Не хватало еще опоздать на самолет, после всего. Но аэропорт пуст, и очередь небольшая. На паспортном контроле женщина с пуленепробиваемым лицом щурит глаза:
- Цель поездки?
"Отсюда. Навсегда".
- Деловая. Работа по контракту.
По громкоговорителю объявляют Санкт-Петербург. Печать, занесенная уже над моим паспортом, медлит в воздухе. Господи, да какая вам разница? Когда я была нужна этой стране?
Печать опускается со щелчком, окончательным, определяющим, отпускающим - вместе с грехами. Я неловко подхватываю чемодан, едва не роняю сумку с ноутбуком, наступаю на развязавшийся шнурок. Чувствую себя неуклюжей и счастливой.
Навсегда. Навсегда.
Вот и все, что было, вот и все, что было...
Раздев, обыскав, обхлопав, просветив, моя страна наконец выпускает меня в маленький аквариум, на пару рядов кресел - здешний "No man's land ".
Объявляют Иркутск. Объявляют Красноярск.
Я все еще надеюсь, что она позвонит мне. Еще пятнадцать минут у нас есть, пока мой телефон окончательно не выйдет из зоны доступа. Ругаясь про себя, давлю на кнопки, но знаю уже, что услышу только длинные гудки.
Ну и черт с ней. Пусть отправляется к своим... русалкам.
Чего себя обманывать.
А ведь все было почти хорошо. Настолько, что моя совесть успокоилась и улеглась на дне души. Мы пили. Мы устроили мне прощание с городом. Смеялись - еще по стаканчику, и она улетит вместо меня.
"Это что, правда, Париж? Это - город на Сене?".
Смешно, но я почему-то уже сейчас не могу вспомнить ее лицо.
Вам случалось бояться детей и слепых? Я боялась. Всегда. Потому что, не видя того обычного, что видим мы, они смотрят в глубь. Проедают глазами душу. Мало приятное ощущение.
Мой эльф слепым не был, но глядел так же.
Вряд ли на земле что-то могло связать нас, перекрестить наши пути. Если б она не упала мне прямо на руки. Так получилось. Человек сваливается вам на руки, и приходится что-то делать. Не с неба - мы были в метро. С лестницы. Тридцать пять кило, не больше. Кто-то задел ее, она не удержалась на лестнице, пролетела несколько ступенек - тут я ее подхватила.
Она сказала:
- Спасибо.
Почему-то я не смогла просто довести ее до скамейки, посадить и оставить.
Мы вместе вышли из подземки. Она хромала, и я поддерживала ее под руку с уже высунувшим нос из норы инстинктом собственника. На выходе мы вроде бы двинулись в разные стороны, и тут она сказала:
- Давайте попьем чаю.
Девушка глядела на меня из-за чашки. Неровно подстриженные черные волосы, маленькое бледное лицо. Она смотрела мне вглубь, и там, внутри, что-то содрогнулось.
- Ушла из дома, - безапелляционным тоном. - Надоели. Все.
Под вечер нам обеим некуда было деваться.
- Пойдем ко мне, я живу одна, квартира большая.
Так легко и лестно было принимать за нее решения - будто она моя младшая сестра или кто-то в этом роде.
Квартирка у меня та еще. Огромная, заброшенная, со сломанным бачком и призраками в коридоре. В холодильнике - заплесневелые банки времен покойной бабушки. Куски обоев поотклеивались от стен, висят грустно высунутыми языками.
Вот что случается с домом, когда в нем живешь лишь наполовину.
В тот вечер, когда загудел на плите полусоженный чайник (будто мы только что чай не пили!), когда под ванной загорелась тонкая полоска света, я ощутила тепло чужого присутствия, и это было настоящее тепло, будто прежде времени включили батареи.
- Своим-то позвони, - сказала я, когда вечер уходил в ночь, и мы сидели на кухне. Она сделала какой-то неопределенный жест, и всякий раз потом, когда я пыталась заговорить о ее доме, мне не доставалось ничего, кроме этой неопределенности.
