Котляр Ася : другие произведения.

Мне страшен мир, где нет тебя...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пьеса "Мне страшен мир, где нет тебя..." написана в память о замечательной женщине, Писарской Евгении Наумовне. Посвящается евреям, погибшим во времена Холокоста и Праведникам мира, спасавшим евреев во время Второй мировой войны. Действие пьесы охватывает довольно большой период времени - 60 лет. Это история еврейской женщины и её сына. История вымышлена, как и все персонажи пьесы. Но она и реальна, поскольку известно много случаев, когда в нечеловеческих порой условиях, вопреки обстоятельствам, условиям, ненависти и смерти, в концентрационных лагерях и гетто строились отношения и зарождалась чья-то новая жизнь. И эта маленькая жизнь становилась драгоценным подарком всему еврейскому народу, а также символом того, что жизнь продолжается, что нельзя, просто невозможно истребить, уничтожить целую нацию одним росчерком пера полусумасшедшего человека. Пьеса заставляет совершенно по иному посмотреть на мир, который нас окружает. "Война - это всегда страшно, мой мальчик! Страшное слово, страшные события, страшные последствия. Горечь и жестокость, кровь и ненависть, искалеченные судьбы, убийство невинных, горе матерей приносят войны на Землю", - говорит главная героиня пьесы, Мирка.  Данная пьеса актуальна и сейчас: как важно нам, современным, разумным людям не поддаваться на провокации и не допустить того, что уже происходило с нашими народами: геноцид и великое переселение в неизвестность. Как важно ценить каждый день, каждый час и каждую секунду, находясь с близкими людьми, потому, что каждое мгновение может стать последним, и ты никогда уже не расскажешь любимому человеку о своих чувствах, никогда не улыбнёшься своему ребёнку и не прижмёшь его к своей груди только лишь потому, что для того, чтобы выжил он, должен уйти ты. И как важно, наконец, понять, что счастье всего человечества зависит не от каких-то конкретных людей, делающих политику, а от каждого из нас. Важно понять самим, пронести через свою жизнь и донести это до своих детей и внуков... Нужно просто заглянуть в свою душу и ощутить эту всеобъемлющую любовь к своему народу, к стране, где ты живёшь, и к той стране, которая называется твоей исторической родиной.  Пьеса "Мне страшен мир, где нет тебя..." написана с огромной любовью и вечной скорбью о тех, кого уже не вернуть, но кто даже после своего ухода заставляет людей жить...
  А.Котляр
  tamajka@mail.ru
  
  Мне страшен мир, где нет тебя...
  
  Драма
  
  Посвящается замечательному человеку, подруге моей матери Писарской Евгении Наумовне, которая любила всех детей, как своих собственных...
  
  Пьеса 'Мне страшен мир, где нет тебя...' написана в память о замечательной женщине, Писарской Евгении Наумовне и посвящается евреям, погибшим во времена Холокоста и 'Праведникам мира', спасавшим евреев во время Второй мировой войны. Действие пьесы охватывает довольно большой период времени - 60 лет. Это история еврейской женщины и её семьи. История вымышленная, как и все персонажи пьесы. Но она и реальна, поскольку известно много случаев, когда в нечеловеческих порой условиях, в концентрационных лагерях и гетто, строились отношения и зарождалась чья-то новая жизнь. Вопреки обстоятельствам, условиям, ненависти и смерти. И эта маленькая жизнь становилась драгоценным подарком всему многострадальному еврейскому народу, символом того, что жизнь продолжается, что нельзя, просто невозможно истребить, уничтожить целую нацию одним росчерком пера полусумасшедшего человека. Пьеса заставляет совершенно по иному посмотреть на мир, который нас окружает. 'Война - это всегда страшно, мой мальчик! Страшное слово, страшные события, страшные последствия. Горечь и жестокость, кровь и ненависть, искалеченные судьбы, убийство невинных, горе матерей приносят войны на Землю'. Поэтому данная пьеса актуальна и сейчас: как важно нам, современным, разумным людям не поддаваться на провокации и не допустить того, что уже происходило с нашими народами: геноцид и великое переселение в неизвестность. Как важно ценить каждый день, каждый час и даже каждую секунду, находясь с близкими людьми, потому, что каждое мгновение может стать последним, и ты никогда уже не расскажешь любимому человеку о своих чувствах, никогда не улыбнёшься своему ребёнку и не прижмёшь его к своей груди только лишь потому, что для того, чтобы выжил он, должен уйти ты. И как важно, наконец, понять, что счастье всего человечества зависит не от каких-то конкретных людей, делающих политику, а от каждого из нас. Понять, пронести через свою жизнь и донести это до своих детей и внуков... Заглянуть в свою душу и ощутить эту всеобъемлющую любовь к своему народу, к стране, где ты живёшь и к той стране, которая называется твоей исторической родиной. Только тогда, ощутив себя частью огромного мира, от которой зависит будущее, мы сможем сохранить человечество.
   Пьеса 'Мне страшен мир, где нет тебя...' написана с огромной любовью и вечной скорбью о тех, кого уже не вернуть, но кто даже после своего ухода заставляет жить во имя любви.
  
  Действующие лица:
  
  Пьеса может быть поставлена как моноспектакль, спектакль для двух и более действующих лиц, а также как кинофильм.
  Игорь - 60 лет.
  Мама - 25 лет, 55лет, 80 лет.
  Мирка - 17 лет, 50 лет, 75 лет.
  Арон - 19 лет.
  Отец Мирки, Мать Мирки, Мать Арона.
  Жители деревеньки
  
  
  КАРТИНА ПЕРВАЯ
  МОЯ МАМА
  
  'Здравствуй, дорогой мой мальчик, любимый мой Изенька!..'
  'Странно... Кто этот Изенька?', - подумал я, листая старую, исписанную мелким почерком тетрадь, которую дала мне моя мама, когда я приехал к ней в свой очередной отпуск. Моя дорогая, старенькая мама! Она всегда ждёт. Всю жизнь, сколько я её помню - она ждёт: сначала отца с войны, потом ждала, что я, наконец, вырасту, женюсь, ждала внуков, правнуков... Но мне всегда казалось, что за всеми этими ожиданиями скрывалось одно огромное ожидание, которое вызывало у неё, почему-то, чувство страха. Может быть потому, что она пережила войну, была в оккупации, потеряла всех своих близких и ужасно боялась, что кто-то очень злой придёт и заберёт меня, её кровиночку, как когда-то забрал моего отца. Мама всегда плачет, когда я приезжаю. И, когда уезжаю, она тоже плачет. И прощается со мной, как в последний раз, что и понятно, ведь ей уже за восемьдесят.
  
