Аннотация: Пятилетний мальчишка в Смоленске в 45-м с отцом, офицером Красной армии, попадает на публичную казнь немецких военных преступников. Многое там увидел и услышал он...
КАЗНЬ
Не буду томить. В Смоленске казнили пятерых, как тогда говорили, немецко-фашистских преступников. А может, их было шесть? Мне-то тогда было всего пять.
Я катался на трёхколёсном велосипедике на огороженной и охраняемой территории воинской части, в которой после госпиталей служил мой отец, офицер Красной армии. Дразнил пленных немцев, что-то ремонтирующих из ими же разбомбленного. Здоровенные детины невозмутимо клали кирпич за кирпичом, а я, проезжая мимо, раз за разом орал им: єГитлер капут!"
Но тут отец подозвал меня и говорит:
- Пойдём со мной, увидишь, как фрицев, понаделавших бед на смоленщине, будут вешать.
...С пленными немцами мне уже приходилось сталкиваться. Как-то отцу выдали отрез материи, и ему сшили в мастерской гимнастёрку. Оставался небольшой кусочек, как раз и мне на гимнастёрочку. Пошли мы с отцом в мастерскую, тут же в нашем же доме. Там работали пленные немцы. Маленького роста мастер стоял на скамеечке и обмерял дядю Кручину, полковника Кручинина. Мы с ним дружили. Он много времени проводил со мной. Когда я дома надоедал своими єдопросами", мне говорил:
- Иди к своему дядьке, он объяснит.
И сейчас в мастерской, когда немец уже мне предложил встать на скамеечку, дядя Кручина переводил портному, что от него требуется и что нужно мне.
- Как же такую шантрапу взяли на фронт? - спросил отец полковника.
- Говорит, что мобилизовали в 45-м. Все они говорят, что их мобилизовали и что сдались при первом же случае...
Мама ничего не знала о нашей загородной єпрогулке". А как узнала - долго корила отца. Вообще-то и родители, и взрослое моё окружение всячески потакали моему природному любопытству. В Ачинске, куда нас занесло из Уссурийска (немцы напали на западе, японцы шалили рядом...), меня звали, когда усатый дядька огнивом выбивал искру, поджигал трут и раскуривал свою трубку. Но когда я начинал проявлять интерес к ароматному дыму, меня уводили. Было мне в ту пору два годика. В три или в четыре года в эшелоне на Москву (путешествие длилось целый месяц), мне обязательно объясняли, чем замечательны места, проплывающие в отодвинутых дверях теплушки. А однажды рано утром растормошили:
- Байкал! Не спи!
Я силился не спать и уставился на стоячую воду, не имеющую второго берега. А Байкал всё не кончался и не кончался. Проехали его только к вечеру. Так же бесцеремонно меня разбудили в Смоленске ночью в єдень" победы 9 мая 1945 года. После полученного известия в части все выскочили во двор и начали палить из всего, что стреляло. Караульные из винтовок, офицеры из трофейного оружия. Папа стрелял из вальтера. В шесть лет во Пскове мне показывали развалины (в ту пору ещё развалины) Кремля и ночную браконьерскую рыбалку на реке Великой с острогой и костром прямо на корме лодки. Там же, во Пскове, мне радостно объяснили: єВсе стреляют потому, что капитулировала Япония." И даже пытались втолковать, почему у атомной бомбы такая силища. В сорок седьмом меня водили на ратушную площадь и вышгород в Таллине. Водили и в парк Кадриорг и с горечью отмечали, как он хорош - совсем не пострадал от войны, а вот во псковском парке у деревьев совсем нет макушек, или вместо них торчат обугленные палки. Это рядом с нашим детсадом. Я это видел. И видел в сосновом лесу детсадовсой дачи в деревне Черёха... В сорок восьмом мне показывали музеи Ленинграда и весь город со смотровой єбашни" Исакия. Ночью не давали спать - везли зреть развод мостов.
Так что казнь для меня была одним из познавательных моментов моей, ещё набирающей ход, жизни, и как мне казалось тогда, не представляла собой ничего такого уж особенного. В ушах ещё слышны были сводки информбюро... И проклятья женщин и немцам, и фашистам, и всей Германии... Но прошло столько лет, а эта казнь через повешение пятерых военных преступников сидит в моей памяти крепко и в мельчайших подробностях.
