С этим человеком он когда-то очень дружил, несмотря на то, что тот был на пятнадцать лет старше.
Когда учился в музыкальном училище на первом курсе, ему приходилось брать на складе басовый кларнет. Гарик был кладовщиком - угрюмым и щепетильным, и всегда требовал, чтобы все взятое на складе возвращалось обратно ровно на свои места - так, как оно лежало до того, как было выдано в пользование. К нему Гарик относился с недоверием, хотя Джордж любил порядок и никогда его не нарушал (кроме как у себя дома). Басовый кларнет был необходим для исполнения партий в оркестре русских народных инструментов, созданный для дирижерской практики и государственного экзамена по дирижированию, в котором кроме балалаек и баянов использовались еще ударные и деревянные духовые инструменты. Он играл на кларнете, но для некоторых инструментовок мог понадобиться и бас-кларнет.
Все это могло бы показаться странным, потому что флейта, кларнет и гобой, а также и ударные инструменты, такие как литавры или тарелки, "народными" не являлись, но почему-то народный оркестр без них не обходился. После репетиции, когда Джордж возвращал на склад инструмент, Гарик мог даже повысить на него голос: "Голдман! Ты опять положил инструмент не на ту полку. Посмотри внимательно номер на футляре..." - хотя при этом самого Гарика отделяли целых два ряда стеллажей, и видеть, куда и как Джордж положил инструмент, тот не мог. Так продолжалось довольно долго.
Это были времена, когда давно все забыли о том, как Сталин "распрямлял" саксофон, чтобы тот меньше походил на символ, обозначающий империалистический доллар, и само понятие "джазовый оркестр" возбранялось, и уже никто не помнил о бульдозерных выставках или о таких ярких хрущевских изречениях, как "Кто сегодня любит джаз..." или "Джаст - музыка пидорасов"(!!!). Но в академической музыкальной среде это слово почему-то слыло чуть ли не ругательным еще долгие десятилетия после всех тех бурных исторических событий. Да и отечественные радиостанции не слишком жаловали это направление музыки - так, по случаю, иногда могли что-нибудь передать. В основном Джордж слушал джаз по "Голосу Америки", сначала только по "русской" службе, а затем он нарвался на всемирную службу на английском языке, которого не знал. В школе, а затем в музыкальном училище он изучал французский. Но голос Виллиса Кановера шесть вечеров в неделю четко и разборчиво проговаривал имена исполнителей, авторов и названия произведений. Многие из передач "Голоса Америки" Джордж записал на магнитофон.
Второй курс Джорджа подходил к концу, когда на доске объявлений в вестибюле музыкального училища появилось большое, размером с афишу объявление: "Джем-Сейшен. В концертном зале музыкального училища им. Шостаковича. Приглашаются все, кто любит джаз. Участвующие должны подать заявление до..."
Джордж подумал: "Это для меня". Он не знал, что, как и с кем он будет играть, но твердо знал, что будет. Он давно искал способ "пролезть", чтобы, наконец, показать себя именно в джазе. Оставался месяц, и он решил, что напишет что-нибудь свое: похожее, например, на заставку, звучащую в начале субботней радиопередачи "Мелодии Народов Мира", и название нужно выбрать с каким-нибудь африканским оттенком. Вообще, что он знал об Африке, о ее народах, культуре и проблемах? Лишь то, что предлагала ему советская социалистическая пропаганда, и что когда-то он учил в школе на уроках географии. Он знал о бедных и угнетенных белыми империалистами нациях, таких, как Никарагуа и Ангола, о самой низкорослой нации мира Пигмеях, которые ростом не выше, чем метр сорок, о бесконечных военных столкновениях в Эфиопии или на Сомалийском Роге, о голодных детях, которых показывали по телевизору похожими на скелеты, обтянутые кожей, над которыми тучами кружили стаи мух, но все это почему-то его не впечатляло. Он уже когда-то получал оценки по географии в школе, и его порядком тошнило от официальных сводок новостей по первым каналам радио или телевидения (вторые тогда, попросту, не отличались от первых). Но африканская музыка и фольклор привлекали его всегда. Нет, он ничего не имел против "классики джаза" - того, что с детства слушал, ставя на проигрыватель пластинки с записями Луиса Армстронга или Эллы Фицджеральд, но играть нужно было что-нибудь свое. Для него не составило сложности взять карандаш и нотную бумагу, и накидать несколько мелодий, расставив гармонию латинскими буквами. Он решил, что будет играть на бас-кларнете, тембр которого, кажется, подходил больше всего для музыки, которую он написал. Он успел договориться с однокурсниками: ему был нужен пианист, басист и ударник. Первые двое тут же его поддержали, а с барабанщиком проблема решилась лишь за полтора часа до выхода на сцену.