  Она всегда казалась мне старой. Маленькая, седовласая, с бездонными голубыми глазами, которые с возрастом не потеряли этой чудной голубизны и не стали водянистыми и бесцветными от постоянно текущих слёз, жертвенная и любящая - она олицетворяет собой всех женщин Земли нашей. Я совершенно не похож на свою маму. 'Вылитый отец!', - говорила она мне, когда я спрашивал, почему я высокий, чёрный и кудрявый, а она белая, маленькая и голубоглазая, и показывала мне его фотокарточку. Я действительно похож на отца, которого никогда не видел... У мамы одна фотография отца и она бережёт эту старенькую, маленькую фотокарточку, как зеницу око. Когда я хотел её увеличить и обновить, благо, сейчас это возможно, мама не позволила мне - боялась, что её испортят, зальют реактивами, и что мне нечего будет показывать своим внукам и правнукам. 'Этому засранцу фотку отца не доверяй, Игорёша!', - это она про моего сына и своего внука. ' Сказал, что засунет в какой-то сканер! Знаю я эти сканеры! Вона, соседка, тётя Паша, отнесла деньги одному предпринимателю, чтоб ему пусто было, ну чтобы размножить деньги какими-то процентами, их там засканировали и всё! Нету денежек!'. Мне тогда показалось странным, что фотография отца одна единственная - ни свадебных, ни портретов, как буд-то и не жил человек. Родни тоже никакой не осталось - всех поубивали 'енти гады'... Мама сказала, что в конце войны дом горел и весь семейный архив сгорел вместе с домом. Не сгорела только старая липа во дворе - любимое место моей мамы.
  
  'Я пишу тебе это письмо, хотя знаю, что оно никогда не будет прочитано тобой... И всё таки я не теряю надежду... Ты ещё такой маленький, Изенька, солнышко моё ненаглядное! Тебе сегодня исполнилось ровно 7 лет. Сейчас ночь, и ты спишь в своей кроватке, мирно посапывая и, наверное, сосёшь палец, как это делал твой отец, когда спал. Эта привычка была у него от рождения. Когда я родила тебя в том сарайчике, куда сквозь старую дранку проникали лучи солнца, я очень боялась, чтобы ты не заплакал... Я и сама не кричала, хотя было больно - ты ведь был моим первенцем, а мне было всего 17 лет. Я молилась Всевышнему, чтобы твой плач не услышали немцы, и ты, засунув в ротик пальчик своей правой ручки, мирно заснул на моих руках...'
  
  Странно... Эта привычка сосать палец была у меня с самого детства: сколько мама не била меня, уже взрослого пацана, по рукам, сколько ни упрашивала, говоря, что я никогда не женюсь, потому, что 'деуки не любять, когда мужики держуть руки у штанах или во рте', в те моменты моей жизни, когда мне было особенно страшно, рука непроизвольно тянулась к губам. Уже с возрастом я научился контролировать свои эмоции и перестал делать это постыдное, с точки зрения моей матери, действо, и, всё-таки, моя жена не раз замечала, что во сне я иногда грешу, сладко посасывая большой палей обязательно правой руки...
  
  Письмо было написано в 1949 году, а именно 28 июля 1949 года. Мне стало не по себе, потому, что 28 июля - день моего рождения. И в 1949 году мне было как раз 7 лет... Что это? Совпадение? Не верю я в такого рода совпадения - в мире вообще ничего случайного нет, всё закономерно и целенаправленно: и то, что этому Изеньке было 7 лет именно тогда, когда и мне, и то, что моя мама принесла мне эту тетрадь в день моего рождения, именно 28 июля, когда мне исполнилось 60 и то, что мама рожала меня в старом сараюшке с дранкой, сквозь которую пробивались лучи солнца...
  
  Я захлопнул тетрадь. Не хочу! Не буду я её читать. Не нужны мне откровения какой-то неизвестной женщины... Кстати, как её зовут? Я открыл тетрадь, листая пожелтевшие от времени страницы, и наткнулся на имя 'Мирка'. Где-то я слышал это имя... Очень давно... Так давно, что уже и не помню когда... Мама говорила, что когда-то в молодости у неё была подруга Мирка... Может быть это она?
  
  Я стал считать письма в тетради - их оказалось 52. Последнее датировалось моим прошлым днём рождения: 28 июля 2001 года. Почему я сказал моим? Почему я сказал это? Я не буду читать послание неизвестному мальчику со странным именем Изенька. Я сейчас отдам тетрадь маме и скажу ей, что меня не интересуют скелеты в чужом семейном шкафу. Я уже иду отдавать ей тетрадь. Сейчас отдам... Нет. Нужно читать? Мама никогда ничего не делала просто так, и то, что она отдала мне тетрадь не было порывом, необдуманным решением старой женщины заставить меня читать чьи -то мемуары... Я буду читать. Я почему-то должен... Сегодня мне исполнилось 60 лет, я - взрослый состоявшийся мужчина, уже дед, а волнуюсь, как ребёнок, который получил в подарок что-то интригующее и бесценное...
  
  
  КАРТИНА ВТОРАЯ
  ЕВРЕЙСКОЕ МЕСТЕЧКО
  
  'Было такое маленькое еврейское местечко, каких было очень много на территории , Литвы,Украины, Молдавии, России... Оно, мой мальчик, было совершенно живое: плакало, смеялось, любило и ненавидело, рожало детей, хоронило стариков... Нам, местным жителям, скучная с точки зрения городского обывателя жизнь, совершенно не казалась однообразной. Она была наполнена семейными заботами, интригами и скандалами, походами в синагогу и ежедневными местечковыми слухами. Тёплыми летними вечерами люди сидели на крылечках своих домов, обсуждая последние новости, рассуждали о глобальных проблемах человечества и евреев в частности, а зимой сидели у печки, учили детей уму разуму и мечтали о замечательной жизни своих потомков, не забывая, опять таки, о мировых проблемах, кризисах и 'паршивых зажратых капиталистах, цорес на все их больные головы'. Cинагога и церковь находились на одной улице. На протяжении многих десятилетий они соседствовали, совершенно не мешая друг другу, как не мешали друг другу люди различных вероисповеданий, жившие в этом местечке.
  
