Аннотация: Необыкновенные приключения одного любознательного романтика, прошедшего тернистый путь от юного легкомысленного лаборанта до мудрого седовласого доктора наук.
НЕТ ПРОРОКА В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ
С учёным миром я "столкнулся" довольно рано. В пять лет. Было это в Смоленске. Воинская часть, в которой служил отец, располагалась на территории бактериологического института. Так он тогда, как мне помнится, назывался. Одноэтажный длиннющий корпус учёных стоял прямо против нашего жилого корпуса. А рядом были гаражи, и там постоянно крутились студебеккеры, виллисы и "козлики".
И институт, и часть были огорожены колючей проволокой. У ворот я видел красноармейца с винтовкой. Всё было серьёзно. Лето сорок пятого. Победу над немцами отпраздновали. Принимал участие. Меня ночью разбудили:
- Победа!
Я радовался вместе со всеми. Но были ещё японцы... Да и Черчилль держал фигу в кармане.
Противоположный воротам край "двора" был "изрыт" воронками и скрывался в сорняках. Но от наших пытливых глаз утаиться было невозможно. Там мы, ватага мальчишек пяти-шести лет, обнаружили деревянный сарай, правда, запертый на замок. Один из нас, заводила, каким-то образом сорвал ржавый замок. Скрипучая дверь отворилась, и мы увидели аккуратно уложенные одна на другую - "стопками" - плоские стеклянные бутыли, покрытые многолетней пылью. Их форма напоминала солдатскую флягу, только шире и длиннее. Такими пирамидами бутылок был заставлен весь склад.
Минуту мы взирали на это сокровище, а потом этот же сорванец взял да схватил кусок кирпича и бросил его в одну из ближайших "стопок". Почему-то раздавшийся звон и треск нашими ушами был воспринят как музыка. Мы в каком-то азарте тоже стали хватать камни и бросать в ещё стройно стоящие столбики бутылок. Осколки стекла летели к нашим ногам, летели и выше, но мы уворачивались. Минуты через три всё было кончено. И этот же разбойник приказал нам разойтись по домам и никому ни слова! Я долго держал язык за зубами. Вот только сейчас раскололся.
... Снаряды и бомбы пощадили эти бутыли. Немецкая пехота и наши красноармейцы не тронули "реквизит" учёных. А пятилётние шалопаи... Да, ума нет - пиши пропало!
Дня через два или три я увидел у одного вольнонаёмного молоко в чудом уцелевшей стеклянной "фляге". На территории части восстанавливали разрушенные бомбёжками здания пленные немцы и наши русские. Их называли - вольнонаёмные. В основном это были женщины из ближайших разорённых деревень, но были и демобилизованные солдаты, вернувшиеся из госпиталей.
Кажется в тот же день, когда я увидел "нашу" бутылку, нашедшую применение в народе, меня подозвала мама и ласково спросила, видел ли я когда-нибудь белых мышек. Я впервые слышал, что мыши бывают ещё и белые.
Оказывается, одна учёная дама собирает всех мальчишек во дворе и хочет провести с ними беседу. Всю нашу команду и собрали. "Ну,- думаю,- сейчас нам влетит за бутылки!" Но нет. Нас провели по лабораториям, ну прямо копия наш жилой корпус, показывали белых мышек в клетках и даже белых крыс. Краем глаза я увидел в каком-то стеклянном шкафу (теперь я знаю - боксе) знакомые плоские бутыли, заполненные на треть по вогнутой стороне чем-то коричневым (питательная среда на агар-агаре). Я мгновенно отвёл глаза. Стыдно за ту дикую выходку до сих пор...
А потом нас подвели к пустой клетке.
- Ребятки,- улыбаясь, спросила нас экскурсовод, очень красивая синеглазая блондинка, никто не выпускал мышек на волю? Они заражены!
Мы уставились на тревожно всматривающуюся в нас женщину. Лет ей было, как я теперь могу судить, тридцать, может быть, с хвостиком. Белый халатик она туго перетянула пояском, имея на это все основания. Но мы молчали и даже не отводили глаз. Это не наша работа. Улик никаких, и нас отпустили.
Мама и соседки ждали страшной эпидемии, но её не последовало. Сдохли просто мышки от передозировки... Какая-то несогласованность была среди учёных коллег, а может быть, и лаборанток. Сложен внутренний мир НИИ, и впервые столкнуться с этим явлением меня угораздило аж в пять лет...
Следующая моя встреча с наукой произошла года через три в уютном целёхоньком (после развалин Пскова и Смоленска - в каждом я прожил по году) курортном городке Пярну, расположенном на песчаном берегу бухты Рижского залива.
Рядом с нашей школой находилась небольшая опытная станция садоводства. Занимала она соток двадцать-тридцать. С северо-восточной стороны у стены какого-то здания были высажены два ряда винограда.
Я не знал, что это виноград, но мне ребята растолковали. Я был очарован этими лозами. Недавно отец из заграничной командировки привозил несколько гроздей. Говорил, что вёз целый ящик, но ягоды в долгой дороге портились...
Не каждый день, но довольно часто я подходил к калитке опытной станции и смотрел на созревающие грозди янтарных ягод. А потом вдруг наступили холода. Море стало штормить, и все мальчишки нашего двора стали бегать к волнам. Мелкие "озёрца" за дюнами замерзали быстрее прибрежной мели, и мы ждали момента, когда же можно будет опробовать первый лёд на коньках.
Снега ещё не было. Я как-то вдруг вспомнил о винограде. После уроков подхожу к калитке. Виноград закопан! Да таким мощным слоем земли. Я опешил. Видимо, на станции меня уже давно приметили. Моя реакция работников станции позабавила, и они решили, видимо, объяснить мне, что ничего, мол, страшного...
В Пярну в ту пору было много приличных коттеджей и домиков в европейском стиле, а для научной станции нашли что-то очень бесхитростное.
...Из этого домика гурьбой вывалились трое громадных широколицых улыбающихся мужиков и стали мне что-то лопотать по-своему. Я жил в эстонском дворе. Дворовый язык уже освоил. Девочка-соседка, хитрющая особа. Хотела, чтобы я с ней говорил по-русски. Эстонский я осваивал по крикам двух молодух-дворничих, которые бранили своих непослушных шалопаев Матти и Вилли.
Но когда я попытался что-то объяснить этим приветливым великанам, да ещё применяя языковые обороты дворничих, да ещё с русским акцентом, меня вежливо проводили:
Tuli, pois, tuli. Иди, мальчик, иди.
