Жрец Нехси был отличным хирургом. Его боялись как служителя смерти. Он воскрешал. А значит, и сам был бессмертным.
Он так говорил: "Проказа, как все другие болезни, ищет теплоту тел. Блохи с мертвой крысы бегут прочь, а болезни убегают из тела умершего хозяина".
Непосвященные жрецы Фив жаждали разгадать секреты великого жреца гиксосов. Они посылали шпионов в Аварсис, и те доносили вот что:
"Нехси убивает плоть, изгнав заразу. И тут же воскрешает, до того как душа покинула тело".
"Тела, помещенные в горячий песок, отдают больную кровь пустыне. Без влаги, столь привлекательной для демонов разрушения, плоть становится бессмертной. Сохраняя мозг в костях, Нехси речь возвратил мертвецам".
"Нет, все не так. Иначе, как объясните, что глаза у воскрешенных чужие? Знавшие этих людей подтвердят: плоть мертвецов заполняется духом чужим".
Нехси говорил ученикам: "Нет сердца у муравья. И пчелам кровь не нужна. Посмотрите на скарабея. Нет у него печени и сосудов качающих магму жизни. Вместо крови кипит в нем лимфа - черная злая желчь. Крылья бабочек движет лишь солнца тепло".
Людей-насекомых назвали ту-ку, что означало "тень, антипод, тот, кто вывернут наизнанку". Возвращенцу из ада не нужно еды, не было у него кишечника, не было печени и почек. Сердце тоже не билось, гоня кровь по жилам. Неведомая сила сжимала мертвые мышцы, двигая члены.
"Я создам несокрушимую армию", - сказал Нехси. - Мои воины будут бесстрашны и неутомимы. Не требуя хлеба, они победят без острог и мечей".
Нехси приказал вырыть глубокую траншею среди пустыни шириной в рост человека, а длиной от горизонта до горизонта. Туда он уложил прокаженных и приказал зарыть их с головы до ног горячим песком.
Подручные засыпали несчастных, и земля под ногами задрожала, как при землетрясении. Люди пытались выбраться из могилы, но тщетно. До вечера продолжались судороги земли. Как только стоны затихли, Нехси приступил к главной части задуманного. Он приказал откопать мертвых.
Песок убрали с тел. Он был влажный от слез и сукровицы язв. Подручные жреца принялись бить палками по ребрам, возвращая мертвецов с полпути из загробного мира. Ожили все. Но глаза возвращенных из ада навсегда окаменели. Ноздри раздувались, как у загнанных шакалов. Они выли, рычали, бросаясь в дикой злобе на копья.
Только тростниковые канаты могли сдержать злобу воскресших. Когда разрубили путы, многотысячное войско бросилось рвать друг друга, но услышав вверху по течению Нила беззаботные песни гиппопотамов, устремилось на шум. Там властелинов болот мертвецы разорвали на части. Стало тихо. Опустел край, полный радостных песен.
Нехси возгордился своим искусством.
"Вы говорили, бог тот, кто изгоняет болезни. А я говорю: отныне бог тот, кто поднимет царство мертвых и устроит суд. Самого сильного воина раскрошив на сотни кусков, целое войско создам и завоюю мир".
Так похвалялся Нехси.
Армия гиксосов поражала численностью и бесстрашием. Бежали сирийцы, ливийцы и ханааняне. Цари Крита и Родоса пали на колени. Но к большему стремился Нехси.
Вознамерился Смерть победить, уничтожить Уродство и Время.
У Нехси была жена, прекрасная Тия, равная по красоте Гебе, царице рассветов.
Она посоветовала ему создать рабов, которые не требуют ни женщин, ни еды, ни тепла. Он целый год трудился, и, наконец, привез ее к подножию нового храма и заставил выйти из паланкина.
Они стояли высоко над долиной. Внизу простирались бескрайние пески. Там суетились черные исхудавшие фигурки рабов. Их животы были обмотаны навощенными бинтами. Они выглядели, как мумии для погребения, но двигались живо и, не замечая усталости, мрамора глыбы тесали.
"Они больше не просят хлеба?" - спросила нежная Тия.