  В таком местечке я родилась и выросла в большой дружной многодетной семье. А на соседней улице родился и вырос твой отец, Изенька. Сколько я себя помню, я любила его. Как только увидела , поняла, что я его люблю. Моя память хранит очень много эпизодов из моего детства, начиная, наверное, с двух лет. Я вспоминаю некоторые события, людей и даже запахи. Стоя на табуретке у окошка, я впервые увидела его. Мне было годика три, а ему пять. Он стоял на улице и сосал палец. Моя бабушка глянула в окно и сказала моей маме: 'Посмотри, Хана, каков хуцпан - он уже заглядывает в наши окна. Нет здесь для тебя невесты, шлемазл!' После чего вышла на улицу и дала мальчику кусочек сахара. А он стоял и не уходил. Тогда мне показалось, он смотрел сквозь кружевные занавески исключительно на меня. Так начиналась наша любовь.
  
  Мы всегда были вместе, сколько я себя помню - строили крепости из песка на берегу реки, играли в лапту и прятки, ходили в синагогу на шаббат и если мне перепадало что-нибудь вкусненькое, я никогда не ела сама. Я съедала это вместе с ним, моим верным другом. Моим Арончиком. Так мы и росли вместе, делясь друг с другом своими детскими тайнами, доверяя самое сокровенное. Мой папа, твой дедушка Ицхак, злился, видя такую дружбу между его драгоценной дочкой и пареньком из очень небогатой еврейской семьи, да к тому же и не полной.
  'Эта несчастная Ривка где-то нагуляла байстрюка и теперь хочет, чтобы наша Мирка повторила её подвиг!', - ругался отец на непутёвую мать моего Арончика, которая уехала одна, а приехала с 'пузом', и велел своим сыновьям присматривать за сестрой, то бишь за мной, чтобы я не дай Б-г, не 'принесла в подоле, как сделала эта несчастная Ривка'.
  'Азохн вей', - возражала ему моя сердобольная мама. 'Ты шо, не видишь, что он просто - напросто хочет вкусно покушать?' Затем следовало вежливое приглашение отобедать: 'Иди уже, садись с нами обедать, Арончик, будь неладен твой папа, которого никто не знал'. Его не нужно было просить дважды. Он всегда был голоден. Он был оборванец, шлемазл, байстрюк и я его безумно любила.
  
  В пятнадцать лет Арончик уехал учиться сапожному ремеслу и через два года приехал уже совсем другим человеком! Это был не голодранец Арончик, а предприниматель Аарон Абрамович. Он открыл свою собственную сапожную артель в семнадцать лет и набрал пару таких же молодых голодранцев в подмастерье. Ах, какую обувь они шили, мой дорогой мальчик! У твоего отца был настоящий талант - шить дамские туфли. Все местные модницы заказывали у него обувь и щеголяли по нашим пыльным улицам в прекрасных атласных туфельках, расшитых золотыми и серебряными нитками. И даже мой строгий отец, глядя на меня исподлобья, хмыкал: ' Этот швицер Арончик таки стал Абрамовичем, кто бы мог подумать? А не выдать ли нам за него нашу Мирку, что скажешь, Хана?'. Я краснела, убегала из дома, пряталась какое-то время в сараюшке, рисуя себе картины нашей с Ароном свадьбы...
  
  Я очень хорошо помню тот день, когда в дверь постучали и вошёл Арон вместе со своей мамой. Мне только исполнилось шестнадцать лет и он пришёл просить моей руки. Арончик принёс в подарок туфли. Что это были за туфли, сынок! Царицы, наверное, ходили в таких туфлях по своим дворцовым залам. Белые атласные туфли, украшенные бисером и жемчужинами, стояли в коробке на столе и все женщины, собравшиеся в доме, не могли отвести от них глаз. Папа позвал меня и спросил: ' Ну что, Мирка, пойдёшь за него?' Я почему-то заплакала, а вслед за мной заголосила мама, бабушка, мама Арончика и моя младшая сестра Этя. 'Цыц, бабы!', - грозно сказал отец и все тут же замолчали. ' Мирка, что-либо одно из двух: или ты воешь, или ты выходишь замуж! Ну?'
  
  Так состоялась наша помолвка и в октябре, после всех еврейских праздников, был назначен день свадьбы. 'Осень - очень хорошее время для свадеб!', - сказал нам раввин, который должен был делать Хупу и все стали готовиться к этому замечательному празднику. Нужно сказать, что все свадьбы были целым событием в жизни нашего местечка. И совершенно неважно, где проходила свадьба, в синагоге или в церкви, её отмечало всё местечко: вместе готовили столы, вместе пили, вместе веселились... Вместе плакали... Почему плакали, если свадьба, ты меня спросишь? Потому, что началась война! Я не буду описывать тот ужас, который охватил всех жителей нашего местечка. Об этом можно прочесть во всех исторических справочниках и книгах. Война - это всегда страшно, мой мальчик! Страшное слово, страшные события, страшные последствия. Горечь и жестокость, кровь и ненависть, искалеченные судьбы, убийство невинных, горе матерей приносят войны на Землю. Реальность же была настолько ужасна, что никакие слова не могут передать то, что чувствовали люди, шедшие в газовые камеры, бросавшиеся под танк с гранатами, закрывающие своими телами дзоты...
  
  Для евреев же самым страшным новым словом военного времени было 'Гетто'. Сначала мы жили в гетто, потом нам сказали взять всё самое необходимое и ценное и прибыть на вокзал. К этому времени не было уже ни моего отца Ицхака - он был убит на фронте практически в первые дни войны, об этом я узнала гораздо позже, через много-много лет, в семьдесят пятом году, когда посетила родные места. Не было моих старших братьев: они не успели уйти на фронт и их прямо на улице расстреляли фашисты. Не было моей обезумевшей от горя мамы, которая повесилась на дверной ручке нашего дома, когда фашисты подкинули и поймали вилами мою сестру Этель, которой не было ещё и двух лет... Никого, кроме Арона у меня не было - он тоже не успел уйти на фронт. Мы так и не стали мужем и женой. Не успели... Ничего не успели...
  
