Старик сидел на террасе, укутавшись в темный колючий плед.
Дешевый стул, один из сотни, года три назад наводнивших "социальное учреждение" по удобству почти не уступал креслу. Регулируемая спинка позволяла превращать его чуть ли не в раскладушку. Когда старик был молод, фабрики не выпускали универсальной мебели - стул у них всегда был стулом, а кресло - креслом. Как-то раз старик задумался о том, почему одна из самых богатых стран мира, в которой ему повезло родиться черт знает сколько лет назад, с каждым годом становится все более и более экономной. Просто подумал и тут же забыл, ведь даже в молодости он не жаловал такие темы.
Он был ребенком, когда распахнул душу навстречу сильнейшей Страсти. Однажды, в какой-то точке пространства и времени они встретились. К счастью, его душа тут же раскрылась, и Страсть не преминула устроиться в одном из ее потаенных уголков. Она была честной и воспитанной Страстью, поэтому долго и внимательно наблюдала за мальчиком, не терзая и не мучая его, позволяя себе лишь иногда напомнить о своем присутствии легким, едва осязаемым дуновением. В такие минуты он замирал, не слыша ворчания матери и, рассматривая пламя очага, переживал странное чувство, влекущее к незнакомому, неизведанному миру. Страсть наслаждалась реакцией мальчика, потирая жаркие руки, и однажды окончательно убедилась в том, что лучшего прибежища ей не сыскать.
Дед мальчика был рыбаком, знавшим каждый квадратный метр Северного моря и умевший определять погоду завтрашнего дня по оттенку заходящего солнца. Отец мальчика поначалу думал, что заработает куда больше на угольных шахтах, но как-то раз, дождливой ночью, он, пахнущий перегаром и без гроша в кармане, вернулся домой. До утра дед громко спорил с отцом, а наутро, они вместе вышли в море. На третий день дед позвал в море и мальчика. На четвертый день мальчик сам попросил деда взять его с собой.
Море!
Лодка, с почерневшими от времени бортами. Большие куски трески, да пара луковиц в ароматном, дымящемся бульоне. Грязно-серый комок крупной, слипшейся соли. Фиолетовое, серебряно-звездное небо. Мальчик лежал на корме, слушая всплески то плачущих, то смеющихся волн. Казалось, они только и делали, что плакали и смеялись. Тогда, находясь как раз посередине темно-фиолетового неба и украшенного звездами и колючими ежами морского дна, покачиваясь на ледяных волнах, мальчик впервые ощутил Застывшее Время.
Ночью, в почерневшей лодке, он засыпал, укрывшись куском рваного, уже ни на что негодного паруса. Почти всегда ему снились славные герои древних саг, спешащие на боевых, разукрашенных мелкой резьбой, кораблях и подгонявшие воинственными кличами Ветра, скрипящие от натуги и упирающиеся широкими лбами в суровую парусину...
Каждый житель небольшого прибрежного поселка гордился знанием саг. А хромая одинокая старуха Нельда, укутанная в черную рванину, так похожая на старую ворону, считала себя самой лучшей рассказчицей историй про Одина и его волшебный корабль Скирбландир, про скверного нравом Локи или золотозубого справедливого Хеймдалля.
Дед часто ругался с Хромой Нельдой, обзывал ее "выжившей из ума каргой" и пытался отстоять право "на истину", доказывая таким же захмелевшим рыбакам, засидевшимся после похода в море в кабаке, что только он знает древний, неискаженный текст саги о Греттире или Одде Стреле. Впрочем, было бы смешно, если бы старая Нельда позволила кому-либо обидеть себя.
Когда удавалось выпросить у деда немного времени, мальчик убегал к Нельде, помогал ей по хозяйству, после чего она, то смеясь, то плача, поведывала ему очередную сагу. От ее меняющегося голоса по спине пробегал холодок. Сидя перед коптящим очагом в ее хижине мальчик руками мог трогать и даже пробовать на вкус Застывшее Время. Много историй подарила тогда старая хромая Нельда мальчику.
Когда он сменил шесть или семь пар кожаных ботинок, Страсть напомнила о себе и ошеломленному отцу пришлось раскошелиться, после чего счастливый юноша расцеловал красные от постоянной стирки рыбацкой одежды руки матери, и, навестив могилы деда и Нельды навсегда покинул маленький прибрежный поселок.