Так мы жили около года. Она, как кошка - вошла, свернулась клубочком и осталась. Зажигала вечером лампы по всей квартире. Когда возвращаешься с работы, а в окнах горит свет - каково, а?
При этом она вовсе не казалась человеком, способным разрушить чье-то одиночество, сидела по несколько часов, забравшись с ногами на табуретку, разглядывала что-то свое за надежным прикрытием черных очков.
Ты как хочешь это назови...
Однажды, когда мне вконец осточертела действительность, мы пошли в кубинский паб. Бесстыдно, безгранично забылись; напились мохито, сбросили туфли с каблуками и танцевали под "Че Гевару", прося ставить песнюеще и еще. О нас многое можно было подумать, и все было бы неверно.
Постепенно - будто разматывались не спеша cемь покрывал - я узнала, что по профессии она - художник. Что семья ей досталась... в общем, из тех, в которым художникам лучше не жить. Что она старше, чем кажется. Что так же, как и я, она зависла где-то посередине действительности, без проторенного пути. И естественно - ее имя, только оно оказалось таким обычно-советско-рабочим, что абсолютно ей не шло, и вообще непонятно было, можно ли из всех имен на свете подобрать для нее подходящее.
Я называла ее ребенком. Называла - эльфом.
Через какое-то время у меня появилось иллюзорное, но стойкое ощущение, что я ее знаю.
И странности, конечно - но на них я тогда не обращала особого внимания. Не было времени.
Однажды мой эльф пришел и сказал, что у озера были русалки.
- Какие русалки? И зачем тебя вообще к озеру понесло?
- Они танцевали и пели. На берегу.
- Господи. Это даже не озеро. Это водохранилище. Чтоб больше одна туда не ходила.
Ну да; и кроме русалок, что-нибудь да было. Как-то ночью мы сидели на кухне, и она сказала, что слышит музыку. Тишина стояла ватная, даже холодильник не гудел.
- Это от соседей.
- Причем здесь соседи? Это твоя музыка. Собственная.
Она вроде бы даже была довольна. Тогда на ее лице впервые появилась улыбка, которую я не любила. Будто она знает что-то, и знает, что я в это никогда не поверю, и за это меня жалеет.
Меня это не слишком беспокоило. Беспокоишься о чем-то неадекватном - но ей все это было абсолютно адекватно, если вы понимаете, о чем я. Для меня она сама была ненамного реальней русалок на озере.
Как-то я увидела, что она рисует. Не так-то это было просто - увидеть. Наклоняться над плечом - вообще входить в комнату, когда ее прижимало, и она хватала карандаш, как сердечник хватает пузырек с нитроглицерином - я зареклась очень скоро. Мое, нельзя, не пущу. Ладно; не очень-то и хотелось. Но когда она уходила из дома, я, как вор, тайком вынимала эти рисунки и смотрела.
Страшнее всего были птицы. Невероятно натуральные комки серых и черных перьев, заштрихованные так, что любой психолог испугается. Глядя на этих птиц, я отчетливо понимала - если сейчас она не вернется домой, я не буду знать, где искать.
Просто - не найду никогда.
- Ну и где тебя носило?
- Ну, - кокетливая, чуть извиняющаяся улыбка. - Ну... ты же знаешь.
- Вот именно, что я не знаю ни хрена! Ты время видела?
- Ну... у меня сотовый сел. Не сердись.
Мне всегда приходилось приезжать обратно. И в какой-то момент, помнится, меня так измотало вечное зависание между двумя странами, что я решила остаться хоть где-то, но - приземлиться уже. Сколько можно.
Тем более, что - огромная квартира стоит пустая, после смерти отца и Саньки. Платить за воду и газ - это не то, что по четыреста евро выкладывать за маленькое студио на улице Отъездов, позади метро "Монпарнас".
Я решила жить дома.