  Мы шли по центральной улице нашего городка, прошли мимо синагоги и мимо церкви... Люди, наши соседи, провожали нас со слезами на глазах, боясь как - либо выказать нам, шедшим с жёлтыми звёздами на одеждах, свою поддержку. Священник вышел из церкви и зачем-то нас перекрестил. Уже потом, много лет спустя я узнала, что именно он, местный священник, всю войну хранил у себя дома свиток Торы из нашей синагоги... Вокзальная площадь, битком набитые вагоны, дорога длиною в жизнь... Я оглянулась, чтобы запомнить всё это: моё местечко, где я родилась, жила и где встретила свою первую и единственную любовь.
  Этого местечка не было ни на одной карте и всё же он было. Оно и сейчас существует, мой мальчик. В моей памяти...'
  
  КАРТИНА ТРЕТЬЯ
  ДОРОГА, ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
  
  Я всё понимаю: война, горе еврейской девочки, потерявшей всю свою семью, её несбывшиеся мечты... Какое это отношение имеет к моей семье - пока не понятно. Но имеет - это точно. Я испытал огромное искушение посмотреть последнюю страницу тетради, где наверняка есть ответы на все мои вопросы! Я иногда так читаю книги - с конца. Зачем сидеть, переживать за несуществующих героев, когда можно, прочитав благополучный или не очень 'happy and', спокойно узнать историю и судьбы персонажей, которые её творят. Но в данном случае мне почему - то не хотелось этого делать, хотя вопросы накопившиеся в голове, не давали мне покоя. 'А! Я боюсь пропустить что-то очень важное', - наконец сформулировал я своё отношение к прочтению тетради. Я чётко осознавал: всё, что здесь написано - не очередной вымысел какого-то писателя, а чистая правда. Страшная правда, которую мне и предстоит узнать.
  
  'Здравствуй, Изенька, любимый мой мальчик!'
  
  А может быть Изенька - это вымышленный персонаж? Гораздо проще рассказывать свою историю незнакомому человеку, можно ребёнку, а ещё лучше - выдуманному: не предаст и не осудит. Видимо таким человеком и был для этой женщины её Изенька. 'Имя какое-то странное, не находишь?', - спрашиваю себя и прислушиваюсь к себе же. Нет, не странное... Оно мне почему-то вдруг показалось очень близким и родным, как буд-то я слышал его в детстве. Только где и когда - не помню... А, вот в чём дело! Я вдруг почувствовал, что волей - неволей становлюсь героем этой истории. Я как раз и есть тот самый Изенька, ведь это я читаю письма. А в письмах очень конкретное обращение : к Изеньке, то биш ко мне. Мама судя по всему, читала эту тетрадь. Может быть она тоже чувствовала себя Изенькой? Нужно будет спросить у неё...
  
  'Здравствуй, Изенька, любимый мой мальчик! Тебе сегодня исполнилось пятнадцать лет и я буду праздновать твой день рожденья, как если бы ты был рядом со мной. Я всегда накрываю стол на троих. Во главе стола сидит твой отец, справа от отца ты, слева я. Господи, как же ты на него похож, сынок! Те же чёрные кудрявые волосы, тот же взгляд, целенаправленный и устремлённый, точно такие же губы, брови, сросшиеся на переносице... Всё вижу так отчётливо, как будто вы действительно рядом. Первый тост отца. Он подходит к тебе, кладёт руки на твою голову, благословляет. Я зажигаю свечи. Всегда шесть. На шестой день я потеряла твоего отца, на шестой день я потеряла тебя, шесть лет скитаний, шесть миллионов погибших во времена холокоста...
  Я праздную твой день рождения одна. Всегда одна. С вами, мои дорогие мужчины. Совсем необязательно, чтобы те, кого мы любим физически были рядом. Достаточно держать их в своём сердце и в своей памяти...
  
  Нас посадили в последний вагон. Не посадили, а, скорее, загнали. Как скотину. Вагон не был забит до отказа, поскольку был последним. Там можно было даже сесть. Мы с Ароном сидели в кромешной орущей тьме, прижимаясь друг к другу. Глаза стали понемногу привыкать к темноте, крики стихли и в вагоне воцарилась тишина. Кричащая немая тишина. Даже младенцы затихли на руках у своих матерей. Состав не трогался и звуки, доносившиеся извне, казались какими - то ненастоящими, киношными. Я никогда не видела, как снимается кино, но мне кажется, что оно снимается именно так: мы, артисты, готовимся к съёмке, гримируемся или просто отдыхаем в вагончике, а скоро выйдем на съёмочную площадку, зажгутся рампы и режиссёр крикнет 'Поехали!'.
  Будут стрекотать камеры, оживут декорации, и начнётся выдуманная кем-то жизнь. На платформе то и дело раздавались выстрелы, и я понимала: те, кто попал в объектив этой 'камеры', никогда уже не выйдут со съёмочной площадки...
  
  В вагоне были все наши местечковые евреи: и наша соседка тётя Сара со своими детьми и Шнеерсоны всей семьёй и раввин нашей синагоги рэб Хаим Мендель со своей женой Рахилью... Человек сорок. Люди начали потихоньку отходить от посадочного шока и задавать вопросы раввину, как будто он мог им что-либо ответить! Так уж у нас, евреев, принято - со всеми проблемами идти к тому, кто по нашему мнению знает, что нужно делать.
  'Куда нас везут, рэб Хаим?'.
  'Почему мы до сих пор не едем, кто-нибудь скажет?'
  'Мадам Песя, вы подвините свою задницу? Она занимает аж целых три места'...
  