И я ушёл. А года через два мы и с Балтикой распрощались, правда, после полугодовой "экскурсии" в Ленинград. И до пятнадцати лет кочевал с родителями и младшим братом по такому захолустью, где науки преподавали только в школе.
Оказавшись в Краснодаре, я стал, разъезжая на велосипеде, изучать ту часть города, которая прилегала к нашей только что заасфальтированной, но пока пустующей улице. Её ещё междугородние трассы и городские троллейбусы не трогали. Подходов не было.
Однажды я куда-то свернул в сторону и вдруг увидел на "низком доме" за дощатым забором табличку ОПЫТНАЯ СТАНЦИЯ и так далее. Не слезая с велосипеда, заглянул в щель калитки. В конце дорожки седовласый, конечно, учёный, решил я, сидел на табуретке и что-то говорил стоящему ко мне спиной высокому тощему пареньку в светлой ковбойке. Рядом красовалась шеренга вёдер (вегетационных сосудов) с землёй. Мне очень хотелось посмотреть, чем же они там занимаются. Но у меня уже был горький опыт общения с работниками опытных станций...
Седовласый, как я узнал несколько лет спустя, и в самом деле был известным в стране физиологом. А молодой человек в ковбойке с годами станет академиком, как он шутил в кругу своих, двух академий. Мы с ним были хорошо знакомы, но не сыгрались. Где-то я недотягивал, а где-то был чрезмерно проницательным. Я имею в виду чисто научные проблемы.
Я ещё раз глянул на табличку и без трепета покатил дальше. Не виноград...
Обстоятельства сложились так, что через два года я оказался на виноградниках одного НИИ. Был "послушником" при научных работниках. Изучил коллекцию винограда. Знал все сорта на вкус и цвет. Потом меня научили различным формам ведения виноградных кустов, и я недельки три занимался только этим. А затем нас с товарищем отдали в лапы виноделу на целый месяц. С этих пор меня на дешёвку не купишь. Хорошее вино я уже отличу от посредственного. Ну а дальше мои знания в этой области только совершенствовались. Прошёл курс у известного почвоведа. И уже мог по провалам в стройных рядах тополей, окружающих сад, со знанием дела сказать:
- "Блюдца"... Земля здесь плотная, глина рядом. Сад здесь долго не протянет.
А потом меня пригласили к себе физиологи, и где-то в это же время я поступил в институт на заочный факультет. Через год появилась возможность перейти на очный и избежать армию. Надо было досдать какой-то предмет, но в это время стали брать и с очного. На очный рвался мой товарищ. Ему армия не грозила - сердце выбивало не ту мелодию, и он перешёл на стационар. А я остался в лаборатории. Проходил науки "глаза в глаза".
С военкоматом я играл в кошки-мышки. Или он со мной играл - оставлял на самый безлюдный год, на рождённых в сорок втором.
Тему наша шефица разрабатывала интересную. Та часть, в которой и я принимал живейшее участие, называлась примерно так: "Интенсивность фотосинтеза винограда разных сортов на различных формировках в почвенно-климатических зонах Северного Кавказа". Такая же работа проводилась и в яблоневом саду. Меня научили работать с приборами. Более того, изобретатель прибора определения интенсивности фотосинтеза растений захотел познакомиться со мной, и мы даже подружились.
Кроме интенсивности фотосинтеза, определялись и сопутствующие показатели: уровень инсоляции, сила ветра и его направление, температура воздуха и его относительная влажность и даже влажность почвы. Показатели снимались в Краснодаре (НИИ), Джемете (АЗОС), Геленджике - Тонкий мыс, Нальчике (ОС) три раза за вегетацию (июнь, июль, август).
Были и другие дела в лаборатории, но эти были основными.
Мы с другим парнем, уже прошедшим армию (он определял транспирацию; но мы были взаимозаменяемы), разъезжали по важным для нашего института садам и виноградникам. Нам доверяли. За два года я стал здорово разбираться во всём этом хозяйстве, но серьёзно свою работу не воспринимал. Анапа- море, Геленджик - море, Нальчик - горы и шашлык... Простецкие навыки приобретались и даже оттачивались, но в качество, как мне казалось, этот "багаж" пока не перерождался. Однако среда НИИ на меня всё-таки действовала... О будущем не задумывался. Будущее была армия. И она грянула. Военкомат тянул-тянул, но призвал.
Физиологию и своё участие в научной работе в полной мере я оценил только в армии, прохаживаясь ночью с автоматом через плечо, охраняя склад с воинским имуществом - портянками и сапогами. Да и работой наше дело называть можно с большой натяжкой. Кто-то сказал, что исследовательское дело - это удовлетворение своего любопытства за счёт государства. Верные слова. Здесь ни времени, ни усталости не замечаешь. Я только заставлял себя не думать за рулём. На перекрёстке мне сигналили. Уже зелёный, а я ещё пока где-то там...
Вернулся я на родину... И не скажу, чтобы мне были очень рады. Тему мою уже разрабатывает другой паренёк. Да и вроде бы "единицы" для меня нет. Но я не сдавался.
- Солдату "единица" должна быть! - радушно улыбаясь, говорю я.
Заведующая вскакивает:
- Сейчас!
И бежит, как мне объяснили, к директорше.
Возвращается. Улыбается.
- Зайди к Александре Кузминишне! - так звали директоршу.
Захожу. Александра Кузминична сдержанно улыбается. Расспрашивает меня об армии. Она помнит меня и рада, нет, скорее испытывает положительные эмоции видеть меня снова в нашем институте.
Всё. Я принят. Могу включиться в работу, и даже по прежней теме. Но Володя, так звать паренька, занявшего моё место, жалобно смотрит на меня. Мне предлагают участие в другой теме, и я соглашаясь, соображаю, что без напряга буду разбираться почти во всём курсе физиологии.
Теперь летом основная моя обязанность была изучать водный режим виноградной лозы, а зимой познавать, каким образом она же выдерживает трескучие морозы. Не все сорта, конечно, но некоторые генотипы. А остальные укрываются землёй! Мы с друзьями делали своё дело весело, играючи почти, между прочим. (Прошло много лет -трудности забылись...).
В НИИ устраивались фотовыставки туристов. А я сдружился с нашим институтским фотографом. Свои командировочные кадры (море, горы, красные октябрьские виноградники на побережье, ряды бочек с вином), велосипедные "прогулки" по Крыму и Кавказу во время отпусков делал в его фотолаборатории и с его же профессиональной помощью.