Жить не вышло.
Было у меня - вроде как у той девочки из страшной истории с зеленой пластинкой. Всякий раз, как я уезжала, я кого-то не заставала по возвращении. Сначала бабушки. Потом Саньки. Потом отца. Однажды я себя спросила - а уехала бы я, если б знала?
И не смогла ответить.
Потому что там... ну что рассказывать, если я в "Шарль де Голле" начинала плакать от запаха моющего средства в коридоре - потому что это был мой запах; потому что, нигде кроме Франции, таким средством не пользуются. Там я будто... Становилась собой.
И если совсем честно - я-то в чем виновата? Если кто и виноват, так наша российская армия. И отец - потому что не сумел отмазать. Я же говорила им. И Канада была вполне реальным вариантом. Конечно, беженцам на первых временах бывает трудно, и без языка - труднее. Но все равно лучше, чем...
Чем бродить невидимым по дому.
А отец... Ну да, сердце. Не из-за меня ведь, из-за Саньки. Если б можно было нас поменять местами - поменял бы, конечно. Но тут уж я ничего сделать не могла. Смерть всегда рождает вину - надо чем-то заполнять пустоту, только стоит ли эту вину тянуть на себя? Кому от этого польза?
Эльф мой рассказал как-то... то ли сказку, то ли что, откуда она это взяла - не знаю. Про город теней. Про людей, которые мучаются всю жизнь, не зная отчего, а причина проста - они где-то потеряли свою тень. И если такой человек дойдет до города, где все оставленные тени собираются и ждут хозяев - тогда он почувствует себя полноценным. Почувствует, что значит жить. Для меня этот город - там, всегда там был. В нем я чувствую себя питекантропом из учебника биологии, который поднимает голову, распрямляется и становится человеком.
Некоторые люди рождаются в чужом теле; это бывает, я с такими знакома. Мне не повезло: я родилась в чужой стране.
Она появилась, когда у меня не было ничего. Ничего - за что зацепиться, о чем написать хоть строчку в мысленной книге мемуаров. Работа - на автомате, путь домой - все время одним и тем же трамваем, по одним и тем же дворам. Кофе паршивый, единственная радость - полночный сериал. (А в Париже осень сухо пахнет жареными каштанами; и у выходов из метро - печеной кукурузой, и яркими, ломкими листьями на ветру, и теплым, масляным духом булочных. Холодает; в кафе зажигают радиаторы, вносят столики внутрь...)
Проигрыш, в общем, по всем фронтам.
И вот в эту обесцвеченную жизнь она и влилась струей краски. Ко мне вернулись чувства; так что можно было теперь улыбаться мокрому снегу на улицах, можно было торопиться с работы домой. Душу переполняло какое-то невнятное вдохновение. Хотелось быть сильной и нежной, хотя ни того, ни другого я особенно не умела; хотелось много зарабатывать, чтоб спокойно покупать дорогой шоколад и водить ее в ресторан.
Но черная "выездная" сумка так и лежала, никуда не убранная, под журнальным столиком. Если бы кто-то сказал мне, что надо срочно ехать, потому что вот - есть возможность, мне бы и трех часов не понадобилось, чтоб ее наполнить.
Ночью в квартире неуютно; если соседи у себя открывают дверь, то кажется, что заходят они прямиком ко мне в коридор, и все звуки проникают сквозь стены, мутируя по пути в нечто стучащее, клокочущее, страшное. Вдобавок ветки кленов, растущих у окна,бьют по стеклу, царапают. И шаги по ночам - от кухни до спальни - тоже надо привыкнуть. Я-то не боюсь; знаю, что это или отец, или Санька. Брата я почти увидела однажды, хотела попросить прощения, что не приехала на похороны. А как бы я приехала? Денег на билет нет, и права птичьи - между визой и картой резидента, желтая бумажка, выехать с ней выедешь, а обратно...
И потом, мне ночью не до страха; я сплю, если удается. А ей боязно было спать одной, когда я уезжала на переводы.