  Мы сидели с Ароном у стенки, прижавшись друг к другу. Сидели молча и неподвижно. В вагоне начались перемещения: нам, евреям всегда почему-то кажется, что лучше там, где мы не сидим...'
  Ужасы этого путешествия ' в никуда' стараюсь опустить, поскольку читать их, а тем более пересказывать нет никаких сил. Отсутствие еды и воды делают своё страшное дело: у кормящих матерей пропадает молоко, орут голодные дети, плачут женщины, стонут больные... Но что удивительно - люди не теряют человеческий облик до последнего, даже в таких нечеловеческих условиях. Делятся последними крохами, утешают тех, кто в этом нуждается, пытаются шутить.
  'Евреи, сынок, всегда шутят: когда им хорошо, когда им плохо и даже когда они умирают.
  'Дина, ты взяла с собой красивые вещи? А вдруг ты таки ещё выйдешь замуж там, куда нас везут!'
  ' Простите, Борух, но это женское отделение туалета!'
  'Прям таки женское. Где, простите, вы видите буковку 'Ж'?'
  'Встаньте в очередь, господа евреи!' 'В какую очередь, Залманке?' 'Тише, Гита. Вы шо, не видите, шо он спит? Завмаг видит очередь даже во сне! Скажие, Залманке, что хоть дают в вашей задрипанной лавке?'
  Залманке сделал во сне пару - тройку печальных вздохов и затих...
  
  Это была первая смерть в нашем вагоне. Живые и мёртвые рядом. Рэб Хаим сказал, что всё это правильно, поскольку смерть - часть жизни. Мужчины прочитали 'Кадиш' по умершему, но захоронить тело в переполненном вагончике невозможно, как ты понимаешь. Он так и лежал, завёрнутый в белую простыню, как и полагается умершему еврею, возле самодельного туалета. Я всегда боялась покойников, с самого детства. Там, в вагоне, я вдруг перестала их бояться. Лежит себе тело, которое когда-то было нашим завмагом Залманом, никому не мешает, кушать не просит, на боль не жалуется, и, что самое главное, не мучается. Многие из нашего вагончика даже позавидовали ему:
  'Залманке - хитрый сукин сын! Придумал себе и умер, чтобы позлить нас! А нам тут мучайся за него.' Можно подумать, что мучения, которые полагалось бедному Залману, теперь придётся делить на всех...
  
  Потом умер маленький Ёся. Ему не было ещё и двух месяцев. Он был первенцем и невозможно передать горе его родителей Давида и Гиты...
  'Теперь Залману не так одиноко', сказал кто-то в вагоне, и женщины завыли в голос... Так они и лежали вдвоём, прикрытые простынёй: старый и малый. Это был своеобразный жуткий памятник войне.
  
  
  
  КАРТИНА ЧЕТВЁРТАЯ
  СВАДЬБА
  
  'Настоящая еврейская свадьба должна обязательно проводиться под звёздами, сынок. Это для того чтобы было в еврейской семье 'много детей ярких, словно звёзды'... По еврейскому обычаю, жених и невеста какое-то время перед свадьбой не видятся, а встречаются только под Хупой. Перед Хупой жених приподнимает фату невесты, которая закрывает её лицо, чтобы убедиться, что перед ним его избранница. И только после этого начинается обряд Хупы... Жених надевает простое золотое кольцо на указательный палец невесты и в этот момент произносятся самые главные слова: 'Вот ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля'. Потом разбивается бокал в память о разрушении Храма и молодые удаляются в приготовленную для уединения комнату...
  
  Такой должна была быть и наша свадьба, мой мальчик. Переполненный людьми вагон не предполагал, как ты понимаешь, ни комнаты для уединения, ни Миквы, куда должна окунуться невеста перед Хупой, ни обручальных колец... Но у нас всё это было, Изенька. Было именно в тот день, когда должна была состояться наша с Ароном свадьба. Об этом, оказывается, помнили все наши местечковые евреи. Помнили и готовились. Тебе сегодня исполнилось девятнадцать лет, сынок - ровно столько, сколько было твоему отцу, когда он на мне женился. Это хороший возраст для женитьбы, мой мальчик. Как бы я хотела быль рядом с тобой, когда ты будешь жениться, вести тебя под Хупу, пить за здоровье твоей молодой жены и радоваться твоим детям... Всё, мой дорогой, не буду об этом... Нельзя...
  
  Состав стоял уже вторые сутки. Нам не разрешали даже вынести трупы, которых к тому времени было уже пять. Маму маленького Ёси положили рядом с ним. Она отказывалась есть и пить и так и умерла от горя, сидя. Просто обняла своего мальчика и умерла.
  
  Утром к нам с Арончиком подошёл раввин и сказал : 'Пойдём, Арон, сегодня ты не должен её видеть'. Люди переместились и он оказался в другом конце вагона. Женщины достали простыню и верёвки, старик Шломо вбил два гвоздя в деревянную обшивку вагона и получилась женская и мужская половина. Дети плакали и смеялись, женщины галдели, мужчины молились. Всё как всегда, как обычно. Они, эти простые люди, в нечеловеческих условиях, попытались создать иллюзию нормальной жизни и каким-то образом им это удалось! Меня обтёрли смоченной в воде тряпочкой - это и была моя Миква. Миква - это такой маленький бассейнчик с дождевой водой. Такая Миква, по крайней мере была построена рядышком с нашей синагогой. Когда женщина перед Хупой окунается в Микву, её соединение с мужем приобретает святость, которая свойственна разве что Райскому саду. А ещё, говорят, воды Миквы -словно воды материнского чрева: как младенец выходит из чрева матери чистым и готовым к восприятию жизни, так и девушка, окунаясь в Микву, выходит оттуда очищенной и обновлённой для новой жизни...
  