Многие, конечно, видели многосерийный фильм єВторая мировая война". Там был эпизод казни немецких преступников в Смоленске в сорок пятом. Когда показали общий план казни: виселицы, зевак, построенных в виде каре,- то я вдруг увидел маленького пацанёнка, внимательно взирающего на всё происходящее. На экране телевизора я узнал себя! Я же знал, что если покажут горожан, наблюдающих за казнью, то непременно покажут и место, где должен быть малыш. И он там появился!
Это отец выставил меня вперёд. На руках держать долго не мог - ранение. Откуда-то от левого края толпы, где стояло несколько машин, привели немцев в тёмно-зелёной, режущей глаз форме. Руки у них были связаны. Каждого подвели к своей петле, надели на голову мешок и поставили на какое-то возвышение. Потом к каждому фашисту подъехал грузовик. Как они там єперелезли" в кузов, мне не было видно. Но по команде грузовики отъехали, сильно газуя, и тут же остановились - прямо перед первой шеренгой зевак.
Верёвки у немцев стремительно натянулись, петли затянули шеи. Фрицы несколько секунд подрыгали ногами и успокоились.
- Им на нашей земле такие дела не раз приходилось делать, а теперь вот и сами прочувствовали, как это, - проговорил кто-то за моей спиной.
- Да не успели они, гады, и сообразить ничего,- ответили ему.
Когда машины отъехали, все увидели, что один немец стоит на коленях под виселицей, а с перекладины болтается оборванная верёвка. В кино этого уже не показывали.
- Ой, надо помиловать!
Я оглянулся. Восклицала тощая дама в шляпке с вуалью. єСтарухе лет сорок", - определил я для себя.
- Начиталась французских романов,- заметил кто-то с усмешкой, - не те времена.
Офицер, руководящий процессом, деловито сновал между машинами и немцем. Запомнилось его лицо. Он был блондин до крайности. Брови белые, ресницы тоже белые, щёки и лоб были красными, а нос облупленный.
Наконец он снял с немца мешок и опять умчался. Фашист стоял, стоял и вдруг громко что-то проговорил. Не прокричал. Видимо, сил не было. Рядом кто-то перевёл:
- Русские такие-сякие даже повесить по-человечески не могут!
Видать, фашист был большим знатоком в этом деле.
- Да чё фриц переживает? Повесим! - пошутил кто-то.
Вернулся белобрысый палач с новой верёвкой. Снова надел на отставшего єгеноссе" мешок, затянул петлю. Отъехал грузовик. Немец подрыгал ножками и затих. Публика стала расходиться. Мы с папой подошли к нашей полковой машине єкозлику", и Шевролет (так звали улыбчивого сержанта. Он был родом из Средней Азии, и Шевролет - это была, видать, его искажённая фамилия) отвёз нас в часть.
Дома отцу досталось не только от матери. Каждая женщина на кухне считала своим долгом как-то показать неодобрение непродуманному поступку молодого офицера. Но папа, в четыре года оставшись сиротой в разорённой слободе когда-то знаменитых вологодских краснодеревщиков, упрямо гнул свою линию:
- Пусть познаёт жизнь сызмальства и с солнечной, и с теневой стороны.
Здесь бы и закончить рассказ... Но через два год уже в Таллине мне пришлось снова почти нос к носу євстретиться" с немецкими военными преступниками. Было это на территории нашей части. За колючей проволокой пленные немцы копали фундамент. Зарылись уже прилично. Суровый часовой с винтовкой через плечо и примкнутым штыком прохаживался возле проволочного забора и внимательно осматривал окрестности. А я часто бегал мимо к товарищу, и мы с ним жарились в дурака.
Как-то, пробегая мимо часового, я увидел бабусю с громадным бутербродом. Я тут же подскочил. Старушка просила у красноармейца разрешить ей угостить голодного немчика хлебушком.
- Да угощай, но знай: это - преступники...
Стояли они у самой проволоки. Старушка, уже было протянувшая руку с бутербродом быстро всё оценившему немцу, вдруг заколебалась. Фриц - а морда у него, я разглядел, была толстая и наглая - выхватил, да прямо вырвал бутерброд из протянутой руки и быстро спустился вниз к траншее, где его уже ждали несколько растерянные другие єземлекопы"... Старушенция виновато глянула на меня, на часового, сгорбилась и засеменила к баракам. По дороге она сорвала лопух и вытерла им руки от масла.
Часовой молча и, как мне показалось, печально проводил её взглядом.