Я как выставил свои стенды, да с лихими надписями... Две заядлые двухметровые туристки, тоже показавшие свои "семейные фото", долго потом на меня дулись. Да что долго - до сих пор простить не могут!
Вёл я и "Комсомольский прожектор". Всегда был с фотоаппаратом, и если замечал где какую глупость со стороны администрации, хозяйственников или в лабораториях - фиксировал на плёнку, а потом вывешивал на стенде. Никто меня не контролировал и не поучал. Однажды я вывесил пустой стенд, но с надписью: "Все ранее замеченные недоработки в саду и на полях в настоящее время уже доработаны, и выход прожектора откладывается". Стенд имел успех...
Но мы же с Володькой ещё и учились. И настал час, и засели мы за дипломные работы.
Шефица нам растолковала, что мы должны просто "вспомнить", чем занимались последние три года. Материал подать в красивых графиках, немного порассуждать, покопаться в отчётах... Ну и умно подать свои заключения и выводы. А она потом прочтёт и, если нужно, поправит...
... У нас в лаборатории было заведено: каждый понедельник сразу после обеда все собираются в большой комнате и каждый сотрудник тезисно докладывает последние новости из "доверенных" ему научных журналов. Так как периодических изданий, могущих нести нужную для нас информацию, было многовато, то и мне достались два каких-то журнала. Один даже был на английском. И за годы работы в лаборатории я наловчился быстро разбираться с материалом и кратко его излагать. Литературный обзор я написал что-то подозрительно для нашей шефицы быстро.
- Ну-ну,- сказала она,- работай дальше.
С графиками и таблицами я тоже лихо расправился. Хорошо, что мы с Володькой работали, помогая друг другу. Он писал работу по "яблоне", и я спокойно воспользовался данными по фотосинтезу винограда. Взял, конечно, не всё подряд, а самые нужные цифры. (Работа показала - много делалось лишнего, с большим "запасом").
Но вот описывать результаты исследований и их анализ...
Особенно трудно мне давался первый абзац глав и заключительный, где я должен был писать, что анализ исследований показал, что... Каждая небольшая глава, а их было шесть, заканчивалась: как показали исследования...
Шефица рычала на меня. Других огрехов в работе она уже и не видела.
Мне пришлось взять в руки несколько научных сборников и посмотреть, как более опытные товарищи не повторяются в подобных ситуациях. Вариантов было немного, но они были. Этими заготовками я хорошо попользовался и после защиты дипломной работы. Они, как потом я выяснил, были не только у меня, но и у многих аспирантов и даже научных сотрудников со стажем.
Суть моей работы заключалась в том, чтобы доказать, что сорта винограда с такими звучными названиями, как Тавриз, Нимранг и Султани на формировках, когда грозди висят прямо над головой, более урожайны, чем при другом ведении сорта. Я взял данные по Геленджику и Анапе и по динамике показателей водного режима и фотосинтеза успешно доказал преимущество беседочных форм.
Но писанина давалась непросто. Это не стишки и не экспромты - здесь мозги включать нужно. Хорошо, что у меня уже был опыт с одной статьёй на английском. Там пижон из какого-то престижного университета понятие "определить" ни разу не употребил дважды. Всегда находил синонимы. А я рылся в словарях. То он зафиксировал данные, то распознал, высчитал, то замерил, то конкретизировал в цифрах, то диагностировал, то выяснил, то даже почему-то детерминировал. В самом конце статьи, перед заключением, он контролировал свои показатели. Это только то, что я помню...
В этом же сборнике была статья японца на английском. У него в ходу было несколько необходимых терминов и штук двадцать слов и словосочетаний, которыми он лихо жонглировал, как Эллочка-людоедка. Но их ему хватило, чтобы раскрыть учёной публике раздобытую на островах новизну по данной теме, и даже мне не нужно было лезть за словарями. Понятно как на русском.
А английский я немного знал, но только "дворовый". Способствовали этому мои частые командировки на виноградники в Геленджик на Тонкий Мыс. А там, рядом с морем и моей гостиницей, в те благодатные времена под вязами кипел и бурлил международный студенческий лагерь. Все вечера я, естественно, проводил там: на танц- и спортплощадке, в беседке у телевизора, около открытой сцены, где своё лихачество, а по-нашему номера самодеятельности, показывали студенты со всех концов света. Трёп я знал. Была у меня в запасе даже целая обойма анекдотов, проверенных на арабах и шотландцах.
Потом, года три спустя, этот "дворовый" английский помог мне сдать кандидатский минимум. Дали мне газету и указали статью - расскажи. Я только понял, что это про забастовку шахтёров в каком-то, кажется, шотландском городке. А мне в лагере шотландцы говорили, как у них холодно в Глазго и что у нас тут в Геленджике рай. Ну, я и два слова сказал о тяжёлой жизни шахтёров, о холодном море, о дождливом климате и как прыгают счастливые студенты из Глазго на нашем пляже в Геленджике.
- Ну ладно, читай статью.
Статья была по моей теме. И я её когда-то просматривал. Знал о чём, но забыл уже подробности. Здесь простой трёп не пройдёт. Но я вспомнил японца. Столбиком записал знакомые мне термины в статье. Таким же образом записал связывающие их слова, те, которые я помнил. И тут меня позвали к столу.
Самое смешное было то, что в комиссии нашлись люди, готовые поставить мне "отлично", но председатель всего этого дела, как мне потом рассказали ребята (я-то уже ожидал своей участи в коридоре), прошипела:
- Как мы будем ставить "хорошо" тем, кто лучше его знает язык. Он просто ловко жонглирует несколькими словами и, видимо, практика у него есть небольшая.
Решили поставить мне "хорошо". Я, конечно, был доволен. Не зря ходил на танцплощадку...
Где-то месяца за два до защиты кто-то из приближённых к директрисе лиц сообщил мне, что нам с Володькой раздобыты аспирантские единицы. Так что после института мы сразу сдаём экзамены в аспирантуру.
- А конкурс? - спросил я несмело.
- Какой конкурс? Вас примут! Кто лучше вас знает эту работу?
Но вдруг директрису кладут в больницу. С ней что-то серьёзное. И из больницы она больше не выходит, и нам аспирантура уже не грозит. Вроде бы какая связь? Видимо, у директрисы были свои планы. А бабьё в лаборатории с опаской смотрело на наш профессиональный рост. Они были чьими-то жёнами или дочерьми и этим держались. По виноградникам и садам не мотались, в суть дела не вникали и понимали, что рано или поздно их попросят...