Утром Джордж зашел на склад, чтобы взять бас-кларнет.
- Голдман, сегодня нет репетиции народного оркестра, - возразил ему Гарик.
- Мне нужно позаниматься, разучить новые партии.
- Через два часа я заканчиваю работу. Верни, пожалуйста, инструмент, а то в следующий раз его получишь только перед репетицией.
Джордж вышел со склада с неприятным осадком на душе, через два часа все только начиналось, но инструмент для "джема" у него был.
Их поставили в конец программы. Они вышли с изрядной долей волнения и сыграли.
Уходили со сцены под аплодисменты публики.
После антракта начиналось именно то, что несло все значение этих слов: "Джем-Сейшен". Незнакомые или не встречавшиеся раньше друг с другом музыканты должны были сыграть вместе что-нибудь известное, и это могло стать похожим на своего рода соревнование: кто лучше сымпровизирует, и чье исполнение прозвучит продолжительнее и ярче. Джордж вышел на сцену, когда собравшийся на ней состав играл Гершвина, мелодии которого были любимы им, и он знал их практически все. Он уже сыграл три "квадрата", когда у него за спиной изменился "почерк" фортепианного сопровождения. Он обернулся: за роялем сидел Гарик, извлекаемые им угловатые аккорды чем-то напоминали игру Арта Тейтума или Оскара Питерсона. Джордж закончил "квадрат" и уступил импровизацию Гарику.
Был поздний вечер. Джордж и его однокурсники, с которыми он подготовил сыгранную программу, делили содержимое бутылки, специально припасенной им для того, чтобы отблагодарить "коллег" за оказанную поддержку. Они сидели на лавочке в сквере через дорогу напротив музыкального училища. Мимо прошел Гарик и искоса посмотрел на них, но враждебности в этом взгляде Джордж не нашел.
Бас-кларнет он вернул лишь через день - в понедельник. Когда Джордж входил в кладовку, Гарик поднял на него взгляд и сказал:
- Голдман, мне не понравилось то, что ты играл со своим квартетом. Не люблю авангард, но Гершвин у тебя звучал. Ты был как Джерри Маллиген с баритон-саксофоном - почти. Я, конечно, обязан написать докладную о несвоевременном возврате инструмента, не ты один иногда на нем играешь, но я этого пока не сделал.
- Да, и вы играете как Оскар Питерсон - почти.
Гарик улыбнулся. В его улыбке не скрывалось ехидство.
В следующий раз, когда Джордж зашел за инструментом перед репетицией оркестра, он задержался на несколько минут, чтобы немного пообщаться с Гариком. В дальнейшем, оказалось, что они оба слушают одну и ту же музыку, по вечерам настраивают приемник на ту же радиостанцию, у каждого из них скопилась коллекция магнитофонных записей и пластинок. Они подружились: много общались, обменивались записями, а иногда, когда заканчивались занятия, могли взять ключ от свободного помещения, где был рояль, и час-другой поиграть джаз - просто в свое удовольствие. В последствии Джордж мог заглянуть к Гарику домой. Как потом оказалось, у него нередко собирались многие музыканты города, чтобы послушать что-нибудь новое, обменяться записями, просто поболтать о том и о сем, или открыть бутылку чего-нибудь покрепче. Со многими из них Джордж познакомился именно у Гарика. Со временем с некоторыми он даже работал, выступал на джазовых фестивалях или просто на концертах в отдаленных от города клубах. Но пока Джордж только закончил музыкальное училище и твердо знал, что армии ему не избежать. Претвориться "дурачком" у него бы не получилось, попросту, чтобы не тратить впустую драгоценные годы жизни. Он уже сдал последний экзамен, которым было дирижирование тем самым оркестром, и через несколько дней ему предстояло явиться в военкомат. Он шел по улице с ощущением полного опустошения, пока не остановился около перекрестка, на углу которого стоял небольшой киоск, где купил билетик лотереи "Спринт". Он тут же оторвал корешок и понял, что выиграл три рубля. На эти деньги купил еще три билета. Первый из них никакого выигрыша не обещал, а вот второй принес ему целых двадцать пять рублей, а третий - аж пятьдесят. Он удивился: удача всегда держалась от него как можно дальше, а тут... наверное, потому что ближайшие два года ему будет не до денег.