Ночью, замечали, даже если рядом никого нет, часто говоришь шепотом. Вот и мы - шепотом, испугавшись неизвестно кого:
- Ну чего ты? Просто ветер разгулялся. Это клены.
- А если они вышибут стекло?
- За десять лет не вышибли, а сейчас...
- Ты не понимаешь. Не слышишь разве, как птица кричит?
- Два часа ночи, солнце мое. Все птицы спят давно.
- Это же она... черная, вон, смотри.
- Ой, вэй. Русалок нам не хватало... теперь еще птицы. Слушай, пол холодный. Замерзнешь.
-...
- Нет тут никаких птиц. Я их не впущу. Иди сюда. Давай, говорю, под одеяло. Ну, вот... Вот так...
Тепло.
Потом я ее спросила:
- Что еще за птичка?
Она перевернулась на спину.
- Знаешь, мои желания всегда исполняются.
Я позволила себе улыбку:
- Ну-ну.
- Это правда. Если я чего-то очень сильно захочу, то это сбывается. Но только потом... Прилетает это... эта птица. И требует платы. Если что-то получаешь, надо за это платить. Ты ведь знаешь.
Пальцы наши переплелись под одеялом. Я знала. Я слышала шаги отца и Саньки в коридоре.
- Ну ладно. А что ты такого получила, что теперь ее боишься?
- Тебя, - сказала она.
Вывернутый ящик старого стола. Бумаги на полу. Обрывки тамошней жизни, собранные за те пять лет, что я забрасывала и забрасывала крючок, пытаясь зацепиться. Не вышло.
Все вроде было, и стипендия, и стаж после университета. И Люсьен. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; ну так правдой это и не стало. И Люсьен не виноват... наверное.
Я разворотила ящики под предлогом какой-то уборки - и началось. Сначала я подавляла эту ярость, вела сама с собой холодную войну, тихо ненавидя все вокруг. А потом началось - истерика вспышкой за вспышкой, как серия взрывов в Багдаде.
Да пошло все! Задрали! Не хочу! Все, уезжаю отсюда на...
Эльф мой отмалчивался. Сидел на стуле, смотрел стену, как телевизор. Или - пальто на плечи и долой. К русалкам. К троллям, пляшущим на горе. К кому там еще.
Пока я не поняла - это не истерика. Это даже не депресняк. Это прозрение. Все. Я дала этой стране шанс. Дальше - извините.
На самом деле - никогда нельзя возвращаться. Если все-таки возвращаешься, никогда нельзя даже на минуту представить, что ты вернулся навсегда. Представишь, согласишься с этим хоть на секунду - все, ты покойник. Этой стране только и надо, чтоб ты сдался. У нее так хорошо получалось удерживать людей семьдесят с лишним лет. Может быть, страх, что, попавшись, уже никогда не сможешь уехать, у нас врожденный.
Наконец - очень важно: находясь там, никогда не думать, что на родине тебе было бы лучше.
Я почти забыла эти правила, когда мне позвонила знакомая и сказала: вот, и лучшей кандидатуры, чем твоя, все равно нет. Зачем-то она мне льстила, лучшие кандидатуры есть всегда, но тут было за что зацепиться. Работа "ассистента по русскому языку" в парижском лицее, требуется носитель, с опытом, лучше с французским дипломом - то есть с таким, как у меня.
И вот я отправила все бумаги, сжала кулаки и начала молиться. Молилась я про себя, но видно, так громко, что моя девочка пришла ко мне, села рядом и спросила:
- Тебе это действительно так надо?
Ты бы знала...
И что вы думаете? Недели через две пришла бумага: мадемуазель, мы ознакомились и рады вам сообщить. Отче наш, иже еси на небесах. Да где бы ты ни был. Слава тебе, Господи, я еду домой.
Только сейчас я понимаю, что, похоже, благодарила не того.