... Приём в аспирантуру устраивают за неделю до окончания нами с Володькой института. Это были ребята из одной горной республики. Где их принимали, мы так и не узнали. Через год, когда им надо было докладывать результаты о проделанной работе, они исчезли.
А мы с товарищем доложили свои работы под возгласы комиссии: да это же готовые кандидатские! (последствий, правда, не последовало), выдали нам дипломы, а мы подали заявления своей шефице об уходе. Как нам потом рассказывали, тётушки пару раз съездили по нашим маршрутам и всё - отказались! Не женское это дело... Директрисы нет - поменяли тему... И жили припеваючи ещё долго-долго.
Мы с Володькой года три мыкались по разным НИИ, пока не отыскали достойные места (или нас не отыскали) и наконец-таки поступили всё же в долгожданную аспирантуру.
Но всё это время в доме учёных один известный физиолог, академик, проводил раз в месяц семинары, нас тоже приглашали на эти сборища, и мы, таким образом, были в курсе всех научных событий - держались на плаву. А академик этот был тем самым, когда-то увиденным мной за дощатой калиткой, закрывающей дорогу на опытную станцию, пареньком в светлой ковбойке. Бывает...
На этих семинарах кто-то из нас, приглашённых физиологов, делал доклад об интересных находках в своей работе. Были споры. Не скучно проходило время нашего общения. Поделился и я своими наблюдениями за невероятным умением виноградного растения выжить в коварной среде обитания. О победах в этой борьбе и проигрышах. В слайдах вперемежку с формировками куста и приборами попадались и картинки древней Горгиппии, и морские волны, почти как у Айвазовского.
Забавно, но на этих семинарах ни разу я не встретил дамочек из лаборатории, взрастившей меня. Они почему-то не попадались мне и потом на конференциях и симпозиумах, на которых я бывал, но несколько позже.
На одной из таких встреч в доме учёных ко мне подошёл мой старый приятель. Когда я в армии усердно выстукивал морзянку, он достойно проходил аспирантскую школу у нашего общего знакомого - изобретателя - физиолога.
Виктор предложил мне встретиться с известным академиком, с которым он теперь работает в одном институте. Тому нужен молодой физиолог. Могут оформить и аспирантуру. Я, конечно, согласился.
Время я проводил в одном учреждении, где в основном занимался тем, что в разных уютных местечках черноморского побережья дегустировал вина и столовые сорта винограда. Стал даже потихоньку привыкать к такой ответственной работе...
А попал я в "дегустаторы" потому, что в Геленджике на Тонком Мысу, бывая в командировках, некоторую часть работ проводил в лаборатории рядом с дегустационным залом. И когда я бывал свободен - меня звали поучаствовать... Стал своим человеком. А когда стал совсем свободен - пригласили поработать.
Но тут нужно немножко отвлечься. Однажды принимали каких-то важных гостей. За столом уже пошёл общий разговор. Вспомнили недавний толчок-землетрясение. Уже хорошо надегустировавшись, я рассказал почтенной публике, как землетрясение восприняла студенческая братва в международном лагере.
Мы большой гурьбой болельщиков смотрели на веранде важный футбольный матч. Вдруг какой-то араб спрыгнул с перил. Веранда качнулась, на экране на секунду пропало изображение. Все зашикали на парня... А утром узнали - землетрясение в четыре балла.
- А может быть, ты нам покажешь свои опыты и расскажешь о них? - спросила хозяйка всего этого винодельческого заведения, заметив, что высокие гости меня ничуть не смущают.
Я, естественно, согласился. Все уселись в автобус и вскоре были на моих формировках. Вот с тех пор я и стал своим человеком и на виноградниках, и в дегустационном зале. Однако вернёмся во времена не столь лёгкие и прозрачные.
- Нашему академику нужен парень, физиолог, - продолжал Виктор. Он хочет начать серьёзную работу по физиологии пшеницы. Он даже может устроить тебе аспирантуру.
- Так он же не физиолог!
- Это ерунда. Найдут тебе физиолога. Согласен?
- Конечно!
- Поехали.
Институт за городом. Это несколько настораживает. Заходим в лабораторию моего приятеля. Приходит его шеф. Маленький юркий человечек. Французик Саркози его здорово напоминает. Спрашивает меня. Я бы сказал, допрашивает. (Потом приятель сознался. Работал его шеф в этих органах. Знает немецкий, украинский и идиш. Да и здесь он много лет работал в профсоюзе, руководил). И вот мы идём с "Саркози" к академику.
У академика ещё не было секретарши, по крайней мере под боком, и кабинет был средних размеров. Знаменитый учёный сидит за столом. Я подхожу поближе для удобства общения, а "Саркози" отходит к окну. Метров за пять. Мощный лоб молча изучает меня, потом улыбается глазами и интересуется, где и у кого я изучал физиологию растений, знакомы ли мне такие темы, как морозостойкость или засухоустойчивость.
Я ответил, что работал в программах по изучению водного режима и морозоустойчивости плодовых культур, и назвал ещё ряд программ, в которых принимал участие.
- Нам сейчас важно изучить, хотя бы приступить к изучению физиологии морозоустойчивости и засухоустойчивости пшеницы. Выбирай одну из этих тем.
- Морозоустойчивость, - выпалил я, сразу сообразив, что летом я буду свободен. А я же подводный охотник! А у аспиранта отпуск два месяца! (Наивный я человек!)
- Хорошо. Пиши реферат по морозоустойчивости. Даю два месяца. А Вы - академик обращается к "Саркози" - устраиваете его на работу.
- На скольких страницах писать реферат? - спрашиваю у главного шефа.
- Пиши на 20-ти, думаю, хватит.
Мне дают маленькую комнатку - бывшее архитектурное излишество коридора, в которой я бываю только в часы сомнений или тягостных раздумий, довольно редко. Основное время провожу в библиотеках. Через два месяца реферат готов.
Показываю его "Саркози". Тот читает полдня. Вызывает и говорит:
- Относи!
Отношу. Академик внимательно смотрит на заголовок.
- Оставь.
Я выхожу.
Через неделю вызывают меня к академику.
- Прочитал твой реферат. Понравился. А разве мы с тобой о морозоустойчивости договаривались вести работу? Здесь у нас кое-что уже делается. А вот с засухой у нас ничего не ведётся. Ничего о ней мы не знаем.
И он стал называть годы, когда Кубань сильно страдала от жары и отсутствия дождей.