Он обзвонил друзей, и, конечно же, не забыл и Гарика.
Их было немного. За вечер до того, как явиться в военкомат он собрал всех в ресторане на главной площади города. Чтобы проводить Джорджа в армию, пришли все и, конечно, хорошо упились.
А на следующее утро его ожидали бесконечные построения и переклички на небольшом плаце перед военкоматом, отправляющиеся на вокзал автобусы, "купцы" разных званий и цветов пагонов, бритые наголо головы новобранцев и скромная их одежда. Где-то под вечер Джорджа и еще десяток таких же, как он, забрал капитан в синих пагонах. Четыре дня они ехали на самый край, если не света, то уж точно Советского Союза, чтобы попасть в богом забытый край, в небольшую воинскую часть. Когда автобус остановился около КПП, их забрал лейтенант, которого представили им как помощника дежурного по части, и тот повел всю их толпу через территорию полка, протянувшуюся вдоль реки, показывая им помещения казарм, штаб, техпарк, клуб, плац, на котором каждое утро их ожидает построение, и куда нужно будет идти строем и с песней. На лице офицера проступило блаженство, когда мимо них строем прошла рота, от которой разило нестройным, фальшивым хором с едва различимыми словами: "Мы стоим на страже небес..."
"Боже", - подумал Джордж. - "Мне придется выслушивать такое и, вдобавок, еще петь..."
Они остановились у столовой, а затем их завели внутрь, где за длинными столами сидели одетые в зеленую униформу солдаты и за обе щеки уплетали завтрак. Все сидящие за столами вдруг оживились, и со всех сторон послышалось протяжное "Ууууу... Духи..."
Когда их посадили за свободный стол, то солдат в засаленных армейских штанах принес им большую кастрюлю со слизким разваренным месивом, которое называлось перловой кашей.
Через месяц "карантина", который на самом деле назывался курсом молодого бойца, их всех распределяли по ротам в зависимости от профессиональных склонностей, у кого таковые были. Джорджу не терпелось попасть в небольшой оркестр, который был при этой воинской части, и на его счастье оттуда кто-то уволился в запас. Он поспешил заполнить "освободившуюся вакансию". Два года он играл "шапку", состоящую из "Гимна СССР", "Песни о Партии" и "Песни о Ленине", которую раньше он периодически слышал по радио. В ней были слова: "Ленин всегда живой...", от которых на его лице заметно изменялась мимика. Кроме "шапки" нужно было исполнять марши - строевые и встречные, фанфары, польки и вальсы. Иногда приходилось играть на похоронах, следуя с траурным маршем за катафалком или за самим гробом, водруженным на плечи четырех здоровых мужчин. Многие его однопризывники, которые проходили службу в других подразделениях, или завидовали ему ("нашел себе "лафу""), или презирали, считая службу в оркестре никчемной, для бездельников, хотя он сам отдавал себе отчет в том, что исполнять музыку (какую бы то ни было) - серьезная работа, да и служба в оркестре требовала другого к себе отношения, потому что ее легко можно потерять, и оказаться в той же строевой роте, когда плохое поведение в ней могло грозить лишь переводом в другую такую же роту. И он старался: досконально до малейшего акцента выучивал оркестровые партии, всегда был в начищенных сапогах и выстиранной форме, и никогда не опаздывал, чтобы вовремя стать в строй. Ему хотелось уволиться в запас с первыми же отправляющимися домой где-нибудь в начале мая, к чему все и шло. Он собирался поступить в консерваторию, и ему нужно было время для подготовки к вступительным экзаменам. Но в начале мая случилось непоправимое - на Красную площадь приземлился немецкий самолет, в чем официально обвинили именно его вид войск - ПВО. Он уволился в запас лишь через полтора месяца.