С этого момента я жила на чемоданах. Смотрела на окружающий мир с прощающей снисходительностью заключенного, которому в последние дни отсидки вдруг приходит ранняя ностальгия; Сколько вдруг появилось дел - собрать документы на визу, поставить "поленницей" в расписании оставшиеся пары, обегать бухгалтерии и отделы кадров, везде сообщая, что увольняюсь - а улыбка так и прет из глаз. Сбегать в турагенство за билетами:
- Куда летите?
- В Париж.
- Туда и обратно?
- В одну сторону.
И я обзванивала друзей, рассовывала ученикам и начальству телефоны и мейлы, делала вид, будто меня еще интересует, что станет с этой землей, когда я ее покину. Я знала, что в этот раз все получится, и я точно уже не вернусь. Потому что если не получится - то не стоит и ехать, а я ведь еду.
Она сказала: я всегда знала, что ты будешь во Франции.
Кассандра, блин.
- А меня с собой заберешь?
Я обняла ее крепче:
- Конечно. Попозже только.
Заберу, ага. С такой-то работой, с полулегальной грин-кард, в студио два на два. Самое смешное - я ведь верила. Мало ли - оттрублю стаж, наймусь на нормальную работу, найду квартиру. Заключим ПАКС - во Франции, в отличие от нашей прогрессивной страны, это делается спокойно. Будем жить.
Я приехала домой с последнего предотъездного перевода. Был где-то час ночи, и я открыла дверь своим ключом, и с порога почувствовала - что то не так. Вот что: свет и ветер. Свет, зажженный по всей квартире, отчаянный какой-то. И ветер, свободно гуляющий по коридорам.
Я к этому была вовсе не готова. Думала, возвращаясь - не будет ли там в аэропорту опять забастовок, как в прошлый раз, когда стоял весь "Руасси"; думала - шубу точно не уложу, да и нужна ли она там, где в феврале на кампусе - цветы посреди зеленой травы?
А тут - она на балконе, двери открыты настежь; сидит, сжавшись, трясется и смотрит... ни на кого не смотрит, взгляд ушел в себя.
Конечно, я испугалась. Вытащила ее с балкона буквально на руках, не зная, кого вызывать - то ли "Скорую", то ли ребят в белых халатах с Сибирского тракта.
- Что случилось, маленький? Кто тебя? - как в детском садике.
Молчит. Лицо по-мертвому обескрашенное, губы запеклись.
- Что с тобой? Где болит? Сердце?
- П-птица, - вымолвила наконец. - Это птица, она... по мою душу...
- Какая еще птица, господи боже мой?
- Я же тебе говорила. Хорошо, что ты пришла. Ты ее спугнула.
Остаток ночи мы просидели на кровати. Было тихо. Она взяла мою руку и перебирала пальцы.
- Она больше не прилетит.
- Откуда ты знаешь?
Конечно, ей было по-настоящему страшно. Никаким шантажом тут и не пахло. И все равно я злилась. Мне казалось - да нет, я знала - стоит мне уехать, как с ней обязательно что-нибудь случится.
- Ну и как я теперь тебя оставлю?
- А может, все-таки... - сказал мой эльф. - Нет, ты не думай, я все понимаю.
Тишина. Как после взрыва.
- Но я же, - она подняла глаза, - я тебя люблю.
Наверное, это должно было меня остановить.
Наверное, кого другого это остановило бы.
- Я тоже тебя люблю, - ответила я. - Только ведь я уже билет купила.
А потом началась вся эта неразбериха с консульством, и знающие люди сказали: не надейся, с такой биографией тебе теперь и туристическую на две недели не дадут.
Я начала считать трещины в асфальтах, гадать на бегущей строке, на фонарных столбах. Я попросила мою девочку:
- Поставь за меня свечку, ладно?
Она посмотрела печально:
- Ты этого правда так хочешь, да?
А что я могла сказать?
- Это же... Это не просто так. Придется заплатить. Ты видела.
- Я понимаю.