- Напиши-ка ты ещё реферат и по засухоустойчивости пшеницы. Это очень важная тема. И никто ею не занимается серьёзно. По крайней мере, у нас на Кубани. Ещё тебе два месяца. Проработай-ка литературу и напиши ещё реферат. По морозоустойчивости ты хорошую работу сделал. Сделай и по засухоустойчивости.
Пришлось делать...
Поработал усердно и в конце данного мне срока отдал рукопись "французику". Тот и читать не стал:
- Неси академику!
Отдавая реферат Пал Палычу, я сказал:
- Для прямой оценки нужен засушник. Я в приложении в виде рисунка показал, как он выглядит.
- Посмотрю, - буркнул главный шеф.
Мне пришлось подробно начертить свой плёночный засушник, указать все размеры. К моему удивлению и удивлению всей лаборатории, через неделю после последнего моего разговора с академиком ко мне в комнатушку вваливаются знакомый мне столяр Вася со своим бригадиром и, улыбаясь, настоятельно просят указать место, где им ставить засушники. Они привезли готовый материал, и сейчас они его соберут в четыре двадцатиметровых теплицеподобных корпуса. Тут же сколотят мне ящик, где будет храниться плёнка с приколоченными по краям рейками. Дождь - я забрасываю плёнку на каркас засушника и укрепляю рейки. Всё продумано... Это ладно, а ведь потом и работало безотказно! И я мотался на мотороллере по субботам и воскресеньям, вечерами и ночами. Это поначалу. А потом я стал угадывать погоду как зверь!
Пал Палыч подходил к засушникам, сравнивал пшеницу в них и на открытом поле (контроле). Где-то в один из таких его приходов я поделился с ним возможностью постройки автоматического передвижного засушника на рельсах. Идея ему понравилась.
- Ты делай быстрее работу, используя эти засушники, а там посмотрим, - сказал он добродушно. - Сколько тебе ещё в аспирантуре осталось?
- Год...
- Ты не тяни. Через год и защищайся!
- Хорошо!
И я старался. Работа шла весело. В специальный блокнот я записывал идеи. А они "пёрли". Иногда по пять-шесть в день. Виктор вечером, стараясь не проявлять эмоций, спрашивал:
- Сколько сегодня записал?
- Пять!
- Прочитай!
Я читал. Товарищ мой некоторое время сидел молча. Потом говорил:
- Чай будешь?
- Давай!
- Сейчас.
Но на третьем году аспирантуры я уже записал всего пять стоящих идей. Всего пять идей за год! Блокнотик этот у меня куда-то задевался, но многие идеи в голове застряли.
На первом году аспирантуры я съездил в Ленинку и поработал там с литературой и диссертациями, на втором отправился в ИФР и познакомился с известнейшим фитофизиологом, Генкелем Павлом Александровичем, самым продвинутым специалистом по засухоустойчивости пшеницы.
Я поработал на своём материале в его лаборатории по его методике, несколько упростив её. У меня получилось. Но когда я вернулся в Краснодар, через месяц в сентябре, ко мне приехала его молоденькая сотрудница вроде бы повторить опыт для надёжности. Мы повторили. Опять всё получилось.
- Ну, у меня остаётся неделя, я поеду в Сочи... Вы не возражаете?
Я не возражал. (Ого! Стану я возражать!) Виктор и французик вообще были в шоке. "Дама из Москвы от самого Генкеля помогает этому аспиранту? Да кто он такой?" Усмехался, наверное, только Пал Палыч. Академик-то знал, что почём...
Я съездил и в Питер. Ленинград - это и мой город. Я родился в Уссурийске, снег увидел в Ачинске. Что такое большая сибирская река зимой и летом, впервые осознал в Красноярске. Это был Енисей. А на его притоке, Чалыме (так я эту речушку называл), даже попытался плавать. В три года. Только спрыгнул, как меня тут же вытащила мать. Она уже бежала к реке. Псков, Смоленск, Таллин. Отец был офицером. А в Ленинграде я после первого класса провёл целые летние каникулы. Удивительный народ - ленинградки. На нашей коммунальной кухне советовали моим родителям сводить меня в Эрмитаж, Русский музей, на Исакий и обязательно посмотреть на только что заработавший разводной мост.
Ленинград - это мой родной город. Здесь мне легко дышится.
В ВИРе я договорился, что я приезжаю к ним с докладом на их будущую всесоюзную конференцию и они печатают мои тезисы.
И всё было хорошо. Я даже попытался запатентовать два разработанных мною метода. Но то ли наш патентовед, а он только что переквалифицировался из пропагандистов, то ли я никак не могли правильно составить формулу изобретения. Шла упорная переписка с Москвой.
Всё было хорошо, но тут я узнал, что французик хлопочет о моём распределении после аспирантуры. Хлопочет давно, и это распределение приходит! В маленький городок где-то за Саратовом на опытную станцию.
Я к Пал Палычу. Нет, не в кабинет... Встречаю "во дворе" сурового, всего в думах, но подхожу. Наши архитектурные искусы и двором-то назвать язык не поворачивается. Объясняю суть дела.
- Работай, спокойно работай, место мэнээса тебе, я думаю, мы найдём и у нас, а ты с защитой не тяни,- был мне ответ.
"Да,- размышляю я, вышагивая в свою комнатку,- куда ж тут уезжать в глушь, в Саратов. Только что-то стало вырисовываться. Да что там - карта пошла!"
Но недолго мне работалось спокойно, только недельки три... Суеверным не стал, но... Умирает академик. Утром. Прямо в поле, на своих делянках.
Горевал институт. Горевала страна. Селекционеры всего мира слали телеграммы с подобающими моменту текстами.
Мне оставалось усердно заканчивать экспериментальную часть и делать отчёт за третий год и писать диссертацию. А тут из канцелярии мне говорят, что на опытную станцию под Саратов меня не пошлют - там место уже занято! Но мой французик хлопочет о другом месте для "своего" выпускника. И месяца через два приходит новое назначение. Кажется, Кандалакша. Где-то очень на севере. Я посоветовался с одним мудрым профессором.
- Да они идиоты! Никуда не езжай. Найдёшь работу в Краснодаре. А этот твой французик за место своё трясётся. Видел я его. Ничтожество! Академик тебя готовил. Физиолог ему нужен, а не сексот.
В конце аспирантуры дирекция предложила мне сделать отчёт. У меня было время на подготовку. Я сделал по каждому году графики, диаграммы, таблицы. А на докладе рассказывал и показывал каждый признак сразу по трём годам и заключение и выводы тоже делал сразу по трём годам. Создавалось впечатление, да так оно и было, что это диссертационный доклад.