На подготовку к экзаменам у него практически не осталось времени, но он решил рискнуть и поступил. Когда уже сдал последний экзамен, решил навестить Гарика, но ему это не удалось - лето, период отпусков, и никого не было дома. Он повстречался с ним лишь где-то в сентябре. Начавшаяся учеба в консерватории, бесконечная рутина студенческих будней, непрекращающийся водопад свежего учебного материала отодвинули на задний план встречи с друзьями, походы в кино и даже интересные книги. Ко всему добавились приработки, без которых студенту просто не обойтись. Время на все остальное у него появлялось лишь во время наступающих после очередной сессии коротких каникул. Он позвонил Гарику: "Срочно приходи", - услышал он в трубке и, все бросив, явился к нему домой.
Гарик уезжал в Израиль и раздавал всю свою коллекцию пластинок и магнитофонных записей. У него собрались многие музыканты города, с которыми дружил, и Джорджу пообщаться с ним в полной мере так и не удалось.
Прошли годы. Джордж окончил консерваторию и уже работал то в одном, то в другом музыкальном коллективе, выступал на джазовых фестивалях, записывал музыку к кинофильмам и телевизионным программам. В это время исчезло из употребления такое понятие, как Советский Союз, и жизнь начала заметно меняться, притом не в лучшую сторону. Его карьера музыканта пошатнулась. На джазовый фестиваль в Москву или Ленинград старались пригласить музыкантов из Франции или Америки, а не из Белоруссии или Украины, да и фирма звукозаписи "Мелодия" также приказала долго жить. Оставшись не у дела, Джордж решил уехать в Израиль, хотя на самом деле он ехал куда-нибудь подальше от бывшего СССР. "Будет, что будет", - решил он, на самом деле не будучи уверен, что найдет себя в Израиле должным образом. И отдавал себе отчет, что его ждет маленькая страна с очень плотным населением, где таких как он будет гораздо больше, чем там может понадобиться. А пока он устал от замкнутого круга, который было не разорвать. Теперь все упиралось в деньги и в связи. Теперь спрос порождал предложение, а на музыку спрос упал. Заниматься чем-то кроме музыки ему не хотелось никогда, но за деньги, на которые можно жить, он уже был согласен заняться чем угодно. Он все продал или раздал, оформил все надлежащие бумаги и с престарелыми родителями уехал. Репатриацией этот процесс он не называл. Эмиграция была более подходящим словом. Ему не нужна была общность по культурным или религиозным признакам, а лишь хотелось остаться самим собой и при этом немного увереннее себя чувствовать.
Приехав в Израиль, Джордж не спешил найти работу. Он занялся языком, а по вечерам выходил с кларнетом на улицу, что позволило, как минимум, иметь средства на пропитание - себе и родителям. Где-то через полгода он начал работать: то на стройке, то в типографии или на каком-нибудь заводе. Все равно по вечерам выходил на улицу, чтобы позаниматься на инструменте. Деньги, накапливающиеся в разложенном на асфальте футляре, ему не мешали также. Кто-то говорил ему, что он унижается, а он в ответ возражал: "А вкалывать за гроши на ублюдка, который будет презирать тебя за то, что думаешь не на его языке и светлее его кожей, это не унижение?"
Он отслужил в армии (уже в израильской) и снова с неохотой вернулся к своим серым и невзрачным будням. Снова работал на заводе, а по вечерам выходил на улицу с инструментом. Каждый день мимо него проходили люди. Нельзя сказать, что они останавливались послушать то, что он играет, чаще просто бросали ему в футляр мелочь, а он раскладывал на пюпитре этюды, упражнения, небольшие пьесы или целые концерты, лишенные аккомпанемента, будь то Моцарт, Гуно, Берлиоз. Иногда кто-нибудь из соседнего магазина мог попросить его перейти на другое место. Вообще отношение прохожих к уличным музыкантам для Джорджа оказалось весьма любопытным. Все представали перед ним будто без маски или даже без одежды: кто-то прибавлял шаг, якобы спешил, возможно, чтобы проигнорировать собственную совесть, кто-нибудь, наоборот, изо всех сил на все стороны хвастался своей щедростью, оставив самую мелкую монету, но все же кто-то из прохожих мог остановиться и послушать, а затем, например, спросить: "А... это Чик Кориа "Возвращение навсегда"?" Дети вели себя непосредственно: могли остановиться и послушать, а иногда кто-нибудь из них, заглянув к нему в футляр, мог сказать: "Мне на мороженное не хватает, не одолжишь?" И он мог отдать пару-другую шекелей. Надо полагать, такие "долги", конечно же, не возвращались. А иногда к нему мог подойти какой-нибудь сборщик пожертвований, например, для больных раком, и он жертвовал. Как музыкант, он находил работу или на короткое время, или настолько низко оплачиваемую, что тратить на нее время не стоило. У него уже были несколько часов в неделю в музыкальной школе, где учил детей играть на кларнете, но это лишь подходило как приработок.