"Ты же не хочешь жить в одном и том же Застывшем Времени?", - вот что шептала мальчику Страсть, когда он шел, по гористой каменной дороге в соседний город, где размер порта в несколько раз превышал площадь его родного поселка.
Сидя на корме парохода, он смотрел на фиолетовое небо, слушал негромкие отплески волн, перебиваемые частым смехом гуляющих пассажиров, и думал о том, что же ожидает его впереди.
Большой город не заметил юношу, и если бы не Страсть, он почувствовал бы себя Робинзоном, заброшенным на необитаемый и вместе с тем густонаселенный остров.
"Даже не думай отчаиваться! Ты знаешь очень много древних саг, а научиться правильно писать и считать, складно излагать свои мысли, не так трудно, поверь..." - ласковым голосом успокаивала Страсть юношу, когда он почти поверил в то, что большие и красивые, с тяжелыми бронзовыми ручками двери Университета закрылись для него навсегда.
Устроившись рабочим на небольшую фабрику, производящую необходимые, но чрезвычайно скучные в изготовлении скобяные изделия...
Старик закурил трубку, поправил плед. За всю жизнь он так и не сумел найти сорт табака, который курил его дед. Он пробовал самые разные сорта, в самых разных странах, но ему так и не удалось попробовать того самого табачка, от которого чихал в детстве, когда дед, выпуская клубы дыма, рассказывал ему об Эрике Рыжем.
Скоро подойдет дежурный волонтер и вежливо позовет "кушать" сбалансированную, витаминизированную, с большой добавкой кальция дрянь. Дрянь была приятной на вкус, только вот большой кусок засоленного отваренного палтуса, пара картошек в мундире, да ломоть успевшего слегка зачерстветь хлеба...
Старик проглотил слюну и вспомнил, как тогда, давным-давно потратив все полученные за две недели работы на фабрике деньги на книги и оставшись без гроша в кармане... Голод! Сам голод вспоминался плохо, очень много сытого времени прошло с тех пор, но величайшее блаженство от вкуса куска ржаного, посыпанного крупной солью хлеба, протянутого чьей-то доброй рукой, старик запомнил на всю жизнь. Это было Величайшем Блаженством, сравнимым разве что с религиозным экстазом.
Удобное кресло, то есть стул, черт бы его побрал!
"Я Старик - живущий на стуле!" - подумал и улыбнулся Старик. "Я Самый Старый Старик, Живущий На Стуле!" - скаламбурил он и улыбнулся вновь.
Черт его, заросшего паутиной седой бороды, побрал, но он был прав - почти всегда он сидел на террасе "социального учреждения", суеверно избегая общения с другими, более молодыми стариками и старухами, живущих в маленьких чистых комнатках.
Сколько лет и зим он просидел на террасе, в своем, Застывшем Времени, наблюдая, как вместе с ним старится его некогда молодая и прекрасная Страсть? Семь лет? Семь лет на террасе, почти каждый день... Только Очень Хреновая Погода загоняла его туда, вовнутрь богадельни, которую он прозвал Приютом Св. Альцгеймера и Св. Паркинсона. Отдавшиеся во власть этих святых старики пугали его. Иногда ему начинало казаться, что он куда хуже помнит прошлое, а его правая рука трясется все сильнее и сильнее. Он очень боялся превратиться в ходячую погремушку, как его сосед по комнате, носу не кажущий во двор богадельни. Он боялся превратиться в ходячий, ни черта не соображающий труп, в какой недавно превратилась одна из старух.
Он убегал от них всех на террасу и сидел там до самой ночи.
Вот и сейчас, поужинав дрянью, запив ее терпким соком граната, он вновь "пустил корни в стул" - так про него шутили молодые волонтеры.
Узкими золотистыми полосками табака, лишь отдаленно похожим вкусом на тот, дедовский, старик вновь забил трубку...
Из похожей трубки курил молодой профессор, с которым он случайно познакомился в пивнушке. Проходя мимо столика юноша увидел в его руках старую книгу, на обложке которой красовался висящий на ясене Игддрасиле Один, принесший себя в жертву себе же.