Когда я закончил, была небольшая пауза. Все знали, что меня из института выгоняют. Вдруг кто-то пошутил:
- Ну что, перейдём в банкетный зал?
Собравшиеся завлабы и прочий знатный люд вежливо захихикали. Кто-то спросил:
- Сколько у вас опубликовано работ?
- По данной теме три.
- У вас уже есть беловой вариант диссертации?
Я посмотрел на французика. Тот испуганно взирал на меня. А... Теперь мне стали понятны его частые визиты в мою комнату в последние дни. А вдруг я готовлю печатный вариант? Тогда ему надо что-то менять в своих действиях... А этот фрукт мог пойти на многое, что ему аспирант, он и академика пытался обмануть своими бумажными посылами меня в глушь.
- Нет, - всё же говорю я,- эта папка - три отчёта, это три уже отредактированных главы, есть литературный обзор, заключение и выводы. Ещё бы месяца два, над текстом поработать, рисунки, фотографии...
... Учёный совет расходился, и каждый не смотрел мне в глаза. Но одна дама всё же спросила французика:
- Что же вы упускаете такого парня?
- Он неуправляемый! - яростно зашипел знаток восточных языков.
Дама взглянула на меня. Я глазами указал на сексота и кивнул. Но мне этого показалось мало, я добавил:
- Конечно, неуправляем! - Снова указал на французика.- Ещё чего!
Своё отношение ко мне в течение всей моей учёбы в аспирантуре коллега Лаврентия Павловича никак не показывал. Проявилось оно только в его усердных хлопотах о моём распределении на работу куда-нибудь подальше.
У нас с ним были, конечно, забавные "научные недопонимания". Использовал в работе он одну странную методику - обрезание листьев. В период колошения обрезал флаговые листья на основном стебле у генотипа пшеницы и считал, что чем меньше при этом будет урон в урожае, тем засухоустойчивее сорт. Это он где-то вычитал. Я проверил эти красивые домыслы на большом наборе сортов с использованием прямых методов - всё наоборот. Но не так чётко. Корреляция отрицательная, но слабая.
Устойчивый сорт во время засухи долго держит флаговый лист зелёным и работает на урожай. А мы его обрезаем! И выравниваем с неустойчивым! Я всё это растолковал нашему профсоюзному руководителю.
- Ну, ты и не используй больше эту методику, а я ещё раз проверю,- был мне ответ. Однако вид у него при этом был жалкий. "Не простит он мне этого "обрезания",- подумалось мне, но как-то больше в шутку, чем серьёзно.
И ещё я случайно застукал его лаборантку в неправильном приготовлении растворов. Элементарная ошибка. Нужно было приготовить 15-ти % раствор сахарозы, а это значит 16-ти атмосферный гипертонический раствор. Что она делала: к 100 г воды добавляла 15 г сахарозы и получала раствор слабой концентрации. Нужно к 85 г воды добавить 15 г сахарозы - вот тогда получаем то, что надо. Они получали гипертонический раствор 9-ти атмосфер. А изучали влияние гипертонических растворов на прорастание пшеницы. И работа у них не клеилась... Сколько времени они потеряли? Не знаю.
Естественно, от меня он хотел избавиться.
... Я собрал свои графики и диаграммы и, держа их в одной руке, а папку в другой, отправился в свою комнатку. Кабинетом это помещеньице два на метр восемьдесят назвать трудно. Посидел-посидел и отправился к директору. "Что, мол, мне делать?" А тот как вроде бы и ждал меня, и я ещё и слова не вымолвил, а он уже:
- А что я могу? Что могу? Тебе отпуск положен. Иди в отпуск и ищи работу.
Странное дело. Меньше чем через год французик помер, а ещё через пару месяцев после поминок поменяли и директора. Но я в это время бегал по городу по разным НИИ, искал приюта. Знакомый, почти "приятель", тот "в светлой ковбойке" академик двух академий под своё крыло не взял... При этом как-то странно, скажем, нехорошо улыбался. Где-то просили прийти через неделю. В одном месте предложили должность старшего лаборанта... В другом написать реферат на тему... Я работал над этой "повестью" в читальном зале, где меня и заприметил один деятельный профессор. Он знал обо мне всё и предложил временную работу мэнэсом, но с записью в трудовую книжку.
- С какого месяца тебя уволили?
- С 15-го февраля...
- Скажешь в отделе кадров, чтоб записали с 16-го.
Я был благодарен Владимиру Харитоновичу. И за год сделал по его задумкам две работы... Использовал данные метеостанций, сортоучастков, лабораторию математиков с их ЭВМ и кое-что ещё. Доклады делал на кафедре, в ректорате и где-то ещё. Некоторые качали головами, некоторые не верили.
- Может быть, ты у нас защитишь кандидатскую?- спросил как-то профессор.
Но на кафедре тот "человек", кто преподаёт, а преподавать - это не моё дело. Я люблю изобретать, искать, находить. Да и двое джентльменов на кафедре уже невзлюбили меня - отнимаю хлеб...
Я покачал головой, и мы друг друга поняли.
Я захаживал к своему товарищу, ученику академика, наверно, первому его ученику. Он сочувствовал мне. Мы с ним сиживали за нехитрой закуской и беседовали. Он рассказывал мне о делах в институте, о моей лаборатории. Говорил, что обрабатывает и нового директора, и нового заведующего. Французик много негатива успел обрушить на меня. Но и слова моего товарища мимо ушей так просто не пропустишь. Член-корреспондент! И новый директор как-то сказал:
- А дайте-ка я гляну на него сам. Я с молодыми много работал. Гляну, поговорю и решу.
Нашли меня, вызвали к директору. Захожу. Высокий, улыбчивый, очень симпатичный дядька. Улыбнулся и я. Минуты три он меня расспрашивал, а потом ещё раз улыбнулся:
- Николай Николаевич с секретаршей лясы точит? Пусть зайдёт. А ты подожди его в приёмной.
(Николай Николаевич - это новый зав). Вернулся я в лабораторию, взялся за заброшенную тему и стал накапливать силы на завершение кандидатской. Но дело шло туго. Только где-то через год я отдал машинистке печатать вроде бы окончательный материал. Через неделю на мои замечания по некоторым печатаниям буква на букву тётушка добродушно глянула на меня и промолвила:
- Это же у Вас пока первый вариант. На моей практике ребятки два варианта делали как минимум. А диссертации я печатаю лет двадцать, не меньше...