Как-то вдруг он заметил неспешно идущего по улице до боли знакомого человека. "Гарик", - окликнул он его. Человек обернулся. Да, это был он: все те же кудрявые с редкой сединой волосы, тот же тонкий, крючком нос и карие глаза, но что-то в нем уже выглядело не так. Лицо округлилось. Во взгляде не было тех огоньков живого задора и ехидства, к которым Джордж привык еще там, и в его движениях наблюдалась не свойственная здоровым людям вялость.
- Как дела, Гарик? - продолжил Джордж. - Как ты здесь? Чем занимаешься?
- А, Голдман? - кажется, он с трудом его вспомнил. Он долго смотрел на него лишенными любого выражения глазами.
- Да, Гарик, это я. Ты меня помнишь?
- Джордж, зачем ты сюда приехал? Здесь же нечего делать, особенно музыкантам.
Джордж выгреб всю мелочь из футляра, сложил инструмент, и они вдвоем сели на скамейку у фонтана на площади Дизенгоф.
Они долго разговаривали.
Не о музыке.
Часа полтора или два.
Они говорили об общих знакомых: о тех, кто остался там, кто приехал сюда, а кто в Германию или Америку, кто из них играет, а кто таскает кирпичи. Затем Гарик рассказал, как работал на стройке, и, как затем устроился в контору по уходу за инвалидами.
- А музыка? Что ты слушаешь? Где достаешь записи? - наконец, спросил его Джордж. Ему не терпелось это узнать, ведь, многое в музыке, он, как и многие другие музыканты города, в котором он вырос и жил до приезда в Израиль, познал именно от него.
Безжизненное лицо Гарика оживилось, но в этой гримасе не было ни капли тепла, а лишь привкус необъяснимой и ко всему нестерпимой горечи, будто ему пришлось проглотить нечто, предназначенное отнюдь не для приема в пищу. Говорить о музыке ему явно не хотелось, притом ни о какой. Кажется, Джордж задел его за больное, если, конечно, у него еще что-нибудь могло болеть.
- Голдман, Голдман, ты так и не понял человеческую суть. Человеку нужно много пахать, всего лишь, чтобы жрать, ходить в туалет, потом мало спать, чтобы снова много пахать, и подумай, Голдман, что после этого человеку нужно? Ничего.
Джорджа будто ударили лопатой по голове.
- Много пахать... ради чего, чтобы всего лишь отличаться от животных?
- Вот именно, Голдман, но я вижу, что ты не находишь смысла в такой жизни.
Джордж задумался: ему так нужно было ехать в эту страну, чтобы всего лишь превратится в доходягу, похожего на Гарика? Он, вдруг, испугался, что через десять или пятнадцать лет он будет потреблять пищу и справлять нужду, чтобы лишь дотянуть до пенсии, когда уже задолго до того ему ничего не будет нужно, и отнюдь не из-за материального достатка.
Они оба притихли. Вдруг Гарик повернулся к нему и сказал:
- Слушай, Голдман. Ты не никогда не работал в фирме по уходу за инвалидами?
Джордж замялся.
- А ты не хотел бы заняться такой работой? Могу пристроить.
- Спасибо, Гарик. В чем я не испытываю недостатка, так это в плохой работе.
Они расстались. Джордж уходил необъяснимым осадком в душе. Ему показалось, что только что он беседовал с мертвецом. Он знал, почему и как он сам приехал в Израиль, и даже жалел об этом шаге, но он это сделал не для того, чтобы так вот умереть, продолжая жить физически.
В этот день он много не заработал и даже не позанимался на инструменте. Он завел свою старую "Шкоду" и через непроходимые заторы отправился домой в другой город, расположенный в двадцати километрах от Тель-Авива. И еще поймал себя на том, что забыл спросить у Гарика номер его телефона.