О, Боги, как же они напились с профессором в ту ночь! Даже никогда ничего не смущающаяся Страсть немного струхнула! Юноша, подражая уже истлевшей Хромой Надиле, то протяжно, то прерывисто рассказывал, нет, скорее - пел свои любимые саги, а молодой профессор иногда хватал его за рукав, и в сотый раз просил зайти к нему в Университет, чьи двери украшены массивными ручками из бронзы.
На следующий день, когда уставшая Страсть, наконец, разбудила его, он запрыгал, заплясал по комнатке... Целых полчаса они водили со Страстью хоровод!
В те годы учеба куда больше, чем сейчас сочеталась с настоящими исследованиями. Тогда профессора не утверждали, что им известно все. В те годы они сами очень многого не знали и не были столь высокомерны.
Он был хорошим студентом. Ему повезло. У него была преданная, как собака, Страсть.
За три года он посетил Швецию, Данию и даже Исландию. Он держал в руках позеленевший, с узкими прорезями для глаз шлем Сигурда. Он любовался устрашающими фигурами кораблей викингов, и через его руки прошло немало золотых украшений, найденных во время раскопок. Он жалел, что потомки позабыли про славный обычай окружать могилы моряков камнями, придавая последнему приюту форму лодки. Он не переставал удивляться что они, так плохо знают древнюю историю своих Северных стран.
Будь проклят, святой Альцгеймер!
Как он мог забыть, что к тому времени они любовались, жалели и удивлялись втроем! Втроем, черт побери! Он, светловолосая Стефи и Страсть! Стефи была моложе его, и ее влекли руны. Она мечтала выведать у рун все-все их тайны. Младший, бытовой Футарк... Старший Футарк. Синтезированный с кельтским - Нортубрийский ряд. "Ветвистые руны", "лунные руны"... Стефи жила в постоянном окружении рун, как источник света, к которому слетелась стайка изящных мотыльков.
В середине тридцатых к ним приехали три человека из Берлина, представившихся учеными, но военная выправка тут же выдала в них вышколенных офицеров Рейха. Он и Стефи осторожно беседовали с ними, обсуждая теории Гвидо фон Листа, стараясь при этом как можно больше помалкивать. Холод, сквозивший из глаз нежданных гостей, не располагал к откровенности.
У старика сильнее затряслась правая рука, и он послал ко всем чертям святого Паркинсона.
Когда началась война, они были впятером! Он, Стефи (кормящая по очереди грудью двух мальчиков близнецов) и его неугомонная, но ставшая непривычно деликатной Страсть. Когда началась настоящая война, Стефи часто вспоминала визит офицеров-ученых. Когда мальчики засыпали, она уходила в свой кабинет и проводила в нем слишком много времени.
Однажды он заметил, что ее безымянный палец на левой руке перебинтован. К тому времени он заслужил звание профессора, поэтому сразу понял причину аккуратной повязки. Стефи смутилась, когда он попросил показать рану. Все верно, ее маленький пальчик был исколот иглами.
Он был профессором, а ведь даже бабка Нельда знала, зачем женщине иногда просто необходимы несколько капель крови. Рунам для гадания подойдет обыкновенная глина, рунам для письма и вовсе ничего не требовалось. Лишь магические руны всегда жадны до человеческой крови, которой они пропитывались, насыщались, после чего обретали свою, маленькую, нацеленную на одно, а иногда на два-три действия душу.
Тогда Стефи уверяла его, что она просит у рун защиты - для детей, для них, даже для его Страсти. Он поверил ей, но попросил больше не играть с силами, которые ей так и не довелось изучить до конца.
"Эти чертовы силы до сих пор не изучены! " - важно подумал Старик и встал со стула, чтобы отправиться спать в комнатку.
"Завтра я поеду домой... - думал он перед сном. - Мне надоело сидеть на стуле в этом Застывшем Времени". "Ты все делаешь правильно, - шепнула ему Страсть. - Спокойной ночи!"
Он засыпал на неудобной простыне, под которую заботливый волонтер всегда подкладывал унижающую достоинство стариков клеенку... Ему чудились звуки волн... А может, это негромко плакал или смеялся его сосед по комнате, которому завтра с утра, в который раз, предстояло трястись всем телом, словно он был не отставным военным, а испуганным, загнанным зайцем.