Её речь меня не вдохновила. Дома-то все "знатоки" читали мой "труд" "вчерне", знающе правили. Исправленным и вновь перепечатанным, я отправил его молодой умной даме в Питер, где намеревался и защищаться. Вскоре пришла бандероль с уже прочтённой диссертацией и сопроводительным письмом. Труды мои сдержанно похвалили, но сделали аж двадцать восемь замечаний. Для меня в ту пору это казалось равносильно провалу.
Я задвинул свои "трудные" папки в дальний угол и занялся новыми интересными делами. А Николай Николаевич взял у меня этот питерский листок и диссертацию. Через месяц говорит:
- Некоторые вопросы решаются быстро и просто. Вот здесь, например, объедини таблицы, а здесь из груды твоих данных вырисовывается легко читаемый график. Где-то надо ещё подумать...
Я что-то стал объединять, увлёкся выявлением закономерностей, графиками... Но потом пошёл новый материал, новые идеи, конференции, тезисы, статьи...
Для своих физиологических анализов я брал материал у селекционеров. А когда высевал - получался очень невыровненный посев. И высокорослые и низкорослые, и остистые и безостые, и раннеспелые и позднеспелые... Что-то здесь не так. Я стал выспрашивать у своих товарищей-селекционеров - на каких сортах мне отрабатывать методики? Советовали не брать сорта с остистым колосом - трудно обмолачивать, не брать высокорослые - полегают. Вот и все советы. "А раннеспелые, позднеспелые?" - пытался выяснить я. Одним позднеспелые нравились - есть время набрать урожай. Другие осторожничали. Бери среднеспелые!
Я понял - вопрос надо изучить. Попросил урожайные данные из коллекции за несколько лет. Выбрал там тридцать сортов, не полегавших и без отметин о болезнях, и провёл корреляционный анализ между урожайностью и продолжительностью вегетационного периода. И выяснил, что в годы с дефицитом влаги во второй половине вегетации, но с благоприятной перезимовкой урожайность сортов тем выше, чем короче их вегетационный период. В годы с водным режимом, близким оптимальному, но с суровой бесснежной зимой урожайность сортов тем выше, чем продолжительнее их вегетация. Однако крайне ультраскороспелые сорта и самые позднеспелые и в засуху, и в суровую зиму малопродуктивны.
Несложные действия выявили нам оптимальную продолжительность вегетационного периода для озимой пшеницы в зоне Краснодара.
Но я на этом не успокоился. Удалось прокоррелировать урожайные данные за контрастные по погодным условиям последние годы и на всех госсортоучастках Краснодарского края - та же картина. Сорта другие, зоны другие, а результат тот же. Ранне-среднеспелые побеждают!
Но странное дело. Мои товарищи-селекционеры, те, которым нравились позднеспелые, пялились-пялились на мои "кривые", но продолжали мастерить свои "долгоиграющие" и поэтому всегда попадающие под непогоду генотипы. Но несколько "следопытов" стали отбирать раннеспелые. На мои радостные замечания отвечали:
- А мы всегда так делали, и до твоих "изысков".
Может быть. А один мудрец стал вести селекцию только на скороспелость. Через пару лет к нему присоединился ещё один, а потом их стало трое.
- А как же зимостойкость? Не теряете? - спрашивал я этих товарищей.
- А мы нашли способ, как её удержать!
А нашли ли? Природа-то распорядилась так, что чем скороспелей сорт - тем он и менее устойчив к морозам. И правило это железное. Но оно не столь чёткое, когда дело касается позднеспелых. Там исключения бывают...
Но вот что интересно: упрямцы, верящие в будущее торжество позднеспелых, всё же добились своего. В этих линиях слегка проглядывала и рожь, но это была без всяких сомнений пшеница. Дали им вольные степные имена и выпустили на поля. И всё же против природы с голыми руками и верой в свою правоту не попрёшь. Сейчас на Кубани в почёте у селян ранне-среднеспелые сорта.
Пока нет суровых зим - раннеспелые, как показывают мои кривые, должны превышать по урожайности среднеспелые. Но если раннеспелым "добавили" морозоустойчивость, то и в годы с суровой зимой и прохладным летом они только слегка уступают среднеспелым. (Однако эти выводы сделаны по данным прошлых лет...)
... В это же время с помощью директора, двух заведующих лабораториями и отделом инженеров мне удалось создать автоматический передвижной засушник. Тот самый, о котором я намекал академику. А вдобавок к передвижному домику соорудил ещё и насыпные гряды разной высоты. О том, что высокие гряды могут создавать засушливый фон, мне подсказал селекционер из Харькова по фамилии Дидусь.
- Попробуй! - говорил он мне. - У нас в Харькове на высоких насыпях, что остались от старого стадиона, летом даже сорняки выгорают. А у вас в Краснодаре это будет то, что надо!
За два года я выяснил, что очень хорошую дифференциацию между сортами по урожаю зерна с делянки можно получить на "горках" высотой в один метр. Урожайность изучаемых генотипов на этом фоне очень хорошо коррелирует с прямой оценкой, получаемой с помощью автоматического засушника. Можно сказать, повторяет, или лучше, дублирует её. Такая двойная оценка придаёт бОльшую уверенность в правильной характеристике генотипа по такому важному признаку, как засухоустойчивость.
Но засушник был неотразим! Некоторые сотрудники меняли даже свои обычные рабочие маршруты, чтобы поглазеть на него. При первых каплях дождя срабатывал датчик. Он включал рубильник, и стеклянный домик (6 на 8 м) по рельсам наезжал на деляночки пшеницы. Дождь кончался, вентилятор обсушивал датчик. Снова включался рубильник, и домик возвращался на стоянку. Каждый раз, когда включался рубильник, предупреждающе секунд пять звенел сигнал.
Дела в институте шли хорошо, и нас даже решили показать в программе "Время". Вроде бы идёт учёный совет. Но столы стоят кружочком. В центре снимающие камеры и прожекторы. Наши научные сотрудники (в миру учёные) сидят за этими столами и вроде бы участвуют в учёном разговоре. Один мой сотоварищ по "чаепитиям" так увлёкся действием... Стал даже что-то записывать! Умно смотрел в камеру... Артист!
Не всем хватило место за столами, некоторые сидели на деревянных креслах позади. Там был и я. И я не выдержал. Нагнулся к своему другу и шепнул, что ему звонит министр.