"Нет".
"Не требуют молока и меда?"
"Нет".
"И даже мясо свиней не алчут они?"
"Нет".
"И не нужен им сон?"
"Нет"
"Их глаза не вперяются в женщин?"
"Нет".
"И фаллосы их не ликуют при виде купальщиц?"
"Нет".
"Кем они были?
"Людьми, как мы с тобой".
"Что сделал ты с ними?"
"Я сотворил Царство Мертвых".
"Это страшно. Уйдем отсюда".
"От царства мертвых не уйдешь. Оно всегда впереди".
Он связал ее. Она кричала, плакала и молила:
"Развяжи!"
"Ты больна".
"Лучше убей!"
"Я вылечу тебя".
"Я не хочу стать ходячей мумией, я не хочу высохнуть до костей. Не хочу, чтобы мое тело почернело, а волосы побелели от страха. Говорят, там, в Дуате, душа навсегда замерзнет от ужаса".
"Болезнь твоя так страшна, что боги Дуата не примут тебя с почетом. Бросят в геенну, захлопнется пасть навсегда".
Через сто дней она перестала биться и рвать навощенные бинты.
Через двести нежные уста умолкли. А ресницы больше не трепетали от взмаха руки перед лицом.
Через триста дней он подвязал ее челюсть и размотал часть бинтов на руке.
Мертвое синее вздутие на запястье, прокаженная метка, исчезла. Рука истончала, высохла, но алебастровый цвет ничуть не потускнел. Сердце билось легко и ровно. Следов разрушительного уродства нигде на теле он не обнаружил.
"Скоро мы встретимся, утренняя Геба, и ты наполнишь мои рассветы улыбкой". Он вдохнул ее запах. Но лишь горький прополис и сладкий яд эфы тонко почувствовал он. Тления нет. Поправил бинты, взял факел и долго смотрел на жену.
Губы Тии слегка шевельнулись, уголки приподнялись, а тонкие ноздри раздулись. Как она хороша в гневе!
"Все пройдет. Дорогая, ты скоро забудешь о боли".
Через четыреста дней он провел ладонью по пергаменту лица, но холода не ощутил.
Что-то пошло не так. Лоб и щеки должны были заледенеть, как утренняя вода. Зеркало, приложенное к губам, запотело. Мрак земли отказался от нее раньше времени.
Возможно, плоть начала разлагаться.
Он положил на очи льняную ткань, пропитанную розовым маслом, и пальцем, смоченным в нежном елее, провел по губам.
"О, Ваал! Не забирай ее от меня!"
Самый древний завет, записанный в Книге Мертвого Царства, гласил: "Не каждого живого можно убить. Но каждого мертвого можно воскресить".
Так умри же! Пройди до конца путь, который ведет к началу.
Вот тебе в странствие по рекам подземных слез узелок с просяными лепешками, финиковым джейлом, кувшинчиком меда и масла, и пару карпов копченых не забыл я в корзинку твою положить. Как любила ты эту еду! Зубы твои перламутровые мололи орехи медовые день изо дня, вместе со вздором любовным.
Положи монету золотую за щеку, спрячь в складки парчи, в рукава набей браслетов нефритовых поплотнее - будет, чем с паромщиком расплатится на Переправе Грез.
Оставь в этой жизни все, что болезням принадлежало. Печень, почки и мозг брось Анубису на утеху, не нужен тебе лишний груз на дороге в Дуат.
В камышовом рае пеночки и нежнейшие свиристели. Они знают песни, которые раскроют уши твои. Мир нот и пленительных звуков оглушит тебя.
Костер разгорится внутри, из-под век покажутся слезы, и ты поймешь, что согрета душа. Росы эти востребованы царством мертвых. По горячим слезам вернешься в мир живых.
Так светло в доме твоем. Пахнет маслом горячим, и лотос корону раскрыл. Ка, твоя тень, в факеле ярком трепещет.
Согреты очи - открой широко, посмотри на четыре стороны света. Пора пробуждаться, любимая. Супруг зовет.
