Аннотация: Дописал финал истории знаменитого профессора.
Небо украсилось сполохами, словно старуха-ночь невидимой метлой подняла и разогнала над заснеженными островами целые клубы разноцветной светящейся пыли. Профессор Преображенский тяжело и мучительно умирал в лагерной больнице. Ему повезло - его не отправили в тифозный барак, а выделили небольшой закуток, где он и лежал последние две недели, проваливаясь то в забытье, то в воспоминания. Куда реже к нему, вот как сейчас, возвращалось ясное сознание, и это было страшнее всего. Профессор Преображенский лежал, и в который удивлялся своим же мыслям.
"Надо же было пройти через все эти ужасы, чтобы понять простые, элементарные вещи, известные каждому российскому крестьянину. Надо было пройти через все это, чтобы понять, что я такой же человек, как и все остальные, а ведь форсу у меня было куда больше, чем у "шариковской" комиссарши, - так размышлял он, но от этих дум ему становилось легче.
Он лежал, лежал и вспоминал, как некогда перестал заниматься академической работой, и полностью перешел на обслуживание различной мутной публики, которая по возрасту уже не могла блудить, но ей очень этого хотелось. Зачем он это сделал? Наверное, он почувствовал, что скоро придут сложные времена, и ему хотелось закрепиться в них хотя бы материально. Но тщеславие, а главное - насмешки коллег, заставило его совершить главный грех в своей жизни - замахнуться на то, что дозволено только Творцу, Богу. Так получился Шариков. Лицо профессора перекосила презрительная гримаса.
"Гений! Светило науки... Не дождавшись результатов эксперимента, я тут же потащил его в университет, чтобы похвастаться, чтобы потешить свою гордыню. Эх, светит месяц, светит ясный..."
И тут он понял, что снова готовится к исповеди, о которой договорился со священником, через одного из санитаров.
"А как я вел себя перед доктором Борменталем? Иван Арнольдович смотрел на меня раскрывши рот, а какой пример я ему показывал? У меня не было - ни логики, ни последовательности. Я мог начать разговор о том, как надо правильно потреблять пищу, чтобы она не приносила вреда. С кем есть, что есть, как есть. А главное - не читать советских газет. А через какие-то минуты на меня нападали приступы гнева, я начинал орать и возмущаться, и какая уж тут польза? Одно несварение. Сколько обедов я тогда испортил? Не сосчитать! У доктора даже язва открылась. Где сейчас Иван Арнольдович? Выжил ли? А как я радовался, когда узнал о смерти Клима Чугункина? А? Ножом в сердце? О, замечательно. Везите срочно! Тьфу, срамота...Такой вот великий профессор, который, как ребенок орехам, радовался смерти человека. Лаской надо, лаской, говорил я всем, а сам? Кто бил много раз спящего Шарикова, подмешав ему перед этим снотворного? Я, господа, я. И нет мне оправдания. Хотя тогда я оправдывал себя, говоря - нервы, нервы это. Есть у меня только надежда на прощение. Простит ли меня Господь за то, что я хотел взять Его право на творение? Простит за то, что меня не устраивало то, как он сотворил человека? Не знаю. Но мне плохо, в душе - плохо, и умирать я так не согласен, вы уж увольте. Слишком это страшно. Впереди ведь - вечность".
Текли, текли его мысли мутной и грязной, как по весне, рекой. Какой только мусор не несла она, чего только в ней не было. А ближе к утру, когда старуха-ночь все-таки сумела вымести сполохи с неба, к профессору пришел священник. Умер профессор днем. Его похоронили в очередной общей могиле, вместе с другими сынами бывшей Российской Империи, которая преобразовалась в СССР.