- Куда звонит?
- В приёмную директора.
Товарищ мой вскакивает.
- Да шутка, шутка! - шепчу я ему.
Он не верит. Старается выйти из-за стола. Еле усадил. Человек вошёл в роль!
Защитил я кандитатскую поздно, имея уже три десятка статей и парочку изобретений.
Любопытно, но некоторые товарищи даже пытались отнять у меня "стеклянный домик", не предполагая, что строил его далеко не я один. Появились у нас в отделе два новых сотрудника (он - долговязый, и она - коротышка). Чьи-то знакомцы. Им очень понравилась моя тема и моё чудо на колёсах. Каким-то образом они приписали себя к этой теме.
Когда подходила пора уборки делянок, я закрыл посевы "домиком" от воробьёв, града и других напастей и стал ждать полного созревания всех растений на делянках. В запасе было дня три-четыре. Однако нет! Через день ко мне в комнату врывается Николай Николаевич и, нехорошо улыбаясь, громко, срываясь на крик, хрипит:
- Директор мне звонит, спрашивает, что, мол, за люди на вашем засушнике серпами размахивают? Где Маймистов?
И тут же объяснил мне, что это за люди.
- А зачем принимал?
В ответ получил только кислую улыбочку.
Подхожу к засушникам. Работают. Здороваюсь.
- Решили помочь? Так я же не просил. Да и рано ещё. Видите, некоторые колоски ещё зеленоваты, и директор не одобряет ваш самовольный выход на мой засушник. Вон видите, он в окно смотрит.
Директорские окна блестели, и он мог нас видеть, но нам-то его было не разглядеть. Наглые рекетиры подняли головы на грозный этаж, помялись, отдали мне свои записи и ретировались.
Через пару лет, когда директора ушли на пенсию, Николай Николаича тоже ушли, этого самого рекетира поставили заведующим нашей лабораторией. Он, естественно, помнил всё, мстил как мог, но к стеклянному домику и другим моим деяниям больше не притрагивался. Однако дышать стало трудно. Но не любили этого туповатого парня в нашем институте и вскоре сняли с должности.
Но не один он мешал моему лёгкому парению в исследовательских делах. Ещё в тот период, когда я "все" силы бросил на завершение кандидатской - математическую обработку я полностью передоверил специальному отделу программистов и математиков. Тогда у нас ещё не было компьютеров, а в институте была ЭВМ с группой обслуги. И вот мне там одна дамочка заявила, что один мой показатель не имеет связи с прямой оценкой. По одному году, по второму...
Пришлось искать эту связь графически. Связь была выявлена, высокая, криволинейная. Зависимость подтвердилась математически. Уже без ущербных программ спецотдела. И все изучаемые мною признаки, оказалось, были связаны с прямой оценкой криволинейно. Так и должно быть. Но потеряно время!
Даме, вспоминая Маяковского, я посвятил строки:
Простите,
Лошадь,
Мне мой афоризм,
Но ваша работа -
идиотизм.
Зря Вы,
Лошадь,
Выбрались из стойла.
Вам бы ни жить,
ни работать
не стоило.
Дама была узнаваема. Эпиграмму эту я читал в своём кругу за "чаепитием" в ряду с другими "посвящениями", но года через три строки эти дошли и до адресата. Кривыми я уже потрясал и в родном институте, и на конференциях по всему ближнему миру... Дама не возникала.
И вот, когда работать стало невмоготу, когда ушёл Николай Николаич, ушёл директор, а рекетира поставили заведующим и он стал прижимать - пришлось срочно отдавать машинистке кандитатскую. Та мигом напечатала и даже сделала литературную правку. Опытная попалась деваха. Сама из-за какой-то ерунды в юные годы бросила научную работу.
Делаю доклад о работе в отделе. Рекетир морщится: "Надо бы вот здесь сделать иначе". Я киваю головой. А ребята, присутствующие при докладе, говорят:
- Да нормально.
Я, в свою очередь, говорю: "Показывал работу..." - и называю уважаемую в наших кругах фамилию. Мне сказали, что во вторник можно докладывать на учёном совете...
Дали мне единогласное добро и на нашем "домашнем" учёном совете, и вот я в Питере. Стою за кафедрой, уже побегал возле графиков и читаю наизусть, как стихотворение, выстраданное заключение. А за окном золотыми куполами сверкает Исакий. Есть там вокруг купола дорожка для любопытствующих. В восемь лет я проводил в Ленинграде летние каникулы (из Таллина привозили), и меня водили на Исакий посмотреть на крыши Ленинграда.
"Не отвлекайся", - говорю я себе и чётко дочитываю доклад.
Были вопросы. Я на них достойно отвечаю. Спрашивали добродушно, без заковырок. Заканчивал речовку председатель совета, а это был один из последних директоров нашего НИИ - заметили... и перевели в ВИР. (Естественно, конкурс и всё такое прочее). Взял слово и стал усердно расхваливать мою работу, а потом и предложил проголосовать за то, чтобы признать её как докторскую.
После доклада я уселся на свободное место на первом ряду и не видел лиц членов диссертационного совета. Но председатель говорил, говорил... Похоже, уговаривал. Нет. Доктора в тот раз мне не дали. Я и не ожидал таких поворотов. На душе было легко. Сбросил большой груз!
... Года были тяжёлые, банкетов не давали, один "член" пригласил меня к себе завтра в лабораторию, а другой сегодня оказался попутчиком. И оба твердили, что материал, конечно, докторский и изложен явно уже не по-кандидатски, но до настоящей докторской ещё недотягивает. Излишествует подробностями - не по-докторски. С месяц советовали поработать над текстом. Весомей сделать заключение и приехать снова...
Докторскую я почему-то к ним защищать не поехал. Решил: дома лучше... Оказалось и дома не слаще, но это было много позже. И работал я с текстом не месяц...
И тогда же в тот же благостный для меня вечер ещё один член учёного совета убедительно просил меня подготовить страниц на пятьдесят брошюрку, где бы я описал все разработанные или модифицированные мною методики - у него есть возможность их издать.
Довольно долго в свободные часы я работал над этой брошюркой. Печатал на машинке. Компьютеры у нас появились только через год. Поэтому порядком помаялся, исправлял, перепечатывал... Отправил. Жду. Вдруг случайно узнаю, что мой "доброжелатель" отдал богу душу. И уже давно... Да, пусть земля ему будет пухом.
... В Питере, когда я бегал по ВИРу, собирал диссертационные бумаги, у меня всегда уточняли: