Любим был я тобой, строптивой девушкой степной,
день ото дня всё крепче и нежнее.
Я чувствовал, что очень хочешь стать моей женой,
но целовать тебя и ниже шеи
не позволяла ты. А парень был я разбитной,
ведь из бродяг я, а бродяги шельмы:
повесничал дотоль успешно. А тебя допечь
до страсти не смогли ни поцелуи и ни речь.

Что ж, думал я, как хочется любимой, так и будь.
Насильничать мне вовсе не хотелось.
И вдруг сама ты предложила целовать и грудь,
сама потом и донага разделась,
когда отправились мы на конях в далёкий путь,
пластинкой патефонной степь вертелась
вкруг нас, волнуя пеньем души наши и тела.
О, жаворонки в небе! О, в полях перепела!

Хоть солнце высоко, вовсю полдневная жара,
хоть далеко до ночи, до ночлега,
а перепёлка убаюкивает: "Спать пора!"
Но спать ли хочется, коль в милой нега,
а взгляд мой, шастнув по загару-золоту бедра,
прильнул к шубейке на полянке снега...
Забыли мы, что не за этим отправлялись в путь,
а чтобы на великого писателя взглянуть

хотя б одним глазком, как говорила ты с утра,
коня перед поездкою седлая.
А доскакали до полей - ты спрыгнула с седла,
воскликнула: "Пшеница-то какая!"
Я тоже тут же спрыгнул с водовозного одра
бригады нашей - пегого Курдая,
и спрашиваю: "Ты устала? Хочешь отдохнуть?"
А ты - ты обнажила мне для поцелуя грудь.

Что ж, думал я, как хочется любимой, так и будь.
Насильничать мне вовсе не хотелось.
Как сахар сладкую, как сахар беленькую грудь
так целовал - ты донага разделась.
Что помню? Ойкнула и побледнела на чуть-чуть,
и вскорости по-прежнему зарделась...
Когда опять к писателю скакали на конях,
молчать бы мне, а я: "Вон там наш стан, вон в тех полях..."

Хоть к Шолохову мчались мы, свернула к нам на стан,
окутанный дымком походной печки,
и спешилась. А повариха, словно истукан,
стоит с парящею кастрюлей гречки:
удивлена, ведь не ждала она в тебе, Гюльжан,
красавицы, как говорит, в чучмечке.
"Пускай дивится. Может, перестанет при луне
влезать в палатку и навязываться в музы мне", -

подумал я. А ты: "Внырнём в палаточку твою:
не по себе мне под брезгливым взглядом..."
В палатке стол с тетрадками. "За ним стихи творю.
А на обед хожу в палатку рядом:
столовка там у нас и общежитье", - говорю.
А повариха обнажённым задом
в палатку нашу пятится и затыкает лаз,
чтоб разлучить-рассорить подлым хулиганством нас.

Развратница и негодяйка, не одну чету
она - Федора, повариха наша -
тут разлучила... Раз - уже накинула фату,
но после этакого эпатажа
Федоры скинула и обходила за версту
Модеста жениха невеста Маша.
О чём подумала та Маша в роковой момент?
Что тут бардак у нас, Модест - развратницы клиент.

Не ошибалась Машенька, она была права:
и в самом деле злачное тут место.
Парней и мужиков у нас в бригаде тридцать два,
а женщин лишь одна, кто и Модеста
обслуживала за наличные не однова,
пока невинность берегла невеста.
Из тридцати двух нас - всего лишь пареньков пяток
не скинули ни разу перед шлюхою порток -

прекрасные Иосифы. Но я им не чета,
хоть денег тоже не платил Федоре:
художественной самодеятельности тщета
влекла меня, и стал я счастлив вскоре -
художественности хоть и не вышло ни черта,
зато нашёл себе сопрано в хоре.
Порядочной была вдовица, денег не брала.
Но с целины она - из-за Федоры - удрала.

Вёрст сорок приходилось мне к той вдовушке скакать,
Легко ль. Переманил Екатерину,
уговорил прицепщицей в бригаде нашей стать,
а не в семнадцатой. А тут картину
такую увидала ночью - не смогла и спать,
сказала: "Нет, я ваш бардак покину".
С утра она уехала к родным в Биробиджан.
Я не грустил, ведь в полдень повстречал тебя, Гюльжан.

Вёрст сорок приходилось мне и в твой аул скакать.
Но я тебя не приглашал в бригаду,
стремясь старательно от пошлости оберегать
мне очень полюбившуюся ладу,
кто молода была, кому не надо применять
ни пудру, ни духи и ни помаду,
кто по любви была мной девственности лишена,
а это значит - выбрана душой моей жена.

Да, вишь, к Челкару от аула твоего наш путь
по землям Теректинского района,
где наш совхоз, где стан моей бригады. Страх и жуть
меня тут взяли, не сдержал я стона:
Гюльжан, хоть и мечтала на великого взглянуть,
кто на Челкар в тот год приехал с Дона
рыбачить, хоть всего на полпути наш стан Ханкуль,
но всё ж: "На стан, где ты, живешь, мой милый, не взгляну ль!"

Ох, знала бы, Гюльжан, как жутко было мне тогда,
когда сказала ты: "Мчим к стану, милый!"
Я не сумел тебя догнать, вернуть. И ждал - беда
при встрече с негодяйкою, с хамилой
случится: эпатажно поведёт себя халда...
Впервые признаюсь в том, над могилой...
Но, к счастью, на меня направлен был твой светлый взгляд,
не виден был ему в палатку вползший мрачный зад.

Ох, как боялся я тогда! - что повернёшься ты
и, увидав ужасную картину,
подумаешь: и я, и все, кто тут живут, - скоты,
коль терпим этакую вот скотину...
Спас поцелуй: пока не размыкались наши рты,
змея вползла к халде на спину.
Сперва змея ползла по раскладушке, а потом,
длиннущая, свилась на мрачной мякоти кольцом.

А хулиганка подлая хоть и была пьяна,
но всё ж почувствовала дряблой кожей
медянки липкий холодок. Пупырчатой спина
вдруг стала вся, с гусиной кожей схожей.
При нервном тике бёдер с криком вскинулась шпана
и побежала к печке за одёжей.
А мы - мы весело помчали к озеру Челкар,
где - в лодке - Шолохов тетрадь взял, что-то в ней черкал...

1956, 1973.