  После 'окунания' меня одели в чудесное платье, которое экспроприировали у нашей местечковой модницы Дины. Фату сделали из её же кружевной комбинации, которую она зачем-то взяла с собой. Дина, конечно же, не сразу согласилась на это раскулачивание. И, после долгих переговоров, она отдала вещи, и женщины заплатили ей за убытки куском хлеба и маленьким кусочком сахара. Дина ворчала, что за эту комбинацию ей пришлось заплатить столько, сколько получает в месяц сам барон Ротшильд, и я чувствовала себя ужасно неловко, говоря, что когда-нибудь я смогу отдать ей этот долг. 'Я надеюсь', - сказала Дина и, обиженно засопев, отвернулась от почтенной публики.
  Когда женщины разрезали комбинацию, Дина рыдала в голос. Но Лея, самая старая, наверное, в этом вагоне, сказала ей 'заткнись'. Причём сказала это она так громко, что заткнулся сразу весь вагон. Замолчали даже малыши, и на миг в вагоне воцарилась такая тишина, что всем как-то сразу стало весело. И тогда люди начали смеяться. Этот смех до сих пор звучит у меня в голове. Я никогда до этого и никогда после этого не слышала, чтобы люди так смеялись: до слёз, до истерики, до боли во всех частях тела, до изнеможения, долго-долго. Когда все немного успокоились, нам показалось, что в вагоне стало как-то светлее. И когда на небе зажглась первая звезда, а она точно зажглась, хотя никто не видел сквозь стены вагона небо, началась церемония бракосочетания.
  
  На мне было красивое Динино платье василькового цвета и туфли, подаренные мне Арончиком, которые я взяла с собой, как самое дорогое, что у меня было. Из простыни соорудили Хупу, отковыряв четыре доски из обшивки вагона. Меня под Хупу вели самые уважаемые женщины нашего местечка: всё та же старая Лея, и жена нашего раввина Рахиль. Какой же он был красивый, твой отец, Изенька, когда он появился из-за занавески со своими свидетелями. Мы все встали под Хупу и раввин начал обряд. Меня, да и пожалуй всех, присутствующих на этой свадьбе, удивил тот факт, что у раввина в стакане было настоящее вино, а у Арона - настоящие кольца. Он взял всё это с собой, веря, что впереди у всех нас будет замечательное, светлое будущее.
  
  Я всегда буду помнить слова, сказанные нам раввином.
  
  'Дорогие наши дети! Вы вступили на путь, который ведёт к совершенству. А что, скажите, может быть совершеннее создания новой семьи? Я слышал от своего отца, что семейная жизнь подобна шлифовке алмаза. Есть алмаз, и есть камень. Так как алмаз чрезвычайно твёрд, то и шлифовальный камень нужно прижимать к нему очень сильно. И если этот камень немного твёрже или мягче алмаза, один из них просто лопнет. Именно поэтому Б-г делит душу на две части, помещая одну из них в камень - мужчину, а другую - в женщину, то есть в алмаз. Я не знаю, сколько вы будете вместе, мои дорогие Арон и Мирка, возможно до самой смерти, я хочу, чтобы вы навсегда запомнили, при каких обстоятельствах вы поженились и пронесли эту память через всю свою жизнь, а так же через жизни своих детей и внуков...'
  
  Потом он отпил глоток вина из стакана, мы с Ароном сделали то же самое и каждый, кто находился в вагоне, отпил вино из стакана. И было чудо! Как когда-то, евреям хватило маленького кувшинчика масла, чтобы светильник в храме горел восемь дней, так одного стакана вина хватило на всех, кто находился в этом вагоне. Не было смрада, не было войны, не было измученных голодом людей, не было смерти, не было горя...
  
  Была свадьба. Настоящая еврейская свадьба.
  
  И была первая, в нашей недолгой с Арончиком жизни, брачная ночь. За той же перегородкой. В переполненном людьми и детьми вагоне. Правда, все делали вид, что спят. Мы лежали на белоснежной новой простыне, которую прихватила с собой хозяйственная Хая. Под простынёй были доски и сено, собранное со всего вагона. Мамы шёпотом уговаривали детей: 'Тихо, Мотл, ты же хочешь, чтобы у Арончика с Миркой тоже родились дети? А если ты будешь плакать, то аист испугается и пролетит мимо нашего вагончика'... 'Хануся, маленькая моя, я понимаю, как тебе хочется кушать, но если ты будешь вести себя хорошо, может быть и ты когда-нибудь выйдешь замуж за такого парня, как Арончик, и у тебя будет такая же фата как у Мирки, и такие же туфли, или ещё лучше, и свой дом, в котором будет много-много еды... Спи моя мэйдэлэ, спи моя маленькая...'
  
  Всё произошло очень быстро и очень тихо - ни боли, ни вздохов, ни стонов... Мне не стыдно тебе писать об этом, мой дорогой мальчик, потому, что ты уж достаточно взрослый и нравы в современном обществе совсем другие... Мне и тогда не было стыдно, потому, что мы понимали: каждый день мог быть последним. А, может быть потому, что все мы, люди из одного еврейского местечка, как-то стали очень близкими друг другу людьми, практически, одной семьёй... Горе и лишения сближали даже тех, мой дорогой, кто когда-то враждовал между собой. Мы оба: я и твой, были первыми друг у друга и ты был зачат именно в ту самую ночь, а это значит, что Б-г благословил наш с Арончиком союз...'
  
  Я перечитал ещё раз это письмо, потом ещё раз, потом ещё и вдруг отчётливо осознал, что адресовано оно мне. Именно с этого самого письма я вдруг понял, что я и есть тот самый Изенька. Я почувствовал это всей душой, поскольку она и была там, моя душа... Она витала, посланная на Землю Всевышним, потому что в тот самый момент моего зачатия Он подбирал для меня родителей, хотя Мирке с Ароном не суждено было ими стать... Первым моим порывом было броситься к матери и спросить её, что всё это значит. Я вышел из дома и нашёл её в саду, под старой липой. 'Мама, объясни мне', - попросил я её . 'Прочитал?', - спросила мама, показывая на тетрадь в моей руке. 'Не до конца',- ответил я ей. 'Читай, сынок', - сказала мне моя мама и заплакала...
  
  КАРТИНА ПЯТАЯ
  КОВЧЕГ НОАХА
  
  На шестой день пребывания в вагоне люди очумели от голода, холода и непонимания, что же будет дальше. Мирка с Ароном, только что начавшие семейную жизнь, как будто ничего этого не замечали. Им не хотелось есть и спать, им хотелось говорить друг с другом, не потеряв ни мгновения из того времени, которое им было отведено... Крики, стоны, агония, смрад делали невыносимой жизнь в этом поезде смерти. Тем не менее, люди держались за жизнь до последнего.
  Состав стоял уже два дня, как будто про него забыли. Измученные люди стали стучать в стены вагона, прося воды и хоть какой-то еды. Наконец все услышали, как кто-то подошёл к дверям, и замерли, боясь того, что натворили. Заскрежетал засов и немецкий офицер сказал, им нужны шестеро сильных мужчин. Арончик вошёл в шестёрку, поскольку был молод и силён. Их не было до самой темноты.
  