Тия открыла глаза. Дым четырех светильников и запах жженого масла пробудили ее. Она увидела свою деревянную Ка, ростом в семь мизинцев и факелы по углам. Прикоснулась ко лбу. На нем лежал папирус, знаки медленно тлели на нем, исчезая и наполняя разум признанием в любви. В ногах шуршали письмена, благословляя первый шаг по земле. Тия шевельнула ступней. И второй. Ноги онемели, иглы ада нещадно терзали их.
Нехси бросился к ним, растирая елеем.
"Ты жива, о, любимая! Посмотри: очистилось тело. Ушла, испугавшись, болезнь. Встань. Дай руку. Обопрись на мое плечо. Гляди гордо на челядь, жена фараона".
"Ты фараоном стал?"
"Да, власть мою признали даже Фивы".
"Кто эти две юницы, робко выглядывающие из-за твоей спины? Их румяные лица стыдливее лепестков лотоса на заре. А глаза блестят ярче звезд. Ты не мог их не заметить. Наложниц я не потерплю!" - брови Тии в гневе сошлись.
"Они всего лишь рабыни. И сей же час взойдут на костер в благодарность Ваалу".
Вышла к трону супругов чета, и шепот пополз по дворцам:
"Как Тия юна и прекрасна! Стар и слаб стал наш фараон!"
"Дряхл! Плешив! Малодушен! А когда-то бессмертием нищих прельщал, обещал Куш, Хоррап и Микею на колени поставить!"
"Тысяча тысяч воинов злобных проели Нижнее Царство. Аварсис в ущербе, а Фивы крепчают".
"Что скажете, жрецы?"
"Слаб умом стал наш фараон. Тот, кто дарит земли рабам, чья казна утекает в расторопные клади ливийских послов. Тот, чьи стрелы не догоняют пугливых крякв".
"Природа каждого одна. К старости она забирает половину мужчины от мужчины, и половину женщины от женщины. И только Анубису известно, чем восполнить пустоты".
"Стать старым - стать бабой. Смешны облетевшие головы старцев, как подхвостье изношенных петухов. Говорят, перестарок-петух сам несется и задом юлит на гнезде".
"Лишь для этого годен".
"Верно сказано. Слаб фараон. Мыслит лишь о себе, нитью златой мышцы лица прошивая. Но не верят в фальшивую маску цари-пастухи".
"Фараон должен нравиться ликом народу. Статью воина, голосом, дерзости полным, должен войско свое вдохновлять. Иначе, вместо того, чтобы затянуть пояса терпеливо, толпа обернет топоры против полоумного старца".
"Чтобы нравиться народу, фараон должен нравиться фараонше своей. А она, говорят, от румяного старца нос гордый воротит".
"Целый день умащается Нехси в перцовом рассоле".
Так говорили в народе, жалея молодую жену и страну.
Тия так юна и свежа, как стебель каллы весной, как лотосный цвет на заре!
Нехси готов был ради нее поднять орды с песков и выгрызть полмира.
"Слаб стал наш фараон", - девы песни поют, лен в воде полоща.
"Слаб стал наш фараон", - Тия хохочет, играя с удавом в бассейне. - Скоро он потеряет свою утреннюю Гебу!"
Быть подлым не так страшно, как стать старым. Удача хитрым ужом ускользнула из рук. Приговор и напутствие в Дуат Могильный - немощь, слабость и неуверенность.
Фараон должен всегда глядеть прямо. Чтобы выдержать взгляд своей смерти. Почувствуй крест в себе, рукоять гордого меча. Он в каждом, как ключицы поперек шейных позвонков. Как столб хребта поперек таза. Неси плечи легко, не сгибай спину. Одна рука прижата к боку. Другая вздымает жезл власти. Будь тем, кем хотел. Наступи на того, кем стал. Ты проторил путь к трону по толпам рабов, лежащих в ногах, и тысячи тысяч воинов не напрасно взывали: "Мести! Золота! Женщин! Рабов! И Войны!"
Сердце брось на весы. Но не легче оно пушинки Моав. Кто запачкан, чьи перья в крови - не взлетит.