- Ничего ты не понимаешь.
В конце концов визу мне дали. Мы вдвоем закатили пир: надо же было промотать "последние русские". Мы бродили по городу и смеялись.
А потом она исчезла.
Как бы долго я не готовилась к отъезду, всякий раз получается, что собираю вещи накануне. Спешно вспоминаю о том, что надо постирать; устраиваю в ванной шторм, мыльные океаны в тазах пузырятся, переливают через край, грозя разродиться цунами. И естественно, эти штаны до завтра не высохнут, и эта шерстяная кофта тоже, и придется засовывать их в чемодан мокрыми. Есть в этих спешных сборах что-то беженское. Тороплюсь застегнуть сумку, пока крыша не обвалилась мне на голову от удара вражеского снаряда. Тогда я окажусь на дороге в огне, с мокрой кофтой в боковом кармане сумки.
Я бегу. Как будто кто-то может меня задержать.
Я сквозь воду в ванной даже не услышала, как хлопнула дверь. Просто вышла - а ее нет. Подумала сначала - эльф выбежал до круглосуточного. Ведь если нам захочется посреди ночи французского сыра, мы за этим сыром пойдем, ничтоже сумняшеся - подумаешь, живем на Уралмаше, который похуже Чикаго.
Но через два часа она не вернулась. Мобильный не отвечал, сколько ни набирай - да я уже знала, что набирать бесполезно. А у меня вещи полусобраны, документы разлетелись по всему дому. И куда за ней бежать?
Птица.
Унесла.
Так, не хватало еще, чтоб я начала сходить с ума. Она и раньше убегала посреди ночи... Но сегодня-то - почему? Когда последний раз, когда - еще раз обнять друг друга и все? Я перестала злиться около четырех утра, когда с трудом застегнутые сумки лежали в коридоре. Заказала такси до аэропорта. Может, она просто не захотела прощаться. В каком-то смысле я ее понимала.
И того, что было, и того, что было,
Нам с тобою снова не связать...
Я старалась не думать об озере с русалками. И о птице.
Объявляют Париж.
В самолете я облегченно валюсь в кресло. Спать-то как хочется. Пристегиваю ремни. Опять пытаюсь дозвониться.
- Пожалуйста, выключите сотовые телефоны.
Тьфу ты...
Быстро, прикрывая мобильный от стюардессы, выстукиваю сообщение: "Солнышко, я тебя понимаю и не сержусь. Просто сбрось мне, все ли у тебя в порядке, пожалуйста".
Самолет гудит, медленно выруливает на дорожку. Через несколько минут меня резко вдавливает в кресло, и огромная сила несет вперед - неудержимо, неостановимо. Вперед и - замирает сердце - вверх. Долой отсюда.
По аэродрому, по аэродрому
Лайнер пробежал, как по судьбе,
На секунду я забываю обо всем. И о ней тоже.
- Уважаемые пассажиры! Приветствуем вас на борту "Боинга семьсот тридцать семь" компании "Уральские Авиалинии", следующего рейсом...
Я знаю, куда мы следуем, не беспокойтесь. Засовываю мобильник в сумку, вытягиваюсь в кресле. Оставшиеся до Франции пять часов можно банально проспать.
Но задремать не удается: самолет начинает трясти. Пальцы помимо воли впиваются в подлокотники кресла.
- Дамы и господа, наш самолет попал в зону турбулентности.
В этот момент в сумке коротко вибрирует телефон. Сообщение. Как назло, стюардесса остановилась прямо над моим плечом.
Жаль, что мы друг другу так и не успели
Что-то очень важное сказать.
Вид у девушки напуганный. Первый рейс, что ли?
Трясет сильнее. С багажной полки в проход падает чья-то сумка.
Значит, с моим эльфом все в порядке. Хотела бы я испытать облегчение.
Ерунда все это; мы выйдем из зоны турбулентности, и стюардессы начнут раздавать завтрак и кофе.