  Вернулись уставшие и измученные: вытаскивали трупы из вагонов - та ещё работёнка. Трупы сложили на перроне, поскольку никто не собирался их хоронить. Мирка прижалась к пропахшему потом Арончику.
  ' Мирка, послушай меня', - прошептал мне муж. 'Я договорился с полицаем и отдал ему своё обручальное кольцо. Через полчаса он приоткроет дверь, принесёт воды и ты уйдёшь отсюда. Это последняя стоянка, понимаешь? Шанса больше не будет'.
  Я покачала головой. 'Нет, милый! Куда же я пойду? А ты? Я не уйду без тебя! Отдай и моё кольцо, Арончик, и уйдём вместе', - умоляла я мужа.
  'Но полицай Сенька согласился выпустить только одного из нас, понимаешь? Я прошу тебя, Мирка. Я найду тебя, обязательно найду. Верь мне, Мирка...' 'Мне страшно', - сказала я ему. 'Я не знаю где мы, я не знаю, куда идти, мне страшен тот мир, понимаешь? Там ведь не будет тебя!'
  'Я всегда буду с тобой, солнышко моё. Верь мне Мирка!' И я поверила. Вот так просто взяла и поверила... Многие годы я задаю себе вопрос: почему? Ведь моё внутреннее 'Я', моё подсознание подсказывало мне, что никогда больше я не увижу никого из тех, кого знала всю свою недолгую жизнь. Поверила, потому, что моё же подсознание говорило мне: спаси своего сына - это единственное, что у тебя никто сейчас не отнимет. Что ты уже был во мне - я, практически, не сомневалась.
  
  Всё было, как и сказал Арончик. Пришёл полицай, отодвинул засов, поставил ведро с водой. Обезумевшие от жажды люди кинулись к ведру, а Арончик выпихнул меня из вагона и в этой суматохе никто ничего не заметил. Всё случилось очень быстро, в считанные секунды. Я упала и сползла на рельсы под вагон. Полицай подполз ко мне, сорвал с меня и моё обручальное кольцо. Я не сопротивлялась. Он показал направление, куда я должна была идти, и сказал, что недалеко есть маленькая деревенька, правда под немцами. А недалеко от деревеньки - хутора. Но это уже не его забота.
  
  Я ползла всю ночь и только под утро увидела хутор. Маленький дом и покосившийся сарай утопали в деревьях. Я тихонько забралась в сараюшку. Там было очень темно, но я смогла разглядеть тощую корову, которая удивлённо на меня посмотрела.Только сейчас я почувствовала, что ужасно хочу есть! Я подошла к корове и прошептав тихонечко: 'Коровушка, коровушка, дай молочка напиться', потянулась к вымени. Я не была уверена, что у меня получиться подоить корову, но знала одно - корова даёт молоко. Но корова отвернулась, не желая общаться с непрошенной гостьей. 'Коровушка, я есть хочу', - сказала я ей и в тот же миг увидела молодую женщину. В её руках были вилы. 'Не тронь животное! Я тебе, тебе говорю. Отойди и сделай мне хенде хох'. Женщина пошла на меня с вилами и я, отступив к стене, провалилась в погреб. Дальше ничего не помню. Очнулась через двое суток, лёжа на матрасе, набитом душистым сеном. Рядом, на грубо сколоченной табуретке, стоял кувшин с молоком. Я скорее почувствовала запах, чем увидела молоко. Жадными глотками я опустошила кувшин и заснула. Спала долго и беспокойно. Мне снился Арончик, мама с папой, братья и все-все, кого я знала и любила.
  
  Так, Изенька, для меня началась совершенно другая жизнь. Я вспомнила, как когда-то, мой дед Изя, говорил нам с братьями такие слова: 'Река, по которой вы плывёте, в определённой мере неуправляема. Это неизбежное свойство всякой реки, по которой человеку суждено плыть. Перед каждым из нас стоит выбор, как рассматривать эту неуправляемость. Можно тревожиться по поводу того, где нам предстоит оказаться, на кого нам можно будет опереться, как с нами будут себя вести, и как будем себя вести мы... Мы бессильны порой пред этой неопределённостью. Но можно, подобно Ноаху, построить себе ковчег, войти в него и дать водам себя поднять над неизбежностью и неопределённостью. Не допустите того, чтобы эти воды затянули вас на дно вместе со всем, что вам принадлежит...' Так говорил нам наш дед и именно тогда, когда я была уже на этом самом дне, и мне почти не хватало воздуха, я стала сопротивляться этой бездне. Не внешне - я была ещё слишком слаба. Сопротивление шло откуда-то изнутри. Это была такая мощная сила, такая неженская воля, такое желание жить за всех моих родных, что меня пронзила мысль: я не имею никакого морального права взять и умереть здесь, в холодном сыром погребе, в неизвестном никому месте...
  
  Я открыла глаза и заставила себя сесть на топчане. Потом попыталась встать, и чьи-то заботливые руки помогли мне сделать самые первые шаги в моей новой самостоятельной жизни. Мне показалось тогда, что именно Всевышний протянул ко мне свои руки, такая в них была сила и тепло. Это были руки самого дорогого мне человека после Арончика - руки твоей матери, Изенька. Мария - та самая молодая женщина, которая встретила меня столь неприветливо в сарае, выходила меня, когда я была на грани жизни и смерти и вырастила моего сына. Она и была моим ковчегом - простая женщина, олицетворение всех женщин и матерей нашей многострадальной земли. Мария ждала ребёнка.
  
  В селе были немцы, но на хутор они заглядывали довольно редко: забирали молоко, яйца и хлеб, который пекла Мария. Беременную молодую хозяйку они, почему-то, не трогали. Если бы им стало известно, что в погребе у этой бесхитростной женщины поселилась еврейка, трудно себе представить, какая участь постигла бы Марию, я уже не говорю о себе. О том, что стало с моим мужем - я старалась не думать. Я свято верила, что когда закончится этот кошмар - он обязательно меня найдёт.
  