"Я была в Дуате - теперь твой черед, - сказала Тия. - Посмотри на себя. "Слаб умом стал наш фараон", - как молитву народ повторяет. Ждет триумфа прощальных свечей. Почему бы тебе, о, супруг, не пройти процедуру воскрешения? Путь в Дуат хорошо известен и мне, и тебе".
"Долог он для живых. Двести дней туда, двести обратно".
"Соглашайся! Или не мужчина ты?"
Ради молодой жены Нехси решил обмануть Дуат.
Вот и тело его уже спеленато, умащено амброй ливийской, дурью трав, маслами и медом. Шелковый зрак свечи лижет сонно унылые стены. Мрак.
"Умри",- губы Тии коснулись лба мужа гнусным плевком.
"Таков твой прощальный поцелуй?"
Она прилепила к плевку папирусный лист, говоря:
"Это мое заклинание: "Не смей вернуться назад".
"Будь проклята!"
"Посмотри, что у меня в руках. Твои каменные клещи для усмирения мумий. Поверь, я знаю, как с ними обращаться. Не рычи, терпи, ведь ты мужчина".
На мрамор пола шлепнулся беспомощным слизнем язык. Он сжимался, извивался и прыгал на полу, что-то пытаясь прокричать.
"Вот и порядок", - Тия вскрыла живот супруга и, вынув печень, бросила в чашу с солью. Почки и легкие затолкала ступкой в терракотовую канопу.
"Ты еще жив? Испепеляешь взглядом? Тогда посмотри, как я вырву твое сердце. Не потому, что не знаю о чаше весов в Дуате".
Сжатое клещами сердце затрепетало, но не остановилось. Она стиснула зубы, сморщила лицо и, рванув посильнее, вознесла кровавую плоть над головой.
Нехси лежал в саркофаге. Мгла объяла умащенное тело. Не дано мужу с вырванным сердцем возродиться. Но и умереть не дано. Восемь дней дух будет жить, пока мир живых не заполнит пустое место.
"Нехси, иди в Поля Блаженства, - голос шептал. - Там ждет тебя кормчий. Корабль готов, и весла взлетели, с них капли падают в Реку Рек, рисуя со звоном круги на воде. Торопись!
Но медлил Нехси. Ярость будила душу. Взывала о мести душа. Молил он богов не спешить закрыть за ним дверь, о возвращении в жизнь, хотя бы на пару часов, умолял:
"Пусть не человеком, нет, все человеческое отнято, но, о, Великий Весовщик, Дуата верный пес, позволь, хотя бы мошкой болотной воскреснуть, чтоб отложить в млечную кожу изменницы горсть свербящих червей. Или, дозволь, Анубис Верный, коброй на миг обратиться, чтобы ядом плюнуть предательнице в глаза. Либо хвостом скорпиона вонзиться злодейке в промежность".
Но выхода нет из Дуата. Никто не ответит. Лежи и внимай тишине.
Мертв. Мертвее не бывает. Зеницы застыли. Но мысли роились в том месте, где прежде нимб красовался.
Жрец размышлял:
"Ненависть откуда проистекает? Где сохраняется ярость, если вырвано сердце и растоптана желчь? Струна позвонков соединила поясницу и лоб. Она звенит, натянута, как на лютне, она препятствует в сон погрузиться, мешая низкое и высокое, пошлое и возвышенное в один сплошной стон".
Медленно, очень медленно расстаются мертвые с жизнью. Холод рук и ног еще не смерть. Внутри остывшего тела немало уголков, тлению не доступных. Один из них - ствол позвоночника. В нем древний мозг и разум первых существ. Обернутый в масло, деготь и мед, умащенный гвоздикой и корнем аира, прополисом диких ос и ядом эфы, он тысячу лет не высохнет, не рассыплется в прах, сохраняя формулу организма.
Клетки ствола способны жизнь возродить. Иссеки печень - другая правое подреберье утяжелит. Удали изношенное сердце - услышишь в груди молодого кречета стук.
Опытный жрец сохранит мозга струну звенящей тысячи лет. Умрут глаза, упадет фалл, кожа станет черна, как пергамент, но время придет, и музыка жизни радостью мир восхитит.