении вернуться за фрау Грубах.
   - Надо выполнить обещание, - твердил я, отворачивая моталку от соблазнительных форм и коннотли, - кровь с молоком из носу.
   Ни ласки с норками, ни выдры с хорьками во время объятий не повлияли на мое панталыко, которое упрямо продолжало вязать свои ажуры.
   - Чтоб тебя орлангелы заклевали! - в сердцах брякнула Авеста, надев маскхалат. - В Деревню, быстро, - крикнула она криминальным типажам, и, недовольно заревев, автомобильный караван поднялся с места.
   В окна отеля фрау Грубах можно было попасть из ретрогатки, но мы помпезно подъехали прямо к ступенькам, выложенным руками легендарного Горьколеса.
   - Сидеть! - приказала мне Авеста. - Пацаны сами разберутся.
   Мне ничего не оставалось, как любоваться багряным фонарем над парадным входом, слушать разноголосые и разноязычные крики, дикий грохот и одиночные выстрелы. Через бесконечный миг в дверях показалось спеленатое тело, отчаянно лягавшее противников.
   - Ну что, ты доволен? - спросила моя соседка. - Я грю, ты доволен?
   Когда соседний типажип проглотил вопившую пленницу, я кивнул кивалкой. Аве Снарк тут же высунулась из окна, чтобы прокричать указания. Караван ожил как зомби и рванул из Олимпийской Деревни.
   Посмев открыть рот в графстве Орк, я выстонал лишь унылый зевок. Понимающе улыбнувшись, Авеста стянула белый анорак, нежно обвила шею руками и положила мою голову на мягкую грудь. Сон пришел с сердечным стуком. Я оставил явь под хрип её вдоха, а проснулся на свистнувшем выдохе. Ноздрю щекотал кремово-розовый сосок, и я отпрянул от её пышностей.
   Когда я глянул в тонированное и тактированное окно типажипа, мои глаза полезли, как волосы, от вида чудесного занозамка, колючкой застрявшего в городском ландшафте и ландкрузе. Величественный донжон с группой донжуанов поменьше, неприступный стукали-палисад с рвами и мечетами, зубным мостом и хоккейными воротами. До блеска начищенные бортики и мохнатые гусеницы. Картина поражала воображение подобно гриппу.
   Нервно дернув дверную ручку, я шумно вывалился из типажипа и ринулся к припаркованному поблизости занозамку. Парочка криминальных типажей рискнула стать на моем пути, но я в два счета раскидал их по понятиям. Я несся как песня к прекрасному задворцу, надумав угнать его во что бы то ни стало.
   Одержимый этой идеей, я не испугался грозного имени Вествеста над воротами, а также тюремных последствий. Мастерски перепрыгнув оборонные редуты, я достиг донжона и рывком распахнул кабину.
   Непостижимое муму! На водительском тюфяке всхлипывала закутанная в простыню фрау Грубах. Её поджатые небритые ноги явственно собирались зарядить мне в пах.
   - Ты, - сказал я, попятившись, - что здесь забыла?
   - Йося? - сказала она, возвращая ноги в ножны. - А как же казнь! И где арлекинож?
   Мелодраматично заявив, что не держу зла на привязи, я принялся по-быстрому пересказывать Грубах случившееся. Но как я не торопился, солнце успело подняться над горизонтом, а Снарк - в главную башню.
   - Утром я увидел этот занозамок, - закончил я свой рассказ. - Поэтому я здесь.
   - А тебя конкретно проперло, Джозеф! - заржала Авеста. - Мы знали, что тебя вставит по-взрослому.
   Я непонимающе вылупил и вытянул лицо.
   - Художник, - пояснила Авеста, - Клевонардо ди Пьянкочелесте, он возвращает свой долг. Задворец теперь твой, Джозеф.
   Это было похоже на правду, будто грифон на дракона. Я погромче врубил свою ироническую хохоталку.
   - Слы, - сказала Аве Снарк, - я, блин, не депутатка. Вчухивать не в моем стиле. Художник нанял нас, чтобы вытащить твою задницу из Деревни. Художник выбашлял этот занозамок у самого Вествеста. Все для тебя, Курдль. Побольше благ о давности, ага?
   - Но бабки, - злосмехнулся я, вспомнив обивания порогов и прочие унижения Клевонардо после гейшашечных партий, - откуда им взяться?
   - Стоп, - сказала Авеста, шаря в кармане маскхалата. - Ты девственно не в курсах? Впрямь?
   Карманная книгазетка Авесты показала ролик о последней работе ди Пьянкочелесте - офорте на радиоактивной урановой пластине. Один из кардиналов муниципалитета, пожелавший остаться серым, отвалил за гравюру круглую как планета сумму. Его жена - песочная примадонна автострады - увидела гениальный офорт во сне, после чего перестала находить себе место под солнцем. Когда же Клевонардо наконец сделал оттиск, она прошлась по коже мужа стамеской и напильником. "Для любимой ни хрена не жалко, - сказал кардинал по телевизору, дразня противников змеиным языком, раздвоенным в стране четвертого мира. - Если надо, продам последнего рубаху-парня".
   - Короче, - сказала Авеста, вырубая электронную книгазетку, - у него теперь нормально с лавэ.
   Я завистливо вздохнул и посмотрел на фрау Грубах - она свернулась тертым калачиком у окна донжона.
   - Ну все, Курдль. Дерзай и банзай, - сказала красавица, прощально цокнув подковами по ступенькам. - Дело сделано. Бывай, Джозеф.
   - И тебе не болеть, - промямлил я.
   Стоя у окна, я долго следил за удалявшимися типажипами. Лишь машина главарши осталась на улице - видимо, Авеста намеревалась продолжать слежку.
   - И что теперь, Йося?
   Фрау Грубах повернула ко мне зареванное морщинистое лицо, обрамленное старомодными кудрями.
   - Посмотрим, - сказал я, склоняясь над джойстиком и кнопками управления.
   Перекрестившись и перенолившись, я крутанул ключ зажигания, и земля содрогнулась от грохота - гигантские гусеницы задворца поползли к типажипу Аве Снарк, нахально торчавшему посреди дороги.
   - Мы ещё посмотрим, - повторил я, дав газу.
   Фрау Грубах вскрикнула и схватилась за фаллося с примыкающими.
  

2008-2011

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"