  В действительности же всё было с точностью до наоборот: нашла его я, спустя много лет, когда посетила бывший концентрационный лагерь Аушвиц в Польше. Там в одном из бараков, на стене, среди многочисленных фотографий погибших, я увидела фотографию моего Арончика, на которой стояла дата его прибытия в лагерь и страшная дата его смерти... Эта была дата твоего рождения, мой мальчик. Ты родился в тот же день, когда не стало твоего отца. Не так. В тот день, когда не стало твоего отца, ты пришёл в этот мир. Б-г дал ему силы: он продержался в лагере целых девять месяцев... Я верю в реинкарнацию, сынок, и поэтому знаю точно: душа твоего отца, а он был святой человек, перешла в маленькое тельце моего сына. Я это почувствовала, как только взяла тебя на руки. Арончик как будто был рядом со мной: он обнимал меня своими нежными руками и уговаривал меня не кричать, когда местная повитуха вместе с Марией принимали у меня роды.
  
  Мария родила мальчика на два месяца раньше положенного срока. От нервного срыва и тяжёлой работы на хуторе. Мальчик родился нежизнеспособный и прожил всего сутки. Мы с Марией похоронили его ночью, под старой липой, во дворе вашего дома...
  Мария оправилась быстро, потому, что у неё, Изенька, была масса забот: корова, немцы и я. Но эта мудрая женщина сделала вот что: она прикладывала к животу какие-то тряпки, чтобы никто не догадался, что её беременности уже не было, и носила на себе эти тряпки до твоего рождения. Её житейская мудрость, её терпение и материнская любовь ко мне, хотя я была всего-то на пять лет её младше, её подвиг во имя любви заслуживает самой высокой награды из всех тех, что существуют в мире.
  
  Я отдала ей тебя, моё сокровище, на шестой день твоего рождения. Я сделала это сама, по доброй воле, поскольку понимала, что для того, чтобы выжил ты, должна уйти я. И я ушла, ночью, в никуда, сделав этой женщине два бесценных подарка - подарила ей тебя и единственную фотографию твоего отца. С тех пор я никогда и никому не дарю подарки. И никогда не принимаю их...'
  Дальше читать я не мог, потому, что плакал. Слёз не было, но плакала моя душа. Теперь я понимал, почему мама всегда задумчиво сидела под старой липой, я понимал, почему в доме не было больше фотографий отца... Мама... Мама Мария уничтожила все снимки своего любимого мужа, который погиб на войне, ради меня, своего единственного сына. Господи! Мне сегодня шестьдесят лет и я открыл для себя очень важную и простую истину: во имя любви к ближнему можно всё и это 'всё' - абсолютно оправдано. Ложь во имя спасения, жизнь во имя долга, смерть, во имя жизни...
  
  Жизнь моей матери Мирки продолжалась - это я узнал из следующих писем. Она попала в партизанский отряд, воевала и в 1949 году её переправили в только что созданное государство Израиль. Там она много работала, поскольку это совсем молодое государство нужно было отстраивать. Потом училась, вышла замуж за очень хорошего человека и родила ему двух замечательных детей: мальчика и девочку. Мальчика назвала Ароном, в честь моего отца, а девочку Марией - в честь моей матери. Так что у меня есть брат и сестра в Израиле - отметил я про себя. Мирка приезжала в семьдесят пятом году. Она была у матери, напугав её до смерти. Маме показалось, что Мирка приехала за мной. Она всегда помогала маме деньгами. Каждый год, в мой день рождения, она каким-то образом передавала определённую сумму денег, которую мама откладывала на 'чёрный день'. Мы всегда жили очень скромно, потому что мама боялась брать эти деньги непонятного зелёного цвета. Во-первых, это была валюта, доллары. Во-вторых, маме казалось, что возьми она эти деньги, и те права на меня, которые она получила тогда, при моём рождении, перейдут от неё к другой женщине, к Мирке. Деньги мама складывала в трёхлитровую банку и банка находилась, как я узнал позже, под той же старой липой.
  
  'Здравствуй, дорогой мой Изенька!...' Так начиналось первое письмо в тетради. Так начинались все письма моей матери ко мне. Так начиналось её последнее письмо. 'Если ты всё же прочтёшь эти письма, ты поймёшь, что именно огромная любовь к тебе заставила меня отказаться от тебя, именно огромная любовь к твоей матери, к Марии, заставила меня отказаться от всех намерений забрать тебя у неё. И именно огромная любовь к Арону помогала мне выживать все эти годы без вас... Мои дети - Арон и Мария, как и мой муж, знают мою историю - я никогда ничего не скрывала от моих близких и если ты когда-нибудь свяжешься с ними, они будут безумно рады тебе, их старшему брату. Помни всегда - я люблю тебя, мой старший сын. Мне страшен был мир, в котором не было вас, мои дорогие мужчины... Но я любила этот мир, потому, что он подарил мне вас: твоего отца и тебя...'
  
  Так заканчивалось последнее письмо. Внизу был номер телефона и подпись: 'Твоя мама'. Была ночь и я, не раздумывая, набрал этот номер. Мне ответил женский голос. 'Мама', - произнёс я дрожащим голосом... Это я, твой сын, Изенька... Женщина вскрикнула на другом конце провода и после недолгого молчания и всхлипов, на ломаном русском языке, сказала: ' Изя - это я, Мария. Мамы больше нет с нами'. 'Где она, Машенька, спросил я свою сестру, отказываясь верить в самое страшное. 'Она с твоим папой, Изя... Мы ждём тебя. Всегда...'
  
  'Река, по которой вы плывёте, в определённой мере неуправляема. Это неизбежное свойство всякой реки, по которой человеку суждено плыть. Перед каждым из нас стоит выбор, как рассматривать эту неуправляемость...'
  
  Мама... Моя еврейская мама Мирка... Я хочу, чтобы ты знала, где бы ты сейчас не была: мне не страшен Мир, в котором нет тебя... Потому, что ты всегда рядом...
  
  КОНЕЦ.
  2011-02-26.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"