"Завтра я поеду домой! Как долго я просил их об этом!"
Стефи умерла пятнадцать лет назад. Он продал их большой дом, а себе купил небольшой одноэтажный домик в родном поселке, превратившимся к тому времени в город с причалами и доками на берегу.
Сыновья давно жили своей жизнью. Может в их душах также нашли приют ведомые только им Страсти, но внешнего их проявления Старик не замечал. Один строил дороги, а от второго, переехавшего в Италию, письма перестали приходить черт знает сколько лет назад. Он не держал на них зла.
Рано утром он снова сидел в своем стуле и ждал волонтера, которой должен был отвезти его домой. "Мне хочется провести дома хотя бы сутки. И я опять вернусь к вам!" - лукавил Старик во время беседы с директором приюта имени Альцгеймера и Паркинсона. Директор поверил ему.
За пять часов волонтер доставил его до города, помог вылезти из микроавтобуса и напомнил, что завтра, под вечер приедет за ним.
По пути домой старик зашел на кладбище, навестил могилы деда, отца, матери и Хромой Нельды, после чего купил в магазине хвост соленого палтуса, хлеба, немного картошки и пару бутылок самого крепкого пива.
Пробравшись сквозь заросли кипрея, старик открыл дверь, сразу прошел на кухню, взял с полки почерневший котелок деда, положил в него рыбу, залил водой и оставил на пару часов, чтобы вода забрала лишнюю соль.
Он давно не разводил огня, поэтому с камином пришлось немного повозиться. Когда несколько березовых чурок, припасенных заранее, перед отъездом в "социальное учреждение" пустили рыжие побеги, старик сел в кресло и закурил. Дорога вымотала его, и это было чертовски приятно! Так хорошо и непривычно было ощущать усталость от долгой дороги домой.
Больше часа он сидел перед камином, вглядываясь в огонь, после чего подложил дров, сходил на кухню, слил воду, вымыл несколько картофелин, добавил их к палтусу, вновь залил водой и подвесил котел на крюк, специально вмонтированный для таких целей в камин.
А потом старик, бормоча про "Величайшее Блаженство", обжигаясь, чистил горячую картошку и вдыхал аромат, поднимающийся от вареного палтуса. Поужинав и выпив пива, старик понял, что пришел час, чтобы совершить давно задуманное.
С детства, на лодке деда, в юности и зрелом возрасте он слишком много дней и ночей проводил в Застывшем, Как Лед Времени, скрываясь от Времени Обычного, сэкономив, тем самым, для себя слишком много лишних, бесполезных лет.
Достав с полки небольшой деревянный чемодан, Старик вытащил из него кусок старой толстой кожи, финский нож деда и маленькую шкатулку в которой хранилось немного праха Стефи.
Часто оглядываясь, будто опасаясь того, что за ним подсматривают, старик, крепкой, переставшей трястись рукой, вырезал вязью на коже нескольких рун, сдул частички кожи, внимательно осмотрел получившийся рисунок...
Во имя Одина, пусть Альцгеймер не отыщет его в этом домике! Старик боялся ошибиться, но вроде все получилось, как надо. Полоснув ножом по ладони, старик открыл шкатулку с прахом Стефи, и кровь тоненьким ручейком полилась в серый пепел.
Хватит!
Этого ненасытным рунам должно хватить...
Старик обмотал порезанную ладонь платком, набил трубку и жадно выкурил ее, посматривая на кусок кожи, шкатулку и огонь. Кончиком ножа он быстро перемешал жидкую кашицу в шкатулке, вылил ее на руны и разровнял острым лезвием, чтобы все вырезанные им символы наполнились смесью его души и частицами тела его любимой.
Прошептав, скороговоркой Имена рун и плеснув немного пива в благодарность Одину, старик кинул кожу в огонь, опустился в кресло, и принялся, не спеша допивать пиво.
Пока прогорит кожа он успеет его допить...
Пока поднятые огнем, насыщенные кровью и частичками тела его Стефи знаки вылетят через дымоход и поставят глубокую незримую печать на фиолетовом серебряно-звездном небе.